Молотов много читал. Даже поразительно много. Я постоянно видел у него на столе не только политическую и экономическую литературу — ни одна художественная новинка не проходила мимо него. Он выписывал немало периодики, покупал книги на Новом Арбате, ходил в «Ленинку», знакомые кое-что приносили. В каждый мой приход он непременно спрашивал: «Ну, что новенького можно почитать?» И всегда делился суждениями о прочитанном. Мнение его порой было весьма своеобразным, но любопытным. Ясность ума и быстрота реакции не покидали до последних дней. Читал много, но сам говорил, что читает медленно.

— Вот Ленин и Сталин быстро читали, я так не умею, всегда завидовал им в этом. Читаю медленно, особенно беллетристику.

— Когда ж вы успеваете столько прочесть?

— Я же теперь пенсионер!

Однако чувствуется, что и раньше он сумел немало прочесть, ибо знания его в различных областях весьма весомы. Тюрьмы и ссылки, говорил он, много дали в смысле самообразования.

18.02.1971

В жизни ему пришлось общаться с самыми разными людьми — и с писателями тоже.

— Ну, как братья писатели живут? — Обычный первый его вопрос, только поздороваемся в прихожей. И добавлял: — Братья писатели, в вашей судьбе что-то лежит роковое… Только не «лежит», по-моему. Кто написал, какой поэт? Заметным поэтом сказано.

Он помнил наизусть много стихов, цитировал и зарубежных, и русских поэтов, самых разных. Чаще других — Пастернака и Демьяна Бедного. Знал и любил народные песни и частушки, особенно свои, вятские.

— А кто из поэтов сейчас наиболее? — спрашивает.

— Егор Исаев. Пишет поэму «Не вся земля в городах».

— Это не против рабочего класса? — спрашивает, улыбаясь.

— Думаю, нет.

— Конечно, не вся земля в городах, даже большее ее не в городах, но нельзя забывать о диктатуре пролетариата.

22.04.1970

…Поехали с Шотой Ивановичем к Молотову в Ильинское. У Курского вокзала к нам в машину села чета Гамрекели — Давид Александрович, оперный певец, и его жена Богуси, тоже актриса. Едем по Можайскому, сворачиваем на Ново-Рублевское шоссе. Среди зелени — оранжевая деревянная дача. Молотов идет по дорожке, встречает нас.

Уселись на веранде, разговор о музыке. Молотов сетует, что сейчас мало хороших певцов, а ведь наверняка столько есть талантов! Гамрекели заметил, что это искусство стало массовым — радио, телевидение, появилось много безголосых эстрадников…

Молотов критикует фильм «Шестое июля»: Ленин показан беспомощным, все дела вершит Свердлов…

— А на самом деле Свердлов был только хорошим исполнителем, — говорит Молотов. — Ленину иногда подсовывают троцкистские идеи. Это уже не первый случай. Это жульничество. Шатров использовал кой-какие факты, интересных лиц показал, смотрится. А Спиридонова действительно очень активная, но это была больная женщина, и роль ее в то время была совсем не такой, как показано в фильме. Случайный человек в революции, не вполне нормальный человек. Она, конечно, была травмированный человек, травмированный, да. Делать из нее лидера, вождя?

11.06.1970

— Вот Чаковский написал довольно интересный роман «Победа», а кончилось тем, что он любуется Брежневым. И главным качеством его является доброта. Это мещанский подход к жизни, это узость горизонтов, это обход вокруг да около, но в этом нет ни революционного, ни коммунизма. Вот вам мое мнение.

В Художественном театре при участии членов Политбюро во главе с Генеральным секретарем отмечено появление пьесы Шатрова о Ленине. Дошли до того, что Ленина играет комедийный актер. Я думаю, что это такая фальшивка, такая гнусность, ловко упакованная, которая, к сожалению, не доходит до голов тех, кто приходит на официальные постановки этой пьесы. Это меня особенно коробит, потому что, если мы так будем дальше жить, наш враг — империализм поймет, что мы очень недалекие люди, и против нас начнутся самые гнусные, опасные дела. А ведь если об этом не задуматься, то ведь нас могут и пощупать — раз мы такие недалекие! Никто из писателей об этом думать не хочет. Но я привык над этими вопросами думать, и я не могу пассивно относиться к этому. Я считаю, что это не тот социализм, о котором говорил Ленин. Пока существуют классы, социализм не построен…

12.03.1982

— Чехов был за социализм. Он умер в 1904 году. Считал словами своих героев: социализм будет через двести лет. Гарин-Михайловский, о нем уж и говорить нечего, но Чехов — это великий писатель, он считал — через двести лет.

15.08.1975

— Но иногда я все-таки Чехова не могу читать. Он пишет очень метко, но оптимизма совсем нет.

30.09.1981

— Льва Николаевича Толстого, по-моему, вредно принимать в партию большевиков. На целый век бы опоздали, если бы заменили партию большевиков партией Льва Николаевича Толстого. Ленин хорошо сказал, что идеализм — это пустоцвет на дереве жизни. Лев Толстой — идеалист, но как художник, конечно, исключителен. Я до сих пор не могу понять Ленина в вопросе с Достоевским. Критикуя украинского писателя Винниченко, он сказал, что тот повторяет архискверные произведения архискверного Достоевского. Надо же так выразиться! Чего он его так невзлюбил? Человек-то гениальный, безусловно, Достоевский-то.

Маяковского Ленин художественно не принимал, но ведь тот тогда еще не был настоящим Маяковским, в двадцать втором году он был еще небольшим писателем, малозаметным. Москва была, правда, залеплена всякими футуристскими штуками, а Маяковский по-настоящему развернулся в последние годы.

— Но Маяковского дали в обиду…

— Господи! Ну что же, Сталин должен был за всем проследить? Никто не ограничивал прав литераторов. А они ему помогли?

03.02.1972

— Вы Маяковского видели?

— Видел, но я с ним не разговаривал.

— Директор музея Маяковского Макаров сказал мне, что, когда Маяковский застрелился, вы разрешили опубликовать об этом сообщение в печати. Есть документ за вашей подписью.

— Я не помню такого случая.

— А у них есть.

— Ну и что особенного? — спрашивает Молотов.

— Ничего особенного, но в то время никто сам не решался опубликовать, и обратились в правительство за разрешением… Директор музея к вам хорошо относится.

— Вот потому он хороший пример и приводит, — делает вывод Молотов.

30.10.1984

— Весной 1953-го, уже без Сталина, — говорит Молотов, — был на Политбюро Симонов по какому-то литературному делу. А когда закончил свой вопрос, я ему реплику: «Как вам не, совестно такие вещи писать о Маяковском?» Он: «Что, что?» Ну, заседание продолжается, он ушел и написал мне письмо: вот вы сказали что-то такое по поводу Маяковского, я не понимаю, в чем дело, почему возмущались… А дело в том, что перед этим в «Литературной газете» вышла его статья, там получилось нелепо: будучи членом партии, Маяковский уже начал писать стихи. Смысл такой, что вроде член партии не своим делом занимался. Я ему написал: как такие вещи можно говорить? Что, поэт не может быть членом партии? А если он член партии, то должен замолчать? Или вести себя по-другому? Симонов ответил: благодарю, что вы мне разъяснили, теперь мне все понятно, я это учту.

23.11.1971

— Симонов — КВД.

— ?

— Куда Ветер Дует, — говорит Молотов.

8.03.1975

— Писатель Лев Шейнин был приятелем Симонова. Я с ним в больнице встретился незадолго до смерти. Я его спрашиваю: «Что Симонов пишет? В одну сторону вертится, в другую». Он отвечает: «Очень торопится, ему хочется поскорей. Популярность, на злободневную тему поскорее, в каком направлении дует ветер. Во время войны он писал «Русские люди» и прочее, как Сталин хотел, потом, после Сталина, — как Хрущев хотел». — «Зачем ты так торопишься?» — «Надо, говорит, поскорей, чтоб оказаться в первых рядах. Приходится приспосабливаться».

25.04.1975

— Мне на улице Горького, в сотом магазине, кой-какие книги достают, когда нужно. Вот я недавно хотел получить и получил «Народное хозяйство за 50 лет в СССР». Стал я рассматривать витрину новых книг, и мне продавщица говорит, что в последнее время повысился спрос читателей на книги об Иване Грозном. Вышла одна недавно — нарасхват моментально. Я говорю: чем вы это объясняете? Она: видимо, интересуются эпохой Сталина и хотят сравнить.

— Но все-таки Ивана Грозного большевики считают прогрессивным, — замечает Шота Иванович.

— Конечно, безусловно, — соглашается Молотов. — Я читал тут книжку одну о художнике Сурикове, принесла мне автор, верней, дала на улице, есть такая Кончаловская, жена Михалкова. Суриков написал свою первую большую картину, действительно интересную: казнь Петром Первым стре-стрельцов, восставших против Петра на стороне его сестры, «Утро стрелецкой казни». Картина эта находится в квартире Сурикова. Приходит туда в качестве гостя Лев Толстой, смотрит на картину, восторгается: замечательная картина, как все живо, как все правильно и т. д. Походил около картины, потом говорит: «У вас стрелец вот держит в руке зажженную свечу, она горит, а если горит, должны быть какие-то спуски воска, а рука чистенькая. Воск-то у вас не топится». Я, говорит Суриков, посмотрел, действительно, черт возьми, не вышло. «Да, вы правы, Лев Николаевич, такой у вас глаз», — и прочее. Уходит Толстой; он, значит, сейчас же вносит поправки, чтобы топилась свеча. Через некоторое время опять гость появился, Илья Репин, художник. Смотрит картину. Тоже всякие похвалы. Потом, после некоторых разговоров, начинает: «Ну вот, Василий Иванович, все-таки у вас нет синтеза, нет высшей точки во всем этом. Казнь, ну, казнь, но у вас ни одного повешенного нет! Казнь, казнь, утро стрелецкой казни, поэтому ведь какой-то должен быть такой трагический момент, так сказать, который… как бы скопил, выразил казнь наиболее ярко, значит, основную мысль». Суриков подумал: черт! Тут же взял карандаш, начертил там виселицы, контуры сделал, дорисовал картину. Заходит на другой день в комнату его прислуга, женщина, которая была у них при-прислугой, Паша. Посмотрела на картину: «Ой, уже, уже повешен!» И слезы на глазах, и что же это такое, страшно смотреть. Суриков ей: «Успокойся, успокойся! Не будет никакой пытки, никто не будет повешен!» И действительно, говорит, нельзя допустить, чтобы к моей картине подходили в ужасе, чтоб от нее отшатывались…

Картину-то я помню. Есть там повешенные? Мне казалось, что есть.

— Мне кажется, нет, — говорю я.

— Нет? Видимо, он снял. Но там виселица есть.

— Виселица есть, но мне кажется, повешенных там нет. Там есть другой синтез, то, что имел в виду Репин, там есть Петр.

— Само собой.

— В нем все сконцентрировано.

— Об этом Суриков и говорит: я Петра в сторону поставил.

— Он сильно сделан.

— Он сильно, ну еще бы! Там он, так сказать, главный герой этого, потому что он казнит. Виселицу я хорошо помню, но вот повешенных, видимо, он снял. Принял репинское предостережение, а потом поправил под. воздействием человека из простых, как говорится, людей. И Толстого принял, поправил. Небольшая деталь, но интересная, — говорит Молотов.

27.04.1973

Много лет Молотов дружил с писателем Сергеем Ивановичем Малашкиным. Они познакомились еще до революции, близко сошлись в 1919 году, и дружба эта не прерывалась до самой смерти Молотова в ноябре 1986 года. Малашкин пережил его почти на два года, умер в 1988 году, не дожив трех недель до своего 100-летия. Он был на полтора года старше Молотова, и эта небольшая возрастная разница, казалось, всегда присутствовала в разговоре между собой двух восьмидесяти, а потом и девяностолетних стариков. Интересно было, сидя рядом, наблюдать за ними, как они обращаются на «ты», вспоминают былое, порой подначивая друг друга…

— Я ведь все-таки старше тебя, Вячеслав, — нараспев говорит Малашкин, маленький, сухонький, с большой седой шевелюрой.

— А я тянусь за тобой, — отвечает, подмигивая мне, Молотов.

— Ив партию я вступил в 1905 году, а ты в 1906-м.

— Это что ж, выходит, ты меня в свою партию принимал? — улыбается карими глазами Молотов.

Вот так сидят за столом и разговаривают. Я видел их вместе пятнадцать раз.

В марте 1971 года Молотову исполнился восемьдесят один год. Он приболел: «Угораздило меня снова упасть и стукнуться». Я приехал к нему с выступления в школе № 54 на улице Доватора, успел на электричку в 14.26 и в начале шестнадцатого часа был на знакомой даче.

— А мы уже все самое вкусное съели! — сказал, здороваясь, Молотов. И поздравил меня с рождением сына: — Продолжается наша гвардия, поколение большевиков!

Рядом с Молотовым — Малашкин. Интересный старик, стольких знал, ходил к Блоку с Есениным, когда тот приезжал в Питер за славой…

Мой неизменный спутник по поездкам к Молотову Шота Иванович Кванталиани стал говорить о том, что армяне стараются заселить грузинское побережье:

— Клянусь прахом моего отца! Шила в мешке не утаишь!

— У них мало хороших мест, а в Грузии много. Кое-что хотят у вас отнять, это возможно, — говорит Молотов.

— Если вы глазами хлопаете, почему не отнять? — добавляет Малашкин.

— У вас много национализма, — определяет Молотов.

— А Ленин говорил о гордости великороссов, — замечает Малашкин.

— Но как он говорит о гордости великороссов? — рассуждает Молотов. — Даже Пушкина не называет, Толстого, Чайковского, Менделеева не называет.

— А вы Украину просмотрели, — продолжает Малашкин. — Есть такой поэт Малышко. Подходит к милиционеру, русскому, спрашивает, какая это улица — по-украински, тот отвечает ему по-русски. Малышко дает ему по физиономии. Если б я был милиционером, я б его стрелять не стал, но прикладом нагана дал бы ему по башке. А ему сошло с рук.

— Это вот ты не прав, — говорит Молотов. Малашкин не унимается:

— У нас национализма нету. У русских людей национализма и шовинизма никогда не было!

— Сколько угодно! — возражает Молотов.

— У каждой нации есть, — соглашается Шота Иванович. — Не народ, а представители отдельные.

— Конечно, не весь народ, само собой, — говорит Молотов. («Само» он произносит с ударением на первом слоге. — Ф. Ч.)

— Никогда в крестьянстве не было антисемитизма, — продолжает Малашкин. — Ни среди грузчиков на пристани, ни в деревне не было.

— Брось ты об этом говорить, — спокойно убеждает его Молотов. — Есть, и сколько угодно. Ты Ленина не читал, а он предупреждал насчет великорусского шовинизма, и он прав. Все было и еще много сохранилось, даже среди коммунистов.

Спор накалился, и тогда Малашкин говорит:

— Приходи ко мне, у меня тоже и коньяк есть, и вино.

— Тебе палец в рот не клади! — отвечает Молотов.

— Но в критический момент он вам не изменил, — замечает Кванталиани.

— Не изменил. Не пошел, не успел подписать, — улыбается Молотов.

Это — о 1957 годе, об «антипартийной группе Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова». Старые большевики подписали опубликованное в «Правде» письмо, осуждавшее фракционеров. Некоторые из них сразу же пытались принести свои извинения Молотову: нас-де заставили, грозя лишением персональных пенсий, но Молотов никого из них не принял.

— Мне из Союза писателей был звонок, — говорит Малашкин. — «Сергей Иванович, надо подписать». Я сказал, что уезжаю на дачу. «Тогда мы поставим вашу фамилию». — «Это что ж, по шапке меня женили?» — «Не хотите?» — «Не хочу». — «Тогда мы вас на бюро поставим».

…Речь зашла о писателях, о литературе.

— Через десять лет у нас будет совершенно другой пролетариат, — говорит Малашкин. — Чтобы при этом быть поэтом, писателем, надо стать выше, иначе никто читать не станет. Точно так же наши современные руководители, они очень примитивные, и от собраний ждать нечего. Были бы они умные, они б сказали: «Мы уходим». Из двухсот тридцати миллионов нельзя выбрать талантливых людей? Вот ты сейчас работаешь над книгой. Наверно, это будет что-то продолжающее «Государство и революцию» Ленина?

— Жаль, что вы не пишете мемуаров, — говорит Шота Иванович. — Народ очень ждет.

— Мне это неинтересно писать, — отвечает Молотов.

— Мемуары пусть Майский пишет, — говорит Малашкин, — как он победил всех. А ты пишешь то, что лет на пятьдесят вперед даст зарядку. И мы, писатели, если не будем так…

— Поэт и писатель особенно должен смотреть вперед, — утверждает Молотов. — Это не всегда получается. Я начал читать в «Иностранной литературе» венгерский роман какой-то… Я переводные вещи тоже читаю, нельзя без них обойтись.

— А я хочу Мопассана, Бодлера, Верлена читать на французском языке, а не переводы, — возражает Малашкин. — Я, когда учился в университете Шанявского и работал, стал изучать французский язык, пробовал переводить Верлена. Тут война, меня взяли на фронт… Ну а потом в Нижнем Новгороде — ты же был там — я лес заготовлял. Приехал Рыков, говорит: «За вагон дров даю вагон керенок!»

— Это тоже на иностранных языках? При чем тут языки? — смеется Молотов.

