Глава I.

Умирающая империя

На рождество 1400 г. король Англии Генрих IV устроил пир в своей резиденции в Элтхеме. На сей раз причиной его был не только религиозный праздник: король хотел также воздать почести высокому гостю. Им был Мануил II Палеолог, император эллинов, как его обычно называли на Западе, хотя некоторые отлично помнили, что в действительности он был императором ромеев. Мануил посетил Италию и ненадолго останавливался в Париже, где король Франции Карл VI заново отделал для его резиденции крыло Луврского дворца, а профессора Сорбонны с восторгом встретились с монархом, который был в состоянии беседовать с ними с той же степенью образованности и остротой ума, что и они сами. Англия была покорена благородством манер императора, безукоризненной белизной одежд его и свиты. Однако, несмотря на все его высокие титулы, хозяева испытывали чувство жалости к своему гостю, ибо он явился к ним как проситель, в отчаянной попытке обрести помощь в борьбе против неверных, угрожавших его империи. Придворному юристу короля Генриха, Адаму из Аска, было больно видеть его в Лондоне. «Я подумал, — писал впоследствии Адам, — как прискорбно, что этому великому христианскому государю приходится из-за сарацинов ехать с далекого Востока на самые крайние на Западе острова в поисках поддержки против них… О Боже, — восклицает он, — что сталось с тобой, древняя слава Рима?»[5].

И действительно, от древней Римской империи осталось весьма немного. Хотя Мануил и был законным наследником Августа и Константина, уже в течение многих столетий власть константинопольских императоров не распространялась на Римский мир. Для Запада они превратились просто в греческих или византийских императоров, не заслуживающих серьезного внимания соперников новых императоров, появившихся на Западе.

Вплоть до XI в. Византия была блистательной и могущественной державой, оплотом христианства против ислама. Византийцы мужественно и успешно исполняли свой долг до тех пор, пока в середине столетия с Востока вместе с нашествием турок на них не надвинулась новая угроза со стороны мусульманства. Западная же Европа между тем зашла так далеко, что сама в лице норманнов попыталась осуществить агрессию против Византии, которая оказалась вовлеченной в борьбу на два фронта как раз в то время, когда она сама переживала династический кризис и внутренние неурядицы. Норманны были отброшены, но ценой этой победы явилась потеря византийской Италии. Византийцам пришлось также навсегда отдать туркам гористые плато Анатолии — земли, бывшие для них главным источником пополнения людских ресурсов для армии и запасов продовольствия. Таким образом, империя оказалась меж двух зол; и это ее и без того трудное положение было еще более осложнено движением, вошедшим в историю под названием Крестовых походов. Будучи христианами, византийцы симпатизировали крестоносцам, но огромный политический опыт научил их проявлять веротерпимость и мириться с существованием неверных. Священная война в том виде, в каком ее вел Запад, казалась им опасной и нереалистичной.

Тем не менее они все же рассчитывали извлечь из нее некоторую пользу. Однако находящийся меж двух огней остается в безопасности только до тех пор, пока он силен. Византия продолжала играть роль великой державы, в то время как ее мощь была уже фактически подорвана. Потеря Анатолии, постоянного источника рекрутских пополнений в период непрекращающихся военных действий, принудила императора прибегнуть к помощи союзников и иностранных наемников, а те и другие требовали платы — либо деньгами, либо в виде торговых уступок. Эти требования надо было удовлетворять как раз тогда, когда экономика империи болезненно переживала потерю анатолийских житниц. На протяжении всего XII столетия Константинополь казался таким богатым и великолепным, императорский двор таким пышным, а пристани и базары города столь полными товаров, что к императору все еще относились как к могущественному властителю. Мусульмане, однако, не отплатили ему благодарностью за то, что он попытался сдержать воинственный пыл освободителей Гроба Господня; крестоносцы же, в свою очередь, были обижены его не слишком ревностным отношением к священной войне. Между тем глубокие старые религиозные различия между восточной и западной христианскими церквами, раздуваемые в политических целях на протяжении XI в., неуклонно углублялись, пока к концу столетия между Римом и Константинополем не произошел окончательный раскол.

Карта «Балканы и Малая Азия в XV в.».

Кризис наступил тогда, когда армия крестоносцев, увлекаемая честолюбием своих вождей, ревнивой алчностью их венецианских союзников и той враждебностью, которую на Западе испытывали теперь по отношению к византийской церкви, повернула на Константинополь, захватила и разграбила его, образовав на руинах древнего города Латинскую империю. Этот Четвертый Крестовый поход 1204 г. положил конец Восточной Римской империи как наднациональному государству. После полувекового изгнания в Никее, на северо-западе Малой Азии, император и его двор вернулись в Константинополь, и Латинская империя прекратила свое существование. Казалось, вот-вот начнется новая эра величия Константинополя. Однако империя, восстановленная Михаилом Палеологом, уже не была доминирующей державой на христианском Востоке. Она сохранила лишь отблеск своего былого мистического престижа. Константинополь все еще был «Новым Римом», высоко почитаемой исторической столицей православного христианства; император все еще, по крайней мере в глазах тех, кто жил в восточной части, был римским императором. Однако в действительности он был теперь лишь государем среди равных ему или даже более могущественных.

