Вступление

Одно из важнейших понятий, с помощью которых сегодня обеспечивается манипуляция сознанием в странах европейской культуры — фашизм. И на нынешнее восприятие истории советского государства сильное влияние оказала проведенная за последние двадцать лет широкая идеологическая кампания, утверждающая его принципиальное сходство с фашистским государством, возникшим в Германии в 1933 г. и ликвидированным в результате его поражения во 2-й мировой войне.

Отвлечемся от эмоциональных оценок, о которых бесполезно спорить (типа «Сталин хуже Гитлера» или «жаль, что нас немцы не победили»), хотя за их наигранной страстностью скрыт холодный расчет. Логическими доводами в пользу соединения советской и фашистской государственности под одной шапкой «тоталитаризм» служат сходные черты применяемых ими технологий в легитимации политического порядка, во взаимодействии государства и партии, в репрессивных мерах. Конечно, вполне правомерно сравнивать и внешние признаки и результаты этих двух больших проектов. Можно даже изучать более узкий вопрос — сравнивать те травмы которые нанесли обществу и фашизм, и коммунизм как два радикальных мессианских проекта в крайнем напряжении физических и духовных ресурсов. Но без выявления коренных черт этих явлений никакого достоверного исторического знания получить нельзя, а уж тем более знания для понимания настоящего момента и предвидения будущего.

Когда сравниваешь систематически именно коренные черты советского строя и фашизма, разница буквально потрясает. Мы действительно не знали фашизма, и в каком-нибудь фильме про Штирлица появляются обычный Куравлев или Табаков, только в черной форме. Папа Мюллер — обычный человек, винтик жестокой тоталитарной машины, только воюет против СССР. Особенно поразительна нечувствительность к смыслу фашизма наших реформаторов-демократов. Они действительно будто родились как чистая доска, говорят вещи, чудовищные в своей невинности.

Вот как в 1998 г. рассуждал о фашистах С.Степашин тогда министр внутренних дел РФ: «Появился Шеленберг как идеал профессионала. Мы его знаем по исполнению Табакова в "Семнадцати мгновениях весны". А в жизни это был совершенно удивительный человек, умница, который в 26 лет возглавил крупнейшую службу Германии, причем чисто интеллектуальную службу, со сложными играми, как и Канарис, тут и разработки агентов, и сложнейшие подставы… Сейчас читаю мемуары и размышления Гелена. Он очень интересно трактует мировые события 60—70-х годов, как он их видел из Западной Германии. А мне еще интересна психология человека, как он входил в должность, что несколько напоминает мне мою нынешнюю ситуацию».

А ведь ум и профессионализм Шеленберга, сложнейшие подставы Канариса — мелочь по сравнению с тем мировоззрением, типом мышления и художественным чувством, которые ими двигали, причем в смертельной войне против нас. Об этих «подставах» и «играх» можно говорить на профессиональных семинарах в Высшей школе КГБ, но не обращаясь к массовой аудитории. Такие речи ее усыпляют.

Хорошо бы и нам забыть, как Степашин, об этой страшной и трагической странице истории, но не дают. И раз уж призрак фашизма бродит по Европе, придется с ним познакомиться поближе. В лицо мы его знаем, но теперь он в маске. Так надо знать, что у него в голове и на сердце.

Идеологи никогда не доходят до рационального анализа сходства и различий, ибо анализ даже самых сходных технологий в «сталинизме» и фашизме показывает, что речь идет о совершенно разных явлениях, лежащих на двух разных цивилизационных путях. Их сравнительный анализ очень полезен для понимания и Запада, и советского государства и права вообще и особенно в его «тоталитарный» период.

Понять сущность фашизма мы срочно должны по многим причинам. Кое-какие из этих причин очевидны. Во-первых, новый вид фашизма, уже в пиджаке и галстуке демократа, формируется как простая альтернатива выхода из мирового кризиса — через сплочение расы избранных («золотой миллиард»). Заметьте: ни один наш «демократ» — ни Горбачев, ни Яковлев, ни Явлинский ни разу ни словом не выразили своего отношения к этому проекту. Может быть, они о нем не знают, хотя и пасутся в Римском клубе и Тройственной комиссии?

Вторая причина заключается в том, что сегодня идеологи неолиберализма активно деформируют реальный образ фашизма, вычищая из него суть и заостряя внешние черты так, чтобы этот ярлык можно было прилепить к любому обществу, которое не желает раскрыться Западу. Как только Россия попытается «сосредоточиться», ее станут шантажировать этим ярлыком. В мягкой форме это уже происходило во время президентства В.В.Путина, но мотор этой кампании пока работал на холостом ходу, и ее интенсивность может возрасти многократно.

