Глава одиннадцатая

Запорожское своевольство. — Козаки в Литве. — Новое искушение Мазепе через посредство княгини Польской. — Нерасположение Мазепы к Меншикову. — Успехи шведского короля в Саксонии. — Альтранштадтский договор. — Отречение Августа от польской короны. — Своевольства великороссиян в Малороссии. — Строение Печерской крепости в Киеве. — Жалобы старшин и полковников. — Пребывание царя в Жолкве. — Неудачные попытки примирения с шведским королем. — Союз царя с поляками, не признавшими Станислава. — Мазепа в Жолкве. — Меншиков и Мазепа. — Иезуит Заленский. — Ксендз тринитарий. — Продолжениеpaбoт над Печерскою крепостью. — Польские попытки овладеть Правобережною Украиною. — Козаки в Польше. — Сношение Карла и Станислава с Турциею. — Третье искушение Мазепе от княгини Польской и короля Станислава. — Мазепа открывается своему генеральному писарю. — Непосланные письма к царю и канцлеру. — Приезд к Мазепе иезуита Заленского. — Тайный посланец Мазепы у короля Станислава. — Беспорядки в царской державе. — Успокоительная царская грамот к малороссийскому народу.

Первое искушение не подействовало на Мазепу. Мало располагали его и проблески вражды к москалям в Малороссии. Правда, в Запорожской Сече эта вражда показалась до того острою, что когда великорусские ратные люди, плывя по Днепру, нуждались в судах и перевозчиках, чтобы безопасно пройти через пороги, то кошевой Гордеенко приказывал запорожскому полковнику, находившемуся в Кодаке, распорядиться так, чтобы на порогах пропали все суда с московскими ратными людьми. Сечь Запорожская не переставала быть притоном удалых беглецов из украинского поспольства, которые пели там все одну и ту же старую песню — идти в Украину и бить панов и орандарей. Но такое брожение в народе не могло быть полезным гетману, потому что ненависть поспольства к панам прежде всего обращалась против него, так как он был самый первый, главный пан. Народ не любил великорусской власти над собою, но не терпел и своего гетмана, считая его разом и польским паном, и угодником московской власти. Раздражение малороссиян против великороссиян не могло подвинуть гетмана стать в недружелюбное отношение к Московской державе. Притом все эти зажигательные крики об избиении панов и арендарей оставались одними криками, а сечевое своевольство ограничивалось только несколькими разбойническими разорениями пасек в «товще» (дебри) Самарской, да угоном скота и лошадей запорожскими «харцызами» (разбойниками).

При тогдашнем положении дел ничто не располагало Мазепу поддаться внушениям в пользу шведов, притом такие внушения делала ему женщина, которая была матерью одного из предводителей Августовой партии в Польше, воевавшего против шведов, а потому чересчур доверяться ее искренности в то время еще было неблагоразумно. Вероятно, такого рола внушения делались ему вскользь, в качестве соображений, как поступить в случае, если дела поворотятся окончательно во вред Августу и Петру. Еще, однако, дело Петра не казалось тогда слабым, и Мазепа, имевши всегда в виду собственное благополучие, не видел нужды поворачивать круто в противную сторону.

С зимы 1705 на 1706 год дела становились все хуже для Петра и Августа и все лучше для Карла и Станислава. Шведы направлялись в Литву. Царский фельдмаршал Огильви занял Гродно и ожидал прибытия в помощь саксонского войска короля Августа. Но саксонской помощи не могло явиться, потому что саксонский главнокомандующий Шуленберг был разбит наголову при Фрауэнштадте шведским генералом Реншильдом, а Потоцкий, предводитель польского войска стороны Станислава, поразил польское войско Августовой стороны, бывшее под командою князя Вишневецкого. Карл двинулся в Литву. Он не успел взять Гродно, но расположил свое войско так, что оно не допускало продовольствия русским военным силам, находившимся в Гродно. Вступление Карла в Литву быстро расположило шляхетство этого края на сторону Станислава Лещинского. Воеводства Новогродское, Слонимское и Волковисское объявили себя за нового короля. Признал его в воеводстве Виленском повет Лидский. Князь Огинский, сильнейший из литовских магнатов, изъявил желание пристать к Станиславу, если за ним, Огинским, сохранят носимый им сан польного литовского гетмана.

В это время Петр потребовал Мазепу в Минск, куда и сам обещался быть. Гетман приехал в Минск в начале марта с компанейцами и с двумя городовыми полками — Миргородским и Переяславским; скоро потом подоспели еще козаки. Войска у Мазепы было до 14000. Мазепа расположил своих Козаков «на пассах» от Гродна до Вильна, в городах Минске, Слуцке, Несвиже и Ляховичах. Царь приказал им беспокоить шведов, пока не придут на помощь саксонские войска.

Тут постигали Козаков несчастия одно за другим. В Несвиже поставлен был стародубский полковник с четырьмя сотнями своих полчан. Шведы напали на них сонных ночью и одну сотню истребили совершенно, погиб и стародубский полковник Миклашевский. Другая сотня, поверивши слову неприятеля, обещавшего отпустить Козаков на свободу, если они не будут защищаться, положила оружие и была объявлена военнопленного. Третья сотня заперлась в бернардинском монастыре, не поддавалась никаким убеждениям сдаться, и когда шведы, не ставши их добывать оружием, ушли, соединилась с четвертою сотнею, и обе пришли к гетманскому обозу. Вслед за тем 18 марта шведы осадили переяславского полковника Мировича в Ляховичах, за четыре мили от Несвижа.

В Литве сторона Станислава все более и более брала верх. Именем двух соперничествуюших королей устанавливалось в Литве два высших судилища — два трибунала: один от короля Станислава в Вильне. другой от короля Августа в Минске. По замечанию Мазепы, на минский трибунал не находилось много охотников ехать, потому что шведский король угрожал разорять огнем и мечом маетности тех господ, которые туда поедут. Шляхетство повсюду торопилось признавать королем Станислава Лещинского. К этому возбуждала шляхетство, кроме страха шведов, ненависть к русскому войску, наводнившему край в видах поддержания стороны, враждебной Станиславу. В городе Орше был поветовый сеймик, где в приватном совещании замышляли истребить великороссийское войско хитрым способом, чтоб и духа его не оставалось в стране.

Находясь в Минске, Мазепа получил от княгини Дольской небольшое письмецо, писанное цифрами. В нем княгиня извещала гетмана о возвращении своего посланца от какого-то двора с письмом от какого-то короля, которого имя не называлось в письме. Мазепа приказал прочитать это письмо вслух своему писарю Орлику и произнес:

«Вот глупая баба, хочет через меня обмануть его царское величество, чтоб царь, оставивши короля Августа, принял под свою протекцию Станислава Лещинского и помог ему утвердиться на престоле, а он за то обещает царю подать такие способы, чтобы царь мог победить шведа. Я уже о таком ее дурачестве говорил государю. Его величество смеялся над этим».

Орлик в своем письме к Яворскому, сообщая об этом событии, говорит, что сам он, Орлик, тогда поверил Мазепе и не имел ни малейшего подозрения, чтобы гетман склонен был к измене царю. Вероятно, так и было на самом деле. Царская сторона в то время не проигрывала до такой степени, чтобы возбуждать опасения в тех, которые держались ее.

Мазепа должен был по царскому указу пребывать в Минске, пока русское войско под командой фельдмаршала Огильви не выйдет из Гродно. 24 марта Огильви вышел из Гродно и направился к Бресту, но Мазепа после того оставался в Минске еще до половины апреля, хотя его козацкое войско находилось в большой нужде по причине падежа лошадей и недостатка в продовольствии для самого войска. Гетман все-таки думал освободить Мировича, которого в Ляховичах держали в осаде шведы в числе 5800 человек войска. Гетман отправил к Мировичу на выручку великороссийский отряд в 5000 человек под командой Неплюева и прибавил к ним своих Козаков, но последние, прошедши версты три от Минска, вернулись назад под тем предлогом, что измученные лошади не в силах были везти их. Тут пришло гетману известие, что сам шведский король спешит к Ляховичам с шестью тысячами своего войска. Тогда Мазепа, оставивши переяславского полковника «на волю Всемогущего Бога», двинулся из Минска на Быхов: царь приказывал в этом городе поместить гарнизон, хотя гетман заранее изъявлял сомнение, чтобы там добро вольно приняли русский гарнизон, тем более что гетман шел туда с немногочисленным войском и без артиллерии.

Быховская крепость с городом могла быть сдана Малороссийскому гетману только с разрешения гетмана литовского. Тогдашний литовский великий гетман князь. Михаил Вишневецкий, достигший в очень молодых летах своего сапа только благодаря своей громкой родовитости, держался до сих пор партии Август; и отличался даже жестокостью над его противниками, но вдруг стал склоняться на противную сторону, как только успехи Карла делались очевидными в Литве и большая часть шляхетства литовского отступила от Августа и признала Станислава. Гетман Мазепа, находясь еще в Минске, обращался к Вишневецкому с просьбою подать помощь Мировичу в Ляховичах. Вишневецкий отговорился тем, что его войско разослано в другие места. Через несколько дней Мазепа узнал положительно, что Вишневецкий хотя и не объявил себя решительно на стороне Станислава, но уже сносится с панами шведской партии и, стоя на Двине, сам не двигается против неприятеля и своим подначальным начальникам отрядов запрещает воевать против шведов и их польских союзников, а к быховскому коменданту Синицкому послал приказание не впускать Козаков ни в Быхов, ни в Могилев.