Появились уже и некоторые другие греческие правители. К востоку от Византии находилась Трапезундская империя Великих Комнинов, разбогатевшая на доходах от своих серебряных рудников и торговли вдоль старинного торгового пути из Тебриза и глубин Азии. В Эпире образовалась Эпирская деспотия династии Ангелов, одно время даже соперничавших с никейцами в стремлении отвоевать константинопольский престол, однако вскоре утративших всякое значение. На Балканах Болгария и Сербия поочередно претендовали на гегемонию на полуострове. В Греции — на материке и островах — возникли мелкие франкские феодальные княжества и итальянские колонии. Для того, чтобы вытеснить венецианцев из Константинополя, византийцы обратились за помощью к Генуе, потребовавшей, однако, вознаграждения за это; и теперь генуэзская колония Пера, или Галата, расположенная на другом берегу Золотого Рога, прибрала к рукам большую часть столичной торговли[6]. Византийцам угрожали со всех сторон. Итальянские властители были готовы отомстить им за уничтожение Латинской империи. Славянские князья на Балканах домогались императорского титула. Турок в Азии удалось на время утихомирить; не будь этого, Византия вряд ли сумела бы выстоять. Однако, когда во главе их появилась династия блестящих военных предводителей Османов, стало очевидным, что в скором времени турки вновь заявят о себе. Возрожденной Византийской империи с ее сложными обязательствами в Европе и постоянной угрозой с Запада нужно было значительно больше денег и солдат, чем она имела. И она экономила за счет своих сил на восточных границах, пока не стало слишком поздно и оттоманские турки не прорвали ее оборонительные рубежи[7].

Наступило время разочарований. Весь XIV век был для Византии периодом политических неудач. На протяжении нескольких десятилетий казалось, что сильное Сербское королевство сумеет завладеть всей империей. Византийские провинции были опустошены мятежом каталонских наемников (Каталонской компании). Личные и династические раздоры при дворе являлись причиной нескончаемых гражданских войн, особенно обострявшихся, если в них принимали участие светские и религиозные партии. Император Иоанн V Палеолог, правивший на протяжении 50-ти лет — с 1341 по 1391 г., свергался с престола не менее трех раз — своим свекром, затем сыном и, наконец, внуком, — хотя в конце концов умер он все-таки на троне[8].

В стране свирепствовали опустошительные эпидемии чумы. «Черная смерть», разразившаяся в 1347 г., в разгар гражданской войны, унесла не менее трети населения империи[9]. Турки, воспользовавшись неурядицами в Византии и на Балканах, переправились в Европу и продвигались все дальше и дальше, пока в конце столетия войска султана не вышли к Дунаю и Византия не оказалась окруженной его владениями почти со всех сторон. Все, что осталось от Византийской империи, — это сам Константинополь, несколько городов на фракийском побережье Мраморного и Черного морей (включая Месемврию на севере), Фессалоника и ее окрестности, несколько небольших островов и Пелопоннес, где деспоты Мореи, младшая ветвь царствующего дома, добились некоторых успехов, отвоевав у франков часть своих владений. Несколько латинских государств и колоний уцелели в Греции и на островах Архипелага. Герцоги-флорентийцы все еще правили в Афинах, а князья-веронцы — на островах Эгейского моря. Все остальное было уже захвачено турками[10].

По прихоти судьбы культурная жизнь Византии в этот период политического упадка была более бурной и плодотворной, чем когда бы то ни было. В художественном и интеллектуальном отношении эра Палеологов была поразительной. Мозаики и фрески в церкви Хоры в Константинополе, относящиеся к началу XIV в., обладают такой живостью, свежестью и красотой, что по сравнению с ними произведения итальянских мастеров того же периода выглядят примитивными и незрелыми. Произведения столь же высокого качества создавались и в других местах столицы, а также в Фессалонике[11]. Однако искусство такого высокого уровня обходилось недешево. Денежные затруднения становились все более ощутимыми. Во время коронации 1347 г. заметили, что драгоценные украшения в диадемах Иоанна VI и императрицы были в действительности сделаны из стекла[12]. К концу столетия, хотя было еще достаточно произведений искусства малых форм, новые церкви строили только в провинциях, например в Мистре на Пелопоннесе и на Афоне, и отделаны они уже были гораздо скромнее. Между тем интеллектуальная жизнь, значительно менее зависящая от финансовых возможностей, продолжала блестяще развиваться. В конце XIII в. Константинопольский университет был заново отстроен известным первым министром Феодором Метохитом, человеком образованным и обладающим большим вкусом; отделка церкви Хоры также связана с его именем[13]. Он способствовал появлению блестящей плеяды византийских ученых.

Наиболее известные ученые XIV в., такие, как историк Никифор Григорас (Григора) [Здесь и ниже в скобках приводятся другие варианты написания некоторых известных греческих фамилий XV в., встречающиеся в византинистике. (Примеч. ред.)], богослов Григорий Паламас (Палама), мистик Николай Кавасилас (Кавасила), философы Димитрий Кидонис и Акиндинос (Акиндин), учились в Университете в одно и то же время и испытали влияние Метохита. Его преемник на посту первого министра Иоанн Кантакузин также поощрял их, однако впоследствии, когда он узурпировал императорскую корону, многие из них с ним порвали.

Каждый из этих ученых обладал оригинальным мышлением; несмотря на дружбу, они вели оживленные дискуссии друг с другом, как на протяжении почти двух тысячелетий греки постоянно спорили о том, кто выше — Платон или Аристотель. Они спорили о семантике и логике, но их дискуссии неизбежно вторгались в область богословия. Православная традиция была весьма чувствительной к философии. Ревностные церковнослужители верили в обучение философским дисциплинам, используя термины Платона и методологию Аристотеля. Однако православная богословская наука в целом отвергала философию, считая ее неспособной разрешить проблемы, связанные с Богом, поскольку Бог по своей сущности был выше человеческого познания. Конфликтная ситуация возникла в середине XIV в., когда кое-кто из философов под влиянием западной схоластики выступил против традиционного церковного толкования мистицизма, защитники которого должны были в связи с этим сформулировать свою доктрину и провозгласить веру в извечную Божественную энергию. Это привело к острой полемике, посеявшей вражду между прежними друзьями и партиями. Доктрина о Божественной энергии получила поддержку главным образом среди монахов, в большинстве своем антиинтеллектуалов. Главный выразитель их идей, Паламас, именем которого часто называют эту доктрину, был человеком глубокого ума, не воспринимавшим, однако, идеи гуманизма. Тем не менее в число его приверженцев входили такие высокообразованные интеллектуалы-гуманисты, как Иоанн Кантакузин и Николай Кавасилас. Их победа никак не была, вопреки распространенному мнению, победой обскурантизма[14].

