Александр Колпакиди

История Коминтерна — III Коммунистического интернационала — по существу является историей первой четверти века существования мирового коммунистического движения. Между тем, хотя после роспуска Коминтерна и прошло уже 75 лет, изучена эта международная организация крайне поверхностно.

Хотя в так называемые «застойные годы» и вышло несколько монографий, в заголовках которых фигурировало слово «Коминтерн», и даже появился толстенный том со скромным названием «Краткий очерк истории Коминтерна», иначе как пустопорожним разглагольствованием все эти фолианты назвать нельзя. Люди десятилетиями сидели в архивах и институтах, пользовались поистине бесценными материалами, защищали кандидатские и докторские диссертации. И, тем не менее, умудрялись при этом не знать самых элементарных вещей, как, например, кто и когда возглавлял изучаемую ими организацию, какая у нее была структура и на каких принципах она функционировала.

В целом, все эти коминтерноведческие «труды» сводились к бестолковому перечислению тех или иных международных пролетарских или национально-освободительных «акций», к которым, кстати говоря, Коминтерн порой и не имел никакого отношения, или же к попыткам «замазать» те или иные его провалы по части разжигания мировой революции. Крупнейшим «достижением» застойного «коминтерноведения» явилась созданная в угоду хрущевско-сусловскому ревизионизму так называемая «теория VII конгресса», когда вся 24-летняя история Коммунистического Интернационала была сведена к трем-четырем годам проводимой по указанию Сталина тактической линии на единый Народный фронт.

В конце 1980-х годов, как и во всех других областях отечественной исторической науки, на смену апологетическому восхвалению истории Коммунистического Интернационала пришел период тотального ее охаивания и оплевывания, который можно условно назвать «ревизионистским». Все «белые пятна» в истории Коминтерна стали замазываться черной краской. Впрочем, здесь быстро «перестроившиеся» титулованные «коминтерноведы» были отнюдь не оригинальны. К чему привело подобное отношение к своей истории, все народы бывшего СССР испытали на собственной шкуре. Под истерические вопли и завывания о вывозившейся на Запад для финансирования зарубежных компартий валюте, публикацию длинных перечней, сколько и чего какой компартии было передано, местные и пришлые проходимцы разворовали и разваливали всю страну.

В последние годы появилось довольно много сборников документов по истории Коминтерна. Все они довольно интересны сами по себе, но снабжены на редкость убогими предисловиями и комментариями. Оно и не удивительно. Исследователи коминтерновской темы все больше и больше уходят в узкотемье. Живая, вечно зеленая почва истории ушла из-под их ног и они оказались на безжизненном асфальте освоения зарубежных грантов и выполнения ВАКовских требований.

Думается, уже давно настало время для нового, если так можно выразиться, «постревизионистского» подхода к отечественной истории. Постараемся хотя бы эскизно показать на примере Коминтерна, что это такое.

Прежде всего, отметим, что тема Коминтерна уже по своей природе дуалистична. Это хорошо подметил в свое время английский писатель Джордж Оруэлл, который говорил, что когда мы вспоминаем о Коммунистическом Интернационале, то на память приходят многомиллионные массы трудящихся, марширующие сплоченными рядами в борьбе за свои права, а когда произносим слово Коминтерн, то перед глазами встает узкая группа доктринеров и аппаратчиков, в тиши своих кабинетов занимающихся фракционными склоками и выработкой далеких от жизни теорий и доктрин.

Первый же вопрос, с которым приходится сталкиваться каждому исследователю Коминтерна, это необходимость определить, что же представлял из себя III Интернационал: единую партию (организацию), руководимую лидерами РКП(б), или же братский союз партий, объединяющих наиболее сознательные, передовые слои рабочего класса разных стран. В свое время в отечественной историографии была сделана довольно неуклюжая попытка (в духе хрущевской парадигмы «с одной стороны, с другой стороны») объединить эти два взаимоисключающих определения сущности Коминтерна в формуле «с одной стороны, союз компартий, с другой — единая организация».

Очередной Лейбзон, цитируя устав Коминтерна, принятый его II конгрессом:

«По существу дела, Коммунистический Интернационал должен действительно и фактически представлять собой единую всемирную коммунистическую партию, отдельными секциями которой являются партии, действующие в каждой стране», ишет далее, что:

«…ставя перед собой такую цель, Коминтерн являлся добровольной организацией, в которую каждая партия вступала по собственной воле и могла выйти из нее в любое время. В.И.Ленин неоднократно подчеркивал сущность Коммунистического Интернационала как союза: "Во всем мире растет союз коммунистов", III Интернационал — это "международный союз партий"»¹ .

По нашему мнению, для того, чтобы, вместо жонглирования вырванными из контекста цитатами, серьезно ответить на поставленный вопрос, следует, прежде всего, обратить внимание на то, как был образован Коминтерн, проанализировать сам механизм его создания.

Как известно, сложившаяся историческая традиция относит истоки Коминтерна (т. е., по существу, всего коммунистического движения) к левой социал-демократии, выступившей против поддержки правыми социал-демократами шедшей тогда Первой мировой войны, а если точнее — к так называемому Циммервальдскому движению, т. е. союзу социал-демократических партий и организаций, стоявших на интернационалистких позициях. Это Циммервальдское движение, возглавлявшееся Интернациональной социалистической комиссией (ИСК), включало в свой состав и крайне левую группу большевиков и их союзников, руководимую В.И. Лениным («Циммервальдская левая»).

Однако достаточно вспомнить, как относился сам Ленин в судьбоносном для мирового коммунизма 1917 году к этому самому Циммервальдскому движению. На апрельской (1917) конференции РСДРП(б) он жестко ставил вопрос о выходе из Циммервальдского объединения². Как известно, конференция не поддержала Ленина, приняв предложенную Зиновьевым резолюцию об участии в III Циммервальдской конференции, состоявшейся в сентябре того же года в Стокгольме.

Это скептическое, даже отрицательное отношение Ленина к Циммервальду только усилилось после того, как в результате громкого скандала его руководитель, швейцарец Роберт Гримм (оказавшийся замешанным в попытке Германии вести сепаратные переговоры о мире с Россией), вынужден был передать руководство Интернациональным социалистическим комитетом сторонникам Ленина — А. Балабановой и «левым шведам»³.

Забегая вперед, скажем, что, очевидно, отнюдь не случайно самыми решительными «лоббистами» Циммервальда в рядах РСДРП(б) были тогда Г.Зиновьев (Радомысльский), Л.Каменев (Розенфельд) и К.Радек (Собельсон). Этим они еще в 1917 году проявили свою «небольшевистскую сущность», что и привело поначалу блестящую карьеру двух из них в Коминтерне к столь бесславному концу.

Кроме того, на I (Учредительном) конгрессе Коминтерна лидеры Циммервальдского движения Анжелика Балабанова и Христиан Раковский сыграли гораздо более скромную роль, чем щедро представленные военнопленными и эмигрантами «Федерации иностранных групп при ЦК РКП(б)».

Стоит также вспомнить, что в руководстве Коминтерна на первых порах были более широко представлены деятели центристской фракции Циммервальда — Л.Троцкий, тот же Х.Раковский, а также отнюдь не являвшиеся «ленинцами» во время войны болгарские «тесняки», немецкие «спартаковцы» и польские левые ППСовцы. Интересно также, что многие циммервальдские левые в Коминтерн не вошли или были из него позднее исключены (Э.Нобс и А. Робман в Швейцарии, П.Фрелих в Германии, А. Тильбо во Франции, Ц.Хеглунд и Т.Нерман в Швеции, А Паннекук и Г.Роланд-Гольст в Голландии, И.Штрассер в Австрии и другие).

Помимо этого, необходимо напомнить такие достаточно красноречивые факты, на которые мало кто обращает внимание. Еще задолго до I конгресса Коминтерна, 2 ноября 1917 года при ВЦИК был создан международный отдел⁴ (несколько позднее его возглавил П.Петров, бывший бундовец, а в то время — левый эсер), важнейшей задачей которого было осуществление связей с революционным движением за границей. 7 декабря СНК признал желательным послать за границу делегацию для установления связи с революционно-интернационалисткими партиями и группами. 14 декабря на заседании ВЦИК был поставлен вопрос о созыве международного социалистического конгресса, одной из резолюций записано: «ЦИК ставит на очередь принять еще более решительные меры к сплочению социалистического фронта борьбы за мир»⁵. 22 декабря ВЦИК принял решение послать в Стокгольм делегацию для изучения возможности проведения международной конференции левых социалистов⁶.

В феврале 1918 года на заседании ВЦИК Я. Свердлов отмечал возможность проведения такой международной конференции уже в марте-апреле 1918 года⁷. Однако активизация внутренней контрреволюции и иностранная военная интервенция помешали тогда созыву международной конференции левых социалистов.

Этот процесс привел к усилению работы большевиков среди оказавшихся на территории Советской России иностранцев, в основном военнопленных. 8 октября 1918 года ЦК РКП(б) решил «образовать бюро РКП(б)» по «заграничной работе» в составе Н.Бухарина, Т. Аксельрода, В.Воровского, А.Балабановой⁸. Этот факт дал основание Ленину заявить в мае 1919 года, что III Интернационал фактически был создан в 1918 году⁹.

В дальнейшем в связи с отправкой Н.Бухарина и Т. Аксельрода в Германию «бюро ЦК РКЛ(б) по заграничной работе» возглавил в начале 1919 года Г.Зиновьев, ставший, таким образом, автоматически руководителем III Интернационала. Также естественно, что его заместителем стал Н.Бухарин, а секретарями ИККИ являлись В.Воровский и А.Балабанова. Непосредственно вся техническая работа бюро выполнялась Народным комиссариатом иностранных дел (НКИД), причем особенно большую роль играли ставшие членами «бюро» и фактически ближайшими помощниками Зиновьева по ведению I конгресса и руководству III Интернационалом Николай Любарский и Яков Рейх (Томас).

Кроме того, как известно, среди первых руководителей ИККИ большую часть составляли люди, которые одновременно работали в советском внешнеполитическом ведомстве (НКИД) — Максим Литвинов (Баллах), Лев Карахан, Вацлав Боровский, Ян Берзин, Александр Меньшой-Гай (Лев Левин). Если к этому прибавить Г.Зиновьева, Н.Бухарина, поволжского немца Г. Клингера и руководителя Федерации иностранных групп ЦК РКП(б) венгро-румыноязычного А.Руднянского, то из циммервальдцев в руководстве первого Исполкома Коминтерна (ИККИ) остаются только «итальянка» Анжелика Исааковна Балабанова (отправленная почти сразу же на Украину, где она являлась членом коллегии НКИД Украины и председателем Южного бюро ИККИ, а вернулась в Москву только в январе 1920 года) и позднее, в апреле 1920 года, «галичанин» Карл Радек (Собельсон). Оба, кстати говоря, также весьма относительные «иностранцы».

Наконец, напомним о том, что с самого начала Коминтерн щедро финансировался ЦК российских большевиков, причем первые выплаты были предприняты еще до создания собственно Коминтерна, с начала 1918 года. И, конечно, нельзя по примеру Зиновьева считать, что это финансирование было простым «возвращением долга» со стороны большевиков за ту, надо сказать, весьма скромную помощь, которую им оказывали западные социал-демократические партии в период борьбы с царизмом.

Понятно, что при такой финансовой и организационной зависимости от Москвы во главе Коминтерна постоянно находились исключительно «свои» люди: в 1919–1926 гг. — Г.Зиновьев, в 1926–1928 гг. — Н.Бухарин, с 1929 года — фактически Сталин, а формально: в 1929–1930 гг. — В.Молотов, О.Пятницкий, Д.Мануильский, в 1930–1934 гг. — О.Пятницкий, Д.Мануильский, В.Кнорин, в 1934–1938 гг. — Г. Димитров, М.Трилиссер, Д. Мануильский, в 1938–1943 гг. — Г. Димитров, Д. Мануильский.

Для понимания, чего же хотело ЦК РКП(б) от Коминтерна, необходимо вспомнить то, что условно можно назвать ленинским «брестским принципом»: «Все, что полезно Советской России, полезно мировой революции, ибо Советская Россия — государство рабочих и крестьян, плацдарм для мировой революции». Сталин, единственный из всех «наследников Ильича», твердо придерживался этого мнения, поэтому, очевидно, и стал преемником Ленина. Так 25 января 1940 года он заявил: «Мировая революция как единый факт — ерунда. Она происходит в разные времена в разных странах. Действия Красной Армии — это также дело мировой революции».

Непонимание этого тезиса многими коммунистическими вождями, причем не только зарубежными, но и «русскоязычными», приводило их, в конечном счете, к отсечению от Коминтерна.

Наконец, для понимания того, что Коминтерн являлся единой организацией, необходимо обратиться к самой его структуре. Разве могут в «союзе партий» существовать такие органы и структуры, как, например, Орготдел, институты инструкторов и представителей ИККИ на местах, которые зачастую решали вопросы, минуя местных руководителей, ОМС, Нелегальная и Военная комиссии, лендерсекретариаты и сменившие их секретариаты секретарей ЦК, наконец, Отдел кадров и его анкеты с щекотливыми вопросами на тему «принимали ли вы участие во внутрипартийной оппозиции, когда и где?».

К вопросу о сущности Коминтерна тесно примыкает вопрос о происхождении самого коммунистического движения. Так как долгие годы считалось, что «Коминтерн вышел из Циммервальдской левой», то вполне естественно, что коммунистическое движение считалось продолжением левой социал-демократии. Ниже мы покажем, что это утверждение является весьма относительным.

Тезис 1. Мало известно, но Ленин, значительную часть своей сознательной жизни проведя в эмиграции, избегал практического участия в политической деятельности социал-демократических партий тех стран, в которых он находился. Более того, он не общался и порой даже не был знаком с большинством лидеров II Интернационала. Сохранилось его высказывание по этому поводу. В беседе со старой большевичкой С.И.Гопнер Ленин откровенно сказал, что у него «нет с ними общего языка»¹⁰.

Тем более интересно, что, приняв впервые участие в политической работе на базовом уровне в западной стране (Швейцария), он оказался тесно связан не столько с местными социал-демократами, сколько с членами полуанархистской леворадикальной группы «Forderung» («Вызов») руководимой в то время исключенным за анархизм из Социал-демократической партии Швейцарии, а позднее ставшим коммунистом доктором Фрицем Брупбахером. Члены этой группы входили в более широкое политическое объединение — «Интернациональный социалистический революционный клуб «Eintracht», возглавлявшийся Фрицем Платтеном. В радах этого клуба Ленин и создал свой «кружок» — Кегель-клуб. Члены последнего в основном и были активистами группы «Forderung».

Члены этой молодежной группы, наиболее ярким представителем которой был знаменитый Вилли Мюнценберг, позднее занимали важные позиции в КИМе и, естественно, в Коминтерне.

Тезис 2. Практически все лидеры довоенной левой социал-демократии, перешедшие в Коминтерн, были позднее из него исключены. Достаточно назвать такие имена как Никола Бомбаччи, Амадео Бордига в Италии, Пауль Леви, Генрих Брандлер, Август Тальгеймер в Германии, Фернан Лорио, Борис Суварин во Франции, Карл Хеглунд, Фридрих Стрем и Карл Чильбум в Швеции, международные «интернационалисты» Анжелика Балабанова, Христиан Раковский, Карл Радек, Жюль Эмбер-Дро и прочие. Собственно, достаточно взять историю любой западной (и не только) компартии, чтобы убедиться в этом. Их, если и не исключали из партии, то отстраняли от дел, от реальной политики, использовали на «международной работе» в Коминтерне, и т. д.

Недаром в существовавших до Октябрьской революции наряду с русскими большевиками двух (всего двух!) организационно оформленных и задним числом зачисленных в «первые коммунисты» левых социал-демократических организациях — болгарских «тесняках» и голландских «трибунистах» — в 1920—1930-е годы шли одна за другой кампании борьбы именно с «тесняческими» и именно с «трибунистскими» пережитками соответственно. А если вспомнить борьбу с так называемым «люксембургианством» в Компартии Германии, а также позицию Розы Люксембург по отношению к большевикам в послеоктябрьский (да и дооктябрьский) период, то нетрудно догадаться, какая политическая судьба ждала «Красную Розу» в Коминтерне. Наверняка если не в 1921 году с Паулем Леви, то уж точно в 1928–1929 годах в компании с Генрихом Брандлером и Августом Тальгеймером ее бы из партии вычистили.

Кстати говоря, остается открытым вопрос, насколько сам В.И.Ленин и его большевики могут считаться (до 1917 года) социал-демократами, пусть даже и левыми? Насколько влияние Чернышевского, Нечаева и Ткачева на них было глубже, нежели влияние марксизма? Насколько видели они в марксизме лишь рычаг, оружие, с помощью которого пытались реализовать свои планы?

Отметим два интересных факта. Первый — подавляющее большинство сторонников Ленина по раннему большевизму к 1917 году от него отошло (Красин, Богданов и прочие). Другой вопрос, что после революции по разным соображениям они к Ленину вернулись. Чтобы убедиться в этом, достаточно даже бегло просмотреть изданные в советское время воспоминания участников II съезда РСДРП, на котором коммунизм (большевизм) якобы и возник.

И второй, достаточно известный факт. После революции к большевикам примкнули лучшие, самые боевые элементы анархизма и из так называемые «неонароднических» партий: максималисты, левые эсеры, борьбисты, боротьбисты и т. д. и т. п. Они не были допущены в первый эшелон руководства партией, но уже во втором были представлены довольно широко. Особенно много их было в армии, в органах безопасности, и т. д.

Правда, были на Западе и старые социал-демократы, сумевшие вовремя «сменить кожу». Можно вспомнить Клару Цеткин и Марселя Кашена. Однако, во-первых, это скорее исключение, подтверждающее правило, а во-вторых, это люди, к которым в Москве относились как к «полезным идиотам». Кроме того, как известно, тот же Марсель Кашен до создания Компартии Франции являлся весьма умеренным центристом, а отнюдь не левым социалистом, а во время Второй мировой войны успел «отличиться», фактически осудив, под предлогом необходимости борьбы с индивидуальным террором, французское движение Сопротивления. Советские «коминтерноведы» этот эпизод в биографии французского коммуниста постарались не заметить.

В крайнем случае, можно говорить лишь о наличии среди разношерстных левых социал-демократических формирований небольшой отдельной группы, которую, крайне условно, назовем «революционными социал-демократами». Отличались они, скорее, даже не идеологией, а некими бунтарским духом, связанным с их происхождением, связями, особенностями биографии и т. п. По нашему мнению, подобными «революционными» социал-демократами были, помимо некоторых голландских «трибунистов» и болгарских «тесняков», близкие друзья Ленина, такие, как швейцарец Фриц Платтен и немцы Карл Либкнехт и Гуго Эберлейн. Кстати, все трое связанные, так или иначе, с русским революционным движением.

Тезис 3. Явно недооценивается огромная роль, сыгранная левыми радикалами (анархистами, анархо-синдикалистами и революционными синдикалистами) в создании и деятельности Коминтерна, особенно в англоязычных странах — Великобритании, США, Канаде, Южной Африке, а также в странах Латинской Америки. Ведь именно из их рядов вышли такие крупные фигуры коммунистического движения, как Том Манн в Великобритании, Уильям Фостер, Билл Хейвуд, Джеймс Кеннон в США, Джеймс Ларкин в Ирландии. Были целые компартии, созданные анархистами и синдикалистами, без малейшего участия социал-демократов, например, столь влиятельная в 1930-е годы Компартия Бразилии.

Огромную роль сыграли синдикалисты в коммунистическом движении Франции. Еще Ленин подчеркивал, что Компартия Франции фактически создана двумя группами: левыми социалистами и синдикалистской группой «Vie Ouvriere» (Пьер Монатта и Альфред Росмера). Из рядов синдикалистов вышли такие лидеры компартии, как Пьер Семар, Гастон Монмуссо и Бенуа Фрашон¹¹.

Единственной, пожалуй, партией, в образовании и последующей деятельности которой левые радикалы не имели большого значения, была Компартия Германии. Но даже в ней, как известно, проявили себя подобного рода группы, к примеру, такие, как гамбургские и бременские «левые радикалы» или группа «Акцион». В КПГ вступила целая фракция анархо-синдикалистского профсоюза ФАУД (Свободный рабочий союз Германии). Некоторое время в ее рядах состоял лидер немецких анархистов Э.Мюзам, а в 30-е годы в высшее руководство КПГ вошел Г.Венер, начинавший свою карьеру в анархистском движении.

Тезис 4. Гораздо большую роль, нежели идеологические постулаты левой социал-демократии и левого радикализма, в возникновении коммунистического движения сыграла первая мировая война. Перефразируя известный тезис «война — мать революции», можно с таким же основанием сказать, что Первая мировая война — мать Коминтерна. Именно война породила коммунистическое движение, наряду с такими движениями, как фашистское и ныне модный национал-большевизм. В обильно политых кровью работяг окопах мировой бойни было выковано целое поколение людей, для которых такие громкие слова, как Прогресс, Демократия, Гуманизм и Цивилизация, были не более чем пустым звуком. Буржуазная мораль стала для них неприемлема, ибо они поняли ее реальную цену (вспомним российское «не хотим подыхать за ваши Дарданеллы»).

Эти люди, ветераны мировой бойни, бывшие узники лагерей военнопленных, вернувшись домой, создали питательную среду для тех разрушительных для Системы идей, носителями которых являлись немногочисленные революционные социал-демократы и левые радикалы.

В связи с этим весьма интересны данные о дореволюционной политической активности бывших венгерских военнопленных, ставших активными участниками коммунистического движения в России, а затем и в Венгрии. Лишь около половины из них были до войны социал-демократами, некоторые — анархо-синдикалистами и радикалами, а довольно значительная группа вообще состояла в буржуазной «Партии независимости 1848 года». Причем среди последних были такие крупнейшие фигуры, как Д.Варга, Ф.Мюнних, Ф.Патаки, Д.Капитань¹².

Сам механизм создания Компартии Венгрии очень четко демонстрирует этот процесс. КПВ была создана тремя группами. Самой крупной и влиятельной из них была группа бывших военнопленных, вернувшихся из России. Второй по значению составляющей были группы левых революционных социал-демократов, и третьей, немногочисленной, но сыгравшей очень важную роль, была группа левых радикалов (так называемые «антимилитаристы»).

Таким образом, можно сделать вывод: в лице коммунистического движения мы имеем отнюдь не движение реформаторское (пусть даже движение за структурные реформы), каким являлось социал-демократическое движение (в том числе его левое крыло), а движение антисистемное, суть которого заключалась не только в свержении существующего строя, но и в его полном уничтожении. Движение, которое отрицало наличие неких, как сейчас модно выражаться, «общечеловеческих ценностей», так как на опыте Первой мировой войны убедилось в том, что разговоры о прогрессе, гуманизме и цивилизации — не более чем пустопорожняя болтовня.

Однако это не мешало впоследствии «аппаратчикам» из Коминтерна использовать всевозможных «попутчиков» и «полезных идиотов» из рядов интеллигенции в своих целях.

Кстати, такое отличие касается и самих большевиков. Наиболее образно различие между большевиками и меньшевиками выразил видный деятель российской социал-демократии Ю.Мартов (Цедербаум) в сочиненном им на мотив «Варшавянки» сатирическом «гимне» меньшевистского крыла РСДРП:

В нашей борьбе самодержца короны
Мы не коснемся мятежной рукой —
Кровью народной залитые троны
Рухнут когда-нибудь сами собой.
О коммунизмах своих не твердите
Вы, демагоги трудящихся масс,
С верной дороги вы нас не свернете —
Веруем в мощь вспомогательных касс!

Напомню, что сам Мартов был одним из лидеров меньшевиков и, следовательно, весьма хорошо представлял психологию своих коллег.

Мы глубоко убеждены, что рождение большевизма произошло отнюдь не на II съезде РСДРП в 1903 году, как это принято считать, а гораздо позднее — весной-летом 1917 года. Впрочем, это тема отдельной работы.

Чрезвычайно запутанный вопрос, неизбежно возникающий при изучении истории Коминтерна, — это вопрос о взаимоотношениях коммунистов с социал-демократами в 20-е и 30-е годы. Именно он наиболее часто муссируется ревизиониствующими «коминтерноведами» и в «обвинительном списке», предъявляемом III Интернационалу, стоит чуть ли не на первом месте. Мол, отказ от сотрудничества с социал-демократами в борьбе против фашизма привел Гитлера к власти, породив тем самым Вторую мировую войну. Таким образом, коммунистическое движение, порожденное первой мировой бойней, якобы несет ответственность за развязывание второй.

Однако вспомним лишь некоторые исторические факты. Позорная роль, которую сыграли венгерские и баварские правые социал-демократы в период Венгерской и Баварской Советских республик 1919 года. Предательство «левых» социал-демократов Австрии, возглавляемых Фридрихом Адлером, отказавшихся весной 1919 года помочь Советской Венгрии (этим иудой, избранным в свое время почетным председателем Петро- и Моссоветов был приведен «хороший аргумент» — мы не можем брать власть, у нас недостаточные запасы хлеба в стране). В результате этой измены Советские Венгрия и Бавария были изолированы от Советской России, и была сорвана именно по вине «левых» (!) социал-демократов, первая попытка разжечь пожар мировой революции по всей Европе.

Что касается постыдной и предательской роли социал-демократов в германской революции, то она превосходно описана западногерманским публццистом Себастианом Хафнером (кстати, отнюдь не коммунистом) в книге «Революция в Германии 1918–1919. Как это было в действительности» (М., 1983).

В этом же ряду можно вспомнить отказ болгарских социал-демократов от участия в Сентябрьском восстании 1923 года (в отличие, кстати говоря, от анархистов). Можно вспомнить бесконечные антисоветские акции со стороны западных социал-демократов в 20-е и 30-е годы. Только один факт: «дело о гранатах», то есть разоблачение тайного советско-германского военного сотрудничества в 20-е годы было организовано именно немецкими социал-демократами. Они подговорили грузчиков Гамбургского порта разбить несколько ящиков с перевозимым из СССР военным снаряжением, а затем раздули это дело в рейхстаге. Таким образом, они не только продемонстрировали перед немецким народом, чьим интересам служит социал-демократия, но и показали Сталину, кто является друзьями и кто врагами на Западе. С тех пор ничего в мире не изменилось. Когда НАТО бомбило Югославию, в Германии у власти стояли социал-демократы в союзе с «зелеными», во Франции — социалисты, а в Англии — лейбористы. Вот оно, иудино племя, в действии.

Самое смешное, что уже в наше «судьбоносное время» именно в нашей стране нашлись «грамотеи», которые оправдывают этот подлый и антипатриотичный поступок немецких социал-демократов тем, что последние, подрывая тайное сотрудничество РККА и рейхсвера, стремились предотвратить Вторую мировую войну. И это чуть ли не за 10 лет до прихода Гитлера к власти!

При этом те же «грамотеи» забывают, а скорее, по природе своей дремучести, и не знают, что в той же Германии коммунистам всегда гораздо легче было договориться о совместных акциях против гитлеровского фашизма (в рамках инициированных компартией движения «Антифашистская акция» и офицерского движения «Ауфбрух») с национал-большевистскими группами или левыми нацистами, вроде «Черного фронта» Отто Штрассера, нежели с социал-демократами.

Кроме того, они забывают о том, сколько грязи, клеветы, вылили социал-демократы на коммунистов в 20-е и 30-е годы. Обличая сегодня коммунистов 20-х годов за использование ими тезиса о «социал-фашизме», эти «грамотеи» совершенно упускают из виду выдвинутый в 20-е годы германскими социал-демократами тезис о «коммуно-фашизме» (наши российские «демократы» со своим тезисом насчет «красно-коричневых» в этом смысле отнюдь не оригинальны).

И недаром же в 30-е годы, прежде чем насмерть перепуганные массовым народным восстанием французские социалисты откликнулись на призыв Компартии о создании единого Народного фронта, французские коммунисты во время так называемых «событий 6–7 февраля 1934 года» продемонстрировали, что они весьма эффективно могут взаимодействовать с крайне правыми. Тогда коммунисты и националисты совместно участвовали в борьбе против погрязших в коррупции и духовном разложении французских властей. По улицам Парижа дружными рядами шли колонны фашистов, распевавших «Марсельезу», и коммунисты, певшие «Интернационал» и несшие кумачовый лозунг «Советы повсюду!».

Только поняв, что столь милая их сердцу буржуазная Система находится под угрозой, оказавшись, образно говоря, на раскаленной сковородке классовой ненависти, французские социалисты исключительно в целях сохранения капиталистической Системы пошли на тактический союз с ФКП, создали Народный фронт. В этой связи весьма интересна и позиция Коминтерна (т. е. Сталина). Он, конечно, хорошо знал истинную цену социал-демократии. Однако и ему этот союз (т. е. правительство Народного фронта во Франции) нужен был в интересах заключения военного договора Франции и СССР, договора направленного против гитлеровской Германии.

И, кстати говоря, когда стало ясно, что французские правящие круги на такой договор не пойдут, что они всеми силами пытаются натравить гитлеровскую Германию на СССР, тот же Сталин не только заключил с Германией пресловутый Пакт о ненападении, но и, на это мало кто обращает внимание, дал указание Коминтерну свернуть политику Народного фронта. Это произошло в беседе Сталина с лидером Коминтерна Георгием Димитровым в присутствии Молотова и Жданова 7 сентября 1939 года, когда Сталин предложил снять лозунг единого народного фронта¹³. С этого момента коммунисты вернулись к тем совершенно верным и справедливым оценкам социал-демократии, которые бытовали до VII конгресса Коминтерна, так как союз с социал-демократами был уже не нужен.

Таким образом, противоречия между коммунистами и социал-демократами не зависели от воли «глупого» и необразованного Сталина, а носили принципиальный, антагонистический характер. В той непримиримой схватке между рабочими и хозяевами, которая приняла столь драматический оборот еще в годы Первой мировой войны, социал-демократы сделали свой выбор — встали на сторону хозяев, выступили в защиту их Системы. И то, что при этом они использовали изощренную социальную и националистическую демагогию, затуманивая мозги рабочего класса (что им в значительной степени удалось), делало их еще более опасными с точки зрения коммунистов, для которых главной целью было разрушение этой самой Системы хозяев, господ, олигархов.

Кстати говоря, и пресловутый тезис о «социал-фашизме» при ближайшем рассмотрении не так уж и абсурден. Вспомним, например, фракцию французских социалистов, руководимую Марселем Деа. В своих потугах спасти Систему они пошли на услужение к гитлеровским нацистам, явившись опорой коллаборационистского «вишистского режима». Вспомним польских социалистов-ППСовцев, поддержавших полуфашистскую «санацию» Пилсудского. Вспомним лидера Первого, а затем и Социалистического Интернационала бельгийца Г. де Мана, который, как и М.Деа, в 30-е годы развивал теорию так называемого «неосоциализма» и «планизма», приведшего его, как и его французского коллегу, в объятия Гитлера. Вспомним, наконец, Данию, где после оккупации страны местные социал-демократы некоторое время возглавляли марионеточное правительство.

Значительное количество норвежских, датских, финских и прочих социал-демократов организованно, т. е. целыми группами, перешло во второй половине 30-х годов на позиции фашизма.

Да что там говорить, вспомним, из кого состояли первичные организации фашистской партии в Италии — сплошь социалисты да синдикалисты. Ее вождь Бенито Муссолини был не просто социал-демократом, а возглавлял левое крыло Социалистической партии, как будто специально подтверждая сталинский тезис о том, что левые социал-демократы представляют большую опасность для рабочего класса, так как являются более изощренным демагогами, чем социал-демократы правые. Да если бы один Муссолини! Целая плеяда основателей фашистской партии вышла из рядов самого боевого, самого революционного крыла итальянского рабочего движения.

Мне могут возразить, что на позиции фашизма перешли и группы бывших коммунистов. Действительно, были такие организации, как группа Жака Дорио во Франции или Нильса Флюга в Швеции. Однако нельзя не вспомнить, что, еще находясь в рядах коммунистического движения, эти группы входили в «правое», оппортунистическое крыло своих партий.

Именно они-то и ратовали за беспринципные союзы с социал-демократами в расчете на теплые места в муниципалитетах и парламентах. Как известно, Карл Чильбум, Нильс Флюг и их соратники в 1929 году раскололи Компартию Швеции и приняли участие в жалкой попытке создания альтернативного Коминтерну «правокоммунистического интернационала» (т. н. «Интернациональное объединение коммунистических оппозиций» во главе с немцем Генрихом Брандлером и американцем Джеем Ловстоном), а позднее примкнули к полудохлому левосоциалистическому «интернациональчику», известному как «Лондонское бюро»

Кстати говоря, правая фракция Нильса Флюга — Карла Чильбума в начале партийной дискуссии 1929 года вела за собой большинство Компартии Швеции. Однако это не помешало Коминтерну тут же создать себе новую шведскую секцию из верного ему меньшинства, тем самым подтвердив, что принцип выхода из Коминтерна был чистой формальностью. Впрочем, вскоре одураченные ренегатами шведские рабочие убедились, что руководство Коминтерна, как всегда, было полностью право. Сработал железный принцип Бертольда Брехта: «У меня два глаза, а у партии тысячи глаз, поэтому я могу ошибиться, но партия — никогда!». У Коминтерна же, как известно, были миллионы глаз. Поэтому часть раскольников — умеренный Карл Чильбум и его сторонники спокойненько вернулись в лоно социал-демократии, а другая группа радикального Нильса Флюга перешла на фашистские позиции, стала платной прислужницей гестапо. Пресловутый Шелленберг посвятил им целую главу в своих мемуарах, расписывал как Флюг и его партия, используя старые связи, шпионили за деньги в годы Второй мировой войны в пользу немцев и против СССР. Такова логика политической борьбы. Очень быстро возрожденная Компартия Швеции превзошла «флюговцев» и по численности, и по влиянию среди рабочего класса. Ее активисты в годы войны всеми средствами боролись за победу СССР над фашизмом.

Аналогичную эволюцию проделала и группа Жака Дорио. Он едва избежал исключения за «правый уклон» в 1929 году на VI съезде Компартия Франции. А после того, как его за грубейшее нарушение партийной дисциплины все-таки выставили из партии, Дорио, прежде чем открыто перейти на фашистские позиции, заигрывал с социалистами и в середине 30-х годов усиленно выдвигался левыми социалистами из «Лондонского бюро» в лидеры своего «интернациональчика».

Таким образом, из Коминтерна на позиции фашизма в основном переходили люди, изначально отмеченные «родимыми пятнами» социал-демократии. Поэтому, что бы ни врали троцкистские историки и их буржуазные «спонсоры» о том, будто эти переходы были якобы вызваны мифической антипролетарской общностью фашизма и сталинизма, брехня эта не подтверждается реальной исторической практикой. При этом троцкистские пустобрехи «забывают» не только о том, как в начале Второй мировой войны (да и при нападении на СССР) геббельсовская пропаганда использовала для подрыва стран, жертв фашистской агрессии, изнутри, именно их, троцкистскую, аргументацию. Создавались даже специальные «псевдотроцкистские» радиостанции! «Забывают» и то, что в США и в Англии, например, правительства были вынуждены предпринимать репрессивные меры против местных троцкистов в связи с их пораженческой работой. «Забывают» о том, что именно пресловутые рабочие — «сталинисты» после нападения Германии на СССР возглавляли и составляли массовую базу Движения Сопротивления во всех оккупированных Гитлером странах, героически сражались и погибали в этой борьбе, в то время как по пальцам считанные троцкисты вносили в это движение только раздрай и расколы, сами же спровоцировали несколько кровавых эксцессов (во Франции, в Греции, в Югославии).

Что же касается перехода троцкистов в фашистский лагерь, то оно, учитывая национальность троцкистских вождей, было, естественно, затруднено зоологическим антисемитизмом Гитлера. Тем не менее, там, где во главе местных троцкистских групп по недосмотру оказывались представители коренного населения (как Додж в Бельгии), они таки на сторону фашистов переходили, за что и получали свою пулю от партизан-«сталинистов».

Однако вернемся к социал-демократам. Хочется процитировать некоторые выдержки из проекта тезисов Исполкома Коминтерна «Война и задачи коммунистов», составленного в конце сентября 1939 года, — ту их часть, которая касается непосредственно социал-демократии:

«Советский Союз двадцать лет вел неустанную борьбу за сохранение мира…

Коммунисты были против мюнхенской сделки, ибо они хотели бороться за справедливое дело. За это дело хотели драться и массы. Они требовали создания подлинных правительств народного фронта, так как стремились дать отпор силам внутренней и внешней реакции; массы требовали единого фронта с СССР, как гарантии против использования их борьбы реакционными силами в своих империалистических целях. Но реакция всех стран при содействии социал-демократии все сделала для того, чтобы сорвать освободительную борьбу народов: погубила революционную Испанию, покончила с Чехо-Словакией, не допустила образования народного фронта в крупнейших капиталистических странах, единый фронт народов этих стран с СССР и потащила их на войну за чуждое им, несправедливое дело. Ныне, когда идет война грабительская, группа мюнхенских социал-демократических капитулянтов, организовав срыв борьбы испанского народа, требует, чтобы массы проливали кровь за восстановление обанкротившегося режима польских помещиков и капиталистов…

Перешедшая на службу англо-французского империализма верхушка II Интернационала подло использует антифашистские настроения трудящихся в империалистических целях, всемерно поддерживает шовинистической пропагандой демократические иллюзии масс, помогая буржуазии потащить народы на убой…

Поэтому неизбежно высвобождение масс из-под влияния демократических иллюзий, отход масс от социал-демократии, переход основных, слоев рабочего класса на сторону коммунизма. "Эра умирания капитализма является вместе с тем эрой умирания социал-демократизма в рабочем движении" (Сталин).

Вызревают объективные и субъективные предпосылки для успешного решения пролетариатом задачи его освобождения, освобождения вещ трудящихся, в условиях возможного переплетения войн империалистических, антинародных, с войнами народными, освободительными.

