Героический фольклор войны и блокады

С началом Великой Отечественной войны ленинградский городской фольклор, отличавшийся до того традиционной оппозиционностью, вдруг приобретает уникальные черты подчеркнутой, демонстративной патриотичности, сближающие его с официальной публицистикой, а в отдельных случаях и с художественной литературой. Особенно это коснулось таких малых форм фольклора, как пословицы, поговорки и частушки. Сегодня не так легко отличить поговорку, услышанную из уст солдата во время короткого привала, от идеологического тезиса, рожденного в тыловых кабинетах и отлитого в пословичную форму в армейских многотиражках. Однако равно бесценны все документы той героической поры – как продукты коллективного творчества голодных блокадников и полуголодных солдат Ленинградского фронта, так и плоды умственных упражнений политработников пропагандистских отделов ЦК ВКП(б). Тем более, что в большинстве своем такой фольклор извлечен из изданий военных лет. Это значит, что, будучи опубликованными, такие пословицы, поговорки и частушки становились достоянием всех ленинградцев и тут же начинали функционировать в тылу и на фронте уже в качестве фольклора.

Вместе с тем еще весной 1941 года подлинный городской фольклор оставался, пожалуй, единственным общественным барометром, который показывал состояние тревожной предгрозовой атмосферы накануне войны. Постоянно рождались и носились по городу невероятные слухи, от которых мороз пробегал по коже и кровь леденела в жилах.

В отличие от ликующих мелодий, бравурных эстрадных куплетов и жизнеутверждающих газетных передовиц, фольклор кануна войны не заблуждался насчет грядущей трагедии.

Верующие старушки рассказывали, что на кладбищах Александро-Невской лавры появился старичок с крыльями. «Ходит между могилами, сам собой светится, а слова не говорит». Как только появилась милиция, старичок взлетел на склеп и оттуда произнес: «Руками не возьмете, пулей не собьете, когда схочу – сам слечу. Делаю вам последнее предупреждение: идет к вам черный с черным крестом, десять недель вам сидеть постом, как станет у врат – начнется глад, доедайте бобы – запасайте гробы. Аминь!» Сказал так старичок с крыльями и улетел, только его и видели.

По воспоминаниям Натальи Петровны Бехтеревой, в небе над Театром драмы имени А. С. Пушкина несколько дней подряд был отчетливо виден светящийся крест. Его будто бы видели и хорошо запомнили многие ленинградцы. Люди по-разному объясняли его происхождение, но абсолютно все сходились на том, что это еще один знак беды, предупреждение ленинградцам о предстоящих страшных испытаниях.

Неожиданно среди ленинградцев появился интерес к Тамерлану, особенно после того, как в Самарканд выехала научная экспедиция сотрудников Эрмитажа для изучения усыпальницы Гур Эмир, где похоронен знаменитый завоеватель XIV века. «Ленинградская правда» публиковала ежедневные отчеты о ходе работ. В одной корреспонденции из Самарканда рассказывалось о том, как с гробницы Тамерлана снимали тяжелую плиту из зеленого нефрита. «Народная легенда, сохранившаяся до наших дней, – писал корреспондент ТАСС, – гласит, что под этим камнем – источник ужасной войны». Многих читателей это рассмешило. Какое фантастическое суеверие думать, что, сдвинув древний камень с места, можно развязать войну!

А на Смоленском кладбище видели святую Ксению Блаженную. Легенда утверждает, что святая не шла, а как бы плыла по воздуху. Подплыла этак к какой-то вдове, что пришла на могилку недавно похороненного мужа, и говорит: «Не по мужу плачь, по себе плачь. Готовь себе смертное к осени, к наводнению великому. Вода до купола на Исаакии дойдет, семь дней стоять будет».

Были и менее сказочные приметы надвигающейся катастрофы. Сохранилось предание о том, что в самом конце 30-х годов сотрудники НКВД изо дня в день ходили по ленинградским квартирам и, как рассказывают старожилы, с завидным служебным рвением выискивали старые адресные книги и вырывали из них страницы с картами и планами Кронштадта. Только с началом войны стало более или менее понятно, зачем это делалось, хотя все догадывались, что немцам эти карты и планы были известны лучше, чем ленинградцам.

8 сентября 1941 года с падением Шлиссельбурга и прекращением сухопутного сообщения с Ленинградом, началась блокада – самая страшная и наиболее героическая страница в истории Великой Отечественной войны. В тот же день был предпринят первый массированный налет фашистской авиации на Ленинград. Вместе с бомбами на город посыпались пропагандистские фашистские листовки. Подбирать их опасались. За их хранение можно было поплатиться жизнью. Власти побаивались немецкой пропаганды, и листовки уничтожались. Но их тексты – яркие и лаконичные – запоминались. Как рассказывают блокадники, они превращались в пословицы и поговорки, которые бытовали в блокадном городе: «Доедайте бобы – готовьте гробы», «Чечевицу съедите – Ленинград сдадите». В конце октября на город посыпались предупреждения: «До седьмого спите, седьмого – ждите». Авторство некоторых подобных агиток приписывалось лично фюреру.

Мощные артобстрелы начались еще 4 сентября. В городе возникли многочисленные пожары. Несколько дней подряд горели Бадаевские склады, на которых в то время были сосредоточены значительные запасы продовольствия Ленинграда. Страшный по своим масштабам и последствиям пожар Бадаевских складов породил первые образцы блокадного фольклора. В речи ленинградцев появились невиданные ранее и недоступные человеческому пониманию фразеологизмы:

«Сладкая земля» или «Бадаевская земля» – земля, пропитанная расплавленным в чудовищном огне сахаром. Наравне с другими продуктами ее, эту обгоревшую черную землю, за огромные деньги или в обмен на фамильные драгоценности можно было купить на рынке. Там она имела вполне будничное название «Бадаевский продукт».

На город надвигался голод. К 20 ноября 1941 года норма выдачи хлеба, постоянно и стремительно сокращаясь, достигла своего минимума – 125 грамм. Это те граммы, или «Граммики», как их называли в Ленинграде, о которых Ольга Берггольц сказала: «Сто двадцать пять блокадных грамм/С огнем и кровью пополам». Затем этот хлеб стали называть «Ладожским», то есть испеченным из муки, доставленной в Ленинград по Дороге жизни.

Села птичка на окошко,
Мне известье принесла,
Через Ладогу дорожка
В город хлеба привезла.