Когда Мазепа приступил к Быхову, Синицкий, исполняя приказание великого литовского гетмана, наотрез отказал впускать Козаков в крепость, согнал из быховской волости людей, расположил их по крепостному валу в видах обороны и уставил на башнях орудия. У гетмана Мазепы оставалось каких-нибудь тысячи две Козаков и те терпели от недостатков всякого рода. Итак, гетман Мазепа отошел от Быхова, поручивши стоять под этим городом новому стародубскому полковнику Силенку.

На возвратном пути в Украину гетман о судьбе покинутых в Литве Козаков узнал от переяславских полчан, приставших к его войску в Борисове в числе 150 человек: Ляховичи добыты неприятелем, разгромленные козаки ушли в свой край через Слуцк, а сам Мирович со старшинами и со многими товарищами взят в полон шведским генералом, который, забравши пленных, отправился в Полонное к подкоморию Любомирскому, ставшему открытым сторонником шведского короля. О дальнейшей судьбе Мировича известно, что шведский генерал, у которого он находился в плену, отправил его, вместе с другими военнопленными, в Штеттин. Жена Станислава Лещинского просила шведского короля отпустить Мировича домой, но Карл не согласился, полковника отправили в Стокгольм, и гетман посылал к нему через Малороссийский приказ 1170 ефимков на милостыню малороссийским пленным в Швецию. Мировичу не пришлось уже воротиться в отечество: он умер в плену.

Возвратившись в Батурин, гетман получил известие, что летом царь приедет в Украину осматривать укрепления Киева, считавшегося тогда важнейшим оборонительным пунктом при военных обстоятельствах того времени. Мазепа делал распоряжения для встречи на границе Черниговского полка такого высокого, еще не виданного в Украине гостя, но вдруг царь известил его, что приедет прямо в Киев водяным путем. Гетман приказал собираться туда козакам и сам отправился в Киев в конце июня, жалуясь в своих письмах к Головину на свои «подагричные и хирагричные» недуги.

В Киеве опять было искушение гетману. Все та же кума, княгиня Дольская, прислала к нему письмо, написанное цифрованною азбукой. Мазепа позвал к себе в спальню Орлика, сам лег на постель, а своему генеральному писарю приказал читать письмо. В этом письме княгиня Дольская именем короля Станислава просила Мазепу начинать «намеренный» путь, надеясь на скорое прибытие из Волыни целого шведского войска, и быть уверенным, что все желания, какие гетман заявит, будут исполнены. Княгиня обещала притом прислать «ассекурацию» Станислава и «гваранцию» шведского короля. Мазепа, выслушавши чтение письма, вскочилс гневом с постели, начал бранить княгиню, себя называл «ношеною и искусною» птицей, которую не удастся провести какой-нибудь бабе, когда его не могли провести более знатные и искусные, потом сжег полученное письмо и велел написать ответ, в котором просил княгиню прекратить с ним такую корреспонденцию и не помышлять, чтоб он, служивши верно трем государям, при старости лет наложил на себя пятно измены. Запечатавши сам этот ответ, Мазепа не отдал его Орлику, а спрятал при себе, и Орлик наверно не знал, был ли он отослан княгине Дольской или, быть может, Мазепа написал ей иной ответ, которого содержание скрыл тогда от своего генерального писаря.

Соображая обстоятельства, можно допустить, что и в самом деле Мазепа в это время не решался еще на измену, потому что могущество Карла не достигло еще такой высоты, чтобы верность врагу шведского короля становилась до крайности опасною, а царское могущество не упало до того, чтобы не возбуждать к себе страха за будущее. Что княгиня Дольская, которой сын уже перешел на сторону Станислава и которая сама притом была в родстве с Станиславом, пыталась склонять малороссийского гетмана на сторону нового польского короля, — это было уже теперь естественно; но Мазепа, кажется, только высматривал и, так сказать, примеривался, как ему поступать, если обстоятельства действительно приведут к необходимости искать дружбы с Карлом и Станиславом.

Петр прибыл в Киев 4 июля. Во время пребывания государя в Киеве случились у Мазепы встречи, которые должны были расположить его слушать с большим вниманием внушения своей кумы. Долго Петр оказывал Мазепе дружеское расположение, и никто не становился между ним и монархом. Но усиливавшаяся в государе привязанность к Меншикову возбудила в Мазепе признаки ревности к последнему. Когда царь прибыл в Киев, вдруг разнеслась весть, что Карл XII направляется в Украину. Царь снаряжал Меншикова на Волынь с кавалериею, а Мазепе указывал в случае нужды содействовать Меншикову и исполнять то, что последний прикажет. Эта предполагавшаяся тогда экспедиция не состоялась, потому что Карл повернул из Польши не в Украину, а в Саксонию, но Мазепа принял царский указ себе в бесчестие. «Вот, — говорит он близким своим, — вот какое награждение мне при старости за многолетнюю верную службу! Велят быть под командою Меншикова! Не жалостно было бы, если б меня отдали под команду Шереметева или иного какого-нибудь великоименитого и от предков заслуженного человека!»

Шляхетская гордость человека, бывшего в юности «покоевым» польского короля, топорщилась при мысли находиться под командою того, кто в детстве в Москве торговал пирогами. Впрочем, была еще причина недовольства Мазепы против Меншикова. Мазепа сватал сестру Меншикова за племянника своего Войнаровского. Александр Данилович сначала обещал, а потом отрекся от своего обещания. Орлик сообщает, будто Меншиков отвечал Мазепе, что на его сестре сам царь думает жениться. Как бы то ни было, но по наружности Мазепа и Меншиков казались добрыми приятелями. Когда Петр находился в Киеве, Мазепа пригласил на обед к себе государя и некоторых вельмож. В числе почетных гостей был и Меншиков. Когда гости порядочно подпили, Александр Данилович, будучи «маленько шумен и силен», как выражается очевидец, взял Мазепу за руку, сел с ним поодаль от других и говорил, наклонясь к нему на ухо, но так, что стоявшие здесь генеральные старшины и некоторые полковники могли кое-что расслышать.

«Гетман Иван Степанович, — сказал Меншиков, — пора приниматься за врагов». И он при этом подморгнул на старшин. Те, заметивши, что паны хотят говорить между собою втайне, стали отдаляться, но Мазепа кивнул им, показывая знак, чтоб они оставались, и отвечал Меншикову как будто на ухо, но так, чтобы другие слышали: «Не пора».

«Не может быть лучшей поры, как ныне, когда здесь сам есть царское величество с главною своею армией», — сказал Меншиков.

Мазепа возразил:

«Опасно будет не сконча едноей войны с неприятелем, другую начинать внутреннюю».

«Их ли, врагов, опасаться и щадить! сказал — светлейший. — Какая с них польза его царскому величеству? Прямо ты верен царскому величеству; но надобно тебе знамение твоей верности явить и память по себе в вечные роды оставить, чтоб и впредь будущие государи ведали и имя твое блажили, что един такой был верный гетман Иван Степанович Мазепа, который такую пользу государству Российскому учинил».

В это время царь встал с своего места, с тем чтобы уехать, и разговор гетмана с Меншиковым прервался неоконченным.

Проводивши высоких гостей, Мазепа воротился к старшинам и спрашивал: «Слышали?»

Те отвечали, что слышали.

«Вот всегда, — сказал Мазепа, — мне ту песенку поют, и на Москве, и на всяком месте! Не допусти им токмо. Боже, исполнить то, что думают!»

Слова, произнесенные Меншиковым, если бы даже и могли быть слышаны старшинами, не были бы вполне понятны, а потому Мазепа мог объяснять их смысл, как хотел, и объяснения его поразили всех страхом. Дело шло о переменах в козацком строе управления Гетманщины; к этому действительно стремился Петр, хотевший переделать все свое государство на новый лад. Царь до сих пор не трогал малороссийских порядков только из уважения к советам Мазепы, который находил несвоевременным касаться в этом отношении Гетманщины, хотя в принципе всегда заявлял перед царем одобрение его преобразовательным планам, чем и поддерживал к себе расположение Петра. Меншиков, конечно, был и прежде свидетелем царских бесед с гетманом и теперь, находясь под шумком, делал на это намеки сообразно известной пословице «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Старшины и полковники, услышавши от своего гетмана объяснение слов Меншикова, разразились жалобами. «Козаки, — вопияли они, — служат царю без всякой противности, верным и послушливым сердцем; козаки своими оброками (на свой счет) совершают далекие походы в Инфлянтах (в Лифляндии) и в Польше, и в Литве, и в донских городах, и в Казанском государстве; козаки погибают и умаляются, а за все их службы, — и за прежние в турецкой войне, и за последние в теперешней войне — не только нет им милости, а еще ругают их и унижают, говорят, что от нас дела нет никакого, верная служба наша в полушку не ставится и, наконец, промышляют о нашей погибели».

