+ + +

В том году Православный Кинофестиваль «Витязь» проводился в Смоленске. Уезжая, я снова оставляла дом на твое попечение.

Огромный и прекрасный Троицкий Собор Смоленска был полон. На специальном возвышении со ступеньками, чтобы можно было приложиться, сияет дивной красотой чудотворная Одигитрия – Смоленская Икона Божией Матери – Путеводительница.

Ты помнишь ту крохотную, нарядную, деревенскую церковку Смоленской Божией Матери с прудиком, погостом и развесистыми ветлами в селе Кривцы|? Мимо нее мы раньше, до открытия новой трассы, ездили на дачу. Помнишь, как иногда заходили в нее подать записки, поставить свечки? Как-то на Троицу мы и Глеба с Ирой в эту церковку завели. Внутри все было убрано березками. Как в лес попали! Старушки в белых платочках совали нам в руки мягкие, невесомые, пахнущие русской печкой, просфоры…

Во всех машинах, которые мы с тобой поменяли, наверное, уже десяток – у меня всегда где-нибудь пристроена была Смоленская – малюсенькая, с коробок, но очень красивая. Для меня, облетевшей и изъездившей полмира, постоянно привыкшей относиться к дому, как к сладостному короткому отдыху между длинными командировками, – икона Смоленской Божией Матери, Путеводительница, Покровительница всех странствующих и путешествующих – особая икона.

Когда подошла моя очередь подняться к Одигитрии, я, затаив дыхание, мысленно попросила Матерь Божию, через этот ее чудотворный образ, только об одном – избавить меня от неведения… Я приложилась к иконе, чувствуя какое-то невыразимое волнение. Было удивительное ощущение того, что я как будто вспомнить что-то должна, о чем-то подумать… Но начинался Крестный ход к памятнику Святым Кириллу и Мефодию. Водоворот наших, фестивальных, знакомых людей увлек меня к выходу из храма. Стал накрапывать теплый дождик. Потом меня попросили срочно вернуться в гостиницу: я была редактором «Спутника Кинофестиваля», и надо было немедленно делать очередной выпуск…

В этой напряженной работе над ежедневными номерами «Спутника» промелькнули незаметно дни до Троицы. Я все время помнила о том удивительном и непонятном чувстве, испытанном у Чудотворной, и мечтала снова встретиться с ней. Наши готовились к причастию, постились. Я досадовала на то, что в этой круговерти со «Спутником» мне явно не попасть на исповедь, не будет времени вычитывать Правила. Зато я твердо решила про себя: что бы там ни происходило, ничто не заставит меня пропустить праздничную службу. На Троицу я просто обязана быть у Смоленской! Я что-то должна понять!

И опять было тесно в огромном Соборе. Море цветов, березовые венки на окладах. Запах леса и трав, дивный, ни с чем не сравнимый, аромат Троицы. И опять я долго стояла в очереди, чтобы приложиться к Одигитрии. На этот раз я уже просила Матерь Божию растолковать мне то мое невыясненное смятение. Я приложилась к образу, и чувство какой-то загадки, которая вот-вот разрешится, заполнило, захватило меня с такой силой, что я просто не могла дольше оставаться на службе. Ноги сами вынесли меня из Собора…

Я стояла на паперти, ничего не понимая, и видела прямо перед собой сплошную стену густо цветущей сирени, окаймлявшую храм… Не знаю даже, как описать тебе то, что случилось дальше… Я почти убеждена в том, что ты никогда не сможешь в это поверить! Может быть, существуют какие-нибудь материалистические варианты истолкования происшедшего? Может быть, это тот самый «инсайд», о котором мы с тобой когда-то писали? Может быть, это оттого, что я всю жизнь делаю кино и постоянно напряженно всматриваюсь в экран? А может быть, это сказались какие-то из тех ужасных таблеток, которые я глотала то по дурости, а то по предписанию врачей? Крыша поехала?