Существовала, однако, другая, главная проблема, которая касалась не только богословов и философов, но и политиков, — проблема объединения с римской церковью. Раскол между двумя церквами к тому времени был уже полным, и триумф паламизма способствовал еще большему его углублению. Однако для многих византийских государственных деятелей было очевидным, что империи не выжить без помощи Запада. Если эту помощь можно получить только ценой подчинения римской церкви, грекам следует на это пойти. В свое время Михаил Палеолог, отвергая западные планы возрождения Латинской империи, пытался склонить свой народ к унии с Римом, заключенной на Лионском соборе. Но большинство византийцев отнеслись к унии резко отрицательно, и, когда угроза для империи миновала, его сын Андроник II отрекся от унии. Теперь, когда империя оказалась окруженной почти со всех сторон турками, положение стало еще более угрожающим. Уния стала необходима не для того, чтобы откупиться от врагов-христиан, а чтобы заручиться поддержкой в борьбе против куда более опасных врагов-неверных. На православном Востоке не было никого, кто мог бы оказать помощь. Христианские государи придунайских стран и Кавказа были слишком слабы, да и сами находились в серьезной опасности, а русские, обремененные к тому же множеством собственных проблем, слишком далеки[15]. Но захочет ли хоть одно католическое государство спасать тех, кто, по его мнению, стали схизматиками? Не будет ли оно считать турецкое нашествие справедливой карой за раскол? С мыслями об этом император Иоанн V в 1369 г. отправился в Италию, к папе, чтобы признать его главенство над собою лично. Но он предусмотрительно отказался признать эту власть для своих подданных, тщетно надеясь, что позднее ему удастся побудить их последовать его примеру[16].

Ни Михаил VIII, ни Иоанн V не придавали большого значения вопросам богословия. Для них обоих политические преимущества унии превалировали над всем остальным. Что же касается богословов, то для них проблема унии была гораздо сложнее. С очень древних времен восточное и западное христианство все более расходились в вопросах богословия и службы, церковной теории и практики. Главной же богословской догмой, разделявшей их, был вопрос об исхождении Святого Духа — прибавлении римской церковью к Символу Веры слова filioque[17]. Были и другие, менее значительные расхождения. Принятая незадолго перед этим доктрина о Божественной энергии была неприемлема для Запада; западный же догмат о чистилище казался Востоку слишком вольным. В области церковной службы главный пункт расхождений заключался в том, должен ли хлеб для причастия быть замешенным на дрожжах или нет. Для Востока западная традиция употреблять пресный хлеб казалась обрядом иудаистским, оскорбительным для Святого Духа, который символизировали дрожжи. Подобное же неуважение Запад демонстрировал и своим отказом признать «Эпиклесис» — обращение к Святому Духу, без чего, как полагали на Востоке, хлеб и вино нельзя считать достаточно освященными. Различные точки зрения были и на то, причащать ли мирян обоими видами причастия, и по вопросу о браке белого духовенства.

Но наиболее существенными были разногласия по вопросам устройства церкви. Обладает ли римский епископ лишь приоритетом чести, или он пользуется абсолютным главенством в церковной иерархии? Византийская традиция исходила из существовавшего с незапамятных времен правила о священном равенстве епископов; никто из них, даже преемник святого Петра, не имел права навязывать свою доктрину, каким бы уважением ни пользовались его взгляды[18]. Право провозглашения доктрин имеет только Вселенский собор, где, как в праздник Пятидесятницы, присутствуют все епископы; только тогда Святой Дух нисходит, чтобы просветить их. Римское прибавление к Символу Веры шокировало Восток не только в богословском плане, но еще и потому, что это было односторонним изменением формулы, освященной Вселенским собором. Не могла восточная церковь признать также административную и дисциплинарную власть Рима, полагая, что такой властью обладают все пять патриархов, из которых папа римский считался старшим, но не верховным главой. Византийцы были весьма привержены к обрядам и правилам церковной службы, тем не менее их церковная доктрина об Экономии, рекомендовавшая обходить мелкие разногласия в интересах сохранения порядка в Доме Божием, разрешала им проявлять известную гибкость. Римская же церковь по самой сути своей не могла идти на какие-либо уступки[19].

Византийские ученые относились к идее унии по-разному. Многие из них были слишком преданы догматам православия, чтобы вообще думать об унии с Римом. Однако находились и такие, особенно среди философов, кто был готов примириться с подчинением Риму, если их вероучение и традиции не будут прямо отвергаться. В это тревожное время для них было превыше всего сохранение единства христианства и христианской цивилизации. Многие из них побывали в Италии и могли заметить, что интеллектуальная жизнь там бьет ключом. Они могли убедиться и в том, как высоко стали ценить в Италии греческих ученых, если те приезжают как друзья. Приблизительно в 1340 г. Димитрий Кидонис перевел на греческий труды Фомы Аквинского. Схоластические построения последнего привлекли внимание многих греческих мыслителей, наглядно показав им, что эрудицию итальянских ученых нельзя недооценивать. Греческие ученые стремились расширять культурные связи с Италией, и это желание было взаимным. Все большее число их получило предложения занять доходные профессорские кафедры на Западе. Идея интеграции византийской и итальянской культур становилась все более привлекательной, и если греческие церковные традиции будут гарантированы, то стоило ли волноваться из-за подчинения римской церкви, принимая во внимание при этом ее достойную роль в прошлом и блеск нынешней итальянской жизни?[20].