В это время получено было новое цифрованное письмо от княгини Дольской. На этот раз она не писала уже о короле Станиславе, не делала намеков, которые можно было понимать как приглашения к измене. Она, как будто послушавшись Ивана Степановича, совершенно оставила прежнего рода корреспонденцию, — теперь она только по дружбе к нему предостерегла его насчет Меншикова. Она писала, что была где-то у кого-то восприемницей вместе с Борисом Петровичем Шереметевым, и на крестинах, сидя за столом между Шереметевым и генералом Реном, отозвалась с похвалой о гетмане Мазепе. Генерал Реп отозвался о нем также с похвалою и сказал: «Жаль этого доброго и умного Ивана! Он, бедный, не знает, что князь Александр Данилович яму под ним роет и хочет, его отставя, сам стать в Украине гетманом». Княгиня с удивлением обратилась к Борису Петровичу Шереметеву и спрашивала, правда ли это. Шереметев отвечал утвердительно. «Отчего же никто из добрых приятелей не предостережет его?» — сказала княгиня. «Невозможно, — отвечал Шереметев, — мы сами много терпим да молчать принуждены!» Вот какой разговор сообщался в цифрованном письме, и Орлик прочитал это письмо вслух, по приказанию гетмана.

Тогда Мазепа сказал: «Я сам хорошо знаю, что они замышляют надо мной и над всеми вами: хотят меня уконтентовать княжением Римского государства, всю старшину искоренить, городы наши отобрать под свою область, поставив в них своих воевод или губернаторов, а когда бы наши воспротивились, то за Волгу всех их перегнать, а Украину своими людьми осадить (заселить). Не треба о том много говорить: сами вы слыхали, как князь Александр Данилович в квартире моей в Киеве во время бытности царского величества говорил мне на ухо: пора ныне за тех врагов приниматься! И в другой раз князь Александр Данилович просил себе у царя княжения Черниговского: через него он стелет себе путь до гетманства».

При существовавшей досаде гетмана против Меншикова письмо княгини Дольской подливало, как говорится, масла в огонь. Гетман припомнил тут все, чем был недоволен на Меншикова, и сказал: «Господи! освободи мене от их панованя!»

Он приказал Орлику написать княгине Дольской ответ с благодарностью за дружбу и предостережение.

Между тем в течение 1706 года на Западе совершались события, сделавшие крутой поворот Северной войны в пользу шведской стороны. Чтобы смешать наблюдательность своих врагов, Карл XII распустил слух, будто намерен обратиться на Украину, и отправил как бы передовой отряд своего войска к Киеву под начальством капитана Бракенгейма, а сам со всею силою пустился совсем в противоположную сторону — к границам Саксонии. Бракенгейм имел только незначительную битву с царскими ратными людьми, высланными киевским воеводою; но у Карла была цель отвести на время внимание царя, чтобы нанести решительный удар своему сопернику Августу в его наследственном владении. Карлу хотелось, вступивши в Саксонию, навести там такой переполох, чтобы даже германские владетели, из желания удалить войну от германской территории, увещевали Августа отречься от польской короны. Осторожный советник Карла, министр граф Пипер, представлял королю, что таким движением можно раздражить против себя не только всех германских владетелей, но и морские державы — Англию и Голландию, которые до сих пор не вмешивались в ход Северной войны. Но Карл не послушался своего министра, а приказал ему написать от королевского имени ноту к иностранным державам, в которой шведский король уверял всех, что, воюя с своим неприятелем Августом, он не думает наносить никакого вреда целой Германии. Затем Карл оставил в Польше небольшой корпус шведского войска под командой генерала Мардефельда, приказавши ему действовать совместно с польским войском Потоцкого, киевского воеводы. Сам Карл 26 августа вступил в Саксонию.

Это вступление чужих войск в край произвело страх: саксонские министры стали увозить государственные архивы и казну, частные владельцы — свои имущества. Сам Август находился тогда в Литве близ Новогрудка и для сохранения своего наследственного владения не видел иного средства, как скорее просить мира у шведского короля. С этою целью Август послал двух комиссаров — барона Имгофа и Пфингстена: он дал им полномочие заключить мирные условия, смотря по обстоятельствам, и дозволял им в крайнем случае сообщить его готовность отказаться от польской короны. Эти комиссары представились Карлу XII в Бишофсвердене 1 сентября. Начались конференции. Шведские уполномоченные, сообразно воле своего государя, стояли твердо на отрешении Августа от польской короны; саксонские комиссары, как ни увертывались, не в силах были победить их упорства. Конференции прервались; Карл пошел далее в глубь Саксонской страны победителем. Саксонские комиссары не смели возвращаться, не окончивши договора, и поехали вслед за Карлом. 10 сентября Карл дошел до Лейпцига; комиссары, следуя за ним, все домогались смягчить условия, но все было напрасно. 14 сентября комиссары Августа заключили мир в замке Альтранштадте, где была тогда главная квартира шведского короля. Август отрекся от польской короны, обязался в течение шести недель выдать универсал, разрешающий всех его подданных от данной ему присяги на верность, признать польским королем Станислава Лещинского и разорвать союз с московским царем. Вместе с тем Август обязывался выдать Карлу XII Паткуля, изменившего шведскому королю, а сам, напротив, снимал приговор, произнесенный им прежде над полковником Герцом, который перешел из саксонского войска к шведскому королю. По Альтранштадтскому договору предоставлялось Карлу оставлять на предстоящую зиму шведское войско в Саксонии, а Августу саксонское войско в польских пределах. Карл тотчас издал распоряжение, чтобы шведские войска вели себя в Саксонии благочинно и не обращались с жителями по-неприятельски.

Между тем генерал Мардефельд, оставленный в Польше, не знал еще о заключенном мирном договоре и шел на содействие Потоцкому к Калишу. Август, получивши от Пфингстена заключенный с королем шведским договор, тотчас утвердил его. Саксонский генерал послал Мардефельду об этом известие. Но Мардефельд еще не имел в руках письменного указа своего государя, не поверил врагу и вступил под Калишем в бой против соединенного войска русского под командою князя Меншикова и саксонского под командою генерала Брандта. Мардефельд был разбит и взят в плен. Карл оченьразгневался, когда узнал, что в этой битве участвовали саксонцы. Август писал Карлу, что это произошло от недоразумения: саксонцы не хотели вступать в битву, но их увлекли русские и поляки. Август наперед обещал разорвать всякие дружеские связи с московским царем и предлагал Карлу дать какое угодно удовлетворение. Карл принял извинения Августа, но не доверял ему. И точно, Август, уверяя шведского короля в своей искренности, старался некоторое время скрывать от русских и от поляков своей партии состоявшееся уже примирение с Карлом и уверял, что, отправивши к шведскому королю посольство, он только обольщает шведов. Готовясь ехать на свидание с шведским королем, Август говорил русскому резиденту, находившемуся при его особе: «Нет мне иного исхода, как постановить мир со шведами, но это сделается только для вида. Мне лишь бы выпроводить шведов из Саксонии, а там, как они уберутся, я, собравшись с силами, опять начну против них войну в союзе с царским величеством».

Август поехал в Саксонию и виделся с Карлом. Оба короля обменялись между собою дружелюбными визитами, вместе ездили на охоту, но тогда же перехвачены были и доставлены Карлу письма, писанные Августом к своим сторонникам в Польше: из этих писем Карл XII ясно видел, что Август помирился с ним обманчиво. Август писал к своим польским благоприятелям, что если он уже по необходимости отрекся от короны, то советует им не признавать королем Станислава, а избрать себе в короли кого-нибудь иного под покровительством царя Петра. Карл разгневался за такую двуличность Августа и за то увеличил военную контрибуцию, наложенную ужо на Саксонию; он хотел истощить наследственное владение Августа и тем самым умалить его силы и средства.

Отказ Августа от короны сразу лишил его в Польше самых верных союзников. Был у него такой ярый и вместе неутомимо деятельный сторонник Шмигельский, что шведский король назначал награду за его голову. Шмигельский перешел к Станиславу Лещинскому. За ним последовал генерал Брандт, недавний победитель Мардефельда. Оба оправдывали свой переход тем, что Август сам отрекся от польской короны и развязал их от присяги на верность. За ними последовали многие поляки, которые до того времени колебались: теперь уже Станислав Лещинский имел законный вид истинного польского короля.

Такой блестящий успех Карла не мог не отозваться и в Украине впечатлением невыгодным для уверенности в силе русского государя, который вел борьбу с таким героем, каким казался шведский король. Теперь обстоятельства располагали Мазепу сделать при случае новый шаг к сближениюс царскими врагами. Между тем ряд мелких событий, где великороссияне обращались с малороссиянами оскорбительно и презрительно, подавал каждому повод не предполагать в малороссиянах большой любви к русской власти. В 1706 году, и особенно за последние месяцы этого года, в современных делах встречается множество жалоб с разных краев Гетманщины. «Отовсюду, — писал Мазепа Головину, — ко мне доходят жалобы на своевольства великороссийских ратных людей». Гетман умолял найти средства к обузданию своевольства великорусских войск и препроводил замечательную по чертам того времени жалобу городенского сотника Стаховича на бесчинства великороссийских ратных людей, проходивших через его сотню.

