Глава семнадцатая

Карл после поражения. — Ужас Мазепы. — Отступление шведов. — Карл в Новом Санжарове. — Кобыляки. — Переволочна. — Толки о переправе. — Упорство Карла. — Король соглашается на переправу. — Переправа Мазепы. — Последние распоряжения Карла. — Помощь, оказанная запорожцами. — Переправа короля и шведов. — Прибытие Меншикова с войском. — Упадок духа в шведском войске. — Капитуляция шведского войска. — Отчаяние запорожцев. — Бегство шведов и мазепинцев за Днепром в степи. — Недостаток съестного. — Погоня за беглецами. — Прибытие к Бугу. — Толки с турецким пашою. — Переправа через Буг. — Русские берут в плен шведов, не успевших переправиться. — Прибытие в Бендеры. — Прием, оказанный сераскиром. — Смерть и погребение Мазепы. — Новый гетман. — Историческое значение личности Мазепы.

Карл XII, убегая от погони с поля битвы, достиг своего обоза в первом часу пополудни и увидел там раненых генерала Мейерфельда и полковника Гиерта. Верховая езда, и притом быстрая, разбередила рану короля и причинила ему страдание. Он кричал: «Снимите меня с лошади и посадите в коляску!» Карла сняли и внесли в шатер. Он съел холодного жаркого и спрашивал про своих генералов, которых не видал близ себя. «Где Реншильд?» «В плену», — отвечали ему. «Где тот, где другой генерал, где Пипер?» «В плену», — был один ответ. «В плену у русских! — воскликнул король — Да это хуже, чем у турок… Вперед!» Он думал сначала, что с русскими придется еще схватиться. Но тут один за другим возвращались с поля битвы растрепанные отряды пораженного войска. Явился к королю и Мазепа, во все время битвы находившийся в своем шатре в обозе.

Нам теперь трудно вообразить себе те ужасные минуты, которые переживал тогда украинский гетман. Все надежды его разбились, все рушилось, все пропало. Жизнь его кончалась. Ни на что не пригодился ему весь ряд коварств и козней, которыми так богат был пройденный им путь. Уже скоро после своей измены стал он предчувствовать неудачу. Уже не раз сожалел он, что ступил на скользкую дорогу, и пробовал сойти с нее, но ему не удалось. Тоска и раскаяние мучили его уже не один день. И вот ударил решительный, страшный час. Медлить было невозможно. Никто в побежденном стане не имел такого повода страшиться, как Мазепа. Русские с минуты на минуту могли появиться, взять его и повезти — куда? — к царю! Что там ожидало его — от одного воображения должна была останавливаться в жилах кровь у слабого старика. Он принялся просить, умолять Kapла немедленно бежать с остатками сил своих в турецкие владения. Не было иного притона. В Польшу невозможно было пробраться. Одни русские силы преследовали бы бегущих сзади, а за Днепром стоял Гольц с другими. Бежать степью в Турцию казалось тогда самым подходящим делом. Запорожцы брались перевезти короля через Днепр.

«Позвать Левенгаупта!» — закричал король.

Прибыл Левенгаупт.

«Ну что теперь нам делать?» — спрашивал Карл.

Левенгаупт сходился в мнении с Мазепою.

«Ваше величество! — отвечал он. — Остается поступить так, как сделано было под Лесным: бросить все тяжести, артиллерию, провиант, амуницию, лошадей распределить между воинами, сколько кто может взять, а остальное все сжечь и уходить как можно скорее. Русские скоро здесь будут».

Воспоминание о Лесном не понравилось Карлу. Он никак не мог забыть этой неудачи своего лучшего генерала. Карл услал Левенгаупта по какому-то незначительному поводу. Тогда Мазепа опять стал настаивать, чтоб уходить как можно скорее. К нему присоединили свой голос некоторые шведские военачальники: все хором умоляли Карла не терять времени и уходить. Карл все еще храбрился, кричал, что бегство постыдно, что лучше биться с врагом до последней капли крови, когда он наступит, но потом, наконец, склонился на усиленные моления Мазепы и своих генералов. Впрочем, он дал приказ отступления совершенно противный тому, что советовал Левенгаупт: он приказал забирать с собою весь багаж и артиллерию с 31 пушкою и двигаться вдоль Ворсклы по направлению к ее устью. В виду у него было присоединить к себе отряды шведского войска, расставленные в городах: Новом Санжарове, Беликах, Кобыляках, Соколках. Карл вместе с Мазепою сел в коляску генерала Мейерфельда. Вечером шведы двинулись с распущенными знаменами. Они надеялись переправиться через Днепр у Переволочны, как обещали им запорожцы. Но русские успели уже заранее истребить там суда и паромы.

Шведские войска шли довольно медленно и спокойно, так что отступление их на первых порах не походило на бегство. Кроме военной силы, при шведском обозе было множество рабочих малороссиян; были там, сверх того, и поселяне, привозившие в шведский стан живность на продажу. Карл не хотел, чтоб эти люди попались в руки великороссиян, и приказал не спешить, чтобы дать им время уйти.

Перед светом на другой день Карл был в Новом Санжарове. Хирург перевязал ему раненую ногу; Карл уснул глубоким сном. Но едва стал заниматься день, как короля разбудили.

«Русские гонятся за нами, ваше величество, — сказали ему. — Прикажете следовать далее?»

«Делайте, что хотите!» — отвечал Карл.

Тогда генерал Крейц, взявши на себя ответственность, стал поступать так, как советовал прежде Левенгаупт. Зажгли тяжелый багажемент, а лошадей раздали пехоте. С этой поры поход стал совершаться так быстро, что русские не успевали гнаться за шведами. В погоню за ними шли еще только генералы Голицын и Боуэр; Меншиков с корпусом выступил только после полудня 28 числа. С Карлом в этот день случилось приключение: коляска его повредилась, и он принужден был приказать посадить себя снова на лошадь, а с наступлением ночи с 28 на 29 число король заблудил в лесу, и это, разумеется, замедлило еще более бегство шведов. К счастью шведов, Меншиков с своим корпусом был еще неблизко. На рассвете беглецы добрались до Кобыляк. К восьми часам утра прибыл туда Меншиков. Но шведов там уже не было: только при переходе через речку Кобылячку шведский арьергард задерживал переправу русских с целью дать время уйти далее своему войску с королем.