Сторонники унии принадлежали главным образом к интеллектуальной элите либо к политическим деятелям. Монахи же и низшие слои духовенства были ее открытыми противниками.

Вопросы культуры их мало волновали. Они кичились своей верой и традициями. Они помнили и о страданиях их прадедов под властью латинских императоров. Именно эти слои оказывали непосредственное влияние на умы людей, проповедуя, что уния безнравственна и принять ее значило рисковать обречь себя на вечные муки. Подобная участь выглядела куда страшнее любого бедствия, которое могло обрушиться на них в этом преходящем мире. Имея такую оппозицию, любому императору было бы нелегко выполнить какие бы то ни было обещания осуществить унию; среди противников унии имелись ученые и богословы, чья приверженность традициям шла не только от сердца, но и от ума, а также политические деятели, которые не верили, что Запад будет когда-либо в состоянии спасти Византию, как таковую.

Ожесточенные споры об унии происходили в атмосфере экономического упадка. Несмотря на блестящие достижения его ученых, Константинополь конца XIV столетия был печальным, деградирующим городом. Его население, которое в XII в. составляло вместе с окрестными жителями около миллиона человек, теперь насчитывало не более ста тысяч, продолжая постепенно сокращаться и далее[21]. Предместья на противоположном берегу Босфора уже находились в руках турок. Пера, расположенная на другой стороне Золотого Рога, стала колонией генуэзцев. На фракийских берегах Босфора и Мраморного моря, усеянных когда-то роскошными виллами и богатыми монастырями, у греков осталось лишь несколько деревушек, лепившихся вокруг старинных церквей.

Сам город, окруженный стенами протяженностью 14 миль, даже в свои лучшие времена был полон парков и садов, отделявших городские кварталы друг от друга. Теперь же многие кварталы фактически исчезли, и засеянные поля и сады разделяли лишь то, что от них осталось. В середине XIV в. путешественник Ибн Баттута насчитал внутри константинопольских стен 13 отдельных городских поселений. Гонсалес де Клавихо, посетивший Константинополь в первые годы XV столетия, был поражен тем, насколько такой громадный город полон руин, и Бертрандон де ла Брокьер несколько лет спустя пришел в ужас от его заброшенности. Перо Тафур в 1437 г. писал о редком и поразительно бедном населении Константинополя. В отдельных его районах казалось, что вы находитесь в сельской местности с цветущими по весне зарослями диких роз и поющими в рощах соловьями.

Строения Старого императорского дворца в юго-восточном конце города стояли заброшенными. Последний латинский император, дошедший до крайней бедности, продал бóльшую часть находившихся в городе священных реликвий Людовику Святому[22]; затем, прежде чем отдать в залог венецианцам своего сына и наследника, он приказал снять с кровли дворца все свинцовые покрытия и расплачиваться ими вместо денег.

Ни у Михаила Палеолога, ни у его наследников уже не нашлось достаточно средств, чтобы их восстановить. На территории дворца сохранились в порядке лишь несколько церквей, таких, как Новая Базилика Василия I и церковь Фаросской Богоматери. Поблизости постепенно разрушался ипподром; молодые люди из благородных семей использовали его арену для игры в поло. В стоящем напротив патриаршем дворце еще находилась канцелярия патриарха, однако сам он уже давно не осмеливался жить в нем. Только величественный собор св. Софии (Божественной премудрости) был по-прежнему великолепен, поскольку на его содержание шли средства, получаемые по специальной статье государственных сборов.

Карта «Константинополь в середине XV в.».

Главная улица, проходившая через центральную холмистую часть города от Харисийских (ныне Адрианопольских) ворот до Старого дворца, была тесно застроена лавками и домами с возвышающимся над ними собором св. Апостолов; громадное здание собора находилось, однако, в плачевном состоянии. Вдоль Золотого Рога тянулись более многолюдные и расположенные близко друг от друга селения; особенно тесно были заселены оба конца залива — у сухопутных стен в квартале Влахерны где теперь находился новый императорский дворец, и у оконечности полуострова под холмом, с расположенным на нем арсеналом. Наиболее богатый квартал из примыкавших непосредственно к заливу принадлежал венецианцам; рядом располагались улицы на которых селились торговцы с Запада: анконцы[23]и флорентийцы, рагузане[24]и каталонцы, а также евреи. Вдоль берега тянулись верфи и складские помещения; примерно в том месте, где сейчас расположен Большой крытый рынок, имелись базары. Все эти кварталы были, однако, обособлены друг от руга, многие из них обнесены стенами или заборами. На южных окраинах города, обращенных к Мраморному морю, селения встречались реже. В квартале Студион где сухопутные стены спускались к Мраморному морю, вокруг старинной церкви св. Иоанна и исторического монастыря при ней с его прекрасной библиотекой, группировались здания Университета и Патриаршей академии. К востоку от них, в Псамафии находилось несколько верфей. В разных частях города еще попадались великолепные дома горожан и здания монастырей. Временами можно было встретить богато одетых господ и дам, передвигавшихся по городу верхом или на носилках, хотя де ла Брокьер отмечал с горечью, как невелик был эскорт у очаровательной императрицы Марии, когда она ехала во дворец из собора св. Софии. На базарах и морских причалах все еще было полно товаров, здесь можно было встретить венецианских, славянских или мусульманских купцов, которые предпочитали вести свои дела в старом городе, нежели торговать с генуэзцами на противоположном берегу Золотого Рога. Ежегодно в город все еще стекались богомольцы, прибывавшие в основном из России, чтобы помолиться в церквах и поклониться хранящимся там святыням. И государство, насколько это еще было в его силах, продолжало содержать для них гостиницы, так же как и больницы и детские приюты[25].