Среди сплошных лиловых пирамидок сирени, где-то в черноте листвы, я, как на экране монтажного стола или домашнего видео, вдруг совершенно отчетливо увидела изображение… Описывать подробно это омерзительное зрелище я не берусь: для этого надо быть репортером журнала «Плэйбой» или еще какой-нибудь порнухи… Словом, картинка показывала мне тебя… и мою крестницу Вику… А достоверность и документальность кадра подтверждал плед! Да-да, тот самый плед, который мы с мамой подарили тебе на день рождения перед самым твоим уходом…

Кино было явно затянуто, а «точка съемки» – непристойна. Даже для порно! Мне противно стало досматривать его до конца. К тому же я была абсолютно уверена в том, что смотрю не «хронику», а «прямой репортаж»…

С чем сравнить это чувство легкости, простоты и пустоты, которое заполнило меня? «Гнойник прорвался!» – скажет потом батюшка… Наверное, так чувствуют себя зэки, выходящие из зоны без вещей, без паспортов, без надежды на лучшее, но уже вдыхающие запах свободы… Я с трудом пробиралась среди молящихся к очереди у Чудотворной. Поднимаясь по лестнице, споткнулась и больно ударилась коленками о последнюю приступочку… Вспомнилось, почему-то, как сильно стукнулись лбами – сначала я, а потом и ты – о низкий свод галереи, ведущей к гробнице Святого Георгия Победоносца, в Георгиевском соборе в Лидде, в Святой Земле.

Кажется, даже слез не было. Я от всего сердца благодарила Матерь Божию за милость ко мне, грешной, за освобождение от страхов неведения, от греха ревности и злобы. Вика – не соперница. Это совершенно что-то другое: иное поколение, иная цивилизация даже…

В Москву мы возвращались большой компанией, целым автобусом, оживленно обсуждая фестивальные события, встречи, фильмы, разговоры. Пели песни и молитвы… О своих собственных делах и открытиях я задумалась только тогда, когда вошла в квартиру, выслушала скандальные вопли кота и увидела свою, завядшую от твоей заботы рассаду перцев, физалиса, помидор.

Было абсолютно ясно, что никогда в жизни ты не сможешь поверить в то, что произошло на самом деле. Пытаться рассказать тебе всю правду – бессмысленно и глупо… Вот тогда-то и пришла мне в голову мысль соврать тебе про видеокассеты, якобы добытые одним из моих друзей в недрах ФСБ. А эта сказка была такой нелепой, неправдоподобной и смешной… Прости меня, пожалуйста! Но как иначе я могла бы объяснить тебе ту подлинную, совершенно документальную картинку, которую я видела? Я позвонила тебе в офис и выдала эту идиотскую версию.

Ты поверил в могущество родных спецслужб и, действительно, многократно доказанную надежность моих друзей. Ты знал, что я редко вру. Ты хладнокровно просчитал порядочность и житейскую мудрость своих «братьев» и их жен, моих подруг, которые все видели, все знали, но не единым словом никогда не намекали мне на подлинную героиню твоего романа? А может быть, описанная мной картинка была уж очень достоверна и правдива и не оставляла никаких сомнений в том, что это было мной на самом деле увидено, увидено так, как позволяет только видео?

Я думаю, что теперь, прочитав это все, и ты, и Вика успокоитесь. Вы ведь боитесь ФСБ, людей, их суда, их приговора. В чудо Божие не верите! И ни Суда, ни Приговора Сил Небесных не страшитесь! Для вас все это – «заморочки» Православных…

Ты примчался через полчаса после моего звонка. Ты не собирался просить прощения и оправдываться. А я вовсе и не ждала этого. Меня занимал совершенно другой вопрос.

– Саша же – «Великий Секретарь». Он – единственный, кто знает языки и дипломатический протокол, кто разбирается в масонских делах и ритуалах лучше тебя… Ты только на него и опирался – в переписке, во встречах и переговорах! Он был всегда твоим бессменным переводчиком, а главное – надежным другом! Как ты смотрел ему в глаза все это время?!! Ведь не неделю, и не месяц – год? Два? Больше? Хороши ваши «братские связи» и «братская любовь»!…

Ты молчал… Ты не хотел разговаривать и отвечать на все эти вопросы. Ты заспешил смотаться. А я пошла к телефону.

Саша, «Вольный каменщик Саша» сразил меня наповал!