К вечеру 29 числа беглецы достигли Переволочны. Она была расположена в углу, образуемом Днепром и устьем впадающей в него Ворсклы. Пространство между этими реками было невелико, покрыто болотистыми топями и открыто для неприятельских выстрелов, если они начнутся с возвышенностей. Не было ни судов, ни паромов, не было и людей в Переволочне; торчали только груды развалин после посещения ее русскими. Шведы успели отыскать запас строевого дерева, годного для постройки паромов, но им недоставало ни цепей, ни веревок, а главное — недоставало времени: неприятеля могли ожидать каждую минуту. Нельзя было помышлять об отпоре: мало было у шведов пушек, ядер не было, порох был подмочен, и войско упало духом. Господствовал беспорядок; незаметно было ни заботливости о спасении армии, ни дисциплины. Король, всегда отважный и самонадеянный, все еще верил в стойкость своих шведов и в волшебную силу своих речей.

«Пусть только увидят меня солдаты верхом на лошади, — станут они сражаться так же храбро, как и прежде», — говорил он.

«Нет, ваше величество, — отвечал ему Гилленкрок, — если неприятель явится, то многие наши солдаты или положат оружие, или бросятся в воду, чтобы спасти свою честь».

Тотчас стало оказываться, что король заблуждался насчет воинственной стойкости свои воинов. Многие самовольно стали овладевать паромами, приготовленными их товарищами для себя, а не для них. Тогда Мазепа стал умолять короля переправиться как можно скорее через Днепр и уходить в турецкие владения. Стали рассуждать, каким путем уходить, потому что представлялось два пути: в Крым к хану — подручнику турецкого султана, или в Бендеры — к сераскиру-паше. Многие склонялись к тому, чтоб уходить в Крым, полагая, что там за них станет готовая воинственная сила орды. Случившийся здесь какой-то татарский мурза обещал Левенгаупту сам проводить войско через степь. На пути в Крым, представлял он, после Днепра не будет уже больших рек, через которые трудно было бы переправиться. Но Мазепа советовал избрать путь на Бендеры. «Следуя в Крым, — говорил он, — нам придется проходить слишком большое степное пространство и русские, погнавшись за нами с большою сплои, могут нагнать нас, тогда как много-много на пятый день мы уже достигнем границы и будем безопасны». Король не решался ни на то, ни на другое; он никак не мог победить в себе чувство стыда при мысли, что он побежит от неприятеля.

Тогда Левенгаупт, уговаривая короля, стал перед ним на колени и говорил:

«Всемилостивейший государь! дозвольте спасти вашу особу. пока еще возможно. Если неприятель сюда явится, то всех нас истребит или в плен заберет».

«Нет, нет, ни за что, — говорил с жаром король, — не покину своих солдат. Вместе будем обороняться, вместе погибнем!»

«Невозможно, — говорил Левенгаупт, — солдаты, видимо, упали духом; местоположение здесь неудобно для обороны. Повторяю: нас непременно или истребят, или в плен заберут. Бог поставил ваше величество правителем народа, и вы должны будете отдать Богу отчет за него. Если спасете вашу особу, то найдете еще способ спасти отечество и всех нас, своих несчастных подданных. Если же попадете в неприятельские руки, тогда все пропало».

«Я, — сказал решительно король, — согласен скорее попасть в неприятельские руки, чем умышленно покинуть войско».

Пришел Гилленкрок и пристал к совету Левенгаупта.

«А что будет со мною, если русские возьмут меня в плен?» — спрашивал король.

Гилленкрок отвечал:

«Сохрани нас Бог от этого!.. Но если бы такая беда нас постигла, то русские влачили бы вашу особу с триумфом по своей земле и вынудили бы от вас унизительные для Швеции условия».

На это Карл сказал:

«Шведы не будут обязаны соблюдать условия, вынужденные от меня насилием».

«Вы сами, — сказал Гилленкрок, — не предадите себя такому бесчестию и нс подумаете о своих верных подданных, чтоб они нарушили обещания, данные их королем хотя бы вследствие насилия».

Карл вдруг опомнился и сказал:

«Господа! Не верьте тому, что я сейчас говорил».

Но когда генералы принялись снова его уговаривать, Карл уже не возражал им, а порывисто произнес:

«Господа, оставьте меня в покое!»

Все в тихой скорби от него удалились. Но вошел к королю генерал Крейц, и неизвестно, одумался ли король, или речи Крейца подействовали на него более, чем речи Левенгаупта и Гилленкрока, только Крейц, вышедши от короля, сказал генералам:

«Король решается оставить свою армию и переправиться через Днепр».

Мазепа, видя упорство короля, которое могло довести до того, что появятся русские, стал заботиться о собственном спасении и, не дожидаясь более, чем кончатся толки у короля с его генералами, поспешил воспользоваться стоявшими судами и часов в шесть вечера переправился через Днепр с своими единомышленниками и с несколькими козацкими госпожами. Он успел захватить с собою два бочонка с золотыми монетами. Мазепа заторопился бежать именно тогда, когда у короля с генералами шла речь о том, что станется с королем, если его возьмут в плен; он знал, что как ни тяжел был бы такой плен для шведского короля и для шведского войска, но о том, чтосталось бы с ним, приходилось уже думать только ему самому, а не его союзникам. Говорят, что в это время Карл выказал Мазепе свое неудовольствие и назвал его своим обольстителем, и хотя шведский историк, сообщая это сведение, отвергает его, но оно не лишено правдоподобия, тем более что сам этот историк не находился тогда уже при короле.

После отплытия Мазепы король назначил Левенгаупта главнокомандующим оставляемой на берегу Днепра армии, а с собою переправляться через Днепр определял генералам Акселю Спарре, Лагеркроне, генерал-квартирмейстеру Гилленкроку, полковникам Герду, Гиерте, Дальдорфу и Гротгузену, статс-секретарю Мюллерну, нескольким писцам и служителям. Для прикрытия взял он из войск, не участвовавших в полтавском сражении, 1100 человек и, сверх того, оставшихся целыми драбантов и так называемых одноупряжных (einspanner). Некоторые офицеры и солдаты заранее успели уйти за Днепр и могли пристать к королю в степи, так что всей военной силы, сопровождавшей короля в Турцию, могло набраться от двух до трех тысяч.

Гилленкрок успел отыскать на берегу Ворсклы несколько паромов и пустить их до Переволочны. На эти паромы посадили избранное войско. Запорожцы проводили через Днепр шведских лошадей и приводили в изумление своих иноплеменных союзников ловкостью, с какою они переправлялись вплавь, держась за гривы лошадей. Когда королю приближалось время переправляться, то кроме тех, которых король назначил для переправы с собой, на берегу стали толпиться шведские солдаты, пытаясь и сами, вслед за прочими,каким-нибудь способом перебраться за реку.