— Одно дело, когда переводит Брюсов, другое — Антокольский. Вот он перевел «Пьяный корабль» Рембо — это ж пошлость! А гонору у него сколько! Как мэтр… Или вот Твардовского избаловали, что он выдающийся…

— Все-таки поэт он, конечно, не рядовой, Твардовский. Но гнилой, — добавляет Молотов.

— А первые стихи его прямо кулацкие, — не унимается Малашкин. — Да и не могу я читать: Данила, Вавила, придавило… Можно ли читать семь тысяч строк «Василия Теркина», написанных хореем? Куски есть отличные. Я его встретил в больнице и сказал: «Я б на вашем месте оставил одну тысячу двести строк. Вот у вас Теркин чинит часы — прекрасно, а второй раз чинит — скучно». А он говорит: «Я все-таки хочу гонорар получать».

— Пошутил, конечно.

— Не шутил, — упрямится Сергей Иванович.

Но послушать Малашкина, так и Есенин «поэт очень талантливый, но сырой. Вот Брюсов и Блок — другое дело, они намного его выше».

А в общем, в Малашкине жила неистребимая русская черта, присущая гоголевскому Собакевичу: есть один порядочный человек — судья, да и тот, если разобраться…

«Много мусора фургонного», — сказал Сергей Иванович об одном популярном поэте.

— Мы поехали с Есениным искать славы, — рассказывал Малашкин. — Учились вместе в университете Шанявского, он писал о деревне, я — о городе. Поехали в Питер к Блоку, остановились у Клюева. Я спал на диване, а они вместе с Клюевым на кровати. Потом к Мережковскому отправились. Мы с Клюевым через парадный ход, а Есенин надел на себя коробок — там мыло, гребешки, — пошел через черный ход, узнал, что горничная — рязанская, и говорит: «Я тоже рязанский, стихи пишу».

Это 1915 год. Сидим у Мережковского, Есенин прочитал ему «Русь», Мережковский вскакивает с кресла, поднимает палец: «Боги сами сходят к нам с небес!» Потом Есенина призвали в армию, он был в охране, читал стихи сначала царице, потом царю, его приближали к царю, и царь его освободил от военной службы. Помните, на фотографии он важно сидит впереди, а ведь просто солдат…

А что он потом вытворял с Дункан! Помню, выгнал ее на мороз и заставил, голую, плясать на снегу! И еще помню: напился и сидит на перилах, балансирует, свалится — не свалится в лестничный пролет. А народ внизу переживает: «Сережа, не надо!» Все-таки поскромнее бы… Конечно, Есенин — это не Степан Щипачев. Сколько я помогал Щипачеву, когда ты работал, Вячеслав, — тогда все ко мне бегали! Приходит ко мне, плачется, что зарубили его поэму «Домик в Шушенском» — на Сталинскую премию. Я тебя попросил, и через год он получил премию…

— О Есенине вы знали при его жизни? — спрашиваю у Молотова.

— Ну конечно. Он не был запрещен. Мало издавался. Сейчас, по-моему, его раздувают. Бесспорно, действительно был талантлив. Но не был большевистским поэтом.

— А Маяковский все-таки стал большевистским поэтом, — говорит Шота Иванович.

— Да. Лучшим поэтом, — добавляет Молотов.

— Есенин не поднялся до того, чтобы воспевать Советскую власть, — говорит Кванталиани.

— Не поднялся, да. Но зато против Маяковского и ополчились большинство поэтов, критики, потому что он стал воспевать Советскую власть, Ленина, да и Сталина.

Малашкин восхвалял Брюсова и ругал Маяковского — называл его «барабанщиком».

— Он был трус и холуй, — сказал Малашкин. — Пришел в редакцию и стал требовать, чтоб ему платили не по рублю за строчку, а по рублю с полтинником, как Демьяну Бедному. Сел в кресло перед редактором и положил ему ногу на стол. А тот не растерялся: «Вон отсюда!» Вы б видели, как драпанул Маяковский! А еще помню, как в Дом журналиста приехал Луначарский, во франтоватом костюме, в белых туфлях, с рваными подошвами, правда. Маяковский бросился к нему, извивался мелким бесом, смотреть противно…

20.03.1971,09.10.1975

Я говорю, что Центральному Дому литераторов присвоили имя Фадеева.

— Было его посмертное письмо, — вспоминает Молотов. — Правда, память у меня сейчас не настолько хороша, но помню, что пессимистичное письмо. Хрущев ему не нравился, хрущевское руководство. Не в пользу Хрущева. Помню, Хрущев скороговоркой прочитал и спрятал в карман.

…Приведу разговор Молотова с Малашкиным.

— Помнишь, как на даче в Мещерине я защищал Павла Васильева? — говорит Малашкин. — Я привез его поэму «Соляной бунт».

— Я читал, — отвечает Молотов.

— А на другой или на третий день меня вызвали. Я поехал за Павлом. Его доставили в Подольск, на три года осудили кирпичи класть. Это Павла Васильева! Книгу его рассыпали. Я дал рецензию на печатный лист, чтоб ее восстановить. Конечно, Павел сделал гнусность: в писательском клубе взял Эфроса за бороду и провел через зал… Это тот самый «в белом венчике из роз, впереди — Абрам Эфрос». Уткин, Жаров и Алтаузен вытащили Павла на улицу Воровского, избили и сдали в милицию. Я тогда на даче вам сказал, там еще другие были: «Пушкин Инзова в Кишиневе головкой сапога ударил по лысине, ему же ничего не сделали!» Я с Павлом Васильевым близко не был знаком, но ведь талантливый человек, зачем же его так? Гронский его утопил. Павла расстреляли, а Гронский семнадцать или восемнадцать лет был просто в ссылке. Васильев не был еще арестован, а Тройского уже взяли, и он сказал: «За Павла Васильева боролись две силы».

Когда 50-летие Павла было, я Тройскому сказал на собрании: «Так какие же силы? Что, он враг Советской власти, партии или кому? Он никогда не был врагом, он был большой хулиган».

— Он был антисемит. И за это его расстреляли, — говорит Молотов.

Малашкин рассказывает, как хулиганил Павел Васильев.

— Тогда в Москве мясо, печенка свободно продавались чуть ли не на каждом углу. Павел купит коровье вымя, засунет себе в брюки, а когда симпатичные девушки проходят, вытаскивает сосок наружу, отрезает его ножом и бросает им под ноги… Было и другое. И когда его в очередной раз арестовали, я пошел к Сталину. Попросил опять за Павла. Сталин сказал: «Хулиган ваш Павел». Снял трубку и велел отпустить… А вот в последний раз я не смог его выручить. Его снова арестовали, а я был в отпуске. Потом он погиб.

— Вот его, конечно, жаль… — говорит Молотов.

— Когда умер Ленин, Воронский напечатал в «Прожекторе» мое стихотворение. В нем смысл такой, что умер Ленин, но рабочий класс должен быть спокоен: есть Сталин. Но Воронский выбросил эти строфы. Сталин сказал мне, чтоб я послал ему это стихотворение. А я смутился — неудобно посылать. Это я, наверно, неправильно сделал, ведь он ко мне хорошо относился, ты же помнишь, Вячеслав. А сам Сталин, между прочим, я считаю, писал латинской прозой.

— Да, — говорит Молотов, — у него своеобразный литературный стиль. Ни с кем не спутаешь. Очень, так сказать, прелестный язык, никому больше из наших литераторов не доступный. Не скажешь, что за него кто-то писал, все сам: и речи, и статьи, и доклады, и приказы…

— Конечно, это не Хрущев и не Брежнев. Я Хрущева видел в японском тренировочном костюме с четырьмя Золотыми звездами. Шестьдесят четыре награды успел получить! — говорит Малашкин.

— Вот ты кланяешься Ленину и Сталину, а по-большевистски выводов не делаешь — ленинских и сталинских.

— А выводы пусть делают другие. Писатель не должен делать выводы.

— Но писатель должен быть более догадливым, чем обыватель, чем коммунистический обыватель, — утверждает Молотов.

Заговорили о работе Ленина «Государство и революция».

— Ленин — политик, государственный деятель, но много противоречий в нем, — говорит Малашкин.

— Много? — переспрашивает Молотов.

— Много. И вот я хочу сказать…

— Ты все отделываешься от Ленина.

— Не отделываюсь.

— Легко.

— Я вот смотрю: народ, миллионы, миллиарды людей. Есть народ способный — его меньше, есть народ талантливый — его еще меньше, есть народ незаурядный — его очень мало, а гениальных — единицы.

— Допустим, — соглашается Молотов.

— Поэтому культура людей…

— Ленин этого не знал, ты думаешь?

— Знал он великолепно, но он не пишет об этом.

— Не пишет.

— Почему он не пишет об этом? Вот убирают картошку культурные люди, кандидат наук. Он должен сказать: «Я кандидат, я не хочу убирать картошку!» Он боится это сказать, его уволят.

— Если он такая сволочь, что боится или не хочет, то какой же он коммунист?

— Я согласен с тобой, что он не только сволочь, а много хуже. Но, во-первых, если уж он пошел убирать, так он должен делать это культурно, а он не делает, картошка на поле остается.

— А он обязательно должен пойти.

— Тут нужно что-то решать. Глубокая тайна, нет, не тайна, а просто черт знает что. Он не советский человек, он та сволочь, которая побоялась сказать…

— Ты вот разберись в этом вопросе, — подначивает Молотов.

— Так я разобрался, я Ленина очень много читал, не все, конечно.

— Есть такая песня: «Карлу Марлу я читала, ничего не понимала». Ты объясни, что тут напутал Ленин, вот объясни, пожалуйста.

— Там ничего не напутано. Я тоже запутался. Но там истина не сказана. Истина не сказана. Вот слушай. Вот ты академик…

— Был академиком. Меня вышибли из этого звания. Сталин почетным академиком был. Ну вот, объясни, пожалуйста.

— Что объяснять, все ясно…

Читаю из «Государства и революции»: «Все дело в том, чтобы они работали поровну, правильно соблюдая меру работы, получали поровну».

— Вот как правильно? Есть тут, в этой книжке еще кое-что написано, — добавляет Молотов.

— Мы с тобой уже говорили на эту тему.

— А я не во всем соглашался.

— Я тебе позже докажу. Нижний Новгород, 1920 год. Я приехал к нему ночевать. — Малашкин показывает на Молотова. — У него большая комната и прихожая, и ничего у него не было, и ничего не надо. В восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом мы голосовали, выбираем в губком тебя, рабочие, партийцы собираются. Я сижу на краю, Рябинин и ты. Тайного не было голосования, рабочие меня знают, любят, а рабочий класс был неплохой в то время. Меня проваливают, Рябинина проваливают, обсудив все качества, а тебя выбирают.

— Ты зубы не заговаривай, — говорит Молотов.

— Дали тебе оклад жалованья. Потом ты стал Первым секретарем ЦК в 1921 году, ты получал сто пятьдесят один рубль с копейками, а я, ответственный инструктор, сто сорок семь рублей сорок семь копеек, и я еще печатался, у меня денег больше было. Подожди, выслушай, мы с тобой в ГУМ ходили, ты забыл это, эмали покупали — подарок Полине Семеновне ко дню рождения, у тебя денег не хватало…

— Ну?

— Ты занял у меня десятку, так до сих пор не отдал! (Смех.)

Малашкин продолжает:

— Значит, Ленин, когда писал об этом, предвидел, что рабочий класс и все население… А вот когда ты стал государственным деятелем, когда ты стал, зазнался. Слуги народа в автомобилях, а народ в полуподвалах. Тут можно много рассказать, и Вячеслав Михайлович здесь не прав.

— В чем я не прав?

— Ты ведь согласился, что Ленин это тоже смутно определил и непонятно.

— Я так сказал.

— Сказал, Объясни нам сейчас, — настаивает Малашкин.

— Я хочу, чтоб вы объяснили.

— Я объяснил так, как сказал о рабочих.

— Так Дубчек объясняет. А ты как Малашкин объясни.

— В одном доме с Кагановичем живет, — говорю я.

— Вот оно видно! Шайка-лейка, антипартийная группа! — смеется Молотов.

— …Единственно настоящая наука — это история, — говорит Молотов. — Она — наука всех наук. И если взять ее в полном масштабе, она нам, конечно, дает наиболее эффективные, наиболее точные картины всей жизни, событий и так далее, но все-таки ее препарирует каждый по-своему. И пока есть борьба классов, каждый со своей точки зрения подходит, иначе и быть не может.

— Могу я одно слово сказать? — спрашивает Шота Иванович.

— По-моему, уже два слова сказали, — усмехается Молотов.

— Нет, к этому можно?

— Безусловно, можно.

— Уму непостижимо, — говорит Шота Иванович, — как развивается техника, в ближайшие двадцать лет что будет — страшно!

— Наступил атомный век, — говорит Малашкин, — а за ним идет век химии, ученые могут превратить общество в роботов. Есть о чем думать… Високосный год, смертность высокая. Умру я скоро, что-то плохо себя чувствую, мне уж восемьдесят четвертый год, я все-таки почти на два года старше тебя, Вячеслав. (Малашкин проживет еще около семнадцати лет, Молотов — на полтора года меньше. — Ф. Ч.)

— Многие, наверное, считают, что я давно уж в «Могилевской губернии»! — говорит Молотов.

…Шота Иванович рассказывает о Грузии, о том, как я гам читал свое неопубликованное стихотворение о Сталине, написанное при Хрущеве, произнес тост, и одна поэтесса бросила в меня свою туфлю.

— Хрущевский прием. Тот ботинком стучал, — говорит Молотов. — Грузины, конечно, Сталина не дадут в обиду. Любой бы народ гордился…

28.12.1971

Молотову недавно сделали операцию предстательной железы. Похудел на восемь кг, желтый. Выпил рюмку коньяку, раскраснелся: «Из моих знакомых такая операция была у Микояна и Де Голля…»

09.11.1975

— Передача была, — сообщает Шота Иванович, — десять миллионов жертв Сталина. Хрущев говорит в мемуарах.

— Насчет десяти миллионов, я думаю, это ложь, — возражает Малашкин.

— Конечно, ложь, — добавляет Молотов.

— Я в романе «Москва — Сталинград», — продолжал Малашкин, — хочу показать, что никаких десяти миллионов не было и нет. Кулаков выселяли, но не арестовывали. Калмыков выслали — они же Гитлеру подковы золотые ковали, разбирай, что там, кому, кто честный, кто нечестный. Крымских татар выслали, предатели, чего смотреть на них… Кому-то, слушайте, нужно об этом написать, сказать. Сейчас все катится вниз.

— Не все, не все катится, — возражает Молотов.

Я рассказываю, что недавно ездил на съемки телевизионной передачи «От всей души» в город Вольск Саратовской области. В поезде в одном купе оказался с любопытным старичком. Он вез с собой несколько клеток с птицами. Представился: «Степан Алексеевич Чугунов, председатель общества любителей певчих птиц. А вот этот кенар, — Степан Алексеевич указал на невзрачную пичугу, — серебряный призер мирового первенства, стоит две тысячи рублей».

Мы разговорились.

«Я всю жизнь занимался птицами. Раньше работал на ВДНХ директором павильона «Птицы» — был такой павильон, помните? Приехали как-то члены Политбюро во главе с Брежневым. Я стал показывать им птиц, певчих в основном, а Леонид все больше интересуется голубями. Ну а когда они пошли в другой павильон, его помощник вернулся ко мне и говорит: «Вы нам будете нужны. Мы вас пригласим». И правда, через несколько дней за мной приехала машина, и меня привезли на дачу к Брежневу. Там у него голубятня, причем таких размеров, что вряд ли у кого лучше квартира в Москве. И есть человек, который ухаживает за ними. Леонид с детства голубятник, свистит, бегает, гоняет их. Это такая зараза, что на всю жизнь. И он не дилетант, здорово в голубях разбирается. Я подарил ему очень красивую пару, а он сказал, что это не голуби. Настоящий голубь — тот, который хорошо летает. Ему нужны голуби в лете. Он их отправляет на Ту-134 в Берлин, и оттуда они сами летят к нему на дачу, почтовые голуби.»

— Ну, ну, — заметил Молотов, а я продолжил рассказ Чугунова:

«Кто с ним в компании? Два члена Политбюро. А собираются у него все на даче. Но Леонид самый простой из них. Хороший человек, за столом пьет водку. Спросил меня: «Ты, надеюсь, охотник?» И не успел я ответить, что я не охотник, как мне его помощник несет в подарок отличное ружьё! Вот так, время от времени меня приглашают на дачу. Но сейчас у Леонида то поездки, то Куба, то пленум — отвлекают…»

Я говорю:

— Вячеслав Михайлович, если он так хорошо знает голубей, пусть бы и занимался этим!

— Пускай себе, — сказал Молотов. — Это невинное дело. Правда, для руководителя, Генерального секретаря, трудно…

— После заключения Пакта о ненападении, — говорит Малашкин, — ты выступил и сказал очень хорошую фразу, что теперь мы, прежде всего, ориентируемся на свои силы… Цепь капитализма была разорвана, и крестового похода против нас не состоялось. «Немецкая волна» недавно назвала Сталина карликом: «Этот карлик…»

— Этот карлик показал им! — говорит Молотов.

— А я подумал: высокие не были сильными политиками, — говорит Малашкин.

— Я читал: длинные люди не отличаются мудростью, только храбростью, — добавляет Шота Иванович.

— Я не считаю Де Голля, Эйзенхауэра… — возражает Малашкин.

