LVIII.

Допрос ген. Н. И. Иванова.

28 июня 1917 года.

Содержание: Назначение Иванова главнокомандующим петроградским округом. Разговор с бывш. царем об общем недовольствии и необходимости реформ. Телеграмма Родзянки и начальника генерального штаба. «Ориентировка». Вопрос о продовольствии. Неудачные переговоры с военным министром в 1914 году. Непосредственное обращение к царю. Об ответственном министерстве. Решение не вводить войска. Предварительный поход в Царское Село. На станции Дно. Беспорядки. Станция Вырица. Вести об аресте министров. В Царском. У бывшей императрицы. Разговор о причинах недовольства. Приготовления к отъезду. Телеграмма царя. Отъезд. Решение не итти на Петроград. Телеграммы инженера Бубликова. Политические вести. Возвращение в ставку и весть об отречении. Причины отставки ген. Иванова. Шпионаж. Австрийские сведения. Попытки австрийцев использовать дурное отношение Иванова к военному министру. Следственная комиссия. «Через Вену». Первые сведения о Распутине. Наступление на юго-западном фронте в 1916 году. Последствия убийства Распутина. Разговор с бывш. государем о Распутине. Перемена отношения бывш. царя и ее причины. 3аписка ген. Алексеева. Просьба об увольнении и Распутин. Отношение ставки к бывш. императрице. Перенесение сессии Государственной Думы. Кауфман и его отставка, как следствие доклада о Распутине. Бывш. императрица и Распутин.

Председатель. — Николай Иудович. К нам в комиссию поступило заключение генерала Алексеева, касающееся вашего дела. Комиссия, прежде чем вынести окончательное решение, сочла необходимым задать вам некоторые вопросы, касающиеся тех объяснений, которые вы изволили уже дать. Но мне бы представилось более целесообразным, если бы вы сами, в кратких чертах, изложили нам ход событий с того момента, как вам стало известно ваше назначение. Будьте добры, передайте Комиссии то, что вы помните.

Иванов. — 27 февраля я пришел к обеду у государя около 8 часов. Генерал Алексеев вышел с доклада от государя и передал мне, что я назначаюсь в Петроград. Я несколько удивился, потому что я желал остаться в армии. Нужно сказать, что в это время пронеслось известие, что Дума распущена.

Председатель. — Значит, в ставке узнали о петроградских событиях и о роспуске Думы?

Иванов. — Я жил на вокзале, в четырех верстах, и почти ни с кем не имел общения.

Председатель. — Но эта весть пришла из Петрограда?

Иванов. — Были телеграммы в газетах.

Председатель. — Значит, у вас составилось впечатление, что в ставке узнали из газет?

Иванов. — Я боюсь это сказать. Одним словом узнали, и были разговоры. После обеда государь мне говорит: «Я вас назначаю главнокомандующим петроградским округом. Там в запасных батальонах беспорядки, и заводы бастуют». Относительно запасных батальонов я должен сказать, что в ноябре был георгиевский праздник, и я видел эти батальоны. 22 декабря меня вызывали в следственную комиссию по делу Сухомлинова, так что относительно состояния запасных батальонов меня это не удивило, потому что я ничего иного ожидать не мог и, к сожалению, не ошибся. Государь говорит: «Отправляйтесь». Я ожидал, что после войны придется делать реформы. Я высказывал это не государю, а некоторым членам Государственной Думы: «Вы устраивайте реформы, но армию оставьте, дайте ей окончить войну».

Председатель. — Кому вы это говорили?

Иванов. — Члену Государственной Думы Демидову, бывшему артиллерийскому офицеру. Нужно сказать, что перед этим я просил государя меня освободить, так как там мое положение было совершенно бесцельно. У меня были известные воззрения относительно Распутина. Мне говорили, что я ушел из-за Распутина, но я его никогда в жизни не видал; очевидно, были какие-нибудь третьи лица и, видя такое положение, я просил государя меня уволить. Сначала я говорил с графом Фредериксом, а государю сказал, что вопрос здесь идет о причине довольно серьезной, что недовольство идет давно. Тогда он говорит: «Кому же поручить, кому доверить?». Я говорю, что в делах государственного управления я не считаю себя компетентным, не могу указывать, но положение в последнее время стало нетерпимо, недовольство усилилось с половины прошлого года и проникло в войска. Когда я это сказал, он говорит: «Кому же поручить, кому доверить составление такого министерства?»… Я не думаю, чтобы он у меня спрашивал совета, но он так сказал. Я на это говорю, что я Петрограда не знаю. Я в Петрограде служил шесть раз. И ответил: «Не могу вам ничего сказать». Но между прочим сказал, что есть известные лица в Москве, что называют Кривошеина, Самарина, гр. Игнатьева, кн. Львова.

Председатель. — Вы называли эти имена государю?

Иванов. — Да, но сказал, что я их совершенно не знаю. Он ничего не возразил.

Председатель. — Генерал, вы называли эти имена государю или нет?

Иванов. — Называл; но я говорю, я их совершенно не знаю. Я сказал: «Так говорят». Засим он стал прощаться и сказал: «Я прикажу начальнику штаба несколько частей послать в Петроград для освежения». Я не помню, для замены или для усиления гарнизона, как он сказал. Я ему на это доложил: «Ваше императорское величество, я не знаю, какие войска посылаются теперь. Я целый год нахожусь в стороне от армии и не знаю настроения войск. Но должен доложить, что в настоящее время далеко не все части останутся верны в случае народного волнения». Буквально так сказал: «далеко не все части», — это подлинное выражение. Я распрощался и ушел. Пришел к генералу Алексееву и узнал, что с северного фронта посылаются два полка и с западного фронта два полка. И там не знают, какие послать. Я хотел ехать со скорым поездом, на другой день; но ген. Алексеев говорит мне: «Лучше отправляйтесь с батальоном и одной ротой сводного полка, лучше поезжайте с ними, потому что можете наткнуться на неприятности». Затем он кратко кое-что прибавил.

Председатель. — Пожалуйста, воспроизведите, что он сказал.

Иванов. — Он очень сдержанный человек, говорил мало. Показал две телеграммы, но они ничего не говорили. Телеграмму Родзянки от 25 числа я впервые прочитал на страстной неделе, когда освободился из-под ареста, из Таврического дворца. Об этом положении я ничего не подозревал. Но когда мне говорят…

Председатель. — То-естъ вы говорите о какой телеграмме?

Иванов. — Это, где конец телеграммы такой, что он считает долгом заявить опасение, как бы ответственность не пала на главу монарха, который так сказать отсутствует, что растет анархия. Об этой телеграмме ген. Алексеев не знал. Ген. Алексеев сказал, что одна телеграмма осталась у государя. Какая телеграмма, я не знаю. Одна телеграмма была от председателя совета министров или Беляева, или от начальника генерального штаба, о том, что совет министров постановил объявить осадное положение (в показании я это упустил из вида). Вот то единственное и существенное, что я из этих телеграмм узнал. А потом, что Дума распущена: две отправные мои точки зрения.

Председатель. — Простите, генерал, разрешите остановить ваше внимание на этом. Значит, что же? В одной телеграмме говорилось об объявлении осадного положения? А в другой телеграмме?

Иванов. — А в другой телеграмме было сообщение относительно продовольственного вопроса, относительно рабочих. Это начальника генерального штаба, кажется, телеграмма. Об этом я еще раньше узнал, что многие заводы не работают, не работают на оборону, вследствие недостатка топлива; это я от артиллеристов узнал, когда в декабре месяце был.