Ломали багажные телеги, усаживались на них, и на таких, наскоро сработанных плотах пускались в волны, а вместо весел употребляли тележные колеса. Однако сравнительно немного нашлось тогда шведов, которые таким способом перебрались на противоположный берег. Некоторые тут же утонули. Запорожцы переправляли войско, отобранное королем и посаженное на паромах. Они приготовляли веревки, один конец вправляли в паром, а другой держали в руках, и даже брали в зубы, и таким образом, плывя верхом на своих лошадях, перетащили союзников на другой берег. Переправа окончилась в одиннадцать часов ночи. В это время понесли и короля на берег реки, чтобы посадить его лля отплытия Успели взять его серебряный сервиз и немалые денежные суммы, доставшиеся ему с контрибуции, наложенной на Саксонию. Короля посадили в коляску, самую же коляску поставили на двух суднах, так что передние колеса стояли на одном, а задние на другом.

У берега подошел к нему Левенгаупт и сказал: «Ваше величество, всемилостивейший государь! Я человек небогатый. Если со мною что-нибудь случится, не оставьте моей жены и детей, чтобы им не пришлось нищенствовать».

«Ваша просьба будет исполнена. — отвечал король, — только и вы исполните в точности мои приказания, — сохранить в целости войско и перейти в татарскую степь».

Левенгаупт поцеловал королю руку.

В полночь отчалили от берега. 12 драбантов служили королю гребцами.

Отправивши своего короля, утомленное до крайности войско легло спать, а для безопасности оставлены были караулы.

Утром Левенгаупт и Крейц стали приводить в известность и порядок свои военные силы. Тут Крейц первый провозгласил зловещую новость: «Мы опоздали, — Меньшиков уже за высотами». Вслед за тем на возвышении появилось 9000 русской кавалерии с прибавкою пехоты. Русские от одного пойманного шведского полкового квартирмейстера узнали уже о бегстве короля за Днепр.

Таким образом, главная цель — взятие в плен короля и Мазепы — достигнута быть не могла. Оставалось русским разделаться с оставшимся шведским войском.

Но русское войско было тогда чрезвычайно истомлено быстрым маршем. Меншиков приказал бить в барабаны, чтобы шведам показалось, что на них идет большая сила, а князь Михаиле Голицын позади войска, вдали поставил несколько сот лошадей с солдатами при них, чтоб издали они могли показаться шведам еще одним наступающим корпусом русских войск. В шведском войске сразу наступило уныние, и Левенгаупт сообразил, что нечего и думать бороться с неприятелем. Он послал к Меншикову генерала Крейца, полковника Дукера, подполковника Траутфетера и капитана Дугласа узнать, не расположен ли русский военачальник, не вступая в бой, заключить какие-либо условия. Меншиков от имени царя объявил им, что они должны сдаться на капитуляцию как военнопленные и выдать победителям все запасы и оружие. Шведы, чтобы дать время своему королю уехать подалее, думали тянуть переговоры о сдаче и просили у Меншикова дозволения снестись о таком важном деле с Левенгауптом. Меншиков дозволил Дукеру ехать к Левенгаупту, а Крейца с другими его товарищами задержал. Тогда Крейц, находясь у русских в стане, видел неприятную для него сцену; козаки приводили пленными к Меншикову шведов, бежавших из шведского лагеря, а другие шведы кучками сами являлись в русский стан, заранее избегая возможности сражения, которого не надеялись выиграть. Левенгаупт, получив через полковника Дукера требование Меншикова, собрал военный совет. Шведов было от тринадцати до четырнадцати тысяч, но из них тысяч до пяти было нездоровых и раненых, так что годных к бою могло набраться не более как от восьми до девяти тысяч. Левенгаупт сказал полковникам: «Проезжайте по своим полкам и спросите солдат, будут ли они драться».

Когда сделаны были полковниками такие запросы, три полка объявили, что готовы биться на жизнь и на смерть. Мужественнее всех заявила себя рота Альбедиля, состоявшая из самых опытных солдат. Когда подошли к ним, они лежали на земле и читали молитвенники. Им сделали запрос. «Зачем это нас спрашивают? — сказали они, поднявши головы. — Нас прежде не спрашивали; скажут, бывало, только: вперед! — и мы идем». Но иные не с такою охотой отзывались, хотя и не противились из чувства стыда, чтобы не показаться трусами; некоторые же не дали никакого ответа. Обо всем этом принес Дукер известие Левенгаупту, заметивши тогда же, что те, которые больше обещают и храбрятся, первые убегают. Дисциплины в войске совсем не стало. Солдаты самовольно расхищали багаж.

Между тем Меншиков, вслед за Дукером, прислал парламентера к Левенгаупту и торопил шведского военачальника скорейшим ответом. Левенгаупт выпросил еще один час и поехал сам лично обозревать свое войско. Он узнал, что во многих полках недостает уже половины солдат, а многие сдались уже русским, не дождавшись команды. Ясно было, что Меншиков не станет уже ждать более, и надобно было на что-нибудь решаться. В полдень Левенгаупт, соображая, что король уже отъехал далеко, послал сказать Меншикову, что сдается на капитуляцию. Запорожцы умышленно были изъяты от капитуляции Меншиковым. Узнавши это, они бросались в реку, предпочитая добровольную смерть мукам, которые ожидали бы их, если б они сдались русским. Их примеру последовали некоторые раненые шведы; они не хотели идти в плен к русским, которых считали лютыми варварами. Они срывали сами с себя повязки и бросались в Днепр. Два шведских офицера прокололи друг друга шпагами. Но большинство вообще было довольно. Сдались в качестве военнопленных: три генерала, 11 полковников, 14 подполковников, 20 майоров, 250 капитанов, 300 поручиков, 320 корнетов и фендрихов и от тринадцати до четырнадцати тысяч рядовых. По русским известиям, число пленных — по одному — простиралось до 16 275 человек, по другому — 15 753, по третьему всех взятых в Полтавском бою и в Переволочне — 16 947.