И на это мы не можем ответить, как Чапаев, — «наплевать и забыть». Война образов нам давно навязана, отменить ее мы не в силах, в ней надо хотя бы обороняться. И не только в районном суде, где Жириновский может отспорить миллион за то, что его обозвали фашистом. Для нас знание важно потому, что противнику труднее будет деморализовать нас ярлыком фашизма. К тому же, когда это знание будет доступно, нашим честным интеллигентам станет стыдно того доверия, с которым они отнеслись к Бурбулису или Каспарову с их пугалом «русского фашизма».

Но важнее всех третья причина: пугало фашизма сковывает наше собственное мышление. Вот, я читаю статью фашиста, и меня прошибает холодный пот: в каком-то месте в ней есть почти текстуальное совпадение с моими мыслями. Первое побуждение — послать все подальше и помалкивать. В крайнем случае, писать по какому-то политкорректному шаблону, а то шаг вправо, шаг влево — и напоролся.

Потом начинаешь разбираться: почему же говорим вроде одно и то же, а исходим из разных аксиом и приходим к разным выводам? И когда докапываешься до сути, то выходит, что смысл всех главных слов совершенно различен. Более того, ловя души, фашисты и не могли не употреблять множества идей и образов, которые привлекали людей, затрагивали их глубоко скрытые чувства. И в оболочке этих образов, как в троянском коне, главные идеи фашизма преодолевали защитную стену культуры и здравого смысла — и даже инстинкта самосохранения.

Но нельзя же, поверив однажды деревянному троянскому коню, возненавидеть живых лошадей. И обратно: из-за того, что ты любишь лошадей, нельзя доверять хорошо сделанному чучелу — а ведь у нас кое-кто уже соблазняется дудочкой фашизма, лишь бы она звучала, как родная свирель.

Поняв суть фашизма, мы, при нашем хаосе мыслей и утрате жестких шор и поводьев предписанной идеологии, сможем избежать многих подводных камней и ловушек, которые нас стерегут на пути к новому пониманию категорий народ, нация, государство, солидарность. Если мы в потемках забредем в болото фашистских идей, мы, конечно, фашистами не станем, т. к. некоторые необходимые признаки мы у себя развить не сможем, даже если бы старались — тут нужна иная культура. Но грязи в таком болоте нахлебаемся. Лучше уж, не боясь слов и ярлыков, разбираться в сути и в болото не лезть.

Думаю, пришло для нас время самим разобраться в проблеме. Нет в ней ничего потустороннего, все поддается разумному изучению, туману напустили нарочно. Помимо обществоведов, которые следуют невидимой дирижерской палочке, много частных и надежных сведений собрано учеными без претензий — историками науки и культуры, психологами, антропологами, в том числе теми, кто сам переболел фашизмом (как, например, Конрад Лоренц). Собрав по крупицам это знание, мы можем обрисовать то ядро идей, установок, вкусов и привычек, которые определяют фашизм и отделяют его от других видов тоталитаризма, национализма и т. д.

Понятие фашизма сегодня. Фашизм — исключительно важное, но очень четко отграниченное явление западной (и только западной) культуры и философии. Приняв главные установки фашизма общество Германии породило жестокое государство, поставившее себя «по ту сторону добра и зла».

К сожалению, само понятие фашизма зарезервировано идеологами как мощное средство воздействия на общественное сознание и выведено из сферы анализа. Вторая мировая война и преступления немецкого нацизма оставили в памяти народов Европы и США такой глубокий след, что слово «фашизм» стало узаконенным и бесспорным обозначением абсолютного зла. Тот, чье детство прошло во время и сразу после войны, помнит, что у нас не было большего оскорбления, чем обозвать кого-нибудь фашистом — это считалось самым бранным словом, обиженный мог ответить на него кулаками, и взрослые признали бы его правоту.

Идеологи всех цветов накачивали понятие фашизма в сознание, чтобы в нужный момент использовать его как мощное оружие. Политического противника, которого удавалось хоть в небольшой степени связать с фашизмом, сразу очерняли в глазах общества настолько, что с ним уже можно было не считаться. Он уже не имел права ни на диалог, ни на внимание. Раздутое и ложное понятие фашизма было важным оружием для сокрушения (как предполагают умники-победители) коммунизма.

Целый ряд «признаков» фашизма можно прилепить к коммунистам, как и ко всем другим политическим и философским течениям, которые вошли в конфликт с нынешней элитой Запада. И если бы мы знали, как тщательно из общественного сознания вымарывалось знание сути фашизма, то могли бы догадаться, что куется важное оружие холодной войны. Тогда не удивлялись бы, что нас вдруг начали называть фашистами. И на Бурбулиса с Каспаровым сердиться не надо — не они это придумали, им дали зачитать готовые методички. Да и то они читали и читают, запинаясь.

