Обыкновенный фольклор с острой приправой ненормативной лексики

Городской петербургский фольклор, являясь в абсолютном большинстве своем продуктом подлинно народного творчества, никогда не был лишен таких замечательных качеств, как подчеркнутая откровенность и пикантное озорство, весьма далекие от вульгарной матерщины и пошлой двусмысленности. Семьдесят лет идеологического гнета вытеснили за пределы русского словаря целый пласт языковой культуры, который в последние годы назвали ненормативной лексикой. Уже по определению эта часть языка оказалась табуированной. Уйдя, что называется, в подполье, она, тем не менее, постоянно напоминала о себе в печати – то совершенно прозрачными, тщательно подобранными эвфемизмами, то игривыми, равными количеству букв запретного слова точками, то бесцеремонными пропусками в тексте, а то и просто беспардонной заменой неугодных слов другими, весьма отдаленно напоминающими первоисточник.

Ханжеская мораль диктовала правила игры. Право на использование ненормативной лексики в быту признавалось за всеми социальными слоями общества в возрастном диапазоне от школьников до пенсионеров, однако, поскольку легализация ее оставалась невозможной, формально считалось, что она, эта лексика, является собственностью исключительно низовой культуры, то есть фольклора. К печатному станку ее не допускали. Причем, не только при советской власти. Еще Пушкин мечтал о том, что когда-нибудь наступит время, когда можно будет не в рукописных списках, а в легально изданной книге прочитать всего Баркова.

Между тем выпавшие из словаря вульгарные или грубые слова, как правило, более древние, чем те, которыми пользуется для определения тех же понятий легальная литература. И уже поэтому они более точны и выразительны. Они самобытны и национальны. Многовековой запрет на их законное употребление наложил на эти слова клеймо отверженности, которое, в свою очередь, окрасило их в агрессивные тона боевой раскраски и превратило в ругательства. Но, став бранью, они тут же утратили свои понятийные свойства. Они уже ничего не определяли и не называли. Они просто становились знаком вражды, нападения или обороны.

Свои исконные функции ненормативная лексика сохранила только в фольклоре. В том числе и в городском. Хотя, конечно, влияние городской культуры на фольклор было огромным. Сглаживались острые углы, потаенные слова употреблялись с некоторой оглядкой, сдерживалась экспрессия. Тем не менее основные свои признаки фольклор с ненормативной лексикой сохранил. Традиция эта была заложена еще при Петре I.

Простота и свобода нравов, царившие в ближайшем окружении Петра, хорошо известны. Заседания «Всешутейшего собора», сопровождавшиеся непристойными выходками, которые повергали в изумление видавших виды иностранных посланников, считались едва ли не нормой нового быта российского дворянства. Слов не выбирали. Выражений не стеснялись. Немногие сохранившиеся с тех времен легенды, в которых использовалась непристойная или, как говорят в просторечии, похабная, лексика, иллюстрируют именно такую легкость и непосредственность в общении.

Все в Петербурге знали нетерпимость Петра к суевериям. Однажды, во время его отсутствия, по городу разнесся слух, что в одной из церквей на Петербургской стороне большой образ Богородицы проливает слезы. В церковь начало сбегаться множество народа. Говорили, что Матерь Божия слезами своими возвещает «великие несчастья» Петербургу, а может быть, и всему государству. Петр, едва узнав о случившемся «чуде», отправился в ту злополучную церковь. Встал против иконы и стал внимательно рассматривать ее. И тут он заметил в зрачках Богородицы едва видимые невооруженным глазом отверстия. А когда он отодрал оклад и посмотрел на обратную сторону доски, то тут же понял злостный обман. В доске против глаз Богородицы были выдолблены ямки, наполненные деревянным маслом. «Вот источник „чудесных“ слез!» – воскликнул государь. Гнев его, рассказывает легенда, был ужасен. Петр размахивал иконой Богородицы перед носом перепуганного не на шутку монаха и приговаривал:

«Если иконы еще раз заплачут маслом, жопы попов заплачут кровью».