Все запорожцы лишены были всякой надежды на сколько-нибудь милостивое и человеколюбивое снисхождение к себе, но не у всех достало отчаянной решимости утопиться в Днепре. Со шведским войском взято было их в плен русскими 220 человек. Вслед за Меншиковым приехал в Переволочну сам государь. Тогда бывшие с Мазепою малороссияне, не успевшие с ним переправиться, терпя голод, решились отдаться на милосердие государя. По известию Голикова, царь оказал всем им пощаду, ограничивши кару над ними только тем, что приказал их обратить из козаков в поспольство, т. е. в мужиков, и запретил им носить оружие. Это, вероятно, были прежние мужики, только недавно поступившие в козаки по приглашению Мазепы, увлекшись давно уже господствовавшею в поспольстве страстью окозачиться. Таких было тогда 2700 человек. Не так милостиво относился царь к запорожцам, которые с своею Сечею были уже обречены царем на истребление в видах государственной безопасности и спокойствия. Их заковали и более виновных отправили на казнь, а других — на вечные времена в Сибирь. Государь принял очень ласково пленного Левенгаупта и всех его офицеров. Узнавши от них, что шведский король побежал в Турцию, Петр отправил в погоню за ним бригадира Кропотова и генерал-майора Волконского с четырьмя конными полками.

Шведский король с остатком своей армии и Мазепа с кучкою соумышленников бежали по дикой степи в совершенном бездорожьи. Сначала за Днепром почва была болотиста, покрыта кое-где камышом и осокою, но потом беглецы очутились в необозримой степной равнине, в которой однообразие нарушалось кое-где выдававшимися из степного уровня возвышениями. По всем сторонам не мог увидеть глаз ни человеческого жилья, ни людей, ни домашних животных; беглецы увидали только множество дичи в высокой траве, никогда не кошенной и не сожигаемой. Не было ни малейшего признака леса. Туда шел путь в Брацлавское воеводство, путь, по которому ходили чумаки: там была проложенная последними дорога; там были еще развалины прежнего жительства, уничтоженного эпохою «Руины». Беглецы не пошли по этому пути, потому что их там могли удобнее нагнать русские. Они свернули влево и пошли не по проложенной дороге, а по такой девственной степи, что, казалось, нога человеческая не ходила там с сотворения мира. Идучи по степи, шведы охотились за дичью и за одичалыми овцами, которых встречали там во множестве. У некоторых шведов сохранилась провизия, взятая с собою. По замечанию очевидцев, нужда заставила всех делаться бережливыми и скупыми; все припрятывали полученную добычу. Сам король ел овсянку. Все войско было разделено на две половины: одна шла за королем, другая за Мазепою и его козаками. Конные ехали верхом; у редких не было вначале лошадей; пастбища были превосходные; дикая степь для лошадей представляла более удобств, чем для людей. Сам Мазепа ехал в коляске с какою-то козацкою госпожою, которая, как видно, ухаживала тогда за дряхлым стариком. Потрясенный последним поражением, он, видимо, приближался к своему концу: постоянно лежал в подушках, едва в состоянии был привстать на ноги, и притом находился в ужасающей душевной тревоге, ожидая с минуты на минуту русской погони, от которой отбиться было уже невозможно. Тем не менее злосчастный изменник приносил еще своим союзникам большую пользу. Ему были известны все пути по этой дикой степи; он ходил по ней много раз и в молодости, и во время своего гетманства, когда воевал турецкие городки. Впрочем, не один Мазепа, а и другие бывшие с ним козаки обладали также знанием примет в безграничной степи и тем приводили в изумление шведов. Первый день беглецы проколесили по степи под томительным зноем в беспрестанном страхе появления погони, а к вечеру, руководимые Мазепою, добрались до какого-то болота. Тогда они обрадовались, думали, что после знойного дня могли, наконец, прохладиться и напиться воды. Но вода оказалась дурная, хотя солдаты все-таки набирали ее себе во фляги, так как вожди предупреждали их, что на другой день долго не увидят воды. Тут беглецы постояли не более двух часов, и притом не выпуская из рук лошадей в опасности заснуть и потерять их, а некоторые, не в силах будучи преодолеть усталости, задремали, и лошади ушли от них искать пастбища. Проснувшись, они должны были пешком ловить их, и было несколько таких несчастных, что не поспели за отходившими товарищами и остались в степи на произвол диких зверей или русской погони. В два часа пополуночи беглецы двинулись далее, не выспавшись и не поевши как бы следовало. На рассвете они стали жаловаться на холод, который, к их удивлению, казался для них почти так же несносным, как дневной зной. С восходом солнца продолжали беглецы спешить, а часам к восьми началась такая же томительная жара, как и прежде, и еще хуже, потому что не утолялась даже и маленьким ветерком. К полудню увидали беглецы воду и сделали привал. Вода здесь была чистая, гораздо лучше той, какою довольствовались на ночлеге, но голод беспокоил многих. Козаки, привыкшие к татарским обычаям, резали лошадей, отставших и неспособных к дальнейшему пути, сушили на солнце мясо или клали под седло, чтобы оно там помякло и согрелось; шведы отвращались от такой ествы. На беду здесь не видно было дичи. Простоявши три часа, беглецы отправились снова и продолжали свой путь до полуночи.

В следующий, в третий день своего пути (14 июля нов. ст.) голодные беглецы увидали по сторонам зайцев, диких овец, дроф и стрепетов. Они занялись охотою. Травы были так высоки, что овцы бродили в них как в лесу, а птицы не могли летать высоко, и козаки не только их стреляли, но даже ловили руками. Набрали они немало такой добычи, но у них недоставало дерева развести огонь. Тогда козаки показали шведам туземный, степной способ топлива: они набрали конского навоза, скоро высушили его благодаря необычному солнечному жару, и, смешавши с сухою травой и камышом, сделали кизяк, развели огонь и приготовили себе жареную баранину и дичь. Шведы научались от них такому неизвестному для них способу. Другие козаки в густой траве нашли кустарники диких вишен, на которых, сообразно времени года, поспевали ягоды. Хотя они были кислы, но зной и жажда мучили всех пуще голода, и эта находка показалась очень пригодною. Следуя далее в путь, шведы, по указанию Козаков, беспрестанно бегали в сторону рвать ягоды на вишневых кустах.

На следующий затем день (15 июля нов. ст.) наткнулись беглецы на дорогу, которая вела из Брацлавского воеводства в Украину. По ней ехали чумаки с солью. Козаки отняли у них соль, чтобы не давать этого необходимого материала неприятелю, которому соль должна была достаться. Они отняли также и лошадей, которых также, по татарскому обычаю, употребили в пищу. Так повествует современник, хотя для нас странно, что чумаки везли соль на лошадях, а не на волах, как это обыкновенно водилось.