Председатель. — У вас две отправных точки: Дума распущена и осадное положение?

Иванов. — И продовольственный вопрос. Я и государю сказал, что продовольственный вопрос играет большую роль, но что какая-то причина лежит гораздо глубже. Я сказал… Если угодно, я приведу мотивы?

Председатель. — Несколько позже, чтобы не прерывать изложения внешних фактов.

Иванов. — Алексеева в это время два раза вызывали. Раз Родзянко, — разговор был по прямому проводу; он вернулся и пошел к государю. Другой раз государь его позвал. Я просидел около двух часов в штабе и беседовал с ген. Алексеевым не больше 15 минут. Поминутно приходили по поводу отправления войск и т. д. И в это время я обдумал, что раз я еду, я должен иметь ясное представление о продовольственном вопросе, об объявлении осадного положения и т. д., и потому я тогда составил план, спустился и по телеграфу задал ряд вопросов (было всего 10 пунктов)бывшему командующему петроградским округом, ген. Хабалову. Нужно было ориентироваться.

Председатель. — Генерал, это вашей рукой написано, вот эти три желтенькие листочка?

Иванов. — Моей, моей. Раз уже осадное положение, то это будет как крепость. А посему продовольственный вопрос есть один из пунктов, и я запросил, каковы запасы продовольствия, потому что иначе нельзя жить, как имея двухнедельный запас продовольствия. Кроме того, надо было иметь запасы угля. Затем ген. Алексеев посоветовал мне итти в вагон ночевать. Обыкновенно в городе я останавливался у бывших моих служащих, у моряков. Был и адъютант, который должен был со мной ехать — генерального штаба полковник Капустин. Я ему сказал: «Завтра отправляемся около полудня». По линии относительно поездки государя в этот день не было ничего известно. Отправивши телеграмму и узнав об осадном положении в Петрограде, я решил спросить государя о следующем обстоятельстве: я слышал раньше, что у министра внутренних дел с генералом Хабаловым были постоянные пререкания по вопросу об охране. Раз осадное положение, охрана получает первостепенное значение. Я решил обеспечить вопрос продовольствия и подвоз угля и вместе с тем выяснить отношение этой администрации к министерству внутренних дел, и так как воинский поезд должен был отправиться около полудня, решил пойти на следующий день к государю. И между прочим этого офицера генерального штаба спросил: «А как вы распорядитесь днем?». Затем вернулся в вагон ночевать. И вот около двух часов или немного ранее в вагон, где я находился, приходит адъютант и говорит, что государь сейчас уезжает. Я оделся и спросил по телефону. Мне сказали, что государь приехал две, три минуты назад. Я пошел. Он меня принял. Я ему доложил относительно продовольствия и просил, чтобы он оказал содействие. Должен, между прочим, сказать, что по закону, по положению полевого управления 14-го года, главнокомандующий имеет право сноситься со всеми министрами. Но после 2 сентября 1914 года, когда я телеграфировал военному министру насчет недостатка снарядов, мной были недовольны и в штабе верховного главнокомандующего, и по многим причинам, так что я вынужден был телеграфировать не военному министру, а начальнику главного артиллерийского управления. Просил сказать, на что мы можем рассчитывать. Упомянул тогда примерный расчет снарядов и, к сожалению, не ошибся в своих предположениях. Говорили: Иванов пессимист, а, к сожалению, я не ошибся.

Председатель. — Вы были главнокомандующим юго-западного фронта?

Иванов. — Да. И засим была от меня телеграмма о том, что в комплектование из запасных батальонов входят неодетыми 15.000 человек.

Председатель.— Это тоже относится к осени 1914 г.?

Иванов. — К сентябрю 1914 года. И после этого я ответа не получил. Но была телеграмма, чтобы главнокомандующему с военным министром не сноситься, а все обращаться в ставку. Вот я и подумал: что же я буду сидеть в Петрограде, здесь министры, а я, как вопрос коснется продовольствия или угля, должен буду телеграфировать в ставку. Я очень хорошо знал порядок прохождения дел. Пойдет к дежурному генералу, от него к другому и т. д. Я это испытывал в 1915–1916 году, когда был назначен новый министр земледелия Наумов, и был Трепов. Они ко мне приезжали. Я, наученный горьким опытом, решил обратиться к государю и сказал ему: «Ваше императорское величество, необходимо обеспечить жителей продовольствием». Я не помню, какой я тогда примерный подсчет сделал.

Председатель. — Это ваша вторая беседа?

Иванов. — Вторая, ночью, в три часа ночи. Я сказал, что, кроме того, слышал, что было с министерством внутренних дел. Фамилии Протопопова я не упомянул, потому что я его не знал. Относительно Протопопова у меня не было тогда мнения. Государь говорит: «Да, да. Хорошо». И потом добавил: «Пожалуйста, передайте генералу Алексееву, чтобы он телеграфировал председателю совета министров, чтобы все требования командующего войсками петроградского округа ген. Иванова исполнялись», и прибавил: «беспрекословно». Я тогда оговорку сделал, что не для всех это требуется, а только для четырех министров, но не успел и договорить, как он повторил еще более определенно: «чтобы все требования исполнялись».

Председатель. — И всеми министрами?

Иванов. — Да. Я вначале был немножко удивлен, но значения не придал. Думал — он желает меня успокоить. Это мое личное было впечатление. Он говорит: «До свидания. Вероятно, в Царском Селе завтра увидимся». Я сказал: «Ваше величество, позвольте напомнить относительно реформ». Он сказал: «Да, да. Мне об этом только что напомнил ген. Алексеев». Так что я вышел с мыслью, что это дело решенное, и даже, кажется, едучи сюда, я моим спутникам (у нас был Лодыженский, мой адъютант, и полковник Кринский), я им, кажется, конфиденциально говорил. Но, конечно, офицерам и войскам не говорил.

Председатель. — То-есть что говорили?

Иванов. — Говорил об ответственном министерстве.

Председатель. — А где же речь шла об ответственном министерстве?

Иванов. — Государь мне сказал: «Кому доверить составление ответственного министерства?». И другой раз: «министерство доверия». Так как я знал, что там осадное положение и беспорядки и в то же время государь решает вопрос об ответственном министерстве, то думал не телеграфировать.

Председатель. — Что не телеграфировать?

Иванов. — Я не знал этого документально, обдумал и решил с войсками не входить, пока не выяснится. Здесь я узнал, что в войсках колебание. Это было 28-го. Тогда я решил не вводить войска и говорю: «Ваше величество, я решил войска не вводить, потому что, если ввести войска, произойдет междоусобица и кровопролитие».

Председатель. — Это когда вы сказали?

Иванов. — Это второй раз утром.

Председатель. — Утром, значит, в ночь с 27 на 28?

Иванов. — Да. Это в показании у меня написано. Сказал, что будет кровопролитие, будет междоусобица. Тогда он сказал: «Да, конечно», так что было одобрено, но в какой форме, не могу сказать наверное: кажется, он сказал: «Да, конечно». Это я за основу положил. Если бы я не доложил, я бы все равно решил не вводить, и вот по каким причинам: объявлено осадное положение. События, следовательно, идут скоро. Пока я приеду, пройдут сутки слишком. Я приеду с одним батальоном, так как войска с двинского фронта не приедут (это мое внутреннее соображение было). Если войска верны, то можно (я буду прямо говорить) десятки тысяч уложить. Я буду так поступать, а в это время государь объявит об ответственном министерстве. Затем если войска не верны, то (извините за выражение) лезть будет глупо. Тем более, что я уж видел по батальону, и не знал, какие войска. А знал, что многие части себя уже в октябре и ноябре показали, после известных боев прошлого года, когда в силу многих причин на них нельзя было рассчитывать. Затем я попрощался и ушел. Утром переговорил по аппарату с ген. Хабаловым. Ответ его существует. Относительно продовольствия я немножко успокоился. Хлеба было что-то около пяти миллионов пудов. Я рассчитывал, что на первый случай этого хватит. Успокоился и выехал с батальоном. Я предполагал, что еду в Царское Село и приеду 1 марта утром. Тут, вероятно, есть моя телеграмма, что приеду утром.

