Легенды пушкинского века

Повышенный интерес низовой, фольклорной культуры к тому или иному историческому лицу, как правило, возникает при острой недостаточности документальной информации. И хотя Пушкин будучи одним из любимцев истории, не был обделен вниманием официальных летописцев, интерес к нему фольклора огромен. Наряду с документальной создавалась параллельная, фольклорная биография поэта, фрагменты которой дошли до нас в виде легенд и преданий, мифов и анекдотов о любимом национальном поэте. В бескрайнем океане пушкинской мифологии нас интересовала только та часть, которая так или иначе связана с Петербургом, с его архитектурными, географическими или иными городскими реалиями. Мы сознательно опускали фольклор, место действия в котором либо не обозначено, либо носит универсальный, а значит, необязательный характер. Нам кажется, что Пушкин, принадлежа всей России, в первую очередь принадлежит Петербургу. Не случайно целая эпоха в истории Петербурга, включая его культуру, быт и биографии современников – от чиновников Иностранной коллегии, куда поэт был зачислен по окончании Лицея, и до венценосных особ, – носит имя Пушкинский Петербург. Нам хочется взглянуть на этот Петербург не глазами ученых хроникеров, а глазами уличных рассказчиков и салонных острословов, дорожных попутчиков и семейных корреспондентов, глазами доброжелателей и завистников, беззлобных лгунов и милых выдумщиков, то есть глазами простых людей. Все они были его почитателями или хулителями, его друзьями или врагами, его соседями или приятелями. Все они были его современниками, а значит, все они составляли часть его биографии.

Если не брать во внимание пребывание годовалого Пушкина вместе с матерью в северной столице в 1800 году, то его приезд для поступления в Лицей в 1811 году можно считать первым посещением Петербурга. Тем не менее уместно привести две семейные легенды еще более раннего периода, поскольку они относятся к Петербургу.

Известно, что прадед Пушкина по материнской линии был сыном эфиопского князя. Русский посланец в Константинополе прислал ребенка в подарок Петру I. Царь крестил десятилетнего мальчика, дав ему имя Абрам и фамилию Ганнибал в честь карфагенского полководца. Так вот, в семье Пушкиных сохранилась легенда о том, что единокровный брат Ганнибала однажды отправился на поиски Ибрагима, как звали мальчика в Эфиопии до турецкого пленения и отправки в Россию. Не найдя его у турецкого султана, брат нашего Ибрагима будто бы отправился в Петербург, везя дары «в виде ценного оружия и арабских рукописей», удостоверяющих княжеское происхождение Ибрагима. Но православный Абрам Петрович Ганнибал, как рассказывает предание, не захотел вернуться к язычеству, и «брат пустился в обратный путь с большой скорбью с той и другой стороны».

И вторая легенда. Отец Александра Сергеевича – Сергей Львович – в екатерининское время служил в Измайловском полку, но к серьезной деятельности, как говорят, расположен не был, службе предпочитал светские визиты и холостяцкие развлечения. О его беззаботности и легкомыслии ходили легенды. Любимым занятием Сергея Львовича было, сидя у камина, помешивать горящие угли своей офицерской тростью. Как-то раз, согласно легенде, с обгоревшей тростью Сергей Львович явился на учения, за что будто бы и получил выговор от командира: «Уж вы бы, поручик, лучше явились на ученья с кочергой».

В 1811 году юного Пушкина привозят в Петербург для поступления в Лицей. С этого времени вся его жизнь неразрывно связана с городом на Неве. Даже в долгие периоды вынужденного отсутствия.

Царскосельский лицей, как высшее привилегированное учебное заведение для дворянских детей, был учрежден Александром I в 1810 году и открыт 19 октября 1811 года в специально для этого перестроенном архитектором В. П. Стасовым флигеле Екатерининского дворца. Первым директором Лицея был один из прогрессивнейших деятелей раннего периода александровского царствования, публицист и автор одного из проектов отмены крепостного права Василий Федорович Малиновский. Несмотря на короткое пребывание в этой должности, в воспоминаниях лицеистов, особенно первого выпуска, он остался человеком, навсегда определившим и сформировавшим мировоззрение своих воспитанников. Умер Малиновский скоропостижно в 1814 году. Похоронен он на Большеохтинском кладбище рядом со своим тестем А. А. Самборским.

Дача Самборского находилась вблизи Царского Села, недалеко от Лицея по дороге в Павловск. На этой даче часто бывал и Малиновский, причем, имел обыкновение задерживаться на несколько дней и работать в одной из комнат гостеприимного дома. Видимо, поэтому народная традиция связала эту дачу с именем Малиновского. По давней легенде, именно ему, директору Лицея, разгневанный за что-то император отказал однажды в праве на строительство собственной дачи в обеих царских резиденциях – Павловске и Царском Селе. Тогда Малиновский, не решаясь ослушаться и в то же время желая досадить императору, выстроил особняк посреди дороги, на равном расстоянии от обоих царских дворцов. До войны эту дачу, известную в народе под именем Малиновки, хорошо знали ленинградцы. Двухэтажный каменный дом на подвалах действительно стоял посреди дороги, и серая лента шоссе из Пушкина в Павловск, раздваиваясь, обходила его с обеих сторон. Во время Великой Отечественной войны Малиновка была разрушена, и затем долгое время безжизненный остов старинной дачи замыкал перспективы одной и другой половины улицы Маяковского. В 1950-х годах развалины разобрали и на их месте разбили круглый сквер, который, не изменяя давней традиции, отмечает место бывшей дачи все так же посередине дороги.

Первоначальная программа обучения в Лицее, разработанная совместно M. М. Сперанским и В. Ф. Малиновским, предполагала два курса по три года каждый, с окончанием учебы к осени 1817 года. Однако мы знаем, что первый выпускной акт состоялся уже 9 июня 1817 года, а через два дня после этого лицеисты начали покидать Царское Село. Этой необъяснимой спешке, согласно распространенной легенде, способствовало следующее пикантное происшествие. Однажды юный Пушкин, который никогда не отказывал себе в удовольствии поволочиться за хорошенькими служанками, в темноте лицейского перехода наградил торопливым поцелуем вместо юной горничной престарелую фрейлину императрицы. Поднялся переполох. Дело дошло до императора. На следующий день царь лично явился к директору Лицея Энгельгардту с требованием объяснений. Энгельгардту удалось смягчить гнев государя, сказав, что он уже объявил Пушкину строгий выговор. Дело замяли. Однако говорили, что будто бы именно это происшествие ускорило выпуск первых лицеистов: царь решил, что хватит им учиться.

Первый, пушкинский, выпуск лицеистов оставил по себе символическую память: в лицейском садике, около церковной ограды, выпускники устроили из земли и дерна пьедестал, на котором укрепили мраморную доску со словами: «Genio loci», что значит «Гению (духу, покровителю) места». Этот своеобразный знак простоял до 1840 года, пока не осел и не разрушился. Тогда лицеисты, теперь уже одиннадцатого выпуска, решили его возродить. Восстановление пришлось на время, когда слава Пушкина гремела на всю Россию. Тогда-то и родилась легенда о памятнике Пушкину, воздвигнутом будто бы лицеистами первого выпуска.

В 1843 году Лицей перевели из Царского Села в Петербург. Его разместили на Каменноостровском проспекте, в здании, построенном в свое время архитектором Л. И. Шарлеманем для сиротского дома. Лицей сменил и название. Он стал называться Александровским. Оригинальный памятник «Гению места», перевезенный сюда из Царского Села, еще несколько десятилетий украшал сад нового Лицея. Дальнейшая его судьба неизвестна. Но в лицейском садике Царского Села, там, где впервые была установлена мраморная доска «Гению места», в 1900 году по модели скульптора Р. Р. Баха был наконец установлен настоящий памятник поэту – юный Пушкин на чугунной скамье Царскосельского парка.

Говоря языком популярной литературы, по выходе из Лицея Пушкин буквально окунулся в круговорот великосветской жизни блестящей столицы. Посещение модных салонов и званых обедов, литературные встречи и театральные премьеры, серьезные знакомства и случайные влюбленности… Все это оставило более или менее значительные следы в городском фольклоре Петербурга.