Слишком тяжела казалась для малороссиян царская служба в то время, особенно при беспощадной дисциплине, которую вводил Петр. Запорожцы, бывшие на царской службе, за самовольный уход были обращены на галерные и другие работы, а некоторые из них, нашедши случай уйти, добрались до Сечи и произвели там волнение. Рада снарядила посольство к парю в Киев, но посланный атаман Игнат Галаган опоздал, не застал уже в Киеве государя и должен был воротиться в Сечу. Тогда запорожское товариство так заволновалось, что собиралось заключать союз с крымским ханом и привлекать татарскую орду против Москвы. К этому побуждал их кошевой Гордеенко. Но против смелых и отчаянных затей восстали старые козаки и отвратили от злобных намерений тех, которые задумывали уже выступать с оружием в Гетманщину.

В Киеве также был сильный ропот между козаками разных полков, согнанных на крепостные работы. В продолжение целых пяти летних месяцев они трудились над крепостью на собственном содержании. С 15 августа работы усилились. Государь нашел, чти местоположение делаемой крепости неудобно, и положил возводить, новые укрепления вокруг Печерского монастыря. В день Успения, по совершении церковного обряда сам Петр сделал закладку и поручил работы козакам под личным наблюдением гетмана, которого обязал не отлучаться до наступления зимних холодов, разве только на короткое время. Гетману в помощь придан был великорусской службы полковник Гейсен с царскими людьми. Великорусские офицеры обращались грубо с козаками, били их палками, обрубливали им уши и чинили над ними всяческое поругание. Бедные козаки переносили всевозможные тягости, терпели томительный зной при тяжелых земляных работах, терпели вечное беспокойство за свой дом, зная, что без них некому было убирать сена и хлебов в рабочую пору, и, кроме того, находились в постоянном страхе: великорусские люди в то время беспрестанно сновали через малороссийский край то с рекрутами, то с запасами, насиловали оставшихся дома козацких жен и дочерей, забирали и истребляли лошадей и домашний скот, и самих даже старшин наделяли побоями. Из полковников миргородский Апостол и прилуцкий Горленко выступили тогда перед гетманом, заступаясь за Козаков. Горленко говорил ему: «Все мы за душу Хмельницкого Бога молим за то, что тот освободил Украину от лядского ига, а твою душу и кости станут дети наши проклинать, если ты после себя оставишь Козаков в такой неволе».

Гетман сказал, что он уже много раз описывал царю о таких обидах, и предлагал ехать снова старшинам с просьбами о том же.

Через несколько дней гетман объявил полковникам, что советовался с киевским воеводою о предполагаемой посылке, но воевода князь Дмитрий Михайлович Голицын сказал, что это дело царю будет неугодно, и гетман повредит себе и козакам.

В конце октября, согласно царскому дозволению, гетман распустил свое войско, которое, по его донесению, стало и босо, и голо, и голодно, будучи истомлено вконец пятимесячною тяжелою работою. Сам гетман уехал в Батурин. На весну предполагалось созвать снова Козаков на фортификационную работу.

24 декабря царь опять проехал через Киев и отправился оттуда в польский город Жолкву. Мазепе дан был указ явиться туда же на совещания. К новому 1707 году царь прибыл в Жолкву вместе с близкими особами, в числе которых был новый канцлер, Гаврила Иванович Головкин, заступивший место управлявшего Посольским приказом Федора Головина, умершего недавно перед тем в Глухове на пути в Киев.

Во Львов тем временем съехались некоторые польские паны, которые после отречения от короны Августа не хотели признавать короля Станислава. Они оскорблялись тем, что, признавши его королем, признали бы главенство над Польшею шведского короля, который по своему произволу возвел Станислава в короли. На этом львовском съезде паны постановили не признавать в Польше иного короля, кроме избранного нациею свободно, без чуждого принуждения. С этого съезда отправились в Жолкву к находившемуся там царю знатные и влиятельные паны: краковский каштелян Януш Вишневецкий, мазовецкий воевода Хоментовский, Волович, Шембек и другие. Тогда обе стороны — и русская и польская — нуждались одна в другой. Русский царь оставался теперь в борьбе с Карлом без союзника; поляки поняли это и домогались отдачи и укрепления за польскою короной Правобережной Украины. Царь не только соглашался на это, но еще обязался дать полякам 20 000 рублей в качестве субсидии, — так хотелось ему отклонить панов от Станислава.

Между тем Петр искал дипломатическим путем устроить для себя выгодный исход из затруднительного положения. Он рассылал по европейским дворам посольства искать союза или посредничества к примирению со шведским королем, предлагал искать упраздненной польской короны и королевичу Собескому, и седмиградскому князю Ракочи, и сильному в Англии герцогу Марльборо, которому, как говорят, кроме того, обещал по выбору в России княжество киевское, владимирское или сибирское.

Петру намерения его не удавались. Более удачно везло его сопернику Карлу, продолжавшему сидеть в Саксонии. Август уверял его, что не думает о нарушении договора и что все писания от его имени, ходящие, в Речи Посполитой, подложны. В Альтранштадт, где жил Карл, стекались знатные особы с поздравлениями из разных стран Европы; в числе их 16 апреля 1707 года посетил Карла герцог Марльборо, которого напрасно старался расположить к себе русский царь. Государства — Франция, Англия, Немецкая империя, Голландские штаты, Ганновер, Пруссия — все, безусловно, признали польским королем Станислава Лещинского. По настоянию царя, министры европейских дворов в смысле посредничества предлагали Карлу примирение с Петром. Но Петр, прибегая к посредничеству, заранее заявлял, что хочет во что бы то ни стало удержать за собою Петербург и Орешек, а Карл не соглашался уступить ни одной пяди земли из своих владений. «Если бы царь, — говорил Карл иностранным министрам, искренно желал примириться с нами, то признал бы королем Станислава и не раздувал бы междоусобия в Польше. Зачем он сделал губернатором Ингрии Меншикова?» «За это царь должен уплатить Швеции», — предлагал французский министр. «Я не продаю своих земель, — отвечал Карл. — А вот как я подойду поближе к рубежу государства Петрова, тогда услышим, что он заговорит!»

В то же время Петр, желая удержать в союзе с собою поляков, не признавших власти Станислава, уверял, что не иначе согласится толковать о мире, как вместе с Речью Посполитою, и что вести о том, будто он хочет вступать отдельно в переговоры, выдуманы министрами шведского короля. Примас, которого Петр уверял в этом своим письмом, относился, по-видимому, с доверием к царским словам и благодарил царя за его внимание к выгодам Польши. Но в Литве партия Станислава еще более усилилась, когда вступил туда с войском шведский генерал Левенгаупт, назначенный от Карла губернатором Ливонии. Братья Вишневецкие открыто стали на сторону Станислава: гетман Михаил, как мы уже видели, прежде к тому склонялся, но брат его Януш еще в начале 1707 года в Жолкве был в числе панов, заключивших с Петром союзный договор, а через несколько времени помирился с своим давним врагом Сапегою и объявил себя за Станислава. Гетман литовский Михаил Вишневецкий издал к обывателям Великого княжества Литовского универсал, в котором убеждал повиноваться Станиславу и изгонять русских, как врагов, из пределов Речи Посполитой. Пример Вишневецких был до того влиятелен, что Великое княжество Литовское почти все очутилось признающим короля Станислава.

Август, обещавший выдать шведскому королю Паткуля, все еще медлил, опасаясь этим поступком вооружить против себя царя Петра, который мог бы тогда по-неприятельски поступить с саксонскими войсками, остававшимися на зимних квартирах в Польше: Паткуль считался в русской службе. Но в марте русски» сами настояли, чтобы саксонские войска вышли из Польши, уступивши место русским войскам. Тогда Август, не опасаясь более мщения за Паткуля, приказал генералу Мейерфельду привезти несчастного Паткуля из Кенигштейна, где он сидел в тюрьме, и отдал шведам. Его казнили мучительною смертью. Вслед за тем Август, досадуя на Альтранштадтский мир, для него унизительный, приказал отправить на место Паткуля в Кенигштейн Фингстена и барона Имгофа, обвинив обоих в превышении данного им полномочия.

Между тем с весны по царскому указу со всех гетманских полков спешили козаки с запасом кирок и лопат оканчивать киевскую «фортецию», которую царю хотелось довершить скорее в видах препятствия к неприятельскому вторжению. Петр ожидал, что Карл, разделавшись с Августом, теперь обратится всеми силами на державу русского государя. Поэтому царь писал к Апраксину, чтобы дать указ, дабы все обыватели, ожидая неприятеля, держали хлеб не в житницах, а непременно в ямах, вырытых в лесных местах, для удобнейшего сбережения. «Вся тягость войны теперь останется на одних нас», — писал царь Мазепе. приглашая его в Жолкву на совет.

По этому царскому приглашению Мазепа прибыл с некоторыми старшинами в Жолкву 11 апреля, в день великой пятницы. После 20 апреля был воинский совет. Что там произошло, мы не знаем, но по окончании этого совета Мазепа не пошел на обед к царю, а воротился в свое помещение расстроенный, целый день ничего не ел и был чрезвычайно раздражителен. Он не сообщал старшинам, что за неприятность с ним произошла, а только произнес для всех загадочные и зловещие слова: «Если б я Богу так верно и радетельно служил, то получил бы наибольшее мздовоздаяние, а здесь хоть бы я в ангела переменился — и тогда не мог бы службою и верностью своею никакого получить благодарения!» Он отпустил старшин, и те ушли в совершенном неведении, что сталось с их гетманом.