Председатель.— Почему в Царское Село?

Иванов. — Решил там высадиться, чтобы быть вблизи Петрограда, чтобы не итти походом несколько дней, на случай событий. Отсюда можно было снестись в любой момент, если потребуется. Я телеграфировал коменданту. Потом была еще другая телеграмма коменданту Царского Села, чтобы квартиру отвести в районе Царского.

Председатель. — Вы телеграфировали?

Иванов. — Да. Все знали, что я в Петроград иду. Те, кто принимал меры, совершенно напрасно это делали, только тревогу в рабочих подняли.

Председатель. — Пожалуйста, продолжайте.

Иванов. — Вот я и выехал. В Витебск я прибыл своевременно, в 6 или в 7 часов вечера и лег спать. В 6 часов или 7 часов утра проснулся. Оказывается, находимся на станции Дно. Это я писал в показании. Вместо пятисот верст, проехал только двести. Чем это объяснить? Меня это очень удивило. Оказывается, новое расписание, движение затруднено. Я, так сказать, не имел возможности, да и не было надобности, разбираться, почему и как. На станции Дно ко мне приходит комендант и докладывает, что в поездах, вышедших из Петрограда накануне, следовательно, 28-го числа, едет масса солдат, как в военной, так и в штатской форме, солдаты насильно отбирают у офицеров оружие, производят насилие в вагонах и на станциях, поехал начальник жандармского управления, но сделать ничего не может и тоже просит содействия. Здесь, на этой станции, или на одной из следующих получил телеграмму от полковника Лебедева, заведывавшего передвижением войск. Тот уже прямо просит моего содействия. Я приказал командиру батальона, чтобы встречные поезда осматривались. Поинтересовался узнать, где государь: по моему расчету он должен быть в Царском. На это мне отвечают, что он в Бологом. Из Бологова поезд вышел на ст. Дно в 8 ч. с минутами, значит, должен прибыть. Я решил, что значит едет почему-то. Я не знал маршрута государя. Он поехал из Орши на Смоленск, Вязьму, Лихославль. Впоследствии я узнал, что доехали до М. Вишеры. Я удивился и тем более позаботился о том, чтобы на встречных поездах не было безобразий. Первый встречный поезд был скорый. Тут я впервые увидел всю картину. Это было то же, что и теперь, только не было сидящих на вагонах. Попробовал послать офицера, опросить, нет ли нижних чинов? Оказывается — забито. Я хотел сам пройти. Вошел в одно отделение, в другое, не могу толкнуться. Кроме сидящих 6–8 человек, остальное все забито солдатами. Очевидно, пассажиры сверхштатные, прямо безбилетные. Но я, конечно, не воевал. И наконец, в этом или в следующем поезде, указали мне трех или четырех солдат, которые отбирали оружие. Я не помню, какой следующий поезд прошел мимо и, наконец, почтовый. Когда мы пришли на станцию, он, кажется, стоял. С нашей стороны, с западной, в нем едва ли не половина, а быть может и больше стекол было выбито. На площадке вагона III класса давка, забито солдатьем. Из разговоров женщин и одного старичка, повидимому, чиновника заключил, что безобразия большие: масса солдат едет в штатской одежде, так как все это участвовало в грабежах магазинов. Именно масса солдат в новом платье. И засим едет в поезде много агитаторов. Проходя мимо одного вагона, обернулся — на меня наскакивает солдат, буквально в упор. Тут я не разобрался: одна шашка на нем офицерская с темляком анненским, 2 шашки в руках, винтовка за плечами. Совершенно вплотную. В левой руке шашка… Я его оттолкнул. Рука скользнула по его шашке. Я поцарапал руку и прямо оборвал окриком: «На колени!». Со мной раз случился эпизод в Кронштадте. Случилось мне попасть в толпу, когда моряки с сухопутными дрались. Я очутился между ними один. Уйти, уехать — все меня в Кронштадте знают. Человек я холостой и по воскресеньям часто садился в дрожки, а зимой в сани и ездил по городу. Что тут делать? Уехать — значит, драка будет. Тут я их выругал основательно — не подействовало. Наконец, моментально пришло в голову: «На колени!» С обеих сторон толпа остановилась. Один матрос в упор, в глаза, нервы не выдержали, начал моргать, слезы. И все успокоилось. Я повернул в одну сторону моряков, в другую пехотинцев. Тут мне и вспомнился этот момент. Руку ему на правое плечо: «На колени!». В это время, я не знаю, что он подумал, я его левой рукой схватил, а он вдруг, случайно это или нет, куснул меня. Сейчас же его убрали, и он успокоился. Я думаю — что тут делать? Сказать что он на меня наскочил и оскорбил действием, — полевой суд, через два часа расстреляют. У меня тогда такое настроение было: в этот момент расстрелять — только масла в огонь подлить. Тут был мой адъютант, и я ему велел его арестовать.

Председатель. — Что же этот человек стал на колени?

Иванов. — Стал. Это магически действует. Чиновник старичок несколько раз мимо ходил, наконец, высмотрел, что около меня никого нет, и говорит: «Ваше превосходительство, тут с поездом едет много провокаторов», и быстро отошел. Я чем-то занимался в это время, потом остановился, хотел его переспросить, но он уже исчез. Видимо, хотел меня предупредить. Подходит поезд, 46 вагонов. Смотрю, в конце поезда стоит кучка, кидают шапку. Я этим заинтересовался, подошел. Слышу: «Свобода! Теперь все равны! Нет начальства, нет власти!». Приближаюсь, смотрю, стоит несколько человек офицеров, а кругом кучка солдат. Я говорю: «Господа, что ж вы смотрите?». Они растерялись. Я то же самое приказал: «На колени!». Они немедленно стали на колени. Впоследствии оказалось, что тут был городовой, одетый в штатское. Смолк. Я пригрозил ему: «Встань». Отошел, а солдаты начинают трунить: «Вот тебе и нет власти, вот тебе и нет начальства». Он опять. Я говорю: «Заставьте его замолчать». Они говорят: «Что же прикажете рот завязать?». Я говорю: «Завяжите рот». Из кармана вынимают красный платок. Я говорю: «Оставьте». Его в вагон отвели и арестовали. Тем и кончилось. Затем дальше, поехали мы в поезде. Тут были арестованные. Было отобрано много оружия офицерского: 75–100 экземпляров оружия было отобрано от солдат. Приехали мы около 6 часов вечера в Вырицу. Из разговоров я узнал, что министры арестованы и в Царском Селе 27 числа произошли беспорядки: войска вышли из повиновения начальникам. Все это Капустин записывал. Я решил итти в Царское Село, так как я вызвал туда начальствующих лиц. Оказалось, что пришел Тарутинский полк, высаживается на станции Александровской и еще на какой-то станции около Пулкова. Так как я должен был дать указания, то я считал себя обязанным туда поехать, поехал в Царское Село, так как узнал, что царскосельский гарнизон не в порядке. Я тотчас же велел к концу поезда прицепить второй паровоз, выяснилось, что беспорядки начались 27-го, часов с 3-х дня, и разграблены были все трактирные заведения. В этот день пришли три или четыре маршевых эскадрона из Новгородской губернии. Их встречали с корзинами, вина, яств и питей. Когда их нижние чины осматривали, у них в карманах находили по 3, по 4 бутылки вина и даже шампанское. Это еще более утвердило меня в том, что мне в Царском Селе оставаться нет цели. Что касается охраны дворца, то генерал Осипов мне сказал, что сводный гвардейский полк в порядке и несет службу. К вечеру стихло, потому ли, что все попрятались, только, действительно, мертво было в Царском Селе. В мою задачу не входила охрана дворца, и это побуждало меня уйти из Царского Села. Тут выяснилось, что послали депутатов, и дворец охраняется. Я стал делать распоряжения о вступлении в командование. Приехал ко мне полковник Гротен и говорит, что гвардейская рота ушла в Петроград. Генерал Осипов дал приказ относительно впуска и выпуска из Царского Села. Царскосельский гарнизон прибывающие части спаивал. После полудня начали появляться в Царском Селе броневые автомобили и простые автомобили с пулеметами и солдатами. Обыкновенно доезжали до вокзала и уезжали. Одни говорили, что они из Петрограда, другие говорили, что с Путиловского завода. От ген. Алексеева получилась шифрованная телеграмма такого содержания: «По частным сведениям, в Петрограде наступило успокоение», затем одна, две фразы, потом: «Есть надежда, что после переговоров депутатов (или депутации) с императором можно надеяться на восстановление порядка при сохранении монархического режима. Поэтому ничего не следовало бы предпринимать». Я эту телеграмму после прочитал.