— С точки зрения капитализма Эйзенхауэр прошляпил Кубу! — настаивает Шота Иванович. — Для нас-то хорошо, но, если б он дал команду, одной дивизии достаточно, Кубу оккупировали бы в двадцать четыре часа, там разлетелось бы все!

— Он не политик. Он и военный не знаю, хороший ли, — говорит Молотов.

— Огромное большинство катится вниз, — говорит Малашкин. — Не обогащение Ленина, не обогащение Сталина — обогащение себя… Рабочие и то развращаются.

— Я прихожу к выводу, что фраза «враг народа» была правильной в свое время. Мобилизовывала каждого, и надо было отвечать за каждую копейку, — говорит Шота Иванович.

— В свое время правильно было, — подтверждает Молотов.

— Персональную ответственность нести! Это было при Ленине. Сталин широко применял. В школе, я помню, стул поломаешь — покупай новый. А сейчас я в школе работал — по сто — сто пятьдесят стульев списывают! Это же по стране миллионы!.. Никогда Россия — тысяча лет пройдет — не сможет упрекнуть Сталина и его соратников, что они ее погубили, никогда не сможет! — горячится Кванталиани.

— Разве можно так ставить вопрос? — спрашивает Молотов:

— А ставят. Ставят! — восклицает Шота Иванович.

— Не только ставят, а есть желающие погубить всех нас, — соглашается Молотов.

— Если бы не Сталин, говорят, как у нас все было бы хорошо! — продолжает Кванталиани.

— Сталина, вас, вашу эпоху характеризуют как садизм зарвавшихся людей, — говорю я. — Мне один академик, дважды Герой, так сказал.

— Что вы погубили сельское хозяйство, ужас как о вас говорят! — добавляет Шота Иванович. Малашкин говорит:

— Недавно одного писателя я прочитал — в 1890 году такие же писатели были — Разночинский, Слепцов и другие, и знаете, талантливые какие. У них было мировоззрение, а здесь никакого мировоззрения нет.

— Кто видел кинокартину «Калина красная»? — спрашивает Молотов. — Получила первую премию. Картина нехорошая. Нельзя сказать, что антисоветская, нельзя сказать. Но ничего советского. Ничего. Играет сам автор, Шу-Шукшин, он и автор рассказа, он и автор сценария, режиссер картины и главный актер. Человек талантливый. Но советского мало.

— Сейчас много сторонников Бухарина, — говорю я. — Среди крестьянских писателей особенно.

— Конечно, — соглашается Молотов, — все: «Шукшин, Шукшин!» Так это ж недоросль, это ж человек не понял основного, что у нас произошло. Способный человек, способный. А не в состоянии… Таких подавляющее большинство… А чем занимаются писатели?

— Мне пришлось добывать знания очень усидчиво, — говорит Малашкин.

— Усидчиво?

— Всю жизнь — не было дня, чтоб я не работал по шестнадцать — девятнадцать часов.

— Мы с тобой иногда целый вечер болтаем — это тоже считаешь ра-работой?

— Вот когда я был моложе…

— Нет, работать ты молодец. Я ничего не скажу, за тобой не угонишься. Не угонишься.

— У нас секретари правления большое жалованье получают и ничего не делают, — жалуется Малашкин. — И попасть к ним невозможно. Зачем это нужно? Раньше не было. Один есть — глазки маленькие такие. Он подойдет, все вертится, что-то от меня хочет. Постоит, постоит, повертится и уйдет… А теперь этот, написал об Ангаре. Не Залыгин, нет. Там у него одни только самосвалы…

— Наверно, надо тебя секретарем выбрать, — говорит Молотов.

— Слушайте, меня выбирали: есть такой у Кириленко, звонит — мы вас хотим членом парткома. В ЦК посоветовались…

— Секретарем — тогда другое дело.

— Нет, членом парткома, там бесплатно, зачем мне это надо? Я говорю, что ж вы меня к молодым, когда я не выбираюсь сейчас? Я выступил, сказал, говорю, вы все-таки дрянь большая, вы не члены партии, влезли. Они промолчали. Думаю, жаловались в ОГПУ. Больше не стали меня выбирать… Мы смотрели с тобой, Вячеслав, как Хрущев держит орден, коробку: «Я еще поработаю».

— Если б я был буржуазией, я бы тоже хвалил Хрущева, — отвечает Молотов.

— Вратарю Яшину дали орден Ленина. Почему спортсмену орден Ленина? — возмущается Шота Иванович.

— Ладно, Яшину — он против Ленина ничего не имеет. Сейчас орден Ленина дают врагам Ленина! — говорит Молотов.

Интересная была статья в «Известиях» месяца полтора-два тому назад. Я не помню, как она называется, большая, на четвертой или пятой странице. Вроде как не замечания, а впечатления от Югославии корреспондента. Стоит почитать. Почитать интересно. Там, между прочим, вот о чем. В Югославии он беседует с разными людьми, с отдельными югославскими деятелями. Один ему говорит: мы придерживаемся теперь делегатского принципа. А что это за делегатский принцип? Оказывается, это интересная вещь. Так у нас раньше было до Верховного Совета. Как строилась Советская власть? Вот я, скажем, был депутатом от завода «Красный пролетарий» в Московский Совет. Потом собиралась Московская конференция, она выбирала Российский Центральный исполнительный комитет, а вот Центральный исполнительный комитет — в общесоюзный выбирал. Ступенчатые, непрямые выбора — они в основе делегатского принципа. У нас так было с самого начала Советов до 1936 года, пока я не сделал доклад на сессии. Только это не называлось делегатским принципом. Я делал доклад об изменении Конституции, сначала о создании советского парламента. Эта система ступенчатая осталась, и появились тайные всеобщие выборы, которые вот и теперь.

У них раньше этого не было, а теперь начали проводить. То ли раньше проводили, но плохо. Это им обеспечивает пролетарское большинство в составе высших органов. И в общем, с этим крестьяне соглашаются. В рабочих районах представительство более крупное, чем из крестьян. В рабочем районе на каждые сто человек один делегат на съезд идет, а в крестьянских — один на пятьсот — семьсот человек.

— Менее сознательные? — спрашиваю я.

— А иначе и быть не может. Иной-то опоры и сейчас нет. Прежде всего, опора на рабочий класс. Вот Сергей Иванович, он в этом вопросе не всегда был ясного мнения.

— Нет, ты, наверно, все-таки знаешь, — говорит Малашкин, — что я крестьян не то что не люблю, но они все-таки, я бы сказал…

— Я бы сказал… Вот дело в чем. Это не вина крестьян, а их беда. Они более отсталый элемент, но рабочие добились того, что крестьяне колоссально активизировались и теперь поддерживают их лучше, чем когда бы то ни было.

— У меня отец был бедняк, он последнюю копейку отдаст, в лаптях все время ходил, а когда я стал жить, зарабатывать деньги, он землю купил. В 1927 году я приехал из Воронежа, Гоствилов у моего отца остановился, ходит с пистолетом, доклады делает, ничего не может — не везут хлеб. Отец тоже не везет. Я думаю: дай я выступлю. А изба наша была седьмая. Я говорю: «Ну давайте с Ивана Герасимовича Малашкина возьмем, у него на двенадцать едоков земли». Отец накинул картуз, матом не ругался, ушел. Остальные рты разинули. Говорили, что я бедноту обидел. А беднота, значит, такая: у него корова, два поросенка, в год по пять пудов, лошади нет, с него не бери. А вот солдатка, у нее маленькие ребятишки, плачут, с нее бери последние сорок пять — пятьдесят пудов? Вот я с других стал брать, не со всей бедноты, я знаю, какая беднота. Беднота, помогая нам хлеб собирать, сама больше съедала. Надо написать об этом, все это мы забыли, ей-богу.

21.05.1974

Пятого марта 1976 года я приехал к Шоте Ивановичу, взяли ящик грузинского вина, купили торт на Преображенке, заехали за С. И. Малашкиным на улицу Куусинена — ив Ильинское, поздравить Молотова, ему девятого числа стукнет восемьдесят шесть.

Сели за стол. Молотов говорит Малашкину:

— Поскольку тебя качает, тебе лишнего не надо.

— У меня в голове слабость, — оправдывается Малашкин.

— Это: «выпил рюмку, выпил две — закружилось в голове».

Я давно заметил, что Молотов проявляет всегда, в каждую встречу, особую заботу о своем друге, как о старшем по возрасту, хотя тот обогнал его всего на полтора года. Однако Молотов постоянно следит за тем, удобно ли Малашкину сидеть за столом, не дует ли ему, хорошо ли угощается….

Обменялись впечатлениями о XXV съезде партии, об Отчетном докладе Л. И. Брежнева.

— Холостой такой доклад, пронесся, философии там нет, — сказал Малашкин.

— Правильно. Отсутствие всякого присутствия. Самохвальство, — уточнил Молотов и добавил: — Доклад у него составлен, по-моему, неплохо, грамотно, но слишком много самодовольства, хвастовства. Отсутствие перспективы. О Конституции сказал такую чушь! Ерунду сказал. Пустое место. Не может ничего сказать.

— Мне один из его помощников, — говорит Малашкин, — достал хорошие книги, принес и говорит: «А почему вам не повидаться с Леонидом Ильичом? Вот Чаковский был у него целый час». Я говорю: ну, Чаковский молодой… А я чего приду, старый старик? Тем более я сейчас работаю над романом «Москва — Сталинград». Я вам благодарен, что вы мне очень хорошие книги достали… Он так посмотрел на меня, заулыбался: «Странно, — говорит, — встретиться с Брежневым…» А чего я поеду к нему, что буду говорить — после его доклада? Он хвастался, он важный такой… Простота — это большая культура. Она не дается зря.

— Это в ущерб тому, кого хвалят, — говорит Молотов.

…Ехали с ним по Москве, я сидел за рулем, Молотов — рядом. У метро «Сокол» — огромный портрет Брежнева, который периодически обновлялся по двум причинам: появлялись новые награды или кто-то из любителей запускал в него бутылкой самого дешевого портвейна. Молотов взглянул на портрет и сказал: «Ведь он, балда, не понимает… Звезды уже под мышки пошли!» Ниже висел лозунг: «Да здравствует коммунизм — светлое будущее всего человечества!» — и машины под этим лозунгом уходили в черный туннель…

Молотову очень пришлась по душе речь Фиделя Кастро на съезде. Вообще ему очень нравился Фидель. А в его речи он отметил, что, если бы не Советская власть, ставшая несокрушимой силой, при нынешних мировых трудностях с энергетикой и горючим капиталисты развязали бы войну между собой обязательно.

— Я послал большую бумагу Брежневу, — говорит Молотов, — сто семьдесят страниц, с изложением своей точки зрения по всем основным вопросам — о диктатуре пролетариата, о международных делах, о культе личности, о Хрущеве — все изложил. Получилось кратко, но по всем основным вопросам. Я не расписывал, я не рассчитывал, что они прочитают по-настоящему. Я закончил свою записку тем, что здесь я коснулся наиболее неотложных, назревших принципиальных политических вопросов, но я готовлю вторую записку по вопросам

Программы партии более подробно и по вопросу нынешней экономической политики. У меня уже многое готово, но чтобы не опоздать к съезду, я кое-что сократил. И тут же написал, что пришлю вторую записку. А что касается Программы, я считаю, за нее главную ответственность несут Хрущев, Микоян, Куусинен, Суслов и другие. Я лишних фамилий не называю. Вопросов политики не касаюсь.

Называется записка: «Перед новыми задачами». Подзаголовок: «О завершении построения социализма». Кроме того, я написал письмо в Президиум съезда.

«В ПРЕЗИДИУМ XXV СЪЕЗДА КПСС

Уважаемые товарищи,

обращаюсь к вам с просьбой рассмотреть мое заявление о восстановлении меня в правах члена КПСС. В партии я состоял с 1906 до 1962 г. В эти годы я неизменно поддерживал и активно проводил политику нашей ленинской партии, всегда последовательно отстаивал принципы марксизма-ленинизма. За все эти годы я никогда не примыкал к какой-либо оппозиции в партии и вел постоянную борьбу с оппозиционными группировками. После исключения из КПСС в 1962 г. главное внимание уделял изучению марксистско-ленинской теории и основным вопросам строительства социализма. Мои замечания по наиболее важным принципиальным и политическим вопросам высказаны в записке от 18 февраля 1976 г. «Перед новыми задачами (О завершении построения социализма в СССР)», направленной на имя Генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева, копия которой послана председателю Комитета партийного контроля при ЦК КПСС Пельше.

В. Молотов».18.02.1976

Брежневу:

«Генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И. Брежневу

Уважаемый товарищ,

направляю Вам для ознакомления мою записку «Перед новыми задачами (О завершении построения социализма в СССР)», в которой изложены мои замечания по наиболее важным и весьма актуальным принципиальным и политическим вопросам. Выражаю пожелание, чтобы эта записка была рассмотрена с моим участием в соответствующем партийном коллективе. Одновременно направляю в адрес президиума XXV съезда КПСС мою просьбу о восстановлении меня в правах члена КПСС.

В. М-в»[67].18.02.1976

Молотов принес синюю папку со своей запиской, положил на стол:

— Вот этот самый труд мой, над которым я корпел. Я уж теперь подковался, берусь в любом партийном коллективе послушать замечания. Я его корю в десятый раз, — кивнул он в сторону Малашкина. — Записки-то какие, одна — двадцать страниц, он ее прочитал, другая — сорок пять — не осилил.

— Пришли, стали разговаривать, мне трудно было, — оправдывается Малашкин.

— Я его несколько романов прочитал, не все, правда, но большинство прочитал, а он вот… — говорит Молотов.

— Я твои все читал, у меня с автографами много твоих работ. Потом, Вячеслав Михайлович, я тебя просил, чтоб ты дал мне свои мемуары почитать, копии, а ты не дал.

— Какие копии? У меня нет мемуаров.

— Ну вот то, что ты написал, не мемуары, большую, научную книгу.

— Надо дать там по Хрущеву! — говорит Шота Иванович.

— Давай я тебе еще положу, — Молотов кладет кусок мяса Малашкину. — Одним словом, ты не захотел прочитать.

— Да ничего подобного, было бы интересно.

— Я знаю, что тебе интересно, а ты не проявил никакого интереса.

Вот так в добродушной перепалке проходит обед, потом я читаю молотовскую записку, он комментирует отдельные места…

Рассказывает С. И. Малашкин:

— Я тебе никогда в жизни не говорил, а теперь хочу сказать. Ты мне говорил, что Фрунзе не виноват, что посадил тебя на лошадь, на военную, не сказав ничего. Ты ведь мог погибнуть там, на бревнах… А я помню, что он дружил с Иваном Никитичем Смирновым — это правая рука Троцкого. Пошел я в гостиницу «Националь» к этому Смирнову. Прихожу — сидят Смирнов, Фрунзе, Аросев — писатель, твой друг из Казани… Вот Фрунзе с этим Смирновым, я тебе этого раньше не говорил, я это отмечу в мемуарах. Фрунзе был довольно запутанный человек. И когда я вошел, Иван Никитич сразу замолчал…

— Он ярый троцкист был, единственный, не отказавшийся на суде от своих показаний, — говорит Молотов. — Я знаю, что Иван Никитич на XI съезде при обсуждении в делегациях списка членов ЦК выступал против моей кандидатуры.

— А с лошадью что за случай? — спрашиваю.

— Это в доме отдыха, — отвечает Молотов. — Я был Секретарем ЦК. Тогда у нас дач не было. Это в 1924—1925-м примерно году. Там же отдыхали Кржижановский и Фрунзе. Под Москвой, около Внукова. Ну, Фрунзе конник, привык верхом, а я верхом никогда не ездил. Он мне: «Ну что, поехали. Я тебе дам свою лошадь, а себе здесь возьму». А лошадь очень бойкая, будто бы цирковая. Я на нее сел, мы вместе из ворот выехали, и в лес. Она прибавляет ходу, а у меня из стремян ноги выскочили, еле держат. Она прет в лес по дорожке, чувствует, что неопытный всадник, и это, видимо, ее заводит, что ею не управляют. Я еле-еле. Наркомовская лошадь довольно крепкая была. По лесной дорожке понесла меня, вытащила в поле, потом через овраг, наконец, до забора — тут ей некуда, и она сдала. Я уж овладел стременами, почувствовал себя и потихоньку доехал. Она больше не крутилась.

— А он смотрел? — спрашивает Малашкин.

— Да, он сзади ехал.

— Он мог бы сказать: отпустите поводья, она станет.

— Где там отпустите — она меня понесла так, что черт его знает! Сбросить она меня легко могла. Как я уцелел, я и сам думаю, чудом каким-то уцелел.

— Он должен был сказать.

— Нет, у нас были хорошие отношения. Я стал расспрашивать о писателе Борисе Пильняке — его знали и Молотов, и Малашкин.

— Способный, но враждебен нам, — говорит Молотов. — У него был роман о Фрунзе, за который ему досталось. Там был намек, что Фрунзе умер не своей смертью, а по воле Сталина. Это гнусность, конечно. Фрунзе был очень хороший человек. Иногда он недостаточно учитывал сложность момента. В 1921 году был в Турции, приехал: «Мы нарушаем обещание». — «Какое обещание?» — «Мы же обещали Турции помогать». — «Не можем же мы каждый год в таких тяжелых условиях помогать. У нас голод, мы сами еле-еле на ногах держимся». В 1920 году мы их ободрили и помощь оказали. Он: «Мы не можем нарушать обязательства!» Тут мы его поправили. В то время из военных он был, пожалуй, наиболее сильным. Я с ним встречался на Украине, в 1920 году, перед сражением на Перекопе.