На другой или на третий день после того войсковой товарищ Димитрашко доставил письмо светлейшего князя Меншикова к компанейскому полковнику Танскому. Ментиков приказывал Танскому, взявши на шесть месяцев деньги для уплаты жалованья своим полчанам и на покупку провианта, выступать с своим полком в поход. Это взорвало гетмана. Он почел для себя личным оскорблением обращение светлейшего князя к козацкому полковнику мимо козацкого гетмана. В ярости Мазепа закричал: «Может ли быть более поругания, посмеяния и унижения моей особе! Князь Александр Данилович всякий день со мною видится, всегда со мною конверсует[127] и не сказал мне о том ни единого слова, а без моего ведома и согласия рассылает ордонансы людям моего регимента! Кто ж это без моего указа выдаст Тагскому месячные деньги и провиант? И как Танский может идти без моей воли с моим полком, которому я плачу? Да если б он пошел, я б его велел, как пса, расстрелять!»

Мазепе в это время, как видно, запахло чем-то очень плохим — возможностью потерять гетманство; и для старшин это запахло таким новым порядком, что вместо начальников, выбранных войском запорожским, станут управлять козаками царские бояре, а страх такой перемены, как известно, уже не малое время беспокоил малоруссов. Во всяком случае, страсть царя Петра к преобразованиям готова уже была коснуться Гетманщины, а желание как можно теснее слить этот край с остальными частями Русской державы унаследовалось им от прежней московской политики. Недаром Мазепа воротился с воинского совета расстроенным. Там, как оказывается, сообщено было Мазепе намерение царя произвести некоторое изменение в отправлении козацкой службы: чтоб из всех городовых Козаков выбиралось известное число и составлялись компании, которые бы получали жалованье, а прочие козаки оставались дома. Это мы узнаем из последующего письма Мазепы к Головкину, в котором говорится, что указ об устроении компаний, сообщенный царем в Жолкве, не может прийти в исполнение за смятением непостоянного народа. Орлик называет этот указ «указом об устроении Козаков подобием слободским полков в пятаки» и говорит, что все полковые старшины считали тогда выбор «пятаков» (пятого человека из Козаков) ступенью к преобразованию Козаков в драгуны и солдаты. Старшины сильно волновались, сходились беспрестанно то у обозного Ломиковского, то у миргородского полковника Апостола, советовались между собою, кричали и даже обращались к чтению Гадяцкого договора. Гетман извещал Головкина, что указ о компаниях очень неприятен полковникам. Сам гетман не показывал ни малейшего знака неудовольствия к замыслу царя. Этот указ не состоялся.

В то самое время, когда поступок Меншикова с Танским в Жолкве раздражил Мазепу, ему доложили, что в приемной комнате стоит и дожидается львовский иезуит Заленский, ректор иезуитской школы в Виннице. Вдруг Мазепа как будто просветлел и радостно воскликнул: «А он откуда взялся?» Он велел обозному Ломиковскому и писарю Орлику провести иезуита к нему во внутреннюю комнату и потом отпустил всех старшин по их помещениям.

Мазепа беседовал с этим иезуитом наедине, никто не слыхал их беседы, но и никто не подозревал ничего дурного. Впоследствии Орлик узнал от самого Мазепы, что гетман посылал этого иезуита в Саксонию к Станиславу Лещинскому, бывшему там с своим покровителем — шведским королем.

Скоро после того царь отпустил Мазепу и старшин из Жолквы разом со своим сыном Алексеем, царевичем. Отъехавши несколько миль от Жолквы, гетман уговорил царевича ехать вперед, обещаясь догнать его, а сам свернул с дороги, заехал в один из дворов, принадлежавших княгине Дольской, не застал там самой княгини, но нашел там какого-то монаха тринитарского ордена[128], о чем-то с ним наедине беседовал, а потом продолжал свой путь и нагнал царевича. «На этот раз, — говорит Орлик, — ни у кого из нас не было ни малейшего подозрения в неверности гетмана к царю; мы все думали, что княгиня Дольская домогалась у Мазепы получить взаймы некоторую сумму денег для выкупа из залога своих драгоценностей, о чем уже письменно перед тем к нему обращалась».

По возвращении из Жолквы гетман недолгое время оставался в Батурине и в июне отправился в Киев. Там работали над печерскою крепостью все козаки — и городовые и охотные, — все, кроме тех, которые находились в военных командировках. Работы вышли труднее, чем думалось. Прежде предполагали только поновить часть вала, который был уже выведен вокруг Печерского монастыря, но оказалось, что этот вал весь осыпался, пришлось его делать весь снова. С подошвы до верха вал обкладывали дерном и приходилось за таким дерном посылать далеко. Инженер, заведывавший фортификационным делом, приказал начиная от горы печерского местечка вниз к Днепру высыпать не один, а два вала и таким образом задал козакам двойную работу. С малороссийскими козаками работали и великорусские стрелецкие полки. В сентябре Мазепа в письме к Головкину изображал в печальных чертах состояние, в какое пришли козаки от продолжительной утомительной работы. Гетман просил дозволения отпустить Козаков, ссылаясь на то, что им надобно еще укреплять свои городки в полках. Но указ о распущении Козаков с крепостных работ получен был гетманом не ранее 7 ноября. Тогда гетман сдал крепость совершенно готовую киевскому губернатору князю Дмитрию Михайловичу Голицыну и назначил в число гарнизона 500 Козаков своего регимента Стародубского полка. Мазепа оставался в Киеве, ожидая скорой кончины престарелой своей матери.

В Жолкве, как мы уже говорили, польские паны успели вынудить у царя Петра согласие на возвращение Польше Правобережной Украины. Гетману было это объявлено в Жолкве, но царь тогда же сказал Мазепе, что прежде чем прибудет комиссия, учрежденная по этому вопросу, малороссийский гетман будет о том предупрежден заранее, дабы мог дать время нежелающим поступать под польскую власть перебраться на левую сторону Днепра. В августе назначенный для отобрания Правобережной Украины каштелян волынский Виельгорский обратился к Мазепе с требованием приступить вместе с поляками к возвращению Белой Церкви и всей Правобережной Украины под власть Речи Посполитой, во исполнение договора царя с теми панами, которые вошли с царем в союз против шведов. 22 августа Мазепа получил от царя секретный указ не отдавать Украины полякам и отговариваться от них неполучением собственноручного царского указа. На этом основании Мазепа на приглашение Виельгорского приехать к нему для совещания о таком важном деле отвечал решительным отказом. Виельгорский приписывал медленность в исполнении царского обещания упрямству самого Мазепы и угрожал, что еслитак, то польские войска и без участия малороссийского гетмана займут силою Правобережную Украину. «Вижу, — писал по этому поводу гетман к Головкину, — без кровопролития не обойдется; a v меня войска мало, потому что все раскидано в разные стороны: одни в Польше, другие в Быхове, третьи на Волыни, четвертые в Казани, а со мною остались такие, что изнурены работою над постройкою крепости, лишились лошадей и сами нагие и голодные чуть не валяются от дуновения ветра».

При тогдашнем положении вещей, когда в Польше не было ни единого правления, ни порядка, а большинство поляков все-таки склонялось на сторону Станислава Лещинского, было естественно, что царь, при искренней готовности возвратить Польше Правобережную Украину в возмездие за полезный с ним союз, должен был помедлить с этим делом. Поляки были недовольны, что не могли взять в свою власть края, отдаваемого им самим царем, делали угрозы, но эти угрозы были бессильны. Дело приостановилось, и нельзя было предвидеть, как оно поворотится. Малороссияне, во всяком случае, не могли спокойно смотреть на уступку половины своего отечества прежним своим врагам. Мазепа, как бы он втайне ни смотрел на этот вопрос, но, окруженный старшинами, должен был разделять общенациональное воззрение. «Конечно, — рассуждал он в письме к Головкину, — всякая вещь приватная должна уступать общей пользе. Нам трудно знать внутренние намерения великого государя, по которым он, ради союза с Польшею, готов ей делать такую уступку, но мы не ожидаем никакого добра от поляков в близком с ними соседстве. Если уж такова воля великого монарха, что отдавать в польскую область Белую Церковь и другие украинские места, то, по крайней мере, пусть бы министры царского величества с министрами польскими утвердили и постановили, чтобы поляки не интересовались городами и местами, находящимися близко Днепра — Каневом, Черкасами, Чигирином и прочими, которые были оставлены впусте генеральною комиссией во время установления вечного договора при короле Яне Собеском».

Военные события в Польше привлекали туда участие Козаков. Из Жолквы отправлен был в распоряжение польского коронного гетмана Сенявского компанейский полковник Танский, потом в мае царь потребовал от Мазепы еще пять тысяч Козаков, и Мазепа отправил их в качестве охотного полка под командою своего племянника Войнаровского, а в конце июня, по царскому указу, выслал еще сборный козацкий отряд на Волынь в Полонное на соединение с фельдмаршалом Шереметевым, для устрашения «непостоянных ляхов, абы они к стороне противной не приставали». В июне гетманотправил 1300 стародубцев в гарнизон в Быхов, который тогда сдался русскому генералу Бауэру.