…Новая обстановка, созданная войной, обусловливает перемену тактики компартий. Тактика единого рабочего и народного фронта до начала европейской войны была правильной. Она правильна ныне для Китая и может быть правильной для других колониальных и зависимых стран и народов, ведущих борьбу против империализма, за свое национальное освобождение. Эта тактика позволила пролетариату и трудящимся временно сдержать наступление капитала и реакции (Франция), развернуть вооруженную борьбу против реакционных мятежников и интервентов (Испания), временно отсрочить взрыв европейской войны.

Но эта тактика теряет свою действенность, во-первых, потому, что верхи социал-демократии и мелкобуржуазных «демократических» партий перешли целиком и полностью на сторону буржуазных правительств, ведущих империалистическую войну, пытаются извращением лозунгов народного фронта протащить трудящихся на путь поддержки империалистической политики буржуазии, как в воюющих, так и в нейтральных странах. Во-вторых, потому, что ныне центральная задача чего класса и трудящихся — это борьба против капитализма, источника войн, против всех форм буржуазной диктатуры, а лидеры мелкобуржуазных партий, в том числе и социал-демократии, тем быстрее перекочевывают в лагерь буржуазной контрреволюции, чем сильнее "идея штурма зреет в сознании масс" (Сталин).

Усилия коммунистов наладить совместные действия с социал-демократией были сорваны еще до европейской войны. Они сорваны отказом социал-демократии бороться за элементарные права и свободы трудящихся, за улучшение их материального положения в рамках капитализма; они сорваны политикой «невмешательства» Блюма и поддержкой французской социал-демократией мюнхенского сговора; сорваны капитулянтским предательством Кабальеро Прието; сорваны систематическим отклонением Исполкомом II Интернационала, и в первую очередь английскими лейбористами, предложений Коминтерна об общих совместных действиях против реакции и войны; сорваны участием социал-демократии в подготовке и развязывании нынешней войны; сорваны ее политикой провоцирования войны против Страны Советов, ее сегодняшней роли цепной собаки англо-французской буржуазии, берущей в свои руки обанкротившееся знамя антисоветской борьбы и антикоминтерновского пакта. У коммунистов не может быть единого фронта с партией, образовавшей единый фронт войны со своей буржуазией вплоть до ее наиболее шовинистических, наиболее империалистических, наиболее реакционных элементов.

Создание боевого единства пролетариата и осуществление союза рабочих и крестьян будет идти не путем соглашений с верхами социал-демократии и мелкобуржуазных «демократических» партий, а помимо них и против них на основе самостоятельной мобилизации широчайших масс коммунистами для борьбы против реакции и войны»¹⁴.

Позднее на базе этих тезисов руководителем Коминтерна Георгием Димитровым была подготовлена программная статья «Война и рабочий класс», опубликованная в журнале «Коммунистический Интернационал».

Следующая запутанная тема в истории Коминтерна, на которой необходимо остановиться, это выдвинутая в 1928 году на VI конгрессе Коминтерна линия на то, что в ближайшее время следует ожидать наступления мирового экономического кризиса, в связи с чем возможна новая волна войн и пролетарских революций. Это линия известна как «Третий период» или же тактика «Класс против класса». Уже в начале 30-х годов эта линия стала излюбленным предметом для острот и зубоскальства со стороны как «правых» бухаринцев, так и троцкистов и прочих «левых» и «независимых» коммунистов. Да и сейчас линия VI конгресса 1928 года служит излюбленным аргументом сменивших окраску русскоязычных «коминтерноведов» для демонстрации сталинской некомпетентности и «глупости».

Действительно, социалистической революции ни в 1929-м, ни в 1930-м, ни в 1931 году не произошло. Хотя, безусловно, нельзя и отрицать, что налицо был мощнейший подъем революционного рабочего и крестьянского движения. Недаром эти годы вошли в историю под названием «красных тридцатых». Тем не менее, всем упражняющимся в остроумии по поводу VI конгресса Коминтерна, укажем на такой «небольшой фактик», беззастенчиво ими игнорирующийся или голословно отрицающийся, как ожидавшееся со дня на день в конце 20-х годов нападение подстрекаемых Англией соседних восточноевропейских государств на СССР.

Вспомним, что в 1931 году, после подъема фашистского движения в Финляндии, в число вероятных агрессоров Генштаб Красной Армии был вынужден включить и эту страну, а также Японию и ее китайских союзников на Дальнем Востоке. Это готовившееся нападение отнюдь не было плодом сталинской паранойи или подлым доводом для разгрома левой и правой «оппозиции» в партии. Достаточно посмотреть донесения советской военной или внешнеполитической разведки той поры, в большом количестве хранящиеся не только в закрытых ведомственных архивах, но и во вполне доступных для исследователей РГАСПИ и РГВА. Начиная с 1927 года эти донесения шли, как говорится, тоннами, и не было никаких других, опровергающих их. Достаточно посмотреть протоколы многочисленных ведомственных и межведомственных заседаний спецслужб руководства Наркомата обороны и ОГПУ того периода, чтобы в этом убедиться.

В связи с ожидаемой войной резко активизировалась военная, в том числе и нелегальная, деятельность Коминтерна. В ноябре 1929 года была воссоздана ликвидированная еще в мае 1925 года Военная комиссия (Комиссия по «спецвопросам»), большая группа опытных военных разведчиков перешла на работу в Коминтерн (Б.Бортновский, С.Жбиковский, А.Гайлис, М.Штерн, М.Голубич и другие). Были воссозданы многочисленные нелегальные военные курсы для иностранных коммунистов, введена военная подготовка во всех коминтерновских вузах. За границу вновь, как и в период «Германского Октября» 1923 года, была отправлена большая группа военных инструкторов («инструкторы по спецработе») Орготдела ИККИ. Были разработаны планы диверсий, саботажа по всем граничащим с СССР потенциальным странам-агрессорам.

Кроме того, нельзя не вспомнить о том гигантском перевооружении и модернизации Красной Армии, которое происходило в 1929–1932 годах. Ее военная мощь выросла не просто на порядок, а в десятки раз. Говорят, именно эта ожидавшаяся война и связанная с ней необходимость укрепления Красной Армии породили многие негативные социальные процессы (форсированная коллективизация, форсированная индустриализация, ограничение демократии), позднее как бы рикошетом ударившие по самой партии в 1937–1938 годах.

Однако, как говорят англичане, лучшим доказательством наличия пудинга на столе является возможность его съесть. Почему же на рубеже 30-х годов не началась ожидавшаяся интервенция против СССР? Причин много. Достаточно было бы привести главную — невиданный доселе масштаб начавшегося мирового экономического кризиса. Он похоронил все планы военной интервенции, привел к обострению противоречий между западно- и центрально-европейскими потенциальными союзниками по готовящемуся нападению. В результате этого кризиса у главного застрельщика планировавшейся интервенции, Англии, резко уменьшились возможности: рухнуло правительство «ястребов»-консерва-торов и к власти вернулись «миролюбивые» лейбористы. И, хотя во Франции в это время происходили прямо противоположные процессы — к власти прорвались правые антисоветские силы — Наполеона среди них не нашлось, а пресловутый Бриан, хоть и был «голова», но голова тупая. В Германии, которой в планировавшейся интервенции отводилась роль спокойного тыла, резко усилилось коммунистическое и национал-социалистское движения. Их боевые организации — Союз краевых фронтовиков у КПГ и «штурмовые отряды» у НСДАП — насчитывали до полумиллиона человек, в несколько раз превышая численность рейхсвера. Ничего хорошего ожидать от них организаторам интервенции не приходилось.

Кроме того, неясно было, как поведет себя Италия, которая также могла воспользоваться новой войной для удовлетворения своих требований.

Назовем еще одну весьма вероятную причину, почему война не состоялась. Проводимая Коминтерном и его секциями интенсивная подготовка к защите СССР в случае ожидавшейся интервенции, усилия по созданию коммунистической «пятой колонны» в Германии, Польше и Финляндии и других странах, в том числе и в колониях, стали известны руководству западных держав (английская, французская и польская разведки действовали весьма эффективно) и послужили причиной их отказа от агрессии против СССР. Действительно, ведь даже в Великобритании под самым носом у новоявленных организаторов «крестового похода» против СССР орудовали военные инструкторы Орготдела Коминтерна.

Как мы уже отмечали выше, одним из главных «обвинений» в адрес Коминтерна является тезис, будто своей политикой отказа от сотрудничества с социал-демократами он способствовал приходу Гитлера к власти. Однако политика — вещь вполне конкретная. И хотелось бы спросить этих «обвинителей», а знают ли они хотя бы о событиях 1 мая 1929 года в Берлине, вошедших в историю под названием «кровавый Первомай»? Тогда социал-демократические (!) власти Берлина запретили проведение традиционной первомайской демонстрации трудящихся, а когда она все-таки состоялась, потопили ее в реках крови! Однако главное даже не в этом, а в том, что, воспользовавшись ими же развязанной бойней, германские власти запретили боевую организацию немецких коммунистов — Союз красных фронтовиков — и тем самым практически разоружили авангард немецкого рабочего класса перед лицом наступающего нацизма!

А разве забыли господа обличители Коминтерна лозунг французской буржуазии 30-х годов: «Лучше Гитлер, чем Народный фронт»! Пожалуй, наиболее показательный пример — это события февраля 1934 года в Австрии. В течение многих лет австрийские социал-демократы всячески третировали и игнорировали Компартию Австрии, отказывались от сотрудничества с нею, под страхом исключения запрещали своим членам участвовать в проводимых компартией антифашистских демонстрациях. Более того, они даже запрещали принимать коммунистов в свою военизированную организацию — Шуцбунд. Однако в феврале 1934 года, когда пришло время для решительных действий, социал-демократы продемонстрировали свою полную несостоятельность, трусость и беспомощность перед лицом клерикало-фашистского режима, который без труда спровоцировал, а затем и полностью разгромил их. После этих кровавых событий сами австрийские рабочие «сделали свой выбор». Тысячами стали переходить в ряды нелегальной, компартии, а руководство преобразованного «Автономного шуцбунда» возглавили коммунисты. Этот очевидный пример лучше всего демонстрирует, кто несет главную ответственность за приход фашистов к власти — коммунисты или социал-демократы.

Если кого не убеждает пример Австрии, другой пример — Испания. Вот страна где коммунисты и социал-демократы объединились в рядах Народного фронта в борьбе против фашизма за буржуазно-демократические свободы. И что же?

Сначала антисоветски настроенная часть «левой» фракции испанских социалистов во главе с Ларго Кабальеро и Луисом Аракистайном выступила против разумно-умеренной политики Народного фронта с «левацких» позиций, затем они же фактически поддержали экстремистские требования анархистов, троцкистов и «демо-коммунистов» из организации ПОУМ, в результате чего произошли кровавые столкновения в тылу республиканских войск, известные как «барселонский путч» мая 1937 года. Он нанес республиканцам колоссальный ущерб, сорвав планировавшееся контрнаступление на Севере.

Затем большая часть центристской фракции во главе с И.Прието, интригуя против коммунистов, привела Народный фронт к тяжелому правительственному кризису в марте-апреле 1938 года¹⁵.

А правая фракция во главе с Х.Бестейро вообще «отличилась» — вместе с офицерами-предателями приняла участие во вспыхнувшем в. последние дни республики братоубийственном мятеже 6 марта 1939 года, вошла в так называемую «Национальную хунту обороны» которая фактически передала власть Франко на самых позорных и невыгодных условиях.

Отсутствие ясной программы, элементарного порядка и единства в рядах самой Соцпартии Испании продемонстрировало, насколько правы были руководители Коминтерна, когда насаждали в своих секциях железную дисциплину.

А как не вспомнить в связи с гражданской войной в Испании позорную «политику невмешательства» французского правительства, возглавлявшегося франкоязычным лидером социалистов Леоном Блюмом. Напомню, что этот самый франкоязычный Леон Блюм, помимо прочего, является отцом так называемого «этического (!) социализма». Вскоре он сам пожал плоды своей преступной политики, оказавшись в нацистском концлагере. Освободила его, естественно, Красная Армия. А ведь именно Леон Блюм, будучи премьер-министром Франции, категорически отказался в свое время заключить предложенный Сталиным военный договор о сотрудничестве с СССР, ограничившись только политическим соглашением и развалив тем самым всю продуманную Сталиным политику по нейтрализации угрозы новой войны, политику изоляции Гитлера, ради которой, собственно, и задумывался «курс на народный фронт»! Это обычно «забывают» обличители так называемого «Пакта Молотова — Риббентропа». Поистине поразительная «двойная этика» у этих людей! Она почему-то не помешала начинающему политикану Леону Блюму организовать конфиденциальную передачу денег от еврейских банкиров Жану Жоресу за его благородную роль в «деле Дрейфуса». А вот с Испанией, как говорится, у «этического социалиста» некругло вышло — умыл руки. Так что, как мы видим, все рассуждения о возможном антигитлеровском союзе коммунистов и социал-демократов в Германии, способном предотвратить приход НСДАП к власти — не более чем политические спекуляции антикоммунистического толка. Именно коммунисты сделали все возможное для того, чтобы остановить Гитлера, а вся вина за его победу ложится на международную буржуазию и ее социал-демократических лакеев, но никак не на Сталина и Коминтерн.

Теперь, пожалуй, о самом главном мифе, бытующем среди «коминтерноведов» — мифе о VII конгрессе Коминтерна. Как это ни смешно, именно VII конгрессу 1935 года посвящено в несколько раз больше литературы, чем всему Коминтерну, вместе взятому. Это было вызвано тем, что его решения в 1960—1970-е годы пытались привязать к проводимой тогда капитулянтской политике «мирного сосуществования», а также к политике союза коммунистов с социал-демократами, не менее идиотской и предательской.

Между тем, как мы уже отмечали, решения этого самого VII конгресса действовали только несколько лет, с 1935-го до 1939 год. Даже если встать на точку зрения «коминтерноведов», результаты решений VII конгресса оказались не слишком впечатляющими. Жестокое поражение потерпели республиканцы в Испании, бесславно развалилось правительство Народного фронта во Франции, не удалось предотвратить Вторую мировую войну.

Как уже отмечалось, суть этой политики носила совершенно иной характер. Речь не шла ни о каком пересмотре идеологии, стратегии и т. д. и т. п. Речь шла лишь о смене тактики. Советское руководство старалось выиграть время накануне грядущей мировой войны, пыталось привести к власти в западных странах более здравомыслящие, прогрессивные политические силы, не давая возможность прийти к власти крайне правым антисоветским «ястребам», как это произошло в Финляндии, Австрии и в других странах, чтобы не позволить реакционным силам объединиться в единый фронт агрессии против СССР. И недаром, когда эта политика себя исчерпала, Сталин тут же дал указание руководителю Коминтерна Георгию Димитрову полностью дезавуировать проводившуюся до этого линию.

То, что это было именно так, хорошо показывают изменения, произошедшие в структуре и принципах функционирования самого Коминтерна. Вопреки мнению большинства «коминтерноведов», эти изменения носили косметический характер. Фактически сохранялся даже институт эмиссаров Коминтерна. Так, в Испании действовала делегация в составе Е.Гере, С.Минева, В.Кодовильи, М.Штерна. Затем туда приезжал сам Пальмиро Тольятти, второй человек в Коминтерне. Во Франции продолжал действовать Е.Фрид, в Бельгии — А.Берей и т. д.

Сохранились Отдел кадров и Отдел международных связей (ОМС), переименованный в Службу связи. Фактически сохранились лендерсекретариаты, переименованные в региональные «секретариаты секретарей ИККИ». Некоторое снижение активности Коминтерна произошло в 1937–1938 годах в связи с объективным обстоятельством — массовыми репрессиями в СССР, тотальной проверкой кадров, приведшим к временному замораживанию всех нелегальных структур, в том числе и Коминтерна.

Кстати говоря, в самом Коминтерне, репрессии затронули не так уж много функционеров. Так, в 1937 году было репрессировано 87 человек, а в 1938-м — еще 20 сотрудников, при этом на 1 октября 1938 года в аппарате ИККИ значилось 509 человек. При этом надо учитывать, что многие из репрессированных коминтерновцев к моменту ареста в самом Коминтерне уже не работали. Принято считать, что это были наиболее грамотные и ценные кадры. Это, с одной стороны, так, но с другой стороны эти самые «грамотные» кадры, проработав долгие годы в Коминтерне, оторвались от тех эволюционных процессов, которые происходили в СССР, не поняли необходимости смены курса в 1935 году.

Особенно это очевидно на примере судьбы самого известного из репрессированных коминтерновцев — Осипа Пятницкого. Четырнадцать лет Пятницкий осуществлял техническое руководство Коминтерном, из них шесть лет входил в его высшее политическое руководство. Этот человек фактически создал всю, если так можно выразиться, «невидимую часть» коминтерновского айсберга: Орготдел, Отдел международных связей, Отдел кадров, радиоцентры, Бюджетную комиссию, военный и пропагандистский аппарат. Он лично вел всю совместную работу аппарата Коминтерна по взаимодействию с советскими спецслужбами. Будучи человеком феноменальной работоспособности, он, как и некоторые (отнюдь не все!) представители его поколения, отличался крайней честностью и щепетильностью, был настоящим «бессребреником» в быту, фанатиком коммунистической идеи. Трудно было найти более подходящего человека на эту должность. И, наконец, нельзя не учитывать тот факт, что, родившись в Литве и проведя долгие годы в европейской эмиграции, он хорошо знал Запад, условия тамошней жизни.

Почему же после VII конгресса Пятницкого устранили из Коминтерна? Думается, тому было несколько причин. Во-первых, с конца 20-х годов стоявшие у руля Коминтерна Пятницкий и Мануильский вели между собой непрекращающуюся борьбу. Она, по сути своей, не была политической дискуссией. Разногласия, скорее, объяснялись разницей темпераментов, мировоззрений, представлений о порядочности и т. д. Однако, как известно, «два медведя в одной берлоге не живут». В лучших традициях советской бюрократии, практически весь аппарат Коминтерна разделился на две части: одни за Мануильского, другие за Пятницкого. Это, конечно, вредило общему делу.

В период «хрущевской оттепели» отечественные «коминтерноведы» стали объяснять эту борьбу тем, что Осип Пятницкий был якобы сторонником сектантских взглядов, а Дмитрий Мануильский уже тогда, в конце 20-х годов, выступал проводником политики Народного фронта. В это верится с трудом. Никто из ветеранов Коминтерна не подтвердил позднее этого обвинения. То, что оно фигурирует в протоколах допросов самого Пятницкого и его товарищей, возможно свидетельствует, что консультантом «коминтерновского дела» НКВД выступал, вероятно, все тот же Мануильский. Не тот человек был Осип Пятницкий, чтобы хоть на йоту отступить от указаний ЦК своей партии, партии, заменившей ему отца и мать и воинского начальника.

Думается, опытному интригану Мануильскому просто удалось натравить на Пятницкого приехавшего в СССР после Лейпцигского процесса и пользовавшегося огромной популярностью Георгия Димитрова. Причем натравить отнюдь не сразу, а практически накануне, если не в ходе самого VII конгресса Коминтерна 1935 года.

Кроме того, у Сталина могли быть и другие резоны.

Во-первых, Пятницкий и его ближайшие помощники А. Абрамов-Миров, Г.Смолянский, Б.Кун были «спецами» по Германии. Но к середине 30-х годов стало вполне очевидно, что надежды на «Германский Октябрь» оказались иллюзией, что на ближайшее время германский рабочий класс утратил свою авангардную роль в мировом коммунистическом движении и что традиционная функция Германии как противовеса Англии и «относительного» союзника СССР, с приходом Гитлера к власти была утрачена. В этой ситуации на первое место вышло романское направление, спецом по которому являлся как раз Мануильский.

Во-вторых, как мы уже выше указывали, на VII конгрессе произошла смена стратегического курса Коминтерна, что, в свою очередь, привело к «косметическому» реформированию его аппарата. Для того чтобы продемонстрировать мировой социал-демократии свою добрую волю, необходимо было кого-то принести в жертву, найти, образно говоря, «козла отпущения» за «ошибки» предыдущей жесткой политики. Естественно, Пятницкий и его команда как нельзя лучше подходили на эту роль. Впрочем, авторитет Осипа Пятницкого в ВКП(б) и в мировом коммунистическом движении был настолько велик, что открыто это сделать даже Сталин не посмел. Но, как говорится, «круги по воде» пошли.

Удаление Пятницкого и его правой руки Абрамова-Мирова из Коминтерна в 1935 году их обоих явно не обрадовало. Так что вполне возможно, что какие-то оппозиционные разговоры со своими сторонниками, оставшимися в Коминтерне, они все же вели. Насколько все это далеко зашло — неизвестно. Архивы ФСБ до сих пор наглухо закрыты и истинную правду о репрессиях 1937–1938 годов мы, вероятно, уже никогда не узнаем.

Таким образом, как мы видим, политика VII конгресса имела совсем не те цели и носила совсем не тот характер, как это пытаются представить нынешние «коминтерноведы».

Много разговоров ведется в последние годы относительно «выброшенных на ветер денег», т. е. якобы бесцельно пропавших «народных» миллионах, затраченных на финансирование зарубежного коммунистического движения. Действительно, в былые времена Советский Союз финансировал зарубежные компартии, во многом благодаря чему и сам был сильнейшим государством в мире. Возглавлял блок союзных государств — Варшавский договор и экономический союз — СЭВ. Да к тому же не менее трех десятков (!) государств Азии, Африки и Латинской Америки — от Эфиопии до Лаоса и от Никарагуа до Анголы, являлись его преданными и верными друзьями, соратниками в борьбе против американского и китайского гегемонизма. Никогда в своей тысячелетней истории Россия не достигала такого могущества в мире, как после Второй мировой войны. Трагедия, однако, заключалась в том, что Сталин, человек, создавший это могущество, был уже стар и болен, а его наследники оказались недостойны своего места в истории.

Однако давайте задумаемся, на что же пошли деньги, выделявшиеся Коминтерну и его секциям.

Во-первых, за рубежом было создано мощнейшее культурное, политическое и экономическое лобби, выступавшее в защиту Советской России и проводимой ею политики. Причем не только из открытых коммунистов, но и из находящихся под их влиянием «попутчиков». Помимо самого Коминтерна, в 20—30-е годы существовало огромное количество инспирированных и руководимых им беспартийных организаций, таких как Межрабпом, Международный комитет действия против военной опасности и фашизма, Всемирный комитет борьбы за мир, Антифашистский центральный комитет, Международный комитет борьбы против войны и фашизма, Международный женский комитет борьбы против войны и фашизма и им подобные.

Благодаря этим самым «народным» деньгам к власти в своих странах приходили правительства Народных фронтов, велась борьба с фашизмом против угрозы войны и т. д., что явно служило внешнеполитическим интересам СССР.

Не забудем, наконец, о той огромной денежной (да и не только) помощи, которая шла от зарубежных коммунистов в СССР через такие организации, как Межрабпом, для голодающих Поволжья, и т. д. и т. п.

Во-вторых, с помощью секций Коминтерна велась вербовка иностранных специалистов и квалифицированной рабочей силы для работы в СССР. Количество этих людей, их опыт были достаточно велики и роль их в создании индустриальной базы страны, особенно в годы первых пятилеток, трудно переоценить. Это касается и так называемого «промышленного шпионажа», без которого СССР, на протяжении всей своей истории находившийся в той или иной мере в «технологической» блокаде, вряд ли чувствовал себя столь уверенно.

Кадры Коминтерна служили неисчерпаемым резервуаром для советских спецслужб. Через этих людей шла не только необходимая нашей стране военная и внешнеполитическая информация, но также огромное количество научно-технической документации, необходимой народному хозяйству Советской России, ценнейшей экономической информации и даже образцов материальной продукции. Если бы Коминтерна не существовало» за все это пришлось бы платить твердой валютой, как и принято в спецслужбах стран «свободного мира».

В-третьих, подготовленные Коминтерном кадры сыграли огромную роль в смертельной схватке с фашизмом сначала в Испании, а затем и в годы Второй мировой войны. Так, в 1942 году, накануне своего роспуска, Коминтерн имел нелегальные пункты связи во Франции, Бельгии, США, Мексике, Турции, Швеции, Югославии, Монголии, Китае, Иране, Индии¹⁶. Летом того же года были подготовлены к отправке в Югославию, Румынию, Польшу, Германию, Австрию, Чехию и Словакию 45 человек ответственных работников компартии. Служба связи Коминтерна (1-й отдел) имела радиостанции за границей: в Польше и Голландии (обслуживала также и Германию) — по пять, в Бельгии и Германии — по две, в Китае — три и по одной в Дании, Швеции, Австрии, Монголии, Иране, Словении, Хорватии, партизанском районе Югославии, Англии и США. В стадии организации находились радиоточки в Чехии, Словакии, Финляндии и Германии. Были запроектированы точки в Венгрии, Сирии, Болгарии и Индии¹⁷. Спецшкола Службы связи Коминтерна в этом году одновременно готовила для заброски 50 человек. За 1942 год радиоцентр Коминтерна принял 5300 радиограмм, насчитывающих 605 300 цифровых групп, а за январь-апрель 1943 года — 3586 радиограмм (254 967 цифровых групп). Только в мае-июне 1942 года были заброшены финская, венгерская, словацкая, польская, австрийская и румынская группы подпольщиков. В Спецшколе Коминтерна обучались 250 испанских республиканцев для советских партизанских отрядов, причем было принято решение вдвое увеличить количество обучавшихся¹⁸. Общеизвестно, что во всех странах, где развернулось движение Сопротивления, именно коммунисты играли в нем главную и наиболее активную роль. Какими деньгами оценить кровь, пролитую немецкими интернационалистами в борьбе против нацизма, когда они плечом к плечу вместе со своими русскими братьями защищали СССР от немецких фашистов. Много ли в истории XX века таких примеров?

В-четвертых, малозаметная в 30-е годы деятельность Коминтерна способствовала крушению бесчеловечной колониальной системы империализма. Она дала мощнейший импульс развитию национально-освободительного движения, что, в конечном счете, тоже послужило интересам Советского Союза, подрывая позиции его англо-американских противников и приобретая ему новых союзников по всему миру

В-пятых, выпестованные Коминтерном по всему миру компартии уже в годы «холодной войны» явились весомым аргументом, удержавшем американских «ястребов» от развязывания ядерной бойни. Так во время войны в Корее в 1950 году не только компартии стран Юго-Восточной Азии (включая, кстати, Компартию Японии) приняли курс на вооруженную борьбу против американского империализма, но даже Компартия Бразилии, где нашлись люди, готовые с оружием в руках сражаться за общее дело стран социалистического лагеря.

И, наконец, последнее. Подавляющее большинство людей, пришедших к власти после второй мировой войны в странах так называемой «народной демократии», составляли бывшие руководители, работники и воспитанники Коминтерна. Среди них можно назвать Г.Димитрова, В.Коларова, В.Червенкова, А.Паукер, М.Ракоши, Е.Гере, М.Фаркаша, В.Пика, В.Ульбрихта, К.Готвальда, В.Широкого, В.Берута, В.Гомулку, Э.Герека, Чжоу Энлая, Ван Мина, Хо Ши Мина, И.Тито и многих других. Все они были не просто коммунистами своих стран, а сотрудниками Коминтерна.

Таким образом, финансовые затраты на Коминтерн и его секции можно объективно рассматривать как долгосрочные инвестиции Советской России, которые принесли ей колоссальную отдачу.

Возникший в горниле Первой мировой войны поначалу как нигилистическая, подрывная, антисистемная сила, Коммунистический Интернационал, последовательно придерживаясь ленинского («брестского») тезиса о том, что все, что служит интересам Советской России, служит тем самым интересам мировой революции, фактически служил геополитическим интересам Советской России, а затем и СССР, заменив ей столь необходимых в межвоенные годы союзников. Во многом благодаря наличию Коминтерна удалось отстоять государственную, политическую и экономическую независимость СССР.

Александр Шубин

Коммунизм — мир, в котором решены все проблемы существующего классового эксплуататорского общества. Мечта о коммунизме и даже его конкретные, хотя и очень наивные модели выдвигались с XVI века. Но влиятельным идейно-политическим движением сторонники коммунизма стали во второй половине XIX века — в лице марксизма. Параллельно развивался другой поток — сторонников анархического коммунизма. Анархизм оказал значительное влияние на марксизм, но почти не смешался с ним, и в этой статье мы не будем рассматривать анархистский сюжет¹. Также не будем мы рассматривать те ответвления марксизма, которые, даже сделав ценный вклад в теорию марксизма, не превратились в движение практиков преобразования общества в направлении коммунизма. Также нужно иметь в виду, что не все течения, считающие себя марксистскими, являются в то же время и коммунистическими (о чем напоминают нам последователи Бернштейна). Тем не менее, идеи Карла Маркса составляют корень коммунистического движения, лояльность марксизму остается идейным критерием принадлежности к коммунистическому движению (кратко — коммунизму).

Идеал Маркса мог называться не только коммунизмом, но и демократией (властью демоса), гуманизмом, социализмом или даже гражданским обществом. В письме к А.Руге (1843) Маркс трактует коммунизм еще как «одностороннее осуществление социалистического принципа», «особое выражение гуманистического принципа»². Социализм представляется Марксу движением за уничтожение частной собственности, в котором коммунизм — более узкая тенденция, а гуманизм — более широкое понимание проблемы, чем социализм.

Но постепенно путь всеобщей критики устоев капитализма привел Маркса именно к коммунизму, крайней степени общности, полному отрицанию частности. Коммунизм — доведение критики частного до крайних выводов. Коммунизм должен преодолеть все противоречия общества, смести и переварить все перегородки, разделяющие (отчуждающие) людей.

Методом преобразования общества Маркс и его alter ego Ф.Энгельс считали «завоевание демократии»³, то есть переход власти к пролетарскому большинству населения или его представителям. Однако как будет выглядеть эта «демократия», как обеспечить принятие решений большинством хотя бы рабочих? В соответствии с «Манифестом коммунистической партии» «пролетариат использует свое политическое господство, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия труда в руках государства, т. е. пролетариата, организованного как господствующий класс, и возможно более быстро увеличить сумму производительных сил.

Это может произойти сначала лишь при помощи деспотического вмешательства в право собственности и в буржуазные производственные отношения», среди которых — экспроприация земельной собственности, высокий прогрессивный налог, отмена права наследования (позднее Маркс и Энгельс будут обличать Бакунина за приверженность этой идее), конфискация имущества эмигрантов и мятежников, банковская монополия государства, расширение государственного сектора и создание промышленных армий⁴. Такую систему организованного в государство рабочего класса Маркс и Энгельс назвали диктатурой пролетариата. Таким образом «классики» пытаются сочетать крайний демократизм и сильную государственную волю, которая несет в себе антидемократизм.

Маркс и Энгельс не разъяснили, как будет выглядеть государство, эквивалентное организованному пролетариату. Конкретизация последует только после Парижской коммуны, программа которой, следовала за идеями Прудона⁵. В 1872 г. Маркс и Энгельс заявят о некотором пересмотре своей программы под влиянием Парижской коммуны⁶. А пока, до 1872 г., до бакунинской критики и опыта Коммуны, речь у Маркса шла о централизованном государстве, которое действует от имени рабочего класса и начинает управлять практически всей экономикой, начиная от банков и железных дорог и кончая имуществом умерших людей, которым теперь наследует государство. Такое государство сохранится, пока общество не преобразуется в ассоциацию равноправных индивидуумов. Ведет ли предложенный путь к искомой цели, или. план мероприятий «Манифеста» создает новый деспотизм, на деле исключающий демократию? Современники Маркса, особенно ярко — Бакунин, предупреждали об угрозе второго исхода⁷.

Изложенная в «Манифесте» концепция диктатуры сохранила популярность в коммунистическом движении и после того, как Маркс внес в нее поправки. После прихода к власти коммунисты всегда начинали с огосударствления экономики и почти всегда с диктатуры, опирающейся на социальные низы.

После 1872 г. марксисты на время перестают любить государство. В 1875 г., в борьбе с лассальянством, «классики» делают серьезный шаг в сторону позиции Прудона и Бакунина. Энгельс писал Бебелю: «Следовало бы бросить всю эту болтовню о государстве, особенно после Коммуны, которая не была уже государством в собственном смысле слова». Энгельс прямо ссылается на критику со стороны анархистов как мотив столь решительного поворота. Чтобы сохранить лицо, Энгельс вспоминает здесь также о полемике Маркса и Прудона, но вполне очевидно, что по сравнению с Пруд оном Маркс был именно государственником, стремившимся разрушить данное государство ради рабочего государства. Пока происходит революция, марксисты готовы укреплять государство, диктатуру. Но после их победы государство «само собой распускается», и наступает свобода. «Мы предложили бы поэтому поставить везде вместо слова «государство» слово «община», прекрасное старое немецкое слово, соответствующее французскому слову "коммуна"».

В этой фразе Энгельс фактически признает, что переход от государственничества к идее «общины» произошел именно под давлением бакунистов. Более того, Энгельс фактически переходит на позиции, к которым в то же время с противоположной позиции сдвигается анархист Лавров: государство необходимо не для строительства социализма, а лишь для защиты революции. Энгельс писал Бебелю, что государство нужно не в интересах свободы, а «в интересах подавления своих противников, а когда становится возможным говорить о свободе, государство перестает существовать»⁸. Когда противники пролетариата будут подавлены, государство становится не нужным.

Для либерала государство — гарант свободы, свобода нуждается в государстве. Для социалистов свобода — плод не защиты друг от друга, отчуждения друг от друга, а общения, сближения, сотрудничества. Поэтому государство не нужно для обеспечения свободы, которая будет вытекать из самой структуры общества. Но только часть социалистов заметила, что излишнее сближение между людьми тоже угрожает свободе.

Не случайно в написанной в то же время «Критике Готской программы» Маркс утверждал, что даже в коммунистическом обществе сохранятся некоторые функции, «аналогичные теперешним государственным функциям»⁹. Но не уточнял какие. Сталин уточнит эту мысль на практике.

В XX веке левые марксисты, ссылаясь на упоминание самоуправления в работах Маркса, на его политический федерализм (заимствованный у последователей Прудона) станут утверждать, что Маркс стремился подчинить производство свободным самоуправляющимся работникам. Но тексты Маркса не оставляют сомнений: он последовательный централист, сторонник подчинения производства (а значит и работников) центру, который управляет всем обществом по рациональному (то есть разработанному группой рационально мыслящих управленцев) плану: «Национальная централизация средств производства станет национальной основой общества, состоящего из объединения свободных и равных производителей, занимающихся общественным трудом по общему и рациональному плану»¹⁰. Здесь предельно обострено противоречие между свободой работника и его готовностью всегда подчиняться единому рациональному плану. Эта система может существовать только при одном условии — что работник всегда будет добровольно и свободно выбирать именно то поведение, которое запланировано центром. Если нет — в жертву должен быть принесен или обязательный план, или свобода.

Общественный идеал Марка и Энгельса, как и большинства современных им социалистов, формально является безгосударственным. Вслед за А. де Сен-Симоном и немецким социалистом В.Вейтлингом Энгельс выступает за «упразднение всякой формы правления, основанной на насилии и большинстве, и замене его простым управлением, организующим различные отрасли труда и распределяющим его продукты»¹¹. Но Энгельс никак не разъясняет, каким обра-

30зом возможно такое управление, и почему все должны добровольно подчиниться решениям управленцев. Это еще благое пожелание, типичное для либеральных и социалистических программ того времени.

Дело в том, что «масса орудий производства должна быть подчинена каждому индивиду, а собственность — всем индивидам. Современное универсальное общение не может быть подчинено индивидам никаким иным путем, как только тем, что оно будет подчинено всем им вместе»¹². Другими словами — все принадлежит всем не только на словах, а на деле. Возникает единый хозяйственно-информационный организм («универсальное общение»), который как единое целое подчинен каждому, потому что этот каждый может моментально согласовывать свои интересы с интересами другого каждого. Основоположники марксизма смотрят на выполнение этого идеала как на социально-управленческую задачу, не задумываясь об отсутствии организационно-технических предпосылок и достаточного культурного уровня каждого для того, чтобы он пользовался всем хозяйством не в ущерб остальным. Да и хозяйство здесь видится каким-то единым автоматизированным блоком, который обслуживает нужды каждого. В XIX–XX вв. эта философская абстракция могла воплотиться только в индустриально-бюрократическую диктатуру, действующую от имени всех. В середине XX в., по мере успехов НТР, предпосылки осуществления мечты об «универсальном общении» стали более заметны. Современные информационные технологии теоретически позволяют подчинить «универсальное общение» каждому. Но это еще не значит, что все работники тут же придут к согласию. Кто же сформулирует мнение всего рабочего класса?

Само название «Манифеста коммунистической партии» ставило на повестку дня создание организации, которая будет выражать, формулировать и отстаивать волю пролетариата лучше, чем разношерстная масса пролетариев. Маркс предпринимает попытку создания такой партии в 1847–1856 гг. (Союз коммунистов), затем пытался централизовать разнородный в идейном отношении Первый Интернационал, что в 1872 г. способствовало его расколу. К концу жизни Маркса рабочие (по названию) социал-демократические партии возникли во многих странах Европы, но они по-прежнему были разнородны в идейном отношении и не годились, чтобы стать орудием осуществления революционного коммунистического проекта. Также плохо годились они для того, чтобы после победы в борьбе за власть руководить всем хозяйством из единого центра. Сиюминутные интересы рабочих интересовали социал-демократов куда больше, чем коммунизм или социализм (для одних — первая фаза коммунизма, для других — его синоним).

Возможность для смены социальных систем имеется далеко не всегда. Маркс фокусирует свое внимание на экономике как важнейшем показателе готовности к социальному перевороту. Остальное — «надстройка». Предположим. Но уровень экономики XIX в. оставлял капитализму еще немалые резервы роста, а в 1848–1850 гг. основоположники марксизма ждут со дня на день революцию, которая в результате непрерывного развития перерастет в мировую социалистическую: «наши интересы и наши задачи заключаются в том, чтобы сделать революцию непрерывной (перманентной — А.Ш.) до тех пор, пока все более или менее имущие классы не будут устранены от господства, пока пролетариат не завоюет государственной власти, пока ассоциация пролетариев не только в одной стране, но и во всех господствующих странах мира не разовьется настолько, что конкуренция между пролетариями в этих странах прекратиться и что, по крайней мере, решающие производительные силы будут сконцентрированы в руках пролетариев»¹³.