В дневнике одного из современников поэта сохранился анекдот, относящийся, правда, к более позднему времени, когда Пушкин был уже женат. Но тем легче представить, как вел он себя в подобных ситуациях, будучи холостяком. «В Санкт-Петербургском театре один старик сенатор, любовник Асенковой, аплодировал ей, тогда как она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал: „Мальчишка, дурак!“ Пушкин отвечал: „Ошибка, старик! Что я не мальчишка – доказательство жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я – Пушкин; а что я тебе не даю пощечины, то для того, чтоб Асенкова не подумала, что я ей аплодирую“».

Популярность пушкинской выходки и его ответа дряхлеющему любовнику в Петербурге была столь велика, что это оставило свой след и в легенде, отнесенной фольклором в более ранний, послелицейский, холостой период жизни поэта. Будто бы после скандала в театре юного поэта вызвал к себе обер-полицмейстер Горголи. «Ты ссоришься, Пушкин, кричишь», – выговаривал поэту обер-полицмейстер. На что Пушкин будто бы ответил: «Я дал бы и пощечину, но поостерегся, чтобы актеры не приняли это за аплодисменты».

Одним из самых модных в художественных и просвещенных кругах Петербурга того времени считался салон Оленина в собственном его доме на набережной реки Фонтанки, 101 (по нумерации пушкинского Петербурга – 125). Желанными гостями здесь постоянно были Пушкин и Крылов, Гнедич и Кипренский, Грибоедов и братья Брюлловы, Батюшков, Стасов, Мартос, Федор Толстой и многие другие. Значение Оленинского кружка очень скоро переросло значение дружеских собраний с танцами, играми и непременными обедами. Здесь рождались идеи, возникали проекты, создавалось общественное мнение. Это был культурный центр, в котором исподволь формирешался наступивший XIX век, названный впоследствии «золотым веком» русской культуры, веком Пушкина и декабристов, «Могучей кучки» и передвижных выставок, веком Достоевского и Льва Толстого.

В то же время о хозяине этого гостеприимного дома президенте Академии художеств, первом директоре Публичной библиотеки, историке, археологе и художнике Алексее Николаевиче Оленине в Петербурге ходили самые невероятные легенды. Будто бы этот «друг наук и искусств» до восемнадцати лет был совершенным невеждой. Будто бы именно с него Фонвизин написал образ знаменитого Митрофанушки, а с его матери – образ Простаковой. И только дядя Оленина сумел якобы заметить у мальчика способности. Он забрал Алексея у матери и дал ему блестящее образование. По другой версии, на Оленина произвела сильное впечатление виденная им в молодости комедия «Недоросль». Именно она будто бы заставила его «бросить голубятничество и страсть к бездельничанью» и приняться за учение.

Между тем известно, что Оленин получил неплохое домашнее образование, которое продолжил в привилегированном Пажеском корпусе. В семнадцатилетнем возрасте за успехи в учебе Оленин был направлен для совершенствования в Германию, где успешно занимался языками, рисованием, гравировальным искусством и литературой.

Во время одного из посещений дома № 125 по Фонтанке, согласно легенде, Пушкин встретился с Анной Керн, поразившей его юное воображение. Современные архивные разыскания утверждают, что встреча эта произошла не в доме № 125, а в соседнем № 123, также принадлежавшем в те времена Оленину. Правда, в нем хозяева проживали только до 1819 года, в то время как встреча молодого Пушкина с красавицей Анной Керн датируется январем – февралем 1819 года. Строго говоря, серьезного, а тем более принципиального значения эта несущественная биографическая путаница не имеет. Однако кружок Оленина приобрел в Петербурге такую известность, что фольклорная традиция только с ним, а значит и с домом, где проходили собрания кружка, связывала все наиболее существенные события биографий своих любимцев. Ведь стихи «Я помню чудное мгновенье», навеянные воспоминаниями об этой мимолетной встрече, были широко известны и любимы.

Надо сказать, что темпераментный, с горячей африканской кровью, юный поэт в своих любовных похождениях не всегда был разборчив. Предание сохранило имена некоторых дам столичного полусвета, около которых увивался Пушкин. Среди них были некие Штейнгель и Ольга Массой. Об одной из них, которую Тургенев в переписке откровенно назвал блядью, тем не менее рассказывали с некоторой долей своеобразной признательности. Она-де однажды отказалась впустить Пушкина к себе, «чтобы не заразить его своей болезнью», отчего молодой Пушкин, дожидаясь в дождь у входных дверей, пока его впустят к этой жрице любви, всего лишь простудился.

Истинных друзей любвеобильного поэта такие истории искренне беспокоили, тем более, что, по мнению многих, они мешали его систематической литературной деятельности. Да и сам он порою тяготился своей «свободой», предпринимая попытки остепениться и создать семью.

Как-то раз, будучи в Москве, он настолько заинтересовался одной тамошней красавицей, умной и насмешливой Екатериной Ушаковой, что московская молва заговорила о том, что «наш знаменитый Пушкин намерен вручить ей судьбу своей жизни». Но молва обманулась в своих ожиданиях. Пушкин, не сделав предложения, уехал в Петербург и там… влюбился в дочь Алексея Николаевича Оленина – Анну. На этот раз не на шутку влюбленный поэт готовился сделать официальное предложение. И, согласно легенде, сделал его, и получил согласие родителей девушки. Оленин созвал к себе на официальный обед всех своих родных и приятелей, чтобы «за шампанским объявить им о помолвке». Но, как рассказывает легенда, разочарованные гости были приглашены к столу, не дождавшись Пушкина, который явился, когда обед давно завершился. Дело кончилось тем, что помолвка расстроилась. Кто был тому виною – оскорбленные родители, обиженная Анна или сам Пушкин, сказать трудно.

Через очень короткое время Пушкин якобы едет в первопрестольную с намерением предложить свою руку и сердце Екатерине Ушаковой. Но к тому времени Екатерина Николаевна оказалась уже помолвленной. «С чем же я-то остался?» – вскрикивает, по легенде, Пушкин. «С оленьими рогами», – будто бы беспощадно ответила ему московская избранница.

Кроме гостеприимного дома Оленина, Пушкин постоянно бывал на ночных собраниях знаменитой Авдотьи Голицыной – «Princesse Nocturne», или «Княгини Полночь», как любили ее величать в великосветском Петербурге. Однажды, согласно преданию, дочери сенатора Измайлова Авдотье какая-то цыганка предсказала смерть ночью, и с тех пор всю свою долгую жизнь, будучи вначале замужем за князем Голицыным, а затем в разводе, княгиня Авдотья играла со смертью, постоянно и виртуозно обманывая ее. Она превратила ночь в день и принимала только после захода солнца. Боясь умереть ночью во сне, она просто не спала по ночам. И она выиграла эту удивительную игру со смертью, дожила чуть ли не до восьмидесяти лет, намного пережив своих современников – постоянных посетителей ее салона. И смерть, как рассказывает легенда, которой с юных лет так боялась «Княгиня Полночь», «переступив порог голицынского дома, сама устрашилась своей добычи. Смерть увидела перед собой разодетую в яркие цвета отвратительную, безобразную старуху».

Не менее известным в пушкинском Петербурге был дом любимой дочери фельдмаршала М. И. Кутузова Элизы Хитрово, которая в отличие от Авдотьи Голицыной принимала днем. «Лиза Голенькая», прозванная так за подкупающую привычку демонстрировать открытые плечи, жила на Моховой, и к позднему ее пробуждению старались успеть представители и литературы, и высшего света. Близких друзей она принимала лежа в постели. И когда гость, поздоровавшись, намеревался сесть в кресло, хозяйка, рассказывают, останавливала его: «Нет, не садитесь в это кресло, это Пушкина; нет, не на этот диван, это место Жуковского; нет, не на этот стул – это стул Гоголя; садитесь ко мне на кровать – это место всех».