Помимо Константинополя в пределах империи оставался еще лишь один значительный город — Фессалоника, который по-прежнему выглядел процветающим. Это все еще был главный порт на Балканах. Ежегодные ярмарки в Фессалонике собирали торговцев со всего мира. В городе, меньшем по площади чем Константинополь, не были так заметны упадок и запустение.

Однако Фессалоника так и не смогла полностью оправиться отбед, пережитых ею в середине XIV столетия, когда в течение нескольких лет город находился в руках повстанцев, известных под именем зилотов, которые разрушили многие дворцы, купеческие дома и монастыри, прежде чем восстание было подавлено. В конце столетия город захватили турки, хотя впоследствии он на некоторое время опять стал свободным. Мистра на Пелопоннесском полуострове, столица деспота Мореи, хотя и гордилась своими дворцом и замком, а также несколькими церквами, монастырями и школами, была больше похожа на деревню, чем на город[26].

Эти трагические обломки империи и были тем наследством, которое в 1391 г. получил император Мануил II[27]. Да и сам Мануил II был фигурой трагической. Его юность прошла среди семейных междоусобиц и войн, во время которых он единственный остался верен своему отцу Иоанну V; однажды ему даже пришлось вызволять отца из долговой тюрьмы в Венеции. Несколько лет юноша вынужден был находиться при дворе турецкого султана в качестве заложника, присягнув ему в верности, и даже стать во главе византийского отряда, чтобы помочь своему сюзерену покорить свободный византийский город Филадельфия. Он нашел утешение в науке, написав среди других занятий для своих турецких друзей небольшую книгу, в которой сравнивал христианство и ислам и которая может считаться образцом в своем жанре.

Это был достойный император. Он великодушно признал соправителем на престоле своего племянника Иоанна VII, сына старшего брата, за что был вознагражден глубокой верностью, которую этот легкомысленный молодой человек сохранял по отношению к нему всю свою недолгую жизнь. Мануил II сделал попытку провести реформу монастырей и улучшить их материальное положение; он пожертвовал Университету все деньги, какие только мог выделить. Император понимал политическую необходимость помощи Запада. Крестовый поход против турок в 1396 г., который был начат с благословения двух соперничавших пап и с самого начала обречен на неудачу из-за безрассудства его вождей, проявившегося в битве при Никополе на Дунае, фактически был предпринят скорее в ответ на мольбы венгерского короля, чем на призывы императора Византии[28]. Правда, в 1399 г. по просьбе Мануила II в Константинополь прибыл со своим отрядом французский маршал Бусико, но это было все, чего византийцам удалось достигнуть. Мануил II был против унии, во-первых, в силу своих искренних религиозных убеждений, которые он достаточно открыто изложил в трактате, написанном для профессоров Сорбонны; во-вторых, потому что слишком хорошо знал своих подданных, чтобы надеяться, что они когда-либо примут ее. Своему сыну и наследнику Иоанну VIII он завещал продолжать переговоры о союзе в благожелательном духе, но стараться не связывать себя обещаниями, которые могут оказаться невыполнимыми. Для своей поездки на Запад в поисках поддержки он выбрал момент, когда папство было дискредитировано Великим расколом; он стремился к контактам со светскими государями, надеясь таким путем избежать давления церкви. Однако, несмотря на то что он произвел на Западе благоприятное впечатление, эта поездка не принесла ему никаких материальных результатов, за исключением небольших денежных сумм, которые принимавшие его хозяева сумели выколотить из своих не слишком охотно соглашавшихся на это подданных. В 1402 г. император вынужден был поспешить домой после известия о том, что султан движется со своим войском на Константинополь. Его столица была спасена еще до его возвращения, так как в этот момент на владения турок с востока напал татарский эмир Тимур. Однако отсрочка, полученная Византией благодаря поражению султана Баязида в битве при Анкаре, не могла спасти умирающую империю. Сила оттоманских властителей была ослаблена лишь на короткое время. Династические ссоры удерживали их, однако, от нападения еще в течение двух десятилетий. Когда в 1423 г. на Константинополь двинулся султан Мурад II, он вынужден был почти немедленно снять осаду из-за династических интриг и слухов о восстании в его державе[29].

Таким образом, вторжение Тимура на целых полстолетия отсрочило падение Константинополя. Но император Мануил в одиночку мало что мог сделать за это время. Он отвоевал обратно несколько городов во Фракии и добился того, что на турецком престоле оказался дружественно настроенный к нему султан. Если бы все имевшиеся в Европе силы удалось сплотить против оттоманских турок, угроза с их стороны еще могла быть ликвидирована. Но для создания коалиций требуются время и добрая воля; ни того, ни другого в тот момент не оказалось. Генуэзцы, опасаясь за свою торговлю, поспешно послали к Тимуру посольство и одновременно предоставили корабли для перевозки разбитых турок из Азии в Европу. В свою очередь, венецианцы, боясь, что генуэзцы их перехитрят, предписали властям своих колоний соблюдать строгий нейтралитет. Папство, будучи в тисках Великого раскола, не могло подавать пример. Светские государи на Западе еще не забыли ужаса поражения при Никополе, и при этом у каждого имелись более близкие для него проблемы. Венгерский король, будучи уверенным, что турецкая угроза миновала, ввязался в интриги в Германии, из которых он вышел германским императором. Константинополю в этот момент вроде бы ничего непосредственно не угрожало. Так стоило ли из-за него беспокоиться?[30].