Еда становилась главным героем фольклора тех драматических дней. Удивительно, но несмотря на трагизм, фольклор блокадного города сохранил неистребимый вкус к жизни, который особенно ощутим в нем сейчас, по прошествии десятилетий: «Нет ли корочки на полочке, не с чем соль доесть?»; «Каша павалиха» – каша, приготовляемая из отрубей; «Сыр Пер Гюнт»; «В сорок первом падали на ходу, в сорок втором жевали лебеду, в сорок третьем поедим лепешки на меду».

Выдачей продовольственных пайков в блокадном Ленинграде распоряжался председатель Ленгорисполкома П. С. Попков. О таких пайках говорили: «Получить попо́к». Но и их становилось все меньше и меньше. Раз в десять дней с разъяснением норм выдачи продуктов по ленинградскому радио выступал начальник управления торговли продовольственными товарами Андриенко. Каждое его выступление, которого с нетерпением ожидали, ничего, кроме разочарования, не приносило. Очередная, как тогда говорили, «Симфония Андриенко» только раздражала голодных людей.

На глазах менялся смысл давних, освященных народными традициями, привычных понятий. Писатель И. Меттер вспоминает, что произнести зимой 1941 года: «Сто грамм» и ожидать, что тебя «правильно» поймут, было по меньшей мере глупо. На языке блокадников «Сто грамм» давно уже означало не водку, а хлеб.

Ненамного легче было с питанием и на Ленинградском фронте. В 1942 году на 20 солдат выдавалось 4 банки шпрот и горсть ржаной муки, из которых готовилась так называемая «Балтийская баланда».

С едой связаны и немногие сохранившиеся в памяти блокадников анекдоты. Чаще всего это образцы спасительной самоиронии.

В холодной ленинградской квартире сидят, тесно прижавшись друг к другу, двое влюбленных. Молодой человек поглаживает колено подруги: «Хороша ты, душенька, но к мясу».

В то время на всех фронтах Отечественной войны была хорошо известна армейская аббревиатура: «ППЖ». Все знали, что это: «Походно-полевая жена». И только в блокадном Ленинграде «ППЖ» называли суп в военторговской столовой. И расшифровывали аббревиатуру по-своему: «Прощай, Половая Жизнь».

Наряду с едой, исключительно важным элементом блокадной жизни стало курево. Табака катастрофически не хватало. Изготовление различных суррогатов стало делом чуть ли не стратегической важности. Поиск заменителей табачных листьев велся в государственных лабораториях. Появились различные эрзацы, каждому из которых фольклор присваивал свое особое прозвище. Фантазия блокадных остряков была неистощима. Папиросы, изготовленные из сухих древесных листьев, назывались: «Золотая осень». Махорка, приготовленная из мелко истолченной древесной коры, в зависимости от степени крепости называлась: «Стенолаз», «Вырви глаз», «Память Летнего сада», «Смерть немецким фашистам», «Матрас моей бабушки», «Сено, пропущенное через лошадь» и т. д. и т. п.

Традиционно неистощимым был городской фольклор и на аббревиатуры. Табак из березово-кленовых листьев назывался «Беркленом», а эрзацтабак наиболее низкого качества – «БТЩ», то есть бревна – тряпки – щепки.

Блокадники искренне утверждали, что курение создавало кратковременное ощущение сытости, но в то же время обостряло постоянные мысли о еде, которые не давали ни спать, ни бодрствовать, парализуя иссякающие силы.

В город неслышно вошла, как шутили блокадники, «Великомученица Дистрофея». В первую очередь от нее страдали старики и дети. Старики от нестерпимого голода впадали в детство и становились совершенно беспомощными, а скрюченные от истощения младенцы делались похожими на маленьких старичков. В городе такие дети имели характерное прозвище: «Крючки». Но пока силы оставались, дети в эту проклятую дистрофию играли. Как пишет американский публицист Г. Солсбери, посетивший Ленинград уже в 1944 году, дети во время блокады играли в игру: «Доктор» лечил «больную». Он положил «пациентку» и всерьез обсуждал вопрос, эвакуировать ее или лечить специальной диетой.

Журналист Лазарь Маграчев вспоминал, что некоторым категориям детей в самые голодные дни выдавали так называемое «УДП» – Усиленное Дополнительное Питание. Но и это не всегда помогало. С характерным блокадным сарказмом эту аббревиатуру расшифровали: «Умрем Днем Позже» – в ответ на «УДР» (Умрем Днем Раньше) тех, кто был лишен даже такого ничтожно маленького дополнительного пайка.

Смерть стала явлением столь будничным, что вызывало удивление не столько то, что люди перестали бояться покойников, сколько то, что совсем недавно, в мирное время, они холодели от страха в темных подъездах, боялись безлюдных улиц, вздрагивали от неожиданного скрипа дверей. Умершие зачастую продолжали свое существование среди живых. Трупы не успевали выносить из квартир, убирать с заледенелых тротуаров, хоронить на кладбищах. В иные дни число трупов переваливало за чудовищную отметку в 11 тысяч. Обернутые в простыни окаменевшие тела умерших от голода, которых в просторечии называли «Пеленашками», складывали на краю общих могил или траншей. «Смотри, угодишь в траншею» – стало всеобщей формулой угрозы быть захороненным не в индивидуальной могиле, а в общей яме.

В таких поистине нечеловеческих условиях подвигом считалось не только выстоять, но и просто выжить. Имеем ли мы моральное право с «высоты» нашей сытости осуждать истощенных и вконец ослабленных людей за то, что на улицах Ленинграда стало обыкновением обшаривать негнущимися пальцами карманы мертвецов в поисках спасительных и уже ненужных владельцу продовольственных карточек: «Умирать-то умирай, только карточки отдай».

Но и в этой обстановке нет-нет, да и вспыхивала яркая выразительная шутка – убедительное свидетельство внутренней устойчивости ленинградцев.

– Как поживаешь? – спрашивает при встрече один блокадник другого.

– Как трамвай четвертого маршрута: ПоГолодаю, ПоГолодаю – и на Волково.