В литературной и художественной среде Петербурга был известен граф И. С. Лаваль. В его особняке на Английской набережной, перестроенном архитектором А. Н. Воронихиным, регулярно собирался не только высший свет, но и известные художники, писатели, музыканты. Граф был французским эмигрантом, женатым на богатой купеческой дочке Александре Козицкой. О его романтической петербургской любви и необычной женитьбе рассказывали легенды. Мать юной невесты будто бы наотрез отказала безвестному иностранцу, и тогда дочь обратилась не к кому-нибудь, а к самому императору Павлу I. Царь, как рассказывает легенда, велел выяснить, на каком основании был отвергнут жених. «Француз чужой веры, никто его не знает, и чин у него больно мал», – будто бы заявила мать невесты. И Павел, говорят, ответил: «Во-первых, он христианин, во-вторых, я его знаю, в-третьих, для Козицкой у него чин достаточный, и поэтому обвенчать».

В литературном салоне Екатерины Ивановны Трубецкой, урожденной графини Лаваль, на Английской набережной бывали А. С. Грибоедов, П. А. Вяземский, В. А. Жуковский, И. А. Крылов. Пушкин читал здесь оду «Вольность» и трагедию «Борис Годунов».

Среди петербургских домов, посещаемых Пушкиным, был дворец графа Шереметева на набережной Фонтанки. Здесь, накануне своего последнего отъезда в Италию, жил Орест Кипренский, живописец, автор одного из самых замечательных портретов поэта. По преданию, именно здесь Пушкин позировал Кипренскому.

Недалеко от Фонтанного дома Шереметевых, у Аничкова моста, одно время жил Петр Андреевич Вяземский, у которого несомненно бывал Пушкин. Известно, что этому району города петербургская фольклорная традиция приписывает некоторые мистические, сверхъестественные свойства. Будто бы именно здесь, во дворце, стоявшем на месте Троицкого подворья, Анна Иоанновна незадолго до смерти увидела своего двойника. Не случайно мимо этого дома проводит своего героя Голядкина-младшего Федор Михайлович Достоевский в повести «Двойник».

В подмосковном имении Вяземского Остафьеве хранится загадочный черный ящик, который Петр Андреевич всю свою жизнь оберегал от посторонних. Ящик запечатан его личной печатью и «снабжен ярлыком, на котором рукою Вяземского было написано: „Праздник Преполовения за Невою. Прогулка с Пушкиным 1828 года“». Из письма Вяземского жене выясняется, что в нем хранились пять щепочек, которые друзья подобрали во время прогулки «по крепостным валам и по головам сидящих внизу в казематах». Согласно легенде, эти пять щепочек хранились в память о пяти повешенных декабристах.

Летом 1831 года Пушкин жил в Царском Селе, в домике вдовы придворного камердинера Китаевой. Неизменный распорядок дня поэта предполагал ежеутреннюю ледяную ванну, чай и затем работу. Сочинял Пушкин, лежа на диване среди беспорядочно разбросанных рукописей, книг и обгрызанных перьев. Из одежды на нем практически ничего не было и одному удивленному этим посетителю он, согласно легенде, будто бы заметил: «Жара стоит, как в Африке, а у нас там ходят в таких костюмах».

Говорят, однажды некий немец-ремесленник, наслышанный об искрометном таланте поэта, обратился к Пушкину с просьбой подарить ему четыре слова для рекламы своей продукции. Пушкин был в настроении и немедленно продекламировал: «Яснее дня, чернее ночи». Эти четыре слова стали, говорят, первоклассной рекламой сапожной ваксы, производимой ремесленником.

Верхний этаж дома № 20 по набережной Фонтанки занимали известные в общественных кругах Петербурга братья Александр и Николай Тургеневы. Александр Иванович был почетным членом Академии наук, авторитетным историком и писателем. Его брат Николай был членом литературного кружка «Арзамас», и на его квартире постоянно происходили заседания этого общества. Однажды, по литературному преданию, арзамасцы, поддразнивая Пушкина, предложили ему тут же, не выходя из кабинета, написать стихотворение. Говорят, Пушкин мгновенно вскочил на стол, посмотрел в окно на противоположный берег Фонтанки, где высилось мрачное пустовавшее в то время здание Михайловского замка, затем оглядел окруживших его арзамасцев, лег посреди стола и через несколько минут прочитал восторженной публике:

Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец.

Рассказывают также, что во время одного из таких дружеских собраний Пушкин услышал легенду о старом смотрителе на Вырской почтовой станции, который жил там в одиноком станционном домике вместе с красавицей дочерью. Однажды проезжий гусар, ненадолго остановившись на станции, влюбился в неопытную девушку и обманом увез ее в столицу. Скучая по дочери, старик вскоре умер с горя. Похоронен он на местном кладбище, «да вот беда, продолжает легенда, могила его затерялась». Впоследствии эта случайно услышанная легенда легла в основу пушкинской повести «Станционный смотритель».

В отличие от «Станционного смотрителя», повести, рожденной, если верить преданию, от легенды, другая повесть Пушкина «Пиковая дама» сама породила легенды. Одну из них Пушкин не отрицал, сам записав 7 апреля 1834 года в своем дневнике широко обсуждавшуюся в свете новость: «При дворе нашли сходство между старой графиней и княгиней Натальей Петровной». Властная старуха Наталья Петровна Голицына, которой в год написания повести исполнилось 94 года, в молодости слыла красавицей, но с возрастом обросла усами и бородой, за что получила прозвище «Княгиня усатая». Образ этой древней старухи, обладавшей непривлекательной внешностью в сочетании с острым умом и царственной надменностью, возможно, и возникал в воображении читателя, который, едва раскрыв повесть, наталкивался на эпиграф к ней, извлеченный Пушкиным из гадательной книги: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность».

Старая графиня скончалась в 1837 году, ненамного, но все-таки пережив увековечившего ее Пушкина. Дом ее на Малой Морской, 10 сохранился до настоящего времени, правда в измененном виде. В середине XIX века его перестроил известный петербургский зодчий К. А. Тон. В Петербурге это здание до сих пор называют «Домом Пиковой дамы».

Однако есть еще один дом, приписываемый фольклором Пиковой даме. Это особняк Юсуповой на Литейном проспекте, 42. Фольклор настаивает, что именно графиня Юсупова, звавшаяся в молодости за свою необыкновенную красоту «Московской Венерой», в старости стала прообразом героини пушкинской повести. Неисправимые фантазеры даже уверяют, что если внимательно и долго всматриваться в окна второго, господского этажа особняка на Литейном, то можно разглядеть стройную старуху, которая непременно встретится с вами взглядом, а тем, кто не верит в ее существование, погрозит костлявым пальцем. И верили. Во всяком случае, в эмиграции петербургскому поэту Николаю Агнивцеву, автору «Блистательного Санкт-Петербурга», грезилось:

На Литейном, прямо, прямо,
Возле третьего угла,
Там, где Пиковая дама
По преданию жила!

В то же время известно, что особняк Юсуповой на Литейном построен архитектором Л. Бонштедтом в 1858 году, более чем через двадцать лет после смерти Пушкина.

Тремя годами раньше «Пиковой дамы», в 1831 году Пушкин заканчивает, а в марте 1833 года издает отдельной книжкой полный текст «Евгения Онегина». Роман в стихах, ставший, по выражению Белинского, «энциклопедией русской жизни», заведомо дистанцировался от мифа или легенды. Чуть ли не в каждом персонаже пушкинского повествования обнаруживалось сходство с тем или иным реальным современником поэта. Едва ли не буквально точное изображение конкретного быта и невыдуманных событий исключали всякую мифологизацию. И это действительно так. Мы ни разу не столкнемся в «Евгении Онегине», как это происходит в большинстве крупных произведений Пушкина (смотри, например, «Медный всадник», «Пиковая дама», «Руслан и Людмила», «Бахчисарайский фонтан» и многие другие), ни с мифом в качестве источника повествования, ни с описанием как источником мифологии.