Стесненный в средствах для ведения изнурительной Северной войны, постоянно изобретая способы добывания денег, Петр не брезговал ничем, что способствовало скорейшей победе над шведами. Так, он приказал снимать с православных церквей колокола для переплавки их на пушечные стволы. Говорят, что при этом указал: обещать попам возмещение ущерба по окончании войны. По одному из преданий, как только многолетняя Северная война закончилась миром со Швецией, к Петру явились представители духовенства с петицией, в которой нижайше просили императора вернуть им металл для восстановления утраченных колоколов. И не было предела удивлению святой братии, когда, выйдя от царя и раскрыв петицию, они прочитали: «Получите хуй!» Характерное продолжение эта легенда получила уже после смерти Петра. Неугомонное духовенство решило попытать счастья у его вдовы – императрицы Екатерины I. Государыня прочитала резолюцию Петра Великого и, мило улыбнувшись, вернула петицию: «Я и этого дать не могу», – кокетливо проговорила она.

Скорый и решительный на расправу, Петр I среди прочих мер борьбы с непослушными и строптивыми, охотно применял и такое наказание, как ссылка. Ссылали, как правило, в дремучие карельские леса. На месте выросшего таким образом поселения ссыльных впоследствии образовался город с коротким и выразительным названием Кемь. И хотя на самом деле этот город в устье одноименной реки известен с XV века, существует устойчивая легенда, будто его название не что иное, как аббревиатура, и расшифровывается она очень просто: «К Ебеней Матери». Так якобы писал на полях соответствующих указов сам Петр, отправляя неугодных петербуржцев в далекую ссылку.

Нетрудно заметить, что две последние легенды утратили бы всякий смысл, будь их весьма специфичная лексика заменена на более благозвучную, не оскорбляющую слух ревнителей чистоты русского языка.

Фольклор, дошедший до нас из первой четверти XVIII века, чередуется с более поздним фольклором о том же времени.

Находясь вдали от Петербурга и беспокоясь о судьбе своего любимого детища – военного флота, Петр посылает Меншикову деньги с короткой запиской:

Высылаю сто рублев
На постройку кораблев.

Через некоторое время государь получает от своего любимца ответ:

Девяносто три рубли
Пропили и проебли.
Высылай скорей ответ:
Строить дальше али нет.

Другой вариант этих фривольных стихов на болезненную финансовую тему появился в петербургском фольклоре после открытия в 1782 году памятника Петру Великому на Сенатской площади. Памятник этот более известен в народе как «Медный всадник». Согласно одному народному преданию, знаменитую надпись для памятника «Петру Первому Екатерина Вторая» по просьбе Екатерины II придумал замечательный поэт и величайший похабник Иван Семенович Барков, за что, говорят, получил от милостивой императрицы аж сто целковых серебром. Деньги по тому времени немалые. Через несколько дней друзья этого записного гуляки поинтересовались, во что вложил он такие громадные деньги, на что Барков будто бы продекламировал:

Девяносто три рубли
Мы на водку впотребли.
Остальные семь рублей
Впотребли мы на блядей.

Между тем флот строился невиданными темпами. Петр лично заботился не только о новых кораблях, но и принимал участие в формировании экипажей, в разработке формы одежды моряков. Даже изобретение специфического покроя флотских брюк с клапаном вместо ширинки фольклор приписывает царю-реформатору. Вот как рассказывается в легенде об этом событии. А это было действительно событие, если принять во внимание, что покрой флотских брюк с тех самых пор никогда не менялся. Так вот. Гуляя однажды по Летнему саду, Петр увидел в кустах неприлично торчащую голую задницу. Подойдя ближе, он обнаружил молодого матроса со спущенными штанами, лежавшего на девке. «Сия голая жопа позорит российский флот», – проворчал император и, задумавшись, пошел дальше. Вскоре по его указанию во флоте ввели форменные брюки с клапаном, что позволяло матросам развлекаться с бабами, не обнажая при этом зады.