Вот уже проходил четвертый день, а погоня, которой все так боялись, не показывалась. Русский отряд Волконского и Кропотова, посланный царем за Днепр, пустился в степь, не зная хорошо ее примет, и напал на след, оставленный повозкою. Ехал какой-то больной шведский офицер; он отстал от своих и заблудился. Хотя Волконский, как говорили, над этим офицером выместил свой собственный промах, но уже не мог догнать короля;

самый швед, которого русские принуждали быть их вождем, не мог указать им пути. Это-то неожиданное событие спасло беглецов в эти опасные дни.

Мазепа, следивший за движением этого похода, объявил, что уже пройдена большая половина расстояния между Днепром и Бугом; по его совету Карл отправил польского генерала Понятовского и своего секретаря Клинковстрема к турецкому коменданту очаковской крепости просить сообщить Дивану о прибытии шведов и распорядиться приготовлением судов для переправы через Буг. «Паша, — говорил Мазепа, — мой давний приятель и все для меня сделает». Понятовский отправился, взявши с собой Козаков в путеводители. Доехавши до Буга, он не увидал там никаких признаков переправы и нашел там только пять рыбаков, показавшихся ему по наружному их виду разбойниками. Они за деньги перевезли его на лодке на другой, противоположный берег: это были уже турецкие владения. Там он нашел турецких рабов, из которых один оказался понимавшим по-французски; с ним мог Понятовский объясниться, не зная турецкого языка. Турецкий раб дал ему лошадь, и Понятовский на ней доскакал до Очакова. Остановившись в городском предместье, Понятовский просил караульных доложить о нем паше, но паша заставил прождать его до 9 часов следующего утра. Когда, наконец, его допустили к паше и он изложил ему просьбу короля дать суда для перевозки, то паша оказался вовсе не таким любезным, каким описывал его Мазепа. Он не прежде согласился, как после предложения ему 2000 дукатов. Тогда паша сказал, что пришлет пять суден с запасами для продажи шведам, и на этих судах может переправиться король. Понятовский обратным путем принес известие королю. Между тем паша очаковский послал дать знать сераскиру в Бендеры.

Тем временем шведы, отправивши вперед Понятовского, шли за ним и вступили в край несколько отличный от той степи, которую проходили прежде. Они дошли до Великого Ингула — первой реки, встретившейся им после Днепра. Почва была песчана и бестравна. Они перешли Ингул и достигали до Буга. Нс доходя за милю от этой реки, пришлось им спать на ночлеге. И людям, и лошадям стало тяжело. Вместо превосходной травы, на солонцеватой степи росло плохое зелье. И воды хорошей не было. К счастью, козаки отыскали маленький родник, и когда разнесся об этом слух, все шведы бросились туда, и в одну минуту родник мог быть исчерпан, так что к роднику приставили караул, чтобы сохранить свежей воды, по крайней мере, для короля. На этом ночлеге явилась близ шведского стана стая волков, и своим страшным воем произвела большой переполох. Шведы долго не могли сообразить, что это значит.

Утром 6 июля (17 нов. ст.) после двухчасового пути беглецы приблизились к Бугу, который в этом месте, уже за несколько миль от своего устья, был шириною около двух верст. У берега стояли турецкие суда с присланными турецкими запасами. Голодные шведы с жадностью бросались покупать их, но, не зная по-турецки, только пальцами указывали на то, что желали купить, а сами развязывали свои кошельки, и продавцы брали из них, что хотели: шведы заметили, что турки с особенною жадностью хватались за червонцы. Всего привезли в изобилии: баранины, говядины, кур, хлеба, сухарей, разных пряностей, крымского и греческого вина, преимущественно красного, смокв, которые, по турецкому обычаю, продавались нанизанными на нитках. Баранина оказалась превосходного достоинства, хлебы были свежи и вкусны, вино приятное и крепкое. Сам король накупал всего этого для своих солдат, а один турецкий купец представил ему в дар барана, несколько кур и хлеба, за что король отблагодарил его 12 червонцами. Увидя это, другие турки стали подносить Карлу дары, чтоб и себе получить что-нибудь от его щедрот.

Но королю сообщили, что присылают судно только одно, для переправы его лично с несколькими господами, а для переправы всего войска нужно подождать разрешения из Константинополя. Ждать было невозможно. Козаки, рыскавшие по сторонам, принесли известие, что уже русская погоня приближается. Волконский, проблудивши в степи, исправил свою ошибку: он потерял время, чтобы нагнать беглецов в степи между Днепром и Бугом, но потом напал на след бегущих и шел к Бугу. Король послал к паше снова, ссылался на то, что сераскир уже прежде обещал ему приют в Турции с его войском. Паша остался непреклонен. Он дозволял переправиться только королю с приближенными особами, а прочим шведам запретил давать суда. Некоторые тогда же толковали, что очаковский паша потому именно не пускает шведов, что с ними находится Мазепа и козаки: турки мстят теперь козакам за то, что они делали нападение на Очаков. Другие подозревали даже, что турки нарочно хотят задержать шведов и Козаков, чтоб их выдать русским и за то получить от царя награду. Тогда шведы и козаки обратились к купцам, приехавшим с товарами, и обещали им немало денег, лишь бы они дали суда переправиться на другую сторону. Купцы артачились, хотели сорвать с них побольше и отговаривались тем, что не смеют этого сделать без дозволения паши. Так прошел целый день, прошла за ним ночь. Утром 7 июля (18 нов. ст.) шведы самовольно начали хватать суда, бросая, однако, за них деньги хозяевам, и поплыли. В одном судне сел король с Мазепою, генералы и козацкие старшины: запорожцы были у них гребцами. Хозяин судна, увидя, что королевские офицеры и драбанты хотят взять другое судно, поднял крик и требовал, чтобы шведы вернулись назад. Шведы не слушали. Турок кричал: «Стрелять!» Шведы стали показывать ему карабины и сабли. Однако все ограничилось взаимною перебранкою. Турки успокоились и даже помогали шведам и козакам в переправе, потому что им заплатили по два червонца за каждого человека. Козаки переправлялись вплавь, держась за хвосты своих лошадей. За полмили вверх они увидали отмель, поплыли туда и оттуда тем же способом удобнее добрались до противоположного берега.

По вине упрямого очаковского паши, продержавшего беглецов понапрасну на левом берегу Буга, не все шведы и козаки успели благополучно перебраться на турецкий берег. Наскочила русская кавалерия с Волконским, когда еще от 800 до 900 человек шведов не успели отчалить от берега. Часть их была загнана в реку и утонула; другие, числом до пяти сот, были взяты в плен и принуждены были совершать обратно пройденный уже ими путь по дикой степи; некоторые из таких не вынесли утомления и умерли. Были такие, что, завидя русских, бросались в реку, но не утопились подобно своим отчаянным товарищам, а запрятавшись в тростниках, просидели там до тех пор, пока русские не отошли; потом благополучно перешли через реку вплавь и соединились со своими. Удачно избежали беды и козаки, которые не успели прежде переправиться: они, как только завидели русских, тотчас пустились бежать в широкую бесприметную степь; она многим из них была известна, а русские не осмеливались искать их там, как в море.