Один из немногих трамвайных маршрутов блокадного времени – № 4 – начинался на острове Голодай, проходил по Васильевскому острову, пересекал Неву по Дворцовому мосту, продолжался по Невскому проспекту, поворачивал на Лиговку и заканчивался вблизи Волковского кладбища. Это был один из самых протяженных трамвайных маршрутов. Его хорошо знали и им пользовались практически все ленинградцы. Другим, таким же продолжительным путем следовал трамвай маршрута № 6. Он начинал свое движение там же, на острове Голодай, и завершал у ворот Красненького кладбища. В фольклорной летописи блокады сохранился и этот маршрут. «ПоГолодаю, ПоГолодаю – и на Красненькое», – состязались в остроумии ленинградские шутники.

Впрочем, блокадный юмор не исчерпывался темой смерти. Хотя если пристально вглядеться в блокадные шутки, то легко заметить присутствие этой привычной гостьи с косой буквально во всем. «Меняю фугасную бомбу на две зажигательные в разных кварталах». Зажигательные были значительно безопаснее. Их можно было успеть потушить: «Уходя из гостиной, не забудьте потушить зажигательную бомбу». «Завернул козью ножку – получай „зажигалку“». Козья ножка – залихватски загнутая под прямым углом самодельная папироска, свернутая из газетного обрывка.

С зажигалками боролся буквально весь город: дружинники, пожарники, милиция, полки местной противовоздушной обороны (МПВО). «Пожарники и милиция – одна коалиция» – говорили в Ленинграде. Аббревиатура же МПВО в фольклоре расшифровывалась: «Мы Пока Воевать Обождем» или «Милый, Помоги Вырваться Отсюда».

Город продолжал подвергаться ожесточенным артобстрелам и бомбежкам. Около 150 тысяч снарядов было выпущено гитлеровцами по Ленинграду. В авианалетах только в сентябре 1941 года принимали участие 2712 фашистских самолетов. Только северные районы города не подвергались таким массированным бомбардировкам. Так, например, Аптекарский остров в просторечии называли «Глубоким тылом». При этом к обстрелам и бомбежкам привыкали, а бомбоубежищ избегали. «Превратим каждую колыбель в бомбоубежище», – мрачно острили блокадники. «Хорош блиндаж, да жаль, что седьмой этаж» – вздыхали работники Ленинградского радиокомитета, размещавшегося на седьмом этаже Дома радио на улице Ракова (ныне Итальянская).

В то героическое время в легендарном Ленинградском радиокомитете работали такие замечательные люди, как поэтесса Ольга Федоровна Берггольц, артистка Мария Григорьевна Петрова, певица Галина Владимировна Скопа-Родионова. Их имена навечно остались в ленинградском городском фольклоре. «Блокадная муза» Берггольц, «Блокадный соловей» Скопа-Родионова, «Блокадная артистка» Петрова – такие народные имена присвоили им ленинградцы.

Культурная жизнь блокадного Ленинграда до сих пор вызывает восхищение. Практически все дни блокады в городе работали кинотеатры. Только в 1942 году их насчитывалось более двадцати. Кроме того, фильмы демонстрировались в клубах и домах культуры. 18 октября 1942 года на Невском проспекте, 78 открылся знаменитый Театр комедии, который работал всю блокаду. В 1944 году театр был переведен в новое помещение на улицу Ракова, 19. Теперь это Драматический театр имени В. Ф. Комиссаржевской. Однако с тех самых пор и до настоящего времени в народе его называют «Блокадным».

«Залпом по рейхстагу» и «Днем победы среди войны» назвали ленинградцы исполнение 9 августа 1942 года в Большом зале Филармонии осажденного города 7-й (Ленинградской) симфонии Д. Д. Шостаковича.

В залах ленинградского отделения Союза художников постоянно устраивались художественные выставки. На одной из них появилась фотография пятнадцатилетней девочки Веры Тиховой. Она, как и многие ее сверстники, работала на заводе и на своем токарном станке выполняла полторы взрослые нормы. Фотограф запечатлел ее загадочно улыбающейся в объектив фотоаппарата. Ее улыбка вдруг стала известной всему городу. Верочку тут же окрестили «Блокадной Джокондой». В 1990 году, как сообщали ленинградские газеты, журналисты разыскали «Блокадную Джоконду» – ныне Веру Андреевну Кривцову, и сегодня живущую в нашем городе.

Несмотря на то что уже к сентябрю 1941 года из Ленинграда были эвакуированы более 350 заводов и фабрик, в блокадном городе около 70 предприятий продолжали работать. В общей сложности они производили более ста видов только военной продукции, в том числе танки, бронепоезда, пушки, снаряды. Частушки, появившиеся в Ленинграде в 1943 году, случайными не были:

Мил на фронте боевом,
Я на фронте трудовом.
Нам обоим нынче дали
Ленинградские медали.

Я точу, точу снаряды,
Пусть на немцев полетят
За досаду, за блокаду,
За родимый Ленинград.

На заводе полиграфического оборудования имени Карла Гельца (ныне это завод «Полиграфмаш») во время войны выпускали пулеметы. Из-за катастрофического недостатка металла заводские умельцы заменили металлические колеса пулеметов деревянными. На фронте такой пулемет называли: «Максим Ленинградский».

Жизнь, несмотря ни на что, брала свое. После могильного холода зимы 1942 года с трудом верилось, что вновь можно услышать давно забытые трамвайные звонки, что снова распахнутся двери промтоварных магазинов, что в кассах кинотеатров будут стоять очереди, что среди войны вдруг будут изданы книги о великой архитектуре Ленинграда. Как пословицы повторяли ленинградцы тексты плакатов, появившихся на стенах обледенелых домов: «Городу-бойцу грязь не к лицу», «Грязь беда, борись с бедой, бей лопатой, смывай водой»; «Везде на заводе, в квартире, в быту – борись за чистоту». А когда летом того же 1942 года открылись первые с начала блокады парикмахерские с очередями на горячую завивку «со своим керосином», появилась ликующая ленинградская поговорка: «Заходите с керосинками, выходите блондинками» – с ударением в словах «заходите» и «выходите» как на втором, так и на третьем слоге, поскольку смысла это никак не меняло.

Между тем война была в полном разгаре. Массированные налеты авиации и прицельные артобстрелы продолжались. Стреляли в часы наиболее оживленного движения и по самым многолюдным местам. Били по трамвайным остановкам. 3 августа 1943 года на перекрестке Невского проспекта и Садовой улицы у Гостиного двора артиллерийским снарядом было убито 43 человека. С тех пор этот перекресток в народе называли «Кровавым».

