АМЕРИКА: СТРАНА ЛИМИТЧИКОВ

Дома нас ждали приглашения. Масонские организации разных стран и континентов приглашали на свои праздники. Мы отправились в Америку. Путешествовали на этот раз вчетвером: мы с тобой и, ставший твоим Великим Секретарем, Саша со своей женой, моей крестницей Викой.

Даже для меня, летавшей не раз на Дальний Восток и в Африку, утомительный этот перелет показался бесконечным. Вы с Сашей все восемь часов тихо обсуждали свои важные масонские дела, я пыталась пробиться к дремучему сознанию Вики, объясняя ей, как необходимо женщине уметь шить и вязать. Она учиться вязать не хотела.

…Америка – страна лимитчиков. Это чувствуется с первых шагов по американской земле. Как только выходишь из самолета, так сразу же и попадаешь в общагу лимиты. Европа пахнет дезодорантами, Африка – зноем и потом, Родина – дымом. Америка воняет подгоревшей дешевой жратвой и прогорклым жиром. Европа аккуратна и чиста до идиотизма. Все вокруг постоянно что-то скребут, метут, как в больнице. В Африке грязь какая-то натуральная, естественная, природная. И убирается она самой природой: козы прямо на мостовой с удовольствием поедают даже обрывки газет и полиэтилена, а забавно обаятельные, как из мультика, но невероятно вонючие марабу подбирают все, что не доели козы. Вплоть до резины.

«Русскому человеку не нужно объяснять, что такое помойка» – это, кажется, Набоков написал. Но наши отечественные помойки – во-первых, родные и привычные, а во-вторых, они какие-то застенчивые, располагающиеся по укромным уголкам, по пустырям, на задворках. В Америке же грань между помойкой и непомойкой – стерта, как грань между городом и деревней.

Помойки, как таковые, выходящие из берегов, – мусорные баки, урны, плевательницы и пепельницы – расположены бесстыдно везде, на самом виду, на самых броских и людных местах. Остальное жизненное пространство все равно захламлено, замусорено, загажено пузырящимися под ногами пакетами из-под макдональсовской картошки и одноразовыми стаканами, огрызками, фантиками, обертками. За что ни возьмись – все залеплено комочками разноцветной жвачки. Самые, казалось бы, парадные фасады небоскребов на Манхеттене изуродованы жуткими железными, ржавыми лестницами, зигзагообразно перечеркивающими стены. Сами же стены какие-то черно-серые, закопченные и залиты отвратительно желтыми подтеками от лестниц. Поверх этой серости, копоти и ржавчины – дикарские аэрозольные росписи фанатов – названия рок-групп и имена бейсбольных кумиров.

Когда стоишь на улице в центре Нью-Йорка, то находишься на дне безнадежно глубокого смрадного колодца – так высоки небоскребы, так тоскливо мал кусочек неба над головой и так настаивается на помойках и выхлопах воздух. И вот в этом-то адском колодце запрещено курить! На Святой Земле, на «Зеленых холмах» у истоков Нила, в райски красивом и аккуратном Версале – кури на здоровье! А в этой абсолютной помойке – нельзя! И затерроризированные собственными верноподданническими чувствами к своей неродной родине, задисциплинированные как детдомовцы – «свободные» американцы законопослушно не курят!

От этой же своей лимитческой узколобости, они постоянно «стучат» друг на друга – за курение, за превышение скорости на автодорогах, «стучат» полисменам! У нас, заметив «засаду» инспектора на дороге, любой из водителей – и помятого «ушастого» запорожца и «крутого» джипа – обязательно предупредит других миганием фар. А американцы «стучат» на нарушителей даже по сотовому телефону – за свои кровные! Денег не жалко, так велик «патриотизм» и подхалимаж к властям…

Еда американская – вся как будто в одном котле сварена, вся как будто из одной столовки-забегаловки. Даже в самых шикарных и дорогих ресторанах, где пишут в меню, что повар – француз, – врут безбожно! Французский повар – настоящий – высушив севрюгу по стадии неотличимости от трески, просто утопился бы в чане с бурдой, которую несчастные американцы пьют, называя кофе. Если в Париже поесть в «Макдональдсе» – непристойно, почти так же, как пописать на улице, то в Америке «Макдональдс» – едва ли не верх кулинарного достижения и престижа.