Не потому ли современную аббревиатуру «БФ» (Балтийский флот) на флотских погонах расшифровывают: «Блядский флот»? Другая причина могла бы показаться оскорбительной. Служба на флоте во все времена в народе считалась почетной, а к морякам всюду относились с любовью. Традиционно уважительное отношение к ним подтверждает и современный матросский фольклор. Несмотря на длительность, по сравнению с другими родами вооруженных сил, службы, несмотря на продолжительность пребывания вдали от берега и тяжесть жизни в замкнутом металлическом пространстве корабля, моряки могут променять службу на корабле разве что на службу в морском десанте. «Жопа в мыле, хуй в тавоте, но зато в Балтийском флоте», – с гордостью утверждают они при каждом удобном случае.

Имя Петра I вошло и в расхожую среди петербургских младших школьников скороговорку. Попытка освоить таинственный мир запретной лексики здесь еще выглядит легкой и безобидной: «Петр Первый первый пёрнул на Петроград».

Время неприкрытой мужицкой грубости начала XVIII века постепенно уходило, уступая место времени изощренного фаворитизма с его безграничной распущенностью во взаимоотношениях полов и доведенной до совершенства внешней пристойностью. Правда, куртуазные приключения великосветских дам екатерининского Петербурга оставались привилегией литературы. Дань нецензурной поэзии отдали Барков, Полежаев, Лермонтов, Пушкин и многие другие поэты. Большинство из них были лейб-гвардейскими офицерами, либо светскими львами, и чаще всего сами становились героями и свидетелями событий. Многие их запретные стихи и поэмы считались анонимными и потому числились за фольклором, хотя единственный отклик собственно фольклора прозвучал гораздо позже. В 1862 году по случаю столетия восшествия Екатерины II на престол в сквере перед Александринским театром был заложен памятник великой императрице. Работа над ним продолжалась одиннадцать лет. Открытие состоялось только 24 ноября 1873 года. Памятник выполнен по проекту скульптора М. О. Микешина. Бронзовые фигуры государственных деятелей той славной эпохи, расположенные на скамье вокруг пьедестала, отлиты по моделям А. М. Опекушина. Мощная, более 4 метров высотой, фигура императрицы в парадной одежде и со скипетром в руке торжественно возвышается над головами сподвижников и друзей.

Сразу после открытия памятника в народе родилась пикантная байка. Фавориты и соратники любвеобильной матушки государыни, соревнуясь между собой, демонстрируют при помощи недвусмысленных жестов размеры своих фаллосов, а над ними, полная государственного достоинства и женской привлекательности стоит любимая императрица с эталоном в руках. И только Гаврила Романович Державин сокрушенно разводит руками.

Монументальные памятники и вообще городская скульптура, в чем мы не однажды уже убеждались, всегда оставались любимыми героями петербургского городского фольклора. С 1909 по 1937 год на Знаменской площади у Московского вокзала стоял памятник одному из самых загадочных русских императоров Александру III. Памятнику была уготована трудная судьба. Им восхищались и над ним потешались, его называли «Пугалом» и одновременно считали высочайшим образцом политической сатиры в скульптуре. Впрочем, сам Паоло Трубецкой – создатель памятника – говорил, что он политикой не занимается, что он просто изваял одно животное на другом. Сохранился анекдот об одном князе, который, взглянув на памятник Александру, сказал: «Я знаю, что Саса зопа, но зацем же это так подцеркивать?» В 1937 году памятник, якобы мешавший трамвайному движению по Невскому проспекту, сняли, и долгое время он находился за оградой во дворе Русского музея. Тогда его окрестили «Узником Русского музея». Однажды на его пьедестале появилась надпись: «Свободу узнику Русского музея!» Наконец, в 1995 году он обрел временное, как тогда было заявлено, пристанище во дворе Мраморного дворца, перед его центральным входом.