Особенно интенсивному и методичному обстрелу подвергался район Финляндского вокзала, откуда фактически начиналась знаменитая «Дорога жизни», как окрестили в народе весь путь от Ленинграда до «Большой земли», включая железнодорожную магистраль до Ладожского озера и водную (летом) и ледовую (зимой) через озеро до Кобоны и Новой Ладоги. «Коридорами смерти» и «Дорогами победы» называл ленинградский фольклор отдельные участки этого героического пути. Гитлеровское командование прилагало огромные усилия, чтобы парализовать движение на этой дороге. Систематические удары авиации и тяжелой артиллерии давали о себе знать уже в начале этого жизненно важного для Ленинграда пути. Постоянно обстреливались площадь у Финляндского вокзала, которую блокадники прозвали «Долиной смерти», и Литейный мост. В блокадном фольклоре он известен как «Чертов мост».

Сохранилось любопытное предание, каким образом остался целым и невредимым Исаакиевский собор, купол которого прекрасно виден издали. В начале войны, когда угроза фашистской оккупации Ленинграда казалась реальной, началась спешная эвакуация художественных ценностей из дворцов Павловска, Пушкина, Петродворца, Гатчины и Ломоносова в глубь страны. Однако все вывезти не успели, да и не было возможностей. В исполкоме Ленгорсовета собралось экстренное совещание по вопросу создания надежного хранилища для скульптуры, мебели, фарфора, книг и многочисленных музейных архивов. Выдвигалось одно предложение за другим и одно за другим, по разным причинам, отклонялось. Наконец, рассказывает легенда, поднялся пожилой человек, бывший артиллерийский офицер, и предложил создать центральное хранилище в подвалах Исаакиевского собора. Немцы, аргументировал он свое предложение, начав обстрел Ленинграда, обязательно воспользуются куполом собора как ориентиром и постараются сохранить эту наиболее заметную точку города для пристрелки. С предложением старого артиллериста согласились. Все девятьсот дней блокады музейные сокровища пролежали в этом, как оказалось, надежном убежище и ни разу не подвергались прямому артобстрелу.

В блокадном Ленинграде существовала суеверная примета: город не будет сдан до тех пор, пока в незащищенные монументы великих русских полководцев Суворова, Кутузова и Барклая-де-Толли не попадет хотя бы один снаряд. Памятники действительно стояли не укрытые на протяжении всей войны и даже во время самых страшных артобстрелов города они оставались невредимыми. Хотя, конечно, дело не в народном поверье. Спрятать их, скорее всего, не было ни сил, ни времени, ни достаточных средств. Например, памятнику Суворову было определено место в подвале соседнего дома, но оказалось, что проем подвального окна узок и его необходимо расширить. Однако зимой это было невозможно, а затем переносить статую в укрытие «было уже не по плечу ослабевшим ленинградцам». Говорят, что фашистский снаряд, едва не задев голову стоящего на пьедестале полководца, влетел в соседний дом и разорвался именно в том подвале, куда в самом начале блокады собирались спрятать памятник.

В сентябре 1941 года командующим войсками Ленинградского фронта был назначен К. Е. Ворошилов. Направляя Ворошилова в Ленинград, Сталин, скорее всего, рассчитывал на вдохновляющий ореол революционного прошлого командарма. Однако романтические легенды о Ворошилове не выдержали испытания в экстремальных условиях. На фронте они вызывали ядовитые насмешки и снисходительные улыбки. Рассказывают, что однажды Ворошилов лично попытался поднять в атаку полк, которому давно не подвозили боеприпасов. После этого случая среди солдат поговаривали: «На кой нам эта атака и этот вояка!»

В связи со смещением Ворошилова в Ленинграде распространялись самые нелепые слухи. Говорили, что «Сталин лично приезжал в Ленинград и приказал Ворошилову сдать город, но тот в гневе ударил Сталина по лицу». Особая пикантность ситуации объяснялась двусмысленностью слова «сдать». Так или иначе, но может быть поэтому в секретном постановлении ЦК ВКП(б), подписанном, вероятно, самим Сталиным, безжалостно отмечалось, что «товарищ Ворошилов не справился с порученным делом и не сумел организовать оборону Ленинграда».

В самом Ленинграде оборонительное строительство началось буквально через несколько дней после начала войны и продолжалось чуть ли не до конца 1943 года. Город был окружен линиями обороны, одна из которых – наиболее мощная – проходила вдоль Обводного канала. В народе ее называли «Линией Сталина». В общую систему оборонительных сооружений входили огромные цементные глыбы, загораживавшие проход немецким танкам. Эти «Зубы дракона», как их окрестили в фольклоре, буквально усеяли весь город. В окрестностях Ленинграда их можно было увидеть еще долго после окончания войны. Как, впрочем, и ДОСы – долговременные огневые сооружения, в которых устанавливали противотанковые и артиллерийские орудия. Ленинградцам они памятны своим фольклорным названием: «Ворошиловские гостиницы». Со стороны Финского залива подходы к городу были надежно заминированы. «Суп с клецками» – так во время блокады ленинградские моряки называли густо начиненное минами Балтийское море.

В героическом фольклоре ленинградской блокады моряки Балтийского флота и Ладожской военной флотилии занимали особенное место:

Глянь вперед, глянь назад –
Над Невой две радуги.
Бьет фашистов русский флот
В море и на Ладоге.

Ты куда, немецкий пес,
Свою голову понес?
Вспомни, Ладога, бывало,
Вас не раз уже бивала.

С кораблей, с фортов Кронштадта
Пушки очень крепко бьют.
Это флотские ребята
Фрицам жару поддают.

Среди жителей осажденного города была хорошо известна легенда про немецкую подводную лодку, пробравшуюся однажды в самое устье Невы. «Залегла на грунте и стала поджидать, когда пойдет по реке линкор „Октябрьская революция“ или крейсер „Киров“. В Ленинграде хорошо знали, как немцы охотились за этими мощными кораблями со славными боевыми традициями. Их неоднократно пытались уничтожить с воздуха, а теперь вот из глубины». Согласно легенде, фашистскую подлодку наши моряки не просто засекли, «но и захватили в плен вместе с экипажем».