И одеваются американцы как лимитчики. Без различий возраста и пола, без элементарнейшего понятия о вкусе, красоте, гармонии, стиле. Под девизом «раскованность и удобство» все ходят в растоптанных скособоченных туфлях, кроссовках, растянутых пестрых майках, немыслимо мятых штанах, как будто вся «нация» тотально собралась на субботник. Впрочем, у нас и на субботники одевались приличней.

Все берегут здоровье – бегают, плавают, борются с курением и лишним весом. А в результате этой борьбы – тучны, потны и жидко-рыхлы так, как во всех остальных странах мира – только дауны.

Американский английский – это изуродованный безграмотностью, примитивизированный, опошленный, приспособленный к неучам и двоечникам язык. Если бы в русском стало можно говорить «к сестры» и «у сестре», а писать «мыца» и «брыца» – то это был бы американский вариант русского языка. Наверное, ни Шелли, ни Теккерей, ни Оскар Уайльд, ни даже Диккенс не поняли бы такого надругательства над английским. И Джером К. Джером не понял бы, и не шутил бы, а плакал.

А эта чудовищная развязность, невоспитанность, плебейство манер? При первом же знакомстве можно облапить или долбануть по спине даже женщину. Сидя где угодно, можно ноги чуть ли не на голову собеседнику положить, разговаривать со жвачкой во рту, ковырять в зубах, в ушах, в носу или в заду. Можно брызгать на собеседника слюнями и хватать его за какие угодно места. Можно громко орать, размахивать руками, пинать и толкать кого угодно без извинений, не смущаясь. Вообще, понятия «моветон», «неприличие», «стыд» американцам совершенно незнакомы. Все они, вплоть до самых старых, образованных и богатых, ведут себя как запущенные подростки, как дворовая шпана. На их фоне даже Вика казалась дамой из общества. [60]

Всех нас злила необъяснимая любовь американцев к холоду. На каждом этаже каждого отеля – обязательная «айсрум», где стоит автомат, выдающий по нажатию кнопки нерегламентированное количество кубиков льда. Этот лед здесь бросают во все, что пьют, и пить это нормальному человеку с нормальными, а не искусственными американскими зубами – исключено: стакан примерзает намертво! Везде ревут или тихо воют кондиционеры, вентиляторы, какие-то сопла и трубы, обдавая струями ледяного, как из склепа, воздуха. Нас эти повсеместные сквозняки просто выдували, промораживали до костей, заставляли стучать зубами и съеживаться.

Но особенно раздражала нас, русских, с пионерского возраста ненавидящих линейки, речевки, флаги и гимны, тупая любовь американцев к своему шлягерного покроя гимну. Стоит какому-нибудь старому маразматику запеть этот простенький мотивчик где угодно – в универсаме, на улице, в бассейне, в музее – тут же вокруг встает еще с десяток олигофренов любого возраста и пола, и все подпевают, размахивая невесть откуда взявшимся флагом. Благо, что флаг этот употребляется для пошива чего не попадя – от кепок до трусов и лифчиков, наверное.

Лично меня с этой ужасной страной хоть как-то примиряли только два американских изобретения – «вирпул» и «сэвэн-илэвен». Когда, окончательно посинев, обледенев и простудившись от могильного холода американских комнат, прыгаешь в кипящий котел «вирпула», где тебя лупят, варят и размалывают толстые и сильные, как ноги слона, горячие водяные струи, сначала охаешь, ахаешь, чувствуешь себя курицей, попавшей под танк, потом расслабляешься и получаешь удовольствие. «Сэвэн-илэвэн» – магазин, киоск или прилавок, работающий с семи утра до одиннадцати вечера, где можно взять условно съедобный бутерброд, пакет с картошкой, кукурузой или еще какую-нибудь дрянь, употребляемую ими в пищу, но к нему зато – бумажный, чуть ли не полуведерный стакан с крышкой, в которую втыкается пластиковая соломинка. В стакане этом довольно крепкий, но «бочковой» кофе, а для запаха в него добавляются из крохотных скорлупок – виски, сливки, шоколад, фруктовые или еще какие-то помадки. Для такой кофеманки, как я – даже американский этот кофе – отрада.