Так что не будем винить в отходе от марксизма как идеолога «перманентной революции» Л.Троцкого, так и В.Ленина, которого Г.Плеханов обвинил в «бредовом» непонимании законов места и времени за призыв к социалистической революции в 1917 г. — Плеханов отошел от идей Маркса дальше, чем Ленин.

Не в экономике зарыта собака марксистской революции, а в продукте капиталистической экономики — в пролетариате. Это — армия революции и строительный материал нового общества. Готовность этой армии — это и есть предпосылка революции по Марксу.

Пролетариат возникает из разложения всех сословий, главным образом среднего класса¹⁴. Перспективы среднего класса по Прудону оказываются более оптимистичными. И он окажется прав.

Марксу и Энгельсу казалось, что пролетарии ничем не связаны с психологическими и социальными традициями старого общества. Раз так, то общественные отношения, созданные пролетариями, должны быть качественно иными, чем капитализм. Марксу казалось, что это будет более высокая ступень в развитии общества. Но, учитывая культурную нищету пролетариата, это могла быть и предыдущая ступень.

Энгельс считает отрыв пролетариата от «старой» культуры положительным качеством: «чем ниже стоит класс в обществе, чем он «необразованнее» в обычном смысле слова, тем он прогрессивнее, тем большую будущность он имеет»¹⁵. Беда трудящихся масс XIX столетия — необразованность, становится своеобразным критерием прогрессивности. Вождям коммунистических радикалов нужна армия необразованных варваров для того, чтобы стереть с лица земли существующую цивилизацию и создать на ее месте новую.

Маркс и Энгельс полагают, что пролетарии должны «низвергнуть государство, чтобы утвердить себя как личности»¹⁶. Маркс говорит от имени пролетариата: «я ничто, но я должен быть всем»¹⁷. «Кто был ничем, тот станет всем». Подобная формула, безусловно, способствует самоутверждению прежде забитого и понукаемого человека. Но из чего следует, что в самоутверждающейся личности такого рода проснется стремление к конструктивному творчеству, а не к примитивной мести?

Маркс надеется, что пролетарии используют свою энергию отрицания капитализма для разрушения этого строя, что автоматически приведет к возникновения нового строя — коммунизма. Но значит ли это, что рабочие сами по себе испытывают стремление именно к коммунизму. Как мы увидим, позднее Ленин отметит, что стихийное рабочее движение не вырабатывает социалистической стратегии, идеология социализма привносится в рабочий класс извне, со стороны интеллигенции. Из этого следует, что соответствие социалистической стратегии интересам пролетариата — это теоретическая модель, а не результат эмпирических исследований. К чему же в действительности стремится пролетариат?

Прежде всего — это защита своих социальных прав, роста уровня зарплаты, но не ответственности. Это как раз то, что человеку дает социальное государство. Оно заботится о человеке труда, сохраняя его роль специализированного инструмента индустриальной машины. Сохраняя свой образ жизни, рабочий стремится не к социализму, а к социальному государству. К социализму он может стремиться только как человек, который хочет перестать быть элементом производственной цепочки.

Cоциальное государство не устранило эксплуатацию, но несколько смягчило ее последствия. Значительная часть рабочих получила некоторую уверенность в завтрашнем дне, среднее образование, необходимое индустриальному обществу для того, чтобы иметь квалифицированную рабочую силу. У работников появился достаток и свободное время, достаточное для продолжения образования. Казалось бы, работники вполне могли бы овладеть знаниями, достаточными для противостояния манипуляции сознанием, для понимания своих глубинных интересов и путей изменения общества. Через столетие Г.Маркузе с разочарованием констатирует социально-психологическую интеграцию рабочего класса в капиталистическое общество.

Пролетариат, таким образом, оказывается попутчиком марксизма, его союзником до возникновения социального государства. Марксистская идеология может соответствовать интересам не только (и даже не столько) пролетариата, сколько управленческой элиты индустриального общества (технократии, бюрократии). Отсюда — рабочие выступления при коммунистических режимах.

Почему пролетариат, выйдя из-под гнета нищеты и бескультурья, не разрушает систему эксплуатации? Почему не тянется к знаниям? Уже в конце XX века марксисты, критикуя империализм, нашли ответ: буржуазия подкупает свой пролетариат за счет эксплуатации колоний. Не самое убедительное объяснение. Во-первых, прибыльность колоний обеспечивалась далеко не всегда. Во-вторых, если пролетариат сам становится эксплуататором, то это уже не вполне пролетариат. Получается, что за счет «доплаты» буржуазия расплачивается с рабочим за его труд полностью — эксплуатация исчезает. Тем не менее, рабочий не становится свободным. Остается изнуряющий труд, конвейер, бесправие. Почему рабочие все меньше выступают против существующей социальной системы, почему рабочие организации выступают с социал-консервативных позиций, защищая достигнутый уровень зарплаты и социальных выплат? Рабочий не стремится взять в свои руки власть на производстве и в обществе. Он цепляется за свою пролетарскую самость, за роль инструмента индустриальной машины. К 60-м гг. XX в. стало очевидно, что цель рабочего — не преодоление отчуждения от средств производства и собственной личности, а блага социального государства. Интересы рабочего как личности вступили в конфликт с его интересами как пролетария. Пролетарий продает свою рабочую силу, желательно подороже. Перестав продавать ее, он перестает быть пролетарием. Отказ от места пролетария является тяжелым выбором для человека. Кроме исполнения указаний других он теперь должен взять на себя ответственность за свою судьбу, за судьбу своего дела.

На момент кончины Маркса он мог претендовать на лавры одного из теоретиков политэкономии, то есть своего рода философии экономики (на основании его главной книги — «Капитала» нельзя было осуществлять конкретного экономического прогнозирования и планирования экономических преобразований). Социально-политические взгляды Маркса были разбросаны по разным статьям, нескольким брошюрам, неизданным фрагментам и письмам.

Но уже к концу века стало очевидно преобладание марксизма в рабочем движении и его заметное влияние в мировой социальной науке. Одно связано с другим — сильная теория привлекала кадры социал-демократии.

В этом быстром возрождении организационной структуры марксизма после смерти его основателя есть некоторая загадочность, не осознававшаяся самими марксистами, для которых триумф «единственно верного учения» был предопределен.

Между тем еще в 70-е гг. шансы лассальянства и анархизма могли казаться предпочтительными. Готская программа германской социал-демократии содержала лассальянские положения. Интернационал федералистов, в отличие от распавшегося марксистского, еще продолжал существовать. Во Франции начался ренессанс прудонизма.

Не блестящи были и успехи марксизма на ниве науки. «Капитал» Маркса так и остался незаконченным — его автор не смог объяснить ряда противоречий своей теории¹⁸. Другие опубликованные работы Маркса носили публицистический или идеологический характер, и его репутация ученого висела на волоске. После смерти Маркса его учение могло повторить судьбу идей Фурье и Сен-Симона. Но этого не случилось, и значение такого поворота судьбы колоссально.

К концу жизни Маркса немногочисленные рабочие партии, тяготевшие к марксизму, существовали во Франции, Бельгии, Испании и Польше. Но они не имели преобладающего влияния среди рабочих своих стран. В Германии партия была более многочисленной, но полу-марксистской. Возникновение

30марксистских партий было делом скорее случайным — кто-то из рабочих лидеров или социалистов, сумевших организовать партию, увлекался марксизмом, а кто-то нет. Никакого специального тяготения пролетариата именно к марксизму не было. Возникновение рабочих партий, обращение рабочего движения к парламентской политике было проблемой для радикальных анархистов, но не гарантировало победу именно марксизму. Путь к сердцу рабочего лежал через интеллигенцию, через будущих агитаторов и организаторов. А как привлечь их?

Впервые со времен Лютера и Кальвина судьбы мира зависели не от королей, полководцев и изобретателей, а от идеологической школы численностью в несколько десятков человек.

Главой этой школы стал друг, спонсор и тень Маркса Фридрих Энгельс. Его научные и публицистические способности вполне сопоставимы с марксовыми, но по части амбиций он был значительно скромнее, уступая Марксу первые роли. Уже в последние годы жизни Маркса Энгельс принялся за обработку идей своего друга, превращение их в стройное учение и создание школы марксизма — сообщества социальных исследователей и общественных деятелей, мыслящих в соответствии с общей методологией. Общность методологии, притягательная сила совместной общественной цели, взаимоподдержка в полемике с внешними силами, «раскрутка» друг друга позволила сделать учение Маркса постоянным и влиятельным участником идейной жизни всего мира. Именно школа превратила марксизм в исторический фактор, превосходящий по мощи целые государства.

В «Антидюринге», «Диалектике природы» и «Происхождении семьи, частной собственности и государства» Энгельс достраивал здание там, где Маркс не продвинулся дальше стройплощадки. Второпях Энгельс заполнял бреши учения фрагментами чужих исследований, что позволило «марксоедам» выдвигать обвинения в плагиате. Но и Энгельсу было не по силам завершить всю систему аргументировано ответить на множество актуальных вопросов социальной мысли с позиций марксистского метода. Здесь в работу включились Карл Каутский, Франц Меринг, Эдуард Бернштейн, Антонио Лабриола, Жюль Гед и Георгий Плеханов. В каждом из них интерес к марксизму пробудился по-разному, но Энгельс сумел организовать эти интернациональные силы. Именно им и предстояло сформировать ортодоксию марксизма и как интеллектуальной школы, и как политической идеологии. Вторая задача вскоре вышла на первый план, и марксизм пошел по пути упрощения Маркса. «Основное направление их деятельности можно рассматривать фактически как продолжение деятельности самого Энгельса. Они стремились различными путями систематизировать исторический материализм как всеобъемлющее учение… способное… дать рабочему движению широкое и ясное представление о мире, которое сразу смогли бы усвоить наиболее активные его сторонники»¹⁹.

Культ Маркса, укреплявшийся его последователями, позволял камуфлировать недостатки теории по крайней мере внутри марксистской субкультуры. Как писал В.Чернов, уважительно относившийся к марксистскому наследию, «его почитатели, с самим Энгельсом во главе, в особенности непосредственно после смерти своего вождя, учителя и друга, настолько были увлечены естественным пиететом к его имени, что, бесспорно, превзошли меру в превознесении его исторических заслуг и тем самым умалили значение всех его предшественников»²⁰.

Но в этом культе, безусловно сковывавшем свободное научное творчество, была и конструктивная сторона — научная дисциплина, приверженность согласованной терминологии и методологии, слаженное распространение идей вовне. Где свободные ученые провели бы вечность в дискуссиях, марксистская школа действовала как мощная агитационная машина, предвосхищая достижения современного пиара, гипнотизируя неофитов авторитетами, научное сообщество — объемами коллективно переработанного эмпирического материала, стройностью методологии и политической актуальностью. Ни одна другая научная школа не имела такой связи с социальным движением, с общественной практикой. Ни одно социальное движение, социалистическое течение не имело в этот момент такой научной школы. Это стало главным козырем марксистов в борьбе за кадры. Марксизм впервые оправдал свое самоназвание «научный социализм», над которым издевался Бакунин. Марксизм стал социализмом, ядром которого была научная школа, и благодаря этому на некоторое время его теория действительно приблизилась к достижимому на тот момент уровню научной истины. Марксистская социал-демократия стала эмпиричной, сосредоточенной на актуальной реальности и потому более далекой от идеалов, от утопии посткапиталистического общества. Эта оборотная сторона научности не была осознана как опасность, но плоды ее буду зреть очень быстро.

Марксизм несмотря на все способности авторов его нового поколения так и остался бы сектой, если бы не два обстоятельства: учение сумело хорошо адаптироваться к новым тенденциям времени, в то время как конкуренты либо не выдвинули сильных теоретиков, либо «ушли в отрыв» от реальности конца XIX века. Марксизм занял нишу на правом фланге социалистического учения, постепенно поглощая и этатистские (прежде всего лассальянство и бланкизм), и умеренные (прежде всего социал-либерализм и прудонизм) течения. Субъективные успехи школы удачно «вписались» в тенденцию к складыванию государственно-монополистического индустриального общества, которая возобладает в XX веке.

Марксистская схема в большей степени, чем анархистская, соответствовала тенденциям той эпохи, доводя их почти до логического конца. Оставалось сделать только шаг, признать, что речь идет не о социализме, а о технократии, о максимальной концентрации ресурсов (включая человеческие) в руках управленческой элиты, планирующей развитие общества и управляющей выполнением этих планов. Но Маркс считал, что действует в интересах рабочего класса. И в этом субъективном стремлении действовать на благо пролетариата крылось уникальное значение марксизма. Смешав в единой системе социалистические ценности и индустриально-технократический проект, Маркс привил социальной политике режимов XX века ряд социалистических идей, которые должны были стать достоянием протестной, а не правящей среды. Если бы не прививка марксизма, ничто не мешало бы господству в умах технократической элиты XX в. нацистских и полу-нацистских идей, наиболее полно выражающих элитаризм индустриальной олигархии. Благодаря идейному синтезу осуществленному марксизмом, индустриальные государства стали более устойчивыми, элитарная социальная наука и производные от нее официальная мысль и массовое сознание — в гораздо большей степени пропитанными социалистическими ценностями, чем в случае последовательной реализации технократического проекта олигархической элитой и одновременного столь же последовательного отстаивания принципов бесклассового общества социалистами (путь, по которому пошли анархисты).

К XX веку марксизм не преодолел два важнейших противоречия своей теории:

1. между демократизмом, доходящим до политического федерализма и отрицания государства, и крайним централизмом социально-экономической модели коммунизма;

2. между задачами перехода к пост-капиталистического коммунистического общества и сегодняшними интересами рабочих.

Направление эволюции капитализма в конце XIX века вызывало у большинства социал-демократов оптимизм. Концентрация производства и капитала росла, и это, казалось, облегчало грядущий переход к социализму В то же время капитализм как экономическая система становился все стабильнее, в развитых на тот момент капиталистических странах рос уровень жизни — в том числе и рабочих. Видный идеолог немецкой социал-демократии Э.Бернштейн заявил, что революция не нужна, следует лишь укреплять элементы социализма в существующем обществе²¹. Как показал опыт, это вело не к пост-капиталистическому обществу, а к социальной структуре, сочетающей капитализм и социальное государство. Бернштейн протоптал дорожку к переходу социал-демократии на лево-либеральные позиции. Выводы, которые были сделаны Бернштейном, хотя и критиковались публично центристами, вытекали из этой тенденции — эволюция капитализма ведет к улучшению положения работников и развитию элементов, которые считались эксклюзивными признаками социализма.

Поступательное развитие капитализма в Западной Европе означало одновременное расширение ареала капитализма и индустриализма, при котором мировая периферия обслуживала нужды западного ядра. При этом ядро получает больше преференций, а периферия — больше издержек капиталистического развития. По наблюдению теоретика эсеров В.Чернова образуется глобальная иерархия народов, в которой одни как целое могут эксплуатировать другие²².

Левая марксистка Р.Люксембург, предвосхищая идею «пределов роста», полагала, что развитие капитализма не может продолжаться само по себе, без периферии. Чем меньше остается периферии, не вовлеченной в капиталистические отношения, тем острее борьба за ресурсы, тем ближе подходит капитализм к своей гибели²³.

Если права Люксембург, то снятие остроты классового конфликта в развитых капиталистических странах — вполне естественный процесс, и антикапиталистическая революция является результатом не организации рабочего класса в развитых странах, а, напротив — военного конфликта и сопротивления «окраин» империалистической экспансии.

Ленин совместит достижения Люксембург и ее ортодоксальных критиков. Империализм — это предельное состояние капитализма, дальше он развиваться не может по внутренним причинам. Но в силу этого системного кризиса он ищет резервы в экстенсивном развитии. Соответственно, падение империализма должно стать результатом внутреннего кризиса, поддержанного толчком, который периферия произведет в отношении развитых капиталистических стран.

Таким образом, коммунистический проект в начале XX в. усложнился. Помимо пролетариата против буржуазии разворачивались фронты крестьянских в большинстве своем народов периферии (еще Маркс и Энгельс считали, что «второе издание крестьянской войны» на Востоке может помочь пролетариату Запада). Коммунистический проект приобрел две составляющие — мировая борьба за разрушение мировой империалистической системы и создание коммунистической социальной структуры — но сначала в ядре. На пересечении этих задач оказалась Россия — одна из наиболее развитых стран периферии.

Ленин — сторонник продвижения по пути капитализма в сторону социализма и видит в социальном государстве тормоз на этом пути. Позиция бернштейнианцев и экономистов — прямо обратная: улучшение положения трудящихся (даже незначительное) важнее, чем цель разрушения капитализма.

Выступление Бернштейна обострило полемику, которая еще раньше началась в российских марксистских кружках. Легальные марксисты, во главе с П.Струве утверждали, что Россия слишком неразвита, не готова к постановке социалистических (коммунистических) задач из-за неразвитости своей промышленности и общей культуры. Вот Запад ближе к социализму. Но теперь выяснилось, что нельзя было списывать уступки либерализму на неразвитость России — знамя правого ревизионизма было поднято в стране самого «развитого» рабочего класса — Германии. Значит, угроза эволюции социал-демократии вправо, превращения ее в социал-либерализм, прямо не связана с неразвитостью капитализма и рабочего класса. Умеренность правых социал-демократов и профсоюзных лидеров по мере развития капитализма может не преодолеваться, а усиливаться.

Увлеченный борьбой с народничеством, Ленин не сразу ответил на угрозу Лишь после образования РСДРП в 1898 г. Ульянов увидел в правом крыле социал-демократии вызов революционным взглядам и, срочно объявив о победе в войне с народниками²⁴ (что, конечно, не соответствовало действительности — вскоре возникнет партия эсеров), бросился в новое сражение.

Здесь, что важно для последующих судеб большевизма, Ульянов объективно оказался союзником народников. Н.Михайловский сразу вскрыл буржуазный характер учения Струве с его призывом идти на выучку капитализму: часть капиталистов «будет рада взять себе на выучку способных людей», хоть они и мечтают в далеком будущем заменить капитализм каким-то новым строем. «Но ведь улита едет, когда-то будет! Когда-то еще она доползет до последнего термина гегелевской триады, да и так ли оно вообще будет, а пока погреть руки можно»²⁵.

Развернутым ответом правым социал-демократам стала книга Ленина «Что делать?».

Ленин — ученик ортодокса марксизма Г.Плеханова — экономический детерминист. Необходимо решать задачи в свое время, когда они «вызрели». Но Ленин — самостоятельный исследователь российской реальности, Ленин — темпераментный революционер и Ленин — творческий идеолог — не может принять той скорости процесса, при которой «улита» вызревания предпосылок доползет до порога социализма уже после смерти спорщиков начала XX века. Для правых социал-демократов всегда остаются основания сомневаться, а вызрела ли ситуация окончательно. Для левых марксистов вызревание хотя бы части предпосылок — уже основание, чтобы опереться на них в своем действии. Таков был и Маркс, надеявшийся на пролетарскую революцию во Франции в 1871 г. (когда там еще не преобладал индустриальный уклад).

В начале XX века Ленин выступает как ортодокс марксизма и в то же время высказывает ряд новых для тогдашней социал-демократии идей, соглашается с некоторыми утверждениями народников. Вскоре это повлекло обвинения со стороны умеренных социал-демократов — меньшевиков в переходе Ленина на позиции народничества, в разрыве с марксизмом. Ленин протестовал, не признавал родства с эсерами, хотя и был готов идти с ними на тактические союзы. Успех Ленина в борьбе за власть в 1917 г. заставляет исследователей рассматривать его отклонения от ортодоксии уже не как «ошибки», а как углубление марксизма, либо как прагматизацию идеологии, когда под видом марксизма проводится какая-то иная система взглядов, оказавшаяся более эффективной с точки зрения борьбы за власть, но направленная на достижение иных целей, нежели марксизм. Сам марксизм предстает в таком случае более утопичным, но очищенным от ответственности за возникновение большевистского режима и результаты коммунистического эксперимента в СССР.

По мнению историка Т.Шанина, «растущее влияние Ленина объясняется также той ловкостью, с которой он научился обращаться к вопросам марксистской легитимации»²⁶. Для Ленина действительно было принципиально важно доказать свою марксистскую ортодоксальность, но это само по себе не значит, что Ленин просто прикрывал марксистской софистикой свои новации. Ленин искренне считал, что новации делаются в рамках марксистской ортодоксии, что он более ортодоксален, чем его противники, что именно он правильно трактует Маркса. И в большинстве случае он был прав в этом отношении.

«Начиная с 1905 г., пропасть между двумя Лениными — популяризатором ортодоксии и оригинальнейшим стратегом — постоянно расширялась…»²⁷, — продолжает Т.Шанин. Но что такого «оригинальнейшего» предложил Ленин, что прямо противоречило бы наследию Маркса? Союз с крестьянством? Это — продолжение мысли Маркса и Энгельса о необходимости «второго издания» крестьянской войны. Диктатура рабочего класса и крестьянства — это интерпретация опыта Великой Французской революции и Парижской коммуны. Известно положительное отношение «основоположников» к якобинству для соответствующей стадии развития общества, их союз с бланкизмом против бакунизма и, наконец, идея Маркса о непрерывной революции. Ленин принимает лишь те народнические идеи, которые прямо не противоречат наследию Маркса, и которые действительно соответствуют российской реальности, что определяется его представлением о научности марксизма.

Но это — вопросы тактики. Куда важнее ортодоксальность Ленина в вопросе о цели коммунистического движения. Ленин понимает социализм совершенно ортодоксально, не отличаясь в этом отношении от господствующего течения в европейской социал-демократии: «Социализм требует уничтожения власти денег, власти капитала, уничтожения всей частной собственности на средства производства, уничтожения товарного хозяйства. Социализм требует, чтобы и земля, и фабрики перешли в руки всех трудящихся, организующих по общему плану крупное (а не разрозненное мелкое) производство»²⁸.

Из этого понимания социализма неизбежно вытекает отождествление с капитализмом любой товарности, которое должно быть ликвидировано. Вообще в определении Ленина обращает на себя внимание рефрен «уничтожение», явно преобладающий над «конструктивом». Главное конструктивное требование, вполне по Марксу — работа по единому плану.

Наибольшие проблемы возникали у российских марксистов с пролетариатом. Мало того, что он некультурен (это, как мы видели, «классики» не считали бедой), но он — малочислен и не проникнут «своей» марксистской идеологией.

Ленин утверждает, что существует только «буржуазная и социалистическая идеология. Середины тут нет…»²⁹ Здесь интересно, что Ленин допускает классификацию по разным принципам. Буржуазная идеология — это идеология, связанная с классом. Антитезой ей в марксистской системе должна быть пролетарская идеология. Но Ленин пишет о социалистической идеологии, антитезой которой должна быть «капиталистическая» или «либеральная» (в зависимости от контекста). Такая замена не случайна. Она позволяет априори отождествить социализм с пролетариатом. Носители социалистической идеологии (разумеется — подлинной, марксистской) выражают интересы пролетариата безотносительно тому, являются ли они сами рабочими.

Но факт остается фактом — идеологи марксизма в большинстве своем рабочими не являются. Все-таки, чтобы вырабатывать идеологию и теорию, нужно иметь соответствующую подготовку, что характерно для интеллигенции.

Доказательство того, что рабочий класс должен поддерживать именно марксистскую политику, осуществляется Лениным «от обратного». Рабочее движение не может поддерживать политику своего классового врага. Не имея собственной политической линии и просто поддерживая либеральную оппозицию, пролетариат будет служить интересам буржуазии, «впадет в буржуазность»³⁰. Рабочий класс вообще склонен к «заражению» буржуазным сознанием. Но и социалистическое сознание — внешнее для пролетариата: «социалистического сознания у рабочих не могло быть. Оно могло быть привнесено только извне»³¹. Своими силами рабочий класс не может его выработать, поскольку не имеет теоретической подготовки. И это — верно.

Ленин справедливо напоминает, что учение социализма выросло не из пролетарского сознания, а как результат эволюции мысли интеллигенции, имущих классов. Из этого следует, что социализм, воспринимаемый как идеология пролетариата, соответствует не тому, к чему стремится пролетариат, а тому, в чем социалистическая интеллигенция видит его «объективные интересы». Так почему же такая идеология должна считаться пролетарской? Потому что в существующем обществе пролетарии бедствуют, и социализм предлагает уничтожить условия этого бедствования. Но в новом обществе перестанут бедствовать представители всех слоев малоимущих.

Суть разногласия Ленина с правыми социал-демократами — «поднимать рабочих до революционеров» или «опускаться непременно самим до "рабочей массы"»³². Следовательно, рабочий не является альфой и омегой марксизма. Рабочий класс является «могильщиком капитализма» лишь постольку, поскольку он поднялся до осознания марксистских истин. Он — средство осуществления марксистского проекта, который (в соответствии с идеями Маркса) соответствует интересам как рабочего класса, так и подавляющего большинства трудящихся.

Следовательно, если для совершения революции не хватает сил пролетариата, можно организовать и более широкие плебейские, полу-крестьянские массы. Важно лишь, чтобы центральную роль в коммунистическом движении продолжало играть пролетарское ядро.

Но, сближаясь с настроениями пролетарской стихии как практик, Ленин противостоит ей как носитель марксистского проекта. Он не может усомниться в том, что марксистское учение соответствует интересам рабочего класса в принципе. Нужно найти нечто в пролетариате, что препятствует осознанию им своих подлинных интересов. И это — как раз стихийность, которой нет места в плановом нетоварном обществе. Стихийный, не организованный партией пролетариат не может осуществить свою миссию. Его размывает мелкобуржуазная среда, его сознание — и то еще мелкобуржуазно. Раньше считалось, что уже капитализм, сама фабричная система делает пролетариев организованными. Но Ленин считает это совершенно недостаточным. Все зависит от партийной организационно-просветительской работы. Ленин видит в агитации работу, «сближающую и сливающую воедино стихийно-разрушительную силу толпы и сознательно-разрушительную силу организации революционеров»³³. Таким образом, именно эта организация, объединяющая не просто рабочих, а «сознательных рабочих», становится представителем пролетариата на общественной арене. Так выстраивается модель «пролетарской революции»: организация рабочего класса (марксистская интеллигенция + сознательные рабочие) руководит всем пролетариатом, а от его имени — также революционной частью крестьянства. От партии исходит организованность, которая все глубже проникает в тело стихии, и не дает этой стихии (даже союзной) размыть организованное ядро (формально-пролетарское).

Несмотря на свою критику стихийности, Ленин в 1917 г. покажет себя мастером управления стихийными настроениями. И здесь нет противоречия. Пока оппоненты Ленина в социал-демократическом движении критиковали его за боязнь стихийности, Ленин выстраивал организацию, которая будет способна этой стихией управлять. Ленин понимает, что революция — это стихия. Но он считает, что революция может быть успешной только тогда, когда этой стихией управляют и могут воспользоваться не только буржуазные элиты, но и «представители пролетариата».

Выдвижение ленинской модели коммунистического движения предлагало выход из стратегического тупика, в котором оказался Второй социал-демократический Интернационал. Теперь социал-демократии предстояло выбирать между дорогами Бернштейна и Ленина, и найти третий путь было все труднее.

Правая социал-демократия находит союзника в социал-либерализме и буржуазном модернизме (поддержка буржуазного прогресса, пока он не выработает своих возможностей), а левая — в крестьянстве, бунтующем против капиталистической экспансии, и национально-освободительном движении народов «периферии». Первый путь ведет к угасанию социалистического движения в социал-либерализме, к снятию цели, а второй — к подмене цели социализма задачей, которая стоит перед обществами «периферии» — индустриальной модернизацией. Это оттесняло на обочину те социалистические течения, которые скептически относились к индустриальному прогрессу, и в то же время делало пролетариат не столь важным элементом революции, как в классическом марксизме. Функции пролетариата могут выполнять и носители «пролетарского» учения, опирающиеся на более широкий и размытый антиимпериалистический социальный фронт, заинтересованный в модернизации. Модернизация — задача национальная, что позволило большевикам после завершения «натиска» 1917–1922 гг. сменить приоритеты, заняться строительством «социализма» (на деле — индустриальной этократии, социального государства) в одной стране.

Запад уходил вправо, от коммунизма Маркса к социал-либерализму Бернштейна, а Восток, нуждавшийся в форсированной модернизации, нашел новую надежду в ленинском марксизме, в коммунистическом движении.

Организационные споры, наложившись на межличностные отношения, вызвали раскол на большевиков и меньшевиков на II съезде РСДРП в 1903 г. Оба течения выступали за централизм и демократию, но большевики делали акцент на первом, а меньшевики — на втором, отождествляя при этом демократию и плюрализм.

Разногласия между большевиками и меньшевиками заключались в степени внутрипартийного централизма и радикализма. Меньшевики видели опасность ленинского централизма в том, что он может привести к перерождению в авторитаризм. Но меньшевики не собираются отказываться от централизма вообще. Мартов тоже выступает за «централизованную организацию»³⁴. Чтобы не возобладал «формально-бюрократический принцип» организации, нужно, чтобы центральные органы партии находились под давлением «партийного "общественного мнения"»³⁵. Партия должна состоять из активных людей, которые постоянно давят на аппарат, заставляют его работать в соответствии со своими требованиями. Впрочем, такое давление актива на верхи партии было и у большевиков.

Централизм должен быть демократическим. Но и Ленин выступает за демократический централизм. Так в чем же разногласие? В текущей практике, когда Ленин, подобно фабричному менеджеру пытается избавиться от болтунов, а меньшевики пестуют плюрализм мнений? Но и те, и другие стремятся решить одну и ту же проблему: как создать эффективную политическую организацию (что с их точки зрения предполагало централизм), сохранив в то же время демократию и равноправие членов. Партия должна действовать как единый организм, который в то же время будет состоять из самостоятельных активных клеток. Но чем больше нагрузка на организм, тем меньше возможностей для автономии клеток.

Нюансы организационных идей большевиков и меньшевиков вытекают из более существенных стратегических разногласий. Концепция Ленина возлагает на партию огромную нагрузку форсирования прогресса. Меньшевики считают невозможным преодолеть капитализм без достаточных предпосылок социализма. Большевики пытаются формировать предпосылки, заменять недостающие паллиативами. Пролетариат не организован? Нужно усилить организованность авангарда и радикализировать массы — чтобы учились скорее. Пролетариат малочислен — мобилизовать революционную энергию крестьянства. Позднее аналогично будет решаться проблема низкого культурного уровня, индустриальной модернизации, которая станет смыслом коммунистической политики после победы в гражданской войне. Прогресс можно форсировать. Для этого нужен организационный инструмент — централизованная партия как прообраз централизованного общества.

Ленин считал, что есть вещи поважнее демократии и свободы споров — тем более для коммуниста. В партии должно быть обеспечено «нечто большее, чем «демократизм», именно: полное товарищеское доверие между революционерами»³⁶. Партийная организация — это своего рода модель коммунистических отношений, их ячейка. Здесь коммунизм должен стать реальностью прежде, чем победит в обществе в целом. Отсюда недалеко до идей Мао Цзэдуна и Че Гевары, где партизанское боевое братство становится зачатком коммунистического общества, независимо от того, из кого класса пришли участники этого братства. Его атмосфера способна изменить бывшего представителя любого класса.

Западные социал-демократы, в том числе и левые, поддержали меньшевиков, защищавших плюрализм и демократию (правда, нередко отступавших от них, когда большевики оказывались в меньшинстве). Даже представительница левого крыла германской социал-демократии Р.Люксембург писала о позиции Ленина: «Эта точка зрения… представляет собой систему ни перед чем не останавливающегося централизма, жизненным нервом которого является, с одной стороны, резкое ограничение и отделение организованного авангарда профессиональных активных революционеров от окружающей их неорганизованной, но революционно-активной среды, а с другой стороны, строгая дисциплина и прямое, решающее и категорическое вмешательство Центрального Комитета партии во все проявления жизни последней»³⁷.

Люксембург в 1904 г. была решительным критиком большевизма, а в 1918 г. стала матерью-основательницей Коммунистической партии Германии. Кто изменил свою позицию — Ленин или Люксембург, что позволило достичь сближения между ними? В момент реальной революции разногласия (которые Люксембург не скрывала и после 1917 г.) казались вторичными по сравнению с общим революционным настроем левого марксизма³⁸. Однако разногласия Люксембург и Ленина носили стратегический характер. В1904 г. Ленин — сторонник максимально возможного централизма (пусть и демократического), организованности. Его кредо — марксизм и организация революционеров. Люксембург видит в организационной программе Ленина бланкизм и противопоставляет ей не формальный демократизм и не «самодеятельное» воспитание, а самоорганизацию, прямое действие масс, следуя по стопам анархистов и синдикалистов: «Социал-демократическое движение — это первое движение в истории классовых обществ, которое во всех своих проявлениях, при любом ходе событий рассчитано на организацию и самостоятельное прямое действие масс. В этом плане социал-демократия создает совсем иной тип организации, чем прежние социалистические движения, например, якобинско-бланкистского типа»³⁹. Синдикалистское понимание организации ведет к преобладанию движения снизу, даже спонтанности над управляющей волей организационного центра.

Этот взгляд получит широкое распространение в западноевропейских секциях Коминтерна в период революционной волны 1917–1923 гг., а также в отклонившихся от компартий группах. Западные коммунисты будут развивать люксембургские идеи и позднее — их влияние можно встретить и у Грамши, и в неортодоксальном коммунизме второй половины XX века. Но этот уклон к анархизму не стал водоразделом западной и российской коммунистических традиций. На западе проявилось гораздо более сильное тяготение вправо, в покинутое лоно социал-демократии, а вот Ленин сделал важные шаги навстречу Люксембург, но не под ее влиянием, а под воздействием Первой российской революции. Наблюдая самоорганизацию масс и одобрительно воспринимая результат их творчества в виде Советов, Ленин увидел в этой организации необходимый баланс между спонтанностью и централизмом. Взаимодействие этих двух начал станет формулой большевизма в 1917–1918 гг.

Первая русская революция в ее начале была охарактеризована социал-демократами как буржуазная. Это значит, что пролетариат в ней победить не может. Что же ему делать?

Поддерживать борьбу буржуазии против самодержавия? Или избрать какой-то свой курс? Но буржуазия борется вяло, пролетариат с первых дней вышел на авансцену событий. В то же время он малочислен и плохо организован. Куда социал-демократам звать «свой» класс?

Точка зрения значительной части меньшевиков заключалась в том, чтобы воспользоваться ситуацией для сплочения пролетариата и поддерживать борьбу либералов («буржуазии») за демократические свободы.

В работе «Две тактики социал-демократии в демократической революции» Ленин обличает стратегию меньшевиков на сближение с либеральным движением. Но и Ленин не является крайним радикалом в оценке задач пролетариата.

Если пролетариат не должен служить буржуазии, то он должен служить себе. И что он должен делать в этой ситуации?

Действовать на стороне буржуазии — значит укреплять силы классового врага. Ю.Мартов считает, что в этой революции социал-демократия должна действовать «в интересах классового сплочения пролетариата…»⁴⁰. В стране революция, а пролетариат должен заниматься тем же, что и в «мирное время» — сплочением своих сил. Что же, не участвовать в общедемократическом движении? Лев Троцкий откровенно отвечает на этот вопрос: необходимо «обособить революционный пролетариат»⁴¹. Более того: «Революция выдвигает пролетариат на первое место и передает ему гегемонию»⁴². «Буржуазия» (включая крестьянство) не в состоянии решить собственные задачи. Из этого вытекает необходимость «перманентной революции» (идея, высказанная еще Марксом). Позднее Троцкий так излагал свое понимание этой идеи:

«Мудреное название это выражало ту мысль, что русская революция, перед которой непосредственно стоят буржуазные цели, не сможет, однако, на них остановиться. Революция не сможет разрешить свои ближайшие буржуазные задачи иначе, как поставив у власти пролетариат. А этот последний, взявши в руки власть, не сможет ограничить себя буржуазными рамками революции. Наоборот, именно для обеспечения своей победы пролетарскому авангарду придется на первых же порах своего господства совершить глубочайшие вторжения не только в феодальную, но и в буржуазную собственность. При этом он придет во враждебные столкновения не только со всеми группировками буржуазии, которые поддерживали его на первых порах его революционной борьбы, но и с широкими массами крестьянства, при содействии которых он пришел к власти»⁴³.

Если под пролетариатом понимать радикальных марксистов, то можно признать, что Троцкий удачно предсказал динамику революции 1917–1922 гг.

Но изолированная сила имеет мало шансов добиться своих целей — это азы политики.

Ленин предлагает найти другого союзника вместо буржуазии и либералов. Пока демократический переворот не совершен, у крестьянства «гораздо больше общих интересов с пролетариатом в деле реализации политических форм, чем у «буржуазии» в настоящем и узком значении этого слова»⁴⁴.

Меньшевики были настроены антикрестьянски. Плеханов писал: «если Ленин идеализирует теперь трудового крестьянина, то он грешит тем самым грехом, в котором он облыжно нас обвиняет: идеализацией буржуазии»⁴⁵. Ортодокс марксизма не видит никакой разницы между крестьянством и буржуазией: «Буржуазия есть буржуазия, подобно тому, как ребенок есть ребенок»⁴⁶. Можно подумать, что капиталист сам стоит у станка на своей фабрике, как крестьянин за плугом. Но позднее, под влиянием событий 1905 г. и Плеханов признает: «Крестьянство представляет собой резервную армию нашего освободительного движения»⁴⁷.