В самом Константинополе такого оптимизма отнюдь не разделяли; но, несмотря на ощущение опасности, интеллектуальная жизнь в нем по-прежнему отличалась блеском. Старшее поколение ученых уже ушло. Теперь, кроме самого императора, ведущей фигурой был Иосиф Вриенний — глава Патриаршей академии и профессор Университета. Именно он воспитал последнее замечательное поколение византийских ученых. Вриенний был большим знатоком как западной, так и греческой литературы и помог императору ввести изучение трудов западных ученых в университетскую программу. Он горячо приветствовал приезд студентов с Запада. Энеа Сильвио Пикколомини, будущий папа Пий II, писал впоследствии, что в дни его юности любой итальянец, претендующий на то, чтобы называться ученым, должен был повсюду утверждать, что учился в Константинополе. Но так же как и Мануил, Вриенний был против объединения церквей. Он не мог принять римское богословие и расстаться с византийскими традициями[31].

Еще более выдающийся ученый, Георгий Гемист Плифон, бывший несколько моложе Вриенния, который примерно в те же годы покинул родной Константинополь и поселился в Мистре под покровительством наиболее образованного из сыновей императора деспота Мореи Феодора II. Там он основал Платоновскую академию и написал целый ряд книг, в которых призывал к перестройке государства на принципах учения Платона; по его мнению, это был единственный путь к возрождению Греческого мира. Он выдвигал различные предложения в социальной, экономической и военной областях, из которых лишь немногие имели практическое значение. В области религии Плифо проповедовал космологию Платона с примесью эпикурейства и зороастризма. Будучи формально православным христианином, он редко обращался к христианству, как таковому, и любил отождествлять Бога с Зевсом. Его религиозные воззрения никогда открыто не публиковались. Рукопись, в которой он их изложил, попала после его смерти и падения Константинополя в руки его старого друга и оппонента в спорах патриарха Геннадия, который читал ее со все возрастающим восхищением и ужасом и в конце концов с неохотой предал сожжению. До наших дней сохранилось только несколько фрагментов рукописи[32].

Терминология, которой широко пользовался Плифон в своих трудах, особенно наглядно показывает, как изменился к тому времени Византийский мир. До сих пор византийцы употребляли слово «эллин» (за исключением тех случаев, когда речь шла о языке) только в применении к греку-язычнику в противоположность греку-христианину. Теперь же, когда империя сократилась почти до горстки городов-государств, в то время как Западный мир был полон восхищения перед древней Грецией, гуманисты стали охотно называть себя «эллинами». Официально империя все еще была Римской, однако слово «ромеи», которым византийцы раньше всегда называли себя, начало выходить из употребления в образованных кругах, пока наконец термином «ромейский» не стали называть лишь язык простонародья в противоположность литературному. Такой подход возник в Фессалонике, где интеллектуалы очень гордились своим греческим наследием. Так, Николай Кавасилас, уроженец Фессалоники, пишет: «наше сообщество Эллада». Его примеру следуют и многие другие его современники. К концу века к Мануилу уже часто обращаются как к «императору эллинов». Если бы несколько столетий назад какое-либо западное посольство прибыло в Константинополь с верительными грамотами, адресованными «императору греков», его просто не приняли бы при дворе. Теперь же, хотя некоторым традиционалистам и не нравился новый термин и хотя, говоря так, никто не имел в виду, что император отрекся от своих вселенских притязаний, этот термин приживался все больше, напоминая византийцам об их древнегреческом наследии. В эти последние десятилетия своего существования Константинополь был осознанно греческим городом[33].

Мануил II отошел от активной деятельности в 1423 г. и скончался двумя годами позже. Его друг, султан Мехмед I, к тому времени уже умер, и при новом султане Мураде II Оттоманская держава стала сильной, как никогда прежде. Многие греки восхищались Мурадом, который, будучи преданным мусульманином, слыл добрым, порядочным и справедливым человеком; однако его истинный характер обнаружился в 1422 г., когда он двинулся на Константинополь. И хотя попытка Мурада осадить город окончилась безрезультатно, его натиск на прочие районы империи был так силен, что правитель Фессалоники, третий сын Мануила Андроник, человек психически нездоровый, потеряв надежду удержать город, продал его венецианцам. Но и те не смогли его удержать. В 1430 г. после кратковременной осады город захватили турки. Хотя в последующие годы Мурад и не проявлял агрессивных намерений, нельзя было быть уверенным, что отсрочка продлится долго[34].

Старший сын Мануила II, Иоанн VIII, был настолько убежден, что спасти империю может только помощь Запада, что, невзирая на совет отца, решил срочно добиваться унии с Римом. Только западная церковь могла сплотить силы Запада для спасения Византии. Папство к тому времени благодаря движению сторонников примирения оправилось от последствий Великого раскола. Иоанн понимал, что единственная возможность заставить своих подданных принять унию — это утвердить ее на соборе, который, насколько это было возможно, приближался бы по своему представительству к вселенскому. На этот раз западная церковь не могла отвергнуть идею созыва собора, и после долгих переговоров папа Евгений IV предложил императору прислать делегацию на собор, который намечалось провести в Италии. Иоанн предпочел бы, чтобы он проходил в Константинополе, но приглашение принял. Собор открылся в Ферраре в 1438 г., однако в следующем году он был перенесен во Флоренцию, где и прошли его наиболее важные заседания.