– А как ты узнала? – спросил он грустно и устало, без эмоций. На мой совершенно неправдоподобный бред про ФСБ – тоже никакой реакции… Стало абсолютно ясно, что он все-все знает! И позволяет себя дурачить???

– Ну а что же я мог сделать, по-твоему? А ребенок? Скандалить? Выгнать ее? Развестись? Но малышу нужна сейчас семья… Даже такая!

– А как же ты со своим «братом»-то общаешься? Опекаешь его!

– Две надежды у меня оставалось, две! Я понимаю, как это глупо и смешно, но оставалась надежда на то, что это только чудится мне, что я ошибаюсь… Во-первых. А во-вторых, глядя на них, я все надеялся, что когда-то в ком-то из них проснется совесть… Я своим молчанием давал им шанс опомниться… А теперь не знаю… Посмотрим…

Через какие-нибудь полчаса зазвонил телефон, и я услышала дикий викин вой, визг, ор:

– Я тебя проклинаю! Ты мне – никто! Я в католичество перекрещусь! Я тебе самых ужасных крестов желаю!

– А страшнее моих крестов, уже полученных, бывают?

– Я убью, я уничтожу тебя! Я тебя ненавижу и проклинаю, проклинаю! Ты разрушила мою семью! Семья для меня, это – свято! Я проклинаю тебя!!!

Мне и в самом деле стало не по себе. Я положила трубку, а в ушах все продолжал свербеть этот визг…

На следующий день ты и Саша улетели в Америку. Я знала, что вам не миновать разговора. Я молилась за тебя, за крестника Алешу, за Сашу, заповедавшего его мне молиться за него, я молилась за крестницу – как за болящую… Я все перебрала в своей памяти, все отношения с Викой, стараясь найти в них те случаи, когда могла ненароком обидеть, огорчить ее. Естественно, находила! Все мои «воспитательные приемы» были слишком грубы… Так нельзя! Я позвонила Вике, чтобы попытаться поговорить с ней по-хорошему…

– Ты не знаешь меня! Я очень жестокая женщина! – Заявила она, не дав мне выговорить заготовленные фразы… – Я – свободный человек и никто не вправе мне указывать! Я сама буду решать, что мне делать и как жить! Не пытайся меня разжалобить! Я не виновата в том, что твой муж никогда тебя не любил, всю жизнь тебе изменял и терпел тебя только из-за твоих денег! Я не могу его заставить вернуться к тебе, потому что он меня любит! Что я могу сделать, если все меня любят?! И за Сашку не беспокойся: он сам все это заслужил! Я теперь очень богатая женщина, я две тысячи баксов в месяц получаю и могу сама воспитать своего ребенка!…

– Но как же можно сделать его сиротой? При живом отце!…

– Это не тебе решать! Хватит читать мне морали! Не лезь в мою жизнь!!!

Я заплакала и уронила трубку. Я пошла к иконам… Ухо ломило от феминистского «промывания».

Меня всегда считали общительным, контактным, коммуникабельным человеком. По-русски это называется короче – «болтушка». Каких только женских жизней не повидала я на своем веку, каких только не выслушала историй! Счастливых женщин мне встретилось очень, очень мало, а везучих, с легкой судьбой, без раны душевной – я никогда еще не видела, пожалуй, если не считать совсем молоденьких девчушек. И все же самыми разнесчастными. Богом забытыми, обездоленными бабами кажутся мне феминистки.

Викиным кумиром была Маша Арбатова. Может быть, я ошибаюсь, но эта обреченность и ограниченность проявляется во всех феминистках, с которыми приходилось мне пересекаться. Они могут быть смешными и самодовольными, изо всех сил пытающимися убедить себя и окружающих, что не являются одинокими и страдающими от одиночества… Их – большинство. Это те, которых ведут за собой «вожди». Могут встречаться феминистки очень умные, самоуверенные, на первый взгляд, по их же терминологии – «самодостаточные», «самореализовавшиеся» и «успешные». Это «вожди», а вождей всегда мало. Их-то ущербность не всегда бросается в глаза. У них часто есть и мужья, и дети… Зачем же тогда они пасут вокруг себя стада преданных и завороженных, покорных их воле, загипнотизированных – обездоленных, лишенных женского счастья? Сама их борьба за права человека, подразумевает определенные сомнения в том, что женщина – «тоже человек»… (38).