Я заметил, что сейчас кое-кто пытается изобразить дело так, что Сталин видел во Фрунзе своего потенциального противника и решил его убрать.

— Это не соответствует действительности, — отвечает Молотов. — И у них со Сталиным были очень хорошие отношения.

Я продолжаю читать вслух записку. Молотов говорит:

— Товарищ заснет. — Это о Малашкине. И обращается к нему: — Ты мало спишь, вот я и боюсь.

Я читаю молотовскую записку: «Не так давно видный профессор-экономист всячески убеждал в одной из наших газет: если советское предприятие не дает прибыли, а дает убытки, такое предприятие следует закрыть, ликвидировать, как не рентабельное. Он, как видно, не понимал, что у Советского государства много возможностей поправить дела в любом предприятии, если его продукция нужна стране. Он подходил к советскому предприятию с меркой частника, проще говоря, с обычных позиций всякого буржуа, которому нет дела до того, нужна ли стране продукция данного предприятия, для которого все сводится к тому, чтобы как можно больше получить барышей…»

— Я на этом вырос, — говорит Молотов. — Мы преодолевали препятствия, а если сейчас что-то мешает, так что ж я, в конце концов, должен быть мертвецом? Я же небу ответственность, потому что работал и с Лениным, и со Сталиным, и все время изучаю… А со мной никто и говорить не хочет, выслушать мнение! Так нельзя! Я же должен правильные вещи высказать. Обязан!

05.03.1976

Случай, подобный тому, когда Молотов чуть не погиб на лошади Фрунзе, произошел с ним и в Крыму, в двадцатые годы, летом на даче.

— Поехали с Микояном на лошадях. Гора, спуск. И попал мне на горло провод, который сверху вниз тянулся. Еле остановилась лошадь. Опять я не слез, а вывернулся из-под этого провода… Видимо, ремонтировали телефонную линию либо какую другую. Микоян проскочил под проводом, он более опытный, в деревне жил, я ведь в деревне почти не жил.

— Микоян всегда проскакивал. Знаете анекдот, — говорю я. — Идет дождь, Микояну предлагают зонтик, а он: «Я между струйками, между струйками…»

— Это правильно, он подавал некоторые поводы, — говорит дипломат Молотов.

— А потом научились на лошади?

— Да, ездил. Наладилось у меня дело потом. Мы с Полиной Семеновной часто прогулки вместе совершали.

09.03.1979

Утром позвонил Вячеслав Михайлович (впервые он мне звонит, я-то ему не часто звоню), сказал, что у С. И. Малашкина умерла жена и он хочет поехать на поминки: «На похороны не поеду, эти слезы ни к чему. Если вы не сможете на дачу, то, может, я в Москву приеду и там встретимся?»

В четыре часа дня я приехал за ним в Ильинское и, когда поставил машину на пятачке за дачей, он уже вышел — в плаще и шляпе. Мы расцеловались. Вячеслав Михайлович впервые мне показался старым. Лицо желтое. К тому же он шел без палочки и как-то неуверенно. Оказалось, надел новые туфли. Сказал, что спешить не стоит, можно немного погулять, чтобы приехать в минут десять пятого.

Мы пошли по асфальтированной дорожке дачного поселка. Нас догнал и поздоровался Николай Александрович Михайлов, бывший первый секретарь ЦК ВЛКСМ, потом министр культуры. Молотов нас познакомил. Михайлов сказал, что читал мои стихи в «Правде» девятого числа. Он только что вернулся с похорон Любови Тимофеевны Космодемьянской. Сплошные похороны…

Мы с Молотовым поехали через центр на Сокол, на улицу Куусинена.

— Был социал-демократом, — сказал Молотов о Куусинене, — голосовал за отсоединение Финляндии от России. Но тогда это было нужно.

Я рассказал анекдот: в России было три исторических периода — допетровский, петровский и днепропетровский.

— Не понимает, — сказал Молотов о Брежневе, — что надо исправлять теоретические ошибки, отступления от Ленина в Программе КПСС! «Малая земля». Евангелие! Он пишет, что никого не наказывал, всем давал похвальные грамоты… Так социализм не построишь. Ленин наказывал, и еще как!

Мы заговорили об отношении прибалтов к русским.

— После войны мы в Прибалтийских республиках старались поддерживать более высокий жизненный уровень, чем во всей стране, — сказал Молотов. — Это было политически нужно.

На улице Горького у Белорусского вокзала Молотов рассказал, как впервые приехал в Москву:

— В 1911 году зимой Москва была вся завалена снегом, сугробы. Сейчас улица Горького шире прежней Тверской.

У аэровокзала он сказал, что здесь ему часто приходилось бывать во время войны — встречать и провожать разных деятелей, вспомнил Де Голля. На Песчаной, ныне Вальтера Ульбрихта, удивился и порадовался, какие хорошие здания построены — еще сталинские…

У Малашкина мы пробыли за столом около трех часов. Через полтора месяца ему девяносто. Очень переживает горе, сорок пять лет прожил с женой, полжизни. Старается забыться, говорит о своей работе, о Сталине:

— Он ко мне хорошо относился, но я у него никогда ничего не просил. Я считаю Сталина гением, а тебя, Вячеслав, великим.

— Я Сталина гением не считаю, великим — да! — ответил Молотов.

Сидевший тут же бывший работник «Комсомолки» напомнил Молотову, как после заключения Пакта о ненападении в 1939 году газета дала два антифашистских материала и получила от него взбучку: «Мальчишки! Не понимаете момента!» Молотову, оказывается, дважды сделал представление на эту тему посол граф фон Шуленбург.

В кинокартине «Освобождение», по мнению Молотова, наиболее удачен Жуков. Рокоссовский не похож. «Роль Сталина в фильме принижена, он какой-то вялый, старый — таким не был. Гитлер похож, но со мной он был более спокоен и не такой толстый. Черчилль похож. Рузвельт был симпатичнее и интеллигентнее, в фильме он упрощен».

Назад в Жуковку мы поехали по Волоколамскому и Ильинскому шоссе. Светофоров там почти нет, и прибыли довольно быстро. Вячеслав Михайлович пригласил меня попить чаю. Он еще немного закусил, так как у Малашкина почти ничего не ел, только выпил рюмку «Напареули». Я попил у Молотова чаю с молоком, и мы сели смотреть телевизор — игру чехов с канадцами. Вячеслав Михайлович спрашивал меня, как пишется, рассказывал, как впервые был в Америке в 1942 году.

— Рузвельт относился к нам с большим интересом, он сказал, что через день даст ответ на наши предложения. Я поехал из Вашингтона в Нью-Йорк, посмотрел город был на небоскребе «Эмпайр». «А мы знаем, где вы были», — сказал мне на другой день Рузвельт. Он подписал мне все, почти без изменений…

Я ушел от Молотова в 21.30, когда кончился хоккей. Было уже совсем темно. Никогда я так поздно не уезжал отсюда.

13.05.1978

— Крестьянские писатели ругают Сталина и вас за то, что оставили страну без хлеба, и мы до сих пор не можем выправить дело с сельским хозяйством.

— Алексеев, наверно, наполовину так думает, а вот Абрамов, Астафьев… Крестьянину дай свое. Пока дело идет, он — за. А вдруг завтра что-то не то, он придет и скажет: я это испробовал, не хочу. Что делать стране? Но какой бедняк хочет мечтать о прошлой жизни? Кулак — конечно. Кулак жил неплохо. К деревне нужен классовый подход. А бедняк, даже середняк? Они жили в темноте, полуголодные. Как они могут вернуться к старой жизни? А кулак и воевать за это пойдет.

Маркс грубо выразился: идиотизм деревенской жизни. Ленин в «Что делать?» сказал замечательно: наша задача — влить в силу рабочего класса коммунистическое мировоззрение, слить науку с рабочим классом. Рабочих у нас было — кот наплакал! Да и те в войну из-за безработицы превратились в зажигалочников — зажигалки делали! Работы не было, спасительное дело.

Гордость русского человека в том, что он сделал такое: поднял крестьян на революцию!

— Я из крестьян, — говорит С. И. Малашкин.

— Я за крестьян, но под руководством рабочих, — отвечает Молотов.

16.07.1978

Ездили с И. Ф. Стаднюком в Ильинское за Молотовым и возили его к Малашкину на дачу в Ново-Иерусалим. Малашкину девяносто лет.

— Собираюсь догнать тебя! — говорит Молотов.

— Тебе еще почти два года догонять! Они стояли посреди большой комнаты, потом сели и стали вспоминать.

— Меня многие знали, — говорит Малашкин. — Меня Землячка знала…

— Особенно Землячка! — улыбается Молотов. — Тебя Ленин знал, Сталин знал, Молотов почти шестьдесят лет знает.

В разговоре принял участие зять Малашкина скульптор Сергей Дмитриевич Шапошников:

— Я еду к мастерской на трамвае и смотрю на рабочий класс, который валяется под забором и делит бутылку на троих.

— Если мы ничего другого не видим, — говорит Молотов, — мы подслеповатые люди, потому что есть рабочие, которые всю свою силу отдают работе, и крестьяне такие есть, и механизаторы, и немеханизаторы. Мы отучились от более правильного понимания, что такое социалистическое общество, что такое социалистическое государство. Над этим мало думаем и потому терпим такое положение, идем по не совсем правильному пути. Отдельные факты учитываем, дальше носа не видим. Это плохо. Я грубо говорю, потому что меня это возмущает. Вместо того чтобы идти вперед… Ведь вы же интеллигент, вы обязаны были думать над этим более серьезно! Ваши выводы?

— Я задумываюсь над классами, — отвечает Шапошников. — Кем был Третьяков? Купцом. Кем стал? Деятелем культуры.

— Я тоже мог бы стать купцом, — говорит Молотов. — Наверно, мы бы нашли много общих точек соприкосновения, но я считаю, что у нас люди запутаны и кое в чем не могут ориентироваться. Вы не обижайтесь на меня. Нужно кое-что обострить, а потом выяснится дело. Из одного и того же человека может получиться и хороший, и плохой.

— Не было б Советской власти, я в лучшем случае стал бы кулаком, — говорит Стаднюк.

— Но хорошим кулаком, — смеется Шапошников. — Разве я стал бы скульптором?

— А я был бы писателем, — говорит Малашкин.

— Когда мне начинают доказывать, — говорит Стаднюк, — что не было врагов Советской власти в таком количестве, как тогда казалось, мне приходит на ум такая ситуация: если объявить нашей интеллигенции — дачи сдать, машины сдать, накопления сдать — во имя чего-то. Знаете, сколько появится врагов? Это закон человеческой природы.

— Буржуазной природы. Надо шире смотреть, — говорит Молотов.

— Широко шагаешь — штаны порвешь, — шутит скульптор.

— Правильно, бывает, — соглашается Молотов. — И все-таки ничего серьезного у нас в стране без большевиков не было бы, а они широко шагали. Очень много безобразий, недостатков, это правильно. Но на кого-то надеяться — то на Господа Бога, то на царя-батюшку… Если мозги не заставлять шевелиться, там заросли появляются! Сейчас много мягкотелости. Начальство хочет быть добрым, но не во всех случаях доброта помогает.

24.07.1978

В следующий раз мы с Малашкиным встретились у Молотова на даче, когда Вячеславу Михайловичу исполнилось восемьдесят девять лет.

Веселое, шумное застолье. Молотов поднимает небольшую рюмку «Хванчкары» и произносит первый тост:

— От имени кавалеров, присутствующих здесь, мы поздравляем присутствующих среди нас интересных дам с Международным женским днем! Желаем им здоровья и всяческого процветания! Тамада у нас Иван Николаевич[68], он открывает собрание, заседание. Иван Николаевич, начинайте, и чтоб больших пропусков не было.

Взялся за рюмку Малашкин:

— Я вспоминаю Вячеслава Михайловича в Вологодской губернии, он с кем-то вдвоем еще был…

— С барышней, наверное, — говорит Молотов.

— Я знаю его много лет…

— Не затягивай!

— Желаю тебе всего хорошего, доброго.

— Я подтягиваюсь к твоему возрасту. Мы же в прошлом году девяностолетие его отмечали, а он приехал на год раньше времени!

Молотов сегодня веселый, озорной. После очередного тоста предлагает выпить «за докладчика!». Кто-то встает уже не в первый раз:

— За рыцаря пролетарской революции!

— Регламент! — говорит Молотов.

— У меня еще есть время!

— Нет, кончилось. На следующем дне рождения!

09.03.1979

— Меня ругали за «Луну с правой стороны», а ведь неплохо это сделано, девять изданий было, вот хозяйка его, Полина Семеновна, хвалила, — говорит Малашкин.

— Было дело, да.

— Ругали за «Больного человека»[69]. У меня все непохоже. А что же за произведение — прочел, и ничего, все хорошо…

— О Ленине ты интересно сказал:

Какими солнцами блистают
Твои монгольские глаза!

Попал в точку! — говорит Молотов.

— Ленин, по-моему, прочитал, я ему послал сборник стихов «Мятежи». И «Мускулы» у него лежали.

— Я не знаю, обе у него книжки были или одна, — сомневается Молотов. — Припоминается одна — «Мятежи».

— Ты, Вячеслав, еще в Петрограде был, а я дважды бывал у Ленина в Кремле, в кабинете. Я приехал из Нижнего, послали по делам. Я долго сидел у него. Кабинет у него небольшой. А Ленин все на карту смотрит. Деникин наступает, движение белогвардейцев. Ленин сам с собой разговаривает: «Все равно мы победим». Он не со мной разговаривал, а на карту смотрел. А потом этот, украинский, с бородкой, как его…

— Скрыпник? — припоминает Молотов. — Он неплохой большевик был. Премьер-министр Украины.

— Он открывает двери, а Фотиева выводит его. Не пускает. Симпатичная такая женщина, высокая. Закрывает дверь, его отправляет. Ленин мне говорит: «А ты этого знаешь?» Я молчу, ну зачем я буду говорить?

Я-то знал его. Ленин мог бы спросить: «А откуда знаешь его?» Спрашивает: «А кого ты знаешь из военных?» Что я скажу? Кто я такой? Я сказал, что в этом деле не разбираюсь. Ленин махнул на меня рукой. Сижу, молчу. А он сам с собой разговаривает. А этот Скрыпник все-таки ворвался…

Я участвовал в восстании 1905 года, ранен немножко. Я же в четвертом году в Москву приехал. Но потом я уехал в Вологду и членом партии был в Вологде. В деревне, потом в Нижнем, еще не было Советской власти, меньшевики и эсеры руководили. Я был директором двух лесопильных заводов.

— Тогда мы директоров особенно охотно в партию не принимали, — подтрунивает Молотов.

— У меня три хозяина было, они ничего не понимали в лесном деле. А я все знал — как из дерева, какие доски, и поэтому мне триста рублей платили…

29.04.1980

— Ко мне тут подходит один рабочий, я гуляю регулярно, поддерживаю себя тем, что я два часа ежедневно гуляю в два приема, — говорит Молотов. — Вот рабочий: «Можно анекдот вам рассказать?» — «Рассказывайте, конечно, как не рассказать. Интересно послушать».

Вот, говорит, сидят все верховные, компания, — Брежнев, другие члены Политбюро, разговаривают. И почему-то пчелы летают, и все больше около Брежнева. Он отмахивается и обращается к Устинову: в чем дело, говорит. Пчелы и с одной, и с другой стороны. Устинов ему на ушко говорит: «Да ведь погоны-то у вас липовые!»

Я гулял, как обыкновенно, в лесу, проезжает один на мотоцикле, остановился, подошел: «Можно с вами поговорить?» — «Пожалуйста». — «Верите ли вы в коммунизм?» — «Я верю». — «Какой же это коммунизм? У нас в каждой семье малые ребята, они: «Это не твоя, это моя игрушка!» Они уже с малых лет живут не коммунизмом!» — «Вполне понятно, взрослые такие — от них и научаются». — «Нет. Мы их этому не учим, а вот жизнь так построена». И он был очень недоволен, что я с ним не согласился.

16.06.1977

— Ко мне пришел неожиданно сюда, — говорит Молотов, — писатель Федор Абрамов. Я удивился, мы не знакомы, пришел в гости беседовать о том, другом. Он меня вдруг спрашивает: «Вы верите в коммунизм?» Я говорю: «Я верю». Он вообще не стал об этом больше говорить. Он не верит. Я вижу, что он не верит. Он осекся сразу, думал, что я какие-то сомнения выскажу и прочее. А я ему просто: «Я верю». Он дубоватый, да, дубоватый. Но он понемногу прояснится. Может проясниться? Но я не уверен…

Федор Абрамов… Случайно попала под руки книга. Крестьянская жизнь во время войны, послевоенный период. Такая мрачная жизнь… Народ в таком тяжелом положении. Куда ты денешься? Война. Всех забрали. Похоронки. Хлеба нету, одну картошку едят. Секретарь райкома, видно, крепкий такой парень и немножко административный, требует, вынь да положь, лесозаготовки. Не посеяли, а лесозаготовки давай, хочешь — не хочешь. А как иначе? Посевная, женщины напрягаются, мальчишки, а тут опять требуют лесозаготовки. План, надо вовремя. А потом — давай, подписка на заем. В таком духе. Тон такой, что можно было не так страдать. А он не понимает или понимает, но хочет доказать, что вот так не жалели народ…

Вот Герцен, замечательный человек, революционер, когда царь объявил крестьянскую реформу в 1861 году, он же начал восхвалять царя! Ошибался. Так вот, нельзя его просто смахнуть. А Чернышевский критиковал, говорил, что это обман народа.