Таким образом, сформировались три тактики социал-демократии в демократической революции: участие в широком буржуазно-демократическом движении на стороне буржуазии, победа которой выгодна пролетариату (Плеханов, Мартынов и др.); самоизоляция рабочего класса ради его сплочения (Мартов, Троцкий); союз рабочего класса и крестьянства против самодержавия и буржуазии (Ленин и большевики).

Большевики доказывали, что пролетариат может быть «гегемоном» в буржуазной революции, делая за буржуазию ее работу. Следует пойти в новую атаку на самодержавие, чтобы поскорее доделать работу буржуазии и приступить к работе на себя. Этот радикальный взгляд соответствовал настроениям части рабочего класса, положение которого оставалось бедственным. Классовая схема подсказывала — если пролетарии требуют выступить, то выступление поддержит класс. Однако пролетариат не был един, он вообще не действовал как целое. Одни рабочие сражались на баррикадах, а другие участвовали в черносотенном движении.

Попытка свержения самодержавия в декабре 1905 г. окончилась неудачей. Ленин видел причины этого в плохой подготовке и координации, что как бы подтверждало оправданность его требования организационного централизма революционных сил. Но в октябре 1905 г. волна рабочего и крестьянского движения не управлялась из единого центра, а достигла успеха. Значит, причина поражения в другом. Декабрьское вооруженное восстание не было поддержано страной, да и большинством рабочих. Радикальный «авангард» оторвался от народной толщи.

В декабре революционный авангард рабочих оторвался от более консервативных масс. Но радикальный опыт воздействует на массы, давая заразительный пример. За первым натиском последует новый, самодержавие падет, и перед массами встанет вопрос о власти, который не удалось решить в декабре 1905 г.

В 1917 г. Ленин опубликует фразу, ставшую затем классической: «Коренной вопрос всякой революции есть вопрос о власти в государстве»⁴⁸. В практическую плоскость этот вопрос встанет перед российскими социалистами в 1905 году.

Размах городской революции и общая дестабилизация империи из-за крестьянских и национальных выступлений давали социалистам новые шансы. Перед марксистами вставал вопрос о том, что делать в случае падения самодержавия. Просто отдать власть либералам, буржуазии, выступая в роли профлидеров, отстаивающих тактические задачи социальной защиты рабочих при сохранении капиталистического строя? Линейная концепция прогресса диктовала такое поведение с неизбежностью. Сначала — укрепить капитализм, решая социал-либеральные задачи. И только потом, через десятилетия — социализм.

Но быстрое развитие индустриального сектора в России, разрастание рабочего класса, еще в значительной степени маргинализированного, но оттого настроенного радикально, длительная традиция развития социалистического движения — все это способствовало постановке левыми социал-демократами вопроса о «перерастании» буржуазной революции в пролетарскую. Итак, ограничиться либеральными задачами, или приступить к решению «пролетарских», социал-этатистских?

Выбор зависел от ответа на вопрос о власти. Проще всего было ответить на этот вопрос эсерам: в случае падения самодержавия необходимо немедленно организовать революционную диктатуру (то есть диктатуру революционеров), которая, разгромив монархистов в гражданской войне, передаст власть всенародно избранному Учредительному собранию.

Для марксистов все было сложнее. С одной стороны, они боролись за свержение самодержавия, с другой стороны верность марксистской картине истории не позволяла им входить в правительство — оно же будет носить не пролетарский, а буржуазный характер. Эта историческая схема была не просто догмой, за ней стояли и прагматические политические интересы — социал-демократы не должны скомпрометировать себя непопулярными в пролетарской среде мерами, которые неизбежно будет проводить правительство в условиях становления капиталистического строя.

В то же время очевидно, что революционная диктатура может стать «обоюдоострым» инструментом. Если она будет находиться под влиянием социал-демократии, то может закрепить завоевания пролетариата, а если в ней возобладают противники социализма, она может пойти по пути подавления пролетарского движения и социал-демократии. Как бы и соблюсти чистоту принципов (не отвечать за непопулярные меры), и продвинуть через новую власть необходимые преобразования? Этот вопрос вновь разделил социал-демократию, породив дискуссию, которая смоделировала реальную ситуацию 1917–1918 гг.

Историк С.В.Тютюкин считает: «если для большевиков основной целью их политической деятельности был уже в 1905 г. захват хотя бы части (а лучше всей) политической власти, то меньшевики стремились прежде всего организовать и просветить рабочих, поднять их на защиту своих политических и экономических интересов, разбудить их инициативу и общественную активность»⁴⁹. Но одно другому вовсе не мешает. И большевики стремились организовать рабочих, пробудить их общественную активность. И меньшевики были готовы прийти к власти, когда для этого созреют предпосылки. И для большевиков, и для меньшевиков взятие власти не было «основной целью», самоцелью, а лишь инструментом в осуществлении марксистского коммунистического проекта. Различие заключалось в сроках. Большевики были готовы форсировать процесс с помощью власти, и, соответственно, брать ее уже в 1905 году. Но не они были наиболее радикальны в этом отношении, а меньшевики Троцкий и Парвус.

В марте 1905 г. Александр Парвус выступил за «правительство рабочей демократии»⁵⁰, бросив вызов стройной стратегии чинного движения к социализму через буржуазную демократию. Парвус выдвинул лозунг: «без царя, а правительство рабочее!» Эту идею поддержал Лев Троцкий. Она вытекала из стратегии самостоятельных действий пролетариата как наиболее организованной революционной силы. Троцкого не смущает, что в своем стремлении захватить власть над Россией социал-демократия будет изолирована от других революционных сил. Каких сил? Троцкий «в упор» их не видит. Он уверен, что кроме социал-демократов «на революционном поле никого нет»⁵¹. Троцкий самонадеянно выводит «наше революционное одиночество» из победы над эсерами. Он приписал марксистам не только победу, но и полное уничтожение эсеров (вот охранка-то позавидовала бы). Впрочем, эсеры продолжали в это время здравствовать и развиваться.

Троцкий был не одинок в своей некомпетентности. Мартов с удивлением прочитал заявление ПК ПСР, где говорилось, что «рабочий народ идет и дальше под знаменем партии с.-р.»⁵². А Мартов думал, что рабочие движутся под знаменами социал-демократии. Вышедшие из подполья партии с удивлением обнаруживали, что они не одиноки на «своем» поле. И некоторое время не верили глазам своим, считая лишь себя реальной силой.

Из ложной посылки о «революционном одиночестве» социал-демократов у Троцкого вытекает целый веер выводов: «где нас нет, там революция лишена организации и руководящих элементов…»; «у нас нет социальной почвы для самостоятельной якобинской демократии…»⁵³ Непролетарские силы не могут выдвинуть вождей.

Хорошо, можно быть настолько несведущим, чтобы не заметить эсеров. Но есть и другие лидеры, которых обстановка 1905 г. выдвигала на арену истории. Гапона-то нельзя было не заметить, тем более, что и после 9 января он сохранял влияние в рабочем движении. Троцкий решает проблему так: Гапон, который «явился одной из блестящих внезапностей революции», собирается примкнуть к «одной из социалистических партий». «Выбор Георгия Гапона не труден, ибо этих партий только одна»⁵⁴. Гапон быстро опроверг Троцкого, сблизившись с эсерами и принявшись ковать блок всех социалистов. Эта инициатива сначала получила поддержку большевиков, эсеров и национальных социалистических партий. Но затея была обречена на неудачу — социал-демократы опасались оказаться под контролем «личности, стоящей над партиями» или того хуже — эсеров. Но Ленин все же зашел на созванную Талоном конференцию — он искал партнеров из среды «мелкой буржуазии»⁵⁵.

Троцкий уверен, что больше таких «внезапностей», как Гапон, не предвидится. Ленин называет его за это «пустозвоном». Если революция напомнит 1789 год, то она поднимет к «героическим усилиям» и историческому творчеству «гигантские массы», из рядов которых выйдет множество «Гапонов»⁵⁶.

Ленин прав. Будет еще много «внезапностей» — от Хрусталева-Носаря до лейтенанта Шмидта. Каждый раз во главе движения оказывается не лидер какого-нибудь ЦК, а выдвиженец поднявшейся массы. И Октябрьская стачка — творение не партий, а массы, организованной профсоюзами.

Но Троцкий игнорирует эту самоорганизацию, его волнует вакуум верховного руководства революцией. Он настаивает: никаких признаков появления якобинцев нет, и «черновую работу» придется взять на себя⁵⁷. Если марксисты стремятся к победе революции, то им, как наиболее организованной революционной силе нужно брать власть, чтобы обеспечить «разоружение реакции и вооружение революции»⁵Во Временное правительство войдут те, кто будут руководить массами в момент восстания. Поскольку самодержавие свергнут рабочие массы, то и руководить ими будут социал-демократы. Не отдавать же после этого власть либералам.

Троцкий заключает: «революционное развитие влечет пролетариат, а с ним — р. с. д. раб. партию, к временному политическому господству.

Если она решит отказаться от него, ей необходимо предварительно отказаться от тактики, рассчитанной на:

а) революционное развитие событий,

б) руководящую роль в ней пролетариата,

в) руководящую роль Рос. С.Д. Раб. Партии в пролетариате»⁵⁹.

Таким образом была сформулирована позиция левого течения в коммунизме — партия пролетариата должна брать власть при любой возможности, независимо от наличия предпосылок, и навязывать свою волю остальному обществу («левые уклоны» в коммунистическом движении возникали и раньше, начиная с группы Виллиха-Шапера в Союзе коммунистов, но Троцкий, а затем Бухарин сделали «левый коммунизм» долгосрочным и влиятельным фактором идейной жизни).

Ленин поддержал постановку вопроса о приходе социал-демократов к власти, но подошел к вопросу прагматически: дело ведь не только в том, как захватить власть. Ее нужно еще и удерживать. А прочной может быть только «революционная диктатура, опирающаяся на громадное большинство народа»⁶⁰. Но пролетариат не обладает этим большинством.

Значит, возможна «революционная демократическая диктатура пролетариата и крестьянства»⁶¹. Крестьянство показало свой революционный характер. А раз так, оно может быть союзником пролетариата. Классовая схема трансформируется в политическую. Если меньшевики, исходя из буржуазного характера революции, тяготеют к союзу с либералами, то большевики — исходя из задачи установления рабоче-крестьянской революции — к союзу с эсерами.

Ленин считает, что Временное революционное правительство «может быть только диктатурой», то есть организацией не «порядка», а войны.

«Кто идет штурмом на крепость, тот не может отказаться от продолжения войны и после того, как он завладеет крепостью»⁶². Участие социал-демократов в правительстве преследует две цели: «беспощадная борьба вместе с революционной демократией против всех контрреволюционных попыток» и «отстаивание самостоятельных классовых целей пролетариата»⁶³. Собственная задача пролетариата в этой революции — «создать себе действительно широкую и действительно достойную XX века арену борьбы за социализм»⁶⁴. Для этого не следует ограничивать себя в средствах.

Пока Ленин считает, что постановка в повестку дня социалистического переворота — непозволительная идея эсеров⁶⁵. В 1917 г., когда самодержавие падет, Ленин сочтет идею «позволительной».

Выдвинув идею рабоче-крестьянского правительства, Ленин не забывает о ее переходности, и не исключает возможности борьбы пролетариата (то есть социал-демократии) с этим правительством. Давление извне позволит продвигать политику революционного правительства влево, а страну таким образом — к решению пролетарских задач (эта линия будет осуществляться большевиками весной-летом 1917 г.). Созванный большевиками III съезд РСДРП провозгласил: «Независимо от того, возможно ли будет участие социал-демократов во Временном революционном правительстве, следует пропагандировать в самых широких слоях пролетариата идею необходимости постоянного давления на Временное правительство со стороны вооруженного и руководимого социал-демократией пролетариата в целях охраны, упрочения и расширения завоеваний революции»⁶⁶. Однако, поскольку мелкобуржуазные политики не смогут долго двигаться в этом направлении сами, модель такой диктатуры, действующей под давлением снизу, неизбежно приведет к власти левых социал-демократов, то есть большевиков и их союзников.

Создать правительство «для защиты завоеваний» — полдела в борьбе за власть. А вот кто защитит само это правительство? Якобинская модель власти, когда правящие революционеры опираются на подвижные революционные массы, неустойчива. Ленин ищет возможность воздвигнуть более надежную конструкцию власти, тем более, что рабоче-крестьянская почва кажется еще более зыбкой, чем чисто пролетарская. Сама жизнь подсказала ответ.

Трудящиеся, опираясь на свою общинную традицию, практически без подсказки социалистов создали систему своей самоорганизации — советы. Идеологи освободительного социализма оказались здесь не учителями масс, а пророками, удачно предсказавшими, как должна выглядеть политическая система, выстроенная трудящимися снизу.

Советы стали контр-властью. В этом отношении характерно одно из высказываний забастовщиков: «Тогда приказано было бастовать, мы и забастовали, а теперь приказано требовать — мы требуем». — «Кто приказал?» — «Правительство». — «Какое правительство?» — «Новое правительство»⁶⁷. Забастовщики воспринимали советы и стачкомы как власть, правительство. Это явление давало хорошую почву для большевистской стратегии выстраивания новой системы власти как организации трудящихся. Казалось, что на этом пути можно интегрировать стихию и организованность. Ленин поддержал Советы как проявление социального творчества рабочих, а затем — как организационную основу будущей диктатуры пролетариата. А Троцкий даже лично включился в рискованную работу альтернативного правительства в Петербурге. Этот эпизод дал ему авторитет, очень пригодившийся в 1917 году.

Теперь у левых социал-демократов (у будущих коммунистов) появился рычаг, с помощью которого можно было соединить руководящий центр («Временное» революционное правительство) и самоорганизацию масс — Советы.

Оказавшись перед лицом революции, которая по схеме должна была быть буржуазной, а на практике пошла дальше, левые марксисты обратились к марксовой идее непрерывной революции — все более глубокой радикализации революционного процесса, охватывающего все больше стран.

Плеханов, в других случаях ссылавшийся на «основоположников» как на истину в последней инстанции, на этот раз уверен, что в 1848 г. Маркс ошибался с идеей непрерывной революции, так как он сам признавал, что капитализм еще имел резервы развития и после 1848 г. Значит, в 1848 г. социалистическая революция была преждевременной.

Время для атаки на капитализм наступает, когда к этому готов пролетариат, даже если капитализм еще может развиваться. Маркс воспринял Коммуну как шанс на социалистическую революцию. А ведь у капитализма во Франции еще сохранялись резервы роста.

Ленин опирается на эти взгляды Маркса-революционера в борьбе с выжидательной и фаталистичной марксистской «ортодоксией». Нужно помочь решению капиталистических задач «сверху», со стороны революционного правительства. Более того, в случае успеха «начнем переходить к социалистической революции»⁶⁸. Ссылаясь на Маркса, Ленин провозглашает: «Мы стоим за непрерывную революцию»⁶⁹. Основание такой надежды — грядущая европейская социалистическая революция.

И большевики, и Троцкий откликались на одну реальность — Россия при всей своей отсталости вырывалась в авангард революционного движения. Этому, если отвлечься от марксистской схемы, существовало вполне объективное объяснение — Россия была лидером среднеразвитых стран Старого света. Среднеразвитые страны в начале XX века переходили к индустриальному обществу, что было чревато потрясениями и, следовательно, возможностью поиска новых путей в будущее.

Из этого вытекает, что революция в России и в неразвитых странах в целом должна добиться каких-то успехов самостоятельно, до того, как скажет свое слово пролетариат Запада. Значит, нужна не только стратегия разрушения самодержавно-помещичьего строя и расчистки поля для развития капитализма. Нужно сделать что-то, что вдохновит социалистическое движение во всем мире.

Из этого следовало, что в случае успеха революционной диктатуры она вовсе не должна сдавать власть либералам. Социалисты должны заняться своим прямым делом — организацией социализма. Но этот вывод еще противоречил схеме, по которой социализм как общество родится в наиболее развитых индустриальных странах. С победой революции на Западе Россия, выполнив свою миссию, снова должна оказаться периферией Запада — на этот раз социалистического. В 1917–1922 гг. эта стратегия столкнулась с непреодолимым препятствием — марксисты победили в борьбе за власть в России, но не победили на Западе.

В своей лекции о революции 1905 года, прочитанной в январе 1917 года, Ленин говорит о ее «пролетарском характере в особом значении этого слова» (вслед за Р.Люксембург он ссылается не на задачи революции, а на ее движущие силы и методы). Ленин теперь предпочитает модель Великой французской революции и подчеркивает отличие буржуазной революции от буржуазно-демократической. В последней пролетариат как авангард революции может пойти дальше собственно буржуазных задач. Возможность такого прорыва непосредственно не связана с уровнем развития России, так как «ни в какой стране мира, даже в самых передовых странах, вроде Англии, Соединенных Штатов Америки, Германии мир не видал такого грандиозного стачечного движения, как в России в 1905 г.»⁷⁰. Это значит, что Россия при определенных условиях может раньше развитых стран ступить на неизведанную землю, лежащую за пределами «буржуазных задач». Что это за земля, каков характер этого общества, будет ли это «диктатура пролетариата» или что-то другое? Эти вопросы Ленин предпочел разрешать экспериментальным путем. Но он надеется, что после прихода к власти пролетарской партии (в союзе с мелкобуржуазными революционерами) возврата к капитализму уже не будет.

Эта позиция предопределила сближение Ленина и Троцкого в 1917 г. (что расчистило нишу левого коммунизма сначала для «отзовистов», а затем для Н. Бухарина и его сторонников) и окончательный разрыв коммунистов и социал-демократов. Некоторое время разрыв сдерживался слабеющим авторитетом II Интернационала, но после его краха в 1914 г. коммунисты отправились в самостоятельное плавание по бурным водам XX века.

1917 г. в России началась революция. Вышедшие на улицы рабочие быстро вспомнили опыт 1905 г. и стали создавать Советы. Для коммунистов открылось обширное поле деятельности. Но Советы возглавили умеренные социалисты.

Революция 1917 г.⁷¹ развивалась в условиях нарастающего социально-экономического кризиса, отягощенного затянувшейся войной. В результате революция сразу пошла вглубь общества, меняя социальную ткань. По мнению Д.О.Чуракова «о российской революции можно было бы говорить как о "революции самоуправления"… Но, к сожалению, временами отчетливо намечавшийся союз различных органов самоуправления не стал прочным каркасом будущей государственности»⁷². Точнее говорить о «революции самоорганизации», так как массовые организации, сотнями возникавшие или выходившие из подполья после революции, редко переходили собственно к самоуправлению. Они пока не брали управление в свои руки, а предпочитали контролировать управленцев и оказывать на них давление. Петроградский совет, имевший наибольшее политическое влияние, весной-летом действовал все же не как орган власти, а как авторитетная общественная организация: он готовил и лоббировал проекты решений правительства и его органов, рассылал «пожарные команды» по урегулированию многочисленных социальных конфликтов, координировал работу профсоюзов и фабзавкомов, воздействовал на массы с помощью воззваний и влиятельных агитаторов⁷³. Пока правительство шло навстречу (или обещало пойти навстречу) предложениям главного органа «демократии», пока городские низы были согласны подчиняться советской дисциплине — эта система сдержек стабилизировала революционный социальный порядок.

Углубление кризиса и неспособность правительства даже начать социальные преобразования, чтобы переломить ситуацию, порождали массовое отчаяние, стремление к быстрым и решительным мерам, качественно изменяющим общество — социальный радикализм. Силой, которая взяла на себя лидерство радикально настроенных солдатских и рабочих масс, стали большевики. В дальнейшем коммунисты многих стран пытались повторить их опыт, но при этом забывали, насколько уникальна была ситуация в России в 1917 г.

Особое значение для судеб революции имело возвращение в страну вождя большевиков В.Ленина. Троцкий позднее писал: «Остается спросить, и это немаловажный вопрос, хотя поставить его легче, чем на него ответить: как пошло бы развитие революции, если бы Ленин не доехал до России в апреле 1917 года»⁷⁴. Действительно, Ленин своим политическим искусством и волей значительно усилил радикальную составляющую революции. Без него большевики и меньшевики могли объединиться в социал-демократическую партию, что ослабило бы ударную силу большевизма. Ниша лидерства в среде наиболее радикальных масс перешла бы к анархистам (эта угроза слева преследовала большевиков весь 1917 год), и организованность этой силы была бы значительно меньше.

В то же время без Ленина были бы выше шансы на консолидацию сторонников социальных реформ в спектре от Каменева до Чернова. Без Ленина лидером революции был бы Чернов, но вполне возможно, что коалиция умеренных социалистов, поправев после подавления анархистских бунтов, не удержалась бы под ударами контрреволюции. У Чернова, Каменева, Троцкого, левых эсеров не было такой воли в борьбе за власть, как у Ленина. Ленин доказал свою способность проводить намеченную стратегию, его оппоненты проиграли. Проиграли бы они более слабым противникам, чем Ленин (таким как Корнилов, Милюков, Керенский)? Или, столкнувшись с трудностями в проведении реформ, сами стали бы прибегать к более авторитарной, репрессивной политике? Ведь участвовали же Каменев и Троцкий в проведении политики «военного коммунизма», и даже эсеровское правительство Комуча в условиях гражданской войны в 1918 г. прибегло к репрессиям. Но именно возможность избежать гражданской войны и составляла суть многопартийной социалистической альтернативы ленинской политике.

Сразу же по прибытии в Россию Ленин стал решительно менять соотношение политических сил. Вопреки сопротивлению более умеренных лидеров большевизма во главе с Львом Каменевым Ленин настоял на новом курсе — курсе на социалистическую революцию. Эта стратегия, изложенная В.Лениным в нескольких речах и «Апрельских тезисах», выглядела сверхрадикальной, так как предполагала ликвидацию в ближайшее время самих основ существующего общества.

Ленин считает, что, свергнув самодержавие, российская революция «дошла вплотную до революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства», то есть до задач, которые он ставил в 1905 году. Революция «зашла дальше обычной буржуазно-демократической революции, но не дошла еще до «чистой» диктатуры пролетариата и крестьянства»⁷⁵. Ленин таким образом готов ставить задачу коалиционной власти. Это значит, что и он мог стать частью широкой коалиции, но не социалистов и либералов, а только социалистов и примыкающих к ним демократов.

В «Апрельских тезисах» Ленин проповедует «необходимость перехода всей государственной власти к Советам рабочих депутатов, чтобы массы опытом избавились от своих ошибок»⁷⁶. Совет — это «шаг к социализму», он может созвать Учредительное собрание и полностью реорганизовать общество так, что в нем не останется назначаемого чиновничества (только выборное), полиции и казарменной армии. Ленин призывает рабочих: «Пробуй, ошибайся, учись, управляй»⁷⁷.

Идея передачи всей власти советам воспринималась большинством умеренных социалистов как абсурд — ведь в Совете митинговали неизвестные люди из народа. Но советы быстро учились работе. Журналист В.Розанов, позднее известный консервативными взглядами, признавал, что в Совете «ораторы определенно лучше, нежели как были в Г. Думе», «речи вообще не для красноречия и даже не для впечатления, а именно — деловые, решительные, требовательные или — разъясняющие вопрос»⁷⁸.

Ленин тем временем ставит задачи, выработанные еще в 1905 г.: «Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, — ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства»⁷⁹. Характерно, что Ленин видит причину перехода власти к буржуазии не в объективных социально-экономических условиях, а в субъективном факторе несознательности и неорганизованности пролетариата. Был бы рабочий класс сознательнее — взял бы власть сразу. Это (в отличие от экономической и культурной отсталости) партия большевиков может поправить, и тогда пролетариат и беднейшее крестьянство возьмут власть, создав «Республику Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху»⁸⁰.

Апрельские тезисы с точки зрения нынешнего левого почвенника С.Кара-Мурзы — это программа «продолжения некапиталистического пути развития в форме социализма». Он утверждает, что апрельские тезисы это «завершение большого пути Ленина», когда он перестает быть «ортодоксальным марксистом и европоцентристом»⁸¹. Написать такое мог только человек, ничего не читавший из написанного Лениным в 1917–1922 гг. о мировой революции. В самих апрельских тезисах нет ничего, что опровергало бы европоцентристскую картину движения к социализму с опорой на развитые страны. Ленин считал, что развитие России было как раз капиталистическим, и именно поэтому можно ставить пост-капиталистические (а не просто некапиталистические) задачи. Ленин, повторим, не стал народником. Но он стремился действовать здесь и сейчас, чтобы с помощью потенциала периферии изменить соотношение сил в ядре системы империализма.

Ленин отходил от марксизма только с точки зрения ортодоксии теоретиков Второго интернационала. Концепция Ленина была охарактеризована газетой «Единство» (редактор Г.Плеханов) как «бредовая»⁸², игнорирующая условия места и времени. Плеханов утверждал: «устранение капиталистического способа производства никак не может стать у нас очередным историческим вопросом. Этому можно радоваться; этим можно огорчаться. Но кто не утопист, тот обязан руководствоваться этим в своей практической деятельности»⁸³. Плеханов был подержан большинством социал-демократических идеологов. Многие из них доживут до того времени, когда большевики сумеют практически извести в своей стране частную собственность и капиталистический рынок. Обстоятельства «места и времени» посмеялись над схемой поступательного изживания капитализма. Впрочем, позднее история посмеялась и над ленинизмом.

Социал-демократическая «Рабочая газета» писала в передовице о стремлении сторонников Ленина осуществить захват власти пролетариатом: «они будут восстанавливать против революции отсталое большинство населения страны, они будут прокладывать этим верную дорогу реакции»⁸⁴. Лидеры социал-демократов и эсеров продолжали оценивать большевизм в рамках одномерной логики революционного процесса. Здесь было место только прогрессивной революционной перспективе (демократия, затем постепенное вызревание социализма), неустойчивому настоящему, которое принадлежит «буржуазии» и выражающему ее интересы либерализму, и реакции (откат к военно-аристократической диктатуре). Устойчивое движение к новому обеспечивалось союзом либерализма и умеренного социализма. Радикальные, утопичные действия большевиков не могли увенчаться успехом в силу их «ненаучности». Они могли лишь привести к реакционному срыву, к усилению позиций консервативных сил. То, что большевизм может создать новую устойчивую антикапиталистическую систему, считалось невозможным.

Зато ленинская стратегия встретила понимание Троцкого и других левых социал-демократов-межрайонцев. То, к чему призывал Ленин, соответствовало идее непрерывной революции.

Дальнейшая радикализация взглядов Ленина привела к выделению в большевизме устойчивой ниши правых большевиков. В условиях 1917 г. правое крыло большевиков (Л.Каменев, Г.Зиновьев, Н.Рыков и др.) отстаивало концепцию большевизма 1905 г. — создание широкого фронта социалистов, рабочее-крестьянский союз. Хотя правое крыло сохранило влияние, на VII конференции большевиков победила линия Ленина. «Перерастание» революции в новую, социал-этатистскую фазу, получило в лице большевизма свой локомотив.

В 1917 г. перед страной встала дилемма — сохранение либерально-социалистической коалиции до Учредительного собрания или создание однородного (без кадетов) правительства «демократии» из всех советских партий, ответственного перед Съездом советов или его органами.

Первый путь был связан, прежде всего, с именем Керенского. Он привел к параличу социальных преобразований, так как либералы и левые социалисты в принципе не могли прийти к согласию по этому вопросу.

Второй путь с теми или иными оговорками поддерживали левые меньшевики, левые эсеры и правые большевики. Казалось, что такое «однородное социалистическое правительство» позволит решить задачи революции, при этом сохранив демократию и избежав гражданской войны.

Но сторонники левого правительства, принадлежавшие к разным флангам, не сумели согласовать свои планы (здесь сыграл огромную роль субъективный фактор — нерешительность одних политиков, маловлиятельность других, взаимное, часто чисто личное недоверие и неприязнь друг к другу у третьих). Каменев и Зиновьев, временами добиваясь преобладания в большевистском ЦК, не могли противостоять волевому напору Ленина и радикальным настроениям петроградского актива, которые настаивали: союз с соглашателями-социалистами будет только тормозить революцию. Но Ленин был достаточно прагматичен, чтобы все же допускать возможность союза с социалистами.

В начале июля и начале сентября 1917 г. Ленин еще мог быть вовлечен в лево-социалистическое правительство, что неизбежно повлияло бы на позицию партии большевиков. Ответственность политиков, входящих в правительство, делает их несколько правее, умереннее. И оба раза умеренные социалисты отказались от шанса договориться.

В июле 1917 г. вооруженная демонстрация солдат, матросов и рабочих под лозунгом «Вся власть Советам» привела к серьезному поражению радикалов⁸⁵.

Ленину пришлось уйти в подполье. Он на время отказывается от лозунга «Вся власть Советам!», поскольку «данные советы» не способны эту власть взять. В июле был упущен шанс добиться сближения между сторонниками советской демократии. В конечном итоге это предопределршо готовность большевиков захватить власть самим и начать радикальный коммунистический эксперимент с опорой на одну собственную партию. Но именно после июльского поражения Ленин пишет работу «Государство и революция», проникнутую идеей организации общества на основе обновленных советов.

Важнейшим программным требованием большевиков была власть советов. Превращение советов в источник власти сделало бы большевиков одной из правящих партий, которая могла бы добиваться радикальной политики без оглядки на кадетов. Большевики справедливо рассчитывали, что переход к радикальной политике быстро выведет их на первые роли в социалистическом правительстве.

Однако приверженность советам вытекала в это время не только из конкретных интересов партии в борьбе за власть. Несколько позднее, уже когда существующие советы, как казалось, оказались непригодными в качестве трамплина на пути к власти, В. Ленин изложил свое социально-политическое кредо в работе «Государство и революция». Эта концепция основана на идее власти советов. В 1917 г. принцип советов был для Ленина дороже политической конъюнктуры — он был готов отстаивать его даже тогда, когда большинство в советах не принадлежало его партии.

Отталкиваясь от текстов К.Маркса и Ф.Энгельса, Ленин формулирует свой государственный идеал так: «демократия, проведенная с такой наибольшей полнотой и последовательностью, с какой это вообще мыслимо, превращается из буржуазной демократии в пролетарскую, из государства (= особая сила для подавления определенного класса) в нечто такое, что уже не есть собственно государство»⁸⁶.

Такая прямая демократия означала бы передачу власти непосредственно органам самоуправления рабочих и крестьян, полную ликвидацию бюрократической надстройки: «Полная выборность, сменяемость в любое время всех без изъятия должностных лиц, сведение их жалования к обычной заработной плате рабочего», эти простые и "само собою понятные" демократические мероприятия, объединяя вполне интересы рабочих и большинства крестьян, служат в то же время мостиком, ведущим от капитализма к социализму»⁸⁷. Ленин считает, что это будет уже «не государство чиновников, а государство вооруженных рабочих»⁸⁸. Это почти анархизм. Но только почти: «Маркс сходится с Прудоном в том, что оба они стоят "за разбитие" государственной машины. Этого сходства марксизма с анархизмом (и с Прудоном, и с Бакуниным), ни оппортунисты, ни каутскианцы не хотят видеть, ибо они отошли от марксизма в этом пункте». Но при этом Маркс не федералист, а централист⁸⁹. Характерно, что когда Бухарин указал на производственный централизм как основное различие марксизма от анархизма, Ленин счел эту мысль «неверной, неполной»⁹⁰. Централизм должен быть полным, но не государственным, а добровольным объединением, «слиянием» коммун⁹¹.

Начав борьбу «за власть советов», Ленин уже в 1918 г. сосредоточит всю полноту власти в едином правительственном центре, превратив советы в исполнительный аппарат. Такая диктатура государственной верхушки казалась временным явлением, но еще в 1917 г. Ленин четко разъяснил, когда, по его мнению, государство, контролирующее все стороны жизни общества, должно «отмереть»: «Государство сможет отмереть полностью тогда, когда общество осуществит правило: «каждый по способностям, каждому по потребностям»…⁹² Правда, этот коммунистический принцип, по мнению Ленина, достижим в обозримой перспективе (но если нет — придется подождать и со свободой, и с «отмиранием» авторитарности).

Сам Ленин считает, что поскольку в структуры советского государства будут вовлечены миллионы простых людей, то оно будет донельзя демократическим. Но на долю масс в его системе выпадает всего лишь контроль за правильным выполнением решений планирующего центра. Контроль организованных в советы масс над управленцами представляется Ленину чрезвычайно простым:

«Капиталистическая культура создала крупное производство, фабрики, железные дороги, почту, телефоны и прочее, а на этой базе громадное большинство функций старой "государственной власти" так упростилось и может быть сведено к таким простейшим операциям регистрации, записи, проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям, что эти функции вполне можно будет выполнять за обычную "заработную плату рабочего", что можно (и должно) отнять у этих функций всякую тень чего-либо привилегированного, "начальственного"»⁹³.

Ленин считал, что именно индустриальное общество способно упростить процесс управления (хотя на практике наблюдалось обратное). По существу, надежды, которые едва становятся осуществимыми на современном уровне коммуникаций начала XXI века, Ленин возлагал на технологический уровень индустриальной эпохи. Однако именно эта эпоха с ее высочайшей специализацией, создавала наихудшие предпосылки для контроля снизу за процессом управления и в то же время оптимальные условия для отрыва реальной власти от местных, низовых интересов. Это проявляется и в ленинской теории. Ленин вовсе не отказывается от максимального расширения полномочий самого государства, то есть централизованной структуры управления. Он выступает за всеобщее огосударствление экономики, за «строжайший контроль со стороны общества и со стороны государства за мерой труда и мерой потребления»⁹⁴. Всевидящее око, тотальный контроль. Поскольку все будут вовлечены в этот контроль, то сама функция управления уже не будет делом профессии. Все будут надзирать за правильностью выполнения указаний центра. Сильный управляющий центр должен опираться на «аппарат», состоящий не из чиновничества, а из выборных работающих органов «вроде советов»⁹⁵.

Такое политическое преобразование по мысли Ленина полностью преобразит социально-экономические отношения. Собственно, в самом «базисе» все уже готово для социализма: «социализм есть не что иное, как государственно-капиталистическая монополия, обращенная на пользу всего народа и постольку переставшая быть капиталистической монополией»⁹⁶.

Программу «сегодняшнего дня» Ленин формулирует так: «экспроприация капиталистов, превращение всех граждан в работников и служащих одного «синдиката», именно: всего государства, и полное подчинение всей работы всего этого синдиката государству действительно демократическому, государству Советов Рабочих и Солдатских Депутатов»⁹⁷.

Таким образом, в 1917 г. Ленин стремился к созданию нового государственного образования, в котором вся экономическая структура (включая потребление) будет подчинена управляющему центру, опирающемуся на систему демократических органов, контролирующих управленцев и правильность исполнения стратегических решений правящего центра. Достижение индустриального общества должны были обеспечить быстрое согласование интересов внутри этой системы. Когда эта надежда не оправдается, и интересы трудящихся придут в противоречие с намерениями «центра», большевики установят авторитарную диктатуру, подавляющую выступления масс трудящихся, в том числе рабочих. Анархические одежды спадут с тела радикального марксизма. Нужды управления, которые на практике оказались гораздо сложнее, чем это казалось Ленину первоначально, заставят сохранить и старый (по структуре) бюрократический аппарат. А всеобщее огосударствление экономики приведет даже к его значительному расширению.

Комментируя Марксово определение диктатуры пролетариата как государства, представляющего собой «организованный в господствующий класс пролетариат», Ленин пишет: «по Марксу, пролетариату нужно лишь отмирающее государство, т. е. устроенное так, чтобы оно немедленно начало отмирать и не могло не отмирать»⁹⁸. В этом отношении Ленин потерпел поражение. Созданное им государство не могло не усиливаться, оно не собиралось отмирать и не имело в своем устройстве ничего, что могло бы его заставить отмирать. Но это не значит, что сама задача была нереалистичной. Ведь она ставилась и другими теоретиками социализма, которые предлагали более конкретные механизмы отмирания, встроенные в структуру государства. Просто Ленин отрицал последовательный федерализм, и потому поставленные в «Государстве и революции» задачи не могли быть реализованы силами большевиков. Для успеха левого проекта его большевистская трактовка должна была быть скорректирована другими левыми движениями — потенциальными союзниками большевизма на начальном этапе социалистических преобразований. Ведь только в союзе с другими левыми силами большевики действительно могли получить устойчивую поддержку большинства рабочих. А это по Ленину и по Марксу — обязательное условие существования диктатуры пролетариата.

Характеризуя процесс перехода к новому обществу, Ленин писал: «при переходе от капитализма к коммунизму подавление еще необходимо, но уже подавление меньшинства эксплуататоров большинством эксплуатируемых. Особый аппарат, особая машина для подавления, «государство» еще необходимо, но это уже переходное государство, это уже не государство в собственном смысле, ибо подавление меньшинства эксплуататоров большинством вчерашних наемных рабов — дело настолько сравнительно легкое, простое и естественное, что оно будет стоить гораздо меньше крови, чем подавление восстаний рабов, крепостных, наемных рабочих, что оно обойдется человечеству гораздо дешевле»⁹⁹.

Интересно, что Ленин опубликовал свою работу тогда, когда в России уже шла одна из самых кровопролитных гражданских войн в истории страны. Почему Ленин не видел такого очевидного противоречия? Отвечая на этот вопрос, следует помнить, что Ленин мыслил в категориях мировой революции — всемирного столкновения «пролетариата» и «буржуазии», на фоне которого массовое кровопролитие в России оставалось всего лишь эпизодом. Именно запаздыванием мировой революции, которая должна была подкрепить недостаточные культурные и технологические ресурсы России, объяснялось как отступление от выполнения обещаний большевиков (вплоть до полного отказа от них), так и ожесточенность гражданской войны «из-за вмешательства империалистов». Идея мировой революции была универсальным решением всех теоретических проблем, возникавших в связи с невыполнимостью большевистской программы. Мировая революция должна была сделать невозможное возможным. А пока необходимо было стимулировать мировую революцию созданием в России принципиально нового революционного образования — Республики Советов. Ленин считал: «Задача пролетариата России — довести до конца буржуазно-демократическую революцию в России, дабы разжечь социалистическую революцию в Европе»¹⁰⁰.