Охотились немцы и за другими символами «Города трех революций», понимая, какое огромное значение для стойкости осажденного Ленинграда они имели. Среди защитников города жила легенда о пушке с «Авроры», той самой, «которая в семнадцатом по Зимнему огонь вела». Но на самом деле та пушка не воевала. Еще в 1918 году четырнадцать 152-миллиметровых орудий системы «Канэ», одно из которых действительно холостым выстрелом дало сигнал к штурму Зимнего, были сняты с «Авроры» и переданы на вооружение Волжской флотилии. «Аврора» в то время находилась в резерве. Только в 1922 году на крейсере вновь поставили вооружение. Это были 130-миллиметровые пушки, к революционным событиям в Петрограде никакого отношения не имевшие. Именно эти орудия в июле 1941 года были сняты с «Авроры» и установлены на Дудергофских высотах. Одним орудием оснастили бронепоезд «Балтиец». Но солдаты Ленинградского фронта были убеждены, что как раз это и есть легенда, которую специально распространяют, «чтобы до фрицев не дошло, какой у нас тут ценный трофей есть. Они бы как черти сюда полезли такое орудие захватить. А наши матросики узнали стороной: точно, то самое орудие!»

В то время все героическое, выдающееся и прекрасное из того, что происходило на флоте, определялось выражением «Балтийский почерк». Это и работа катеров и подводных лодок в море. Это и умение краснофлотцев сражаться на суше. Это и способность моряков находить силы для безудержного веселья во время отдыха.

В то же время отношение фольклора к некоторым сухопутным частям армии не было ни лестным, ни сочувственным. Бойцы Ленинградского фронта помнят, какая поговорка сложилась в 1941 году о бездействующей 23-й армии под командованием генерал-лейтенанта M. Н. Герасимова: «Есть три нейтральные армии: шведская, турецкая и 23-я советская». В 1942 году среди ленинградцев упорно ходили слухи о скорой победе над фашистами. Будто бы Сибирская армия под командованием Г. И. Кулика взяла гитлеровцев в кольцо и вот-вот повергнет их в прах. Однако не только победы над фашистской армией, но даже предполагаемого прорыва блокады не произошло. «Этот Кулик оказался уткой», – острили блокадники. А всю неудачную операцию по деблокированию Ленинграда свели к обидному анекдоту: «Кулик немцев жмет, немцы нас жмут. В конце концов Кулик так на немцев нажмет, что они в панике ворвутся в Ленинград».

Одно из воинских формирований под Ленинградом в основном состояло из раскулаченных в свое время и осужденных на разные сроки заключения крестьян. Эту дивизию среди солдат прозвали «Кулацкой».

Исключительно важную роль в обороне Ленинграда играло народное ополчение, сформированное из гражданских лиц, не подлежавших призыву в армию. Так, на протяжении всей блокады «Хозяйкой Пулковских высот» называли Пятую дивизию ополченцев Выборгского и Василеостровского районов.

Наиболее ожесточенные в истории обороны Ленинграда бои происходили в районе поселка Невская Дубровка. Около 400 дней удерживали воины узкую полоску земли протяженностью два километра по фронту, отражая в отдельные дни до 16 атак противника. В фольклорной летописи обороны Ленинграда этот знаменитый плацдарм остался под названием «Невский пятачок».

О героях битвы за Ленинград слагались частушки:

Воробей перелетает
С веточки на виноград.
Ягодиночка на фронте
Защищает Ленинград.

Ленинград обороняли,
Ясноглазый пал в бою.
Там сложил он буйну голову
За родину свою.

Дорогие девушки,
Любите раненых солдат –
Они не в драке пострадали,
А за город Ленинград.

Раньше здесь, под Ленинградом,
Немец был ползучим гадом,
А теперь мы пулей учим
Немца гадом быть ползучим.

За рекою за Невою
Всполошился вражий стан –
Бьет фашистов смертным боем
Снайпер Вежливцев Иван.

Имя Героя Советского Союза ефрейтора Ивана Дмитриевича Вежливцева не случайно попало в фольклор. Оно было хорошо известно бойцам Ленинградского фронта.

В рядах защитников Ленинграда, конечно же, были не только жители славного города. Далеко от города на Неве невесты, прощаясь со своими любимыми, пели частушку:

Далеко под небесами
Белая снежиночка.
Далеко под Ленинградом
Служит ягодиночка.

Но все они в ту жестокую годину считали себя ленинградцами. Рассказывали, что в одной из воинских частей, располагавшейся вне границ Ленинграда, в его дальнем пригороде, среди сельских огородов и скотных дворов, командир накануне боя выстроил красноармейцев и сказал: «Приказываю эту землю считать Ленинградом!»

Покажите, ленинградцы,
Что достойны вы наград.
Вдвое злей давайте драться
За родимый Ленинград.

Ощущение братского единения со всей страной не покидало ни мирных жителей осажденного города, ни его воинов все девятьсот дней вражеской блокады. Всякая весть о победах Советской армии на всех фронтах Великой Отечественной войны воодушевляла воинов Ленинградского фронта. Успехи под Москвой воспринимались как личные успехи каждого воина, где бы он ни находился: «Полез гад на Ленинград и сам не рад, на Москву зенки пучит, еще крепче получит»; «Не придется Гитлеру из Ленинграда сделать море, а из Москвы – поле».

Фрицы лезли в Ленинград
И в Москву, как на парад.
Не пробрались их ряды
И ни туды, и ни сюды.

На горе стоит «Катюша»,
Под горою автомат.
Не достанутся фашисту
Ни Москва, ни Ленинград.

Победа под Москвой давала надежду. Разгром немцев под Сталинградом дал уверенность: «Не видать фашисту Сталинграда, как Москвы и Ленинграда»; «Сталинград Ленинграду брат, на одном стоят: ни шагу назад»; «У Невы и Волги здорово побили немецких волков».

Воют-воют немцы-волки,
Как им дали возле Волги.
Участь им даем одну
На Неве и на Дону.

Ноет фрицево сердечко,
Не забыть ему Восток –
Сталинградское колечко,
Шлиссельбургский бережок.

Убежденность в том, что: «Бей сатану! Ударишь на Неве – отдастся на Дону» была полной. Эта убежденность материализовывалась в успешных операциях воинов Ленинградского фронта под Лугой, Тихвином, Шлиссельбургом, на реках Ижоре и Тосне. Все эти областные топонимы стали приметной частью ленинградского городского фольклора: «Тихвин город взял немцев за ворот»; «Не их вина, что прогнали немцев из Тихвина, а наша сила немчуру покосила»; «Нет фашистам спасенья ни в Калуге, ни в Луге, ни на Южном Буге»; «При Шполе немцев пришпорили, под Лугой лудили, а от Звенигорода у них в ушах звенит»; «Бойцы-други разбили немцев в Луге»; «Смотрит месяц из-за тучек:/Что, Карлуша, поослаб?/Шлиссельбург, наш славный ключик,/Вылетел из ваших лап»; «Ям-Ижору отстоим, нам Ижору, яму – им»; «На реке Тосне немцам стало тошно».