Вы понимаете, Абрамову пора бы хоть какое-нибудь окошечко открыть, увидеть, для чего это делалось, это же победило! Нет вывода. Фактически он идет стихийно… Все-таки он художник и знает жизнь народа, знает, переживает. Но у него еще представления народнические… Вот жалко ему. И из-за этой жалости он готов забыть, что все это делается для того, чтобы выйти из такого положения. Он считает, что можно было бы меньшими жертвами…

У него, если не разобраться, вывод получается такой, что будто бы не надо было… А другого-то ничего предложить не может, кроме как топтаться на месте и тянуть назад. Так вот, на жизнь-то и готовили все-таки, не побоялись трудностей. Народу трудно, а без этого не выйдешь вперед. И шли. И вышло.

Три романа. Как-то не было ничего почитать, я их начал. Первый роман — «Братья и сестры», второй — «Две зимы и три лета» и третий еще не начал читать. Предисловие я прочитал — какой-то Панков нашпаривает — народный писатель, народный писатель… Но он действительно знает народную жизнь…

Вчера был в городе, купил две новых книги. У меня нет твердого магазина — и там и сям. покупаю. Купил в Доме книги на проспекте Калинина. «Великий Октябрь» — у меня одного тома не было, и «Диалектика современной эпохи».

28.04.1976

— Некоторые наши писатели сейчас говорят о том, что вообще революция была не нужна.

— Наши кулацкие писатели, — уточняет Молотов.

27.04.1973

— Артист Яншин прочитал Солженицына и говорит мне: «Я знаю такие деревни». Говорю ему: «Можно хуже найти деревни. Но чего ждать от белогвардейцев?» Ему стало неловко. Он мне говорил с таким восторгом: «Вы читали «Матренин двор»?» — «Да, читал». — «Я знал людей, которые так живут».

Боже мой! Плеханов говорил в свое время о некоторых политиках, что они видят только задницу революции, описывают отрицательные стороны. Так это разве революция? Плеханов очень острый полемист, недаром его Ленин так ценил. Я вырос на Плеханове, а не на Ленине.

— Сталин в своей речи сказал, что Гитлер хочет уничтожить нацию Плеханова и Ленина — Плеханова первым назвал, — говорю я.

— Конечно. Это не шутка. На нем выросли… Жил за границей. Он же барин большой. Не хватило революционного духу.

28.04.1976

— Я собрал тысячу восемьсот стихотворений, — говорит Малашкин. — Это не считая «Мятежи» и «Мускулы». Я выберу триста, будет неплохо. Но отбирать очень трудно. У Блока семь томов. Три стихотворения можно прочесть, а восемьдесят — выбросить. Вот когда три томика было — это замечательно. Брюсов это подбирал… Я считаю, сама величина — Брюсов.

— Но Брюсова теперь редко вспоминают.

— У него проза хорошая, романы, замечательные стихи. Все-таки советский был человек.

— Это правильно, — соглашается Молотов. — Немножко, по-моему, у него рассудочность. Безусловно, талант. Переводы тоже замечательные. Верхарна, например. Вот романы его я не читал. О них никогда не упоминается даже.

— «Алтарь победы», четвертый век…

— Он был символистом? Был, конечно.

— Был. А Блок? А Андрей Белый? А Сологуб? Все они были.

— Поэтому они к революции мало имели отношения. Тот же Блок — он быстро понял, но мало о революции у него, — говорит Молотов. — Ты современную литературу художественную читаешь?

— Читаю, но мало, — отвечает Малашкин. — А ее и неинтересно читать. Много читаю иностранной литературы, а хорошей литературы мы не издаем.

— Ну почему неинтересно? Нельзя так сказать, что мы, старики, все знаем, а молодежь ничего не знает, — возражает Молотов.

— Во-первых, это не литература. Вот при Сталине литература была замечательная. Сейчас нет ее. Создали лучшие произведения, а сейчас что за литература?

— Нет, литература, — отвечает Молотов, — но с другим немного привкусом. Тургенев о большевиках не писал, а остался Тургеневым… Вот это ты очень однобоко судишь. Однобоко… Устарели мы с тобой, — продолжает Молотов. — Не знаем мы настоящую жизнь и не понимаем. Мозги уже зарастают плесенью. Это надо понять, а не поймешь — останешься чудаком.

— Не могу работать, не получается, — жалуется Малашкин. — Пол-романа не закончено.

— Я тоже уже не могу работать. Поздно, — соглашается Молотов. — Длительно и серьезно не получается… Кое-что может выйти, но ничего серьезного — нет. А остальное — самодовольство — это меня не интересует. Можно себя утешать, но это занятие скучное.

— У меня мысль все-таки работает, — возражает Малашкин.

— Отсталая мысль.

— Я хочу быть молодым.

— Через себя не перепрыгнешь. Хочу быть героем, хочу быть великаном! Теперь другие задачи, а ты этого не понимаешь.

— Если бы ты работал сейчас во главе государства, ты был бы молодым и здоровым, — опять возражает Малашкин.

— Я не могу уже.

— Но я не плохой писатель, — с надеждой говорит Малашкин.

— Я считаю тебя средним писателем, — спокойно отвечает Молотов.

— Слушай, Вячеслав. Что же это со Сталиным творят? Ведь ничего общего… Мы-то знали его, жили, видели… Зачем же? Он сорок лет работал, он тридцать лет руководил страной. Ходил вот в штанах серых и в шубенке такой — и великий человек! Что мы — дураки, что ли, все?

— Правильно. Он будет восстановлен, конечно, — говорит Молотов. — Я уверен в этом. Не может быть иначе.

— Я как-то был у него давно еще — он сидит, пишет, работает и тяжело так дышит: «хх-хх». Ты тоже сам все писал. Сидел я у тебя на даче, а ты писал.

— Ты на машинке можешь писать, а я не могу, — продолжает Молотов. — Троцкий на магнитофон наговаривал. Не то чтобы он всегда это делал, но он это легко делал. Уже были магнитофоны…

— Ленина не было в России, Сталин был в ссылке, сколько ты работал все-таки в Петрограде… Сталин о тебе хорошо говорил.

— Еще бы. Не отказываюсь, — говорит Молотов. — Я работал честно.

28.04.1976, 25.10.1980, 06.03.1981, 04.12.1981, 12.03.1982

Молотов позвонил мне: договорился ли я с Малашкиным, что привезу его в Жуковку? А я не то что забыл позвонить, но откладывал на потом.

— Вы что там, спите? — недовольно сказал Молотов, когда я ответил, что еще не звонил.

Я тут же поговорил по телефону с Малашкиным, договорились на двадцать пятое число. Перезвонил Молотову.

— Хорошо, — сказал он, — а то у нас есть люди, которые на ходу засыпают.

Недоволен.

Сначала он сам собирался поехать к Малашкину, но потом сказал, что в Жуковке встретиться будет удобнее:

— Там у него мальчишки.

— И собака большая, — добавил я.

— Я собак боюсь, — говорит Молотов. — Я кусан в детстве.

— И я кусан. Клок из спины выдрала овчарка.

— А у меня из задницы. Я ее тащил за собой, мальчишка, лет семи, — говорит Вячеслав Михайлович.

23.10.1980

Приехали к Молотову с фотокорреспондентом Михаилом Харлампиевым. Он говорит:

— Феликс — очень правдивый парень. Я горжусь нашей дружбой с Феликсом.

— Он мужик хороший, безусловно. Это доказано, — говорит Молотов. — Может быть, он стихотворение какое-нибудь новое принес, можно прочитать.

— Я принес вам новую книгу в подарок — «Правое дело», где напечатаны стихи, посвященные вам. «В. М. М.» — и все понятно. Два стихотворения вам посвящены — «Мои красавцы — старики…» и «Большевик» (читаю):

Мои красавцы — старики,
я к вашим будням прикасаюсь,
живые, те большевики,
потомков будущая зависть.
Хотелось тоже вам небось
побыть беспечными когда-то.
Куда б спокойнее жилось
в купцах, дворянах, адвокатах.
Но ваш порыв переиграл
Гурзуфы, ярмарки, мазурки
на Александровский централ,
на Турухански и Манзурки

— Правильно, — говорит Молотов посреди моего чтения.

— Сталин в Туруханске был, Молотов в Манзурке в ссылке, — говорю я и продолжаю читать:

И вы не думали тогда,
какая выйдет вам удача,
карельский крест, или звезда,
или совминовская дача.
Однако вам запомнить, как —
не все рассказано об этом —
Ильич в дырявых башмаках
провозглашает власть Советов.

— Тут тоже намек есть, — говорит Молотов. Он рассказывал мне, как Ленин, провозглашая Советскую власть, приподнимал ногу, и была видна протертая подошва его ботинка. Я заканчиваю стихотворение:

Вам рядом с ним на сцене той
стоять незыблемо доныне,
преображая шар земной,
как в те минуты молодые.

— Правильно, — говорит Молотов.

Мы пришли поздравить его с днем рождения: Харлампиев, Малашкин и я. Подарили ему большую фотографию: Сталин на Мавзолее. Последний выход Сталина на трибуну.

— Очень хороший, — говорит Молотов. — Красавец.

— Он-то смотрит на тебя, — говорит Малашкин.

— Смотрит, смотрит, — соглашается Молотов. Мы сфотографировали Молотова на фоне этого портрета

06.03.1981

— Хлеб какой, — возмущается Малашкин, — есть нельзя. Домешали чем-то, что это такое? При Сталине трудновато было доставать хлеба, но хлеб был замечательный!.. Он человек большой, и Вячеслав Михайлович рядом с ним. Иногда не хватало хлеба, ордера были, но хлеб настоящий.

— Все это стариковские штучки, — отвечает Молотов. — Я каждый день ем хлеб, как и ты, — ничего. Бывает неважный…

— А при Сталине и тебе был настоящий, — не унимается Малашкин. — Трудно было во время войны, а хлеб замечательный был. Как война кончилась, стало всего много. А сейчас что? Ты берешь хлеб — он сухой. Из чего он сделан? Из гороха?

— Однобоко нельзя так, — замечает Молотов.

— Я вот вспоминаю, — продолжает Малашкин; — только война началась, только немцы напали, Сталин взял меня за руку, я ему много рассказал. Он ко мне хорошо относился… Он тридцать лет руководил страной, он остался, он же великий человек!.. Как у нас с хлебом пойдет? Очень трудно. Надо хлеба просить.

— Ничего, можно и попросить, — говорит Молотов. — Хлеба мы найдем, обойдемся.

— Наша Родина, наша земля, мы столько хлеба покупаем, где наш хлеб?

— Да где наш хлеб? Просто надо познакомиться с делом! — восклицает Молотов. — И будешь знать.

— Ты мне не проповедуй! — парирует Малашкин. — Вот у нас, когда я в деревне жил, шли в Ефремов, в город, сотни тысяч лошадей хлеб везли. А теперь что?

— Думаешь, тысячи лошадей! — говорит Молотов. — У нас теперь хлеба гораздо больше, чем было раньше, но у нас все на государственном обеспечении! У нас все увеличивается, а ты ничего не читаешь, не следишь!

— Я знаю очень много, — возражает Сергей Иванович.

— Нет, плохо знаешь, — гнет свое Молотов.

— У нас шестая часть земли, и у нас хлеба нет.

— Только ты забываешь одно, что мы боремся с империализмом, это ты забываешь на старости лет!

— Почему же при Сталине мы не покупали хлеба? Продавали!

— Это ты ошибаешься. Когда мужики недоедали, в городе было мало рабочих, тогда и продавали. Ты, безусловно, не знаешь некоторых азбучных цифр!

— Наша земля, Украина, Россия…

— Повторяешь то, что все знают.

— Сегодня в «Правде», в передовой, прямо вашими словами сказано, — обращаюсь я к Молотову. — «Решение всех этих проблем — дело не только одиннадцатой, но и последующих пятилеток». (Имеется в виду записка Молотова, посланная в ЦК. — Ф. Ч.)

— Да, да, — соглашается Молотов и говорит Малашкину:

— Не плетись в хвосте других! Не плетись…

— Был ты и Сталин — и хлеб был, было всего, — упорствует Малашкин.

— Тогда мы были отсталая страна, рабочих мало, мало кого надо было кормить, а теперь у нас громадное строительство, громадные фабрики, заводы, всех надо кормить.

— Во-первых, руководство должно позаботиться, — говорит Сергей Иванович, — должно быть умно…

— Не то говоришь, не то, повторяешь чужие слова!

— Хлеб — это необходимость, земля должна быть с хлебом.

— Открыл истину: хлеб — необходимость! — усмехается Молотов. — Надо прежде всего империализм разгромить — вот это главное!

— Сталин — он беспокоился о земле, — не унимается Малашкин.

…Никто из стариков не сдается, и я перевожу разговор на другую тему — о своей недавней поездке в Магнитогорск, где на месте срытой Магнитной горы возникла впадина, и ее называют «Могилой Гитлера»…

06.03.1981

…Молотов еще держится довольно крепко. Малашкин начал заметно сдавать. В одну из последних встреч в 1982 году он посоветовал мне отнести стихи в журнал «Прожектор». Я заметил, что «Прожектор» уже много лет как не выходит.

— Неужели? А «Нива»?

— И «Нива» тоже.

Малашкин посоветовал мне позвонить Андрею Белому:

— Ты ему непременно понравишься!

Удивился, узнав, что тот давно умер… Дома подарил мне его книгу стихов «Пепел» — теперь библиографическую редкость…

12.03.1982

— Знаете ли вы Пантелеймона Романова? — спрашиваю Молотова.

— Знал. В компаниях с ним бывал. У него есть рассказ «Родной язык» — о человеке, который все время матерится.

— Как вы его оцениваете, Романова?

— Посредственный. Беспартийный… Но я мало его знал.

— И все-таки он хороший писатель, — утверждаю я.

— Горький его поддерживал.

— Назвал его «красным Бальзаком». При жизни — собрание сочинений в двенадцати томах. Его никто не трогал, он незаметно умер в Москве, кажется, перед войной. Мне рассказывали, что Сталин дал указание его не издавать.

— Я не исключаю, — говорит Молотов. — В нем все-таки мещанского много.

10.03.1977

— Я закончил читать большую повесть Василия Быкова… Способный он человек, но Советскую власть не признает.

Я читал «Мертвым не больно». Роман. Мне показалось, что он объясняет все наши жертвы в войне — там такое стечение обстоятельств, что люди гибнут ни за что ни про что, по вине одного дурака, одного негодяя — его так воспитало время, Сталин, советская действительность, что другим он быть не может. Он губит людей, попадает в плен и в плену ведет себя очень подло.

И тут тоже очень хорошая девушка показана, которой дают задание какое-то для партизанского отряда. А за ней бежит один партизан. Они сходятся на дороге. Начало 1943 года. Он не верит в Советскую власть. А та — молодец. Но чтоб он где-то ей упомянул о Советской власти, о колхозной жизни — как будто никакой революции не было…

26.08.1979

— Залыгин — интересно, но бесперспективно. Едва ли стоит читать. Исторически не мешает познакомиться. Каждая вещь имеет свой интерес, но не каждая вещь помогает жить дальше, развиваться.

Есть ненависть, которая мешает чувствовать.

Мало революционности в молодежи сейчас.

Революционные качества разнообразны, как и реакционные, но гораздо богаче. Очень развито мещанство, приспособление.

Что ему книжка последняя скажет,
То ему на сердце прямо и ляжет,

— говорит Молотов.

20.72.1977

— С кем из писателей встречаетесь? — обычный вопрос Молотова.

— Многих вижу. Распутина видел недавно.

— Он каких настроений? Пессимистических?

— Нет, он борется сейчас за сибирские реки, против поворота их в Среднюю Азию. Ездил в Москву, пытался к министру пробиться. Пропадет Сибирь без этих рек. А азиаты требуют себе — у них не хватает воды.

— В том-то и дело. Трудностей много.

— Байкал погубили, комбинат построили. Мне космонавты рассказывали, что из космоса на Байкале видна черная полоса — вопреки очистным сооружениям. Я туда ездил недавно, это недалеко от тех мест, где вы были в ссылке.

— Конечно. Правильно. Я был недалеко от Иркутска. А что нового написал Распутин?

— Повесть «Пожар». Я еще не читал.

— Он укрепляет кое в чем надежду, что вернемся в основном к старому, — утверждает Молотов.

— Но у сибиряков есть основания — у них крестьяне до революции жили зажиточно.

— Правильно.

— Не сравнить со средней полосой.

— Верно.

— Богато жили.

— Там кулаков было немало. Они целину-то осваивали. Такие вот дела, — говорит Молотов.

07.02.1986

— Андрей Белый ко мне приходил, — говорит Молотов. — Андрей Белый — это крупный писатель. Ненадолго зашел, когда я был Секретарем ЦК в 1921 году. Так сказать, общее впечатление я о нем имею, но я его мало читал. Малашкин его высоко очень ценит.

— В свое время, говорят, Малашкину влетело…

— Пожалуй, в какой-то мере… У него была повесть «Луна с правой стороны». О молодежи. Я его критиковал за эту вещь. Народное есть такое предание: если луна с правой стороны — это к счастью. Он писал стихи в 1919 году и в двадцатом году немножко, а потом он на прозу перешел.