Но пока Ленин находился в розыске, возник новый шанс достичь соглашения большевиков и социалистов. После краха корниловского мятежа большевики вышли из изоляции — ведь они были одной из наиболее крупных организаций, участвовавших в борьбе против Корнилова. Более того, дальнейшее ухудшение экономической ситуации и неубедительность антибольшевистской агитации привели к значительному росту влияния большевиков в крупных индустриальных центрах.

Уже 31 августа начался процесс, который затем был расценен Лениным как «большевизация советов». Петросовет принял предложенную большевиками резолюцию «О власти». Она была составлена в умеренных тонах, характерных для правых большевиков, и рассчитана на компромисс с радикализировавшимися эсерами и меньшевиками. Резолюция требовала отстранения от власти цензовых элементов (а не только кадетов) и создания ее на новой основе. «Нетерпимы далее ни исключительные полномочия Временного правительства, ни его безответственность. Единственный выход — в создании из представителей революционного пролетариата и крестьянства власти», которая провозгласит демократическую республику, отменит частную собственность на землю и передаст ее в распоряжение крестьянских комитетов, введет в общегосударственном масштабе рабочий контроль, национализирует важнейшие отрасли, введет налоги на сверхдоходы, отменит тайные договоры и др.¹⁰¹ Практически все эти требования уже высказывались лидерами меньшевиков и эсеров. Такие предложения большевиков были явным шагом к компромиссу с социалистами.

Ленин тоже оценил открывшиеся возможности. В первых числах сентября Ленин выступил с серией статей, открывавшихся работой с откровенным названием «О компромиссах». Ленин писал: «Союз большевиков с эсерами и меньшевиками против кадетов, против буржуазии… испытан только по одному фронту, только в течение пяти дней, 26–31 августа, во время корниловщины, и такой союз дал за это время полнейшую, с невиданной еще ни в одной революции легкостью достигнутую победу над контрреволюцией, он дал такое сокрушающее подавление буржуазной, помещичьей и капиталистической, союзно-империалистической и кадетской контрреволюции, что гражданская война с этой стороны развалилась в прах, превратилась в ничто в самом начале, распалась до какого бы то ни было "боя"…

Если есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, то только тот, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками, исключительно немедленный переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной»¹⁰². Таким образом будет «возможно и вероятно» мирное развитие революции.

Но умеренные социалисты оттолкнули протянутую руку. 8—10 сентября «Рабочая газета» и «Дело народа» выступили с критикой ленинской инициативы.

Уже при обсуждении большевистской резолюции лидеры социалистов стали демонстративно искажать ее содержание, подчеркивая свои разногласия с большевиками. Так, Церетели, опровергая ее, стал доказывать, что нельзя передавать власть одному пролетариату, хотя большевики выступили за власть рабочего класса и крестьянства. Представитель эсеров Болдырев стал спорить с аграрным пунктом резолюции, который практически повторял предложения Чернова. Это выглядело как ревность¹⁰³.

Такая реакция свидетельствовала, что умеренные социалисты не готовы к созданию реального левого фронта. Победа большевиков в Петросовете была еще неустойчивой — в голосовании приняло участие меньше половины депутатов, так как большинство членов солдатской секции отсутствовало — ведь еще сохранялась угроза наступления корниловцев.

И тогда эсеровско-меньшевистский президиум Петросовета вместо поиска компромисса попытался перейти в контрнаступление. Он подал в отставку, чтобы заставить депутатов отказаться от поддержки большевиков. В ответ Троцкий и Каменев выдвинули проект создания президиума не большинством совета, как раньше, а из представителей всех фракций. Таким образом они получили поддержку малых фракций и моделировали будущую советскую коалицию. Но меньшевики и эсеры не оценили и этой уступки.

Троцкий и Каменев стремились к сдвижке власти в Петросовете, но лидеры меньшевиков и эсеров, поставив на карту свои посты в президиумы, спровоцировали серьезный сдвиг.

9 сентября, когда в Петросовете собрался убедительный кворум — 1000 депутатов, большевики одержали решительную победу. Их резолюцию поддержали 519 депутатов. 25 сентября Петросовет возглавил Троцкий.

Большевизация Петросовета не облегчила дело компромисса — умеренные социалисты, потерпев поражение, не желали дальше отступать. Теперь большевики согласились бы только на роль равноправных партнеров, а на это «вожди демократии» не рассчитывали. Эсеры и меньшевики лишний раз убедились, что их позиции советах ослабевают, что на советы опасно опираться правительству. Но, разумеется, не это тактическое поражение определило позицию социалистов.

Сложившаяся в сентябре ситуация рассматривалась в партии большевиков по-разному. Умеренная часть руководства РСДРП(б) добилась фактического восстановления лозунга «Вся власть советам!». В то же время воплощение в жизнь этого лозунга до II съезда Советов было уже невозможным.

Как только появились первые признаки того, что социалисты все же не пойдут на создание однородного правительства, Ленин снова резко повернул политический руль и взял курс на вооруженный захват власти. Следовало торопиться. Нужно было до выборов в Учредительное собрание продемонстрировать стране, кто способен на практике предпринять решительные меры по борьбе с кризисом. Это может обеспечить большевикам поддержку широких масс, прежде всего рабочих, победу и на всеобщих выборах, и в советах, которые станут основой новой системы власти.

Идее многопартийной советской власти Ленин противопоставил план установления авторитарной диктатуры, опирающейся на те советы, которые поддержат военный переворот. Диктатура радикального крыла большевиков, опирающаяся на «свои» советы и воинские части должна запустить необратимый процесс «пролетарской революции».

Идея немедленного восстания, на которой Ленин настаивал начиная с 14 сентября, первоначально не получила поддержки партийного руководства. Н.Бухарин вспоминал о первой реакции на ленинские письма с призывом к восстанию: «Мы все ахнули, никто не знал, что делать. Все недоумевали первое время»¹⁰⁴. ЦК постановило не оглашать ленинские письма. Но информация о его позиции постепенно распространялась в партии. Радикальные партийные массы были готовы к немедленному выступлению, даже если это грозило большевикам поражением. В обстановке 1917 г. политическое искусство требовалось не для того, чтобы применить насилие, а для того, чтобы его избежать.

Итоги Демократического совещания означали крах политической линии Каменева. Троцкий оперативно переориентировался на подготовку восстания с порой на Петросовет, который он как раз возглавил. 7 октября при открытии Предпарламента большевики демонстративно покинули его.

Под давлением снизу 10 октября ЦК поддержал курс на вооруженное восстание. Однако часть ЦК РСДРП(б) продолжала сопротивляться этому курсу — неудача вооруженного восстания на этот раз могла привести к полному разгрому партии. Наиболее последовательно эту позицию отстаивали Л.Каменев и Г.Зиновьев: «мы глубочайшим образом убеждены, что объявлять сейчас вооруженное восстание — значит ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции… Дело идет о решительном бое, и поражение в этом бою было бы поражением революции… Партия пролетариата будет расти… И только одним способом может она прервать свои успехи — именно тем, что она в нынешних обстоятельствах возьмет на себя инициативу выступления и тем самым поставит пролетариат под удары всей сплотившейся контрреволюции, поддержанной мелкобуржуазной демократией. Против этой губительной политики мы подымем голос предостережения»¹⁰⁵. Правые большевики считали, что изоляция радикальной части пролетариата от большинства трудящихся приведет к перерождению и физическому поражению партии. Вооруженное восстание большевиков независимо от его удачи вело к срыву перспективы многопартийного советского правительства, за которую выступали не только правые большевики, но и левые социалисты.

Но руководство социалистов само не шло на создание левой советской коалиции. Вместо новой Парижской коммуны получалась новая «луиблановщина». В этих условиях отказ от захвата власти в 1917 г. «обрекал» партию большевиков на роль левой оппозиции в парламентском государстве, которое сохраняет свое «буржуазное» качество. Поэтому линия Каменева и Зиновьева в условиях октября 1917 г. откладывала дальнейшее продвижение к социализму на неопределенный срок, до следующей революции. Эта позиция в октябре 1917 г. выглядела как осторожная, в 20-е гг., после победы большевизма, уже казалась предательством, что стало важным «компроматом» на двух крупных деятелей большевизма.

В брошюре «Удержат ли большевики государственную власть» Ленин доказывал, что власть надо брать безбоязненно, потому что «наша революция непобедима, если она не будет бояться сама себя, если она вручит всю полноту власти пролетариату, ибо за ним стоят еще неизмеримо большие, более развитые, более организованные всемирные силы пролетариата, временно придавленные войной, но не уничтоженные, а, напротив, умноженные ею»¹⁰⁶. Надежда на мировую революцию должна компенсировать любые сомнения, любой дефицит поддержки внутри страны.

В ходе напряженной внутрипартийной борьбы радикальное течение возобладало, но и умеренные большевики сохранили влияние. В этих условиях центральной фигурой в руководстве ЦК оказывается недавний меньшевик Л.Троцкий, политический вес которого вырос еще и потому, что этот ветеран советского движения занял пост председателя Петросовета. Троцкий поддерживал идею скорейшего захвата власти, но настаивал, что этот акт должен быть совершен от имени Съезда советов и потому приурочен к нему. Таким образом, позиция Троцкого оказалась между линиями Ленина (захват власти военными силами радикальных большевиков) и правых большевиков (а также левых эсеров). В итоге линия Троцкого возобладала — большевики взяли курс на «мирное» и в какой-то степени даже «конституционное» восстание с опорой на Съезд советов. Съезд был удобным политическим прикрытием переворота, так как лозунг «Вся власть советам» к этому времени вновь приобрел большую популярность. В то же время переход власти не просто к большевикам, а к новому радикальному советскому большинству придавало событиям характер низового движения в масштабах страны, которое сопровождается верхушечным переворотом. В конце 1917 г. — начале 1918 г. лидерам большевиков приходилось делить власть с более широким в идейном отношении движением, поддерживавшим советы на местах. Но оно же обеспечило советской власти победу в скоротечной гражданской войне осенью 1917 г.

Большевики стремились представить захват власти как ответ на угрозу реакции, и поведение Керенского как нельзя лучше способствовало этому. Он продолжал считать, что обладает военным перевесом над большевиками. 24 октября правительство объявило о закрытии большевистской прессы и приступило к стягиванию войск. По мнению А.Рабиновича, «восстание в том виде, в котором его представлял себе Ленин, стало возможным только после того, как правительство предприняло прямое наступление на левые силы… Массы в Петрограде, которые в той или иной степени поддерживали большевиков, выступавших за свержение временного правительства, делали это не потому, что как-то симпатизировали идее прихода к власти одних большевиков, а потому, что верили: над революцией и съездом нависла угроза»¹⁰⁷.

Почему А.Керенский допустил столь сейчас очевидную ошибку, атаковав большевиков как раз в тот момент, когда это больше всего соответствовало их планам и когда у Временного правительства фактически не было реальных сил? Керенский объясняет это тем, что он был дезинформирован офицерами штаба Петроградского округа, добивавшихся таким образом падения правительства с тем, чтобы потом разгромить большевиков и установить авторитарный режим¹⁰⁸. Но и действия Керенского в этих условиях носили авторитарный характер. В условиях подъема революции и замораживания преобразований это вело к изоляции Керенского от поддержки слева, в то время как корниловская история лишила его и поддержки справа. Большевистский переворот протекал в условиях относительного равнодушия тех сил, которые спустя год будут вести с большевиками войну не на жизнь на смерть. А осенью 1917 г. «расчетливые» политики были уверены, что большевистская авантюра не может продлиться долго. Правительство Ленина или она падет под ударами контрреволюционеров, или уступит власть Учредительному собранию.

25 октября большевики перешли в контрнаступление при поддержке левых эсеров и анархистов. Большая часть Петроградского гарнизона сохраняла нейтралитет. Никто не хотел умирать.

Одновременно с переворотом проходила работа II съезда советов. На его открытие прибыло не менее 739 делегатов, из которых большевиков было только 338. Эта конфигурация давала явные преимущества правым большевикам и левым эсерам, которые оказывались в центре политического спектра съезда.

Но представители меньшевиков и эсеров покинули съезд в знак протеста против начавшегося переворота. С ними ушла не половина, а лишь менее трети делегатов, так как левые эсеры и меньшевики-интернационалисты остались. С учетом вновь прибывших делегатов на съезде осталось 625 депутата, представлявших 402 совета. Теперь съезд представлял около половины советов страны.

После ухода правого крыла на съезде были представлены два течения — радикальное (часть большевиков и анархистов) и компромиссное (умеренные большевики, левые эсеры, меньшевики-интернационалисты, лидеры профсоюза железнодорожников Викжель). Если Ленин и его сторонники считали необходимым взять власть силами своей партии, то значительная часть делегатов, поддерживая идею власти советов в принципе, видела в однопартийной радикальной власти угрозу раскола трудящихся классов, гражданской войны и реакции. Для них Октябрьский переворот был средством создания ответственного перед советами многопартийного социалистического правительства. Левые эсеры считали эту задачу вполне выполнимой: «Не большевики повинны в том, что они остались одинокими. Другая часть демократии не обнаружила готовности к объединению. Наша задача — быть посредниками между теми социалистическими элементами, которые покинули съезд советов, и между большевиками.

Программа, намеченная новой властью в общем и целом могла бы объединить вокруг себя всю революционную демократию. Живое доказательство этого — последний день перед переворотом, когда на заседании Предпарламента были приняты декреты о мире и о земле»¹⁰⁹, — заявил на съезде один из лидеров левых эсеров В. Карелин. Действительно, ко времени Октябрьского переворота лидеры эсеров и меньшевиков не имели принципиальных возражений против первых декретов II съезда. Но, в отличие от своих левых коллег, центристы в ПСР и РСДРП считали, что реальные результаты революционного процесса определяются не столько программными заявлениями, сколько соотношением сил. Умеренные социалисты также, как и в июле, не собирались уступать вооруженному давлению. Признание правомерности Октябрьского переворота означало бы для них перспективу превратиться в младших партнеров большевиков, придаток режима, опирающегося на радикальное меньшинство и тыловые гарнизоны.

По мнению американского историка, «восстание, происшедшее 24–25 октября, имело важнейшее историческое значение, поскольку, побудив большинство меньшевиков и эсеров покинуть II съезд советов, помешало созданию на съезде социалистического коалиционного правительства, в котором умеренные социалисты могли бы занять сильные позиции. Благодаря этому оно проложило путь к созданию Советского правительства под полным контролем и руководством большевиков»¹¹⁰. Спровоцировав вооруженным выступлением уход умеренных социалистов, большевики не просто обеспечили себе разовый перевес на съезде, а сумели отождествить власть своей партии (первоначально — с младшими, ведомыми союзниками) с властью советов. Советская власть стала псевдонимом коммунистического режима.

Таким образом, и в июле, и в спорах большевиков в сентябре-ноябре, и на II съезде обсуждались две модели революции.

Либо проведение социальных преобразований с опорой на большинство трудящихся (как организованное в советы, так и нет). Это было возможно в случае компромисса между эсерами, меньшевиками и большевиками на платформе немедленного начала аграрной реформы (с последующим утверждением ее принципов авторитетом Учредительного собрания), государственного регулирования с одновременным расширением участия работников в управлении производством. Либо — проведение аналогичных преобразований силами радикального меньшинства «демократии», опирающегося на недостроенную советскую систему и кадры активистов, лучше приспособленные к социально-политической конфронтации, чем к организации производства и обмена. Коалиционная конфигурация «однородного социалистического правительства» советов могла стать основой для целостного синтеза социалистической традиции и «разделения обязанностей» между направлениями. Но такому развитию опыта Парижской коммуны не суждено было сбыться.

Большевики представляли собой узкий социально-политический спектр, но популярная идея советской власти помогала им опираться на широкое низовое радикальное движение, не управляемое из партийных центров. Однако его влияние на верхи режима ослабевало с каждым месяцем. Система согласования социальных интересов была разрушена, конфликты стремительно нарастали, страна скатывалась к широкомасштабной гражданской войне, которая сама по себе грозила разрушить и без того слабые предпосылки социализации.

Когда партия большевиков захватила власть в Петрограде, мало кто из их противников думал, что это надолго. Сами большевики утверждали, что взяли власть до Учредительного собрания и готовы разделить ее с другими левыми партиями. Петроград тут же был парализован забастовкой служащих. Эта первая кампания гражданского неповиновения большевистской эпохи вошла в историю как «саботаж», Антибольшевистские действия в столице координировались Комитетом спасения Родины и революции (КСРР), созданным правыми социалистами Н.Авксентьевым, А.Гоцем и др. начались боевые действия между сторонниками советской власти и временного правительства.

Еще на съезде советов Всероссийский Исполком железнодорожного профсоюза (Викжель), контролируемый социал-демократами и беспартийными рабочими, заявил о необходимости примирения враждующих сторон. 28 октября начались консультации между большевиками и Викжелем. Под угрозой всеобщей стачки Викжель заставил сесть за стол переговоров представителей большевиков, КСРР и социалистических партий. Стремясь прекратить гражданскую войну, Викжель приостановил переброску войск по железной дороге. Страна вновь получила шанс выйти из кризиса без всеобщего кровопролития. В планы железнодорожников входило создание однородного социалистического правительства, которое отличалось бы от прежнего отсутствием кадетов и наличием большевиков. В центре такого правительства могли оказаться уже не экстремисты-большевики, а более умеренные эсеры и их лидер В.Чернов. Под давлением Викжеля даже КСРР согласился на однородное социалистическое правительство и отказался от поддержки Керенского¹¹¹.

Предложение переговоров было для большевиков спасительной передышкой. Это, впрочем, не значит, как полагает Д.Суэйн, что «большевики все еще были готовы к компромиссу». Автор аргументирует свою позицию соответствием взглядов таких деятелей, как Ю.Мартов и Л.Каменев, считая ее доказательством близости позиций большевиков и меньшевиков¹¹². Но умеренные большевики и левые социалисты еще не представляли доминирующих тенденций в своих партиях. Лидеры СНК и ВРК, получившие полноту власти, не собирались от нее отказываться: «Ни Ленин, ни я не возражали вначале против переговоров о коалиции с меньшевиками и эсерами, при условии прочного большинства за большевиками и признания этими партиями власти советов, декретов о земле и мире и т. д.»¹¹³. Социалистам предлагалось стать младшими партнерами большевиков, совершивших военный переворот.

После неудачи подготовленного ими выступления юнкеров, социалисты из КСРР явились на переговоры, но тоже не были настроены примирительно. Оказавшись неспособными развернуть вооруженное сопротивление, они не без оснований чувствовали за собой поддержку большинства граждан страны и поэтому требовали, чтобы новое социалистическое правительство было свободно от путчистов-большевиков. А.Гоц и Н.Авксентьев недооценивали того, что за большевиками стоят широкие массы солдат и голодных, отчаявшихся рабочих, которых тоже необходимо включить в новую систему власти. Но это понимали В.Чернов и левые социал-демократы Ю.Мартов и Ф.Дан. Они настояли на компромиссе — правительство Чернова с большевиками и без кадетов.

Этот проект устроил и большевистскую делегацию во главе с Л.Каменевым. Гражданская война прекращается, большевики получают доступ к власти в коалиции с социалистами, которые сочувственно относятся к советам (но не их монополии на власть) и лучше большевиков могут провести декрет о земле. Перспектива расправы над организаторами восстания исчезает сама собой. Общее нежелание ввязываться в гражданскую войну обеспечит новой коалиции широкую поддержку, тем более, что со стороны будущих членов правительства не будет возражений и против мирных переговоров с немцами.

Эти условия, однако, вызвали взрыв возмущения со стороны Ленина и Троцкого — им в новом правительстве места не отводилось. Срыв переговоров означал отказ от сотрудничества с большинством населения страны, представленным прежде всего эсерами, раскол многопартийных советов, в конечном счете — путь к гражданской войне и террору — орудиям политики, отвергающей соглашения. Пока шли переговоры, большевики начали аресты социалистов и профсоюзных деятелей, закрытие либеральных и социалистических газет, против чего протестовали даже рабочие. Важную роль в формировании позиции большинства большевистского ЦК имело и то обстоятельство, что переговоры разворачивались в момент завершающей фазы предвыборной кампании. В этот момент было важно не «потерять лицо», не упустить голоса радикализированных масс.

Несмотря на то, что «соглашателей» поддержали многие старые большевики, из которых еще не «выветрился» дух социал-демократии, Ленин собрал большинство. ЦК большевиков отверг соглашение. Партия была готова к войне. «Правые» большевистские лидеры Л.Каменев, А.Рыков, В.Милютин, Г.Зиновьев и В.Ногин даже вышли в знак протеста из ЦК 4 ноября. Однако покинуть родную партию они не решились и вскоре вернулись с повинной. Большевикам все же удалось перебросить подкрепления в Москву и подавить сопротивление. В ноябре-декабре 1917 г. тыловые гарнизоны и вооруженные дружины большевиков захватили власть в большинстве крупных городов России. Эта серия переворотов была названа «триумфальным шествием советской власти». Многомиллионные массы крестьян отнеслись к этим событиям относительно равнодушно — ждали выборов в Учредительное собрание.

Таким образом, потерпели поражение политические силы как внутри, так и вне большевистской партии, которые выступали за создание широкой левоцентристской коалиции, представляющей большинство населения. Конфронтационные методы, избранные большевиками, быстро привели к образованию диктатуры, которую поддерживало лишь меньшинство граждан России.

Позиции сторонников компромисса между социалистами ослабли и потому, что партия эсеров раскололась слева от центра — ушли левые эсеры, которые вскоре вступили в коалицию с большевиками. Новая власть оформилась почти демократично — двухпартийное советское правительство, часть крестьянских советов поддержали новую власть вопреки сопротивлению эсеров. Чернов оказался левым в собственной партии, и его позиции тоже ослабли. Ладно, раз большевики ни с кем не желают считаться, спросим мнение народа. Чернов и партия эсеров сосредоточилась на предвыборной агитации. Сопротивление большевистской диктатуре на время ослабло. Левые радикалы вообще не считали новый режим диктатурой, а те, кто правее, считали, что она временная. Выборы в ноябре 1917 г. принесли умеренным социалистам больше половины голосов. Казалось, противники могут остановить часы — предвыборная кампания с оружием в руках окончена, народ сказал свое слово. Правда, почти четверть избирателей поддержала большевиков…

Большевики и левые эсеры не собирались сдаваться. Ленин не высоко ставил мнение крестьянства и интеллигенции (впрочем, и рабочие манифестации он разгонял силой).

6 января 1918 г. было силой закрыто Учредительное собрание. Теперь большевики и левые эсеры считали только советы легитимной властью. Остальные политические силы, не согласные с этим (в том числе и социалисты) стали готовиться к вооруженному сопротивлении. Разгон Учредительного собрания стал продолжением курса, который вел к гражданской войне.

Российская революция была мощным движением огромных людских масс, которые стремились изменить свою жизнь к лучшему. Эта революция первоначально ставила перед собой три важнейших цели: народовластие, политическую свободу («волю») и социальную справедливость. Справедливость понималась как передача в полное распоряжение земли крестьянам, а фабрик — рабочим. Рабочие, крестьяне и интеллигенты считали, что народовластие обеспечит переход к свободному труду на своей земле и своих предприятиях. Разогнав Учредительное собрание, большевики нанесли удар по народовластию. Еще раньше они ограничили политические свободы граждан, в том числе и рабочих, от имени которых выступали. Большевики проводили аресты недовольных и на время прекратили перевыборы в советы, чтобы не потерять большинство в них. Но, укрепив свою диктаторскую власть, большевики надеялись провести социальную революцию, сделав отношения между людьми более справедливыми. В политике большевиков образовалось противоречие между политическим и социальными задачами революции.

До середины 1918 г. радикальные массы не замечали это противоречие, воспринимали его как россыпь досадных недоразумений, не замечая за деревьями леса. Люди, согласные с общим курсом режима, не склонны считать его диктатурой. Правительство действует так, как хочет народ — какая же это диктатура? Определенно, в 1917 г. Ленин рассчитывал на самоорганизацию масс, которые, лишь при общем руководстве коммунистов и их союзников, смогут создать основы коммунистических отношений. Ведь эти отношения в соответствии с теорией марксизма естественно вытекают из краха капитализма. Но жизнь оказалась сложнее, переход от капитализма к новому обществу вел через хаос, результаты самоорганизации разочаровывали. Нужно было выбирать — или самоорганизация, самоуправление, низовая демократия, или «строительство» нового строя, новой экономики, а значит — управление, подчинение, диктатура. Советская самоорганизация была для Ленина средством, а коммунизм — целью. Выбор было сделать легко.

В апреле, в разгар сложной политической борьбы, Ленин считает возможным переосмыслить многое из того, что было сформулировано им в 1917 г. Новое кредо Ленина называлось прозаично: «Очередные задачи Советской власти». Перед Лениным и его партией стоит предложенная еще Марксом задача построения сверхцентрализованного нетоварного общества, своего рода единой мировой фабрики, в которой страны обмениваются продуктами в соответствии с единым планом. В таком обществе не должно быть социальных противоречий, потому что все подчиняются создателям плана.

И это — задача ближайшего будущего. На повестке дня стоит «созидательная работа налаживания чрезвычайно сложной и тонкой сети новых организационных отношений, охватывающих планомерное производство и распределение продуктов, необходимых для существования десятков миллионов людей»¹¹⁴.

Утопия? Конечно утопично представление о том, что некий «планомерный» механизм может учесть все возможности и потребности людей (даже если им управляют идеально умные и честные люди). Но Ленин не был утопистом — он вовсе не придерживался догм. Он был готов пойти на значительные изменения программных целей ради того, чтобы удержать свою партию у власти до момента, когда радикальное преобразование общества, создание единого хозяйства с «планомерным производством и распределением продуктов, необходимых для существования десятков миллионов людей» станет возможным. Ленину не довелось дожить до этого времени, но его работа помогла создать предпосылки для тоталитарного эксперимента 30-х гг. Первую попытку подобного рода Ленин планировал уже в 1918 г.

Для начала необходимо стабилизировать обстановку в промышленности, где после поддержанной большевиками «красногвардейской атаки на капитал» царил хаос. Сразу же после большевистского переворота, рабочие стали захватывать фабрики в свои руки. Но если до октября в таких случаях они пытались организовать производственное самоуправление и хозяйничать самостоятельно, то теперь им присылали красного комиссара, представителя советского правительства, который должен был заменить капиталиста. Поскольку красные директора смыслили в производстве еще меньше рядовых рабочих, производство замирало. Отход от принципа «фабрики — рабочим» в пользу беспорядочной национализации оказался губителен для промышленности.

Махно в своей глубинке тоже «налаживал связи». Но для начала он считал нужным установить экономические отношения конкретных рабочих и крестьян «по горизонтали». Этот путь плохо согласовывался с ленинской стратегией планомерного производства и распределения сразу для всех.

Ленин предлагает прекратить беспорядочную «красногвардейскую атаку» на капитал. Беспорядочная национализация не создает стройной системы, которой легко управлять. Но «в войне против капитала движения вперед остановить нельзя… продолжать наступление на этого врага трудящихся безусловно необходимо»¹¹⁵ — начинается национализация целых отраслей.

На национализированных предприятиях уже вводятся по настоянию Ленина так называемые «Брянские правила» распорядка, устанавливающие режим беспрекословного подчинения начальству.

Ленин требовал от рабочих и служащих: «Веди аккуратно и добросовестно счет денег, хозяйничай экономно, не лодырничай, не воруй, соблюдай строжайшую дисциплину в труде…»¹¹⁶. Если рабочий не захочет с энтузиазмом работать на нового хозяина — государство-партию — то он уже не рабочий, а хулиган — в такой же степени враг, как и эксплуататор: «Диктатура есть железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов»¹¹⁷. Чтобы не было сомнений в том, как надо их подавлять, Ленин пишет о «поимке и расстреле взяточников и жуликов и т. д.»¹¹Огромным государственным хозяйством кто-то должен управлять. Саботаж служащих стихает, а бюрократия растет, как на дрожжах. Но, по мнению Ленина, «русский человек — плохой работник, по сравнению с передовыми нациями». Научить его работать может «последнее слово капитализма в этом отношении, система Тэйлора…» (конвейерная система, доводящая до максимума отчуждение человека в процессе производства). «Советская республика во что бы то ни стало должна перенять все ценное из завоеваний науки и техники в этой области»¹¹⁹. Рабочий должен был стать послушным инструментом в руках управленца. Стихийность и спонтанность должна смениться порядком и управлением.

А стихия революции все еще видела Ленина своим вождем.

Установленный большевиками режим под флагом диктатуры «пролетариата» утверждал классовое господство технократии и бюрократии. Новой по составу, менее компетентной, но более решительной в достижении собственных социальных целей благодаря партийной сплоченности и милитаризации. Вплоть до начала большой гражданской войны в мае-июне 1918 г. в политике большевиков чувствовалось и стремление к компромиссу с капиталистическими управленцами-технократами. Это вызывало возмущение левых коммунистов, левых эсеров и анархистов. Близился кризис левого блока, установленного в дни Октябрьского переворота. Но разразился он по другому поводу — в ходе острой дискуссии по поводу того, можно ли капитулировать перед Германией и заключить «похабный» Брестский мир.

В этом вопросе произошло расслоение коммунистической стратегии, которая соединяла антиимпериализм и программу строительства нетоварного плановой экономики. До 1918 года связь этих двух сторон казалась неразрывной — победить империализм и построить новое общество на его развалинах. Пока нет побед — не получится и социализма. Предложения демократического мира, выдвинутые большевиками в Бресте, должны были обеспечить важную моральную победу над империализмом. Но германский империализм не собирался уступать. И тогда пришлось выбирать. Ленин считал, что можно пойти на любой мир, чтобы начать строить социализм. И тогда конструктивный пример обеспечит мировое торжество коммунистических идей. Левые коммунисты во главе с Бухариным и левые эсеры считали, что капитуляция перед империализмом исключает продвижение к новому обществу. Россия будет зависима от империализма, который к тому же отнимает у России часть ресурсов, без которых вообще нельзя возродить экономику. Левые эсеры понимали также, что выполнение немецких условий углубит продовольственный кризис, и расплачиваться придется крестьянству, интересы которого левые эсеры и представляли в рабоче-крестьянском союзе,

Троцкий пытался сблизить позиции левых и правых большевиков с помощью рискованных внешнеполитических шагов. Его дипломатия кончилась провалом, и после некоторых колебаний Троцкий встал на сторону Ленина. Включив механизм партийной дисциплины, Ленин отвоевал партию большевиков и добился заключения и ратификации позонного мира. Левые эсеры покинули правительство. В июле 1918 г. конфликт большевиков и левых эсеров закончился разгромом последних, и диктатура стала однопартийной.

По этому пути от коалиции с попутчиками к твердой однопартийной диктатуре пройдут все коммунистические партии (даже те, кто формально сохранят многопартийность с бесправными партиями и включат часть лидеров социалистический партий в правящую партноменклатуру).

Крестьянство в «рабоче-крестьянском союзе» оставалось, страдательным членом, особенно после распада союза большевиков и левых эсеров. Коммунисты в странах Третьего мира во второй половине XX века уже были готовы отодвинуть в сторону «пролетарский характер» революции и формировать свои армии и партийные аппараты из крестьян. В конечном итоге технологически марксистский коммунизм и народничество пришли к общей схеме: лидерство интеллектуалов, разночинная организация, опора на активные массы трудящихся — рабочих (по возможности) и крестьян.

Когда интересы городской революции вошли в конфликт с интересами большинства крестьян (среднего и зажиточного), большевики решились на раскол социальной базы революции, что объективно имело контрреволюционные последствия. 13 мая 1918 г. был принят декрет «О чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию», известный как Декрет о продовольственной диктатуре. Теперь продовольствие отчуждалось у крестьян насильственно по символической цене. Создавались продотряды — голодные рабочие должны были сами идти войной на деревню, разжигая там огонь классовой борьбы. Опорой «пролетариата» (в действительности — городских деклассированных слоев) становился «брат по классу» — бедняк, который не смог создать крепкое хозяйство даже после получения земли. Впоследствии, объединившись в июне 1918 г. в комбеды, бедняки станут новыми эксплуататорами деревни — они будут получать половину отобранного у крестьян хлеба. Объективно это решение было контрреволюционным в отношении революционному процессу передачи земли крестьянству.

Попытки советов Саратовской, Самарской, Симбирской, Астраханской, Вятской, Тамбовской, Казанской губерний сопротивляться продовольственной диктатуре были пресечены. Усилились чистки советов, начались их разгоны. 27 мая был принят декрет ВЦИК СНК, ставший шагом к ликвидации власти советов на местах. Местные продорганы подчинялись наркомату продовольствия. Затем и другие органы советов были подчинены наркоматам. Таким образом, ликвидировалась сама власть советов, ради которой совершалась «Октябрьская революция». Общество теряло легальные пути сопротивления действиям правительства. Широкомасштабная гражданская война становилась неизбежной.

После заключения Брестского мира основная тяжесть продовольственной диктатуры должна была лечь на крестьян Поволжья, Северного Кавказа и Сибири. Получив землю, они теряли ее плоды. Между тем через Сибирь эвакуировались во Францию корпус бывших военнопленных чехословаков, руководители которых были близки по взглядам к социал-демократам. В конце мая местные большевистские власти попытались разоружить некоторые чешские части. В ответ они восстали. К чехословакам присоединились боевые дружины эсеров, мобилизовавшие в повстанческую армию тысячи крестьян. Часть Поволжья, Сибирь и Урал перешли под власть «Комитета членов Учредительного собрания» (Комуч) и других антибольшевистских правительств. На этом этапе противники большевиков выступали за осуществление демократических задач революции, но в условиях гражданской войны они и сами не соблюдали демократических норм. Отношение к социальным задачам оставались таким же, как и во время Временного правительства — выжидательным. Если Комуч и правительство Директории пытались сохранять «завоевания революции», то после колчаковского переворота в ноябре 1918 г. Советской республике противостоял откровенно контрреволюционный фронт «белых».

С началом гражданской войны развернулась политика ускоренной замены рыночных отношений государственным управлением и распределением получила название «военного коммунизма». Создавая его, большевики решали две задачи: создавали основы нового общества, как казалось — принципиально отличного от капитализма, ликвидирующего эксплуатацию человека человеком, и концентрировали в своих руках все ресурсы, необходимые для ведения войны. Комментируя социальную модель большевизма, лидер ПСР В.Чернов писал: «Это колоссальная машина, в которую история подает наличных людей, с их слабостями, навыками, страстями, мнениями, как человеческое «сырье», подлежащее беспощадной переработке. Из нее они выйдут, удостоверенные "личной годностью", каждый на свою особую жизненную полочку, штампованные, с явным клеймом фабричного производства. Они частью попадают в отдел по утилизации отбросов; остаток подлежит беспощадному уничтожению»¹²⁰. Для стабилизации диктатуры был развернут массовый террор, направленный не только против старой элиты, но и против широких слоев трудящихся.

Редактор «Известий» Ю.Стеклов признавал среди своих: «Никогда, даже в злейшие времена царского режима, не было такого бесправия на Руси, которое господствует в коммунистической Советской России, такого забитого положения масс не было. Основное зло заключается в том, что никто из нас не знает, чего можно и чего нельзя. Сплошь и рядом совершающие беззакония затем заявляют, что они думали, что это можно. Террор господствует, мы держимся только террором»¹²¹.

Напряжение гражданской войны привело к слиянию большевистских фракций. И правые, и левые большевики теперь должны были просто выжить. Поражение в гражданской войне означало неизбежную гибель или эмиграцию. В ходе этой амальгамы часть правых и левых большевиков поменялись местами (отчасти в силу личного развития — с возрастом Бухарин правел, а Каменев и Зиновьев утверждались в ортодоксии).

В условиях, когда промышленность была разрушена, и работали только предприятия, ремонтировавшие транспорт и вооружения, главным ресурсом была продукция сельского хозяйства, продовольствие. Необходимо было накормить бюрократию, рабочих и военных. При этом большевистская власть была против того, чтобы горожане свободно покупали продовольствие у крестьян, ведь в этом случае преимущества получали более состоятельные люди, сохранившие накопления и имущество, которое можно было обменять на хлеб. Большевистская власть опиралась на наиболее обездоленные слои населения, а также на массу красноармейцев, партийных активистов и новых чиновников. Преимущества при распределении продовольствия должны были получать именно они. Торговля была запрещена, вводилась система «пайков», при которой каждый человек мог получать продовольствие только от государства. Эта система создавала абсолютную зависимость человека от государства.

В январе 1919 г. был введен колоссальный продовольственный налог — продразверстка. С его помощью из крестьян удалось выколотить больше хлеба — за первый год продовольственной диктатуры и начала продразверстки (до июня 1919 г.) было собрано 44,6 млн пудов хлеба, а за второй год (до июня 1920 г.) — 113,9 млн пудов. Напомним, что только за ноябрь 1917 г. еще не разгромленный продовольственный аппарат Временного правительства собрал 33,7 млн пудов¹²² — без расстрелов и гражданской войны в деревне.

Куда шло это продовольствие? Значительная его часть просто сгнивала:

«Из Сибирской, Самарской и Саратовской губернских организаций, закупающих ненормированные продукты, везут мерзлый картофель и всякие овощи. В то же время станции Самаро-Златоустовской и Волго-Бугульминской железных дорог завалены хлебом в количестве свыше 10 млн пудов, которые за отсутствием паровозов и вагонов продорганам не удается вывезти в потребляющие районы и которые начинают уже портиться»¹²³.

Попытка «прорыва в будущее» с помощью грубого насилия и тотальной централизации обернулась провалом в прошлое. Вместо посткапиталистического общества получилось дофеодальное — доиндустриальная деспотия, в которой корпорация поработителей собирала дань с крестьян, убивая сопротивляющихся.

Система «военного коммунизма» вызвала массовое недовольство рабочих, крестьян и представителей интеллигенции. Сопротивление «военному коммунизму» на территории советских республик объективно носило революционный характер, оно как правило развивалось под советскими лозунгами.