Переправившись через Буг, следовало идти в Бендеры. Путь лежал вблизи Черного моря вдоль Днестра. «Мы думали,» говорит шведский описатель этого последнего путешествия Карла с Мазепой, — что теперь наши неудобства кончились, мы будем проходить через жилые места, находить везде приют и средства содержания. Но еще не пришел конец всем нашим печалям. Опять пустыня, зной, томительная жажда, бессонница». Теперь, правда, беглецам было что есть, потому что за ними из Очакова ехали торгаши с съестными припасами; они хотя были невысокого достоинства и продавались по высоким ценам, но все-таки и то было хорошо, что шведы могли что-нибудь достать, а не терпеть голод, как прежде. Некоторые закупили себе в Очакове крытые войлоком повозки в одну лошадь, и такие повозки служили им для спасения от зноя, а ночью для спанья. В них сберегали они себе и дорожные запасы.

Два дня простояли шведы близ Очакова. В это время Карл отправил в Константинополь немца Нейгебауэра, который служил некогда в Московском государстве, был в приближении у царя, учил его сына, а потом перешел к шведам. Король вручил ему письмо к падишаху. В этом письме король сообщал о своем несчастии, просил дать ему убежище в султанских владениях и оказать содействие к возвращению в отечество через Польшу. О полтавском поражении и о бегстве шведов падишах уже знал от аги, бывшего недавно у шведского короля и скоро побежавшего домой, чтоб известить своего государя о том, что сталось под Полтавою.

На другой день после отправки Нейгебауэра (23 июля нов. ст.) приехал к Карлу от сераскира посланец из Бендер. Сераскир писал королю разные мудрые утешения и приглашал в Бендеры. Он присылал королю в дар разные турецкие товары и между прочим превосходный шатер, в чем действительно король нуждался. Крымский хан прислал Карлу в подарок коляску, запряженную четырьмя лошадьми. Король подарил обоим посланцам — и ханскому и сераскирову — по тысяче червонцев.

После продолжительного и спокойного пути по знойной аккерманской степи полтавские недобитки достигли, наконец, Бендер 1 августа (12 нов. ст.). Там королю сообщили, что царь посылал просить падишаха не принимать под свое покровительство изменника Мазепу, а выдать его царю. Падишах отверг такое домогательство. У мугамедан считалось противным Корану выдавать тех, которые, будучи гонимы судьбою, прибегают под их покровительство. Царский посол Толстой напрасно предлагал великому муфтию 300 000 талеров за содействие к выдаче Мазепы. Два раза сряду была повторена царем такая просьба к падишаху (июля 10-го и 27-го стар. ст.). Подобное предложение царь сделал и своему сопернику. Пока была надежда поймать бежавшего из-под Полтавы шведского короля, Петр задержал присланного к нему генерала Мардефельда; но узнавши, что соперник перебрался в турецкие владения, царь отпустил Мардефельда и бывшего в плену королевского секретаря Цедергельма и поручил им словесно сообщить шведскому королю, что он, царь, готов заключить мир, если Карл уступит ему всю Ингрию, Карелию с городом Выборгом, Эстляндию с городом Ревелем и Лифляндию, признает Августа польским королем и выдаст царю изменника Мазепу. Такие условия были сообщены Карлу в Бендерах. Король отверг их, и особенно раздражился за требование выдать Мазепу. В таком смысле он послал протест свой графу Пиперу, находившемуся в плену. Когда Петру сообщили этот протест, он заметил, что его требование относительно выдачи Мазепы таково, каково было требование Карла от Августа выдать ему Паткуля. Это настойчивое желание гневного царя во что бы то ни стало добыть в свои руки павшего изменника окончательно потрясло старика. Его жизненные силы и без того уже были так надорваны последовательными ударами судьбы, что нужна была необыкновенно твердая, закаленная в бедах козацкая натура, чтоб эти силы еще держались. Теперь они окончательно исчезли. Сераскир принял Мазепу ласково, сообщил ему, что падишах приказывал беречь его; но Мазепа хорошо знал нравы и обычаи мусульманского Востока. Он знал, что при оттоманском дворе червонцы пользуются громадным могуществом. Если Петр, которого Мазепа знал всегда бережливым, не щадил уже больших сумм единственно из-за того только, чтобы добыть хилого старика в свои руки, то Мазепа мог опасаться, что еще два-три таких настойчивых домогательства, сопровождаемых подарками, и Диван прикажет его выдать. Этот страх ускорил разрушение одряхлевшего организма. С прибытия своего в Бендеры Мазепа уже не покидал постели и с каждым днем угасал все более и более. Он умер 22 августа. Распространяли слух, будто он, от страха быть выданным Петру, отравил себя ядом, но это известие не имеет за собою никакой исторической достоверности. Тело его было, по распоряжению Войнаровского, отвезено Григорием Герциком в Галац и там опущено в землю, вероятно, в тамошнем монастыре. По шведским источникам, спустя немного времени перевезли гроб его в Яссы и там совершили торжественные похороны. Карл присутствовал при отдаче последнего долга своему союзнику. Впереди погребального поезда играли королевские трубачи; гроб, обитый красным бархатом с широкими золотыми позументами, везли на повозке, запряженной шестью белыми лошадьми. По обеим сторонам его шли рядами козаки с обнаженными саблями. Перед гробом гетманский бунчужный нес гетманскую булаву, блиставшую жемчугом и драгоценными камнями. За гробом шла толпа малороссиянок, последовавших за мужьями и родными, приставшими к гетману; по народному обычаю они голосили и кричали. Сзади за ними ехали верхом два тогдашние претендента на гетманство: неизменный товарищ и доверенный Мазепы Орлик и более всех родственно любимый покойником его племянник Войнаровский. За ними следовали все старшины. Козаки шли с опущенными вниз знаменами и оружием; гроб малороссийского гетмана опустили в могилу, приготовленную в церкви, находившейся за городом, и козаки, в знак почести, в эту минуту дали залп из своих мушкетов.