Отправленное в Польшу в этот год козацкое войско поступило под команду князя Волконского, «человека молодого, глупого и нерассудительного», как аттестовал его польский историк. В самую пору жатвы прошли козаки через все Краковское воеводство. «Эти люди, — описывает польский историк Козаков Танского, — не встречали неприятеля, а зато всякого мирного жителя обдирали, не разбирая звания и состояния, и мало в воеводстве осталось домов, где бы они ни грабили и ни били стекол в окнах. Они забирали пивные и горельчаные котлы, выдирали пчел в пасеках и обваривали их кипятком, зажигали хаты без всякого повода, истребляли скот поголовно; бывало, загонят целое стадо в лес, вырежут из живого вола кусок мяса себе на жареное или полосу кожи со спины и кинут несчастное животное. Везде, где эти козаки стояли обозом, там невозможно было стоять от нестерпимого смрада. Они умышленно, без всякой нужды, истребляли копны хлеба в полях, сожигали скирды на гумнах, обдирали костелы, ругались над католическою святынею; невозможно было от них ни отпроситься, ни откупиться, и, многих поселян обобравши, они уродовали ударами плетей по голому телу, а тех. которые показывали намерение сопротивляться или убегать от них, забивали до смерти; если бы при этих козаках не находилось 600 великороссиян, то, кажется, в краковском воеводстве не осталось бы в живых ни человека, ни скотины». Козаки, совершая такие жестокости, исполняли волю своего государя, который нарочно послал их разорять маетности панов, приставших к союзу со шведами и признавших королем польским Станислава Лещинского. Такого рода войну еще прежде приказывал Петр Шереметеву в Ливонии; тот же способ наблюдался теперь и в Польше, и не одними малороссийскими козаками, но вообще всеми царскими ратными людьми. В Великой Польше с русскими и калмыками свирепствовал тогда полковник царской службы Шульц, сожигал дотла замки, усадьбы и целые города, а подчиненные ему калмыки в одном месте загнали кучу детей в дом и сожгли. Современные шведские известия сообщают возмутительные черты обращения русских с неприятелем во все течение Северной войны. Они варварски уродовали попавшихся в их руки шведов, не щадили ни безоружных женщин, ни стариков, ни даже невинных детей, а тех, которых почему-нибудь оставляли в живых, уводили с собою в рабство. Шведы жаловались, что их пленников содержали русские самым жестоким и унизительным образом, а в случае кончины их бросали. их тела на съедение собакам и хищным животным. Не всегда разорение постигало только врагов царя: Денгоф, противник Станислава, заключавший с царем союз в Жолкве, жаловался, что козаки производили разорения и грабежи в его маетности. Так несчастный польский край терзали и русские, и козаки, и калмыки, и шведы, но более всех терзали его собственные соотечественники: некоторые, не желавшие повиноваться Станиславу, стояли за новую «элекцию»[129], сами еще не зная, кто будет выбран в короли, другие — таких становилось больше — признавали Станислава; но иные не приставали окончательно ни туда, ни сюда, переходили то к одной, то к другой партии, искали собственной выгоды и ловили в мутной воде рыбу. Эти-то господа совершали тогда чистые разбои и злодеяния под предлогом обратить других к своему долгу: те — на сторону Станислава Лещинского, те — на сторону новой элекции, заставляя других признать то или иное, но, в сущности, такое, чего они сами внутренне не признавали. Таков, по известию шведского историка, был некто Рыбицкий: прежде верный сторонник Августа, он, по отречении последнего от короны, остался все-таки ненавистником короля Станислава. Бывало так: люди его партии наткнутся на людей партии Любомирских и Потоцкого, притворяются, будто Рыбицкий передался уже Станиславу, будто приказывал и им служить вместе с сторонниками Станислава. Вкравшись в доверие, идут они вместе с последними, потом, улучив удобный случай, неожиданно нападают на товарищей пути своего и истребляют их. Сами знатные сторонники Станислава, «Любомирские и Потоцкий, забравшись в Гданск, растрачивали там на свои удовольствия суммы, которые край доставлял им на содержание войска, а их солдаты, не получая средств, шатались, пробавляясь грабежом; русские и козаки нападали на них и истребляли их во множестве. Рассказывают, что один козацкий полковник, взявший в плен шляхетного предводителя такой шайки, обращался с ним презрительно и говорил: „Вы, ляхи, были когда-то нашими господами, а мы вашими хлопами. Но тогда вы были храбры, а теперь у вас храбрости стало столько, сколько у старой бабы, и вы достойны того, чтобы мы, бывшие ваши хлопы, ругались над вами, потому что вы не умеете защищать себя. Если вы не исправитесь, то мы,вас всех за уши возьмем и кожу с вас сдерем“. Но козаки, выказывая себя в Польше жестокими по царской воле, неохотно, однако, вели там войну и при первом удобном случае убегали оттуда. Так, козацкий отряд в 440 человек, оставленный князем Волконским между реками Саном и Вислою без хлебных запасов для себя и без корма для лошадей, весь разбежался, покинувши своего наказного полковника, и когда последний, оставшись без подчиненных, не придумал ничего лучшего, как воротиться в Украину, гетман приказал забить его в кандалы и посадить под караул.

Показываясь верным царским подданным, гетман известил, но вестям, полученным из Молдавии, что турки желают завести войну с русским царем и сносятся с его врагами. Посланцы Станислава были у Порты, и Порта тайно отправила дружелюбные грамоты к шведскому королю и к Станиславу Лещинскому, поручивши силистрийскому сераскиру[130] переслать эти грамоты с нарочным посланцем через венгерское государство. Сераскир избрал для этой цели одного агу[131] и приказал ему присмотреться к силам шведского короля, чтобы потом турки могли сообразить: в состоянии ли шведы удачно вести войну с московским царем. Ага должен был убеждать шведов не мириться с царем без сношения с Оттоманскою Портою для общей выгоды. По известию шведского историка, ага, о котором сообщал Мазепа, представлялся в Бресте 1707 года в ноябре шведскому королю, который еще в сентябре оставил Саксонню. Карл оглашал намерение идти на русского царя; его войско собиралось в Польше. Ага совещался с графом Пипером и вручил ему письмо от силистрийского паши, который извещал, что слова Карла дошли до падишаха и последний предлагает ему дружбу. В знак своего расположения падишах приказал выкупить из московской неволи 100 шведских пленных в благодарность за то, что Карл освободил турок, находившихся в плену в Польше и содержавшихся во Львове. Но когда речь коснулась возможности тесного политического союза со Станиславом, ага сказал, что султан готов оказывать помощь Станиславу, не разрывая, однако, мирного договора с московским государем. Карл отвечал, что сам он никогда не бросит короля Станислава и ему было бы приятно, если бы турецкий султан оказал последнему прямое содействие.

Важные по своему времени сведения передавал верховному правительству малороссийский гетман, и в его верности к царю со стороны Петра не возникало ни малейшего сомнения. Между тем тихо происходило много такого, о чем и в голову не могло приходить ни Петру, ни его ближайшим советникам. Вот, например, что делалось 16 октября, когда Мазепа находился еще в Киеве. Была ночь. Его писарь Орлик, находившийся у него в помещении, занят был каким-то длинным писанием. Мазепа несколько раз обращался к нему из внутренних комнат: «Скоро ли ты кончишь? Есть еще иное дело!» Писание было, наконец, окончено, и писарь положил его на стол перед гетманом. Мазепа сидел за столом и держал в руке письмецо в небольшом конверте. Он сказал:

«Княгиня Дольская через одного волоха прислала мне вот это письмецо, зашивши посланцу в шапку. Я знаю наперед, что она все одно да то же пишет, а черт ее просит об этой корреспонденции: когда-нибудь эта безумная баба меня погубит! Недаром говорится: у женщины волос длинен, а ум короток. Возможное ли дело, чтоб одна баба глупым своим умом обманула меня! Распечатай это письмо и прочти».

Орлик приблизился к свечке, которая заслонена была зонтиком от глаз Мазепы, вскрыл конверт и достал оттуда цифирное письмо, писанное княгинею Дольскою, а в это письмо вложено было другое, маленькое, запечатанное письмецо. Полагая, что и это последнее от той же княгини, и не присмотревшись хорошенько к печати. Орлик распечатал и другое — и уже после того заметил посредине при печати слова: Stanislaw Krol. Писарь не сказал ничего гетману и сам прежде пробежал это письмо короля Станислава. Мазепа, видя, что писарь долго молчит и не читает вслух письмо, сказал:

«Зачем ты так долго медлишь и не читаешь? Ты ведь привык читать без перевода цифирные письма: ведь к ним у тебя есть ключи».

«Я, — отвечал Орлик, — и без ключа прочитаю княгинино цифирное письмо, но здесь есть письмецо от Станислава, для которого не нужно и ключа».

«От Станислава? Это невозможно!» — воскликнул Мазепа. «Возможно! — отвечал Орлик. — Здесь и подпись имени его, и печать».

«Дай сюда!» — сказал Мазепа, взял и тихо прочитал. Тогда он показал такой признак ужаса, что упустил из рук на стол письмо и произнес такие слова: «О, проклятая баба, ты погубишь меня!» Он потом долго сидел молча, задумавшись. Молчал и Орлик. Наконец, обратившись к своему писарю, гетман сказал: «Что мне делать с этим письмом? Посылать. ли его к царскому величеству или удержать?»