Можно говорить о Крестьянской войне 1918–1922 гг. — самой масштабной в истории нашей страны. В отличие от крупных волн крестьянский восстаний (таких как события 1861–1862 гг. и 1928–1932 гг.) крестьянские войны имеют один или несколько постоянных очагов, с которыми государство не может справиться в течение длительного времени — большей части войны. Но война разливается шире этих очагов, вспыхивает множеством более скоротечных, но нередко более массовых восстаний¹²⁴.

Сопровождавшие большевистскую революцию разрушения и общественные катаклизмы, отчаяние и невиданные прежде возможности социальной мобильности порождали иррациональные надежды на скорую победу коммунизма. Радикальные лозунги большевизма дезориентировали другие революционные силы, не сразу определившие, что РКП(б) преследует цели, обратные задачам антиавторитарного крыла Российской революции. Аналогичным образом были дезориентированы и многие национальные движения. Противники большевиков, представленные «белым» движением, рассматривались крестьянскими массами как сторонники реставрации, возвращения земли помещикам. Большинство населения страны было в культурном отношении ближе большевикам, чем их противникам. Все это позволило большевикам создать наиболее прочную социальную базу, обеспечившую им победу в борьбе за власть.

В 1921 г., когда основные белые армии потерпели поражение, встал вопрос об отказе от чрезвычайных мер. Часть партии сочла, что настала пора вернуть власть рабочему классу Организация всего рабочего класса — профсоюзы. После того как Троцкий предложил «перетряхнув» (почистив) профсоюзы, сделать их государственными органами, возмутилась профсоюзная верхушка. В РКП(б) развернулась дискуссия о профсоюзах. Искренние коммунисты, грезившие отмиранием государства, освобождением личности, прямой демократией и другими лозунгами, которые марксизм позаимствовал у идеологии просвещения и анархизма, требовали реформ после окончания войны с «белыми». Рабочая оппозиция во главе с А. Шляпниковым и А.Коллонтай в соответствии с программой партии предлагали передать власть съездам производителей, отказавшись от диктата Совнаркома, ЦК и карательных органов. Идея передача значительной власти профсоюзам выдвигалась и группой «Демократического социализма», но в иной модификации.

Между децистами и рабочей оппозицией существовали острые противоречия. Дело в том, что децисты отстаивали позиции региональных партийных кланов, против авторитаризма которых на местах боролись рабочие оппозиционеры, выступавшие с эгалитаристских позиций.

Бухарин пытался найти компромиссные варианты между сторонниками самоуправления и централизации. Дискуссия о профсоюзах, которая на деле стала спором о том, каким станет режим после войны. Но Ленин считал такие реформы излишними в условиях, когда стабильность большевистского режима не гарантирована. Тем более, что он скептически относился к производственному самоуправлению и рассматривал профсоюзы, как «приводной ремень» от партийного центра к рабочему классу, а не наоборот. X съезд партии привычно проголосовал за позицию Ленина и по его предложению запретил фракции и группировки в РКП(б)¹²⁵.

После поражения белого движения борьба против «военного коммунизма» вспыхнула с новой силой. 1921 г. стал пиком кризиса «советской власти», известного также как «третья революция».

Разгром белого движения привел к вступлению Российской революции в новую фазу. Анархисты и левые эсеры надеялись, что исчезновение угрозы реставрации приведет к «третьей революции» (по аналогии с Февральской и Октябрьской), в ходе которой народ свергнет большевистскую диктатуру. И действительно, в 1920–1921 гг. разразился острый социально-политический кризис, который знаменовал финал Российской революции. Антоновское восстание разлилось почти по всей Тамбовской губернии. Махновское движение после тяжелой для него зимы готовилось к наступлению на Харьков. Вспыхнуло крестьянское восстание в Западной Сибири и быстро охватило огромную территорию и ряд городов — Ишим, Петропавловск, Тобольск и др. И везде восставшие и забастовщики требовали прекращения продразверстки, свободы торговли, ликвидации большевистской диктатуры, разрешения частной собственности. Кульминацией этой фазы революции стало Кронштадтское восстание моряков и рабочих, которое началось с рабочих волнений.

Несколько месяцев их власть висела на волоске. В этих условиях Ленин делает резкий поворот вправо — к новой экономической политике. Это позволило сохранить власть коммунистов, но привело к отступлению от программы «Очередных задач…», от проекта быстрого введения нетоварной плановой экономики. Теперь предстояло искать новые пути к социализму.

Политические дискуссии среди большевиков и их последующее взаимоуничтожение — хорошо исследованная тема. Однако в центре внимания исследователей находится «технология власти», по отношению к которой дискуссии идеологов большевизма играют вторичную роль. Среди современных авторов распространено стремление разглядеть сущность большевизма помимо его идеологического содержания, отмежевать компартию 20-х гг. от «идеологической архаики прошлого века, унаследованной от марксизма»¹²⁶, приписав партии Ленина «реальную историческую миссию», которая в духе либерально-державной идеологии сводится к индустриальной модернизации.

Попытка игнорировать идеологию участников исторических событий существенно обедняет историческую картину. «Отмежевав» партию большевиков от «святоотеческих первооснов коммунистической идеологии XIX века»¹²⁷, С.А.Павлюченков может без должного внимания относиться к идеологическим моделям лидеров большевизма, вольно сводя мотивы их действий к дележу «пирога власти», «позитивному государственному поведению», «архаичным» стереотипам поведения и чему-то совсем мистическому вроде «воплощенного и обузданного русско-еврейского духа революции, который постоянно потрясал своими оковами…»¹²⁸. На фоне подобных публицистических упражнений модернизация представляется неким фатальным прогрессивным процессом, очищающим политическую сцену от «духов революции», не вписывающихся в «государственную миссию».

Правда, без анализа марксистской «архаики» остается неясным, почему именно коммунистический режим, а не изначально централизованная Российская империя, справился с задачей модернизации. Публицистические ссылки С.А.Павлюченкова на то, что империя обросла «самоценной ржавчиной» и сословными предрассудками, мало что объясняют, так как коммунистический режим так же быстро оброс паразитической социальной «ржавчиной» и сословностью.

Между тем марксизм хотя и предполагает модернизацию, не сводится к ней. Индустриальная реорганизация не самоцель для него. СССР не стал просто индустриальным обществом именно в силу стремления марксистов к преодолению социальных противоречий. Этим советская модель качественно отличается как от других моделей индустриального общества, так и от абсолютизма Российской империи. Речь шла не просто о государственной централизации, и не просто о модернизации, а о создании еще невиданного общества с максимально централизованным обществом и максимально снятыми социальными противоречиями. Этот социальный эксперимент производился не ради логических построений, а ради преодоления кризиса спонтанно развивающегося капитализма — вполне реального тупика либеральной модернизации начала XX в.

Идеал социалистического и коммунистического общества предполагает преодоление классовых различий, централизованное регулирование хозяйства, равенство социальных возможностей. При всей проблематичности достижения этого идеала, XX в. продемонстрировал движение в эту сторону от либерального идеала, господствовавшего в начале столетия. И советский государственный «социализм», и западные модели «государственно-монополистического капитализма» привели к возникновению «социального государства» — системы перераспределения ресурсов и централизованного регулирования экономики, которые обеспечивают заметное смягчение социального расслоения. Без этого эффекта «социального государства» индустриальная модернизация теряет человеческий смысл и может обосновываться только военно-политическими амбициями. В борьбе 20-х гг. военно-политические (державные) и социальные (вытекающие из социалистической идеологии) мотивы играли равноправную роль. Первые были не более «рациональны», чем вторые, и без внимания к идеологическим корням большевизма понять его роль в XX в. невозможно.

Марксистские исследователи, напротив, уделяют особенное внимание соответствию позиций «спорщиков» 20-х гг. марксистским догматам¹²⁹. Сегодня вопрос о соответствии взглядов Зиновьева, Бухарина, Сталина и Троцкого утверждениям Маркса и Ленина уже не служит основанием для оценки того или иного идейного утверждения. Однако идеологические разногласия — ключевая тема для понимания нараставших противоречий среди учеников и продолжателей дела Ленина. От исхода их споров зависело направление развития страны, и от реакции страны на действия коммунистических лидеров зависел исход их споров. При всей важности технологии фракционной борьбы, личных амбиций и конфликтов, мы сосредоточимся на другом — на выделении в единой идеологической школе ленинизма течений с различными стратегиями преобразования общества.

Сила марксизма, а в его рамках — и ленинизма заключалась в синтезе политической организации и теоретической школы. Лидеры большевистской партии руководствовались долгосрочной стратегией и социальными принципами, имевшими научно-логическое обоснование. Наряду с очевидными преимуществами это имело и важный недостаток — дискуссии могли привести к расколу политической организации. Между тем приход большевиков к власти поставил перед ними множество новых вопросов, на которые у социал-демократов до 1917 г. не было ясных ответов. Политические решения принимались большевиками в условиях постоянного мозгового штурма. Дискуссии были легальным инструментом не столько согласования интересов (наличие отдельных интересов в большевистской партии отрицалось), сколько поиска оптимального решения практических проблем с помощью «единственно верной» марксистской методологии. Наличие «научного руководителя», верховного авторитета именно в области методологии — Ленина — позволяло быстро определяться с решением, которое признавалось в итоге верным. Исчезновение такого авторитета разрушало механизм, смягчавший столкновение интересов и мнений, неизбежно усиливавшееся в условиях укрепившейся в 1922 г. монополии коммунистов на власть. Они становились не только субъектом политики, но и объектом социального давления — только через структуру нового режима можно было теперь лоббировать интересы разных слоев общества.

Это давление делало распад школы неизбежным и в случае сохранения Ленина в качестве верховного авторитета либо быстрой замены его на другой авторитет, готовый по-ленински мириться с некоторым плюрализмом в партии, например на Троцкого. Поставив перед страной задачи беспрецедентной модернизации, коммунистическая партия должна была решать теоретические проблемы, принципиально не решаемые в рамках большевистской идеологии. А их практическое значение возрастало по мере попыток приблизиться к социализму.

Ученикам Ленина казалось, что «единственно научная» методология позволит решать любые задачи, но научная дискуссия требует времени и рациональности даже тогда, когда под угрозой оказываются догматы. Однако политика требует быстроты решения, а к относительно общим догматам марксизма вскоре добавились более узкие рамки ленинизма. Это сковывало анализ ситуации, делало идеологическую картину все более искусственной и жесткой. Однако это не значит, что она не была связана с реальностью, которая властно вторгалась в «виртуальный» мир коммунистов с нескольких направлений: устойчивость НЭПа и возможность накопления в интересах индустриализации, рост влияния чиновничества и недостаточность культурного уровня населения, внешнее давление и реакция населения на мероприятия власти. Какое бы решение не принималось для преодоления очередного кризиса, победа редко была полной, и всегда оставались недовольные, продолжавшие спорить. А оппозиция в партии, обладающей монополией на власть — это проводник социальных интересов, которые не совпадают с линией руководящего ядра партии. Неизбежность ошибок, издержек решения дает оппозиции дополнительную социальную опору среди недовольных и убийственную аргументацию. Это ведет к политическому плюрализму, который исключает предусмотренный марксизмом централизм.

Победа марксистской идеологии государственного социализма давала России шанс воспользоваться методом максимальной централизации ресурсов, максимального отчуждения ресурсов у общества ради индустриальной модернизации и создания социального государства. Такое отчуждение было несовместимо с целями, которые ставили перед социализмом его теоретики в XIX в. — отказ от разделения на классы. Даже «социальное государство» качественно отличается от любой социалистической модели. Конфликт между социалистическими ценностями и задачами индустриальной модернизации терзал идеологическую совесть коммунистов, способствовал разделению партии на фракции.

Безусловной аксиомой для Ленина и его последователей был пролетарский характер большевизма как такового. Сам теоретик (Ленин и каждый из его последователей в отдельности) считал себя выразителем воли пролетариата, а своих противников — выразителями уклона от этой пролетарской позиции в сторону капитализма. Поскольку доказать капиталистический характер «неправильных» социалистических идей было бы затруднительно, то со времен Маркса было принято определять характер идеологических «ересей» как мелкобуржуазный.

Неспособность четко осознать собственное место в социальной структуре препятствовала выработке реалистичной стратегии преобразований. Тем не менее, Ленин сделал в этом направлении все, что мог, чему способствовала и его болезнь — способность отстраниться от текущей социальной роли и снова стать не только практиком, но и теоретиком.

Он начал осознавать, что результатом революции стало господство не пролетариата и даже не большевистской верхушки, а бюрократии, едва сдерживаемой тонким слоем руководителей. В этом тонком слое каждый человек приобретал для марксиста значение выразителя общественного явления. Сталин, с которым у Ленина нарастал и личный, и политический конфликт, является для него вождем аппарата и его типичным представителем. Ленин с ужасом обнаруживает, что «наш аппарат, в сущности унаследован от старого режима» «и только чуть-чуть подмазан советским миром»¹³⁰. А ведь это аппарат власти, господствующий в стране. Лидеры коммунистов говорят и действуют от имени рабочего класса: «тов. Каменев во всех чиновниках, назначенных из Москвы самым бюрократическим образом, видит пролетариат»,¹³¹ — иронизировал оппозиционный коммунист Г.Мясников над идеологией правящей верхушки. Ленин также считает, что советское государство выражает волю рабочих и отчасти крестьян, а партия — сущностные интересы рабочего класса.

Социальный характер большевизма остается спорным до сих пор. Исследователи обращают внимание на такие факторы, как быстрый рост маргинальных слоев (в том числе солдатской массы, оторванной от социальных корней старого общества многолетней войной), а также на роль радикальной интеллигенции, увлеченной технократическим мировоззрением и стремящейся превратиться в технократическую элиту, осуществляющую рациональное преобразование общества. Это явление, типичное для стран Запада первой половины XX века, приняло в России крайние формы. Большевизм можно охарактеризовать как синтез радикально-технократической интеллигенции и маргинальных слоев, стремящихся к восстановлению своей социализации. Не случайно в большевистских документах наряду с «пролетариатом» в положительном контексте употребляется «плебейство» (чтобы не употреблять негативно окрашенный марксистский термин «люмпен-пролетариат»). Во всяком случае, реальный большевизм был социально гетерогенен, что не способствовало монолитности коммунистической партии.

В 1923–1924 гг. была введена система номенклатуры — списки должностей, на которые назначаются люди, утвержденные вышестоящими партийными органами. Постепенно клеточки чиновничьей структуры заполнят новые люди. Они наберутся опыта. Но сами клеточки, несмотря на все перестановки, останутся старыми. Унаследованными от российской империи.

Обсуждая характер общественного строя, сложившегося в СССР, М.Джилас назвал господствующий при «социализме» слой «новым классом». Согласимся с Лениным — это был старый класс, унаследованный от царской России и «чуть-чуть подмазанный советским миром». Этот господствующий класс стар как цивилизация, это — бюрократия или, шире, этакратия (от слова «государство»), в которую входит и консервативная бюрократия, и динамичная технократия. Но при социализме господствующего класса не должно быть по определению. Иначе это не социализм. Большевики строили не социализм, а этакратическое индустриальное общество, тотальное господство класса бюрократии над обществом и природой.

Высшей властью в ЦК пользуется Политбюро, то есть узкая группа партийных вождей, которые одни и знают, в чем состоят стратегические интересы рабочего класса. Впрочем, как следует из последних работ Ленина, понимание задач, которые стоят перед партией, у коммунистов было очень смутным. В самом общем виде эти цели определялись марксизмом как социализм — общество без классов и государства. Марксистско-ленинская идея социализма предусматривала в качестве перехода к зрелому коммунистическому обществу создание сверхцентрализованного индустриального общества, в котором не остается места для частных интересов. Пролетарский характер таких целей вызывает сомнения. Этот идеал скорее является технократическим. Если аппарат власти, чиновничество, бюрократия, будут плохо исполнять распоряжения правящей технократической олигархии, то режим окончательно станет консервативно-бюрократическим. Произойдет сращивание бюрократии с буржуазией, революционные цели будут забыты, а сами революционеры устранены, как это произошло в термидоре 1794 г. с якобинцами. «Термидор» — символ перерождения революции — стал страшным призраком большевизма. Но здесь большевистские теоретики остаются во власти одномерной социальной картины, в которой движение возможно лишь в одном направлении вперед (к коммунизму) или назад (к буржуазной реакции), и возникновение какого-то третьего общества (этакратического) невозможно.

Прочитав последние письма и статьи Ленина, французский историк Э. Карер д'Анкосс пришла к выводу: «Ленин, так прекрасно видящий пороки, не смог предложить лекарств от них, которые выходили бы за очерченные им рамки»¹³². Между тем тексты статей Ленина свидетельствуют о прямо обратном. Смутно очертив «пороки», опасность, связанную с бюрократизацией, Ленин тут же принялся разрабатывать лекарства. Часть предложений Ленина носит административно-бюрократический характер и потому заведомо неэффективна в борьбе с «бюрократизмом». Но другая часть связана с проблемой культуры, значение которой выходит далеко за рамки классовой схемы Ленина.

Чтобы страна развивалась в направлении, указанном стратегами большевизма, аппарат должен быть более эффективным и исполнительным. Руководство большевистского центра, вооруженного «единственно научной теорией», должно было дать куда более успешные результаты, чем те, которые имелись к 1922 г.

Существовали важные нюансы в подходах к этой проблеме. Ленин видит причины того, что дела идут вкривь и вкось, в недостатке культурных и исполнительских качеств чиновников. Сталин — только исполнительских. Рост общекультурного уровня человека ведет к склонности «рассуждать», что видно по поведению более культурной части большевистской элиты, с которой привык работать Ленин. Для Сталина четкое исполнение требований центра — требование момента, ключевая ведомственная задача возглавляемой им структуры. Но постепенно она вырастает в стратегию, внутренне логичную позицию. Если носителем стратегии является большевистский центр, то исполнение его указаний должно быть беспрекословным, без демократического обсуждения и привнесения новаций «снизу». Для Ленина и Троцкого, воспитанных на спорах о демократической составляющей социализма, было важно, чтобы исполнители хотя бы понимали исходящие свыше сигналы, а для этого — чтобы существовала культура обсуждения этих решений среди тех, кто проводит решения в жизнь, среди большевиков.

Проблема кадров, таким образом, оказывается ключевой и заставляет Ленина вернуться к теме культурных предпосылок социализма, от которой он «отмахнулся» в 1917 г.

Если грамотных кадров не хватает даже для государственного аппарата, то где найти их для совершенствования промышленности и культурного ведения сельского хозяйства? Ознакомившись со статистикой образования, Ленин печально констатирует: «даже с буржуазной культурой дела у нас обстоят очень слабо»¹³³. В качестве лекарства Ленин предлагает лучше оплачивать учителей, оказывать шефскую помощь селу со стороны горожан (хотя уровень культуры рабочих также был крайне низок, и крестьяне часто могли дать рабочим фору).

Ленинские планы грандиозней царских, даже петровских. Из аграрной страны он надеется создать индустриальную державу, да еще управляемую по единому плану. Уже создан планирующий орган — Госплан. Он состоит из чиновников и экспертов-спецов. Троцкий предлагал придать Госплану законодательные функции, чтобы разработанные им планы имели силу закона. Ленин категорически возражал. Дело в том, что «подавляющее большинство ученых, из которых, естественно, составляется Госплан, по неизбежности заражено буржуазными взглядами и буржуазными предрассудками».¹³⁴ Почему? Потому что ученые в большинстве своем не разделяют большевистской идеологии, видят ее многочисленные недостатки.

С таким объяснением Ленин, конечно, не был согласен. Буржуазия «подкупала» интеллигенцию. А сейчас ее «подкупает» рабочий класс, но сознание меняется медленно. Многие спецы состояли в антибольшевистских партиях кадетов, эсеров и меньшевиков (две последние — социалистические, то есть не буржуазные, а, как считали большевики — мелкобуржуазные). Они выступали за демократический социализм. Партии эти организационно разгромлены, но интеллигенция не торопится менять свои взгляды, в том числе и политические. Спецы оказывают давление на большевистских чиновников, пользуясь перевесом в знаниях.

«Солью на раны» для Ленина стала книга меньшевика Н.Суханова «Записки о революции». Суханов напомнил, что меньшевики с самого начала предупреждали: в России еще не вызрели предпосылки для создания социализма — экономически передового, демократического, бесклассового строя. Уровень цивилизованности пока не тот. В статье «О нашей революции (по поводу записок Суханова)» Ленин возражает: «Ну, а почему мы не могли сначала создать такие предпосылки цивилизованности у себя, как изгнание помещиков и изгнание российских капиталистов, а потом уже начать движение к социализму?»¹³⁵. Изгнание старой элиты не является предпосылками цивилизованности — ведь эти люди являются носителями накопленного потенциала культуры. Вместе с помещиками и капиталистами уехали или были сознательно высланы из страны тысячи ведущих деятелей культуры. Ленин надеется, что, завоевав власть, можно затем форсировать культурное развитие с помощью государственных рычагов. Он объявляет работу в области культуры приоритетом внутренней политики.

Социально-экономическое содержание этой проблемы рассматривается Лениным в статье «О кооперации». Основой ленинской стратегии движения к социализму является НЭП — сочетание рыночных отношений с государственным регулированием при огосударствлении промышленности.

Но рыночная стихия в крестьянской среде приводит к постоянному выделению и усилению сельской буржуазии, которая смыкается с городским частником и спецами, составляя конкуренцию неповоротливой, «никуда не годной» советской бюрократии.

Нужно, чтобы крестьянин не превращался в сельского буржуа, а шел к социализму, причем сам, снизу, без принуждения. Чтобы решить эту задачу, Ленин возвращается к народнической идее сочетания частного и общественного интереса в самоуправляющейся организации — кооперативе. Но кооператор должен быть цивилизованным, культурным, иначе кооперация опять превратится в формальную бюрократическую структуру. Поэтому Ленин увязывает воедино две задачи: «задачу переделки нашего аппарата, который ровно никуда не годится» и задачу «культурной работы для крестьянства. А эта культурная работа в крестьянстве, как экономическую цель, преследует именно кооперирование»¹³⁶. Культурно хозяйствовать крестьяне научатся именно в кооперации. Этот процесс должен быть добровольным и органичным — хозяйственную цивилизованность нельзя насадить. На это уйдет целая эпоха.

Поворот к культуре и кооперативному самоуправлению означал отказ от прежнего большевизма, игнорирующего культурный уровень страны и социалистический характер крестьянского самоуправления. Ленин признал «коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм»¹³⁷. Он даже дал новое определение социализма: «строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства, при классовой победе пролетариата над буржуазией»¹³⁸. Ленин не отказывается от индустриальной основы социализма и его мирового характера, хотя и выстраивает их по-новому. В работе «Лучше меньше, да лучше» он ставит задачу индустриального строительства на первый план по сравнению с мировой революцией, когда «продержаться» до мировой революции удастся уже не как мелкокрестьянской стране (то есть, с точки зрения марксизма — не готовой к социализму), а стране «на уровне, поднимающемся неуклонно вперед и вперед к крупной машинной индустрии»¹³⁹.

Если мировая революция не позволяет построить современную индустрию (с точки зрения марксизма — неизбежный спутник социализма), опираясь на возможности социалистического Запада, то нужно строить эту важнейшую предпосылку социализма своими силами, сделать то, что не сумел сделать социализм. Таким образом, капиталистическая задача строительства индустриального общества стала считаться важнейшей социалистической задачей, а затем создание государственной промышленности стало отождествляться с созданием социализма. Эта логическая подмена знаменовала отход коммунистического движения от социализма в изначальном значении слова.

В то же время новая стратегия Ленина делала и шаг навстречу другим социалистическим течениям. Теперь движение к социализму приобретало эволюционный характер, что сближало большевизм с проклинаемым им социал-демократическим оппортунизмом. Отчасти это была идейная капитуляция перед народничеством и меньшевизмом. По мере роста рыночной культуры жителей они становились бы все менее управляемыми и все более самоуправляемыми. В этом содержалась угроза для партийно-государственной бюрократии. Но угроза эта легко устранялась — под партийным контролем кооперация превращалась в еще один «приводной ремень» от правящего центра к трудящимся, от промышленности к сельскому хозяйству. «Командные высоты» в России оставались в руках чиновничества. Перечислив такие факторы, как «власть государства на все крупные средства производства» (то есть управление их не капиталистической, а бюрократической элитой), «власть государства в руках пролетариата» (то есть в руках группы технократов, считающих себя вождями пролетарской партии), союз рабочего класса и крестьянства (то есть уступки правящей группы крестьянскому большинству страны), Ленин спрашивает: «разве это не все необходимое для построения социалистического общества?»¹⁴⁰ И отвечает на этот вопрос положительно.

Несмотря на некоторые уступки народничеству, Ленин остается марксистом. Государственные предприятия он называет предприятиями «последовательно-социалистического типа». Кооперация должна служить развитию индустриальной мощи государства, с которой и отождествляется социализм. Но государственная промышленность не упраздняет ни классового разделения, ни угнетения, ни отчуждения работника от средств производства.

Где взять средства на строительство промышленности? Экономя на аппарате, продумывая экономические решения и повышая их эффективность, «ценой величайшей и величайшей экономии хозяйства в нашем государстве добиться того, чтобы всякое малейшее сбережение сохранить для развития нашей крупной машинной индустрии…»¹⁴¹. А если сэкономленных средств не хватит? Ленин обходит этот вопрос, который вплотную встанет перед партией в середине 20-х гг. Выяснится, что не промышленность будет помогать крестьянству, а крестьянство через силу финансировать строительство промышленности. К этому неминуемо вела логика «государственного социализма», которую Ленин пытался смягчить элементами кооперативного социализма.

Подавив сопротивление крестьянства в гражданской войне, бюрократическая диктатура могла найти ресурсы для своих грандиозных планов только за счет этого крестьянства. В этом заключалась суть «построения социализма в одной стране», которую начал теоретически обосновывать Ленин.

Это исключало не просто демократию, но и политический плюрализм для крестьян, режим, поддерживающий такую стратегию, мог быть только авторитарным. Но полемика о демократии «для своих» продолжалась. Ее защитником был Троцкий. 5 декабря 1923 г. в Политбюро была согласована резолюция «О партийном строительстве» (с некоторыми поправками ее подтвердит XIII конференция партии), в которой говорилось: «Рабочая демократия означает свободу открытого обсуждения, свободу дискуссии, выборность руководящих должностных лиц и коллегий». Резолюция осуждала бюрократизм за то, что он «считает всякую критику проявлением фракционности»¹⁴².

Для Троцкого резолюция 5 декабря была победой, которую нужно было развивать. Он пишет развернутую статью «Новый курс», в которой излагает взгляды, получившие затем название троцкизма. Сам Троцкий неоднократно отрицал, что «троцкизм» существует. Себя Троцкий считал ленинцем. Но одно другому не мешает — также, как в рамках марксизма выделился ленинизм, так и в рамках ленинизма стали выделяться различные идейные течения, и троцкизм стал одним из них.

В своей статье Троцкий утверждает, что резолюцией 5 декабря партия провозгласила «Новый курс». Это уже интриговало читателя — не идет ли речь о новом НЭПе — уже политическом. «Новый курс, провозглашенный в резолюции ЦК, в том и состоит, что центр тяжести, неправильно передвинутый при старом курсе в сторону аппарата, ныне, при новом курсе, должен быть передвинут в сторону активности, критической самодеятельности, самоуправления партии, как организованного авангарда пролетариата». Троцкий ставит задачу: «партия должна подчинить себе свой аппарат»¹⁴³.

Автор подвергает бюрократизм резкой критике, развивая положения ленинских статей о связи бюрократизма и недостатка культуры масс, но неожиданно переносит эту проблему в плоскость взаимоотношения поколений: «Убивая самодеятельность, бюрократизм тем самым препятствует повышению общего уровня партии. И в этом его главная вина. Поскольку в партийный аппарат входят неизбежно более опытные и заслуженные товарищи, постольку бюрократизм аппарата тяжелее всего отзывается на идейно-политическом росте молодых поколений партии. Именно этим объясняется тот факт, что молодежь — вернейший барометр партии — резче всего реагирует на партийный бюрократизм»¹⁴⁴. Демократия — и средство превращения партии в культурный авангард (именно о культурном уровне идет речь), и возможность давления менее опытных, но более творческих кадров на более опытную, но и догматичную олигархию.

Противники Троцкого оценили именно вторую составляющую, увидели в этом попытку «развенчать старую гвардию и демагогически пощекотать молодежь для того, чтобы открыть и расширить щелочку между этими основными отрядами нашей партии»¹⁴⁵. Троцкий считал, что демократия ведет не к конфликтам, а к взаимодействию, культурному взаимопроникновению: «Только постоянное взаимодействие старшего поколения с младшим, в рамках партийной демократии, может сохранить старую гвардию, как революционный фактор. Иначе старики могут окостенеть и незаметно для себя стать наиболее законченным выражением аппаратного бюрократизма»¹⁴⁶. Получается, что не старики, впадающие в аппаратный бюрократизм, должны учить подрастающие кадры, а подрастающие кадры — стариков. Троцкий и сам выражал готовность учиться у молодежи. Коснувшись этой темы, Сталин намекнул Троцкому, что большевистская «старая гвардия» не относит его к своим рядам:

«Троцкий, как видно из его письма, причисляет себя к старой гвардии большевиков, проявляя тем самым готовность принять на себя те возможные обвинения, которые могут пасть на голову старой гвардии, если она в самом деле встает на путь перерождения… Но я должен защитить Троцкого от Троцкого, ибо он, по понятным причинам, не может и не должен нести ответственность за возможное перерождение основных кадров старой большевистской гвардии»¹⁴⁷.

«Понятные причины» — это то обстоятельство, что Троцкий вступил в партию большевиков в 1917 г. Массам, привыкшим видеть в Троцком одного из вождей большевистской революции, было неведомо, что он долго боролся с ленинским диктаторством, был меньшевиком. Так возникла опасная для Троцкого тема его меньшевистского прошлого. Отвечая на эти обвинения, Троцкий пишет в своей брошюре, вышедшей накануне январской партконференции 1924 г.: «я вовсе не считаю тот путь, которым я шел к ленинизму, менее надежным и прочным, чем другие пути. Я шел к Ленину с боями, но я пришел к нему полностью и целиком»¹⁴⁸.

Покушение на партийный аппарат, на его власть и стабильность, было недопустимо для большинства Политбюро. Оно восприняло это как «лозунг ломки аппарата»¹⁴⁹. Массы рабочих и молодежи, заполняющие партийно-государственные кабинеты, вытесняющие оттуда чиновников, пусть эгоистичных, но хоть как-то научившихся работать. Кошмар дезорганизации. Но проблема собственных социальных интересов аппарата, поставленная в партии большевиков Лениным, развернутая Троцким, и после поражения оппозиции висела над вождями дамокловым мечом. Потом ее придется решать Сталину. Все стратеги коммунистического движения сталкивались с этой проблемой. Они либо пытались бороться с бюрократическим классом, как Ленин, Троцкий, а затем и Сталин, либо подстраивались под него, как Брежнев. Но в рамках государственного социализма с его экономическим централизмом и политической авторитарностью, влияние самостоятельных социальных интересов бюрократии доминировало неизбежно — несмотря на идеологические схемы и кровавый террор.

Подготовленных кадров не хватает. Троцкий предлагает выдвигать новичков снизу, как носителей мнения масс. Сталин считает необходимым подбирать их сверху, при условии лояльности руководящей группе, постепенно обучать административно-управленческому делу. Только так можно оградить руководящее ядро от «заражения мелкобуржуазной стихией», то есть интересами различных слоев общества, чуждыми большевистской стратегии. Иначе — отклонение от пути строительства коммунизма. Троцкий считает, что такое перерождение будет возможно при условии нарастания влияния частного капитала, его «смычки» с крестьянством и оторвавшейся от пролетариата частью аппарата. Это — основа для «термидора». В этом — опасность НЭПа и бюрократизации. Поэтому Троцкий выступает одновременно за рост внутрипартийной демократии и усиление давления на рыночную стихию, против экономической и политической демократии вне партии. Но он не предлагает конкретных механизмов внутрипартийной демократии, кроме некоторой свободы группировок. Сталин отстаивает принципиально иной взгляд на демократию: «Самая большая опасность, — говорит Троцкий, — заключается в бюрократизации партийного аппарата. Это тоже неверно. Опасность состоит не в этом, а в возможности реального отрыва партии от беспартийных масс»¹⁵⁰.

Даже бюрократическая партия, если она проводит политику в интересах рабочего класса (Сталин не говорит здесь о крестьянстве, но явно имеет его в виду), может существовать и развиваться. А демократически организованная партия, потерявшая связь с классом — нет. Политической идеей Сталина и его союзников становится просвещенный авторитаризм партийной олигархии. Альтернатива Троцкого — просвещающийся в демократической полемике широкий партийный авангард общества. Но и этот авангард претендует на авторитарное господство. Суть разногласий, таким образом, не в отношениях власти и общества, а в отношениях внутри правящего слоя. Никакого гражданского общества, поглощения обществом власти (как можно трактовать некоторые высказывания Маркса) не предусматривается. Власть, выработав так или иначе свою стратегию, преобразует общество, а не наоборот. Власть в большевистской доктрине 20-х гг. является субъектом, а общество — объектом. В реальности же социум продолжал воздействовать на систему власти в разных направлениях, способствуя росту разногласий среди большевиков.

14 декабря 1923 г. была официально объявлена дискуссия, с разгромными статьями против Троцкого и его союзников выступили Сталин, Бухарин, Каменев, Зиновьев и другие авторы. Против Троцкого сплотились разнородные социально-политические силы. Во-первых, это были и последовательные сторонники расширения рыночных отношений на основе НЭПа, впоследствии известные как «правые». Через правых свои интересы отстаивали и рабочие, выступавшие в защиту своих интересов против технократической интенсификации труда, и технократы-«спецы», отстаивающие рациональные методы выработки планов модернизации, надеявшиеся на постепенное, возвращение большевизма к эволюционному пути через капитализм в сторону социализма (их влиянию были подвержены такие руководители, как Рыков и Дзержинский), и крестьяне, апеллировавшие к «всесоюзному старосте» Калинину и в прессу, и часть армии, связанная с крестьянскими массами. Неорганизованный и противоречивый характер этого воздействия способствовал размытости установок «правых».

Для небольшевистских масс революционные идеи Троцкого грозили новыми потрясениями, от которых страна устала. Бухарин был настроен против Троцкого как идеолог против идеолога — их стратегия развития НЭПа была действительно различной, что станет очевидно позднее. Во-вторых, члены «триумвирата» (Зиновьев, Каменев и Сталин) не любили Троцкого лично, как выскочку, пришедшего в партию «на готовенькое», а теперь претендующего на роль ее стратега и лидера, на развитие идей их учителя Ленина. Руководителей партии раздражало стремление оппозиционеров рассуждать о стратегии, критиковать курс, вместо того, чтобы выполнить порученное дело. Они были хранителями традиций старого большевизма.

Против Троцкого было настроено большинство большевистской бюрократии, опасавшейся его стремления «обновить» кадры и ограничить власть «назначенцев» с помощью выборов руководителей «некомпетентной массой». Зато лозунги Троцкого пользовались популярностью среди коммунистической интеллигенции, студентов, военных, некоторой части беднейших слоев населения, которая успела вникнуть в ход дискуссии. Конечно, это социальное разделение не было жестким. Троцкого поддерживала часть спецов, увлеченная его демократической риторикой и защитой эффективного планирования хозяйства. Против Троцкого выступали и молодые коммунистические кадры, и военные. Многое определялось и личными взглядами человека, его склонностью к спорам (у многих сам факт дискуссии вызывал раздражение), лояльностью к власти, карьеризмом, прошлым: с кем вместе служили во время гражданской войны, кто кого обидел, а кого продвинул на высокий пост.

Итоги дискуссии с Троцким были подведены на XIII партконференции 16–18 января 1924 г. С докладом выступил Сталин. «Большевизм не может принять противопоставления партии партийному аппарату»¹⁵¹, — воздвигает Сталин пограничный столб, отделяющий сталинизм от троцкизма. Аппарат — это не бюрократия, а лучшие люди партии, ее выборные органы. Чиновничество теперь будет прятаться за выборными органами, подбирая их состав. А воля выборных органов будет определяться большинством Политбюро. Оно выпускает документы от имени ЦК партии. И если Троцкий не согласен с большинством партийной олигархии, он действует против ЦК, против партии. Иная точка зрения, по мнению Сталина — это «бесшабашный анархо-меньшевистский взгляд». Нет, Троцкого еще нельзя «ставить на одну доску с меньшевиками». Пока. Но Сталин напоминает, что Троцкий вчера еще боролся «с большевизмом рука об руку с оппортунистами и меньшевиками»¹⁵². Так что не ему учить большевистскую гвардию. Сталин вопрошал зал: «существует ли ЦК, единогласные решения которого уважаются членами этого ЦК, или существует лишь сверхчеловек, стоящий над ЦК, сверхчеловек, которому законы не писаны… Нельзя проводить две дисциплины: одну для рабочих, а другую — для вельмож»¹⁵³. По Сталину Троцкий — не борец за демократию, а кандидат в сверхчеловеки, раскольник и нарушитель партийной дисциплины.

Не бюрократизация, а фракционность, раскольничество — главная опасность. Троцкий выводит фракционные споры из произвола партийного аппарата, который не позволяет разногласиям свободно разрешаться. Сталин возражает: «Это немарксистский подход, товарищи. Группировки у нас возникают и будут возникать потому, что мы имеем в стране наличие самых разнообразных форм хозяйства…» В стране есть и капитализм, и государственное хозяйство, в партии состоят представители разных социальных слоев. «Вот причины, если подойти к вопросу марксистски, причины, вытягивающие из партии известные элементы для создания группировок, которые мы должны иногда хирургическим путем обрезать, а иногда в порядке дискуссии рассасывать идейным путем»¹⁵⁴.