На месте снятого памятника Александру III в центре площади Восстания, бывшей Знаменской, в 1985 году поднялся гранитный обелиск в честь города-героя Ленинграда. Авторы обелиска – архитекторы А. И. Алымов и В. М. Иванов. То ли место это для памятников оказалось несчастливым, то ли установленный в исторически сложившейся части Ленинграда, он не отвечал требованиям ленинградцев к монументальным обелискам, но памятник тут же начал подвергаться невиданному остракизму. Как только его ни называли. Это и «Мечта импотента», и «Памятник импотенту», и «Фаллос в лифчике» и многое другое, правда, более благопристойное и потому выпадающее за рамки этой главы. Но всех превзошел автор статьи об установке обелиска в одной из ленинградских газет. Статья называлась двусмысленно: «Встал на века». Не это ли название предопределило весь дальнейший эротический фольклор о памятнике.

В нескольких кварталах от площади Восстания Невский проспект украшает известный далеко за пределами Петербурга Аничков мост. На пилонах моста установлены четыре скульптурные группы: обнаженные юноши, укрощающие коней, исполненные одним из крупнейших ваятелей старого Петербурга П. К. Клодтом. Ироничные пересмешки петербургских салонов, что называется, выпустили джинна из бутылки:

На удивленье всей Европы
Поставлены четыре жопы.

И началось мифотворчество. Мост в старые времена называли: «Мост восемнадцати яиц» и старательно пересчитывали все восемнадцать: восемь у четырех юношей, восемь у четырех коней и два – у городового, непременного атрибута дореволюционной жизни моста. После Октябрьской революции городовой, как символ ненавистного режима, исчез, и мост стали называть: «Мост шестнадцати яиц».

Легендам о тяжелых бронзовых ядрах прекрасных клодтовских коней «несть числа». Одни говорят, что яйца одного из коней расписаны непристойностями, другие утверждают, что на каком-то из конских яиц изображен портрет Наполеона. Но самая удивительная легенда отсылает нас в мир замысловатых человеческих взаимоотношений. Работая над одной из скульптур, рассказывает эта легенда, Петр Карлович Клодт решается наконец отомстить какому-то своему высокородному врагу. Он искусно изображает лицо обидчика под хвостом вздыбленного скакуна. Говорят, узкий круг современников легко узнавал образ несчастного, отлитый в бронзе.

Тема изощренной мести – один из неумирающих сюжетов петербургского городского фольклора. До сих пор жива давняя легенда о мести скульптора Орловского полководцу Барклаю-де-Толли, который якобы соблазнил жену скульптора. Месть состояла в том, что, работая над памятником Барклая-де-Толли, Орловский изобразил его маршальский жезл таким образом, что, если смотреть с определенного места, то жезл легко принять за возбужденный член. Памятник М. Б. Барклаю-де-Толли был открыт на площади перед Казанским собором в 1837 году.

Еще раз к интригующей теме мести петербуржцы вернулись через полвека, когда в 1873 году перед главным входом в Морской кадетский корпус был установлен памятник выдающемуся мореплавателю И. Ф. Крузенштерну. Была в этом замечательном монументе одна курьезная особенность. Если смотреть на памятник, медленно обходя его вокруг, то в какой-то момент щеголеватый морской офицер приобретает сходство с античным сатиром во время разнузданных сатурналий. Это устойчивое ощущение эротичности возникает в связи с неприлично торчащей рукоятью офицерского кортика, укрепленного под определенным углом к бедру адмирала. Бытует легенда с хорошо знакомым сюжетом. Будто бы этот амурный образ скульптор И. Н. Шредер создал в отместку за то, что Крузенштерн наставил ему рога. На самом деле Шредеру было всего 11 лет, когда великий мореплаватель ушел из жизни. Но легенда оказалась настолько живучей, что через сто лет после установки памятника городские власти не удержались и в рамках борьбы с сексом, которого, как известно, в стране победившего социализма просто быть не могло, изменили положение злосчастного кортика и теперь он расположен строго вдоль бедра морехода, не вызывая никаких дурных ассоциаций у молодого поколения моряков и не оскорбляя зрения старшего. Блюстители социалистической нравственности попытались таким высокоморальным актом убить и второго зайца. Прервалась давняя традиция – в ночь перед выпуском будущие офицеры из Высшего военно-морского училища имени M. В. Фрунзе перестали до блеска начищать пастой ГОИ личное оружие адмирала. Это утратило всякий смысл.