Орлик сказал: «Ваша вельможность, сам изволишь рассудить высоким своим разумом, что надобно посылать: этим самым и верность свою непоколебимую явишь, и большую милость у царского величества поищешь».

Мазепа замолчал и опять долго сидел, погруженный в думу, потом приказал Орлику читать цифирное письмо от княгини Дольской.

В этом письме княгиня извещала Мазепу: посылала она в Саксонию ко двору Станислава ксендза-тринитара, и тот ксендз выехал оттуда в тот самый день, когда шведское войско выступило в Польшу. Ксендз привез с собою письмецо к Мазепе от короля Станислава, который, кроме того, приказал словесно передать Мазепе, чтоб он начинал замышленное дело прежде, чем шведы приблизятся к украинским границам. Ксендз привез еще проект трактата с Мазепою и с целым войском Запорожским. Княгиня просила Мазепу прислать за ним какого-нибудь своего доверенного.

«Тут, — говорит Орлик в своем письме к Яворскому, — я припомнил себе, что Мазепа видался с этим ксендзом-тринитаром во дворце княгини Дольской, куда заезжал с дороги, ворочаясь из Жолквы. Тут мне становилось ясно, что Мазепа замыслил что-то лукавое».

«Сожги передо мною это письмо», — сказал Мазепа.

Орлик исполнил приказание. Мазепа долго сидел и молчал.

«С умом борюсь, — сказал он наконец, — посылать это письмо к царскому величеству или не посылать? Посоветуемся еще утром, — прибавил он, — а теперь иди себе в свою квартиру и молись Богу, да, яко же хощет, устроит вещь. Может быть, твоя молитва приятнее, нежели моя. Ты по-христиански живешь. Бог то видает, что я не для себя чиню, а для вас всех, для жен и детей ваших».

«Пришедши в свою квартиру, — рассказывает в том же письме Орлик, — я взял денег два рубля, вышел и стал раздавать нищим и нищенкам, лежавшим в кущах (шалашах) на улице, и в богадельне Печерского монастыря. Я делал это с тем намерением, чтобы Всемогущий Бог освободил меня от обстоящих бед и отвратил Мазепино сердце от лукавого предприятия. Нищие, валявшиеся на улице, бранили меня, когда ночью я толкался в их кущи: они не милостыни от меня надеялись, а опасались воровства; однако же, услышавши от меня слова, поняли, что я не вор, отворяли дверцы шалашей и принимали милостыню».

Прошла ночь. Рано утром на другой день позвали Орлика к гетману. Когда писарь вошел, гетман сидел уже за своим столом, а перед ним лежал крест с частицею животворящего древа.

Мазепа произнес Орлику такую речь: «До сих пор я не смел тебе объявлять прежде времени моего намерения и открывать тайну, которая вчера тебе открылась случайно. Не то чтоб я в твоей верности сомневался, — я никогда о тебе не подумаю, чтоб ты заплатил мне неблагодарностью за толикую к тебе милость, за любовь и благодеяния и стал бы моим предателем, — но я рассуждал так: ты человек умный и добросовестный, однако еще молод и недостаточно опытен в таких оборотах. Я опасался, чтоб ты в беседах с великороссиянами да и с нашими всякого чина людьми или по доверчивости, или по неосторожности да как бы не проговорился об этом секрете и тем самым не погубил бы меня и себя. Но так как теперь это случайно не утаилось, то я призываю Всемогущего Бога во свидетели и присягаю тебе вот в чем: не для приватной моей пользы, не ради высших почестей, не ради большего обогащения, не для иных каких-нибудь прихотей, но ради всех вас, состоящих под властью моею и под моим региментом, ради жен и детей ваших, ради общего добра матери нашей бедной Украины, для пользы всего Войска Запорожского и народа малороссийского, для возвышения и расширения войсковых прав и вольностей хочу я при помощи Божией так чинить, чтоб вы с женами и детьми вашими и отчизна с Войском Запорожским не погибли как от московской, так и от шведской стороны. Если ж бы я, ради каких-либо моих приватных прихотей, дерзал так поступать, то пусть побьет меня и на душе, к на теле Бог в Троит Святой Единый и невинные страсти Христовы!»

Он поцеловал крест с частицею животворящего древа и, обратившись к писарю, продолжал:

«Я в тебе уверен крепко и надеюсь, что ни совесть твоя, ни доблесть, ни честность, ни прирожденная шляхетная кровь не допустят тебя сделаться предателем своего господина и благодетеля; однако же, для большей верности, чтобы мне не оставалось ни малейшего сомнения, как я присягнул тебе, так и ты присягни мне перед распятым на животворящем древе Христом, — присягни, что будешь мне верен и не откроешь никому секрета».

Орлик присягнул и поцеловал крест, который держал в руках Мазепа. До тех пор его все еще тревожило подозрение: не испытывает ли его гетман; но после произнесения присяги Орлик стал увереннее в том, что Мазепа говорит с ним искренно и поверяет ему важную тайну. Писарь стал смелее и сказал:

«Присяга вашей вельможности показывает усердную вашу ревность и отеческое помышление о своей отчизне и всех нас; но кто может исследовать судьбы Божий: какой предел положен настоящей войне и за кем будет виктория? Если за шведами, вельможность ваша и мы все будем счастливы; но если за царским величеством, тогда мы все пропадем и народ погубим».

Мазепа отвечал: «Яйца курицу учат! Дурак разве я, чтобы прежде времени отступать, пока не увижу крайней нужды, пока не увижу, что царское величество не в силах будет защищать не только Украины, но и всего своего государства от шведской потенции? Уж я, будучи в Жолкве, докладывал царскому величеству: если король шведский и Станислав разделятся, и первый пойдет на государство Московское, а второй на Украину, то мы не можем оборониться от шведских и польских войск с нашим бессильным войском, подорванным и умаленным от частых походов и битв. Того ради просил я царское величество там же, в Жолкве, чтоб изволил придать нам в помощь, по крайней мере, хоть тысяч десять из своих регулярных войск, а его величество мне отвечал: „Не только десяти тысяч и десяти человек не могу дать; сами обороняйтесь, как можете“. И то еще меня понудило посылать этого ксендза-тринитара, капелляна княгини Дольской, в Саксонию (об иезуите Заленском Мазепа не вспомянул), чтобы там, видя какую-нибудь мою к себе инклинацию[132], не решались поступать с нами по-неприятельски и опустошать бедную Украину мечом и огнем. Тем не менее я буду сохранять верность царскому величеству до тех пор, пока не увижу, с какою потенцией король Станислав придет к украинским пределам и какой успех покажут шведские военные силы. Если мы увидим себя не в силах оборонять Украину и самих себя, то чего ради нам самим лезть в погибель и губить свою отчизну? Сам Бог и целый свет будет видеть, что мы по нуждерешились это сделать, что, как вольный и незавоеванный народ, мы старались всеми способами о нашей целости. Без крайней, последней нужды я не переменю моей верности к царскому величеству. Для этого я заблагорассудил писать к царскому величеству и послать эту записочку Станислава, ко мне писанную, в доказательство моей верности. Ты, не уходя отсюда, напиши одно письмо к царскому величеству, а другое — к Гаврилу Ивановичу Головкину. Мы в письмо вложим записку Станиславову в донесение царскому величеству».

Гетман дал своему писарю наставление, как составить донесение царю и письмо канцлеру Головкину. Писарь, по гетманскому приказанию, написал то и другое и представил гетману. Мазепа, взявши в руки написанные письма, сказал:

«У моей матери, игуменьи печерской, есть верный слуга и отчасти нам сродственник; она обещала через него послать эти письма Войнаровскому, а Войнаровский представит их царскому величеству и графу Гаврилу Ивановичу Головкину».

Но Мазепа обманул своего писаря, которому все еще не вполне доверял, особенно после того, как тот осмелился сделать замечание, что отступление от царя может не принести хороших последствий. По собственной душе знал хорошо Мазепа, как человек легко может пожертвовать всякими чувствами дружбы, привязанности, благодарности, когда представится искушение. Мазепа впоследствии сам сознался Орлику, что мать его, игуменья Магдалина, не отдала этих писем для отсылки Войнаровскому, но удержала у себя и пред своею кончиною (которая постигла ее очень скоро) вручила их жившей с нею внуке своей, племяннице Мазепы, панне Марианне, рожденной от второго брака сестры Мазепы, приказывая отдать по смерти ее эту записку гетману. Мазепа тогда, сообщая о том Орлику, прибавил, что «госпожа матка его просила одну богоугодно живущую черницу молиться Богу, чтоб Он сам указал: надобно ли посылать или удерживать эти письма, а этой чернице было такое откровение, что если эти письма пошлются, то гетман погибнет».