Идеологам, чтобы использовать ярлык фашизма, необходимо было сохранять это понятие в максимально расплывчатом, неопределенном виде, как широкий набор отрицательных качеств. Когда этот ярлык описан нечетко, его можно приклеить к кому угодно — если контролируешь прессу. Особенно легко поддавались на манипуляцию фашизмом интеллигенты, выросшие на идеалах Просвещения и гуманизма. За это дорого поплатилось европейское левое движение уже в начале 30-х годов. Немецкий исследователь фашизма Л.Люкс пишет: «Пожалуй, наиболее чреватым последствиями было схематическое обобщение понятия «фашизм» и распространение его на всех противников коммунистов. Этим необдуманным употреблением понятия «фашизм» коммунисты нанесли урон, прежде всего, самим себе, ибо тем самым придали безобидность своему наиболее опасному врагу, по отношению к которому использовалось первоначально это понятие».

Нынешней интеллигенции сегодня можно сделать упрек: почему она не разглядела важную вещь — такое колоссальное событие в истории Запада, как фашизм, осталось практически не изученным и не объясненным? Попробуйте вспомнить основательный, серьезный и доступный труд, который бы всесторонне осветил именно сущность фашизма — как философского течения, как особой культуры и особого социального проекта. Думаю, что такого труда никто не назовет, и ни одной ссылки на него мне нигде не встречалось. Мы видим лишь обрывки сведений, которые сводятся в основном к конкретным обвинениям: концлагеря, национализм, жестокие убийства врагов и конкурентов, преследование евреев, бесноватый фюрер и т. д.

Но эти конкретные обвинения совершенно не объясняют, чем этот бесноватый фюрер подкупил такой рассудительный и осторожный народ, как немцы. К каким струнам в их душе он воззвал? Ведь в Германии произошло нечто совершенно небывалое. Немцы демократическим путем избрали и привели к власти партию, которая, не скрывая своих планов, увлекла их в безумный, безнадежный проект, который означал разрыв со всеми привычными культурными и моральными устоями.

Все это происходило не за тридевять земель и не в древнем Вавилоне, а на наших глазах. Все материалы для исследования доступны, но мы в делах Вавилона разбираемся лучше, чем в образе мыслей фашистов. На знание об этой болезни Европы наложено негласное табу, которое никто не осмелился нарушить. Это тем более поразительно, что уже более полувека нам твердят об угрозе неофашизма. Казалось бы, обществоведы всех стран должны были бы дать ясное определение фашизму, чтобы мы могли различать угрозу, видеть противника, выявлять неофашистов в любом их обличье, даже замаскированных, без свастики и побритой головы. Пока же как бы специально создан карнавальный образ неофашиста как тупого маргинала, который развлекается тем, что избивает нищих и иностранцев.

Иногда приходится слышать, что вроде бы и изучать нечего эту гадость. Мол, не было ничего, кроме нагромождения лжи, гипноза и кучки преступных маньяков. Все, дескать, нам Кукрыниксы объяснили. Но стоит чуть-чуть вникнуть, выходит наоборот — одна из причин молчания состоит в том, что явление фашизма сложно (как и целый ряд других болезней культуры, например, терроризм). Оно не по зубам ни вульгарному марксизму, для которого вся жизнь общества сводится к классовой борьбе и развитию производительных сил, ни вульгарному, механистическому либерализму. Своего Достоевского ни Запад, ни СССР не родили.

Но только этим объяснить молчание невозможно, ведь не написано и таких трудов, которые были бы первым, хотя бы упрощенным приближением к проблеме. Довод, что европейцы не хотят «ворошить свое собственное дерьмо» (я и такое слышал), мне не кажется убедительным. По отношению к другим своим черным историям такой чистоплотности не проявляют. Ворошат, да еще с какой страстью. Тем более удивительно, что все нынешние интеллектуалы называют себя антифашистами и это вроде бы «не их дерьмо».

Возможно, дело в том, что через «соблазн фашизма» прошло гораздо больше интеллектуалов Запада, чем мы думаем. И этот их увязший коготок вскроется как раз не через свастику и кровавые преступления, а через анализ сущности. Анализа и не хотят, а на описания кровавых мерзостей не скупятся. Л.Люкс замечает: «Именно представители культурной элиты в Европе, а не массы, первыми поставили под сомнение фундаментальные ценности европейской культуры. Не восстание масс, а мятеж интеллектуальной элиты нанес самые тяжелые удары по европейскому гуманизму, писал в 1939 г. Георгий Федотов».