В 1816 году ступени Конногвардейского манежа украшаются исполненными в Италии скульптором Паоло Трискорни мраморными копиями античных статуй Диоскуров. Однако судьба близнецов, сыновей Зевса и Леды, олицетворяющих братскую любовь и преданность и потому часто изображающихся вместе, зеркально отраженными, сложилась в северной столице драматически. Высшее духовенство сочло кощунственным присутствие обнаженных языческих богов в непосредственной близости к христианскому храму. В 1840 году скульптуры Диоскуров снимают с пьедесталов и устанавливают на задворках Манежа, на пилонах ворот Конногвардейских казарм в Конногвардейском переулке. Только в 1954 году мраморные фигуры обнаженных юношей, удерживающих вздыбленных коней, вновь заняли свое место по обеим сторонам центрального фасада Манежа. В просторечии их называют «Мужики с хуями».

С обнаженной античной скульптурой Петербург познакомился давно. Еще при Петре I для украшения Летнего сада из Италии были доставлены мраморные статуи, среди которых находилась знаменитая Венера. «Белая дьяволица», как ее называли в народе, еще тогда порождала неподдельный ужас и первобытный стыд у целомудренных маменек и хмель любовного возбуждения у застенчивых недорослей. У беломраморной богини пришлось поставить часового. От греха подальше. Впоследствии безрукая красавица оказалась в Эрмитаже. В 1920-х годах родилась странная традиция: некоторые посетители Эрмитажа целовали «Венус в тохис». Это считалось хорошим тоном. При этом вульгарное слово «жопа» заменялось эквивалентом на идиш. Правила игры были соблюдены.

Шаловливая игра слов светских пересмешников не однажды обогащала петербургский фольклор блестящими находками. С некоторыми из них, такими как «Бенуёвские переделки» – о неудачном изменении фасада Гостиного двора, предпринятом архитектором А. Н. Бенуа в 1885–1886 годах, мы уже знакомы. К этому же фривольному ряду можно отнести и такие фразеологические конструкции, как «С бодуна на трахалку» (дорога со станции Дибуны на станцию Тарховка); «Через саки на майнаки» (проезд через Исаакиевскую площадь на проспект Майорова); «Остоюбелеело» (по поводу красных дат советского календаря); «ГИОП твою мать» (распространенное в определенных кругах ругательство. ГИОП – Государственная инспекция охраны памятников); «Писдом» (Дом писателей – произносится с чередованием согласной «С» на «3»); «ЛВХПУ-1» (неуклюжая аббревиатура Ленинградского высшего художественно-промышленного училища имени В. И. Мухиной); «Институт Кебенематики» (Институт кибернетики).

Такие изысканные каламбуры рафинированных умников фольклор уравновешивает простодушным казарменным юмором небезызвестного поручика Ржевского:

Гвардия его величества на балу в Смольном институте. Юная смоляночка подбегает к одному из столиков:

– Господа офицеры, посоветуйте, что мне делать. Мне сегодня исполнилось шестнадцать лет, а в торте, который мне подарили, семнадцать свечек, господа. Что мне делать с лишней, господа?

Поручик Ржевский стремительно вскакивает с места:

– Господа офицеры! Молчать! Всем молчать!

Поручик Ржевский едет в поезде на верхней полке. Внизу беседуют дамы.

– Бологое расположено как раз между Москвой и Петербургом.

– О да, я всегда, когда поезд останавливается там, ощущаю, будто я одной ногой стою в Москве, другой – в Петербурге. Поручик свешивается с верхней полки:

– Бывал-с, бывал-с, и такая, доложу, грязная дыра…

Поручик Ржевский гуляет с Наташей Ростовой в Летнем саду.

– Поручик, а вы хотели бы стать лебедем?

– Голой жопой и в мокрую воду!? Нет уж, увольте.