На другой день после откровенных объяснений с Орликом. 18 октября, Мазепа велел Орлику отписать Станиславу цифрами, что не может исполнить королевского указа по многим причинам, которые излагал в таком смысле: Киев и другие укрепленные пункты в Украине наполнены многочисленными московскими гарнизонами, «под которыми козаки, як перепелиця под ястребом, не могут головы поднести (поднять); кроме того, несколько тысяч великороссийского войска регулярного, хорошо обученного и снаряженного, находится при мне, гетмане; они наблюдают за всякими моими поступками и достаточно сильны, чтобы пресечь всякое противное начинание, а вся царская потенция находится в Польше недалеко от Украины. У нас в Украине и начальные и подначальные, и духовные и мирские особы, словно разные колеса, не в единомысленном согласии: те благоволят к протекции московской, другие — к турецкой, третьим по вкусу побратимство с татарами из врожденной антипатии к полякам. Самусь с прочими полковниками, старшинами и козаками Правобережной Украины, после недавних бунтов, нелегко склонятся к Речи Посполитой. Того ради надобно первее постараться привести к единомыслию войско и весь народ в Украине на обеих сторонах Днепра. Притом сама Речь Посполитая теперь раздвоена и сама с собою не в согласии». Мазепа обещал только не вредить ни в чем интересам Станислава и шведских войск. Он просил, чтобы Станислав прежде постарался привести в единство польскую Речь Посполитую настолько, чтоб она единогласно признавала его своим государем и королем.

В следующую затем зиму, когда Мазепа жил в своем Батурине, происходило такое событие. На второй день праздника Рождества Христова иезуит Заленский, приехавши в Украину, остановился в селе Оленовке[133], не доезжая двух миль от Батурина, послал гетману письмо, в котором давал знать о своем прибытии и просил указать, где ему приютиться. Мазепа смутился таким приездом. Он позвал Орлика, сообщил ему о прибытии иезуита и сказал:

«Признаюсь теперь тебе, я из Жолквы посылал ксендза Заленского в Саксонию проведовать, как скоро войска шведские оттуда двинутся. Теперь черт его принес сюда: ожидает в Оленовке от меня указа, где ему пристать. Если он сюда приедет, то подаст меня в явное подозрение. Поезжай сейчас в Оленовку и сделай выговор Заленскому: скажи, не нужно было ему сюда ехать, следовало из Винницы известить о своем возвращении из Саксонии и написать реляцию о поверенном ему деле, а самому не ездить для возбуждения в подозрительных умах нехорошего мнения о своем приезде. Прикажи Заленского привезти в Бахмач[134] ко мне во дворец»[135].

Орлик отправился в Оленовку. Иезуит удивился, когда увидел, что Орлику известен секрет.

«Я думал, — сказал он, — что ни один дух, ниже сам Войнаровский о том не ведает. Так сказывал мне в Жолкве сам гетман. Я нарочно поспешал в Батурин к празднику, оттого что в это время съезжаются к гетману все старшины и полковники с поздравлениями. Со мною универсал короля Станислава, обращенный к целой Украине: я бы мог его всем объявить и словесно ассекуровать (обеспечить) всякими вольностями и королевским особливым призрением и милостями».

Орлик привез иезуита Заленского в Бахмач и поместил во дворце Мазепы. Из Бахмача Орлик два раза привозил Заленского к Мазепе на Гончаровку[136], первый раз для аудиенции, второй — для прощания с гетманом перед своим отъездом. Заленский вручил Мазепе универсал Станислава: король расхваливал мужество, храбрость и отвагу войска запорожского, обнадеживал расширением и умножением прав и вольностей, обещал свои отеческие попечения всему малороссийскому народу, возбуждал всех малороссиян прибегать к нему, как к своему наследственному государю, и вместе с предостойнейшим вождем своим стараться о низвержении с своих шей московского ига при скорой помощи непобедимых войск шведских и польских. Отдавши в руки гетмана такой универсал, Заленский рассказывал о состоянии шведских войск, как они многочисленны и хорошо снаряжены, сообщал, что, с одной стороны, король шведский намеревается идти из Литвы на Москву, а с другой — Станислав пойдет из Польши к Киеву и к нему присоединится в помощь татарская орда, как уже дал обещание турецкий посланник. Заленский не привез к Мазепе никакого частного письма от Станислава, и Мазепа ничего с ксендзом не писал, а только велел ему неисходно оставаться в Виннице до получения дальнейшей ведомости.

По известию шведского историка Нордберга, в октябре 1707 года у короля Станислава Лещинского был тайный посланец от Мазепы. Современник Адлерфельд, а за ним шведский историк Фриксель говорят, что это был какой-то болгарский или сербский низложенный архиерей, странствовавший в виде собирателя милостыни: настоящая цель его поездок известна была только четырем лицам: двум королям — шведскому и польскому., Мазепе и еще одному какому-то польскому пану. Этот посланец от имени Мазепы говорил так:

«Всем известно, что московские ратные люди большие трусы, и хотя хвастают, что с твердостью будут ожидать нападения от шведов, но всегда разбегаются. Мазепа предлагает королям шведскому и польскому свое содействие и заранее обещает устроить мосты для шведского войска, если короли станут покровительствовать его намерениям. Московское войско, которого будет в Украине тысяч шесть или семь, все будет истреблено».

В Польше были уверены, что козаки ничего так не желают, как освободиться от царской власти. Думали и говорили так: московская власть кажется козакам невыносимым бременем, хотя они сами наложили на себя это бремя. Но ведь то делалось давно: тогда они обольщались надеждами свободы и разных выгод, которыми, однако, не пришлось им пользоваться. Так соображал и Станислав и не усомнился в искренности малороссийского гетмана. Он через того же посланца благодарил Мазепу за сочувствие, уверял, что будет хранить в тайне его предложение, требовал того же со стороны Мазепы и обещал на будущее время вести с ним тайные сношения до тех пор, когда козакам можно будет объявить открытый разрыв с Москвою. Шведский король, когда его известили об этом посольстве, на первый раз не слишком обрадовался новому союзничеству. Он сказал: «Я заметил по опыту, что козаки способны оказывать услуги, когда приходится преследовать бегущего неприятеля, но вообще во время войны на них нельзя полагаться».

Таким образом, из шведских источников открывается, что у Мазепы, кроме сношений с царскими неприятелями через католических духовных, велись еще сношения и другими путями, остававшиеся неизвестными гетманскому приближенному Орлику и, вероятно, другим лицам, знавшим о его сношениях, отправлявшихся путем, прежде нами указанным. Кажется, гетман и в это время не пришел еще к полному решению переходить на шведскую сторону, но постепенно приближался к нему по мере того, как успехи Карла и Станислава Лещинского внушали ему опасение, что царь не отстоит своего государства, когда победоносный соперник грянет на его державу с соединенными шведскими и польскими силами. Это тем казалось вероятнее, что внутри Русского государства происходили потрясающие волнения. Страшный гнет, тяготевший над великорусским народом по случаю напряженной войны, стал невыносим беспрестанными поборами и доставкою людей в войско и заставил народ массами бежать из своих жилищ. Притоном беглых стал Дон и прилегавшие к нему украинные страны Московского государства. На реках: Донце, Гайдаре, Хопре, Бузулуке, Калитве, Медведице и на их притоках основались городки, наполненные беглыми: жители этих городков признавали себя козаками, все тянули к донскому козачеству и стали враждебно относиться к русскому правительству. Явился смелый предводитель мятежа, донской атаман Кондратий Булавин. Уже летом 1707 года гетман Мазепа из-под Киева, по царскому указу, должен был посылать отряд в ту сторону для укрощения бунтов. Царь отправил с отрядом войска князя Юрия Долгорукого для отыскания в украинных городах беглых и для возвращения их на прежние места жительства. В октябре 1707 года Булавин разбил и истребил дотла весь посланный царем отряд, убил самого князя Долгорукого и потом отважно призывал целый Дон и всю украинную страну к восстанию против царской власти.

Это восстание находило себе готовый контингент в Запорожье и в самой Гетманщине. Там козаки и посполитые бегали из своих жилищ, заводили слободы на юге, на рубежах с запорожским краем и не хотели подчиняться гетманскому регименту. Так завелась Вольная Слобода на Самаре, населенная людьми из Полтавского полка; начальствовавший над ней сотник Лучинченко не хотел слушать полтавского полковника, отговариваясь, что он подчинен самарскому воеводе, не слушал, однако, и последнего, ссылаясь на то, что козак должен слушать только своего полковника. Ни полковник, ни сам гетман не находили легальных способов с ними справиться. В Полтавском полку разгуливала вольная разбойничья шайка, которой атаманом был Лебедин: 10 лет сряду он наводил страх, и только весною 1707 года компанейцы усмирили его и взяли в плен. Кошевой атаман доносил гетману, что в Запорожской земле повсюду распространяются своевольные разбойнические «купы» беглецов.

Сверх того, в разных местах, как и прежде, не переставали столкновения между великороссийскими ратными людьми и малороссийскими обывателями; взаимные ссоры кончались нередко кровавою расправою с обеих сторон. Жалобы на наглость великороссиян посылались по-прежнему гетманом к царю. Царь Петр сам сознавал, что малороссиянам, как и великороссиянам, становится невыносимо тяжело. Он прислал успокоительную грамоту, обращенную ко всему малороссийскому народу, и приказывал читать ее во всех полках. В этой грамоте царь сознавал, что народ терпит от великороссийских военных людей, проходящих по делам службы через малороссийский край, но указывал, «что но поводу военного с королем шведским случая без того обойтись невозможно, что надлежит ради общей государственной пользы сносить эти неудобства, так как и он сам персоны своей не щадит». Он обнадеживал народ явить ему царскую милость по окончании войны, а до того времени давал обещание приказать войску, проходящему через малороссийский край, и «всем посыльщикам» вести себя смирно и не чинить обид и разорении малороссийским жителям под страхом жестокого наказания.