Первая мировая война расколола цитадель Просвещения — сам Запад. Затем важная его часть открыто и радикально отвергла универсализм Просвещения, при этом соблазн фашизма охватил культурный слой Запада в гораздо большей степени, нежели это проявилось в политической сфере.

Не потому ли стали скандальными опубликованные недавно дневники философа-антифашиста Сартра? Он в них признал, что «добавлял фашизм в свою философию и свои литературные произведения, как добавляют щепотку соли в пирожное, чтобы оно казалось слаще». Но это признания-намеки, из них много не выудишь. Мы наблюдаем постоянное размывание понятия и расширение сферы его применения. Так, фашистом называли Саддама Хусейна, не приводя для этого никаких оснований, кроме того, что он «кровожадный мерзавец» и не давал установиться в Ираке демократии — а там все о ней только и мечтали.

В Испании говорят о «баскском фашизме» — потому что небольшая (около 100 человек) группа боевиков-сепаратистов из басков прибегает к терроризму. В главной испанской газете была напечатана большая статья «Баскский фашизм», где утверждается, будто движение сепаратистов-басков отражает все главные признаки фашизма. Статья написана профессором истории политической мысли и претендует на то, чтобы кратко дать критерии фашизма. Автор даже критикует журналистов и политиков, которые и раньше часто называли баскских радикалов фашистами, используя этот термин как ругательство, как общее обозначение антидемократического мышления.

Далее профессор (сам баск) дает свое определение и утверждает, что баскские «радикальные патриоты» соответствуют самому строгому понятию исторического фашизма. Вот в чем это соответствие: «одержимость идеей политического единства народа, которая несовместима с демократическим плюрализмом; презрительное отношение к представительной демократии (единственной, которая функционирует); фальшивый синтез национализма и социализма, без которого не может быть и речи об истинном фашизме». Говорится, что баски к этому предрасположены традицией их коллективного поведения — «антилиберальной тенденцией к народному единомыслию».

Если строго следовать определению этого баска-либерала, то к фашистам следует причислить всех тех, кто обладает этническим сознанием («национализм») и в то же время исповедует идею социальной справедливости («социализм»). Например, к лику фашизма следует причислить предвоенную Японию, которая явно фашистской не являлась¹. Сегодня под это определение фашизма подпадают почти все страны незападной культуры. Все, кто использует понятие народ вместо понятия индивидуум. А наш Л.И.Гумилев с его «этногенезом и биосферой» автоматически становится чуть ли не главным идеологом фашизма конца XX века.

В «войне идей и образов» идеологи создают ярлык, который можно прилепить к любому «неугодному» обществу, политическому движению и даже отдельному человеку. Американский историк фашизма С.Пэйн определяет так: «Слово «фашист» и производные от него применяются в самом широком смысле для обозначения приверженности к авторитарной, корпоративной и националистической системе правления». То есть, фашистским оказывается при таком понимании социальное устройство японцев, южнокорейцев, едва ли не самым фашистским становится и Израиль. Зато такой парадокс — коммунистов Пэйн вроде прощает, поскольку они не националисты. Но так как признаки размыты, чем-то можно и пожертвовать (например, итальянскому фашизму не был присущ антисемитизм, а многие считают его ключевым качеством фашизма).

Испанский литературовед X. Родригес Пуэртола издал в 1986–1987 гг. большую антологию «Испанская фашистская литература» в двух томах. В первой части он дал обзор всех основных западных авторов, которые изучали фашизм как явление. Здесь — огромный набор признаков, масса важных и ценных наблюдений, все очень интересно. Но все эти авторы избегают выделить то, что в математике мы научились считать «необходимыми и достаточными признаками» — то, что позволяет отличать одно явление от другого, имеющего схожие черты, но иного по сути.

В результате, если собрать все эти признаки, отобранные западными специалистами, и использовать их по своему усмотрению, то с одинаковым основанием можно назвать фашистами и Тэтчер, и Исхака Рабина, и Горбачева, и Ельцина. А вот Жириновского, как ни странно, назвать фашистом нельзя, т. к. в набор признаков фашизма входит «защита, не на жизнь а на смерть, западных ценностей». Концы с концами явно не вяжутся, и литературовед признает, что отобрал для своей антологии около двух сотен испанских писателей и поэтов XX века (кстати, публично приклеив им ярлык фашиста), следуя такому критерию: «В этой антологии фашистами считаются все те, кто тем или иным способом поставил свое перо и мысль, каковы бы ни были оттенки, на службу [франкизму]… а также те, кто просто отражают какую-либо антидемократическую идеологию».