Дошедшее до нас подробное описание Флорентийского собора выглядит очень сухо. Прежде всего возникли споры о председательстве. Должен ли быть председателем император, как это было на прежних вселенских соборах? Как следует папе принимать константинопольского патриарха? Было условлено, что будет подвергнута обсуждению проблема правильного толкования канонов вселенских соборов и трудов Отцов церкви, как латинских, так и греческих. Считалось, что Отцы церкви были вдохновленными свыше и поэтому необходимо следовать их указаниям. К сожалению, это вдохновение свыше оказалось явно не в ладах с последовательностью. Отцы часто не соглашались. друг с другом, а подчас даже противоречили самим себе. Возникли бесконечные языковые затруднения. Весьма редко удавалось найти для греческих богословских терминов точный эквивалент на латыни; к тому же греческий и латинский варианты канонов, принятых на вселенских соборах, часто не совпадали.

Следует признать, что во время дебатов латиняне выглядели сильнее. Их делегация состояла из высококвалифицированных полемистов, выступавших единой группой, которой присутствовавший на соборе папа всегда мог помочь советом. Греческая делегация являлась менее монолитной. Состав епископов не был представительным, поскольку многие из наиболее влиятельных иерархов отказались от участия в соборе. Чтобы поднять престиж делегации, император возвел в сан митрополитов трех ученых монахов, а именно: Виссариона из Трапезунда — в сан митрополита Никейского, Исидора — митрополита Киевского и всея Руси и Марка Евгеника — митрополита Эфесского. Он включил в состав делегации также четырех философов-мирян: Георгия Схолария, Георгия Амируциса, Георгия из Трапезунда и бывшего тогда уже в преклонных летах Плифона.

Восточным патриархам было предложено назначить своих делегатов из числа присутствовавших на соборе их епископов; те пошли на это неохотно, не желая давать своим представителям достаточных полномочий. По традициям православной церкви любой иерарх, включая патриарха, считается одинаково просвещенным свыше в понимании догматов веры, а толкование богословских трудов предоставлялось вообще мирянам. Таким образом, каждый участвовавший в дискуссии грек выступал сам по себе. Патриарх Иосиф, добродушный старичок, внебрачный сын болгарского князя и греческой аристократки, не отличался ни глубоким умом, ни крепким здоровьем, и не имел никакого веса. Императору приходилось самому время от времени вмешиваться в дискуссию, чтобы предотвратить обсуждение скользких вопросов, таких, например, как учение о Божественной энергии. Среди греков не было ни согласия, ни какой-либо определенной линии поведения; к тому же все они испытывали денежные затруднения и торопились домой.

В конце концов уния с трудом была принята. Из философов ее одобрили Георгий Схоларий, Георгий Амируцис и Георгий из Трапезунда — все поклонники Фомы Аквинского. Плифон, по-видимому, предпочел уклониться от подписания, поскольку считал латинскую церковь еще более враждебной свободной мысли, чем греческая. Однако во Флоренции он отлично провел время. Его приветствовали как ведущего ученого-платоника, и сам Козимо Медичи основал в его честь Платоновскую академию; таким путем его оппозиция была нейтрализована. Патриарх Иосиф согласился с латинянами, что их формула о Святом Духе, исходящем и от Сына (filioque), означает то же самое, что и греческая формула Святого Духа, исходящего чрез Сына. Вскоре он заболел и умер. Один ехидный ученый заметил, что Иосифу как приличному человеку, растерявшему остатки своего престижа, ничего другого и не оставалось.

Виссарион и Исидор, будучи под сильным впечатлением от образованности итальянцев, также согласились с точкой зрения латинян и страстно желали интеграции греческой и итальянской культур. Акт об унии подписали, за одним исключением, все греческие епископы — некоторые, правда, жаловались, что сделали это под давлением со стороны императора. Исключением же был Марк Эфесский, который не подписал бы акта даже под угрозой лишения сана. По своей сути акт об унии, хотя и разрешал определенные обряды греческого богослужения, практически был не чем иным, как утверждением доктрины западной церкви, хотя пункт об отношениях между папами и вселенскими соборами и оставался изложенным несколько туманно[35].

Подписать акт об объединении церквей оказалось, однако, намного легче, чем осуществить унию. Когда делегация вернулась в Константинополь, она была встречена там с нескрываемой враждебностью. Вскоре Виссарион, несмотря на большое уважение, которым он пользовался, счел за благо удалиться в Италию, где к нему затем присоединился и Исидор, яростно отвергнутый русскими. Восточные патриархи не признали себя связанными подписью своих делегатов. Императору с трудом удалось найти кандидата на престол константинопольского патриарха. Его первый избранник очень скоро умер. Следующий, Георгий Маммас, возведенный в патриархи в 1445 г., мрачно пребывал на своем посту в течение шести лет, бойкотируемый почти всем клиром, а затем также предпочел более благожелательную атмосферу Рима. Марк Эфесский был лишен сана, однако народ именно его считал главой церковной иерархии. Что касается философов, то Георгий из Трапезунда уехал в Италию, а Георгия Схолария стали одолевать сомнения — скорее по политическим, нежели религиозным, соображениям. Оставаясь приверженцем схоластической школы, он, однако, решил, что уния не в интересах греков, и постригся в монахи под именем Геннадия. Марк Эфесский до самой смерти был признанным лидером противников унии. Георгий Амируцис пошел еще дальше и стал изыскивать возможности установления взаимопонимания с исламом. Сам император испытывал сомнения, правильно ли он поступил. Не собираясь отрекаться от унии, он тем не менее под влиянием своей матери, вдовствующей императрицы Елены, не торопился проводить ее в жизнь. Все это принесло умирающему городу только новые раздоры и печали[36].