— А Блока вы не видели?

— Нет, не видел, не приходилось. Ну, Маяковского видел, конечно. Я с ним не общался, но он выступал… Вот я знал Нефедова, писателей из группы рабочей, «Кузница» тогда была. Александровский, Никифоров, потом этот известный, «Преступление Мартына», как его фамилия… Тоже рабочий, пролетарский писатель. Нашумела тогда немного книга. Какая основная мысль? Молодой видимо, коммунист, я уж не помню, но выглядит мелкобуржуазным таким, предателем, не из рабочей среды… А v них только рабочие, рабочие… Гладков один из них… «Ленин и Калинин не рабочие, Маркс тоже не рабочий, а вот они и научили рабочих.

— А страна-то крестьянская, никуда не денешься.

— Вот в том-то и дело. Так его и критиковали: нельзя таким биологическим, сословным способом подходить, что вот выходец не из той среды, значит, на него нельзя положиться…

Много раз вызывали писателей на Политбюро. Леонова я видал не раз… Ну, с Алексеем Толстым встречались не раз — у Горького. Там я и с Лениным встречался. Втроем со Сталиным и Ворошиловым ходили к Горькому. Ворошилов читал много. Как раз военное дело мало читал, а художественную литературу читал не меньше меня, вот так. Но мы с ним не всегда соглашались. Я сказал, что «Журбины» Кочетова хорошее произведение, но все-таки… Он на меня напал: «Ты ничего не знаешь, отстал! Рабочую жизнь я знаю, очень хорошо написано!» — «Хорошо, но, с моей точки зрения, уровень, так сказать, ниже среднего, чем выше». Он очень был недоволен моей оценкой. У Сталина обсуждали…

«Чего же ты хочешь?» — у него это не просто фраза. В целом роман мне понравился, но, к сожалению, опять его можно упрекнуть, что надо же было такую фразу отдать бывшему белогвардейцу? Вот это недодумал. Это же вопрос Кочетова. Он поручил его бывшему белогвардейцу. Если бы там кто-нибудь другой сказал — честный, хороший советский человек, это было бы сильнее. А тут белогвардеец… Это не простая ошибка. А произведение неплохое, хорошее. «Угол падения» — тоже хорошее. В целом он молодец, Кочетов.

11.03.1976

— Разная была интеллигенция: буржуазная и демократическая, — говорит Молотов. — И в меньшевики шли, и в черносотенцы. Небольшая часть интеллигенции пошла за социалистическую революцию. Но все-таки довольно много интеллигентов было за социализм эсеровского, меньшевистского типа. За большевиков была небольшая часть, это уже демократическая интеллигенция. У вас еще не привился совершенно марксистский лексикон. Очень трудно рассуждать, имейте в виду, легко сбиться, если будет неточность, потому что надо четко разделять интеллигенцию на буржуазную и демократическую. Были и среди буржуазных интеллигентов исключительные, отдельные лица… Я вот недавно перечитал «Жизнь Клима Самгина» Горького, интересная вещь, четыре тома. Меня все-таки заинтересовало, я читал раз — не понял, почему же Горький написал такую книгу? Я еще прочитал три книги критика Овчаренко, четвертую дочитываю, все они посвящены Климу Самгину, двести — триста страниц каждая.

Вот буржуазный интеллигент/ко всему приглядывался, ни к кому не присоединяется, но он не только смотрит. Иногда помогает революционерам. А Горький выводит буржуазную интеллигенцию очень подлой. Он подводит итог своим наблюдениям за всю жизнь, а он много интеллигенции повидал, и вот этой книгой хотел показать, как выросла большевистская партия. Читается с трудом и требует напряжения, хотя это роман, там о любви достаточно и прочее, о жизни этого человека, но он оценивает жизнь глазами буржуазного интеллигента и все время ему противопоставляет то большевика, то черносотенца, и довольно искусно это делает в виде жизненных фактов, пережитого. Он его очень грязным таким изображает, с самого детства, завистливым, собственником, себе на уме, как бы выгадать, — и охватывает всю историю общества. Там в скобках: «Жизнь Клима Самгина за 40 лет». С девяностых годов до Февральской революции. Она не закончена…

«Доктор Живаго» Пастернака. Интеллигент боится революции, он против революции — все на этом построено. Жалеет, как гибнет на фронте против Красной Армии молодежь, студенты, гимназисты буржуазные, жалеет автор. Нет, это, конечно, книга плохая, враждебная. Автор все надеется, что какая-то свечка горит, огонек еще есть…

Свеча горела на столе,
свеча горела.

Свеча контрреволюции.

— Эренбург пишет в своих мемуарах, что Сталин пожалел Пастернака, а Кольцова расстрелял.

— Я читал. Кольцов способный человек, но был троцкистом.

18.08.1971

— Мне нравится памятник Горькому у Белорусского вокзала, хотя его и ругают некоторые. Неплохой, по-моему.

Я был на выставке Веры Мухиной, когда она сделала свою знаменитую скульптуру «Рабочий и колхозница». Они у нее были голые. Наверно, не очень здорово, когда стоит голая пара с серпом и молотом в руках… Я попросил их все-таки одеть.

— Горький оплевывал Ленина. Оплевывал в печати Ленина. Нигде не найдешь, как это было напечатано Горьким, хотя есть Полное собрание сочинений. Стараются скрыть, неловко. Самому Горькому было бы неловко.

Горький пил порядочно. Очень разговорчивый. Конечно, был замечательный человек. Добродушный, простой. Стал хорошим советским человеком. Мог бы и скатиться. Очень даже.

Сталин говорил ему: «Я думаю, вы отвечаете немного за то, что Шаляпин не вернулся».

Можно было бы его вернуть, если бы Горький не изругал его где-то в печати, Шаляпина. А они друзья были. Горький, конечно, для Шаляпина имел значение. И ругать было за что Шаляпина. Но лучше бы, конечно, его использовать для Советской власти, потому что это все-таки большой талант, такого певца не было больше во всем XX веке. Не много, но я его слушал до революции. Такой голос бархатный, приятный, и потом артист хороший. Пел с душой и с русской удалью.

Сталин придавал большое значение тому, чтобы Горький уговорил Шаляпина вернуться. Горький, который был в хороших отношениях со Сталиным, настолько напугал Шаляпина, что тот не захотел вернуться. Сначала выставил неприемлемые для нас финансовые условия, а потом отказался. Горький в какой-то мере виноват…

А Шаляпин, наверно, плохо к Советской власти относился. Да, он был политически малограмотный.

Некоторых не удалось удержать. Ипатьев — очень хороший химик. Уехал. В Америку. Очень крупный химик. И там на своем месте на нет сошел. Очень крупное имя было. Очень мог бы пользу принести. Но эти потери по сравнению с большим всем делом — не очень.

14.01.1975, 25.11.1984

— У Горького была газета «Новая жизнь» — перед Октябрьской революцией. Она выступала против социалистической революции. Он был редактором. Одним словом, он был главным в этой газете. Ругал Ленина. Издевательские такие статьи… Зиновьев и Каменев в этой газете революцию предали.

Горький хотел всех примирить, найти среднюю линию такую, а ее не было, надо было — либо да, либо нет. Сложный человек, недопонимал, конечно… Ленин, несмотря на это, не хотел отдавать его кому-нибудь, какой-то другой партии, а в партии — это большая сила. И Сталин это прекрасно понимал. Конечно, правильно сделали, что его вытащили из-за границы. Он сначала не хотел возвращаться, колебался. Сталин мне говорил: «Вот бы нам Горького и Шаляпина!»

В 1924 году я ездил в Италию под другой фамилией, когда Полина Семеновна там лечилась. Ну а когда Горький вернулся на Родину, он стал проповедником наших идей, агитатором за партию. Очень подружился со Сталиным. Даже хотел в партию вступить, очень хотел. Но Сталин ему говорит: «Алексей Максимович, вы нам нужны беспартийный!» Правильно, конечно. У нас с ним стали замечательные отношения. И вероятно, многим это не нравилось.

— Сейчас некоторые писатели говорят о том, что Горький нанес большой вред своими словами: «Если враг не сдается, его уничтожают».

— Безусловно, правильно сказал.

24.08.1971

Я говорю о том, как Хрущев сказал писателям: «Что-то среди вас не видно Льва Толстого!» — «Да и среди вас что-то Ленина не видать», — ответил Шолохов.

— Жаль, что в речах своих Шолохов мелочи всякие говорит, — сказал Молотов.

— Он рассказывал: «Хрущев очень хотел, чтоб я о нем написал. А я хитрый старик!»

— Он был осторожным, — заметил Молотов.

— Гуляю я в лесу, — говорит Молотов. — Идет навстречу Михалков. Подошел, значит, рас-расцеловались, я был в пенсне, а он в очках. Он тут же в рифму: «Це-целованье старичков — чоканье очков!» Так и чокнулись.

08.03.1974

— Вячеслав Михайлович, напишите хоть двадцать страниц мемуаров! — говорит Шота Иванович.

— А двадцать пять уже нельзя?

— Я вашими словами хочу сказать: пройдут сто — двести лет, поднимут документы, история — великий судья, она никому пощады не даст. Это вы сказали?

— По-моему, это товарищ Петров сказал. Все так говорят! — шутит Молотов. — Вот пишут, что Ленин говорил: факты — упрямая вещь. А это английская поговорка.

— Почему же противоположную литературу народ читает? Мы хотим бороться с этим, — продолжает Шота Иванович.

— А я умею бороться.

— Если через сто — двести лет слова Молотова будут…

— А зачем?

13.06.1974

Сегодня, как было условлено, в одиннадцать часов я подъехал к гостинице «Москва», увидел Евгения Джугашвили и Шоту Ивановича. Они добыли черную «Волгу», и мы на двух машинах двинули в Ильинское. В двенадцать часов мы уже ехали оттуда с Молотовым по Подуш-кинскому шоссе в Переделкино на дачу к Ивану Стадню-ку. Там собрались Михаил Алексеев, Анатолий Иванов, Леонид Леонов, Владимир Фирсов.

Сидели в кабинете Стаднюка, Леонов за его столом, Молотов напротив, в сером костюме, белой рубашке без галстука. Он заговорил о книге Леонова ««Evgenija Jvanovna», назвал ее непатриотичной[70]. Не понравилось, что название написано латинским шрифтом. Говорили о голоде 1933 года, о писательских делах.

— По-прежнему остались группировки у писателей, — сказал Стаднюк.

— Иначе и не будет, — согласился Молотов.

— У меня такое впечатление, что эта групповщина даже негласно поощряется, чтоб не занимались чем-нибудь другим, а дрались между собой. Причем поддерживается, главным образом, та группировка, которая может выкинуть какие-то коники. Стараются ее ублажить, не раздражать, — продолжает Стаднюк.

— Наверно, вы помните такое поветрие, — говорит один из гостей, — менялись имена, иностранные хотели. В вечерней газете появилось объявление: «Я, Иван Гимно, меняю имя на Эдуард». Фамилия его вполне устраивала.

— Я вам другой пример приведу, из газеты «Известия», — говорит Молотов. — Там один напечатался, что он меняет свое имя. Его звали Константин Николаевич, а он опубликовывает: буду, говорит, называться: Крекинг Комбайнович. Ему не нравилось — Константин, давай что-нибудь инстранное, новое… Переименований много было. Киров, мой земляк, был из деревни Пердягино. Сталин смеялся: «Давайте переименуем в Красное Пердягино!»

Все смеются, а Алексеев говорит:

— Первое, что обычно спрашивает Леонид Максимович: «Вы оптимист или пессимист?»

— Бывает по-разному, — говорит Молотов, — но основное направление — оптимистическое или пессимистическое.

— Я где-то читал, что пессимизм гораздо прогрессивнее, чем оптимизм, — рассуждает Леонов, — потому что пессимизм предусматривает критику, а оптимизм — он похож на русское «авось».

— Оптимизм воодушевляет веру, надежду на будущее, а пессимизм все убивает, разрушает, — высказывает свою точку зрения Шота Иванович.

— Для кого нет выхода, конечно, пессимизм подходит, — уточняет Молотов.

— Все-таки, мне кажется, — пытается найти истину Алексеев, — надо перемешать эти два чувства, и тогда что-то получится. Это не политическая категория — пессимист или оптимист. Пессимист более осторожен…

— Пессимист — не тот, который не хочет жить, — говорит Леонов.

— А тот, которому не дают жить, — добавляю я.

— У него слишком большое количество трудностей, почти непреодолимых, которые заставляют его больше интересоваться характером, а оптимист, он, понимаете, вообще-то… Что писатель? Купил бумаги да чернила за семнадцать копеек. А сапожнику и кожа нужна, и каблуки, и клейстер, — продолжает Леонов.

— Есть чернила, есть и бумага, — подхватывает Молотов.

— А как, куда ее использовать? — не то спрашивает, не то утверждает свое мнение Леонов.

— Я бы на вашем месте всю жизнь так и работал бы, — говорит Молотов.

— Вот чернила, вот бумага — «Война и мир» — и уже памятник, — улыбается Леонов.

— Вы смеетесь, а некоторые так и представляют, — щурится Алексеев.

— А чего же, — замечает Молотов.

— Недавно хлопотал для своей работающей дочери квартиру, — продолжает Алексеев. — И пришел к Коло-мину, есть в Моссовете такой деятель по квартирам, он считает, что он бог.

— Он так и есть, — хмыкнул Фирсов.

— Министры перед ним. Он: «Одной дочери вы купили кооперативную квартиру, наверно, нашлись бы деньжонки и для второй, а то каждый хочет за счет государства». Тут я ему назвал одну свою маленькую книжонку «Карюха», четыре авторских листа, она государству девять миллионов чистой прибыли принесла!

— Миллионер, — подмигивает Молотов.

— А я за нее получил пол горы тысячи рублей. Не называю других книг и фильмов. Он сразу же замолчал…

— Для меня очень важно — современность, — говорит Леонов.

— Да, очень интересно, — соглашается Молотов.

— Интересно, как на пожаре, — продолжает Леонов. — Я был в Америке. Сотрудник института общественного мнения попросил меня рассказать последний московский анекдот. Самим анекдотом они не интересовались, а интересовались, какой анекдот я им буду рассказывать, о чем и как. Я понял, что они умеют слушать, умно глядели, умно слушали.

— Это да, — говорит Молотов, — у них умных людей не меньше, чем у нас, во всяком случае. Главное, у нас хорошая база создана. Я каждый день гуляю в лесу, там у меня знакомые встречаются раз-другой. С одним третий год разговариваю. Молодой, лет сорока, работник Внешторга, на коллегии бывает. Какие у него откровенные думы? Не рано ли мы сделали Октябрьскую революцию?

— А чуть попозже было бы лучше, что ли, или совсем не надо? — спрашивает Алексеев.

— «Вон на Западе всего полно, — он мне говорит, — там производительность труда выше, чем у нас». Через два года его встретил, он при том же мнении. А относится ко мне хорошо. «Не рано ли?» Конечно, и писатели есть такие, я в этом не сомневаюсь.

— Осуждают колхозы, диссертации на этом защищают, — говорит Шота Иванович, — а что бы смогла страна без колхоза, как бы промышленность подняли? Крестьянин-единоличник никогда бы хлеб не отдал! Да и если война, все мужчины на фронте, некому было бы этот хлеб растить!

— Я сейчас отвлекаюсь от методов коллективизации, у меня есть своя точка зрения на этот счет. В прошлом году весной я в свое село приехал, страда посевная идет. Едут за трактором ДТ-54, значит, пятьдесят четыре лошадиные силы. Я вдруг себе представил, что было бы, если б в доколхозные времена пятьдесят четыре лошади подохли во время посевной! А сейчас утопили трактор, только ухнули, никто и не заметил! Остался под водой… Комбайн забыли в поле, — рассказывает Алексеев.

— Интересно, как на пожаре, — рассуждает Леонов. — У нас универмаг сгорел! Миллионов на двадцать будет. Пришли, подписали бумаги и разошлись.

— Универмаги сами поджигают, — добавляет Стаднюк.

— У меня зять художник, — говорит Леонов, — сидит вверху, в горах, милая такая тишина. Пишет этюды. Слышит: треск. Тракторист ехал, свалился вместе с трактором, но уцелел. Это только у нас в стране может быть такое…

— Закаленный народ! — восклицает Молотов.

— Закаленный народ, — подтверждает Леонов. — Подходит пьяный, спрашивает: «Чего тут делаешь?» Я считаю, что это хорошее, оптимистическое явление. Он не чувствует этого ущерба, смело и бодро глядит вперед. Но все-таки…

— Несколько лет тому назад один английский экономист путешествовал по Советскому Союзу, года два изучал нашу экономику, — начинает Алексеев, но в это время появляется жена Стаднюка, Галина Митрофановна:

— Добрый день! Я вас приглашаю попить чайку!

— Вот докладчик закончит, — говорит Молотов.

— Свою книгу этот англичанин завершил следующими словами: при такой-то чудовищной бесхозяйственности они еще идут вперед! Что будет, если они научатся хоть мало-мальски хозяйствовать?

— Вот это очень правильная мысль, очень правильная, — закругляет Молотов, и мы переходим к обеденному столу, где под занавес, кажется, был и чай, но я точно не помню.

Прощались во дворе дачи, у ворот. Прекрасная погода, май — все-таки один из лучших месяцев в Москве. Зелень, птицы, жизнь…

Больше мы никогда не соберемся в таком составе.