И все-таки было бы неверно не упомянуть о двух легендах, связанных с «Евгением Онегиным». Первая из них относится к имени главного героя. По наблюдению Ю. М. Лотмана, фамилия Онегин, как, впрочем, и Ленский, и Печорин, не имела на Руси широкого распространения, хотя вроде бы и образована по всем правилам русской грамматики. В них ощущается некий привкус литературного или театрального псевдонима. Кстати, в качестве псевдонима взял эту фамилию известный собиратель и создатель крупнейшей парижской пушкинской коллекции Александр Федорович Отто. Согласно легенде, Александр Федорович был незаконным сыном некой юной фрейлины и императора Александра II. Царскосельское предание рассказывает, что выброшенный плод монаршей любви был случайно обнаружен в одной из аллей парка, хотя сам Александр Федорович утверждает, что был найден не где-нибудь, а под чугунной скамьей памятника Пушкину в лицейском садике. Будто бы именно поэтому он взял себе столь необычный псевдоним и всю свою жизнь посвятил Пушкину.

Так вот, Ю. М. Лотман в своих известнейших комментариях к «Евгению Онегину» приводит легенду о том, что в начале XIX века в Торжке в самом деле проживал некий булочник Евгений Онегин, хотя вряд ли Пушкин мог о нем слышать и уж тем более вряд ли, как предполагает Лотман, мог им воспользоваться для имени своего героя. Скорее всего это совпадение. Имя же своего персонажа Пушкин просто придумал по хорошо известному стереотипу.

Другая легенда восходит к имени Марии Николаевны Раевской, «утаенной», согласно легендам, любви Пушкина, в замужестве княгини Волконской, последовавшей за мужем, декабристом Сергеем Волконским, в Сибирь. Многие пушкинисты всерьез считают, что именно Мария Николаевна была реальным прототипом Татьяны Лариной. Согласно легенде, образцом для письма Татьяны к Онегину явилось письмо, якобы на самом деле полученное Пушкиным от юной Марии, безумно влюбленной в поэта. И действительно придумать такое было, кажется, невозможно. В России XIX века сам факт переписки, затеянной молодой барышней, противоречил дворянской этике.

Городская мифология легла в основу и другого гениального произведения Пушкина – поэмы «Медный всадник». По преданию, историю об ожившей статуе Петра рассказал Пушкину его старый приятель, весельчак и острослов, склонный к мистике и загадочности Михаил Виельгорский. Кроме того, в столице был распространен рассказ, который Пушкин, отсутствовавший во время трагического наводнения 1824 года в Петербурге, услышал от друзей – очевидцев наводнения. Говорили о каком-то Яковлеве, который накануне наводнения гулял по городу. Когда вода начала прибывать, Яковлев поспешил домой, но, дойдя до дома Лобанова-Ростовского, с ужасом увидел, что идти дальше нет никакой возможности. Яковлев будто бы забрался на одного из львов, которые «с подъятой лапой, как живые», поигрывая каменными шарами, взирали на разыгравшуюся стихию. На этом-то льве Яковлев и «просидел все время наводнения».

Одной из самых загадочных строк «Медного всадника» вот уже полтора столетия считается мятежный шепот несчастного Евгения в адрес «державца полумира»: «Добро строитель чудотворный/Ужо тебе!» И более ничего. Известно, что «Медный всадник» был впервые напечатан не в том виде, как он написан Пушкиным. Это дало повод к легенде. Будто в уста мятежного Евгения Пушкин вложил какой-то монолог, изъятый цензурой при печати. Будто бы при чтении поэмы самим Пушкиным «потрясающее впечатление производил монолог обезумевшего чиновника перед памятником Петра». Говорили даже о количестве стихов этого монолога, запрещенных к публикации. Якобы их было около тридцати. Однако, как пишет Валерий Брюсов, «в рукописях Пушкина нигде не сохранилось ничего, кроме тех слов, которые читаются теперь в тексте повести».

«Медный всадник» был написан в 1833 году. Пушкин был на вершине своей литературной славы. И примерно в это же время, по одному из преданий, вскоре после рождения старшей дочери Пушкин будто бы сказал жене: «Вот тебе мой зарок: если когда-нибудь нашей Маше придет фантазия хоть один стих написать, первым делом выпори ее хорошенько, чтоб от этой дури и следа не осталось».

Основания для таких слов были. В первую свою ссылку Пушкин отправился уже в 1820 году за вольнолюбивые стихи и резкие эпиграммы. Этому предшествовала ловко раскрученная интрига против молодого поэта. Был пущен слух, будто его высекли на конюшне. Затем заговорили о том, что слух о конюшне был распущен небезызвестным Федором Толстым, щеголем и дуэлянтом по кличке «Американец». Затем родилась легенда о том, что поэта спасла, кто бы мог подумать, ссылка на юг! Если бы не эта спасительная ссылка, неминуемо состоялась бы дуэль между Пушкиным и Федором Толстым, и Пушкин был бы, оказывается, «убит на семнадцать лет раньше, так как Федор Толстой стрелял без промаха», – утверждает легенда, рождение которой в недрах Третьего отделения ни у кого, кажется, не вызывало сомнений.

Имя Федора Толстого-Американца было хорошо известно светскому Петербургу. Оголтелый распутник и необузданный картежник, «картежный вор», по выражению Пушкина, Федор Толстой был наказанием и проклятием древнего и почтенного рода Толстых. Только убитых им на дуэлях насчитывалось одиннадцать человек. Имена убитых Толстой-Американец тщательно записывал «в свой синодик». Так же старательно в тот же «синодик» он записывал имена нажитых им в течение жизни детей. Их у него было двенадцать. По странному стечению обстоятельств одиннадцать из них умерли в младенчестве. После смерти очередного ребенка он вычеркивал из списка имя одного из убитых им на дуэлях человека и сбоку ставил слово «квит». После смерти одиннадцатого ребенка Толстой будто бы воскликнул: «Ну, слава Богу, хоть мой курчавый цыганеночек будет жив». Речь шла о сыне «невенчанной жены» Федора Толстого цыганки Авдотьи Тураевой.

Пушкин не зря в одной из своих эпиграмм назвал Федора Толстого карточным вором. Федор был не просто нечист на руку. Он откровенно гордился этим. Известно, что Грибоедов изобразил «Американца» в своей знаменитой комедии «Горе от ума». Так вот, рассказывают, что на одном из рукописных списков ходившей по рукам комедии Федор собственноручно против грибоедовской строчки – «и крепко на руку нечист» пометил: «В картишки на руку нечист», и приписал: «для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола». А на замечание Грибоедова при случайной встрече с ним: «Ты же играешь нечисто» с искренним удивлением развел руками: «Только-то. Ну так ты так бы и написал».

Видимо, неписаный картежный кодекс того времени допускал известную браваду, молодеческое позерство и лихачество. Во всяком случае, в среде «золотой молодежи», в которой вращался холостой Пушкин.

Николай I, лицемерно взявший на себя «отеческую» роль по отношению к поэту, не раз советовал Пушкину бросить картежную игру, говоря при этом: «Она тебя портит». – «Напротив, ваше величество, – будто бы однажды ответил Пушкин, – карты меня спасают от хандры». – «Но что же после этого твоя поэзия?» – «Она служит мне средством к уплате моих карточных долгов, ваше величество».

Так или иначе, ссылка, по мнению салонной молвы, вырвала поэта из порочного круга растленных холостяков и спасла его от карт, куртизанок и даже от смерти.

Иначе думали о причинах ссылки поэта в народе. Вот как об этом рассказывали в 1930-х годах старики, деды которых были современниками Пушкина. Приводим в записях О. В. Ломан.

Шестидесятилетняя старушка из села Петровского Аксинья Андреева:

«Царя Пушкин не любил. Еще учился он, и вот на экзамене, или на балу где, или на смотре где, уж я точно не знаю, – подошел к нему царь, да и погладил по голове: „Молодец, – говорит, – Пушкин, хорошо стихи сочиняешь“. А Пушкин скосился так и говорит: „Я не пес, гладь свою собаку“».

Семидесятилетний старик из деревни Дорохово Григорий Ефимович Кононов:

«Дед мой был ровесник Пушкина и знал его хорошо. Вот перескажу вам его слово, за что Пушкина к нам сослали. Ходили они раз с государем. Шли по коридору. Лектричества тогда не было, один фонарь висит. Царь и говорит Пушкину, – а придворных много вокруг: „Пушкин, скажи не думавши слово!“ А Пушкин не побоялся, что царь, и говорит: „Нашего царя повесил бы вместо фонаря“. Вот царь рассердился и выслал его за это».