Если бы вслед за провозглашенной унией последовал удачный поход против турок, она, возможно, и получила бы постепенно признание. В 1440 г. папа Евгений действительно провозгласил Крестовый поход против турок. Ему удалось в конце концов собрать против них армию, состоявшую главным образом из венгров, которая в 1444 г. переправилась через Дунай. Однако папский легат, кардинал Чезарини, заставив военного руководителя похода, трансильванского воеводу Яноша Хуньяди, нарушить торжественный договор с султаном на том основании, что клятвы, данные неверным, нужно считать недействительными, затем разошелся с ним в вопросах стратегии. Султану Мураду не составило большого труда разгромить силы крестоносцев под Варной, на берегу Черного моря[37].

Многим западным историкам представляется очевидным, что, отвергая унию, византийцы бессмысленно и упрямо шли на самоубийство. Следует, однако, иметь в виду, что простой народ под влиянием монахов был глубоко и страстно предан своей вере, ее обрядам и традициям, которые считались ниспосланными свыше; измена им была смертным грехом. Это был век глубокой религиозности. Византийцы не сомневались в том, что их земная жизнь — только прелюдия к грядущему вечному бытию. Купить себе безопасность здесь, на земле, ценой вечного спасения — об этом не могло быть и речи. Среди них отмечалась и склонность к фатализму. Если на них надвигается катастрофа, то это — кара Божья за прегрешения. Византийцы были пессимистами. Во влажном, меланхоличном климате Босфора природная веселость их греческих предков увяла[38]. Даже во времена процветания империи шепотом передавали друг другу предсказания о том, что империя не вечна. Рассказывали, например, что на разбросанных по городу камнях и в старинных книгах мудрецы прошлых времен начертали полный перечень императоров, который теперь подходит к концу. Царство антихриста уже грядет; даже тех, кто был убежден, что Богоматерь никогда не допустит, чтобы посвященный ей город попал в руки неверных, становилось все меньше. Союз же с еретическим Западом не может принести спасения или как-то изменить судьбу[39].

Можно подобные набожные суждения считать проявлением невежества и ограниченности. Однако среди византийцев были и мыслящие политические деятели, которые тоже сомневались в преимуществах унии. Многие из них не без оснований считали, что Запад никогда не сможет или не захочет оказать помощь, достаточную для того, чтобы противостоять гораздо лучше организованной военной силе турок. Другие же, главным образом церковники, опасались, что уния приведет к еще большему расколу. Не сочтут ли греки, которые так долго боролись против преследований франкских правителей за свою целостность, что их предали? Все больше и больше греков подпадало под власть турок, и их единственной связью с Константинополем оставалась только церковь. И если константинопольская патриархия подчинится Западу, последуют ли за нею церковные общины, оказавшиеся под турками, которые, безусловно, этого не одобрят? Будут ли готовы присоединиться к унии православные церкви стран Кавказа, Дуная, а также России? Братские восточные патриархии уже открыто высказали свое неодобрение. Так можно ли рассчитывать на то, что православные христиане, считающие своим главой византийского патриарха, но независимые от империи, подчинятся западной церкви только ради спасения империи?

Хорошо было известно, например, что русские ненавидят латинскую церковь как церковь своих польских и скандинавских врагов. Из меморандума 1437 г. мы знаем о том, что из 67-ми епархий, подчинявшихся константинопольскому патриарху, только восемь осталось во владениях самого императора и еще семь в Морейской деспотии[40]. Это означало, что уния с Римом вполне могла стоить патриарху потери более трех четвертей его епископств. Таков был веский аргумент в добавление к естественному нежеланию византийцев жертвовать своей религиозной свободой.

Лишь немногие государственные деятели были способны предвидеть дальнейшие события. Византия в глазах любого беспристрастного наблюдателя была обречена. Единственная возможность воссоединить греческую православную церковь, а вместе с ней и греческий народ, заключалась скорее всего в том, чтобы признать зависимость от турок, в которую и так уже попало большинство греков. Только таким путем можно было воссоединить православную греческую нацию и возродить ее в такой степени, чтобы со временем у нее набралось достаточно сил для свержения ига неверных и воссоздания Византии.

За небольшим исключением, никто из греков не потерял достоинства настолько, чтобы добровольно подчиниться телом неверным и тем более душою — латинянам. Так, может, мудрее было бы сделать первое, с тем чтобы избежать второго? Единство греческой нации легче было бы сохранить народу, объединенному под господством мусульман, нежели его части, присоединенной к окраине Западного мира. Фраза, приписываемая последнему первому министру Византии Луке Нотарасу: «Лучше тюрбан султана, чем шапка кардинала», на самом деле не была такой шокирующей, какой кажется сначала[41].

Находившимся в Италии Виссариону и его друзьям-гуманистам, делавшим все, что в их силах, для того чтобы добиться помощи соотечественникам, царившие в Константинополе настроения казались дикими, неумными, ограниченными. Они были убеждены, что союз с Западом принесет Византии такой прилив новых культурных и политических сил, что она снова сможет встать на ноги. И разве они не были правы?[42]

По возвращении из Италии император Иоанн VIII прожил еще девять довольно печальных лет. Вернувшись, он узнал, что обожаемая им императрица Мария Трапезундская умерла от чумы. Детей у него не было. Братья его проводили время либо в непрерывных междоусобицах на Пелопоннесе, либо в интригах против него во Фракии. Из всей своей семьи он мог довериться лишь престарелой матери, императрице Елене, но и она не одобряла его политики. Император делал все возможное, чтобы терпимостью и тактом поддерживать мир в своей раздираемой противоречиями столице. Все средства, которые могло выделить государство, он предусмотрительно тратил на укрепление сухопутных городских стен, чтобы быть готовым к неизбежному турецкому нашествию. Смерть пришла к нему как избавление 31 октября 1448 г.[43].