21.05.1975

В следующий раз я встретился с Молотовым 17 июля 1975 года. Приехали с Шотой. Беседовали на открытой дачной террасе, обедали, километра три гуляли по лесу. Встретилась какая-то парочка, шли впереди нас, часто оборачивались, пытались сфотографировать.

— Вы читали роман «Вечный зов» Иванова? — спрашивает Молотов. — А что такое вечный зов? Шота Иванович художественной литературой не интересуется, он слишком историк. А я политик…

— Я тоже политик, — утверждает Кванталиани.

— Ну, для политика вам еще нужно немножко подучиться. А художественная литература, она для политики очень имеет значение, с моей точки зрения. Вот я наблюдал за Сталиным. Он постоянно читал. Исторические книги и очень много художественной литературы. Вот идеология и появляется.

— Немец на пороге Москвы, вы рассказывали, и, когда вы спускались в метро «Кировская», видели, как он на лестнице читал…

— Не на лестнице, а прохаживался и читал все время в этом, как называется… бомбоубежище.

— В метро «Кировская»?

— Сначала не было кремлевского, а потом в Кремле сделали, небольшое, несколько комнат, но удобное.

— Вы начали насчет «Вечного зова» Анатолия Иванова…

— А вы не обратили внимания? Кружилин там говорит именно об этом. Там хороший такой человек, секретарь райкома… Передаю общую мысль: в конце концов приходит время, когда в каждом человеке просыпается хорошее.

— Даже в плохом?

— В каждом. И можно заранее сказать, что Федор, который ради богатства женился на бывшей кулацкой дочке, тоже сделается хорошим. Там один герой вспоминает Льва Николаевича, — тот говорил, что много плохих людей на свете, но хороших-то больше, вот если хорошие будут действовать вместе, тогда все будет по-другому. Но так же не бывает. В жизни в какой-то мере может быть, но для марксистов-то надо не просто в душе иметь хорошее, а строй иметь другой общественный, вот в чем дело! Без души тоже, конечно, ничего не выйдет. Но без хорошего строя настоящие, хорошие люди не смогут ничего сделать.

— В жизни бывает и так, что много хороших и мало плохих, а плохие одерживают верх.

— В том-то и дело. В этом суть марксизма. А Толстой, наоборот, не хотел менять строй, — говорит Молотов.

— Вот вы революционер. Вы мирный путь перехода к социализму признаете?

— Признаю, только не получается, — сожалеет Молотов.

17.07.1975

— Сейчас я читаю: весь народ пошел за ленинской идеологией. Это абсурд! Из двадцати миллионов коммунистов полмиллиона настоящих не найдется. И ученые говорят чушь! — утверждает Молотов. — Нужна дисциплина, но дисциплина тоже должна быть сознательной. Другой дисциплины не может быть при социализме.

Для этого нужна гораздо большая организованность, гораздо большая ответственность сверху. И сверху донизу. Ленин в 1902 году говорил в брошюре «Что делать?»: дайте мне организацию революционеров, и мы перевернем Россию. Он и перевернул. А много ли из этих революционеров были действительно вполне сознательны, вполне организованы? А перевернул! Не силой. Как Пастернак потом писал: «Он управлял теченьем мысли и потому — страной». (Цитирует по памяти. — Ф. Ч.) Пастернак почуял.

А иначе бы не вышло. Это очень умно, очень… Вы помните Пастернака «Высокую болезнь», как он описывает Ленина, когда он выходит перед съездом Советов делать доклад? Это шаровая молния! Когда он вышел, сразу все организовалось, дисциплинировалось, стало объединенным. Хорошо сказано: «Я думал о происхожденьи века связующих тягот. Предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход». Это очень трудно даже понять. Это философия. Это очень серьезная вещь. В Ленина он верил, а в народ — нет. Не способен. Это неправильно. Ленин один — ничего не получится.

А вышло так, что никто не верил, какая социалистическая революция может быть в России, а вот Ильич поверил и повел, и дисциплина оказалась, и преданность оказалась, и сила оказалась, и мозгов хватило. А другие не смогли. И всех покорил, всех расшиб. А какие были сложности — и внутренние, и внешние! Выборы — меньшинство, а победил! Выдержка колоссальная, а какая внутренняя сила! Если народ организовать, если найти какие-то, так сказать, пути-дорожки к народу, по-моему, через исключительную сплоченность коллектива, хотя бы какой-то группы, которая может за собой вести уже более широкий слой, а тот — еще более широкий, разматывается вся активная часть, а те, которые враждебны и активны, — их расшибают. Это все очень интересно. Хорошо это пока не раскрыто, не описано, не освещено по-настоящему. А об Октябрьской революции вообще нет художественных произведений, которые бы показали, откуда взялись эти большевики, как это вышло, что какая-то партия, о которой до революции мало кто знал, оказалась во главе, повела и добилась победы.

Крупные писатели были, а вот не смогли ничего написать. Настолько это сложное явление, потому что, действительно не просто случай, а сложное явление. Настолько много сложностей и неясностей, как это все происходит в одной партии, и такого, как Ленин, очень трудно показать. О Ленине есть хороши роман? Нету. О большевиках есть хороший роман? Нету.

Вот Горький дал Самгина, ну что там, какие там большевики? Не вышло, нет. Кутузов — разве что, Ленина или руководители большевиков хоть сколько-нибудь напоминает? Нет. Настолько сложное явление. Тыщу раз об этом писали — не так просто. Философы, историки… Вот я читаю «Историю Октября». Три тома. Тысячи две с половиной страниц, я их, вероятно, до смерти не дочитаю.

— Шолохов ведь своего героя Григория так и не приткнул никуда. А почему? Он как художник прав, по-моему. Прав, потому что он взял не середняка, как бы надо было взять и показать, что такое наше крестьянство, он взял зажиточного, полукулака, ближе к кулаку. Из Кошевого ничего особенного не получилось, он хороший мужик, сочувствует ему автор, но вот так неуверенно. Поэтому я считаю, что «Тихий Дон» несколько перехвалили, но это все-таки один из самых крупных романов. Его недостаток в том, что он крестьянина вел, вел туда-сюда, он у него болтался, так и остался. Значит, он не совсем уловил то, что крестьянин-то пошел по новому пути, а у него нет. Он взял полукулака. А почему он его взял? Потому что сам так думает. Он попал в эту струю. Для Григория другого конца нету. Но это не тот крестьянин, который пошел на коллективизацию и победил, который стал коммунистом на деле. Это еще одна из страниц истории нашего крестьянина.

09.06.1976

— Вот я сейчас читаю критиков о Шолохове, у Якименко большая книга о «Тихом Доне» — почти шестьсот страниц. Он восхваляет Шолохова: такой он был в тридцать седьмом году честный, гуманный, такой добрый, хороший! В Вешенском районе арестовали несколько человек, так он каждого защищал, поставил перед ЦК вопрос помочь хлебом Вешенскому району, и не только Вешенскому, но и соседнему. Но так тогда надо всем районам помогать, а за счет кого? За счет рабочих, что ли? Только колоссальное доверие к партии, и, в частности, к Сталину помогало держать крестьян и рабочих, чтоб они все-таки терпели и шли на новые жертвы. Наша беда, что у нас не двойные жилы, но все-таки мы выстояли одни перед мировым империализмом.

31.07.1972

Молотов разговаривает с моим младшим братом Сашей, спрашивает:

— Интересно, какие книги прочитал?

— «Возмездие». Про Савинкова.

— Мне тоже только принесли, — говорит Молотов.

— Лично его не знали?

— Слава богу, что не знал. А еще что читаете?

— Поэзию, — говорит Саша.

— Поэзия — это дело более требует подготовки. Беллетристику надо читать. Иначе будешь жить в узком кругозоре своих мыслей.

20.12.1977

— Алексей Толстой утверждал, что ему очень много дала Советская власть. «Без нее я бы стал в лучшем случае каким-нибудь Потапенко!» — говорил бывший граф.

15.10.1978

— Вы читали в «Правде» стихотворение Карло Каладзе? — спрашивает Молотов. — Оно называется «В этом году». А первые слова такие: «В этом тысяча девятьсот семьдесят девятом году по синему снегу кавказских высот на вершину моей звезды взойду…» и дальше в таком духе. Столетию Сталина явно посвящено.

— Правда?

— У-у-у! Как же вы пропустили? Неделю-полторы назад было.

Молотов просит Сарру Михайловну найти газету. Она приносит — «Правда» за 30.3.1979 г.

— Я удивляюсь, что поэты не читают, — говорит Молотов. — Для меня это был, во-первых, новый человек. Все туманно и очень определенно.

И Вячеслав Михайлович снова наизусть читает начало стихотворения.

— Я у всех спрашивал — мои знакомые не обратили внимания. Я оказался в передовых.

…Заговорили о том, что меня в Союзе писателей считают сталинистом.

— Но ведь я воспеваю не ошибки Сталина, а его заслуги! — говорю я.

— Верно, — говорит Молотов. — Заслуги у него небывалые.

10.04.1979

— Думаю, — говорит Шота Иванович, — что, несмотря на громадную работу, вы все-таки контролировали литературу. Политбюро, Сталин, вы.

— Что значит — контролировали?

— Что, вы не обсуждали литературу?

— Не столько на официальных заседаниях, сколько…

— Говорят, Сталин читал все книги, выдвинутые на премию?

— Все — нет, а насчет премий — наверно, читал. Быстро читал. Поразительная работоспособность.

…Откудова, какого автора, старого, конечно, XIX века:

Знамя чести, истины не трогай
До последних дней своих.

По-моему, Надсона. Вы Надсона читали? К Некрасову не подходит.

08.03.1975

— Есть у Алексея Константиновича Толстого:

Веселая царица
Была Елисавет,
Пирует, веселится,
Порядка ж нет как нет.

Так и поныне

25.04.1975

…Одна из гостей, А. Ф. Волковинская, говорит о том, что в шестидесятые годы часто ходила с Молотовым и Полиной Семеновной в театры.

— Не очень часто, — поправляет Молотов.

— Но все-таки…

— Были в Художественном.

— В «Современнике» — «Восхождение на Фудзияму». Там такая сцена: миллионер, его довели до того, что ему уже вешаться, он держит веревку, а снизу вырастает голубой цветок жизни. Бортников играет — отталкивает веревку, хватает этот цветок, сбегает со сцены и вручает Полине Семеновне. Она прижала и говорит: «Веченька дорогой, как я счастлива!» Она была в черном платье, седая головка, молодые, горящие глаза… Они узнали вас. Это было за три года до ее смерти.

— Было дело. Под Артуром, — соглашается Молотов.

09.05.1985

Рассказывая о чем-нибудь, Молотов не раз употреблял такие выражения: «Вот какая штука капитана Кука», «Было дело под Полтавой» или «Было дело под Артуром»…

Последнюю присказку однажды объяснил:

— Это песня такая есть. — И запел:

Было дело под Артуром,
Дело скверное, друзья.

Это, по-моему, мотив какой-то русской песни на текст японской войны. — И продолжил петь:

Тогиноки, Камимура,
Не давали нам житья!
Мы с соседкой желтолицей
Подралися за царя…

Дальше — присказки из разных русских стихов.

Что ты скачешь, конь ретивый…

Дальше не помню.

30.06.1976

Сели обедать.

Тихо едем, не спешим,
Торопиться не хотим!

Гладко получается? Поэзия!

01.11.1977

Вячеслав Михайлович выпил рюмку сухого шампанского, потом еще два раза говорил:

— Добавьте мне еще на копейку! Нет, это вы мне на алтын добавляете!

25.72.1977

— Лев Толстой запутался. Достоевский путался. А нам пора уже подняться над этим уровнем. Они стояли на буржуазной точке зрения. И выше не поднялись, хотя это гениальные люди. Другая эпоха, — говорит Молотов.

— В свое время это прогрессивно было. Энгельс говорил, что и рабство было прогрессивным.

— Да, говорил, правильно. Даже бюрократизм прогрессивен в какой-то мере, а в большей мере отрицателен.

— Так что прогресс у нас все-таки есть — в какой-то мере!

— Прогресс есть даже в мире животных, — уточняет Молотов.

— Но ведь переживаем…

— Кошка тоже переживает, — добавляет он.

26.08.1979

Произношу тост за то, чтоб новый год был шагом вперед в нашей жизни, чтоб был прогресс, хоть маленький!

— Почему маленький? — спрашивает Молотов. — Надо требовать большого, а добиться среднего!

01.01.1979

Юмор у него был порой совсем неожиданный. Во время обеда я стал хвалить молдавское вино, которое мне прислал друг из Кишинева.

— Вы что, работаете агентом по распространению этого вина? — спросил Молотов.

10.04.1979

— Расскажи, Калинин-детка,
Как е… нас пятилетка? —

вот какие частушки были.

— И до вас доходили?

— Еще бы! Нам Жданов из Горького, помню, столько привез!

Я работал в «Современном мире» старшим бухгалтером — в январе 1916 года пришлось уйти, забастовка, отдал портфель. Там печатались такие частушки:

Когда была я маленькой,
Качала меня матушка,
Она качала, величала: —
Спи, моя сударушка!

Я на горушке стою,
Слезы котятся,
Меня замуж отдают,
Мне не хочется.

Свет широкий клином сходится,
Принесли худую весть.
Пресвятая Богородица,
Дай мне силы перенесть.

И вот как здорово, просто замечательно:

Там, где с милым я стояла,
Снег растаял до земли.
Три раза поцеловались —
Все цветочки расцвели!

Я когда-то в раннем детстве учился в Казани в средней школе, а на зимние, рождественские каникулы ездил в свою Вятскую губернию, в город Нолинск. У нас был извозчик постоянный, один крестьянин, который пару лошадей запрягал, мы, человека три, в сани садились и ехали. Фамилия этого извозчика была Бестолковый. Сидор Иванович Бестолковый. И деревня Бестолковая. Кто-то назвал их так. Это как назовут, так уж ничем не отмоешь!

11.05.1978, 26.08.1979

Ясный зимний день, белоинейная сказка. Гуляем по дачному поселку. Проходил мимо дачи Растроповича, заговорили о нем, о его друге Солженицыне, о романе Василия Гроссмана, изданном в Париже.

— А вот дача Шостаковича, — говорит Молотов. — У него огромные собаки, они ему ногу сломали.

(Мы встретим здесь Шостаковича незадолго до его смерти. Шостакович долго-долго будет смотреть вслед Молотову. — Ф. И.)

Я сказал Молотову, что «Голос Америки» считает, что «Ленинградская симфония» Шостаковича — не столько о погибших в блокаду, сколько о жертвах культа личности.

— Вранье. Маловероятно, — прореагировал Молотов.

— У него было довольно много выступлений за Советское государство, за Родину.

— Они говорят, что он терпел, молчал, боялся, а на самом деле отрицательно относился к Сталину.

— Это говорит только о том, что он человек небольшого калибра. Больше ничего. Его можно считать крупным человеком в своей области… А что у него хорошего? По-моему, только песня «Нас утро встречает прохладой…» Хорошая. Слава богу, слова тоже хорошие, мотив хороший, мотив хороший, бодрый… А большие вещи… Мы со Сталиным смотрели его оперу «Катерина Измайлова». Плохая. Лет десять назад ее снова стали поднимать, раздувать — гениально и прочее, куски показывать по телевидению. Чепуха какая-то! Хотя и не очень деградировали музыкальные критики… Запоминающегося чего-то — нет. Ну, какая-то торжественная увертюра… Не оставляет выдающегося впечатления.

Бетховена я признаю. Боевая, поднимающая дух музыка. Сталин любил русскую музыку, понимал ее не только формально.

Чайковского я не люблю, сказать точно. Но Мусоргского, Глинку… По-моему, у Пушкина: это уж не Глинка, а фарфор! У Пушкина — на все случаи жизни. «Медный всадник» — и содержание интересное, и как написано! Мне нравится:

На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн.

Могущественно! Человек и государство. Поднял Петра здорово.

18.12.1970, 29.02.1980

— Демьян Бедный с точки зрения русского языка был, конечно, молодец большой, знал народные песни…

У князей на мужика
Поднялась легко рука,
Но к нему, признаться, я
Снисходительный судья.

Это замечательно, по-моему. О Распутине. У него большая вещь, как был убит Распутин.

Дальше в стихотворной форме я не помню, а там тоже идут довольно хлесткие слова, что он «растоптал их образа, оплевал им всем глаза». Грубовато, но, безусловно, метко очень.

Я с ним в хороших был отношениях, высоко его ценю. Он, безусловно, очень талантливый человек. Но вот колхозов не понял.

— У некоторых литераторов отношение к нему весьма снисходительное.

— Нет, он поэт очень крупный. Мне говорили, что Ленин сказал о Демьяне Бедном в дореволюционное время: «Это наш таран!»

Он, конечно, доступен был, его любили. Такие меткие стихи — против бар, против купцов, чиновников, за революционные дела он умел очень ярко сказать. А в то время других-то… Был еще один, тоже басни писал, из рабочих, но я его ничего не запомнил. Тоже довольно способный, Какой-то Янов… Чудов, не Чудов — выпало уже из памяти.

Были и другие поэты. Стихи Полетаева были: время напишет портрет Ленина.