В Малороссии составилось предание, сохранившееся до сих пор, будто Мазепа не умер и не был погребен в Молдавии, а для вида устроили там фиктивные похороны; сам же бывший гетман тайком пробрался в Киев, принял иночество, а потом и схиму в Печерской лавре под чужим именем и там окончил дни свои в покаянии. Эта легенда, переходившая из уст в уста, не подтверждается никакими фактами и соображениями, так же точно, как и анекдот, сообщенный фальшивою историей Кониского, будто Мазепа перед смертью приказал принести к себе свои бумаги и сжег их с тем, чтобы не открылось участие в его замысле таких лиц, о которых никому и в голову не приходило. «Пусть, — говорит он, — я один буду несчастен: я хотел счастия своему отечеству, но судьба решила иначе на непредвиденный конец».

О последних минутах гетмана не осталось нам достоверных известий. Мазепа оставил после себя 160 000 червонцев, из которых король взял себе 40 000 взаймы; по другим известиям, Карл еще прежде занял у Мазепы 240 000 талеров, обещая в случае кончины Мазепы заплатить его племяннику Войнаровскому. Это подало повод к известию совершенно легендарного свойства, будто Мазепа, собираясь приставать к шведам, послал Карлу 30 возов, наполненных золотыми и серебряными монетами. Как бы то ни было, Мазепа успел увезти с собой в изгнание и оставить после своей смерти значительную по тому времени сумму. Все это были ничтожные обломки огромного богатства, которое он приобрел в Украине во время своего гетманства, благодаря щедротам искренно любившего его Петра. Все его имения — и жалованные, и купленные — были конфискованы. Множество движимого имущества и принадлежавших ему денежных сумм отнято русскими. Все нажитое им и правыми, и кривыми способами пошло прахом, как и все его планы, замыслы и затеи.

После смерти Мазепы, по воле короля, козаки должны были выбрать себе нового гетмана. Но голоса разделились. Два соперника стали один против другого: Орлик и Войнаровский. Спор между ними доходил до того, что Орлик подозревал у Войнаровского замыслы на свою жизнь. Тогда выдвинулся еще третий претендент — прилуцкий полковник Горленко, свойственник Мазепы по жене последнего. Однако избран был Филипп Орлик, так как ему покровительствовал король шведский, прежде расположенный к Войнаровскому, но потом увидавший, что Войнаровского за молодостью не хотят выбрать. Нового гетмана в его звании могли признавать только одни чужие люди — шведы да немногие козаки, которые находились с ним в изгнании, так как во владении у него не было ни одного сажня козацкой земли.

Гетман Мазепа как историческая личность не был представителем никакой национальной идеи. Это был эгоист в полном смысле этого слова. Поляк по воспитанию и приемам жизни, он перешел в Малороссию и там сделал себе карьеру, подделываясь, как мы видели, к московским властям и отнюдь не останавливаясь ни перед какими безнравственными путями. Самое верное определение этой личности будет сказать, что это была воплощенная ложь. Он лгал перед всеми, всех обманывал — и поляков, и малороссиян, и царя, и Карла, всем готов был делать зло, как только представлялась ему возможность получить себе выгоду или вывернуться из опасности. Он воспользовался сущестовавшим у малороссиян желанием сохранить автономию своей страны и свою национальность и обманывал старшин, будто у него план — приобресть для Украины самостоятельность. Но на самом деле, как показывает его тайный договор с Лещинским, он думал отдать Украину под власть Польши, иначе сказать, он в старости делал то, что делал в юности, когда король Ян Казимир посылал его агентом в Украину проводить план возвращения этого отпавшего от Польши края к прежнему господству. Он и не мог добиваться перед королями шведским и польским независимости Украины: Станислав, как польский король, не мог и не должен был отрекаться от наследственных прав Речи Посполитой на Украину: притом сам Мазепа знал хорошо, что народ, ненавидевший его, не будет повиноваться новой династии, которая должна была начаться с него, Мазепы. Он благоразумно выговаривал себе владение в белорусском крае, а Малороссию отдавал на жертву междоусобной войны, которая неминуемо вспыхнула бы с поляками, если бы Украина поступила под польскую власть, — это Мазепа знал по опыту, разыгравшемуся уже в Правобережной Украине. Но ему не жаль было того народа, у которого он за 20 лет своего правления не мог приобресть любви. Что он только обманывал своих малороссийских соумышленников призраком независимости, а на самом деле собирался ввергнуть их со всею страною в рабство, — в этом не может быть сомнения, и Петр, обличавший в том Мазепу перед всем малороссийским народом, был совершенно прав; шведский историк, королевский секретарь, близко стоявший к делу и лично видевший Мазепу, сообщает о его коварном замысле без всякой задней цели чернить нового шведского союзника. Не доверять этому источнику нет никакого основания. Ясно, что Мазепа не изменил бы царю Петру, если бы не показалось ему, что, так сказать, акции царя падают, а акции Карла подымаются. Карл заставил Августа отречься от польской короны. Карл ограбил Саксонию контрибуциями; польские паны один за другим спешили признавать королем Станислава; государства европейские присылали Карлу поздравления и благожелания. Карл собирался идти расправляться с царем. Между тем в царской державе происходили внутренние смуты, а царские войска терпели от шведов и поляков поражения за поражениями. Уже царь трепетал даже за свою столицу и собирался увозить оттуда все драгоценности, чтоб они не попали в руки врагов. В таких-то обстоятельствах эгоист-гетман не задумался изменить своему благодетелю, и, конечно, думал, что он совершает акт мудрой и проницательной политики. Но не прошло и месяца, как Мазепа увидал, что ошибся. И большинство Козаков, и весь малороссийский народ — все пошло не за него, а против него. Думая оказать важную услугу царскому неприятелю, он причинил ему только зло. И что же? Не задумался Мазепа изменить и своему свежему союзнику, замышлял он, как мы видели, купить его гибелью свое примирение с оскорбленным царем. Никогда во всю свою жизнь не проявил себя этот человек во всей полноте, как в этом новом замысле. Но коварство не удалось. Нить, которую он начал вести так осторожно, оборвалась прежде времени. Приходилось вместе с подведенным в беду героем отважиться на конечную гибель.