Ермолай Васильевич Васильев, 78 лет, из деревни Заворово:

«На всяком господском собрании осмеивал Пушкин господ. Сердились они на него за это. Стали ему последнее место отводить за столом, а он все равно всех осмеет. И уж крадком стали от него господа собрания делать. А он придет незваный, сядет на свое последнее место и всех-то всех в стихах высмеет! Вот и решили от него избавиться – в ссылку сослать».

После ссылки Пушкин впервые приехал в Петербург в 1827 году. До трагической развязки, приведшей поэта к гибели в январе 1837 года, судьба милостиво отпустила ему десять лет. Существует давняя и устойчивая легенда о том, что первое звено в катастрофической цепи событий, окончившихся дуэлью и смертью Пушкина, положил Николай I, который как главный помещик страны использовал право первой ночи по отношению к Наталье Николаевне, молодой красавице-провинциалке, ставшей женой поэта.

Следует оговориться, что современное отечественное пушкиноведение решительно отрицает факт, легший в основу легенды. К такому выводу литературоведческая наука пришла в результате многих десятилетий трудных поисков и счастливых находок, отчаянных схваток между оппонентами и логических умозаключений. С трудом удалось преодолеть многолетнюю инерцию общественного мнения, заклеймившего Наталью Николаевну на всех этапах всеобуча – от школьных учебников до научных монографий. Было. И это «было» пересмотру не подлежало. Науке с юридической скрупулезностью пришлось анализировать свидетельские показания давно умерших современников Пушкина, оставивших тысячи дневниковых страниц и писем, устраивать свидетелям «очные ставки» и перекрестные допросы, чтобы выявить противоречия в их показаниях, извлекать из небытия улики и факты, чтобы на Суде Истории был наконец вынесен справедливый и окончательный приговор: НЕ БЫЛО.

Между тем не следует забывать, что великосветская сплетня, выношенная в феодально-крепостническом чреве аристократических салонов, стала достоянием Петербурга и в один прекрасный момент превратилась в живучую легенду, претендующую на истину. Почва для этого оказалась благодатной.

В 1836 году до отмены крепостного права оставалась еще целая четверть века. Крепостническая Россия во главе с главным помещиком – царем, поигрывая в просвещенность и демократию в великосветских дворцах и особняках знати. цепко держалась средневековых правил в отношениях с низшими подданными. Одним из таких атавизмов было пресловутое право первой ночи, довольно широко распространенное в дворянско-помещичьей практике. Не брезговали этим и высшие сановники. Феодальная мораль позволяла чуть ли не бравировать этим. При необходимости это становилось орудием против неугодных.

Именно так и случилось в преддверии трагического 1837 года. В злосчастном пасквиле, полученном Пушкиным, значился «великий магистр ордена рогоносцев». Весь Петербург знал, что им слыл Д. Л. Нарышкин, чья жена в свое время чуть ли не официально считалась любовницей Александра I. Таким простым и откровенным способом намекалось на связь Николая I и Натальи Николаевны. В это верили. Ужас пушкинской трагедии в том и состоял, что верили даже лучшие друзья. Вероятно, как предполагает С. Абрамович, в основе этой веры лежали какие-то реальные факты. П. В. Нащокин рассказывал о том, что царь «как офицеришка ухаживал за его (Пушкина) женой. По утрам проезжал несколько раз мимо ее окон…» М. А. Корф в своем дневнике записывает, что Пушкина «принадлежит к числу тех привилегированных молодых женщин, которых государь удостаивает иногда посещением». Сама Наталья Николаевна в письме к своему дяде Афанасию Николаевичу пишет, что не может спокойно гулять в Царскосельском парке. «Я узнала от одной из фрейлин, что их величество желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я выбираю самые уединенные места», – пишет жена Пушкина. Ей вторит распространенная в то время легенда, что именно в Царскосельском парке царь обещал Пушкину жалованье и предложил ему написать «Историю Петра» и что к этому его будто бы побудила заинтересованность юной красавицей. Царские милости, рожденные благодаря особому отношению императора к Наталье Николаевне, коснутся впоследствии и второго мужа несчастной женщины, через много лет после гибели Пушкина. В 1844 году генерал Ланской станет командиром Кавалергардского полка, и молва припишет это не личным заслугам генерала, а некоей царской благодарности его жене Наталье Николаевне.

Попытки гальванизировать историю взаимоотношений Натальи Николаевны с императором предпринимались и после смерти героев этой русской драмы. Все они имели целью опорочить образ Натальи Николаевны, взвалив на нее всю вину за происходившее, тем самым упростив до уровня мелодрамы глубочайшую суть трагедии. Кому-то постоянно хотелось, чтобы все герои из государственных и общественных деятелей вдруг превратились в частных лиц, в той же степени достойных жалости и сочувствия, что и Пушкин.

В этой связи любопытным отголоском преддуэльных событий выглядит легенда о часах с портретом Натальи Николаевны. Однажды в московский Исторический музей пришел какой-то немолодой человек и предложил приобрести у него золотые часы с вензелем Николая I. Запросил он за эти часы две тысячи рублей. На вопрос, почему он так дорого их ценит, когда такие часы не редкость, незнакомец сказал, что эти часы особенные. Он открыл заднюю крышку, на внутренней стороне которой был миниатюрный портрет Натальи Николаевны Пушкиной. По словам этого человека, его дед служил камердинером при Николае I. Эти часы постоянно находились на письменном столе императора. Дед знал их секрет, и когда Николай Павлович умер, взял эти часы, «чтобы не было неловкости в семье». Часы почему-то не были приобретены Историческим музеем. И так и ушел этот человек с часами, и имя его осталось неизвестным, заканчивает эта удивительная легенда.

Любопытство разгоряченного интригами Петербурга подогревалось слухами о неладах в семье поэта. Говорили, что «Пушкин в припадке ревности брал жену к себе на руки и с кинжалом допрашивал, верна ли она ему». Общественное мнение, не отличающееся благосклонностью вообще, оказалось особенно жестоким к Наталье Николаевне. Ядовитая формула: «Безобразный муж прекрасной жены» уязвляла не столько Пушкина, с лицейских времен без комплексов воспринимавшего свою «обезьянью» внешность, сколько Наталью Николаевну, которая понимала, что этой формулой светские сплетницы старались намекнуть на ее якобы безразличие к творчеству мужа, равнодушие к самому поэту, ее умственную ограниченность и нравственную распущенность. В столице из уст в уста передавали анекдот о некоем молодом человеке, который решил узнать, о чем же говорит в обществе жена первого поэта России. Однажды он целый час простоял у нее за спиной на великосветском балу, и за весь час не услышал ничего, кроме однозначных «да» и «нет».

Этот шлейф сплетен и пересудов надолго пережил Наталью Николаевну, хотя хорошо известно, что она, вопреки всему, всю свою жизнь сохраняла исключительно добрую память о великом муже. Чуть ли не через два десятилетия после смерти Пушкина Наталья Николаевна Ланская лично добилась освобождения из ссылки M. Е. Салтыкова-Щедрина «как говорят, в память о покойном своем муже, некогда бывшем в положении подобном Салтыкову».

С другой стороны, совместная жизнь сестер Гончаровых в доме Пушкина порождала сплетни о его связи с Александрой Николаевной – Александриной, как ее называли близкие. Сохранилась интригующая легенда о шейном крестике Александрины, найденном будто бы камердинером в постели Пушкина. Это удивительным образом совпадает с преданием о некой цепочке, которую умирающий Пушкин отдал княгине Вяземской с просьбой передать ее от его имени Александре Николаевне. Княгиня будто бы исполнила просьбу умирающего и была «очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая этот загробный подарок, вся вспыхнула».

Скандальный интерес к семейным делам Пушкина с новой силой разразился в связи с неожиданным предложением, сделанным Дантесом второй сестре Натальи Николаевны Екатерине. Пушкин был уверен, что это сватовство затеяно старым интриганом Геккерном, чтобы спасти жизнь и честь Дантеса. Он даже не единожды предлагал пари, что свадьба эта не более чем уловка и никогда не состоится. Правда, светские провидцы поговаривали, что нет никаких сомнений в благополучном исходе этого странного сватовства потому будто бы, что предпринято оно по приказанию самого императора Николая Павловича.