Сенатор Иванов. — Вы ее не получили?

Иванов. — Нет, получил. Мне было послано десять телеграмм, а получил я только эту одну.

Председатель. — Вы не помните таких слов: «Если эти сведения верны, то изменится способ ваших действий. Переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать междоусобицы, столь желанной врагу»?

Иванов. — В это время приехали от императрицы и передали, что она желает меня видеть. Я оделся и поехал. Это все у меня дословно изложено. Я тогда интересовался, где государь. Я думал, что он поедет из Бологое в Дно, и заботился, чтобы на пути не было каких-нибудь эксцессов с поездами, которые бесчинствовали. Я справился в Вырице, есть ли сведения. Мне ответили, что поезд из Дна вышел. Императрица сказала, что она послала телеграмму, и нет ответа, так что она хотела даже послать аэроплан, но погода не позволила. Тогда она хотела послать письмо, но я сказал, что, к сожалению, у меня не найдется человека. Засим она начала говорить о том, отчего такое недовольство? Я ей сказал, что недовольство это давнишнее, а с половины прошлого года оно особенно обострилось и что в настоящее время министры не только не пользуются доверием, но стали прямо нетерпимы. Ее ответ или замечание было совершенно аналогично с ответом государя. Только я не поручусь за то, что она сказала: слово: «ответственное», но буквально она сказала: «Кому же доверить составление этого» … (сказала ли «ответственного» — не помню). Я ей ответил тем же, но не назвал фамилий. Я говорю: «Ваше величество, относительно министров — есть государственные и общественные деятели. Образованные классы особенно требовательны. Был председателем совета министров Трепов, человек, которого считают крайне правым, но большинство Думы было удовлетворено, и вопрос был только в министре внутренних дел». В это время кто-то кашлянул в соседней комнате, и она вышла. Начался разговор по-английски. Я по-английски не понимаю, и не было слышно. Минуты через три, четыре она вернулась. Когда я уезжал, в Царском Селе была мертвая тишина, и только в двух местах стояли солдатские дозоры.

Председатель. — Не по вашему распоряжению?

Иванов. — Нет. Или перепились все, или напуганы были и все спрятались, но не было никакого шума. Я переговорил с помощником начальника станции, как пустить поезд. Но тут получилась шифрованная телеграмма от генерала Алексеева о прибытии. Я прочитал. Потом читал приказ о вступлении в командование петроградским военным гарнизоном. Только-что я приехал, Лодыженский подает телеграмму в сереньком конверте. Открываю. Написано: — «Царское Село, почтово-телеграфная станция». На толстой бумаге, с гербом дворцовым, и написано довольно четкой рукой буквально следующее: «Псков, час пять минут ночи. Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу не принимать новых решений впредь до моего приезда в Царское Село. Николай». Начальник станции прибегает ко мне и говорит, что его вытребовал командир 1 гвардейского сводного стрелкового полка Ресин и говорит, что весь его батальон и тяжелый дивизион идут на станцию. Я решил уехать. Было три часа ночи, и выходило, как будто удираю; это было с 1 на 2-е марта. Я очень хорошо понимал, что если пойдет толпа, то тысячи уложишь. Я решил уходить, и все окружающие это разделяли. Приказал готовиться к отходу. Вдруг мне говорят, что с переводной стрелкой затруднения. Я потребовал начальника станции. Через несколько минут говорят, что все в порядке. Вышли. Уже в Вырице мне доложили, что через 15 минут после нашего ухода вся толпа ввалилась на вокзал. Пришел батальон с пулеметами. «Если (говорят) они перейдут на нашу сторону — побратаемся». Должен вам сказать, что когда я еще был тут, я спрашивал полковника Тилло, которого я знал по юго-западному фронту, — кто же начальство? Он мне доложил, что Хабалов арестован. Но должен быть начальник запасной бригады, что ж он-то делает? Я думал, что в Царском Селе тоже 4 батальона. Но никакого определенного ответа я не получил, и это тоже подтвердило мое сомнение. Засим он начал говорить, что всем вообще распоряжается в Петрограде Родзянко. Приехало два человека по полномочию от управления генерального штаба сообщить и ориентировать, и ориентировка вот какая: все говорят, что хозяйничает Родзянко, но фактически Гучков. Гучкова я раза четыре видел и немного знал. Я определенно сказал, что с батальоном не поеду, потому что, как я и государю доложил, это не входит в мои задачи и даже противоречит: что же бой разводить? Я приехал командовать войсками, а меня арестуют. А потом я узнал, вернувшись в ставку, что против меня и пулеметы готовили. На второй день я хотел переговорить с командирами запасных батальонов, они могли бы осветить дело, какое в войсках движение, какие мотивы, тем более, что Царское Село и Петроград, — все в одной бригаде стояли. Хотел повидать Тарутинский полк. Из разговоров я убедился, что нужно повидать. В Царском Селе я узнал, что пулеметная команда этого полка ушла с моряками в Петроград.

Председатель. — Почему вам нужно было повидать Тарутинский полк?

Иванов. — Я должен был иметь понятие о тех частях, с которыми придется иметь дело. Разговор с Тилло не произвел на меня благоприятного впечатления. Потом я вызвал по телефону Вейса, который был выбран старшим из командиров стрелковых полков. Я считал, что он командующий бригадой, и думал, что он осведомлен. Он по телефону как-то неопределенно ответил, что мой приезд нежелателен, что это вызовет взрыв, а потом оказалось, что они в этот раз ждали меня с пулеметами, и т. д. Я хотел проехать несколько станций на автомобиле и в это время получил телеграмму от Гучкова.

Председатель. — Телеграмма эта есть в деле.