До сих пор жива героическая легенда о неизвестном водителе. В один из январских дней 1942 года на ледовой Дороге жизни, посреди Ладожского озера заглох насквозь промерзший двигатель военной полуторки. Водитель с трудом оторвал руки от баранки и понял, что они безнадежно отморожены. Тогда он облил их бензином, зажег спичку… и двумя живыми факелами стал отогревать двигатель в надежде довезти несколько мешков муки голодающим ленинградцам. Никто не знает ни имени, ни дальнейшей судьбы этого человека. Но ленинградцы не сомневаются, что именно из той, доставленной тем водителем муки пекли те страшные «сто двадцать пять блокадных грамм с огнем и кровью пополам». И может быть именно та полуторка, найденная на дне Ладожского озера, где она пролежала более двадцати лет, бережно отреставрированная, поднятая на пьедестал и названная Памятником, стоит в мемориальном ряду Памятников двухсоткилометрового блокадного кольца – Зеленого пояса Славы.

Сокровищницу ленинградской мифологии украшает и другая легенда – о Неизвестном художнике, в промерзшей и безжизненной квартире которого в одном из ленинградских домов была найдена восковая модель медали с текстом на одной стороне: «Жил в блокадном Ленинграде в 1941–1942 годах».

Дошла до нас и солдатская легенда об историческом броневике, с которого Ленин выступал в 1917 году на площади у Финляндского вокзала.

Будто бы «ленинский броневик взят из музея – мобилизован и сражается под Ленинградом». Его видели на разных участках фронта, чаще всего там, «где совсем плохо – там ленинский броневик идет и большая победа с ним».

Неизмеримые потери понесла художественная культура Ленинграда во время варварской оккупации фашистами всемирно известных ленинградских пригородов. Размеры катастрофы были столь велики, что в первые дни после освобождения пригородов человеческое сознание, потрясенное и растерянное, оказалось не в состоянии ни вместить в себя все ужасы увиденного, ни выработать какие-либо оценочные критерии. Не находилось ни опыта, ни аналогий. Особенно пострадали Пушкин, Павловск, Петродворец.

Из Екатерининского дворца, разграбленного и обезображенного, бесследно исчезла уникальная Янтарная комната. В свое время она была исполнена немецким архитектором Андреасом Шлютером для королевского дворца в Берлине. В 1716 году Фридрих Вильгельм I решил подарить Янтарный кабинет Петру I. В 1750-х годах его перевезли в Екатерининский дворец Царского Села. С тех пор Янтарная комната приобретала все большую популярность, пока в глазах знатоков и любителей не стала одним из чудес света. По свидетельству всех, кто ее видел, она производила неизгладимое впечатление, успешно соперничая с позолотой, живописью и драгоценными камнями в интерьерах дворца.

Последний раз Янтарную комнату видели в 1941 году. В 1942-м имперский комитет по музеям Германии принял решение передать ее Кенигсбергу. Из оккупированного Пушкина она была доставлена в резиденцию гауляйтера Восточной Пруссии Эриха Коха. В том же году ее экспонировали для высших армейских чинов в королевском замке Кенигсберга, затем вновь упаковали в ящики и спрятали в замковых подземельях. В реальной истории знаменитой Янтарной комнаты это сообщение стало последним, уступив место многочисленным догадкам, предположениям и легендам.

Согласно одной из них, фашисты затопили Янтарную комнату в одном из многочисленных лесных озер. Согласно другой – она была упрятана на подземном авиационном заводе вблизи Кенигсберга, а затем, при наступлении Советской армии, вместе с заводом затоплена. В том и другом случае исполнители и свидетели этой акции были уничтожены, и тайна погребения умерла вместе с ними.

Другая легенда основана на устном, почти сказочном предании о некой гигантской подводной лодке, на которой Адольф Гитлер отправился к берегам Аргентины, захватив с собой, среди прочего, и «янтарное чудо». Впрочем, согласно этой легенде, «перед отплытием команда приняла на борт баллоны, куда вместо кислорода закачали закись азота, что обеспечило таинственной субмарине вечный покой на дне Балтики».

Есть и «морская легенда» о том, что Янтарная комната погребена на глубине пятидесяти метров в двадцати милях от косы Хейль. Фашисты будто бы погрузили ее в трюмы океанского девятипалубного чудо-корабля длиной более двухсот метров – плавучей Атлантиды, потопленной советской подводной лодкой С-13 под командованием Александра Маринеско. По мнению специалистов, подъему корабля со дна моря препятствует то, что «участники Потсдамской конференции поделили между собой только те плавсредства побежденной Германии, которые в момент подписания соглашения находились на плаву, как-то совершенно выпустив из виду, что довольно солидная часть германского флота – около двухсот транспортов – уже начинала обрастать ракушками на дне Балтики».

До сих пор продолжаются споры о причинах гибели Большого Петергофского дворца. Точнее, до какого-то времени считалось бесспорным, что Петергофский дворец подожгли немцы перед самым своим бегством под натиском нашей армии. Между тем сохранилась легенда о том, что его подорвали наши разведчики. Гитлеровцы хорошо знали о стремлении советского командования во чтобы то ни стало сохранить дворец. Поэтому они расположились в нем, как у себя дома, чувствуя себя в полной безопасности. Даже новый 1942 год гитлеровские офицеры решили встретить во дворце. Каким-то образом об этом узнало советское командование и решило будто бы устроить фашистам необыкновенный новогодний «концерт». Под прикрытием непогоды группа разведчиков – недавних жителей Петергофа пробралась ко дворцу и забросала «устроенный в первом этаже банкетный зал и пировавших гитлеровцев противотанковыми гранатами». Вспыхнул пожар – и дворец сгорел. Согласно легенде, никто из разведчиков не вернулся.

По воспоминаниям жителей блокадного и послевоенного Ленинграда, в городе в то жуткое время слагались не менее жуткие легенды. Если верить одной из них, в секретных подвалах Большого дома днем и ночью продолжала работать специальная электрическая мельница по перемалыванию тел расстрелянных и запытанных узников сталинского режима. Ее жернова остановились только тогда, когда электричества не хватало даже на освещение кабинетов Смольного. Но и тогда, утверждает легенда, не прекращалось исполнение расстрельных приговоров. Трупы казненных просто сбрасывали в Неву.