Серия микроновелл о поручике Ржевском в роли главного героя появилась не на пустом месте. Подобных анекдотов в старом Петербурге было достаточно.

Купчиха Семижопова написала на высочайшее имя прошение об изменении неблагозвучной фамилии. Император наложил резолюцию: «Хватит и пяти».

Государь Александр Павлович прогуливался однажды по саду в Царском Селе. Шел дождик, однако это не помешало толпе дам собраться посмотреть на обожаемого царя. Когда он поравнялся с ними, то многие в знак почтения опустили вниз зонтики. «Пожалуйста, – проговорил государь, – поднимите зонтики, медамез, не мочитесь». «Для вашего императорского величества мы готовы и помочиться», – отвечали дамы.

По академическому музею прогуливается маменька с дочкой-институткой.

– Посмотри, Аннет, какие огромные яйца у страуса, – проговорила маменька.

– Ах, маменька, это у того самого Страуса, что играет так мило вальсы в Павловском вокзале?

Император Николай Павлович просматривал проект железной дороги Москва – Петербург. Предстояло решить один вопрос, остававшийся до сих пор нерешенным: какой должна быть ширина железнодорожной колеи – узкой, как в Германии, или шире, как предлагали инженеры. Император с утра был не в духе и потому раздраженно наложил резолюцию: «На хуй шире?» С тех пор на всей территории России колея железной дороги на несколько сантиметров шире, чем в Европе.

Эволюция анекдота от короткой невыдуманной, казалось бы, невероятной, но все-таки реальной истории до злободневного вымысла с остроумным концом практически вывела его из области литературного бытования в область устного народного творчества. Анекдот ушел из жанра новеллы и приблизился к частушке. Краткость стала едва ли не доминирующим качеством анекдота.

– Давайте выпьем, Владимир Ильич.

– Нет, батенька, больше не пью. Помню, как-то в апгеле нализались. Занесло на Финляндский вокзал, взобгался я на бгоневичок и такую хуйню нес, до сих пог газобгаться не могут.

К столетию со дня рождения Ленина ленинградская фабрика резинотехнических изделий «Красный треугольник» выпустила юбилейные презервативы в честь верной подруги Ленина Надежды Константиновны Крупской. Презервативы называли: «Надень-ка».

Тетя Надя шутки ради
Ильичу давала сзади.
Так и вышел тот трактат:
«Шаг вперед и два назад».

Надо полагать, что широко распространенное мнение о преимущественном интересе анекдота к политической жизни общества не всегда справедливо. Петербургский бытовой анекдот не менее остер и опасен, чем политический. Подтверждение тому легко найти в недавней истории нашей советской жизни. Главное, анекдот всегда выполнял общественную функцию, либо указывая на что-то, либо что-то обличая. В отличие, скажем, от частушки, которая, как мы увидим позже, не более чем озорство, шалость, дурачество.

Старушка входит в переполненный автобус. Никто ей не уступает место.

– Неужели в Ленинграде не осталось интеллигенции? – горестно вопрошает она.

– Интеллигенции, бабуля, дохуя. Автобусов мало.

– Алло! Это прачечная?

– Срачечная!! Институт культуры.

На Большом проспекте Васильевского острова роняет старушка платочек. Подбегает милиционер, поднимает платок и подает старушке.

– Вы уронили, бабуля.

– Спасибо, сынок. До революции жандарм матом бы обругал.

– Что ты, бабуля, нас за это ебут.

Лицом к Казанскому собору стоит мужик и мочится на колонну. Сзади подходит интеллигентного вида мужчина и робко дотрагивается до плеча мужика:

– Простите, пожалуйста, как пройти к Исаакиевскому собору?

– Зачем тебе Исаакиевский? Ссы здесь.