Иванов. — Да, вы знаете ее содержание. Я решил поехать по железной дороге и спросил начальника движения. Оказалось, что можно проехать на станцию Владимирскую, между Гатчиной и Царским. Сделал распоряжение, и меня повезли. Проехав верст 12, я прилег отдохнуть, часа два ехал.

Сен. Иванов. — А где георгиевский батальон?

Иванов. — Все время со мной… Просыпаюсь, стоим. Что такое? Час стоим, два стоим, три. Что же дальше? А всего переезд 6 или 7 верст — четверть часа времени. Наконец, офицер приходит и сообщает: кто-то из младшей администрации сказал, что есть приказ никуда не пускать, и оказывается поставили меня в тупик.

Председатель. — На ст. Владимирской?

Иванов. — Нет, на ст. Сусанино. Я посылаю к начальнику станции и спрашиваю, почему. Говорят, мы тут поездам мешаем. Получаю телеграмму от инженера Бубликова, сначала одну телеграмму, потом другую. Первая телеграмма очень сильная, что я терроризирую железнодорожную администрацию, а с его же разрешения ехал. Правда, когда приехали на Сусанино, я каждые четверть часа спрашивал: «Отчего стоим?». А вторая телеграмма очень любезная: «Ваше превосходительство, убедительно прошу не настаивайте на дальнейшем движении по Варшавской жел. дороге, так как это может задержать императорский поезд из Пскова, и прошу вас поэтому оставить Сусанино и перейти на Вырицу». Я ушел на Вырицу и тут решил послать сообщение ген. Алексееву шифрованной телеграммой № 9. Полковник генерального штаба Тилло вызывается свезти эту телеграмму и говорит, что 20 минут ходу: «Позвольте мне ехать на паровозе». Я дал паровоз, и у нас остался один. Это было около двух часов 2 числа. И только 3 числа я получил телеграмму о том, чтобы мне возвращаться назад, а вместо меня назначен Корнилов. Тилло дал телеграмму. Я ему поручил переговорить и выяснить положение дел в Царском и в Петрограде. Второго числа я оставался в том же положении, с одним паровозом. 3-го числа, в 8 часов утра, получил телеграмму от Родзянко: возвратиться обратно в Могилев. Оказывается, остался один паровоз, и машинист заявляет, что у него недостаток нефти. Начальник станции решил дать паровоз, когда придет воинский поезд. Телеграмму 3-го числа получил от Гучкова. Ответил ему, что не могу приехать. Все обошлось благополучно. Следующая телеграмма от генерала Алексеева. Были прежде разговоры, что Гучков будет председателем совета министров, повторение того же, что в 1906 году. Вероятно, вам все это небезызвестно. С этим мы и поехали. В Царском Селе тогда же остались солдаты и офицеры сводной роты, чтобы получить вещи. Они отстали и потом догнали нас на какой-то станции и передали, что на ст. Оредеж хотят нам во время перемены паровозов какой-то бенефис устроить, на ст. Вырица должны были приехать две группы с требованием, чтобы батальон присоединился. Но тут сообщили, что они ожидали нас в Царском Селе и в Павловске и на ст. Александровской, Варшавской жел. дороги, по батальону стрелков с пулеметами ожидали нашего прихода. Из Вырицы вдруг машинист отказался итти, и в Вырице меня предупредили, что в Оредеже нас что-то ждет. Когда мы пришли в Вырицу, командир батальона просил меня пересесть в офицерский вагон. Я пересел, и когда пришли в Оредеж, там вокзал довольно далеко, я посмотрел в окно: ничего особенного, человек сто в одной кучке. Я спросил кондуктора: «Что это такое?». — «Это рабочие со стеклянного или посудного завода». Благополучно вышли. На ст. Дно, «в полночь с 3-го на 4-е, является комендант станции и говорит, что все благополучно уже с первого числа, когда первую банду разбили, так что здесь беспорядков не было. И передает: 3-го числа, когда депутаты Шульгин и Гучков выезжали в Псков, Шульгин манифест объявил, что государь отрекся от престола в пользу наследника, и регентом будет великий князь Михаил Александрович. Но хорошо, что я воздержался это объявлять войскам. Сами понимаете, что объявлять войскам…

Председатель. — Потом объявлять другое…

Иванов. — Я этого не объявлял. Приехавши в Псков 5-го числа, в 9 часов утра я получил известие из Петербурга, от Государственной Думы, от 3-го, и тут я узнал о том, что называется думский исполнительный комитет.[79] Засим, в Орше я получил приложение к витебской газете. Она, кажется, тут у меня в портфеле была, какая-то красная надпись. Тут я узнал уже, что временное правительство, и о том, что Михаил Александрович отказался. На станции толпе нечего было объявлять. Потом, наконец, около 3–4 часов дня приехал в ставку.

Председатель. — 5-го числа?

Иванов. — 5-го. Комендант мне передал, что в этот день в ставке ген. Алексеев объявил об отречении. Мне подали печатный лист об отречении государя и об отказе Михаила Александровича. Я узнал, что председателем совета министров еще государем был назначен кн. Львов; это я прочел в какой-то газете, и это мне подтвердило еще больше, что, значит, ответственное министерство. Я попрощался, пожелал служить хорошо при новом правительстве.

Сенатор Иванов. — А как батальон относился ко всем этим событиям? Они следили?

Иванов. — Это было. Когда проходил какой-нибудь поезд, то сейчас же выбегали, окружали. Но я обходил каждый день два раза.

Сенатор Иванов. — Обходили свой батальон?

Иванов. — Нет, там еще была рота сводного полка у меня в подчинении.

Председатель. — Генерал, позвольте задать вам несколько вопросов. Я отвлеку вас к одному вопросу, который отдалит вас от событий. Насколько я знаю, вы к политике никогда никакого отношения не имели. Вы боевой генерал. Каким образом отставка боевого генерала, не имевшего никогда никакого отношения к политике, связана с именем Распутина? Будьте добры, разъясните.

Иванов. — Об этом я могу только по догадкам говорить. Ясно, что были третьи лица, которых интересовал мой уход. Мне не хочется употреблять слово «интрига». Очевидно, я многим и ближайшим подчиненным был неприятен, потому что вещи я называл своими именами, по поводу беспорядков и потерь я пробирал.

Председатель. — Скажите, это имеет общее значение, почему боевой генерал, ни в чем незапятнанный, политикой не занимающийся, а называющий вещи своими именами, почему такого генерала выталкивают в ряды бездействующих?

Иванов. — Надо знать все. Генерал-квартирмейстер был очень хорош с Демидовым и говорил, что против меня немецкая партия, потому что, в случае заключения сепаратного мира, я буду против.

Председатель. — Значит, вы будете против заключения сепаратного мира?

Иванов — Я сказал, меня об этом не спросят.

Председатель. — Потрудитесь установить точнее. Я не из простого любопытства спрашиваю, а в интересах истины. Говорят, немецкая партия не желает?

Иванов. — Это одно, а другое может быть то, что меня сослуживцы и некоторые подчиненные не любили.

Председатель. — Давайте свяжем эти три положения: ваше удаление от должности, немецкая партия и Распутин.

Иванов. — Ген. Сухомлинов был недоволен мной с первых дней командования, это было известно в Австрии, и дошло в одном из секретных сведений. Адъютант мой ведал разведку. Он мною избран по просьбе ген. Алексеева. Он изранен в японскую войну. Когда я приехал в Киев, ген. Алексеев просил меня взять его в адъютанты. Мне полагалось два адъютанта и ординарец, и я его взял. В одном из сведений были известия о совещании военного характера в Австрии. Я не имею права многого говорить.