– А человек ли? – Сколько раз спрашивала я этих самых феминисток – француженок, англичанок, полек. – Ведь на вашем же языке «человек» означает «мужчина», да и на нашем древнем – тоже! «Права человека» по отношению к женщинам и звучит-то дико, требует пояснения…И выслушивала бурю штампованных упреков в том, что, мол, это во мне следы убогого патриархального сознания, пережитки сталинизма, тоталитарного мышления, недоразвитость, дремучая азиатская нецивилизованность и прочее – в таком же ключе…

И сколько раз я пыталась опровергнуть их доводы – их же национальные фольклором, сказками, эпосом. Чаще всего, кстати, не известным им самим… А они – «древние архетипы и мифологемы не сообразуются с требованиями индустриального общества, с социальным прогрессом человеческой цивилизации!» Ни Евангелия, ни Посланий я тогда еще не читала, а пыталась цитировать программный, на мой взгляд, антифеминистский «манифест» – «Укрощение строптивой»: наша сила – в нашей слабости…

Жены твоих «братьев» – нормальные, не замороченные ни Машей Арбатовой, ни «Женщинами России», обычные русские женщины, разделяли, в основном, мою точку зрения и объясняли Вике, что все эти политические игры по половому признаку – чушь и спекуляция тех, кто не может, не умеет реализовать себя в рамках, продиктованных нам самой природой. Даже в своих «мотивационных письмах» в «Grand Loge Femenine de France» мои подруги писали о том, что видят себя, прежде всего – помощницами своих мужей. А Вика писала иначе…

Такое ее письмо сохранилось в моей папке. Процитирую из него только несколько строк, сохраняя все орфографические и стилистические особенности подлинника:

«…Себя представляю по большей частью открытым и в достаточной степени компромиссным человеком. Люблю музыку, имею музыкальное образование, люблю поэзию и афоризмы, а также – политико-филосовские эссе. Хотелось бы быть внутренне удовлетворенной и раскованной, чувствовать вокруг себя умных и образованных, порядочных людей, от присутствия которых во многом зависит твоя гармония и мироощущение. Свободной себя чувствую, но понимаю на данном этапе свободу как возможность выбора для себя то, что необходимо».

Мне было стыдно за то, что слишком снисходительно воспринимали мы феминистки агрессивные идеи Вики… Мы, взрослые, точнее – старые тетки, считали все ее высказывания – «ошибками молодости»…

Батюшка мой из Тихвинского, которому я поведала всю эту историю, сказал:

– Вот видишь, как малое, кажущееся незначительным, зло, малый грех, порождает зло страшное и грехи смертные! Ты была плохой крестной матерью. Вот и попустил Господь по твоим грехам…

Когда вы с Сашей вернулись из Америки, поговорив, как я сразу почувствовала, по душам, мне поначалу показалось, что ты готов к покаянию. Ты говорил о своих грехах, вздыхал и выглядел таким кротким, несчастным. Ты даже что-то силился спросить, мол, если Саша примет Вику в дом, то… Я не хотела дослушивать этого вопроса, а тем более отвечать на него! Я увидела, что это все – не то, не то, что ничего пока в тебе не переменилось. Ты на самом деле не каялся – я ошибалась! Ты был просто перепуган! От страха до покаяния – дорога бывает очень длинной…

Вот когда пригодились тебе друзья из Комитета Молодежных Организаций бывшие комсомольцы! Именно с ними ты все пытался затевать «коммерческие программы». В здании бывшего ЦК комсомола, оттяпанного в смутное время начала 90-х Станкевичем, находился твой «офис» – т.е. у них под крышей. Сами они называются каким-то объединением или движением и зарабатывают деньги имиджмейкерством. Разрабатывают «избирательные программы». Говорят, именно они вместо Собчака Яковлева в Питере посадили в высокое кресло. Так вот эти-то комсомольцы и занялись, оказывается, судьбой бедной Вики! Она тоже теперь – имиджмейкер! И отправилась избирать в губернаторы Ярославля того, кто уже сидел в этом кресле. Ребенка отвезла, естественно, туда же. Сдала родителям.