Если фольклор петербургских гостиных, чиновничьих кабинетов и гвардейских застолий не щадил никого из главных действующих лиц трагедии 1837 года, то простой народ был еще более категоричен в оценках и пристрастиях: Пушкина убили «обманом, хитростью» и не без участия жены. Вот запись одного такого предания.

«Вот Пушкин играл в карты и постучал кто-то. Пушкин говорит: „Я открою“, а она: „Нет, постой, я открою“. А это пришел другой, которого она любила. Пока она собиралась, Пушкин губы намазал сажей и ее поцеловал. Как она дверь открыла и того поцеловала своими губами. Вот тогда-то тайна и открылась – смотрит: губы и у него и у того черные. Открылась тайна, что любит, а поименно было неизвестно. Вот Пушкин его на дуэль и вызвал. А на дуэль выходили и подманули Пушкина. У того был заряжен пистолет, а Пушкину подсыпали одного пороха. Вот тот и убил. Первый тот стрелял».

Роковую роль в биографии Пушкина сыграла внебрачная дочь графа Григория Александровича Строганова, троюродная сестра Натальи Николаевны Идалия Полетика. Именно у нее дома произошло устроенное ею роковое свидание Дантеса с Натальей Николаевной, о котором тут же, не без ее участия, стало известно Пушкину. Многие пытаются объяснить поведение Полетики ее необъяснимой ненавистью к Пушкину, которая началась при жизни поэта и продолжалась всю долгую жизнь Идалии, странным образом распространяясь на пушкинское творчество, на памятники ему, буквально на все, что с ним связано. Загадка этой ненависти становится предметом специальных исследований, в то время как фольклор предлагает свои варианты ответов.

Согласно одному преданию, Пушкин как-то смертельно обидел Идалию, когда они втроем – он, она и Наталья Николаевна – ехали в карете на великосветский бал. Согласно другой легенде, Пушкин будто бы написал однажды в альбом Идалии любовное стихотворение, но пометил его первым апреля. Об этом стало известно в свете, и Полетика никогда не смогла простить Пушкину такой насмешки. Организованная ею встреча Натальи Николаевны и Дантеса была якобы ее местью за обиду.

На таком раскаленном фоне непрекращающихся слухов и сплетен, домыслов и мифов становится неудивительной легенда о том, что в последние годы жизни Пушкин не просто готовился к смерти, но искал ее всюду, где только можно, и «бросался на всякого встречного и поперечного. Для души поэта не оставалось ничего кроме смерти».

На чем основана эта расхожая в свое время легенда? С одной стороны, еще в 1834 году Пушкин восклицает: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит», что при желании легко расценить как жизненную программу, тем более, что есть будто бы и доказательство: за пять месяцев до страшного конца был написан «Памятник». И не просто написан, а написан и убран в стол, спрятан, как завещание оставшимся в живых. Да и за пять ли месяцев? Анонимное письмо Пушкин получил 4 ноября и в тот же день послал вызов Дантесу. Значит, «Памятник» написан буквально перед смертью, в возможность которой Пушкин не мог не верить. Просто судьбе было угодно продлить муки поэта еще на три месяца.

Если к этому присовокупить унизительное общественное положение поэта в качестве камер-юнкера – положение, которое болезненно тяготило Пушкина, и семейную драму, из которой он, снедаемый любовью и ревностью, не находил выхода, то все действительно говорит в пользу популярной в свое время легенды.

В этом запутаннейшем клубке пушкинской биографии есть одна тонкая, но не рвущаяся ниточка, которая тянется еще с середины 1810-х годов. Тогда, будучи лицеистом, Пушкин тайно посетил известную гадалку немку Шарлотту Кирхгоф – модистку, промышлявшую между делом ворожбой и гаданием. Ее популярность была настолько велика, что накануне войны с Наполеоном к ней обращался Александр I. Позднее эта прорицательница предсказала декабристу М. И. Пущину, младшему брату пушкинского друга, разжалование в солдаты, а за две недели до восстания предрекла смерть генерала Милорадовича. Так вот, эта гадалка еще тогда будто бы обозначила все основные вехи жизни Пушкина: «Во-первых, он скоро получит деньги; во-вторых, ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, он дважды подвергнется ссылке; наконец, в-пятых, он проживет долго… если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, белой головы или белого человека, которых и должен он опасаться».

Интересно, что в 1827 году, когда Пушкин написал чрезвычайно злую эпиграмму на белокурого красавца А. Н. Муравьева, он вспомнил давнее предсказание и всерьез остерегался возмездия. «Я имею предсказание, что должен умереть от белого человека», – сказал он М. П. Погодину, опубликовавшему эту эпиграмму в «Московском вестнике».

Не удивительно, что зимой 1836/37 года его так беспокоил единственный, пятый, не исполнившийся пункт этого предсказания. Как-то раз, незадолго до преддуэльных событий, встретившись случайно с Дантесом, Пушкин шутя будто бы сказал ему: «Я видел недавно на разводе ваши кавалерийские эволюции, Дантес. Вы прекрасный всадник. Но знаете ли? Ваш эскадрон весь белоконный, и, глядя на ваш белоснежный мундир, белокурые волосы и белую лошадь, я вспомнил об одном страшном предсказании. Одна гадалка наказывала мне в старину остерегаться белого человека на белом коне. Уж не собираетесь ли вы убить меня?»

Может быть, легенда права, и Пушкин в самом деле искал смерти?

Но в том же 1834 году, когда, как может показаться, был подведен итог и сделан вывод: «Пора, мой друг, пора!..», Пушкин пишет своей жене: «Хорошо, когда проживу я лет еще 25, а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что будешь делать и что скажешь Машке, а в особенности Сашке». Он не собирался умирать. Любящий муж, многодетный отец, человек с обостренным чувством долга, полный творческих планов и замыслов не мог так легко и просто рассчитаться с жизнью. Еще «Современник» не стал властителем дум, еще не написана «История Петра Великого», не закончена подготовка критического издания «Слова о полку Игореве», еще не выросли дети, не улажены денежные дела. Работы на земле было много.

Да и сама дуэль не обязательно предполагала смертельный исход, хотя, как уже говорилось, Пушкин не исключал его. На дуэль он шел покарать того, кто дерзнул посягнуть на честь его жены, на его честь как Поэта и Человека.

Мрачные предчувствия неизбежной катастрофы не покидали немногих истинных и близких друзей Пушкина все последние месяцы жизни поэта. Жуковский, Вяземский и другие предпринимали неоднократные попытки предотвратить дуэль. Но все было тщетно. 27 января 1837 года Пушкин в санях отправился в свой последний путь на Черную речку, где должна была состояться роковая дуэль. С ним был Константин Данзас, старый лицейский товарищ, которого Пушкин, встретив как бы случайно на улице, попросил быть его секундантом. Петербургская молва утверждала, что по дороге на Черную речку Данзас будто бы ронял пули в надежде, что кто-нибудь увидит их и догадается, куда и зачем они едут и, может быть, сумеют предотвратить несчастье.

Знала о месте и времени дуэли и полиция. Во всяком случае весь Петербург был уверен в этом. Как и в том, что жандармов, обязанных помешать поединку, будто бы специально послали «не туда». Сохранилась легенда о разговоре, состоявшемся у шефа жандармов Бенкендорфа с княгиней Белосельской-Белозерской, после того как полиции стало известно о предстоящей дуэли. «Что же теперь делать?» – будто бы спросил он у княгини. «А вы пошлите жандармов в другую сторону», – ответила ненавидевшая Пушкина княгиня.

Послать «не туда» оказалось довольно просто. В то время в Петербурге было целых четыре речки с официальным названием «Черная», в том числе – одна в Екатерингофе, излюбленном месте петербургских дуэлянтов. Туда-то и были будто бы направлены жандармы.