Председатель. — Простите меня, я в данном случае с вами разойдусь. По-моему, вы не только имеете право, но ваша прямая обязанность это сказать, потому что нужно с корнем вырвать эту историю.

Иванов. — Я не скрываю ничего. Я говорю, что я не хочу говорить, какие были подготовления. Это я обойду.

Председатель. — Вы не говорите о том, что вам стало известно про австрийцев, это неинтересно. Но мне интересно, где корни шпионажа германского. Если вы что-нибудь знаете, благоволите сказать. Я хочу, чтобы вы, как свидетель, рассказали.

Иванов. — Относительно шпионажа. Несомненно, откуда-то они добывали сведения, и от источников высоких шло за границу. Евреи-контрабандасты им служили. Иногда и офицеры показывали. Несколько раз было на немецком языке несколько переводов.

Председатель. — Это вас убедило, что нити австрийского шпионажа тянулись к Сухомлинову?

Иванов. — Т.-е. к центральному управлению военного ведомства.

Председатель. — Позвольте мне вернуть ваше внимание к ген. Сухомлинову.

Иванов. — Я сейчас скажу. Был вот какой случай, который, к сожалению, связан со мной. У меня с полтавским губернатором были пререкания. В одном из сведений, которое касалось меня, второй пункт относится к деятельности округа: поручено было принять все меры к тому, чтобы использовать дурные отношения ген. Иванова к военному министру Сухомлинову. Второе, узнать слабые стороны характера ген. Иванова. Например, он человек холостой, нельзя ли при помощи женщин?

Председатель. — Это были директивы, данные из Австро-Венгрии?

Иванов. — Да, из Австро-Венгрии. Вознаграждение по условиям неограниченное. На той же почве и пререкания с полтавским губернатором.

Председатель. — Простите, генерал, давайте к Сухомлинову вернемся.

Иванов. — К нему и будет. Губернатором был граф Муравьев. Когда я приехал в первый раз, впечатление относительно расквартирования войск у меня было отчаянное. Я не говорю: казармы, это прямо конуры какие-то. В одной казарме чуть вода не протекала. Стена такая, что я шашкой расковырнул почти насквозь.

Преседатель. — Это когда?

Иванов. — В 1910–1911 г.г. Дошло это до главного управления по делам местного хозяйства. Приезжал Гербель. Он удивился, что войска оставили казарму в чистом виде и стекла не выбили.

Председатель. — Это было при Сухомлинове?

Иванов. — Да, при Сухомлинове. Гербель даже удивился, что в таком положении оставалась казарма: «Я читал вашу жалобу на то, что скверно, но что так скверно, я не думал». И вот губернатор гр. Муравьев обращается к Сухомлинову. Мне даже была привезена копия письма. Известно было, что он обращался к Сухомлинову и к Дедюлину. Копия письма начиналась так: «Милостивый государь Владимир Александрович», Сухомлинова звали Владимир Александрович и Дедюлина — Владимир Александрович, и как принято у военных, не было написано сбоку, кому. Это была жалоба о том, что генерал Иванов невозможные вещи делает. Я просил Муравьева поехать со мной, но он всегда отказывался. Холера в 1910 году начиналась, и было донесено, что 4 случая холеры было. И вот мне этот адъютант, ведавший разведку, привез сведения, что передают, будто гр. Муравьев обращался к военному министру, и тот ему посоветовал отправиться к государю, и ответ для гр. Муравьева был неблагоприятный.

Председатель. — Значит, вы узнаете через Вену?

Иванов. — По дороге в Вену читалось. Другой раз то же самое по поводу Полтавы. Приезжает он ко мне и говорит, что в Полтаву командируется целая следственная комиссия для проверки 9-й артиллерийской бригады, потому что военному министру доложено, что она не готова к бою. Это было в 1912 или 1913 году, точно так же, через евреев, в Вену. Я не поверил. Можете себе представить, — приезжают: генерал Похвиснев, помощник военного прокурора и судебный следователь.

Председатель. — Откуда делается вывод к Сухомлинову или к окружающим Сухомлинова?

Иванов. — Относительно Сухомлинова сказано было только, что сказал Муравьев Сухомлинову и что от государя ответ неблагоприятный.

Председатель. — Позвольте здесь поставить точку и вернуть ваше внимание к вопросу, на который я не получил ответа. Генерал, значит, вы устранены потому, как вы сами себе представляете, что немецкая партия это вам устроила; ну, а Распутин здесь при чем?

Иванов. — Я думал, что это из-за пререканий с генералом Алексеевым. Когда я приехал 31 марта 1916 г. в ставку, он мне говорит: «Вы думаете, что в вашем уходе какая-нибудь моя интрига, — могу прямо сказать, что никакой интриги». Я говорю: «Мы с вами разошлись, так как я вам часто возражал резко». В особенности это было с продовольственным вопросом, который касался периода Наумова и Трепова, я тогда резко выступал. А он говорит: «Нет, я вам должен сказать, что большая интрига шла в Петрограде», и называет Распутина и прибавляет слово «каналья», Вырубову, ей не помню какой дал эпитет, потом называет императрицу, Андроникова, Рубинштейна, Мануса и еще какие-то две-три «жидовские» фамилии, которых я не помню.

Председатель. — Значит, ген. Алексеев, называя эти имена, сказал «немецкая партия»?

Иванов. — Нет, он этого не сказал. Я вам говорю, что Распутин. Меня раньше предупреждали, что там была немецкая партия, но я сейчас фамилии не позволю себе назвать. Вероятно, Сухомлинов был мной недоволен. Вообще, в военном ведомстве у нас были пререкания.

Председатель. — Значит, вам стало ясно, откуда идет интрига?

Иванов. — Я думаю, что это мои сослуживцы и подчиненные, и, если вы скажете, что они действовали на Распутина при помощи своих жен, — я отрицать не буду, но назвать их себе не позволю.

Председатель. — Вы передали несколько очень важных разговоров: беседу с бывшим государем и с бывшей императрицей. Может быть, вы еще что-нибудь припомните? Очень важная эта беседа с императором, о том, что нужно ответственное министерство.

Иванов. — Я сказал, что я не считаю себя компетентным в делах государственного управления, но считаю, что нужны капитальные реформы, так как недовольство проникло в войска. 22 мая прошлого года началось наступление юго-западного фронта. Предполагалось двинуться всей массой, чтобы привлечь к себе внимание. Сначала были удачи, все шло очень хорошо, но все время наступали по всем фронтам. (Теперь, кажется, спохватились.) Противник оттянул войска, и я даже точно могу сказать, какие войска. Я велел к разведчикам присоединить людей, прибывших из запасного батальона, чтобы подучились. Боевые припасы в мае 1916 г. были в таком количестве, в каком никогда за войну не было. Одним словом, пошли удачи, но потери были большие, комплектование приходило необученным. Мы продолжали атаковывать. Я в это время был в Финляндии, осматривал укрепленные позиции. Вижу, что тычутся все на одном месте. Конечно, утомились, и потери большие. Надо было дать передышку, но этого не сделали, и в результате большие потери. В стране это стало известно. Затем, призыв был объявлен в апреле, отложили его на июль, а на самом деле совершился он в августе или в сентябре. Я приехал 11 сентября из Финляндии. В Могилевской губернии не только у помещиков, но и у крестьян овес стоял на корню. Это вызвало большие разговоры, они проникли в армию. С этого момента начались продовольственные затруднения и усиленное недовольство на порядки. Затем окончательным толчком было убийство Распутина. В армии пошли большие разговоры. Я 24 марта 1916 года сдал командование. У нас с конца 1915 года ежедневно поступали сведения, но никогда о Распутине не упоминалось, никто о нем не знал и не говорил. Я сам о нем не знал, слышал только, что есть Распутин. Я видел тут, на Литейном проспекте, ездил человек, босой и с голой головой, с палкой,[80] и считал, что это Распутин.