— Портретов Ленина не видно…

— Не видно, да. И что время дорисует его портрет. Были еще стихи из «Кузницы». Малашкин примыкал к ним в какой-то мере. Прозаики Бахметьев, Никифоров, Гладков…

Но у Демьяна хлесткости было достаточно — прямо, по-мужицки, крепко и метко очень. В 1912 году часто приходил к нам в «Правду», спрашивал: «Что такое хутор? Отруб?»

Ленину платили за статьи по три копейки за строку, а Демьяну платили двадцать пять копеек, но он ушел из «Правды» в «Современный мир», там ему пятьдесят копеек платили. Вот какой подлец! — смеется Молотов. — Но опять к нам вернулся, потому что там у него аудитория другая, такую хлесткость, такую грубую откровенность для «Современного мира» нельзя было использовать. Может быть, не все печатали, а может, он чувствовал, что обращается к такой аудитории, которая на другом языке говорит, на интеллигентском, не на пролетарском.

Каганович ему говорит: «Почему ты о правых не пишешь?» Демьян ему отвечает: «А у тебя на каждую бабу стоит?»

То есть правых он не может бить, это свои, а вот троцкистов, пожалуйста, бьет. Каганович с аппетитом это рассказывает.

Мы гуляем в лесу.

— Теперь я часто сюда хожу, — говорит Молотов, — эта дорожка хороша, потому что машин очень мало. А дорожка гладкая, асфальтированная, а дальше в лесок и по земле. Я замечаю, что, когда я по земле хожу, лучше как-то мне. То ли кажется… Тут мало таких мест, где нет грязи после большого дождя. Чем плоха дорожка? По-моему, хорошая. Сосняк. Она и после дождика не расползается, эта земля. Она подсыхает довольно быстро. Песчаная земля. Поутоптана очень хорошо.

— А Сталин к Демьяну хорошо относился?

— До определенного времени. Как раз примерно до колхозного строительства. Сталин очень метко, вовремя его остановил. Демьян написал стихотворение, по-моему, в 1928 или 1929 году, перед коллективизацией, пессимистическое «Слезай с печки!». Видимо, у него сомнения пошли, выдержим ли мы, большевики. К рабочему классу обращено: что же ты сидишь, плохо дело двигается, слезай с печки! Так, немножко свысока, рабочий класс подгонял как бы плеткой. А местных работников в ничто превращал, 'В мусор какой-то. Побывал где-то в Вятской губернии и местных работников облил грязью — мелкота и никакого толку от них.

И это было тогда, когда накопились события, которые должны были обеспечить перелом, но перелома настоящего не было еще. Пожалуй, уже был объявлен Сталиным «великий перелом» — в двадцать девятом году.

Сталин сказал тогда: не печатать стихов таких. Видимо, имел с ним какой-то разговор то ли по телефону, то ли лично, есть письмо Сталина по этому поводу. «Слезай с печки». Не только крестьяне, но и рабочие, вроде такие консервативные, лежаки какие-то. Сделали не одну революцию, победили, и вот — слезай с печки! Конечно, никто на печке не лежал… Сталин, критикуя, ответил письмом Демьяну, что тот считает, что «лень» и стремление «сидень на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит, и русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими. Осадил Демьяна Бедного. А до этого времени очень хорошо относился[71].

Действительно, там, где статьи не доходили, он басенкой или стихами очень метко ударял в колокол. Я считаю правдоподобно, что Ленин сказал, что это наш таран. Пробить, так сказать.

Молотов смотрит на валяющегося у дорожки пьяного.

— Счастливый! — говорю я.

— Счастливый… Захворает бедняга.

— Я как-то нашего дворника вынул из сугроба, принес в подъезд и прислонил к батарее. На другой день, смотрю, ходит.

— Такие либо оттаивают, либо совсем дохнут. Либо оживет, либо скопытится, — говорит Молотов. — Но это уже незаметно делается. Вот бывает такой народ, это верно. Некрасов будто бы говорил: «Он до смерти работает, до полусмерти пьет».

— Я прочел недавно воспоминания Аполлона Григорьева, он пишет: крепостные в нашей деревне работали мало, ели хорошо и напивались до крайнейшего безобразия.

— Крепостные, да. Это верно. А что им делать было? Как ни работай, только грязную работу дают, только гроши. Когда уж напьется человек, душу отведет. До смерти работает, до полусмерти пьет…

«Новый мир» читали, шестой номер? «Еще не написан Вертер» Катаева. Конец помните? Там стихи. Это самое важное. Не то что самое важное — самое пикантное.

Наверно, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже жертвы века.

Как понять? Конечно, камушек в адрес партии, ленинизма. Это меня удивляет: его прославляют, он Герой Социалистического Труда, а он такой вот гнилой…

09.05.1980, 16.10.1980

— Евтушенко — чуждый Советской власти человек, но способный и может приспособиться. Приспособленец. Качает его ветром. Писал стихи о Сталине как о «самом лучшем на свете друге». Конечно, кто только не воспевал! Сам Сталин называл это эсеровским загибом. «Наследники Сталина» — гнусная вещь.

Если у писателя несколько лиц, как быть? Есть интересный японский роман, «Потерянное лицо», по-моему, Кобо Абэ.

Евтушенко напечатал в «Известиях» стихотворение «Правдист». Посвящено памяти журналиста «Правды» Боровского. Нашел повод. А в основном о себе: я и Боровский. Глупость. И бесталанно, по-моему. Слабые стихи. Чепуха. Носятся с ним…

03.02.1972,20.08.1974

— В чем заключается в издательстве работа? — спрашивает Молотов.

— Поэзию редактирую.

— Конечно, тоже хлопот немало. Надо разобраться. Теперь много писателей.

— Очень много.

— В том-то и дело. Новых не видно интересных людей?

— Я пока не вижу.

— Нет? Ведь это не простое дело. Евтушенко что-нибудь написал?

— Роман «Ягодные места». Как весь Евтушенко, такой роман, понимаете.

— Конечно. Да, он настолько запутался и так много у него самодовольства глупого, что ждать от него чего-то интересного, по-моему, не приходится. Он не поумнел за эти три десятилетия. Он давно уже пишет — тридцать лет тоже немало.

09.12.1982

— Евтушенко остался вне партии? — спрашивает Молотов.

— Да, он вне партии. А зачем ему партия?

— Правильно. И он ей не нужен, — говорит Молотов.

30.04.1986

— Ну, что интересного есть почитать? Вы не читали «Не стреляйте в белых лебедей» Васильева? Я прочитал — ничего интересного. Сентиментальная мещанская книга. Средний писатель. И какая-то глупость придумана, что самородок из народа завел небольшое озеро с лебедями. И пока он таскался туда-сюда, пришли туристы, уничтожили этих лебедей. Но это только между прочим написано, образ символический, а смысл — отношения между людьми. Но ничего не запоминается и ничего собой не представляет.

28.11.1974

Молотов читает новую книгу стихотворений:

— Я стихи люблю. Поэтому стараюсь уловить… Стихи люблю. Очень. Но стараюсь не слишком отвлекаться на стихи, потому что это больше для чувства у меня, а надо где-то получить много фактов. Поэтому стараюсь время, отданное на стихи, ограничить, а другое время, для прозы, расширить. Тем не менее обязательно каждому, по-моему, надо читать стихи.

По телевизору показывают мультфильмы.

— Мультипликацию не люблю, — говорит Молотов. — Думаю, что немного мы испортили ее. Плохие детские фильмы.

01.01.1985

— В чем моя беда? Я открыто говорю, не скрываю своих взглядов, — признаюсь Молотову.

— Я-тоже не скрываю взглядов, но не все говорю, — отвечает Молотов.

— Ну, знаете, в споре…

— Разгорячишься и скажешь.

— А потом за это отомстят. Писательская братия — разные люди.

— Конечно, разные, — соглашается Молотов. — Они теперь вот идут все вместе, но они разные.

30.10.1984

— Кто у нас наиболее крупный прозаик? — спрашивает Молотов. — Кто Льва Толстого заменит? Может, Шолохов?

— Георгий Марков. Сейчас, Вячеслав Михайлович, кто начальник, тот и самый главный писатель, тот и классик.

— Тот и классик, — соглашается Молотов. — С Евтушенко не встречался в последнее время?

— Он занялся фотографией и выставки организовывает. Снимает людей, пейзажи…

— Слава богу, хоть не о себе делает, — замечает Молотов. — Таких вещей, как «Наследники Сталина», сейчас не печатает?

— Сейчас такое не напечатает. На XXIV съезде в докладе Брежнева сказано: не очернять и не обелять. Это восприняли как руководство к тому, чтобы вообще о Сталине не писать.

— Верно. Так и получается, — соглашается Молотов.

28.08.1981

— Вы читаете критика N.? — спрашивает Молотов.

— Нет, не читаю.

— Критики бывают интересные.

— Белинский. Писарев…

— Добролюбов, — продолжает Молотов. — Нельзя не прочитать.

— Конечно. Но сейчас таких нет.

— По-моему, нет. Сейчас либо положительно, либо отрицательно, — говорит Молотов.

04.12.1981

Мне самому интересно перечитывать свой «молотовский дневник» еще и потому, что мы много говорили о современности, о текущих событиях, я рассказывал Вячеславу Михайловичу о поездках по стране и за рубеж.

В апреле 1981 года по командировке ЦК комсомола я летал на Чукотку и Колыму. В Магадане побывал у Вадима Козина, известного эстрадного певца, ранее столь популярного.

Приведу разговор с Молотовым, состоявшийся после моей поездки.

— В Магадане Советская власть с 1954 года. Там же Дальстрой был, — говорю я.

— Да, — подтверждает Молотов.

— Исполкомов не было… Я пришел в гости к Вадиму Козину. Помните такого певца?

— Козин? Вот как!

— Я у него сидел, вот так разговаривал, как с вами. Наша поездка заканчивалась. Нам рассказали, что в Магадане был один из лучших в стране театров, потому что там собрались сосланные, арестованные артисты и ставили очень хорошие спектакли. Вот и Козин там оказался.

— Я фамилию припоминаю, — говорит Молотов. — А так не помню.

— Захожу к нему в комнату, он один живет…

— Он с какого времени там? — спрашивает Молотов.

— С 1945 года?

— А за что?

— Он мне показывал бумажки, справки. Даже статьи нет. Написано: «По делу НКВД». Восемь лет ему дали. Он рассказал, что его пригласил к себе Берия…

— Пригласил поговорить?

— Да. Подводит к картине, где изображен Сталин, и говорит: «Все художники рисуют товарища Сталина, у каждого певца есть в репертуаре песня о Сталине, а у вас есть?»

Козин признался, что у него нет такой песни. Берии это не понравилось, и Козина вскоре забрали.

— Что-нибудь было еще, наверно, — предполагает Молотов.

— Восемь лет с поражением в правах ему дали. Освободили досрочно в 1950 году еще при Сталине — «за ударную работу». У него есть документ — прямо как удостоверение Героя Советского Союза. Там сказано, что Указом Президиума Верховного Совета СССР с него сняты судимость и поражение в правах. Козин очень гордился этим документом и сказал мне: «Говорите всем, что я чист, а то многие до сих пор думают, что я виноват».

У него стоит на полке собрание сочинений Сталина, сборник «Песни о Сталине» — он это любит.

— Вон как? Значит, проучили его, — говорит Молотов. — Он что, уж старик теперь?

— Около восьмидесяти. Вас догоняет. Бодрый. Сел за пианино, спел несколько песен. В одной из них есть такие слова: «А я люблю бульвары Магадана…» Уезжать оттуда не хочет — привык.

— Он что, семейный человек?

— По-моему, нет. Собирает вырезки из газет на международные темы и по искусству. Вся квартира завалена ими. И кошек полно. Одну, самую страшную, назвал Плисецкая. Любимый кот — Бульдозер.

Рассказывал, что аккомпанировал Сталину, когда тот пел русские частушки. О Сталине говорит высоко, никого не обвиняет.

— Проучили человека, — замечает Молотов. — Разбираться стал в политике.

01.05.1981

Приехал к Вячеславу Михайловичу с работы. Был у него на даче в 15 часов 10 минут. По дороге в булочной на Кутузовском купил торт. Сегодня первый теплый день. На большом термометре молотовской дачи плюс шестнадцать градусов.

Постучался. Слышу:

— Можно, можно! Феликс Иванович, вам всегда можно!

Молотов был уже внизу и шел мне навстречу:

— Сейчас чайку попьем, а он как раз торт принес!

Мы расцеловались. Вячеслав Михайлович был в серой пижамной рубахе. Вообще он всегда одевается легко, не боясь простуды. Выглядит лучше, чем в прошлый раз, хотя похудел. Но не такой вялый — наоборот, бодрый, и голос стал громче и жизнерадостнее.

Мы сели за стол. Таня подала чай с конфетами и тортом. Я прошел с «дипломатом» на свое место к окну.

— Я смотрю, вы с чемоданом, — говорит Молотов. — Теперь все таскают.

— Никуда не денешься, нужно.

— После войны пошло.

— Я смотрю, вы речь Романова читаете?

— Неплохо, — говорит Молотов. — Особого такого ничего здесь нет, но понимание друг друга есть. У вас как дела?

— Работы много. Некогда самому творчеством заняться. Сегодня еле к вам выбрался, даже немножко опоздал.

Молотов смотрит на часы:

— Да, немножко есть. У меня сегодня банный день. До пяти часов я могу гулять. Знаете, как Пушкина испытывали стихами в Лицее? — неожиданно спрашивает он и тут же отвечает: — Пушкину говорят: «Се» — славянское се — «Се с запада восходит царь природы…»

Дальше Пушкин продолжает: «И удивленные народы не знают, что начать: ложиться спать или вставать».

С запада не может солнце вставать, поэтому «удивленные народы не знают, что начать: ложиться спать или вставать». Вот вам поэзия!

Так начался наш разговор и дальше потек, как всегда, по разным темам.

29.04.1982

— Режиссер Любимов остался за границей.

— Слыхал, — говорит Молотов.

— Его здесь сняли с работы, он там остался.

— Он раньше был в каком театре?

— На Таганке.

— Ну, это, так сказать, с запахом, — говорит Молотов. — На Таганке — это, конечно. Специфический запах.

— Да, вы правы. Запах непроветренной спальни…

— Будто бы вольная поэзия и вольная литература, а на деле она отдает белогвардейщиной.

29.03.1984

— Новые выдвигаются какие-нибудь силы в литературе? — спрашивает Молотов.

— Трудно даже ответить.

— Могут быть. Писатели должны замечать, как вокруг них появляются новые писатели.

— Писатели появляются когда? Когда в обществе что-то яркое происходит.

— Да, сейчас нет подъемной волны, — соглашается Молотов.

— Сейчас о мещанстве пишут многие. Сатирические вещи можно писать.

— Никого не удивишь. Пишут мелочи.

— Сейчас очереди в ювелирные магазины, чтобы сдать золото. Принимают украшения по весу. Раньше стояли, чтобы купить, а сейчас — наоборот, все стараются избавиться от золота.

— Вопрос экономистам, — говорит Молотов.

29.03.1984

— О чем говорят братья писатели?

— Говорят о «летающих тарелках». В «Труде» была статья. С гражданского самолета наблюдали. Вся Москва об этом говорит.

— Но я в глуши живу… А почему в «Правде», в «Известиях» нет? — спрашивает Молотов.

— Не хотят, видимо, народ пугать.

— Пока не знают. Интересно, — делает вывод Молотов.

— Мы тут на земле копошимся, свои проблемы решаем, а они на нас смотрят…

— Тоже удивляются. Думают, что это за человеки…

— Такое впечатление, что они относятся с любопытством, просто изучают нас, никаких действий не предпринимают.

— Это уже наше понимание, — говорит Молотов. — Анатолия Иванова давно видели? Мне сказали, что он хочет приехать. Но я никак не соберусь пригласить.

— Я могу ему сказать, мы вместе приедем.

— Пока надо подготовиться, потом пригласить. Он что-нибудь пишет?

— Я думаю, пишет.

— Наверно, пишет. Он все-таки обращает внимание.

16.02.1985

— Вам сейчас сколько лет?

— Сорок один год.

— У вас сейчас самый творческий возраст. Это самый важный сейчас период. Надо много успеть.

09.12.1982

Примечания:

6

В последние годы появились публикации о том, что Гитлера породила советская система, сталинский режим. Молотов не дожил до таких выводов.

7

А. Е. Голованов (1904–1975) — главный маршал авиации, во время войны командовал авиацией дальнего действия (АДД) Ставки Верховного Главнокомандования. Самый молодой маршал, он получил это звание в возрасте 39 лет в 1943 году после Курской битвы. По свидетельству немецкой разведки, пользовался особым авторитетом у Сталина, который «называет его на «ты» и по имени в знак своего особенного расположения».

Мне довелось близко узнать Голованова, когда я работал в научно-исследовательском институте на испытаниях самолетов. Это был великолепный летчик, труженик, герой, умный, волевой и энергичный человек. Когда я у него спросил: «Как к вам относился Сталин?» — он ответил коротко: «Как я к тебе».

67

Здесь так и было подписано: В. М-в.

68

Генерал И. Н. Рыжков.

69

«Луна с правой стороны», «Больной человек» — нашумевшие в тридцатые годы повести С. И. Малашкина.

70

— Нет такой любви между мужчиной и женщиной, — сказал Вячеслав Михайлович, — ради которой можно было бы изменить Родине!

71

Сталин сказал Демьяну Бедному:

— Вы знаете, почему вы плохой поэт?

Орденоносный Демьян не ожидал такого.

— Потому что поэзия должна быть грустновата, закончил Сталин.