А в это время на заснеженном берегу другой Черной речки, на противоположном конце города, за Петербургской стороной, разыгрывался последний акт пушкинской трагедии. Дантес стрелял первым. Смертельно раненный Пушкин, пользуясь своим правом выстрела, приподнялся, прицелился и выстрелил в противника. Но, как об этом рассказывает легенда, пуля отскочила, не причинив никакого вреда Дантесу, потому что на нем под мундиром была якобы надета кольчуга либо еще какое-то защитное приспособление, которое и спасло ему жизнь.

Легенда эта сошла со страниц сравнительно недавней публикации специалиста по судебной медицине В. Сафонова, который пытался доказать, что, так как пуговицы на кавалергардском мундире располагались в один ряд и не могли находиться там, куда попала пуля, то отрикошетить она могла только от некоего защитного приспособления, находившегося под мундиром. Добавим, что этим якобы была обусловлена и просьба Геккерна об отсрочке дуэли на две недели. Ему, видимо, нужно было «выиграть время, чтобы успеть заказать и получить для Дантеса панцирь». Более того, в Архангельске будто бы раскопали старинную книгу для приезжающих с записью о некоем человеке, прибывшем из Петербурга от Геккерна незадолго до дуэли. Человек этот, рассказывает легенда, «поселился на улице, где жили оружейники».

Уже после того как легенда, попав на благодатную почву всеобщей заинтересованности, широко и повсеместно распространилась, ее решительно отвергли пушкинисты. Они утверждали, что «нет никаких оснований полагать, что на Дантесе было надето какое-то пулезащитное устройство». Ко времени описываемых событий прошло уже два века, как кольчуги вышли из употребления, никаких пуленепробиваемых жилетов в России не существовало, да и надеть его под плотно пригнанный гвардейский мундир было бы просто невозможно. Что же касается пуговиц, то они на зимнем кавалергардском мундире располагались оказывается не в один, как полагал Сафонов, а в два ряда, и та, что спасла жизнь убийце Пушкина, была на соответствующем месте.

И, наконец, самое главное. Обычаи и нравы первой половины XIX века, кодекс офицерской чести, дворянский этикет, позор разоблачения, страх быть подвергнутым остракизму и изгнанным из общества исключал всякое мошенничество и плутовство в дуэльных делах. Правила дуэли соблюдались исключительно добросовестно и честно. На предсказуемость или непредсказуемость рокового исхода в условиях XIX века более влияли преддуэльные, нежели дуэльные обстоятельства. В деле Пушкина именно так и случилось.

Уже на следующий день в Петербурге родился миф о том, что Пушкина убили в результате хорошо организованного заговора иностранцев: один иноземец смертельно ранил поэта, другим поручили лечить его. Придворный лейб-медик Николай Федорович Арендт, согласно другому мифу, выполняя якобы тайное поручение Николая I, «заведомо неправильно лечил раненого поэта, чтобы излечение никогда не наступило». Такая знакомая российская ситуация – во всем виноваты иностранцы. Дантес, у которого было аж три отечества: Франция – по рождению, Голландия – по приемному отцу и Россия – по месту службы, голландский посланник Геккерен, и, наконец, личный медик императора немец Арендт. Даже фамилия секунданта Пушкина Данзаса могла вызывать подозрение патриотов. Доктор Станислав Моравский вспоминает, что «все население Петербурга, а в особенности чернь и мужичье, волнуясь, как в конвульсиях, страстно жаждали отомстить Дантесу, расправиться даже с хирургами, которые лечили Пушкина».

Пушкина не стало 29 января 1837 года в 2 часа 45 минут. По малоизвестному преданию, год, день, число и час смерти Вяземский и Нащокин написали на найденных в бумажнике поэта двадцатирублевых купюрах, которые они разделили между собой.

Узнав о смерти Пушкина, живший в то время в Париже Мицкевич, по известному в ту пору преданию, послал Дантесу вызов на дуэль, считая себя обязанным драться с убийцей своего друга. Если Дантес не трус, – писал будто бы Мицкевич, – то явится к нему в Париж. Мицкевич впервые приехал в Россию в 1824 году. В Петербурге Мицкевичу, высланному из Польши за принадлежность к тайному молодежному обществу, должны были определить место дальнейшей службы в глубинных районах огромной страны. Здесь он сближается с Пушкиным, которого ценил необыкновенно высоко.

О знакомстве двух великих национальных поэтов остался забавный анекдот.

Пушкин и Мицкевич очень желали познакомиться, но ни тот, ни другой не решались сделать первого шага к этому. Раз им обоим случилось быть на балу в одном доме. Пушкин увидел Мицкевича, идущего ему навстречу под руку с дамой.

– Прочь с дороги, двойка, туз идет! – сказал Пушкин, находясь в нескольких шагах от Мицкевича, который тотчас же ему ответил:

– Козырная двойка простого туза бьет. Оба поэта кинулись друг другу в объятия и с тех пор сделались друзьями.

Вместе с тем отношение Мицкевича к Петербургу было последовательно отрицательным. В Петербурге он видел столицу государства, поработившего его родину и унизившего его народ.

Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана,
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана.

или:

Все скучной поражает прямотой,
В самих домах военный виден строй.

И хотя Мицкевич хорошо понимал различие между народом и государством, свою неприязнь к Петербургу ему так и не удалось преодолеть. Еще более она углубилась после польского восстания 1830 года и его жестокого подавления в 1831-м. Пушкинское стихотворение «Клеветникам России» Мицкевич расценил как предательство. В это время он уже жил за границей, оставил литературное творчество и занимался политикой. С Пушкиным он больше не встречался. Однако на протяжении всей своей жизни он сохранил восторженное отношение к Пушкину как к великому русскому поэту. Его легендарный вызов Дантесу вполне мог иметь место.

Почти полстолетия после смерти Пушкина памятника поэту в России не было. Ни в столице, ни на его родине – в Москве. Впервые заговорили о памятнике только в 1855 году. Идея родилась в недрах Министерства иностранных дел, чиновники которого не без основания считали себя сослуживцами поэта, так как по окончании Лицея Пушкин короткое время числился на службе по этому ведомству. Еще через полтора десятилетия бывшие лицеисты образовали «Комитет по сооружению памятника Пушкину». Комитет возглавил академик Я. К. Грот. Начался сбор средств.

Наконец высочайшее разрешение на установку памятника было получено. Но не в столице, где принято было сооружать монументы только царствующим особам и полководцам, а на родине поэта, в Москве. Объявленный в 1872 году конкурс выявил победителя. Им стал скульптор А. М. Опекушин. Отлитая по его модели бронзовая статуя поэта в 1880 году была установлена на Тверском бульваре в Москве.

Это побудило петербуржцев еще более настойчиво бороться за создание памятника Пушкину в своем городе. Чтобы ускорить процесс, было предложено использовать один из многочисленных конкурсных вариантов Опекушина.

Первоначально местом установки памятника был избран Александровский сад перед входом в Адмиралтейство. Но судьба распорядилась иначе. Незадолго до того вновь проложенная по территории бывшей Ямской слободы Новая улица была переименована в Пушкинскую. Короткая, тесно застроенная доходными домами, улица имела прямоугольную площадь, будто бы специально предназначенную для установки памятника. В центре сквера, разбитого садовником И. Визе по проекту архитектора В. Некора посреди этой площади, 7 августа 1884 года и был установлен первый в Петербурге памятник Пушкину.

Однако и на этот раз фольклор предложил свою, оригинальную версию появления памятника именно на этом месте. Некая прекрасная дама, рассказывает городское предание, страстно влюбилась в Александра Сергеевича Пушкина. Но он ею пренебрег. И вот, много лет спустя, постаревшая красавица решила установить ему памятник, да так, чтобы отвергнувший ее страстную любовь поэт вечно стоял под окнами ее дома. Этот монумент и сейчас стоит на Пушкинской улице, и взгляд поэта действительно обращен на угловой балкон дома, в котором якобы и проживала та легендарная красавица.