Сталинский взгляд на эту проблему был глубже и страшнее троцкистского. Партия, обладающая монополией на власть, подвергается давлению со стороны разных социальных групп. И она не должна поддаваться этому давлению. Она должна быть «монолитной организацией, высеченной из единого куска»¹⁵⁵, чтобы ликвидировать противоречия, существующие в обществе, и само общество превратить в коммунистический монолит. Проводниками чуждых влияний являются группировки. Разногласия, возникающие на почве любых идейных споров — это основа для растаскивания партии в разные стороны. Конечно, лучше товарищей убедить. Но если они упорствуют — хирургический путь, отсечение сначала от руководства, а потом и от партии.

Для большевиков этот сталинский подход был в диковинку. При Ленине они привыкли спорить. Ленин, который был остроумным полемистом и теоретически возвышался над своей «старой гвардией», создал в партии традицию споров, которые заканчивались его, Ленина, решением. Это позволяло ему лучше контролировать ситуацию, выяснять мотивы недовольства, давало возможность соратникам генерировать идеи. То, что не принимал Ленин, не принимали и партийные съезды. Партийное единство сохранялось. Но инакомыслящих не наказывали, они не боялись споров. Ленин был готов «топнуть ногой», в решающие моменты запретить группировки, но при дефиците преданных большевизму кадров он не разбрасывался ими.

Теперь, без Ленина, такого «верховного судьи» у партии не было. Зато в партию начался приток карьеристов, которые могли выполнять бюрократические функции и заменять идейных большевиков. Подчинение становилось большей добродетелью, чем генерирование идей. Новые идеи могли стать источником долгосрочных разногласий — вожди не могли убедить друг друга и не считали, что кто-то имеет право на последнее слово. «Воля партии», выраженная съездами и конференциями, была фальсифицирована аппаратом, и поэтому заставляла оппозиционеров подчиняться только формально, не убеждая их. В этих условиях требовался иной партийный режим. Вместо многообразия мнений в рамках большевистской доктрины — монолит.

Для руководящей работы не годятся творческие люди, которые привыкли спорить, для кого обновление идей — стиль жизни. Победа Троцкого в 1923 г. означала бы сохранение ленинского режима в партии хотя бы потому, что он был склонен к обновлению идей и любил полемику. Но эти порядки в партии не соответствовали характеру бюрократического режима, который создали большевики в стране. Ленинский режим был неустойчив из-за противоречия между режимом в партии и в стране. Сталин с его стремлением к организованности и монолитности придавал системе должную органичность. Но привыкшие к дискуссиям с Лениным большевики не признавали право Сталина менять режим, они понимали полезность дискуссий, в то время как генсек понимал их опасность для диктатуры в новых условиях. Понимал он и опасность лично для себя, потому что его сила (как и сила компартии, как и предполагавшаяся сила коммунизма) была в централизованной организации, а не в полемических упражнениях.

При этом сила Сталина была в монолитности его мировоззрения. «Гениальность» Ленина предполагала однозначность его догматов. Будучи большевиками, оппозиционеры тоже признавали эту гениальность. И Сталин задавал вечным спорщикам убийственный вопрос: «почему Преображенский не только в период Брестского мира, но и впоследствии, в период профдискуссии, оказался в лагере противников гениальнейшего Ленина? Случайно ли все это? Нет ли тут некоторой закономерности?» Преображенский с места крикнул: «Своим умом пытался работать». Ах, так. Сталинский ответ полон сарказма: «Это очень похвально, Преображенский, что вы своим умом хотели работать. Но глядите, что получается: по брестскому вопросу работали вы своим умом, и промахнулись; потом при дискуссии о профсоюзах опять работали своим умом и опять промахнулись; теперь я не знаю, своим ли вы умом работаете, или чужим, но ведь опять промахнулись будто»¹⁵⁶. Смех в зале. Партийные делегаты смеялись над Преображенским, который работал своим умом, а не умом вождей. И поделом. Потому что большевики-оппозиционеры всегда по завершении дискуссии признавали правоту Ленина, даже в тех случаях, когда не были в ней уверены.

В первой половине 20-х гг. Сталин еще не планировал уничтожать участников партийных группировок, но уже пришел к выводу о неисправимости их лидеров. Раз поведение оппозиционеров закономерно, на них уже нельзя положиться, и они должны быть отсечены от руководства и трудоустроены где-то в среднем звене управления, как спецы. А партийное руководство должно состоять из тех, кто подчиняется быстро согласовываемым решениям. «Руководящее ядро» должно быть монолитным. Это был сталинский новый курс.

В мае 1924 г. Сталин выпустил брошюру «Об основах ленинизма», в которой утверждал: «Для окончательной победы социализма, для организации социалистического производства, усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны, как Россия, уже недостаточно, — для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран»¹⁵⁷. Но вскоре, обратив внимание на ленинские слова в статье

«О кооперации», Сталин понял, что можно выступить с более смелым взглядом на социализм, чем даже Троцкий, и при этом по-прежнему заниматься хозяйственной организационной работой, а не рискованными революционными действиями в Западной Европе. В декабре 1924 г., под аккомпанемент очередного обстрела Троцкого коммунистическими теоретиками, Сталин выпустил работу «Октябрьская революция и тактика русских коммунистов», в которой утверждал, что еще до падения империализма в мире возникнут «очаги социализма»¹⁵⁸. Цитируя Ленина, Сталин и Бухарин утверждали, что в СССР можно построить социализм, даже если развитые страны не станут социалистическими. Но только во время апрельской конференции 1925 г. эта идею примет большинство ЦК.

«Критики сталинской доктрины явно и неявно изображались как робкие, слабохарактерные люди, с подозрительностью относящиеся к русскому народу, не верящие в его способности и в силу его духа»,¹⁵⁹ — считает историк Э.Карр. Троцкого и его сторонников тревожило, что «осажденная крепость», которую представлял из себя СССР в окружении капиталистических стран, сохранялась на многие годы. Именно она должна была стать основой социализма. Такой социализм неизбежно был бы искажен дополнительной авторитарностью «осажденной крепости», пронизан культурным наследием царской России. И главное — сохранялось технологическое превосходство империализма и зависимость рыночной экономики НЭПа от мирового капиталистического рынка. Будет ли построенное в итоге общество социализмом, то есть обществом без классов и эксплуатации, превосходящее по экономическим показателям передовые капиталистические страны?

В 1905 г. Троцкий «обогнал» марксистскую мысль того времени, сделав вывод о возможности начать социалистическую революцию в отсталой стране, где только что началась буржуазная революция. В 1922 г. Троцкий напомнил об этом открытии «перманентной революции»: «Мудреное название это выражало ту мысль, что русская революция, перед которой непосредственно стоят буржуазные цели, не сможет, однако, на них остановиться. Революция не сможет разрешить свои ближайшие буржуазные задачи иначе, как поставив у власти пролетариат… Для обеспечения своей победы пролетарскому авангарду придется на первых же порах своего господства совершать глубочайшие вторжения не только в феодальную, но и в буржуазную собственность. При этом он придет во враждебные столкновения… с широкими массами крестьянства, при содействии которых он пришел к власти»¹⁶⁰.

Троцкий был горд, что так и вышло, и даже Ленин, хоть и не сразу, а в 1917 г., фактически согласился с идеей «перманентной революции», не взяв лишь название и прикрывая столкновение с крестьянством речами о союзе с ним. Троцкий был первым, кто сказал, что пролетарскую революцию можно начать в России раньше, чем в Европе, что можно начать строительство социализма. Теоретик, оказавшийся правым в споре с самим Лениным — это ли не первый кандидат в стратеги партии. А теперь Троцкому ставят в вину его разногласия с Лениным те самые люди, которые на первых порах выступали против перерастания буржуазной революции в социалистическую (Сталин, Каменев) и даже против проведения самого Октябрьского переворота 1917 г. (Каменев и Зиновьев). Более того, противники Троцкого, опираясь на несколько фраз Ленина, теперь делают еще более смелый шаг, чем сам Троцкий — движение к социализму в России можно не только начать, но и закончить раньше, чем в остальном мире.

Кто они такие, чтобы учить его марксизму? Троцкий, уставший от напоминаний о его меньшевизме, решает напомнить партии о прошлом своих гонителей. Истинной проверкой революционеру является не лояльность вождю, а сама революция. Самое важное — кто как вел себя в Октябре 1917 г.

В это время как раз выходил в свет очередной том сочинений Троцкого, в котором были собраны его статьи 1917 г. В предисловии к этому тому «Уроки Октября» он изложил свой взгляд на события Октябрьского переворота. Троцкий не стал лакировать историю событий, цинично изложив механизм заговора так, как он ему виделся. Это был хороший повод и для того, чтобы напомнить партии предысторию революции, которая стала превращаться в оружие партийной борьбы.

В «Уроках Октября» организатор Октябрьского переворота напомнил о том, что так гордящиеся своим большевизмом и ленинизмом Каменев и Зиновьев были против свержения временного правительства. В решающий момент лидеры «старой гвардии», «чудовищно недооценивая силы революции»,¹⁶¹ повели себя как меньшевики, а бывший меньшевик Троцкий (в тот момент председатель Петросовета) сыграл в организации переворота даже большую роль, чем сам Ленин. Напоминая своим противникам об их неблаговидном (с большевистской точки зрения) прошлом, Троцкий пытался принудить их прекратить поток обвинений против него самого в былом меньшевизме: «изучение разногласий ни в каком случае не может и не должно рассматриваться как направленное против тех товарищей, которые проводили ложную политику»¹⁶². Но он добился обратного эффекта.

Репутация Зиновьева и Каменева была серьезно подорвана. Члены «руководящего коллектива» были возмущены ходом Троцкого. Хотя первыми к теме прошлого стали обращаться противники Троцкого, таких резких разоблачений они не допускали. Теперь против Троцкого был выброшен весь возможный компромат, в дело пошли архивы Ленина, которые как раз разбирал Каменев при подготовке собрания сочинений вождя. Были опубликованы письма Ленина и Троцкого с оскорблениями друг друга в период их вражды в 1912–1916 гг. В них Ленин называл Троцкого «иудушкой», а Троцкий Ленина — профессиональным эксплуататором отсталости в рабочем движении.

В этой «литературной» дискуссии противники Троцкого решили воспользоваться случаем, чтобы скомпрометировать его именно как теоретика, доказав, что троцкизм является течением, враждебным ленинизму.

Откуда недоверие к лидерам большевизма, их дискредитация, которой занялся бывший меньшевик Троцкий? Сталин выводит из его меньшевистских корней терпимость к разногласиям, противостоящую искомой монолитности: «Троцкизм есть недоверие к большевистской партийности, к ее монолитности… Троцкизм в области организационной есть теория сожительства революционеров и оппортунистов, их группировок и группировочек в недрах единой партии»¹⁶³.

Понимая, что организационный перевес на стороне его противников, Троцкий не отвечал, хотя и готовил материалы для ответа. Троцкий отмежевывается от «нескромного» утверждения, что «будто Ленин или большевистская партия пришли к «моей» формуле революции, убедившись в ошибочности собственной формулы»¹⁶⁴. Но его противники не желали останавливаться на признании «сходства» идей Троцкого и Ленина, они доказывали их принципиальное различие. В резолюции пленума ЦК, завершившего эту дискуссию, «перманентная революция» была охарактеризована как «стремление перескочить через крестьянство»¹⁶⁵. Неверие Троцкого в идеологическое прикрытие, которое использовал Ленин в борьбе против крестьян в период военного коммунизма, было использовано старыми большевиками, чтобы представить «перманентную революцию» антибольшевистской теорией. Сокрушая «перманентную революцию», Сталин утверждает: нельзя рассматривать Октябрьскую революцию «как нечто пассивное, призванное лишь принять поддержку извне»¹⁶⁶.

Эта формула призвана подчеркнуть, что коммунистическое движение не отказывается от активного вмешательства в мировые процессы. В 1924–1927 гг. между двумя фракциями ленинской школы будет вестись борьба по поводу методов установления контроля над Китаем, но не в связи с самой целесообразностью борьбы за Азию. В отличие от Троцкого, Сталин не ставит успех строительства социализма в зависимость от международных успехов коммунистического движения. Логика Сталина не позволяет ему проводить различие между индустриальной модернизацией СССР и строительством социализма, логика его противников — соглашаться с таким отождествлением. При всех личных разногласиях аргументы Троцкого были достаточно убедительными для Каменева и Зиновьева. При всех уязвленных личных амбициях и личной неприязни к Троцкому, эти старые большевики были вынуждены переходить на его точку зрения. Идейные соображения для них были важнее личных.

В 1924 г. вышла книга, которая вполне отвечала представлению большинства Политбюро об экономической программе троцкизма — «Основной закон социалистического накопления» Л.Преображенского. Автор цинично описал то, что большевистская диктатура делает с крестьянством:

«Чем более экономически отсталой, мелкобуржуазной, крестьянской является та или иная страна, переходящая к социалистической организации производства…, тем больше социалистическое накопление будет вынуждено опираться на эксплуатацию досоциалистических форм хозяйства…»¹⁶⁷

Слово «эксплуатация», ненавистное большевикам, тем не менее точно характеризовало отношения бюрократии (прикрывающейся именем пролетариата) и крестьянства.

Это больно ударило по самолюбию вождей — они не хотели признать себя эксплуататорами:

«Только в одном случае формулировки товарища Преображенского оказались бы правильными. А именно тогда, когда речь шла бы не о движении к бесклассовому коммунистическому обществу, а к закреплению навеки пролетарской диктатуры…»¹⁶⁸ — возмущенно отвечает Преображенскому Бухарин. Если заменить слово «пролетарская» на «бюрократическая», условие Бухарина уже стало совершившимся фактом. Но признать это Бухарин не мог. Теоретик партии верит в союз с крестьянством, и готов защищать его интересы, надеясь, что оно дорастет до коммунистического понимания жизни, «превратится в человека»: «Грубо говоря: тов. Преображенский предлагает пролетариату зарезать курицу, несущую золотые яйца, и исходит притом из того соображения, что кормить курицу — это значит заниматься филантропией. Замечательная хозяйственная сообразительность. Но крестьянство — это для пролетариата такая «курица», которая должна превратиться в человека»¹⁶⁹.

Критикуя Преображенского, Бухарин рисует свою картину движения к социализму, которую он затем будет развивать во многих работах. Бухарин верит, что государственное плановое хозяйство и полугосударственная кооперативная организация эффективнее частного хозяйства, и смогут вытеснить его: «Постепенно, с вытеснением частных предпринимателей всевозможного типа и их частных хозяйств и по мере роста организованности и стройности хозяйства государственно-кооперативного, мы будем все более и более приближаться к социализму, т. е. к плановому хозяйству, где все принадлежит всем трудящимся и где все производство направлено на удовлетворение потребностей этих трудящихся»¹⁷⁰. То, что бюрократизированное хозяйство может так и остаться менее эффективным, чем частное, он не учитывает. Бухарин преувеличивает грядущие темпы хозяйственного роста промышленности, которая поможет быстрому росту сельского хозяйства.

Между тем предреволюционный кризис сельского хозяйства не был преодолен. В деревне росло перенаселение. Помещичьих земель не хватило, чтобы трудоустроить всех крестьян. Росла деревенская безработица, промышленность развивалась слишком медленно, чтобы откачивать излишнюю рабочую силу. Это воспроизводило бедность. Несмотря на то, что крестьянство получило землю, раздел ее на множество мелких участков делал хозяйство маломощным. Крестьяне могли прокормить себя, но на нужды города оставалось немного. Чтобы обеспечить подъем крестьянского хозяйства, было решено снять административные ограничения на крестьянское предпринимательство.

Октябрьский пленум партии выдвинул лозунг «Лицом к деревне!», готовились уступки крестьянству. Лидеры партии призывали крестьян не бояться советской власти, укреплять хозяйство настолько, насколько можно, не боясь обвинений в кулачестве. Смелее всех выступил Бухарин на Московской губернской конференции 17 апреля 1925 г.: «В общем и целом всему крестьянству, всем его слоям нужно сказать: обогащайтесь, накапливайте, развивайте свое хозяйство»¹⁷¹. Ему вторил будущий «верный сталинец» Чубарь: «Надо четко и ясно сказать, что крестьянин может богатеть сколько угодно, пусть богатеет, и от этого будет богатеть вся советская страна»¹⁷².

Но для Бухарина праздник был испорчен. Сталин отмежевался от лозунга «обогащайтесь», а затем заставил Бухарина признать его неправильность. Сталин, таким образом, показал, что как теоретик он — выше Бухарина. Но тогда это казалось лишь незначительным эпизодом.

Между тем даже некоторого повышения сельскохозяйственного производства было недостаточно, чтобы государство могло получить ресурсы для проведения индустриализации. В ответ на предложение Кагановича повысить экспортные цены на хлеб Каменев отвечает: «И мы бы не прочь… если Нью-Йорк и Лондон позволит». «Вот в том-то и дело!» — восклицает Троцкий, который уже давно предупреждал, что без мировой революции НЭП не может быть устойчивым. Каменев тем временем продолжил свою мысль: «А там… нет ни Политбюро, ни Совнаркома…»¹⁷³ Пока в Лондоне и Нью-Йорке нет советской власти, а в СССР преобладают рыночные отношения, говорить о реалистичных планах (а значит и о марксистском социализме) не приходится. То мировая конъюнктура, то крестьянство будут поправлять советское правительство, вносить «поправки крестплана к нашему Госплану»¹⁷⁴, — как говорил министр финансов Г.Сокольников. Крестьяне дадут хлеб только в обмен на промышленные товары.

«Начиная с этого, проблемы индустриализации становятся центральными в партийных дискуссиях 1926–1927 гг.»¹⁷⁵, — пишет историк С.В.Цакунов. Очевидно, что и прежде индустриализация была одной из центральных проблем большевистской стратегии. Но именно в 1926–1927 гг. НЭП столкнулся с «заколдованным кругом», который можно было преодолеть только с помощью индустриализации, и который, в то же время, препятствовал ей: крестьяне предоставляют продовольственные ресурсы в обмен на промтовары, но получить достаточное количество качественных промтоваров возможно, если в промышленности значительно увеличится производительность труда. А для модернизации промышленности нужны продовольственные ресурсы. Часть их пойдет на обеспечение растущих городских слоев, а часть — на экспорт. Продовольствие — промтовары — продовольствие.

Экспортной стороной этого «замкнутого круга» была проблема технологий, вытекавшая из стремления провести модернизацию «в одной стране». Техническое переоснащение промышленности требует строительства машиностроительных, металлургических и энергопроизводящих предприятий в СССР. Но для этого нужно ввозить технологии и оборудование из-за рубежа. А для этого — вывозить сельскохозяйственную продукцию. Крестьяне «меняют» продовольствие на промтовары — для роста производства промтоваров нужна модернизация — для модернизации нужны технологии — базовые технологии можно купить на Западе — Запад «меняет» их на продовольствие. Опять «заколдованный круг». Трудности в получении продовольствия ставили в тупик проект индустриализации, а медленные темпы промышленной модернизации лишали государство в условиях НЭПа возможности получить необходимые для индустриализации ресурсы. Этот стратегический кризис и стоит в центре всех дискуссий 1926–1927 гг. Это и проблема индустриализации, и проблема кризиса хлебозаготовок, и проблема «построения социализма в одной стране». Их связь неразрывна. Это — проблема получения ресурсов для модернизации.

Заявив о строительстве социализма в одной стране, Сталин должен был идти «на поклон» к капиталистическому Западу и к крестьянству. Каменев, Зиновьев и Троцкий считали такой путь недальновидным. Различие во взгляде на стратегию быстро стало выливаться в мелкие конфликты внутри «руководящего коллектива», которые накапливались с каждым месяцем. Высшей инстанцией в этих спорах оставался Ленин. После его смерти началась борьба за место лучшего толкователя.

Через год после смерти Учителя Зиновьев решил суммировать его взгляды в двух работах: в статье «Философия эпохи» и книге «Ленинизм». «Философия эпохи» по Зиновьеву заключается в равенстве. НЭП основан на допущении неравенства. Следовательно, «Нэп наряду с тем, что мировая революция откладывается, среди других опасностей таит в себе опасность перерождения».¹⁷⁶ Перерождение пролетарской диктатуры заключается в расслоении населения на бедных и богатых, в «термидоре». Зиновьев считал, что нужно нейтрализовать крестьянство, которое объективно противостоит пролетарской диктатуре. Теперь его можно было, как и Троцкого, обвинить в подрыве «союза» с крестьянством. Но левое крыло Политбюро не верило в этот «союз». Они не верили в союз с крестьянством, в котором видели усиление сельской буржуазии. Каменев говорил по этому поводу: «хлеб в большей доле у такого нашего «союзничка», который, пожалуй, упрется и который может сопротивляться»¹⁷⁷.

«Философия эпохи» резко расходилась с теорией построения социализма в одной стране. По мнению Сталина, в статье «есть деревенская беднота, есть кулак, есть капиталист, есть выпады по адресу Бухарина (атаковать союзника по фракции публично — это настоящее преступление в глазах Сталина — А.Ш.), есть эсеровское равенство (Сталин знает, что равенство Зиновьева — не эсеровское, не крестьянское, а бедняцко-пролетарское. Сталину нужно заранее защититься от упреков в близости собственной позиции к эсеровской — А.Ш.), есть Устрялов, но нет середняка и кооперативного плана Ленина, хотя статья и называется "Философия эпохи". Когда тов. Молотов прислал мне эту статью (я был тогда в отъезде), я ответил грубой и резкой критикой. Да, товарищи, человек я прямой и грубый, это верно, я этого не отрицаю»¹⁷⁸. Сталин бравировал своей грубостью, которая ставилась ему в вину Лениным. Оборачивая грубость из тяжкого обвинения в достоинство, Сталин дезавуировал «завещание» Ленина о своем устранении.

Статья Зиновьева была подвергнута суровой правке со стороны членов Политбюро. 19 сентября она вышла в правленном виде. В тот же день Зиновьев, Каменев, Крупская и Сокольников направили остальным членам Политбюро письмо с резкой критикой взглядов Бухарина и его школы, которые допускают «расширительное толкование решений XIV всесоюзной партконференции в сторону замазывания классовой борьбы в деревне, замазывания роли и роста кулака»¹⁷⁹. «Замазывание» означало отказ от классового анализа, от остатков научности в марксистско-ленинской идеологии, преувеличение целостности общества и, следовательно, близости к социализму. И хотя Зиновьев и Каменев также «замазывали» роль бюрократии, бухаринская идеология «гражданского мира» их также не устраивала.

В ответ Бухарин, Дзержинский, Калинин, Куйбышев, Молотов, Рыков, Рудзутак, Сталин и Томский («девятка») ответили письмом с хлестким названием: «О фракционной платформе четырех»: «По существу дела документ является лицемерным и беспринципным», его цель — «создать кризис» ¹⁸⁰. «Девятка» припомнила «четверке» все споры, которые возникали между ними в 1925 г. Перед октябрьским пленумом ЦК 1925 г. большинство и меньшинство Политбюро с трудом договорились не выносить свои разногласия на свет Божий. Резолюция ленинградской губернской организации была согласована Зиновьевым с большинством Политбюро. В знак примирения Бухарин 13 ноября признал ошибочность своего лозунга «обогащайтесь».

Раз Бухарин может так ошибаться, он — негодный теоретик. А кто — годный? В это время началась публикация в Ленинграде книги «Ленинизм», в которой Зиновьев излагал те же взгляды, что в «Философии эпохи», обосновывая их множеством ленинских цитат. Зиновьев напоминает ленинские цитаты, направленные против крестьянства. К социалистической революции (не то что к социализму) нужно идти с беднейшими слоями деревни, а не с крестьянством. Сталин «кроет» эти цитаты своими — о союзе с середняком против кулака и, конечно, о кооперативном пути к социализму. Начинается война цитат. Подумать, что Ленин мог быть не прав, было также недопустимо, как для средневековых католиков — усомниться в истинности Евангелия.

«Ленинизм» был попыткой вернуть официальную идеологию к идеологической чистоте военного коммунизма. Зиновьев приводит цитаты времен гражданской войны. НЭП — вынужденная рыночная реальность, «государственный капитализм», но нельзя отступать в идеологии от славного прошлого ленинизма. Отсюда — хлесткие и жесткие антикрестьянские формулы Ленина, которые приводятся в «Ленинизме». Крестьянство для большевиков не может быть источником социализма, это — народничество, не марксизм. Каменев, Зиновьев и Троцкий вслед за Марксом считают, что государственная промышленность — это только предпосылка для возникновения социализма, а Сталин и Бухарин вслед за Лениным — что эти предприятия уже носят социалистический характер. «Путать» бюрократическое управление и социализм было необходимо, чтобы вообще называться строителями социализма, когда единственным антикапиталистическим достижением по сравнению с царской Россией была передача промышленности в казенную собственность. Но ведь на этих предприятиях продолжали эксплуатировать рабочих.

Мечта о социализме постепенно подменялась промышленным развитием, зато можно было отчитаться об успехах в строительстве нового общества. Каменев говорил: «великая ложь заключается в том, чтобы Россию нэповскую объявлять уже Россией социалистической… Рабочие-то хорошо знают и чувствуют разницу между Россией нэповской и Россией социалистической»¹⁸¹. Каменев, Зиновьев и Троцкий считали недопустимым полное отождествление государственного сектора с социалистическим, для них социализм оставался прекрасным будущим всеобщего равенства и братства. В полемическом задоре они преувеличивали «оппортунизм» своих противников, которые не отождествляли НЭП и социализм. В СССР социализмом будет объявлено общество, где частная собственность будет полностью вытеснена государственной.

Сталин был человеком более практического склада. На будущий год он опубликует ответ на зиновьевский «Ленинизм» «Вопросы ленинизма». Американский исследователь Р.Такер, критикуя Сталина за примитивное, догматические толкование ленинской теории, признает: «несмотря на то, что сочинение не блистало изяществом мысли, оно несло в себе довольно мощный заряд. С его страниц вещал безапелляционный проповедник ленинизма, в совершенстве владеющий своим предметом, обладающий твердыми убеждениями и умеющий их защищать… Ленин-теоретик нашел своего систематизатора»¹⁸². Это было то, что нужно полуграмотной массе партийцев, но вызвало негодование более глубоких идеологов Троцкого, Преображенского и подобных. Это было то, что вызвало ревность «хранителей догмы» Зиновьева и Каменева. Из идеологов лишь Бухарин относился к догматизму Сталина спокойно, думая, что имеет место разделение труда — вырабатывает стратегию Бухарин, популяризирует ее Сталин.

Незадолго до съезда партии, 5 декабря 1925 г. собралась Московская губернская партийная конференция. Ее вел сторонник Бухарина Угланов, доклад от ЦК делал «правый» Рыков, но в президиуме сидел и единомышленник Зиновьева Каменев, председатель Моссовета. Однако Каменев был слишком занят работой на других постах, и упустил из виду усиление его противников в Москве. Каменев после октябрьской договоренности со Сталиным думал, что «мы все-таки добились того, что на партийный съезд мы идем с единогласно принятыми резолюциями по всем основным вопросам нашего строительства»¹⁸³. Он был разочарован. Один за другим выступающие начали громить зиновьевцев, обвиняя их в неверии в возможность социалистического строительства и даже «аксельродовщине».

Эта обидное для большевиков слово попало и в итоговую резолюцию, что было особенно неприятно — это было сравнение с меньшевиком, с врагом: «Меньшевик Аксельрод проповедовал двадцать лет назад широкую рабочую партию в противовес большевистской организации», — возмущенно комментировала конференция ленинградской организации. Но сейчас совсем другая обстановка, и обвинения в меньшевизме — оскорбительны. «Дико звучит обвинение ленинградской организации в ликвидаторском безверии в тот момент, когда у нас кипит как никогда строительская социалистическая работа, растут, закаляются пролетарские силы»¹⁸⁴, — отвечали москвичам обиженные ленинградцы, подводя первые итоги новой дискуссии.

Война была объявлена. Между центральным органом РКП(б) газетой «Правда» и «Ленинградской правдой» началась острая полемика, которая является примером сочетания схоластики с попыткой обсуждать поставленные жизнью проблемы¹⁸⁵.

Эти дискуссии вылились на партию внезапно. Решающее столкновение между большинством Политбюро и «новой оппозицией» Зиновьева и Каменева произошло на XIV съезде партии 18–31 декабря 1925 г. В докладе Сталин изложил господствующую точку зрения: «мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну страной экономически самостоятельной, независимой, базирующейся на внутреннем рынке…»¹⁸⁶. Это — залог движения к социализму. Зиновьев не против этого движения. Суть разногласия в другом: «Бесспорно, и всем ходом нашего хозяйственного развития доказано, что мы действительно строим социализм в нашей стране. Мы спорим лишь о том, можно ли окончательно построить социализм… в одной стране, и при том не в такой стране, как Америка, а в нашей, крестьянской»¹⁸⁷. Каменев, конкретизируя суть разногласий, говорил, что Бухарин и Сталин видят «главную опасность в том, что есть политика срыва нэпа, а мы утверждаем, что опасность в приукрашивании нэпа»¹⁸⁸.

Стороны требовали друг от друга покаяться в прошлых ошибках (в том числе и тех, которые «ошибающиеся» признали), обильно цитировали Ленина. Крупская корила Бухарина за лозунг «обогащайтесь», который был «обращен к тому слою, с которым мы боролись во время революции»¹⁸⁹. Бухарин привычно напомнил о поведении Зиновьева и Каменева в 1917 г.

Споры уже ничего не решали — позиции делегатов были известны заранее — ленинградская оппозиция плюс Каменев, Сокольников и Крупская с одной стороны, все остальные делегаты, подобранные аппаратно — с другой. И Троцкий, не сказавший ни слова.

Съезд осудил два уклона: «состоящий в недооценке дифференциации в деревне, не видящей опасностей, связанных с ростом кулачества», и другой — затушевывающий «борьбу за середняка… как основной организационной формы движения деревни к социализму»¹⁹⁰. С ним нужно было бороться особенно упорно, ибо второй уклон грозил «возвратом к политике раскулачивания». Через четыре года уклонистами станут противники раскулачивания.

Дискуссии 1923–1925 гг. поставили все основные проблемы, которые затем горячо обсуждались большевиками в ходе борьбы объединенной левой оппозиции против коалиции сталинистов и «правых». Несмотря на то, что оппозиция была разгромлена организационно-полицейскими мерами, ее идеологический распад почти совпал с кризисом НЭПа. Борьба имела смысл, пока не выявился практический результат. Достигнув пределов своего роста, НЭП показал, что расчеты Бухарина не оправдались, Сталин принял аргументы оппозиции в части форсирования индустриализации, а Бухарин (по мере своего поражения в аппаратной борьбе 1928–1929 гг.) — в части критики бюрократии и авторитарного партийного режима.

Когда большевики проиграли избирательную компанию 1917 г. эсерам, Троцкий был в первых рядах тех, кто предлагал разогнать «говорильню» Учредительного собрания. Но это была «их», мелкобуржуазная говорильня, а теперь нужно бороться за «нашу» пролетарскую демократию, право на обсуждение, дискуссию. При этом Троцкий был далек от идеи предоставить демократию вне партии хотя бы рабочим. Мнение пролетариата по Троцкому могла выражать только партия.

Более последовательную демократическую программу выдвинула группа «Демократического централизма» Т.Сапронова и В.Смиронова (группа 15-ти — по числу подписей старых большевиков под их платформой «Под знамя Ленина», вышедшей в июне 1927 г.).

Они применили к сложившейся ситуации свои предложения, выдвинутые еще во время профсоюзной дискуссии 1921 г., когда решалось — какой быть социальной системе Советской России по окончании гражданской войны. Тогда идеи производственной демократии были похоронены под прессом ленинского авторитета. Теперь, когда производственный и государственный авторитаризм зримо вел к бюрократизации, «демократические централисты» решили напомнить партии и рабочим о своих предложениях: «Внутренний распорядок на фабрике должен быть изменен в сторону его демократизации. Должен быть твердо проведен курс… на усиление участия рабочей массы в управлении производством. В этих целях:.

а) при назначении директоров заводов и их помощников предполагаемыми высшими хозяйственными органами кандидатуры должны становиться на обсуждение общих или цеховых собраний рабочих, которые могут выдвигать и собственные кандидатуры.

Окончательное назначение может быть сделано лишь после такого обсуждения, на основании учета отношения рабочих к выдвигаемой кандидатуре и предложений общих собраний;

б) при директоре завода должно быть создано постоянное совещание из высшей администрации, представителя производственного совещания и представителей рабочих, выбираемых на общих собраниях рабочих. Решения этого совещания не являются обязательными для директора, но все основные вопросы деятельности предприятия должны обсуждаться на нем так, чтобы выборные от рабочих были вполне в курсе дел предприятия, а администрация знала отношение рабочих к проводимым мероприятиям. Та же система должна быть проведена и в крупных цехах;

в) вместо теперешней пестроты в организации производственных совещаний, должна быть всюду проведена выборность этих совещаний и подотчетность рабочим. Работа их должна быть теснейшим образом связана с работой упомянутых выше постоянных совещаний при директоре завода»¹⁹¹.

Сапронов, Смирнов и их сторонники были настроены в отношении Сталина гораздо решительнее и критиковали осторожность Троцкого: «Цитаделью правой опасности является сталинская группа и подчиненный ей партаппарат (из этого исходила вся оппозиция перед дискуссией 1926 г.), оппозиция Зиновьева-Троцкого неоднократно ориентировала партию на то, что сталинская группа может сама начать бороться с правой опасностью»¹⁹². На первый взгляд, в этом споре правы оказались троцкисты. Впоследствии Сталин под давлением обстоятельств отказался от «термидорианской» экономической политики. Для части троцкистов это станет сигналом для примирения с ним. Но «демократически централисты» оказались дальновиднее в другом — «полевение» Сталина не остановит политического «термидора», вытеснения старых большевистских лидеров из политической жизни. «Объединенная оппозиция» отмежевалась от «слишком» демократических предложений 15-ти.

Так сформировались крайние позиции идейного спектра ленинской школы. С одной стороны — полный индустриальный централизм, к которому стремился Сталин, с другой — совещательная производственная демократия, участие работников в управлении и ограниченная демократия вне предприятия. Дальнейшее развитие в сторону демократии вело уже за пределы марксизма в сферу народнических и анархистских идей. Реальное коммунистическое движение будет развиваться именно в этом спектре — от тоталитарных моделей до югославского эксперимента. Уже дискуссии 1923–1929 гг. имели огромное международное значение, так как Москва была центром Коминтерна. Аппарат Коминтерна, которым до 1926 г. руководил Зиновьев, был вовлечен в полемику. Каждая из фракций ВКП(б) нашла своих сторонников в компартиях других стран. Логика фракционной борьбы оказала большое воздействие на определение курса Коминтерна в Китае в разгар революции в этой стране в 1927 г.

Раскол коалиции Сталина и Бухарина и последовавшая «борьба под ковром» не внесли новых элементов в идеологию большевизма. Речь шла лишь о том, насколько можно уступать программе оппозиции под натиском кризиса НЭПа. Однако в условиях этого кризиса недостаточными были и предложения левых. Были необходимы системные перемены. Поскольку логика развития большевизма исключала качественный сдвиг в пользу демократии и плюрализма, то Сталин с его последовательной концепцией монолитного централизованного общества имел очевидные преимущества в борьбе с Бухариным. В 1929 г. именно этот подход позволил Сталину найти решение проблемы ресурсов: самоуправляемое, и потому чуждое государственно-индустриальной системе крестьянство должно было быть заменено на пролетариев сельского труда — колхозников. Эта новация, формально опиравшаяся на ленинский лозунг кооперации, определила направление развития страны в сторону форсированной тоталитарной модернизации¹⁹³. Идеи социализма были лишними в этой борьбе, речь шла лишь о более или менее эффективной замене частнособственнического господства и отчуждения на государственное, которое лишь позднее позволит поставить вопрос о снижении степени отчуждения.

Идеологический спор большевиков, разумеется, не закончился со смертью основных участников полемики. В эпоху краха «реального социализма» дискуссии, сопровождавшие его рождение, получили вторую жизнь.

После того, как идеологи Перестройки увидели в НЭПе предысторию своих идей, его некоторое время идеализировали как вариант «рыночного социализма». Затем наступило время либеральных экономистов, которые, проанализировав экономическую модель НЭПа, подтвердили худшие подозрения троцкистов. Скептики указывали не только на низкие экономические показатели НЭПа, угасающие темпы его развития, но и на невозможность проведения ускоренной индустриализации в условиях сочетания административно-бюрократического руководства промышленностью с частновладельческим сельским хозяйством¹⁹⁴.

Превращение Сталина из сторонника концепции Бухарина в ее противника было вызвано прежде всего тем, что политика НЭПа не давала «обещанного» результата. Сохранение модели НЭПа вело бы к свертыванию планов ускоренной индустриализации, усилению роли крестьянства в обществе и в перспективе — к падению монополии большевиков на власть и на «командные высоты экономики». Подобного рода эволюция этатизма неоднократно происходила затем в странах Третьего мира.

Апологеты НЭПа, продолжая уже в наше время защищать бухаринские позиции, считают, что чисто политический фактор, «схватка за единовластие» «причинила невосполнимый урон практике начинавшегося движения на рельсах нэпа, делу индустриального преобразования страны»¹⁹⁵. Комментируя эту позицию историка В.С. Лельчука, М.М.Горинов иронизирует: «То есть, экономическим аргументам оппонентов (об износе основного капитала, дороговизне нового строительства, низкой эффективности производства и т. д.) исследователь противопоставляет… свертывание внутрипартийной демократии»¹⁹⁶. Позиция Лельчука несколько сложнее. Он видит причины отказа от НЭПа в политической сфере, так как не находит для этого экономических причин, считает, что превращение российского общества в индустриальное было экономически возможно при сохранении НЭПа. Но не объясняет — как. Не сумел объяснить этого и Бухарин в своих «Заметках экономиста». Ни в 20-е, ни в 90-е гг. апологеты НЭПа не сумели найти источник ресурсов для продолжения движения «на рельсах нэпа» в направлении индустриализации.