Во всей русской истории ни одно сражение не имело таких важных последствий, как Полтавское, и ни одно, исключая разве Куликовской битвы, не отпечатлелось до такой степени в народной памяти. Церковь русская освятила его навеки ежегодным воспоминанием. И в самом деле, счастие для Русского государства было неизмеримое. Честь Русской державы вырвана была из бездны почти неминуемой. Опасность была чрезмерно велика. Если бы, как того надеялся Карл, малороссийский народ прельстился обольщениями своего гетмана и славою северного победителя, Петру ни за что бы не сладить с своим соперником. И если кто был истинным виновником спасения Русской державы, то это — малороссийский народ, хотя эта сторона дела не выставлялась до сих пор историею в настоящем свете. В последнее время много было говорено о внутреннем смысле, какой проявляет масса народная в важные минуты своего исторического бытия. Нигде эта истина не явилась так наглядно, как в эпоху Мазепы. Нельзя сказать, чтобы в те времена народ малороссийский питал какую-то привязанность к Русской державе и к соединению с «москалями»; напротив, мы на каждом шагу натыкаемся, так сказать, на факты взаимного недружелюбия и даже вражды между двумя русскими народностями. Нельзя сказать также, чтобы народ малороссийский не сознавал своей народной личности и не желал национальной независимости. Много было условий, делавших возможным отпадение малороссиян от верности к русскому царю. И однако вышло не то. Народ инстинктивно почуял ложь в тех призраках свободы, которые ему выставляли. Он уже и прежде лучше самого Петра и его министров раскусил своего гетмана, считал его ляхом, готовым изменить царю с тем, чтоб отдать Украину в рабство Польше. Никакие уверения изменника, никакие лживые обвинения, рассыпаемые им на московские власти, не переменили к нему народной антипатии. Народ инстинктивно видел, что его тянут в гибель, и не пошел туда. Народ остался верен царю даже не из какой-либо привязанности, не из благоговейного чувства к монарху, а просто оттого, что из двух зол надобно было выбирать меньшее. Как бы ни тяжело было ему под гнетом московских властей, но он по опыту знал, что гнет польских панов стал бы для него тяжелее. Под русскою властью, по крайней мере, оставалось для него всегда духовное утешение — вера его отцов, которую никак уже не могли бы попирать «москали», как бы ни относились они ко всем остальным народным правам. Этого одного уже было достаточно.

Между тем последующая история показала, что русская власть еще менее, чем русские историки, оценила в этом деле здравый смысл малороссийского народа и заслугу, оказанную им Русскому государству. Измена Мазепы ни в каком случае не могла падать на малороссийский народ, который в продолжение двадцати лет так не любил этого гетмана, что последний должен был охранять свою особу великороссийскими стрельцами и солдатами, присылаемыми ему по царской милости. Малороссийскому народу следовало быть совершенно изъятым от пятна, павшего на Мазепу: народ за Мазепой не пошел. Память о Мазепе не испарилась совершенно в народе, но осталась никак не в привлекательном виде. В народных песнях и преданиях — это какое-то злое и враждебное существо, это даже не человек, а какая-то лихая, проклятая сила: «Проклята Мазепа!» Более всего сохранилась в народной памяти его борьба с Палеем: Мазепа хочет сам свергнуть царя с престола и клевещет на Палея. Палея ссылают или засаживают в тюрьму, но скоро открывается злоба «проклятой Мазепы». Палей, хотя уже дряхлый старик, получает свободу и побеждает Мазепу. Самая Полтавская победа, по народному мировоззрению, приписывается Палею. Однако измена Мазепы оставила надолго, если не навеки, подозрение русских властей на малороссийскую народность. Во все остальное царствование Петра в отношении к Малороссии замечалась осторожность, переходившая неоднократно в насилие. Преемник Мазепы, Скоропадский был до того стеснен недоверчивостью верховной власти, что должен был терпеть нарушение своих прав, предоставленных ему законом. После кончины его одно только вполне справедливое и законное ходатайство о выборе нового гетмана повергло Полуботка с его товарищами в заточение и повело к устройству фальшивого отзыва будто бы от всего народа о нежелании иметь гетмана. Потом в продолжение многих лет заставляли Малороссию управляться без выборных властей при посредстве особо учрежденной Малороссийской коллегии, состоявшей главным образом из великороссиян, мало знакомых с малороссийским бытом и языком. Появление избранного гетмана в особе Апостола было только коротким промежутком. Так было до избрания в гетманы Разумовского при императрице Елисавете, которая, однако, только по особому расположению к семейству Разумовских, по-видимому, оказала уважение к старинным формам. Со вступлением на престол Екатерины II русская государственная политика нашла окончательно несообразным с своими видами удерживать отдельное гетманское устройство. Оно действительно имело рядом с хорошими сторонами и некоторые отжившие, требовавшие коренных изменений. Но предприняты ли были такие изменения в пользу народа? Если и были, то мало, напротив, из видов политики принято было известное правило: divide et impera[332]. Опасались, чтоб уничтожение порядка, к которому страна привыкла уже веками, не возбудило в ней смут, и вот создали небывалое в Малороссии дворянство, которое, как показывает история, всегда бывает язвою там, где не вырабатывается само собою из исторической жизни, а навязывается по теории. Поспольство закрепощается во власти этого новоизмышленного дворянства, и таким образом народ разбивается на два сословия, противоположные по своим интересам. Правда, зародыши такого строя существовали уже прежде в отношениях между богатыми землевладельцами и селившимися у них бедняками. Но то бывали злоупотребления, всегда сознаваемые как таковые, а с нового порядка вещей они узаконились, и Малороссия, наравне со всею остальною Россией, подверглась надолго всей мерзости крепостничества, от которого облегчилась только в недавнее время. Кроме того, в великорусском народе измена Мазепы, несмотря даже на царские указы, объяснявшие непричастность малороссийского народа к поступку бывшего когда-то гетмана, не забывалась, и память о ней набрасывала всячески тень на все грядущие поколения. Великороссиянин, рассердившись на малороссиянина, первым делом считает помянуть Мазепу, и выражение «хохол-Мазепа» остается во всей силе до нашего времени. Даже в последнее, близкое к нам время, чему, как не памяти о Мазепе и его измене, можно приписать гонение на «украинофилов» — подозрение, что в намерениях дать малороссийскому народу воспитание с сохранением своей речи и своей индивидуальности, в стремлении поднять путем литературной обработки родное наречие малороссийского края кроется какое-то тайное политическое измышление, вредное для государственной цельности Русской империи? Все это — прямое последствие не вполне понятого администрацией и литературой отношения малороссийского народа к самому себе и к своим соседям в эпоху Мазепы. Если в те времена, когда действительно поступки московских властей возбуждали в народе возможность стать враждебно к Русской державе, народ этот из инстинктивного чувства остался верен этой державе, то невозможно подозревать что-нибудь подобное теперь, когда эти два народа настолько сблизились и соединились, что их расторжение уже немыслимо в силу освященного опытом сознания обоюдной пользы их соединения.