Согласно одной жуткой легенде, услышанной современным петербургским художником Владимиром Яшке на Камчатке, в Ленинграде за бешеные деньги продавались котлеты из человеческого мяса. На Аничковом мосту ежедневно стояла старушка и, увлекая детей ласковыми участливыми разговорами, незаметно подталкивала их к открытому люку, куда они и проваливались. Под мостом, продолжала эта чудовищная легенда, непрерывно работала огромная мясорубка, превращая провалившихся детей в мясной фарш.

Уже говорилось о чудотворном образе Казанской Божией Матери, которая в критические моменты российской истории становилась и заступницей, и защитницей отечества от посягательств на его свободу и независимость. С ней шли на освобождение Москвы от польского нашествия Козьма Минин и Дмитрий Пожарский. К ней обращались в драматические дни наполеоновского наступления. С 1940 года чудотворная икона хранилась в Князь-Владимирском соборе.

В самые тяжкие дни войны митрополит Гор Ливанских Илия Салиб уединился в подземелье и, постясь, молился о спасении России. Через трое суток ему будто бы было видение. Перед ним стояла Богоматерь, которая трижды повторила: «Успеха в войне не будет, доколь не отворятся все храмы, монастыри и не выпустят из тюрем всех священнослужителей для богослужений. Пусть вынесут икону Казанскую в Ленинграде и обнесут вокруг города». Бытует легенда о том, что в январские дни 1944 года икону вынесли из храма, вывезли на фронт и пронесли по всем воинским частям, готовившимся к историческому прорыву блокады. Верующие убеждены, что без этого он бы не совершился.

Заканчивался самый трагический за всю историю Петербурга-Петрограда-Ленинграда период 900-дневной блокады. То, что они проиграли, гитлеровцы поняли задолго до прорыва. Уже упоминавшийся Солсбери в своей всемирно известной книге «900 дней» приводит поговорку, бытовавшую среди немецких офицеров еще в 1941 году: «Лучше три раза брать Севастополь, чем один раз Ленинград». Советские частушки, воспроизводя настроение фашистских солдат, придавали им остро сатирическую окраску:

«Как дела, моя отрада?» –
Пишет Минна. Макс в ответ:
«Мы стоим у Ленинграда.
Скоро ляжем. Шлю привет».

На ту же тему блокадный анекдот:

– Гитлер-то… Слыхал? Шлет сюда эшелон за эшелоном, без передышки. И знаешь что? Венские стулья.

– ?

– Очень уж долго войско фашистское стоит на одном месте. Утомились…

Напомним, значительная часть ленинградского фольклора того времени несет на себе явные признаки агитационно-пропагандистских тезисов политотделов армейских подразделений. Однако, как мы уже не раз убеждались, в большей степени это относится к его форме, рассчитанной на доходчивую листовку или прокламацию. Дух же этих нехитрых пословиц, поговорок или частушек вполне фольклорен. Во всяком случае они достойны того, чтобы и сегодня их знали: «Сунулся фашист в Ленинград – жизни стал не рад»; «Мечтала фашистская мразь в Ленинград попасть, а попала вповалку на свалку»; «Немец, к Ленинграду подойдешь – на тот свет попадешь»; «В большевистском Ленинграде псам фашистским не бывать»; «Близко Ленинград, да не укусишь»; «Будет немцам хуже ада за страданья Ленинграда».

Теми же характерными знаками большевистской политической фразеологии отмечены и частушки того времени:

Немец рад, немец рад,
Только зря он чванится.
Никогда Ленинград
Немцу не достанется.

Перестать бы вам давно,
Фрицы, бомбы скидывать.
Ленинграда все равно
Вам вовек не видывать.

Немцы были очень рады,
Что у нас кольцо блокады.
Будь хоть пять таких блокад –
Не возьмете Ленинград.

Геббельс в музыку играет,
Гитлер пляшет гопака;
Не бывать вам в Ленинграде,
Два фашистских дурака.

Нам за то дают медали,
Что фашисты – пьяный сброд –
Ленинграда не видали,
Не увидят и вперед.

Дайте девочке винтовочку,
Ружье и автомат.
Не подумайте, германцы,
Не возьмете Ленинград.

Приметы неминуемой победы видели во всем. Существует занимательное предание об одном из самых известных экспонатов Кунсткамеры – фигуре папуаса с натянутым луком и стрелой в руках. Будто бы во время войны, в один из морозных блокадных дней за стенами Кунсткамеры раздался мощный взрыв авиабомбы. Старинное здание вздрогнуло, и от этого натянутая стрела неожиданно сорвалась с тетивы и врезалась в противоположную стену зала. Замерзшие и голодные работники музея впервые за долгие месяцы улыбнулись. Победа неизбежна, если даже папуасы вступили в войну с фашистами. Выстрел из лука был направлен в сторону Германии.

Весной 1944 года что-то наконец начало меняться и в людях. Это было почти неуловимо, едва заметно. Но было. Рассказывали, что одна учительница, Бог знает в какой школе, да это, отмечали рассказчики, и неважно, чуть ли не вбежала в учительскую, что само по себе повергло всех в изумление, и ликующе воскликнула: «У меня в классе мальчишки подрались!»

В это весеннее время, видимо, и родилась легенда о несостоявшемся торжественном банкете в гостинице «Астория», о котором уже говорилось.

Частушки, которые охотно и в огромном количестве пели самодеятельные артисты с импровизированных эстрад на передовой, в больничных палатах военных госпиталей и просто на привалах под трофейную гармошку хорошо иллюстрируют положение на фронте в этот период войны:

Геббельс криком надрывался:
«Мы забрали Ленинград».
А на деле он заврался,
Так что сам теперь не рад.

Думал Гитлер: «Новым годом
Ленинград возьму походом».
Просчитался подлый гад:
Лоб расшиб о Ленинград.

Фюрер стонет, фюрер плачет,
Не поймет, что это значит:
Так был близок Ленинград,
А теперь танцуй назад.