В конце 1930-х годов городскими чиновниками будто бы было принято решение перенести неудачный, как считалось тогда, памятник Пушкину на новое место. На Пушкинскую улицу, рассказывает одна ленинградская легенда, прибыл грузовик с автокраном, и люди в рабочей одежде начали осуществлять чей-то кабинетный замысел. Дело было вечером, и в сквере вокруг памятника играли дети. Вдруг они подняли небывалый крик, и с возгласами: «Это наш Пушкин!» – окружили пьедестал, мешая рабочим. В замешательстве один из прибывших решил позвонить «куда следует». На другом конце провода долго молчали, не понимая, видимо, как оценить ситуацию. Наконец, как утверждает легенда, со словами: «Ах, оставьте им их Пушкина!» – бросили трубку.

Через три года после открытия памятника Пушкину на Пушкинской улице Россия отмечала пятидесятилетие со дня гибели поэта. По этому поводу на Черной речке, на месте трагической дуэли, был установлен бюст поэта и отслужена панихида. В Петербурге произносились речи, читались доклады. Торжества почтил своим присутствием император Александр III. Однажды, рассказывает предание, после доклада академика Грота, император «дивился, как это Пушкин изловчался писать при суровой николаевской цензуре», и прямо с чествования поэта отправился будто бы знакомиться с проектами памятника… Николаю Первому.

Еще через полвека Ленинград широко отмечал столетие со дня злодейского убийства Пушкина. «Торжества», как принято было говорить в то время, предполагали целый ряд мероприятий по увековечению памяти поэта. Среди прочего, Биржевую площадь на Стрелке Васильевского острова переименовали в Пушкинскую. На ней собирались установить памятник поэту, воздвигнутый, кстати, через двадцать лет, но уже на площади Искусств.

Тогда же Евдокимовскую улицу вблизи Большеохтинского кладбища переименовали в Ариновскую. В то время была жива легенда, что няня Пушкина, Арина Родионовна Яковлева, скончавшаяся в 1828 году, была похоронена на этом кладбище. Причем это, кажется, единственный случай, когда фольклор получил официальный статус. На мемориальной доске, установленной на Большеохтинском кладбище в столетнюю годовщину смерти Арины Родионовны, в 1928 году, было высечено: «На этом кладбище, по преданию, похоронена няня поэта А. С. Пушкина Арина Родионовна, скончавшаяся в 1828 году. Могила утрачена».

На самом деле Арина Родионовна похоронена не на Большеохтинском кладбище, а на Смоленском. Но и на Смоленском кладбище, оказывается, место захоронения знаменитой няни поэта не установлено. Мемориальная доска с Большеохтинского кладбища ныне хранится в Литературном музее Пушкинского Дома.

Со смертью Пушкина не прерывается процесс мифологизации поэта, который с нарастающей амплитудой длился всю его активную творческую, светскую и семейную жизнь. Более того, значительная часть преданий, легенд, мифов и анекдотов, с которыми мы уже успели познакомиться, родилась в непосредственной близости к трагическим январским дням 1837 года. Но со временем, казалось, исчерпав пушкинскую тему в качестве объекта мифологизации, фольклор приобрел заметно иные интонационные свойства. Имя Пушкина становится неким знаком, лакмусовой бумажкой, пробным камнем, попасть в сферу воздействия которого было кому-то лестно, а кому-то досадно.

В 1904 году в Берлине была издана на русском языке странная книжица с претенциозным названием «Анекдоты русского двора». Практически все они представляли собой некие микропамфлеты, направленные против русского императора. В них Николай II выглядит глуповатым, недалеким простачком, над которым легко потешаются не только придворные, но и подданные. Это и неудивительно. Россия стояла в преддверии революции 1905 года. Авторство анекдотов легко угадывалось. Вот один из анекдотов этого сборника:

«Однажды, когда Его величество Николай II сидел в театре, он обратил внимание на человека с большой густой шевелюрой, и поинтересовался узнать, кто он.

– Мне кажется, что это известный поэт, – сказал Его величеству сидевший позади министр двора.

– Поэт? Поэт? – заинтересовался Его величество, – может быть это сам Пушкин?»

Эксплуатация такого нехитрого, но универсального и практически беспроигрышного приема продолжалась не одно десятилетие. Анекдот из седьмого номера «Сатирикона» за 1912 год:

«– Да, Пушкин был великий поэт.

– Более того, он был лицеистом».

Через полтора десятилетия этот метод парадоксального противопоставления развивает журнал «Бегемот»:

«– Говорят, Пушкин в жизни был дон-жуаном.

– Ничего подобного! Я сама читала, что он был камер-юнкером».

Более чем через полвека эту тему подхватывает журнал «Нева»:

«Едут два читателя-детективоглотателя мимо памятника Пушкину.

– Ха, написал каких-то „Мертвых душ“, и на тебе – памятник.

– А мне кажется, что их написал Гоголь.

– Тем более».

Современные дети попытались расширить возможности жанра. Они довели ситуацию до абсурда и, похоже, преуспели в этом:

У памятника Пушкину на площади Искусств стоят пионеры и отдают честь. Подходит к ним мальчик:

– Это кому вы честь отдаете?

– Пушкину.

– Это который «Муму» написал.

– Ты что?! «Муму» Тургенев написал. Мальчик отходит. Останавливается. Возвращается.

– Не пойму я вас, ребята. «Муму» Тургенев написал, а вы честь Пушкину отдаете.

Хорошо известно, что Пушкин не считал себя детским поэтом. Более того, специально для детей он не написал ни одного произведения. Даже такие, как «Руслан и Людмила», «Сказка о царе Салтане» или «Сказка о попе и его работнике балде», детям не предназначались. И в то же время осваивать такой огромный материк, как Пушкин, было поручено детям. Этому способствовало создание в СССР величайшего государственного мифа о Пушкине. В 1937 году страна готовилась отметить столетие со дня гибели поэта. Мы уже коротко говорили о намечавшихся юбилейных торжествах. По этому поводу ленинградцы горько шутили: «Что ж, какая жизнь, такие и праздники» и «Пушкин был первым, кто не пережил 37-го года».

К 1937 году период идеологической размытости и неопределенности по отношению к Пушкину закончился. Дилемма: «Пушкин – защитник самодержавия» – «Пушкин – активный борец с царизмом» уже не существовала. Отныне Пушкин становился нашим, чуть ли не пролетарским поэтом. Вся мощь партийной идеологии была брошена на придание его образу хрестоматийного глянца. В значительной степени это удалось. Пушкин утрачивал естественные черты блестяще одаренного молодого жизнелюба и приобретал атрибуты умудренного опытом, нравственно безупречного хранителя окончательных истин.

Естественной реакцией детского фольклора на такое мощное внешнее давление стало неосознанное абстрагирование от личности поэта. Теперь, уже в школьном фольклоре, имя Пушкина потеряло даже свою недавнюю знаковость. Оно просто стало инструментом для сочинения смешных каламбуров. Вот только несколько курьезных отрывков из школьных сочинений, то ли, действительно написанных нерадивыми учениками, то ли придуманных взрослыми в качестве анекдотов:

«Пушкин любил вращаться в высшем обществе и вращал в нем свою жену».

«Пушкин умер от руки Диатеза».

«Пушкина убил Дантист».

Наконец это вылилось в универсальный расхожий штамп, употребление которого не требовало даже знакомства с творчеством поэта. «Кто платить будет? Пушкин?»; «Кто будет уроки делать? Пушкин?»; «Кто работать будет???» и так далее, и так далее…

Конца этому фольклорному ряду не видно. Но нам кажется, что можно реконструировать его начало. «Дантес бесконечно долго целился и никак не мог выстрелить. „Дантес! – нетерпеливо воскликнул его секундант, – кто за тебя стрелять будет? Пушкин?“».

Так фольклор возвращает нас к своим лучшим образцам. С образа поэта снимается лаковый глянец. Он сходит с пьедестала и становится нашим современником. Наивный плач под гармошку в 1930-х годах: «Александр Сергеевич Пушкин,/Жаль, что с нами не живешь,/Написал бы ты частушку,/Чтобы пела молодежь» сменяется бескомпромиссным утверждением 1980-х: «Какой самый современный ленинградский поэт? – Пушкин».

Думается, что даже и на этой оптимистической ноте цикл легенд о Пушкине не заканчивается. Пушкин продолжает жить в нашем городе. Вместе с нами.