Прогремевшая однажды на весь мир с телевизионных экранов пресловутая формула: «В Советском Союзе секса нет» завершила целый период ханжеской морали, замешанной на беззастенчивой лжи и невероятном лицемерии. Двойная мораль сводилась к некой негласной договоренности «верхов» и «низов»: «мы делаем вид, что говорим правду, вы делаете вид, что верите нам». Все жанры и виды советского искусства в один голос, как хорошо отрепетированный хор фабричной самодеятельности, доказывали, что никаких отрицательных явлений, в том числе проституции, в Ленинграде нет, и только один фольклор с завидным упорством обреченного утверждал обратное.

Московское радио задало своим провинциальным коллегам один вопрос:

– Правда ли, что у всех блядей блестят глаза?

Армянское радио отвечать отказалось. Одесское радио сообщило, что если бы это было правдой, то в Одессе были бы белые ночи.

Петербургское радио обиделось:

– Просим без намеков.

Армянское радио спросили:

– Что будет, если у всех блядей в стране будут светиться глаза?

– Везде будут белые ночи, как в Ленинграде.

Заспорили грузин и ленинградец, где эхо лучше – в Грузии или в Ленинграде. Поехали в Грузию. Пошли в горы. Крикнули:

– Бляди-и-и-и-и…

И в ответ услышали многократное:

– Бляди… Бляди… Бляди… Вернулись в Ленинград. Встали посреди Исаакиевской площади и крикнули:

– Бляди-и-и-и-и…

И через мгновение услышали со стороны Московского вокзала:

– Идем…

Район Московского вокзала и Лиговский проспект в целом в 1920-е годы стал средоточием дешевой в нетребовательной проституции. Именно в те годы родилось бытующее до сих пор выразительное ругательство: «Блядь лиговская». Не уступал Лиговскому проспекту и Невский. Судя по бытописательской и публицистической литературе дореволюционной России, проституция на Невском носила пугающе будничный характер. Эта особенность и сейчас подчеркивается в фольклоре. Все то же вездесущее армянское радио отвечает на вопрос своего любопытного слушателя:

– Можно ли совершить половой акт посреди Невского проспекта?

– Нет, помешают многочисленные советчики.

Но, перефразируя название известного фильма Никиты Михалкова, территория секса стремительно расширялась.

В Ленинград пришел состав
С красными вагонами.
Будут девки разгружать
Ящики с гондонами.

Я зарежу милого
На улице Вавилова
За сынка, зачатого
На улице Курчатова.

Едем, телка, в Комарово,
Поебу и будь здорова.

У Петровского причала,
Там, где сфинксов парапет,
На общественных началах
Девки делают минет.

В сто раз лучше отдаваться
Этим усачам,
Чем лентяям ленинградцам
Или москвичам.

Папа едет в Ленинград,
Мамин ёбарь очень рад.
Ладушки-ладушки,
Буду жить у бабушки.

Беспрецедентные возможности использования не ограниченного условностями синонимического ряда в первую очередь сказались на частушке. Малая форма этого народного жанра требовала особенной выразительности, которая достигалась предельно возможной точностью лексического выбора. В свою очередь достигнутая таким образом точность не была результатом первоначального отбора. Лексика частушки выкристаллизовывалась в процессе многократного употребления при передаче из уст в уста. И даже будучи зафиксированной в печатном источнике, частушка допускала многовариантность, что, кстати, всегда говорило в пользу ее фольклорного происхождения. Литературный текст канонизирован и не допускает никаких разночтений. Но даже предельно специфическую яркость и образность запретного слова в фольклоре вряд ли стоит рассматривать как непристойность, поскольку оно интонационно нейтрально, в отличие от того же слова, использованного для ругани. У исполнителей подлинно народных частушек нет и любования собственной смелостью, что, к сожалению, присуще авторам так называемой художественной литературы, с избытком нашпигованной ненормативной лексикой. Самобытной частушке, повторимся, несвойственны ни агрессивность, ни эпатаж.

В парикмахерской на Невском
Раздаются голоса:
«Кто последний? Я за вами,
Брить на жопе волоса».

Как на Кировском заводе
Запороли конуса.
Мастер бегает по цеху,
Рвет на жопе волоса.