Свертывание внутрипартийной демократии здесь не при чем, ведь победа Бухарина над Троцким была обеспечена недемократическими методами, а кризис НЭПа сопровождался отказом самого Бухарина от ряда «правых» позиций, которые он отстаивал в середине 20-х гг. Практика заставила даже Бухарина сдвигаться «влево», в сторону предложений левой оппозиции. «В одной стране» оказалось недостаточно ресурсов, чтобы в условиях господства большевистской бюрократии построить не только социализм, но и индустриальное общество. В СССР были ресурсы для построения современной индустрии, но в конкретной ситуации НЭПа не было предпосылок для их рационального использования. В условиях господства малокультурной коммунистической бюрократии, плохо разбиравшейся в рыночной экономике и индустриальных технологиях, в условиях низкой технологической культуры работников индустриализация проводилась с большими потерями ресурсов, что без поддержки извне приводило к огромному их дефициту. Это обрекало модель индустриализации «на рельсах нэпа» на провал. Можно согласиться с И.Б.Орловым в том, что «Принятый в конце 20-х гг. курс был следствием не только авторитарных наклонностей значительной части руководства. Он был актом отчаяния людей, поставленных перед выбором: медленная агония или отчаянная попытка вырваться из отсталости, несмотря на возможные жертвы населения»¹⁹⁷.

Споры «экономистов» и «апологетов» во многом вызваны недостаточным учетом неразрывной связи экономических и политических процессов в условиях преобразований, проводившихся большевиками. Этатистская форсированная модернизация неизбежно предполагала концентрацию власти. Одно без другого было невозможно. «Рельсы НЭПа» не давали государству того, что оно провозгласило своей задачей, но ведь именно это государство с этими задачами и составляло один из системообразующих элементов НЭПа. Уход с «рельсов нэпа» был неизбежен, но он мог произойти как в сталинском направлении, так и в прямо противоположном — небольшевистском. И здесь даже «правый уклон» оказался бы слишком этатистским, слишком связанным ленинскими догматами.

Развитие экономического и политического плюрализма означало отказ от большевистской стратегии. В этом случае стратегия развития страны могла сдвинуться в двух направлениях. Первое: к народнической стратегии «общинного социализма», где плюрализм и демократия увязаны с традиционными институтами страны и задачами социалистической трансформации, при которой индустриальная модернизация вторична по сравнению с задачами экономической демократии и социального государства. Второе: к либеральной (как вариант — умеренно социал-демократической) модели, которая подчиняет развитие страны нуждам более развитых индустриальных стран Запада. Возможные результаты такой альтернативы спорны, но одно несомненно: переход к индустриальному обществу в таких странах, как Мексика, потребовал гораздо меньших жертв, чем в России. При всей неизбежности отказа от «рельсов нэпа», вариантов развития было множество, но только модель Сталина давала реальный шанс на сохранение марксисткой модели централизованного управления экономикой, на ускоренную индустриальную трансформацию общества, на «спасение» от размывания советской системы «капиталистическим окружением». Платой за это было разрушение неиндустриальное хозяйства и распространение на все общество индустриально-управленческих принципов, тоталитаризм и бюрократическое классовое господство. А «размывание» все же произошло несколько десятилетий спустя.

Дискуссии 20-х гг. стали первым опытом обсуждения стратегии создания альтернативного капитализму общества в ходе ее практической реализации. В ходе этих дискуссий, несмотря на авторитарный порядок определения победителя, был выдвинут широкий спектр вариантов преодоления капитализма с помощью усиления государства. Споры Сталина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и др. предвосхитили идейные столкновения, связанные с именами Мао Цзэдуна, И.Тито, М.Горбачева и др. — с поправкой на специфику стран и международной ситуации. Но сама эта специфика вмешивалась в ситуацию по тем же правилам, что и в обстановке НЭПа.

Потерпев поражение, большинство идеологов коммунистических течений формально признали поражение. Но их никто не убедил в правоте Сталина. Просто публичная дискуссия сменилась «борьбой под ковром». Итогом этой борьбы стал Большой террор.

В 30-е гг. идейное древо коммунизма сжалось в СССР до тонкого, но прочного стержня сталинизма. Но за пределами «социалистического отечества» продолжали действовать антисталинские коммунисты, да и Коминтерну приходилось маневрировать между правой и левой политикой, оглядываясь на конкуренцию «троцкистов» и повороты советской внешней политики. В 1938 г. Троцкий и его сторонники создали новый Интернационал. Но сторонники Троцкого нигде не добились такого успеха, как коммунисты. В зависимости от ситуации коммунисты могли использовать и курс правых большевиков 1917 года (политика Народного фронта), и наработки Троцкого — например, ставка Мао Цзэдуна на молодежь с одной стороны, и сочетание коммунистической диктатуры с производственным самоуправлением в титовской Югославии — с другой.

Советское общество в своем развитии прошло несколько стадий, и тоталитарный режим 30—50-х гг. был только одной из них. Но последующая история эрозии тоталитарного режима, начавшаяся в 1956 г., не давала новой модели общества. Это был переход от тоталитаризма к авторитарному режиму, бюрократическому рынку и «социальному государству», максимально монополизированному варианту государственно-монополистического индустриального общества. Это был путь конвергенции, сближения с капиталистическим миром, где тоже существовали государственно-монополистические индустриальные общества, но несколько менее монополизированные и плюралистичные.

В своей борьбе за монолитность партии Сталин уничтожил идеологов разных коммунистических направлений, но сами эти направления не исчезли и не могли пропасть. Они отложились в советской культуре, они вытекали из двойственности идей Маркса, сочетавших ультра-централизм с идеей самоорганизации рабочих, они воспроизводились многообразием ситуаций тех стран, где коммунистам удавалось повести за собой массы, доведенные до отчаяния капитализмом.

Александр Шубин

Его потрет украшает рекламу потребительских товаров. По местам его боевой славы в Боливии ходят туристические маршруты — еще одно ответвление туристического бизнеса. Между тем значение Эрнесто Че Гевары не умещается в рамки романтических историко-культурных воспоминаний — как крепости крестоносцев на Кипре или мумии фараона в Эрмитаже. Че — символ вооруженной борьбы против империализма, и пока жив империализм, образ Че Гевары будет сохранять присутствие в настоящем.

Фабула жизни Эрнесто Гевара Серны зиждется на двух кульминациях. Звездный час кубинской революции, когда революционные бородачи были поддержаны широкими массами кубинцев (на какое-то время даже большинством), и трагическая боливийская экспедиция 1967 г., закончившаяся гибелью команданте. Сравнение этих двух эпизодов мировой истории неизбежно выдвигает вопрос о способности радикального революционного ядра заручиться поддержкой народных масс — в условиях Латинской Америки — крестьянства. Вечное несовершенство мира генерирует огромное количество радикальных личностей, которые хотели бы одним рывком изменить опостылевшую действительность. Но немногим удается убедить в своей правоте тысячи и миллионы людей, без которых истории нельзя придать должного импульса. Однажды Че был среди тех, кому удалось победить. Он стал теоретиком вооруженной революционной борьбы. А затем странным образом нарушил свои же собственные правила и погиб. В этом — и загадка, и источник мифов, и научная проблема — вооруженные радикалы и массы.

XX век полон мощными социальными взрывами, и немалую роль в них играют крестьянские массы. Революционный потенциал этого класса явился предметом пристального внимания Че Гевары, который избрал крестьянство средством достижения своих идеалов путем партизанской войны. Этот метод немыслим без крестьянской поддержки¹.

Важным средством вовлечения крестьян в революцию, ее экономической основой является аграрная реформа². Необходимость земельного передела действительно было наиболее очевидным крестьянским требованием в Латинской Америке середины 50-х годов. Но в 60-е годы это требование становится менее актуальным. Не без влияния Кубинской революции по континенту прокатывается волна аграрных реформ разной степени радикальности. Результаты оказались несколько неожиданными. Нарушения сельскохозяйственного процесса, разрушительные действия крестьян и помещиков, прекращение интенсификации производства не только помещиками, но и крестьянами, не имеющими специальных знаний, затраты большого количества времени и сил на политическую борьбу — все это приводило к негативному эффекту аграрных реформ: урожайность пшеницы в Перу в 1963–1966 годах снизилась на 9 процентов, в Венесуэле, где реформы проходили мягче, компенсируясь «нефтедолларами», — на 4 процента. А в Колумбии, где фактически шла гражданская война, а реформы задерживались, наблюдается за тот же период рост на 45 %. Аграрная реформа не решила таких проблем Латинской Америки, как аграрный голод, нищета, неграмотность, болезни, хотя радикальный земельный передел и облегчил положение с продовольствием³.

Э. Че Гевара понимал, что земельный передел не решает основных проблем континента. Это — лишь первый шаг, своего рода приманка. С середины 50-х годов Гевара считал себя марксистом⁴. Его стратегической задачей становится как ликвидация империалистической эксплуатации, так и общества материальных стимулов: «Общее стремление, объединяющее нас в марше к будущему, — это победа над империализмом… Свобода имеет место тогда, когда империалистическое экономическое доминирование перестает практиковаться на людях»⁵. «Тот, кто преследует сумасбродную идею добиваться реализации социализма с помощью изношенных средств, оставленных капитализмом (прибыль как базовый экономический элемент, производство прибыли, индивидуальная материальная заинтересованность и так далее), придет к гибельному концу»⁶.

Эта недвусмысленная позиция команданте очевидно противоречит социальным устремлениям крестьянства с его «мелкобуржуазным духом»⁷, то есть самоуправляемым, самофинансируемым хозяйством. Решить проблемы крестьян, по мнению Че Гевары, можно только привив им «нематериальные стимулы», такие как сознание долга и новый революционный способ мышления⁸.

Как совместить экономические интересы движущей силы революции — крестьянства и стратегические идеалы команданте? На Кубе он осторожно сообщает отдельным крестьянам о них, тем более, что планы Че Гевары в этот период еще не сформулированы так четко, как в 1963–1965 годах. Но уже в 1957 году команданте считает, что «спасение мира находится за так называемым «железным занавесом», то есть в СССР⁹. В 1957–1960 годах Че Гевара не высказывает этого пристрастия публично, что дало основание Д.Джеймсу обвинить его в макиавелизме¹⁰. В действительности Че разделял обычную для коммунистов теорию постепенного перехода от «буржуазно-демократических» задач к «социалистическим». Но постепенно «досоциалистическая» стадия революции становилась все менее актуальной. Укрепление капитализма в борьбе с феодализмом создавало сложности для дальнейших социалистических преобразований.

План Боливийской экспедиции показывает, что команданте пытается смягчить это противоречие, начав боевые действия в стране, где «буржуазный» лозунг аграрной реформы заведомо неактуален. Рассчитывая опереться на социальные слои, недовольные обществом, уже прошедшим через этап аграрной реформы, на социальные противоречия внутри крестьянства¹¹, Че Гевара планировал развернуть в Боливии изначально антикапиталистическое движение. При этом он очевидно недооценил прочность режима Р.Барьентоса, базирующегося не только на военной силе, но, в отличие от режима Ф.Батисты¹², и на тесной политической и культурной связи с организованным крестьянством страны¹³.

В 60-е гг. Че приходит к выводу, что для вовлечения крестьян в социалистическую революцию материальные стимулы должны замещаться моральными. Определяющим для Э. Че Гевары является нарушение «принципа справедливости»¹⁴, воспринятого от мартизма Ф.Кастро и означающего народовластие и отсутствие нищеты¹⁵.

У кубинских партизан идея народовластия означала опору на все крестьянство, что могло поставить революционный авангард под контроль «кампесино». Пока речь шла о свержении Батисты, о демократии, интересы «бородачей» и народа совпадали. А после прихода к власти, когда фиделистам понадобился «новый человек», идеально подчиненный целям революции — интересы разошлись. В итоге кубинские руководители приходят во второй Гаванской декларации к выводу: «Но крестьянство — это класс, который в силу своей культурной отсталости и изоляции нуждается в политическом и культурном руководстве со стороны рабочего класса и революционной интеллигенции»¹⁶. Но во время партизанской войны, пока рабочая масса находится далеко от партизанского очага, революционная интеллигенция в лице повстанческого командования берет на себя руководящие функции. В то же время убедить крестьян в преимуществах общества «за железным занавесом» не так просто¹⁷, обнаруживаются и различия в самой системе ценностей крестьян и партизан. Все это заставляет Че Гевару быть осторожным с «предрассудками» кампесино, но в то же время делает особенно актуальной проблему организационной независимости революционного руководства от крестьянской массы как в ходе войны, так и после победы.

Решение этой проблемы кубинские лидеры увидели в разрыве с парламентской демократией. До прихода руководителей повстанческой армии к власти борьба велась под знаменем восстановления Конституции 1940 года и проведения всеобщих выборов. В своей знаменитой речи «История меня оправдает», которая по его собственному утверждению является «основополагающим документом нашей борьбы»¹⁸, Ф.Кастро строил свое обвинение режима на том, что «Батиста не восстановил конституции, не восстановил гражданских свобод, не восстановил конгресса, не восстановил прямого избирательного права…»¹⁹ Апеллируя к республиканскому законодательству, Ф.Кастро говорил: «Всякий, кто пытается не допустить или нарушить осуществление всеобщих выборов, подлежит лишению свободы на срок от 4 до 8 лет»²⁰. Нарушение принципа разделения властей явилось одним из главных оснований штурма Монкады: «Мы подняли восстание против одной только власти, незаконной власти, которая узурпировала и объединила законодательную и исполнительную власть в стране»²¹. Этот пафос первоначально поддерживает и Э. Че Гевара.

Гибель парламентарной республики в Гватемале произвела на него большое впечатление: «Я видел, как демократия была разрушена в Гватемале, и когда я встретил в Мехико Фиделя, я считал своим долгом помочь ему разрушить диктатуру»²². Но опасность потери власти в ходе всеобщих выборов существенно меняет оценки. Уже 27 января 1959 года Э. Че Гевара выступает с программой «вооруженной демократии», которая обосновывает необходимость власти Повстанческой Армии²³. Эта теория стала одним из обоснований отказа от выборов в пользу власти активного меньшинства. Революционное яро, не скованное предрассудками и «отсталостью» народа, решительно повело «Остров Свободы» в самую гущу геополитической борьбы.

Поскольку возникающий в результате режим был признан его творцами «народовластием», вся остальная Латинская Америка таким народовластием не обладала и потому нарушала «принцип справедливости». Это дало Че Геваре возможность уже в 1960 году прийти к выводу о том, что условия для революции практически в любой стране Латинской Америки могут быть созданы партизанским очагом: «…не всегда нужно ждать, пока созреют все условия для революции: повстанческий центр может сам их создать»²⁴.

Какие предпосылки революции может создать партизанский очаг? В работе «Партизанская война: метод» Э. Че Гевара пишет о перспективах развертывания борьбы в странах парламентской демократии: «В условиях конфликта олигархия разорвет свои собственные контракты, сломает свою собственную поверхностную «демократию» и атакует людей… В этот момент вновь возникает вопрос: что делать? Наш ответ: насилие — не исключительное достояние эксплуататоров, когда эксплуатируемые хотят и могут использовать его в подходящее время»²⁵.

Итак, первое условие использования насилия против режима — это эскалация его репрессий против населения. Это условие партизанский центр может создать, только спровоцировав репрессии против населения, что реально случилось как на Кубе²⁶, так и в Боливии²⁷. Другими условиями революции, которые способен создать партизанский центр, может быть изменение сознания народа. Третье условие — практический пример того, что с властями можно вести эффективную борьбу: «Мы поняли, что совершали тактические ошибки, и что движению не доставало некоторых важных субъективных элементов: народ сознавал необходимость перемен, но ему не хватало веры в возможность их осуществления. Задача заключается в том, чтобы убедить его в этом»²⁸.

Эти условия революции объединяет вера Че Гевары в эффективность военных, силовых решений встающих перед революционным процессом проблем. Помимо традиционного каудилистского эффекта военных успехов и обещаний социально-экономических реформ, в разработке которых совещательный голос крестьян играл немалую роль, укреплению власти партизанского руководства способствует и карательная политика. В Боливии эта ставка на силу очень быстро обращается против крестьян. Партизанские репрессии были призваны укрепить позиции отрада Че Гевары среди кампесино: «Поддержки от крестьян не получаем, хотя кажется, что при помощи преднамеренного террора нам удалось нейтрализовать среди них наиболее враждебно настроенных к нам. Go временем они поддержат нас»²⁹.

Карательные действия в отношении крестьян были связаны и с необходимостью организационно отгородиться от них не только после победы, но и в ходе борьбы, подчинить крестьянское население района партизанскому центру власти. На Кубе новая система власти, со своей юрисдикцией и командно-карательным механизмом, вступила в действие уже через полгода после начала военных действий³⁰.

Э. Че Гевара специально обосновывает необходимость казней крестьян в случае их отхода от движения и сотрудничества с властями³¹.

Несмотря на то, что Че Гевара одинаково строго оценивает качества и городского и крестьянского пополнения³², крестьяне должны, по его мнению, составлять основу партизанской армии. Одним из обстоятельств, определяющих этот выбор, может быть более низкий уровень политических знаний, который делает крестьян более удобным материалом для создания «нового человека», носителя новых идей, «революционного способа мышления». Поскольку этот способ противоречит обыденной крестьянской психологии, большую роль в «перековке» сознания играет сам партизанский очаг — могучее средство воздействия на личность. Картина аскетической коммуны — отряда, нарисованная в «Партизанской войне», иллюстрирует путь решения проблемы внешних социальных влияний, «разлагающих» авангард, и позволяет О.Иванову сделать вывод о том, что «в концепции Э. Че Гевары исчезает социальный носитель идеологии: им становится каждый боец за независимость и справедливость»³³.

Этот вывод нуждается в некоторой корректировке. Че Гевара продолжал считать, что сражается за интересы рабочего класса, выраженные в марксизме³⁴. Воспитательная роль «очага» («фоко») позволяет форсировать переход к борьбе за эти идеалы уже на стадии вооруженных действий.

Все это как нельзя лучше соответствовало планам Че Гевары в Боливии.

Сама структура отряда по мысли Че Гевары способна определить характер будущих общественных отношений. Начав боевые действия, Че Гевара не спешит активизировать контакты с крестьянами. Предварительно необходимо было «превратить партизанский отрад в группу железной силы, в которой каждый новый человек будет чувствовать после прибытия позитивное влияние группы»³⁵.

Это монолитное, чуждое бюрократизму³⁶, но в то же время строго централизованное ядро должно было принять ожидавшийся приток крестьян и выковать из боливийцев «их офицеров, их будущих экономистов, их администраторов и т. д.»³⁷ Для успешного выполнения этой задачи в партизанском лагере создается своего рода школа гармонично развитого человека³⁸, где, однако, признана только одна точка зрения, политические дискуссии запрещаются³⁹. Результатом такого «единомыслия» стало резкое ухудшение морального климата в отряде, закончившееся скандалом накануне боевых действий⁴⁰. Первые три недели войны помогают команданте консолидировать отрад, после чего он решается, наконец, активизировать контакты с населением.⁴¹ В советской историографии высказывалось мнение о том, что крестьяне первоначально «держались настороженно, недоверчиво, часто даже враждебно»⁴². Это утверждение позволяет предположить, что отношения крестьян и партизан от месяца к месяцу устойчиво улучшались, и Че Геваре не хватило времени для вовлечения крестьян в борьбу. Однако дневник Че Гевары и других бойцов не дает оснований для таких выводов. 9 февраля Э. Че Гевара пишет: «Инти и Рикардо встретили несколько мальчишек и пошли в дом молодого крестьянина, у которого шестеро детей, он оказал им хороший прием и дал много информации»⁴³. Крестьяне дают партизанам информацию (записи 9, 10, 13 февраля), продают продовольствие, не спешат сообщить о партизанах властям. Цели движения еще совершенно непонятны им.

Однако по мере разъяснительной работы партизан, касающейся, прежде всего, преимуществ социализма⁴⁴, отношение крестьян остается прежним, а затем ухудшается. Долгое время команданте надеется на перелом в настроениях крестьян, но тщетно — в сентябре наступает прозрение, выразившееся в горькой фразе: «…крестьянская масса ни в чем нам не помогает, крестьяне становятся предателями»⁴⁵.

В чем основные причины катастрофы? Были ли шансы на продолжение борьбы после сентября 1967 г.? На второй вопрос Э. Че Гевара отвечает положительно: «Наиболее важная задача — уйти отсюда и найти более благоприятные зоны. Кроме того, надо наладить контакты, хотя весь наш аппарат в Ла-Пасе разрушен, и там нам также нанесли тяжкие потери»⁴⁶. Но зону, в которую в конце сентября вторгается Че Гевара, никак нельзя назвать более благоприятной с точки зрения поддержки крестьян, — это департамент Кочабамба, крестьянское самоуправление которого славилось давними связями с Р.Барьентосом. Но Че Гевара уже не делает ставку на крестьян. Он репрессирует крестьянских коррехидоров (старшин)⁴⁷ и стремится прорваться на запад, где можно опереться на городские оппозиционные организации.

Этот поворот был связан с серьезным переосмыслением взглядов Че Гевары на роль крестьянской армии в революции. Еще на Кубе выступал против городских союзников партизанского руководства (как антибатистовской иммиграции, так и «равнинного» подполья)⁴⁸, взаимоотношения с которыми по мнению команданте следовало строить на временной основе по принципу: «стратегию диктует тот, кто обладает силой»⁴⁹. Было ясно, что в случае успеха равнинной тактики новый центр власти, сформированный в горах, не сможет установить контроль над всей страной. Заметно преувеличивала роль Повстанческой армии в победе революции на Кубе и концепция трех этапов войны, которой Че Гевара пытается придать универсальный характер. При переходе от этапа к этапу («кочевой», «оседлый», стратегическое наступление), Че Гевара учитывает различные факторы, но доминирующим считает фактор военных успехов крестьянской армии⁵⁰. Заключительный этап войны рисуется Че Геварой как наступление регулярной повстанческой армии на линии фронта: «…возникает линия фронта, где происходят бои партизанской армии с войсками противника… Противник терпит поражение, приняв бой, навязанный ему партизанами на ими же продиктованных условиях. Перед угрозой полного поражения он капитулирует»⁵¹.

Эта картина серьезно расходится с реалиями Кубинской революции. К 1 января 1959 года повстанческая армия контролировала малую, хотя и важную часть страны, подобие фронта существовало в Орьенте и под Санта-Кларой, причем до самой Санта-Клары повстанцы добирались «на грузовиках и джипах», не встречая никакого фронта⁵². Из схемы Че Гевары, навеянной опытом китайской революции⁵³, выпадают не только такие факторы, как разложение армии⁵⁴, но даже всеобщая забастовка, которая, по признанию Ф.Кастро, «передала власть в руки революции»⁵⁵.

Всеобщая забастовка и распад режима передали власть в руки широкой коалиции, в которой увенчанная победами Повстанческая армия хотя и находилась в преимущественном положении, но не была единственной силой. Это заставило Ф.Кастро пойти по пути постепенной трансформации возникшей коалиционной структуры в режим с одним центром власти. Постепенность этого процесса неминуемо оставляла на Кастровском режиме «родимые пятно» буржуазности, что не могло радовать Че. Создается впечатление, что в стратегической концепции Че Гевары больше китайского опыта, чем кубинского.

В Боливии Че Гевара пытается создать ситуацию, в которой революционное движение централизовано изначально. Для этого партизанскому отряду необходимо как можно меньше зависеть от союзников. На этом пути Че Гевара не останавливается перед разрывом с КПБ, когда ее руководитель М.Монхе начал претендовать на общее руководство движением⁵⁶. По этой же причине команданте откладывает укрепление контактов с синдикалистским лидером Х.Лечином⁵⁷, влияние которого в Боливии было велико.

Только после того, как ставка на собственные силы не удалась, Че Гевара начинает стремиться к установлению более прочных контактов с городом. Но время для возвращения к кубинской модели революции уже было упущено. Да и сама городская оппозиция после разгрома шахтерской милиции Р.Барьентосом в мае 1967 года вряд ли смогла бы помочь Че Геваре победить.

Как видим, этот просчет, которой Р.Дебре считает одной из главных причин гибели Э. Че Гевары⁵⁸, вызван более принципиальными соображениями команданте, связанными с его стратегическими замыслами. Он стремился не просто к свержению диктатуры и дальнейшему постепенному, оппортунистичному движению от капитализма. Замысел Че отличался от кубинского пути принципиально. В горах следовало вырастить из недовольных крестьянских слоев распространяющуюся по всей Латинской Америке⁵⁹ с партизанскими колоннами новую систему общественных отношений и власти⁶⁰. Не трансформация капитализма в социализм, а замена существующего общества новым, выросшим в горах.

Но ради чего все это? Мы уже видели, что стратегической задачей команданте было построение нетоварного социализма, общества моральных стимулов. Но на пути этого идеала стояли не только «предрассудки» простых людей, но и вся империалистическая система.

Уничтожить ее можно, втянув империализм в непосильные для него войны, множество «вьетнамов». Одним из таких «вьетнамов» должна стать Латинская Америка. Этот план созревает у кубинских лидеров в самом начале 60-х годов, и уже в 1962 году Че Гевара пишет: «Знамя восстания должно быть поднято, и это знамя по исторической необходимости должно быть континентальным по характеру. Андским Кордильерам предназначено быть Сьерра-Маэстрой Америки, как сказал Фидель»⁶¹.

Некоторое время Че Гевара скрывает континентальный характер борьбы в Боливии. Даже руководство КПБ узнало о нем только в середине февраля 1967 года⁶². Окончательно континентальные задачи войны прояснились в июле: «Мало хорошего и в тех заявлениях, что сделали Дебре и Пеладо. Особенно это касается признаний относительно общеконтинентального характера партизанской борьбы, которых они не должны были бы делать»⁶³. Впрочем, секрета в этом не было уже после опубликования в Гаване статьи Че Гевары «Призыв к Триконтиненталу».

Интернациональный характер отряда, антиимпериалистическая и антиамериканская агитация — все это не способствовало росту авторитета партизан среди крестьян, которые, по выражению Дебре, «никогда не видели янки в своей жизни»⁶⁴. Местные кампесино вряд ли могли усмотреть в США источник своих бед, зато в партизанах могли видеть вполне конкретный пример иностранного вторжения. Партизаны, значительная часть которых прибыла из чужой страны, несли чуждую крестьянам культуру, чуждые идеи, да еще и не понимали их языка.

Язык кечуа, которым партизаны начали заниматься в лагере⁶⁵, в этом районе мало употреблялся, в то время как основной язык местных пеонов — гуарани — в отряде знал лишь один человек⁶⁶. В результате крестьяне воспринимали партизан не только как чуждых им людей, но и подчас просто не понимали, что они говорят⁶⁷. Грубые просчеты в этой области также не были случайны. В «Призыве к Триконтиненталу» Че писал об «интернациональном американском типе, значительно более законченном, чем такие же образования на других континентах»⁶⁸.

Разрыв с культурной средой театра военных действий, несомненно, стал важной причиной поражения, но сама эта причина обусловлена стратегией Че Гевары. Успех национально-освободительных лозунгов Ф.Кастро помог победе революции, но он же поставил партизанское руководство в зависимость от национальных социально-политических сил после 8 января 1959 года. Попытка Че создать новые общественные отношения как бы вне общества определяла разрыв со «старой» культурой страны. Поэтому поверхностным представляется высказанное Р.Дебре в 1970 году мнение о том, что «фундаментальным фактором, определившим поражение Че в Боливии была его недооценка национализма в привлечении поддержки повстанческого очага»⁶⁹. Фундаментальной причиной провала Боливийской экспедиции явился сам принцип навязывания народу сверхцентрализованной «справедливой» модели бытия. Неприемлемость самой этой модели сказалась в ходе идейной борьбы за умы и сердца крестьян.

Помимо лозунгов и доводов в пользу революции, о которых говорилось выше, Че Гевара основывал свою агитацию на лозунге освобождения: «Фундаментальным элементом этого стратегического финала становится тогда реальное освобождение людей»⁷⁰, — пишет Че в своем «Призыве к Триконтиненталу», напрямую связывая это освобождение с социалистической революцией. Но понятие «освобождение» означает лишь свободу от невидимых законов капитализма⁷¹, о которых команданте говорил в «Социализме и Человеке на Кубе». А во взаимоотношениях личности и общества определяющей становится категория «социального долга»⁷², в совокупности с централизованной моделью нетоварной экономики сводящая на нет свободу личности. Так вольно или невольно Че Гевара довел до логической завершенности модель господства государства и его бюрократии над человеком.

Пропаганда режима быстро заметила эту сторону воззрений Че Гевары и, сдобрив ее изрядным слоем клеветы, стала одерживать победы на идеологическом фронте. Один из крестьян вспоминал позднее: «Военные нам говорили, что партизаны хотят коммунизма, а при коммунизме, как нам объяснили военные, все становятся слугами государства, всех одевают в одинаковую одежду, семьи разрушаются. Нам говорили, что партизаны насилуют женщин, занимаются разбоем, убивают всех, кто не служит им, а главное, нас убеждали, что они прибыли превратить нас в рабов. А я люблю свободу…»⁷³.

Идеи Че Гевары, которые были проанализированы в этой работе — это своего рода квинтэссенция теорий форсированной насильственной централизации общества. И вполне естественно, что ее элементы присутствуют во всех теоретических построениях современности, которые стремятся к централизации общества с оружием в руках.

Но социальный смысл этих взглядов и источник их жизни лежит глубже. Социальные проблемы развивающихся стран порождают значительные деклассированные слои, вытесняя в эту сферу все большее число людей. Проблема «лишних людей», не находящих свое место в обществе по экономическим или политическим причинам, обостряется не только в Латинской Америке. Попытки решить все проблемы путем проведения реформ из государственного центра всегда ущемляют какие-то слои населения. Перераспределительные процессы, характерные для государственной политики второй половины XX века, также множат число «обделенных». На почве всех этих социальных явлений вырастает политический экстремизм — стремление с оружием в руках захватить государственный центр и «исправить» его политику в соответствии со своими представлениями о справедливости.

Любое ухудшение социального положения трудящихся, расширение деклассированных слоев, эскалация произвола со стороны властей — и экстремистские группировки начинают перерастать в массовые движения. Но даже в период относительного благополучия эти группировки постоянно воспроизводятся и поднимают на щит имя Э. Че Гевары.

Влияние Че Гевары в Латинской Америке распространялось по многим направлениям. Его взгляды завоевывали военные и молодежные организации компартий, порождая в них внутренние смуты⁷⁴, его методы брали на вооружение наиболее нетерпеливые отряды антиимпериалистических течений от левых перонистов⁷⁵ до троцкистов, так как по справедливому замечанию известного троцкиста Х.Марторелла, «Партизанские операции говорят громче, чем тонны бумаги»⁷⁶.

Громче всего партизанские операции прозвучали в Никарагуа. Гибель Че Гевары не остановила никарагуанских революционеров. «А в начале октября Латинская Америка и весь третий мир переживают трагическое событие: погибает Че Гевара. До этого были и другие потери. Сегодня можно сказать, что их героические примеры звали на борьбу до победы или смерти, но вместе с тем они способствовали и возникновению негативных настроений, преувеличению трудностей партизанской жизни, хотя они действительно немалые. Погибали видные руководители, но дело их жило»⁷⁷, — писал К.Фонсека. В этом высказывании содержится очень важная мысль — гибель Че Гевары может бросить тень лишь на техническую сторону метода команданте, но цели его достойны воплощения в жизнь.

Никарагуанский Сандинистский фронт национального освобождения исправил технологию метода и пришел к власти, но самое тяжелое испытание — испытание победой, показало, что метод сам по себе несет в себе элементы результата. Военная организация, пришедшая к власти, неизбежно использует централизаторские, авторитарные, типично бюрократические методы правления, тормозящие продвижение к демократическим целям. Продовольственная диктатура, вытеснение политических оппонентов из сферы власти, попытка решительной интеграции национально-культурных меньшинств не дали Никарагуа ни мира, ни процветания. Сандинистская революция оказалась ценна не столько результатами (относительно скромным продвижением по пути социального государства), сколько романтикой целей. Этот романтический миф позволил сегодня сандинистам вернуться к власти без войны, но это — уже другие сандинисты.

Сохраняются, конечно, и старые подходы. В колумбийской сельве продолжается повстанческая борьба, слегка переплетенная с бизнесом. Бойцы должны чем-то жить в ожидании новой идеи. Старая модель государственного социализма показала свою слабость, а новая еще не родилась. Государственный социализм неизбежно превращает страну в собственность бюрократии, и дальнейший «термидор», превращение радикалов в сытых собственников — становится лишь вопросом времени. Это произошло в России, Никарагуа, в Китае. Марксистская модель диктатуры пролетариата позволяет осуществить модернизацию и создать социальное государство — что уже немало. Но она не дотягивает до социализма.

Но Че остается «в игре» — как символ неизведанных путей. Он не успел реализовать свою модель — в этом источник мифа Че. Но в целом, идея замены элиты страны «новыми человеками», выращенными в партизанском «очаге», была опробована, и не раз: в Китае, во Вьетнаме, особенно наглядно — в Кампучии. И каждый раз дорога Че-Мао вела в тупик и далее — к «термидору». На Кубе, где революция развивалась не по Че Геваре, социальное государство пока держится. Венесуэла, дозревшая до строительства социального государства, вселила в сторонников старого государственного социализма новую надежду. Но пока радикальные речи не сопровождаются решением социалистических задач в Венесуэле. Часы государственного социализма все еще ведут обратный отсчет.

Че погиб накануне мирового социального взрыва 1968 года, отдав жизнь за идею. «Умрешь не даром. Дело прочно, когда под ним струится кровь». Смерть в горах породила миф, желание продолжить прерванное дело. А тут как раз начался «год баррикад». Не Сапата, не Троцкий, не Ганди и не Хо Ши Мин, а именно он — в лихом берете и с устремленным вдаль взором — оказался символом нового поколения, которое не выбрало «Пепси». Высокие этические цели и готовность к жертве — вот что привлекало к образу Че миллионы людей, действия которых были гораздо ближе к методам Ганди, чем Че. Но была и безусловная общность — радикализм.

«Концепция коммунизма Че была объединена в мае 1968 года с маркузеанской критикой капиталистической цивилизации, с определенными аспектами культурной революции в Китае, с троцкистской критикой бюрократии. Смешение этих компонентов привело к необычайному взрыву»⁷⁸. Сочетание ряда идей Че Гевары с троцкизмом и маоизмом могло быть вполне органичным. В 1968 году на первый план вышло объединяющее этих теоретиков стремление к уничтожению бюрократии при сохранении централизма власти. Интересно, что и в политике Че Гевара старался занимать «третью» позицию в конфликте КПК и КПСС. В речи в Алжире он критикует и СССР, и КНР⁷⁹. В Боливии он рассчитывает на помощь обеих стран⁸⁰.

Раздумья, наступившие за Красным маем, заставили переосмыслить эффективность методов Че Гевары, тем более, что освещенное трагическими судьбами Ганди и М.Л.Кинга «второе рождение» массовых ненасильственных действий в 60-е годы дало, например, в США гораздо более зримый результат, чем вооруженная борьба «Черных пантер». Осмысление идей Че Гевары вновь выводило на первый план его цели, все более расходящиеся со временем. В 70-80-е годы нарастает влияние идей самоуправления, прямых гражданских инициатив, децентрализации и автономии, распыленной власти. Рост политического сознания людей, при всей неравномерности этого процесса в социальном и географическом плане, оставляет все меньше возможности тем, кто пытается на волне массового народного движения навязать народу идеи меньшинства.

Впрочем, речь идет о меньшинстве в единственном числе, потому что большинство населения — это электоральная абстракция. Большинство состоит из меньшинств, и ненасильственный путь к новому обществу — это «партизанские тропы» меньшинств, выходящих из «империалистического окружения» не единым фронтом, а небольшими группами. И если забыть о тоталитарном ядре взглядов Че Гевары, то гражданским движениям можно «взять на вооружение» многие его тактические идеи. В конце концов, Че не был банальным экстремистом (радикалом только в вопросах метода), но и радикалом идеи, мечтавшем об обществе, построенном на этическом регулировании. Трагедия Че заключалась в попытке привести человечество к такому обществу через насилие. А это ведет к неизбежному тоталитарному финалу или поражению. Я понимаю, что если из такой системы взглядов вычленить насилие, то она рухнет. И все же даже на развалинах былых империй строят новые города.

На развалинах теории революционного насилия можно найти блестки идей, которые могут пригодиться сторонникам свободы и солидарности. Не случайно, организовывая митинги в 1988–1990 гг., неформалы использовали советы Че: продумывали пути отхода, альтернативные маршруты, возможности внезапного действия и психологического воздействия на противника. Важной идеей Че остается «очаг» — небольшой социум, созданный в сельской местности и воспитывающий человека, привыкшего к более моральным социальным условиям, чем существующие в «большом мире». Че мечтал, как почкующиеся очаги будут разрастаться по стране, и вытеснять существующие общественные отношения. В последние дни своей жизни он понял, что успех здесь возможен только в связи с существующими гражданскими движениями. И без насилия — добавим от себя. Очаги-поселения — идея, завоевавшая себе путевку в XXI век. Но и здесь идеи команданте нуждаются в корректировке, особенно если учесть неблагоприятный моральный климат в его отряде.

Иногда наследие команданте полезно вспомнить, но в действительности новый мир прорастает прежде всего в другой субкультуре. Знамя радикализма не способствует конструктивной работе. С разной скоростью в различных странах и слоях общества (это зависит и от исходного уровня политической культуры, и от конкретных поворотов социально-политической ситуации) вслед за культом сильных личностей приходит осознание того, что решение проблем современных общественных систем исходит не от отдельных героев и даже не от гигантских государственных или антигосударственных (мафиозных, революционных) систем, а от небольших объединений людей, вызревающих в ткани гражданского общества.