Председатель. — Вы констатируете, что в армии стали интересоваться Распутиным и его ролью?

Иванов. — Не столько его ролью, — так формулировать было бы недобросовестно, — но начали говорить о безобразиях, которые творятся. Все это постепенно стало проникать в армию.

Председатель. — Значит, когда вы говорите о недовольстве с половины прошлого года, то вы имеете в виду исключительно военную точку зрения, эти неправильные распоряжения по наборам?

Иванов. — Это не есть неправильное распоряжение, но так сложились обстоятельства — были большие потери, которые желали пополнить. Вообще было недовольство, что затянулась война, и следовал призыв за призывом. Тронули даже ополченцев. Когда я приехал в ставку — стоит эшелон. Смотрю — старики, лет 30–35. Тут я сразу понял, в чем дело, — это с одной стороны, а с другой стороны — неубранные поля.

Председатель. — Вам известно, что перед вашим отправлением у государя состоялось совещание с гр. Фредериксом и Воейковым?

Иванов. — Нет, относительно Фредерикса я должен доложить вот что: 12 декабря я имел разговор с государем относительно Распутина и его вредной деятельности…

Председатель. — Вы сочли своим долгом доложить это?

Иванов. — Да, он спокойно выслушал все, что я ему сказал, — что это вредно отзывается, что это распространяется и т. д.

Председатель. — При чем вы имели в виду назначения — не только гражданские, но и военные?

Иванов. — Если хотите, скорее гражданские, и вмешательство в дела, в распоряжения. Я слышал, какие были эпизоды по делу Сухомлинова и других.

Председатель. — Что вас заставило доложить государю именно в этот момент?

Иванов. — Я хотел доложить еще в октябре но государь все уезжал.

Председатель. — А это вы когда доложили?

Иванов. — Это было 12-го декабря. 17-го было совещание, 18-го государь выехал. И вот, между 12 и 17 декабря, перед завтраком, подходит ко мне Фредерикс и говорит буквально следующее: «Ну, Николай Иудович, что же теперь будет?». Я думал, что он про военные операции говорит, и отвечаю: «Теперь зима, никаких операций быть не может». «Нет, я говорю про другое, про внутренние дела, что у нас теперь будет? Я два раза государю говорил, и вот сегодня, сейчас сказал, что может быть я старик (если я не ошибаюсь, он сказал, «выжил из ума», или что-нибудь аналогичное), ошибаюсь, прикажите расследовать, прогоните меня, но я считаю долгом вам доложить».

Председатель. — Это было в декабре, а когда вы были устранены?

Иванов. — В один день с Поливановым.

Председатель. — Поливанов от должности министра, а вы от должности главнокомандующего? Вы не заметили, что между декабрем и мартом уже изменилось к вам отношение?

Иванов. — Я государя не видел, он вернулся 24 февраля. Отношения изменились раньше. До него доходило, что я высказываюсь довольно определенно о некоторых вещах. Я только раз имел разговор по поводу продовольственного затруднения. Приехал адмирал Нилов и говорит, что в Киеве все прекрасно, город живет прежней жизнью. Государь говорит: «Не правда ли, в Киеве всегда так, всегда все отлично?». Я говорю: «Нет, я слышал, что в Киеве большие продовольственные затруднения».

Председатель — Вы отстранены от должности 17 марта 1916 года, а ваш доклад о Распутине когда был?

Иванов. — 16 декабря, после этого. Когда мне Алексеев сказал про Распутина, меня это ударило, как обухом по голове, и если вы мне скажете, что немецкая партия здесь не при чем, что это дело других лиц, сослуживцев и товарищей, — я этого не смею отрицать.

Председатель. — Но факт остается фактом. Ген. Алексеев вам говорил. Теперь скажите, вы поставили свою задачу определенно: вам нужно было не только остановить события, но и причины их устранить. Скажите, как к вам в портфель попал этот проект манифеста?

Иванов. — Дело в том, что эти разговоры происходили в январе 1917 года, а может быть в декабре 1916-го, разговоры по поводу продовольственного вопроса. В 1916 году, когда я ехал в Финляндию, когда намечался уход Наумова, я слышал разговор…

Председатель. — Это было в министерство Штюрмера?

Иванов. — Этот разговор был в июне 1916 года, когда я ехал в Финляндию. Мне говорили, что предполагается назначить на должность главноуправляющего по продовольственной части или ген. Алексеева, или великого князя Сергея Михайловича. Одни говорили, что это будет касаться армии, а другие, — что всей России. Затем, как-то разговор зашел об артиллерийской части, и он дал мне две записки по артиллерийской части.

Председатель. — Какое же он имел отношение к проекту манифеста?

Иванов. — Это не проект манифеста, это была записка генерала Алексеева.

Председатель. — Но как эта записка поступила к вам в июне 1916 года?

Иванов. — Она лежала у меня в портфеле, я хотел перед отъездом ее возвратить.

Председатель. — Какие у вас были права, когда вы приехали?

Иванов. — Главнокомандующего армией.

Председатель. — Почему вы приехали только с одним батальоном? Почему вы не взяли тот, который находился ближе к расположению ставки?

Иванов. — Этот был из ставки. Я хотел ехать со скорым поездом, а ген. Алексеев отсоветовал.

Председатель. — Как вы себе представляли размеры движения, когда выезжали? Вы получили телеграмму по прямому проводу?

Иванов. — Видел, что беспорядки. Он пишет, что некоторые части вышли из военного подчинения, а другие остались.

Председатель. — Вот что останавливает внимание — как вы, мимоходом, ночью, в кратком разговоре, ставите вопросы такой большой государственной важности, как ответственное министерство и т. д.? Разве посылавшие вас лица, бывший император и главнокомандующий, не заговорили об этом сами?

Иванов. — Никогда.

Председатель. — Так что вам первому пришло в голову, что нужны политические реформы?

Иванов. — Я слышал, что Алексеев по поводу Распутина имел разговор с императрицей и, кажется, с государем. Я должен был доложить, так как говорили, что запасные батальоны не в порядке, рабочие бастуют, и недостаток в продовольствии. Для меня все стало ясно.

Председатель. — Вам говорил ген. Алексеев о своем разговоре с бывшим императором по поводу Распутина?

Иванов. — Меня там считали посторонним.

Председатель. — Какие были ваши непосредственные обязанности?

Иванов. — Постоянных обязанностей у меня не было. Когда я доложил государю о Распутине, я просил меня уволить. Когда я просил его меня принять, я сказал, что у меня две причины: личная — та, что я ничего не знаю, и если я негоден армии, — то меня уволить, — и вторая — о Распутине.

Председатель. — Вы по собственному побуждению сделали этот доклад о Распутине или вы сговорились с кем-нибудь?

Иванов. — Нет, с кем мне сговариваться?

Председатель. — Но почему вы это сделали именно в декабре?