Саша остался один. Он, еще до конца не оправившийся от той трагедии, когда лишился и сестры, и матери, особенно тяжело переживал свое одиночество. Алеша был единственным родным существом на всем белом свете, а его увезли и, по-видимому, навсегда… Саша говорил мне о том, что здесь, в Москве, малыш ходил в хороший садик, что его пора бы готовить к школе, причем, к школе какой-нибудь английской… А что ждет его в саду моторного завода?… По его лицу текли крупные слезы, но он их не замечал, не вытирал, и они скатывались, оставляя следы на рубашке, падали на его крупные волосатые руки.

Никогда в жизни я не видела так плачущего мужика. Когда Глеб рассказывал мне о своих обидах, и глаза его начинали поблескивать, а нос краснел, он уходил в ванную и возвращался оттуда умытым и победившим свои слезы.

Когда Глеб умер, плакал мой бывший сокурсник. Но я не помню его слез, а помню только, что почувствовала дрожь от сдерживаемых рыданий в его руках, поднимавших меня от тела сына. Ты плачешь всегда, как ребенок, искривив губы, всхлипывая и шмыгая носом. Ты плачешь часто и только от жалости к себе, потерпев очередную неудачу, требуя снисхождения к своей слабости.

Сашу было жалко, нестерпимо жалко, именно потому, что он не просил жалости и не жалел себя. Он страдал, чувствуя невозможность защитить своего маленького сына, он печалился о его судьбе. Он говорил о том, что мы – взрослые, даже старые уже люди, как-нибудь, да переживем случившееся: ты и Вика, возможно, действительно, любите друг друга и будете счастливы, меня спасет и защитит вера в Бога, он – Саша – тоже когда-нибудь еще устроит свою жизнь… А Алеша? Чем обернется в его судьбе сиротство, разлука с родным отцом?

Было невыносимо больно слушать Сашу, смотреть на то, как он, мотнув своей большой, лысой, умной головой, стряхивает слезы, как мух отгоняя… Чем я могла его утешить? Как успокоить и вселить надежду? И я стала говорить о том, что Алеша крещеный, что есть у него свой Ангел Хранитель, что Господь Бог все видит и защитит безгрешного младенца лучше и надежнее, Чем мы, слабые, глупые и грешные люди…

Саша рассказывал, перебивая меня, как водил малыша к причастию, и том, что Алеша любит ходить в храм и умеет молиться… Но дальше начинался такой бред! Знакомый до отвращения, обычный и пошлый, как страницы «МК», интеллигентский бред о том, что Бог – это хорошо, а церковь тут ни при чем. Его, Сашина душа, не выносит, мол, никакого экстремизма, а «православный фанатизм…» Ну, и так далее, в том же духе…

– На Бога надейся, а сам не плошай! Бог – он тоже через людей действует! Именно веря в Бога, я и должен пока оставаться в ложе, контролировать ситуацию и иметь хоть какую-то информацию о том, что они делают с моим сыном. Как ты можешь серьезно предлагать мне эгоистическую и не мужскую позицию? Разве это по совести – уйти, спасать себя и свою душу, уйти и бросить в их грязных лапах невинную душу маленького ребенка?! Я – отец! Я отвечаю за судьбу своего сына и перед Богом, и перед людьми! Я должен не о себе сейчас думать, а об Алеше! Мне трудно оставаться «правой рукой» человека, совершающего такую низость, мне омерзительно все, что связано с ним и «организацией», дающей этим подонкам средства к существованию! Но я должен, должен терпеть еще и еще, как терпел эти два года… Ради сына! Я буду терпеть! Я ничем не выдам своего истинного отношения к «Великому Мастеру», я стисну зубы и буду молчать… Я буду ждать и надеяться на Высшую Справедливость…

Я слушала его, не перебивая. Что надо было опровергать и что доказывать? Бедный, бедный «Штирлиц в тылу врага»! Чем я могу ему помочь, если Господь пока не дал ему веры?