Ненормально в Америке абсолютно все – электророзетки, градусники по Фаренгейту, расстояния в милях, жидкость в галлонах, размеры одежды и обуви в несуществующих в природе единицах и даже снующие повсюду плешивые наглые белки с облезлыми и прозрачными, как рыбьи скелеты, хвостами. Они исполняют обязанности крыс.

Эту общую американскую ненормальность и ущербность мы как-то предчувствовали заранее. Даже наши «Петиции о признании» для многочисленных американских лож были составлены не так, как для всех других. Если англичанам – естественно – мы писали особо строго, внимательно, скрупулезно, с перечислением протокольных «ландмарок», а всем другим ложам мы эти петиции просто скопировали, поменяв адреса, то для американцев разработали более примитивный укороченный вариант, где просто вскользь упоминали о принципах регулярности.

Тот разбой в нарушении всех масонских правил, который характеризует американские ложи, поверг нас в изумление и шок. «Великая Ложа Нью-Йорка»-обычный стандартный небоскреб-офис. Курить, разумеется, нельзя. На полу – мусор, на стульях – жвачка. «Храмы» распахнуты. Их убранство, несмотря на все декоративные масонские штучки, так стандартно и канцелярски невыразительно, что напоминает почему-то залы наших захолустных судов.

Величайшее масонское посвятительское таинство – инсталяция Великого Мастера Великой Ложи – проходит совершенно открыто и превращено в дешевый балаган. Зрителей полно, они ведут себя, как в сельском клубе – вертятся, общаются, шумят, сорят. Несмотря на пробирающий нас до костей мороз – толстым американским «братьям» жарко. Они, по-простецки сбросив с себя черные пиджаки, демонстрируют потные пятна на несвежих белых сорочках, свернули на бок и расслабили галстуки-«бабочки». Запоны и кордоны на таком дачном фоне одежды выглядят комично.

Весь ход ритуала – сплошная пародия, нарушение всяческих правил. Древние и тайные традиции становятся какой-то смешной игрой, необязательной, и даже не совсем приличной для взрослых людей, дураченьем и кривлянием. «Посвященные» так к этому и относятся. Застучат невпопад, не по делу, молотком и ржут, как кони! Текст присяги «Великий» по бумажке кое-как с трудом проблеял. Со свечами никак разобраться не могли: то зажгут, то погасят. А профаны – непосвященные, даже ничего не понимающие в этом ритуале зрители, прекрасно чувствуют, что спектакль «сбоит», что артисты не выучили ни ролей, ни разводки мизансцены, что это вообще какая-то самодеятельность, «капустник», народный театр.

Ты и Саша реагировали на бестолковое шоу особенно остро: для вас, очевидно, это было очень горько и больно. Американцы обнажили и извратили, наизнанку вывернули все, что было для вас сокровенно, дорого и свято, все, что составляло самую суть вашей веры. Было жалко смотреть на ваши, потерянно перекошенные виноватыми, неестественными улыбками лица Стараясь сохранить чувство собственного достоинства, вы неловко пытались объяснить нам, женам, друг другу и себе самим, что это, мол, какой-то нелепый случай, что просто «погорячились братья». Что нечаянно, от излишнего усердия вынесли на публику потаенное действо, тщательно хранимое в недрах тайных лож. Но было совершенно понятно – никакая это не случайность, не ошибка, не инфантильность…

Во всей этой бесстыдной демонстрации тайны, в наглом срывании всех покровов перед профанами проявился какой-то жуткий цинизм. Разумеется, вы уверяли и нас, и себя в том, что так все это извращено и испоганено именно американцами. Но чувствовалось какое-то странное сомнение в этих ваших горячих уверениях, какая-то неполная убежденность. Может быть, в таком самодеятельном, небрежном и нахальном исполнении ритуалов вам с Сашей приоткрылось что-то, до сих пор вами не замечаемое, – в них самих? Или это мне только так показалось?