Я иду по Невскому,
Хуяк меня железкою.
Ну и мать твою ети,
Нельзя по Невскому пройти.

Как на станции Ланской
меня ёбнули доской.
Я лежу и охаю.
Стало мне всё по хую.

Мы по Питеру катались
На кобыле без узды.
На такую блядь нарвались:
Восемь сисек, три пизды.

Если Вологда не город,
То Фонтанка не река.
Как старуха удавилась
На хую у старика.

Как на речке на Фонтанке
Хуй на щепочке плывет.
А по берегу крутому
Пизда в тапочках идет.

Ебай, братко, по баяну,
По баяновой доске,
Чтобы знали вологодских
В Ленинграде и Москве.

Граница между лексикой нормативной и ненормативной весьма расплывчата. Радужный спектр фольклорной лексики безбрежен – от интеллигентно-витиеватого: «Лучше один член Босха, чем сто членов ЛОСХа» (в недавнем прошлом – Ленинградское отделение Союза художников) до бескомпромиссно-казарменного: «Пиздит, как Троцкий». Порубежье осваивается студенческим фольклором. Чаще всего любимой мишенью жизнерадостных студиозусов становились их альма матер. Названия институтов, их неуклюжие аббревиатуры предоставляли широчайшую возможность для творчества: «Пользы ни хрена от института Герцена», «Пользы хер цена от института Герцена»; «Ленинградский Государственный Педерастический Институт» (ЛГПИ – Ленинградский государственный педагогический институт, ныне Российский государственный педагогический университет имени А. И. Герцена); «Ленинградский Экспериментальный Институт Секса» (ЛЭИС – Ленинградский электротехнический институт связи, ныне – Санкт-Петербургский государственный университет телекоммуникаций имени профессора М. А. Бонч-Бруевича); «Ленинградский Институт Сексуальных Извращений» (ЛИСИ – Ленинградский инженерно-строительный институт, ныне – Санкт-Петербургский государственный архитектурно-строительный университет); «Ленинградский Институт Изучения Женского Тела при Министерстве Половых Сношений» (ЛИИЖТ при МПС – Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта при Министерстве путей сообщения, ныне – Санкт-Петербургский государственный университет путей сообщения).

В ближайшем соседстве со студенческим юмором уживаются бесхитростные речевки петербургских футбольных фанатов:

Кто болеет за «Зенит»,
У того всегда стоит.
Кто болеет за «Спартак»,
У того стоит не так.
Кто болеет за «Динамо»,
У того стоит не прямо.

Юношеский максимализм в выборе слов и подростковый задор в манере декламации не столько результат распущенности, сколько следствие корпоративного мужского братства в обстановке огромного стадиона, где одни мужчины демонстрируют настоящую мужскую игру, а другие – настоящую мужскую солидарность. Можно, конечно, думать, что реакция болельщиков должна быть другой, но другой от этого она не становится.

Закончить обзор петербургского городского фольклора с ненормативной лексикой хочется одним житейским примером. В свое время для более удобного запоминания однообразно названных шести улиц в районе квартирования Семеновского полка: Рузовской, Можайской, Верейской, Подольской, Серпуховской и Бронницкой кем-то было придумано мнемоническое правило. Достаточно было запомнить несложную фразу: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины», как сразу – по первым буквам – в памяти всплывали и названия улиц, и порядок их следования друг за другом. Об этом уже говорилось. Но вот в 1990-х годах, следуя всеобщей моде поругивать проигравших коммунистов, народ предложил иной вариант этого правила: «Разве Можно Верить Пустым Словам Большевиков». Сути это не меняло, хотя при чем здесь большевики, как, впрочем, и балерины, было непонятно. Но мнемоническое правило, как таковое, смысла и не требовало. Лишь бы запоминалось. Но вот что любопытно. Наряду с первым, историческим, вариантом и вторым, современным, параллельно с ними, бытовал еще один, просторечный: «Разве Можно Верить Пустым Словам Бляди». И в этой одной «бляди» логики и смысла оказалось больше, чем в балерине и большевиках вместе взятых.