Иванов. — Я говорю, что я с самого первого момента это решил и с Фредериксом об этом говорил. Потом, когда ехал в Финляндию, решил, что вернусь и буду проситься. Фредерикс мне сказал: «Государь не согласился, вас не отпустит»… Подъезжая к Петрограду, кажется, это было 18-го июня, я решил. Вот тогда, приехавши из Финляндии. А здесь государь все уезжал.

Сенатор Иванов. — Скажите, пожалуйста, генерал, когда вы уже вместе с георгиевским батальоном выступили из ставки, вы предполагали, что во время вашего вступления в Петроград должно подойти еще несколько полков? Были у вас сведения о том, что кроме георгиевского батальона должны быть еще войска?

Иванов. — Я сказал, четыре полка должны еще быть, 12 батальонов.

Сенатор Иванов. — Вы не знаете, почему они не пришли, это случайность или было какое-нибудь распоряжение?

Иванов. — Точно я не могу сказать. Их несомненно задержали умышленно, раз я не мог снестись. Обоз георгиевского батальона не был задержан. Шли семь вагонов с беспроволочным телеграфом. Я им телеграфировал. Мои телеграммы все задерживались, т.-е. они оставались, вероятно, в Петрограде, и ставка не получала моих донесений.

Председатель. — Позвольте узнать из ваших впечатлений, вы не заметили, чтобы к концу декабря 1916 года в ставке усилилось недоверие к бывшей императрице?

Иванов. — Нет, я должен сказать: нет. Говорю, что я в стороне жил от этого.

Председатель. — Вы в ставке не встречались с ген. Дубенским?

Иванов. — Разговаривал раза два, три. Я его знал, я с ним разговаривал. Он пишет про 33-ю дивизию.

Председатель. — Где пишет?

Иванов. — В своем дневнике. Он и меня спрашивал по поводу этого.

Председатель. — А вам не приходилось видеть в ставке Протопопова?

Иванов. — Я его видел три раза. Три раза пожал руку: «Здравствуйте, Протопопов — Иванов».

Председатель. — Скажите, пожалуйста, а вы не знаете, чем вызваны эти строки дневника о бывшей императрице, что она держала в полном подчинении своей воли волю бывшего царя, и в том, что она выдвигала людей плохих для интересов родины?

Иванов. — Нет, я никаких разговоров с ним не имел. В связи с Распутиным ходили всякие слухи. Когда заговорил с государем, он был удивлен. Он говорил: «Этого не ожидал слышать», но в мягкой форме.

Сенатор Иванов. — Недоволен был?

Иванов. — Нет, в мягкой форме.

Председатель. — Вы сказали, что Распутин вредный человек?

Иванов. — Я сказал, что вредный человек. Он мне сказал: «Я не ожидал этого от вас слышать». Он сказал в мягкой форме.

Председатель. — Генерал, сообщите факт.[81]

Иванов. — Он мне сказал: «Благодарю за преданность». Этим закончилась наша беседа, и он попрощался со мной. И сказал это мягким тоном.

Председатель. — А вам, генерал, ничего не привелось слышать о перенесении сессии Государственной Думы с 12 января на 14 февраля?

Иванов. — Нет, ничего не слыхал. Я слышал, что в ноябре были какие-то комбинации, это я слышал.

Председатель. — Вы какие комбинации имеете в виду?

Иванов. — Я не помню, кажется, на первое хотели, потом отложили на 17-е. Это я слышал. По этому поводу был разговор. Кажется, Кауфман должен был уехать и не уехал.

Председатель. — А как Фредерикс и Воейков отнеслись к вашей миссии подавления мятежа, как она вам представлялась, что необходимы реформы?

Иванов. — С Фредериксом я ни слова не сказал, а Воейков только одно сказал: «Вот пользуюсь случаем и посылаю в Царское команду железнодорожного батальона».

Председатель. — Стало быть, для усиления вашего отряда?

Иванов. — Нет, просто пересылалась в Царское Село. Он просил меня. Я дал два, три вагона и сказал: «Ну, что же, пусть едут».

Сенатор Иванов. — А в бытность вашу в ставке, когда ставку должен был покинуть П. М. Кауфман, какие были на то причины?

Иванов. — Из ставки он уехал в государственный совет, но перед этим имел разговор с государем относительно Распутина. Государь тогда его обнял и поцеловал, а потом читаем в газетах, что он отчисляется от должности главноуполномоченного.

Сенатор Иванов. — А почему его устранили?

Иванов. — Говорили тогда, что из-за доклада государю о Распутине.

Председатель. — Не был вызван ваш доклад о Распутине той тяжелой атмосферой, которая царила в ставке, тем, что в ставке боялись тревожить царя, хотя многие уже понимали ужас создавшегося положения?

Иванов. — Может быть, это и было, но разговоров не было. Я жил в стороне. Мне пришлось раза два с Шавельским говорить, и то исключительно потому, что в известные дни я ходил в церковь. Обедня кончалась около 11 часов, а завтрак происходил в 12, в половине первого, он мне и говорит: «Не зайдете ли чайку попить?». Я раза 3–4 разговаривал, и разговор относительно Распутина происходил в тех пределах, которых я коснулся.

Председатель. — А был разговор о тенденции замалчивания этого события? Вероятно, это и заставило вас выступить?

Иванов. — Ну что ж замалчивание! Я не пожелал таиться. Раз я говорю за глаза, я считаю обязанностью говорить и в глаза.

Сенатор Иванов. — Вы изволили близко стоять к ставке. Я хотел выяснить, какое влияние имела бывшая императрица, какое впечатление, особое впечатление, вызывало ожидание ее приезда?

Иванов. — Нет, она настолько тактична… Позвольте я изложу фактическую сторону. Во-первых, когда она приезжала, ее никто никогда не встречал и не провожал. При мне два раза она приезжала, — один раз в день именин наследника, в октябре. Когда приезжала, обыкновенно приходила к завтраку в дом, где жил государь. А обедали все в поезде. После обеда она обыкновенно с кем-нибудь из старших разговаривала. Но мне не приходилось разговаривать с нею. Обыкновенно она садилась и разговаривала, а в это время государь всех обходил. Внешне она была любезна.

Председатель. — А с кем разговаривала?

Иванов. — Вызывала раз, кажется, Алексеева, иногда — с ген.-квартирмейстером Пустовойтенко. Вот с Кауфманом, я, кажется, не видел. Иногда с командиром Уланского полка. Она, очевидно, его знала.

Председатель. — Но где механизм внутренний? Вы по долгу службы докладываете главе государства, что безответственное влияние, и таких лиц в особенности, невозможно. Все это встречается в высшей степени любезно. Вас благодарят. Вас обнимают. А потом эта беседа сообщается дальше, происходит нечто, и все это кончается тем, что полного генерала с Георгием подвергают опале.

Иванов. — Опала до этого последовала. Я вам говорю, Алексеев меня удивил. Если бы Алексеев не сказал, я бы этому не поверил. А теперь я скажу, если 2–3 лица и еще через дам, все может быть. И если вы мне скажете, что было влияние, то может быть, через того же Распутина.

Председатель. — И, может быть, через ту же императрицу?

Иванов. — Может быть.

Примечания:

7

«управления», надо: «врачебные управления».

8

«Грюнвальд», надо: «Гринвальд».

79

«называется»… надо: «назначается».

80

«ездил человек, босой и с голой головой, с палкой», — известный в Петрограде странник, ходивший и зиму и лето босой, с непокрытой головой и с большим посохом с серебр. набалдашником — Василий Ткаченко, бывш. кучер ставроп. губернатора Никифораки.

81

«факт», надо: «как».