Иным было настроение ленинградских воинов. До окончательной победы под Ленинградом оставался еще целый год. Еще давал знать о себе голод. По узкому коридору, отвоеванному у немцев в январе 1943 года, доставлялись только самые необходимые грузы и в количестве явно недостаточном ни для воинов фронта, ни для жителей Ленинграда. Зима 1943 года была в самом разгаре. Но фольклор с каждым днем становился все более победным:

Эх, яблочко,
С боку зелено.
Мы горою стоим
За город Ленина.

Полетели самолеты
Из Москвы на Ленинград.
Скоро теплые денечки
Попрут Гитлера назад.

Бьем врага под Ленинградом,
Все сильней удары…
Не уйти фашистским гадам
От народной кары.

Семь цветов у радуги,
Семь побед у Ладоги.
Будет их и двадцать семь,
Немцев мы добьем совсем.

Частушкам вторили пословицы и поговорки – лаконичные, как формулы, легко запоминающиеся, хлесткие и выразительные: «Бьем гада у стен Ленинграда»; «Бьемся на подступах к Ленинграду, прорываем блокаду»; «Ленинград – город фронтовой, каждый житель воин боевой»; «Ленинградцы умеют сражаться»; «Ленинград смерти не боится – смерть боится Ленинграда». И наконец, очередной вариант старой питерской формулы: «Наш Питер бока немцам вытер». Эта поговорка не раз уже мелькала на страницах петербургской истории. «Наш Питер бока Юденичу вытер» – говорили в ноябре 1919 года. Универсальный характер этой фольклорной фразеологической конструкции безошибочно сработал и в Великую Отечественную войну.

Благоприятные условия для полного и окончательного снятия вражеской блокады Ленинграда сложились только к началу 1944 года. 14 января войска Ленинградского фронта перешли в наступление:

Все морошка, да морошка,
Да никак не виноград.
Есть для Гитлера дорожка,
Да никак не в Ленинград.

В небе тученьки затучили,
Темнеет в синеве.
Измотали мы, измучили
Фашиста на Неве.

Сердце бьется, сердце радо,
Репродуктор говорит:
«От родного Ленинграда
Свора Гитлера бежит».

Удирайте, фрицы, вы.
Быть вам всем без головы!
Отходили ваши ножки
По дорожке у Невы.

Ой вы, невские сиги,
Ладожская корюшка!
Драпал немец в три ноги,
Нахлебавшись горюшка.

И как апофеоз 900-дневной героической обороны, фольклор ставит два многозначительных восклицательных знака: «У Ленинграда раздавили гада» и «Поворот… от ленинградских ворот».

В октябре 1945 года в честь победы в Великой Отечественной войне был разбит Московский парк Победы. Ставший одним из любимых мест отдыха жителей Московского района, он, тем не менее, приобрел со временем необычное свойство. В районе парка люди, как правило, чувствуют себя плохо. У кого болит голова, у кого затруднено дыхание, у кого вообще непонятно что. Родилась подтвердившаяся затем легенда о том, что здесь, в печах старого кирпичного завода, сжигали трупы погибших ленинградцев. Кроме того, на территории современного парка производились массовые захоронения. Вопреки тысячелетним общечеловеческим традициям места этих захоронений ничем не были отмечены. Заговорили о миазмах, о душах погибших, которые никогда не исчезают, а, напротив, мстят за неуважение к мертвым. Недавно в Московском парке Победы наконец был установлен памятный знак – деревянный православный крест. Говорят, дышать стало легче.

Праздничный салют в ознаменование окончательного снятия блокады Ленинграда был дан 27 января 1944 года. Для Ленинграда было сделано единственное за всю Великую Отечественную войну исключение. Все салюты в честь освобождения городов от немецких оккупантов производились в Москве. С «высоты» сегодняшнего понимания этот шаг Ставки кажется скорее случайным, совершенным под влиянием какого-то аффекта. Выделять Ленинград из общей массы рядовых городов было опасно. Достаточно вспомнить сформулированную поэтом Георгием Адамовичем убежденность ленинградцев в том, что «На земле была одна столица,/Остальные просто города». Да и последующие события подтвердили это. В 1948 году Ленинграду в очередной раз из Москвы указали на его областное, заштатное место. Но это произойдет потом. А 27 января 1944 года 24 залпами из 324 орудий, установленных на Марсовом поле, у стен Петропавловской крепости, на Стрелке Васильевского острова и на площади Революции, была поставлена последняя точка на самой трагической странице истории города на Неве.

Прошло более полувека. Но раны, нанесенные городу, не зарубцовываются до сих пор. Блокада в городском фольклоре и сегодня остается лакмусовой бумажкой, выявляющей уровень стойкости и героизма, мужества и терпения.

Две старушки, в хвосте огромной очереди за хлебом терпеливо успокаивают друг друга: «Выстояли в блокаду, выстоим и за хлебом».

Ленинградский городской фольклор с готовностью откликается на все наиболее значительные события общественной жизни. В ответ на неправдоподобно щедрые обещания богатой и обеспеченной жизни в недалеком будущем горожане кивали головами: «Блокаду пережили, изобилие переживем». Такой же была реакция на пресловутую программу выхода страны из экономического кризиса «Пятьсот дней»: «Пережили девятьсот дней, переживем и пятьсот». На вооружении противников строительства знаменитой ленинградской дамбы был эффектный лозунг: «Выжили в блокаду – умрем от дамбы?» Короче говоря, несмотря на то, что со времени блокады прошли десятилетия и сменились поколения, городской фольклор остается универсальным. Совсем недавно в выступлении ректора одного из петербургских вузов зарплата ученых названа «Блокадной пайкой». А при упоминании о ленинградцах в современном Петербурге с горечью говорят: «Какие ленинградцы! Все ленинградцы на Пискаревском кладбище лежат».

В братских могилах на Пискаревском кладбище покоятся 470 тысяч ленинградцев, умерших от голода, погибших от артобстрелов и бомбежек, павших в боях при защите города на Ленинградском фронте. В 1960 году на Пискаревском кладбище был сооружен грандиозный мемориальный ансамбль, с бронзовой скульптурой Матери-родины в центре. В ансамбль мемориала органичной частью вошли торжественные памятные тексты, автором которых была Ольга Федоровна Берггольц – «Блокадная муза» Ленинграда. Весь текст производит неизгладимое впечатление. Один из его фрагментов давно уже вошел в золотой фонд ленинградского городского фольклора: «Никто не забыт, и ничто не забыто».

И это действительно так. Иначе мы не хранили бы в памяти такое огромное количество образцов героического фольклора войны и блокады.