Подумайте: франкизм существовал 40 лет, мог ли кто-то из жителей Испании «тем или иным образом» не послужить режиму? То есть автор присваивает себе право назвать фашистом любого испанца. А что такое «антидемократическая идеология»? Автор, как и вообще «демократы», не дает определения этому понятию. Какую идеологию «отражает» католический священник в своей мессе? Ясно, что «антидемократическую». Значит, если будет надо, и его можно назвать фашистом.

Так неопределенность термина фашизм многократно увеличивается неопределенностью его антипода — демократии, — отталкиваясь от которой нам якобы объясняют фашизм. Не говоря уж о строгой логике, даже с точки зрения здравого смысла это культурная диверсия. И самое печальное, что многие люди ее совершают искренне, даже не понимая, что они делают (хотя многие понимают).

Когда в Европе оформился зрелый фашизм, его смысл был достаточно ясен для всех. Немецкий историк Вальтер Шубарт в известной книге «Европа и душа Востока» писал: «Смысл немецкого фашизма заключается во враждебном противопоставлении Запада и Востока… Когда Гитлер в своих речах, особенно ясно в своей речи в Рейхстаге 20 февраля 1938 года, заявляет, что Германия стремится к сближению со всеми государствами, за исключением Советского Союза, он ясно показывает, как глубоко ощущается на немецкой почве противопоставление Востоку — как судьбоносная проблема Европы».

Антисоветские российские идеологи, готовя сегодня миф о «русском фашизме», этого, естественно, стараются не вспоминать. Да и вообще сейчас, судя по прессе, из перечня признаков фашизма срочно удаляют «западные ценности», выдвигают на первый план именно идею народа. Пугало фашизма готовится для атаки на следующего, после коммунистов, противника — любую этническую общность, не желающую превращаться в «человеческую пыль» под прессом глобализации.

Подумайте только: профессор-баск видит корень фашизма в «традиции коллективного поведения» своего народа. Значит, суть уже не в терроризме, не в идеологии, а в традициях, которые сложились за две тысячи лет и формируют лицо басков как народа. Но ведь антропологи установили, что подавляющее большинство человеческих существ живет, сплотившись в народы, в своем коллективном поведении высоко ценя единство. Значит ли это, что во всех них дремлет фашизм? Конечно, нет, это — дешевые разработки новых, уже демократических хранителей «западных ценностей».

Введем четкие, хорошо разработанные понятия, лежащие в основе любой социальной философии, которая задает тип государства, предопределяет его сущность. По тому, как трактуются эти понятия в советском и в фашистском государстве, можно судить о сходстве и различии их сущностей.

Картина мира в фашизме. Восновании любого государства, общественного строя и способа соединения людей в общество лежит мировоззрение. Из него черпает материал идеология как свод слов, идей, теорий и мифов, оправдывающая (легитимирующая) этот строй и это государство. Одной из важнейших частей всей системы мировоззрения является картина мира. На картине мира (в конечном счете, на представлении пространства и времени) строится и социальная философия.

В Новое время религиозная картина мира отодвинута из центра мировоззрения, и ее место заняла научная картина мира. Точнее, картина мира, выраженная в рациональных понятиях, взятых из науки. В моменты культурных кризисов научная картина мира может деформироваться, какие-то ее блоки замещаются иррациональными (оккультными) конструкциями, суевериями или элементами чужеродных культов (обычно псевдовосточных, как в учении Рериха, или псевдодревних, как в неоязычестве).

Картина мира в фашизме — результат мировоззренческого кризиса, который пережила немецкая культура в конце XIX — начале XX века и который был углублен поражением в Первой мировой войне.

На какие же болезненные позывы немецкой души так эффективно ответил фашизм со своей картиной мира? Была ли такая же потребность у русской души периода революции 1905–1917 годов и если была, какие ответы дал советский строй? Начать придется с истоков.

За двадцать тысяч лет цивилизации человек остался существом с сильным космическим чувством, с ощущением себя в центре Вселенной как родного дома. Он воспринимал Природу как целое, а себя — как часть Природы. Все было наполнено смыслом, все связано невидимыми струнами. Природа не терпит пустоты! Ощущение времени задавалось Солнцем, Луной, сменами времен года, полевыми работами — время было циклическим. У всех народов и племен был миф о вечном возвращении. Научная революция разрушила этот образ: мир предстал как бездушная машина Ньютона, а человек — как чуждый и даже враждебный Природе субъект (Природа стала объектом исследования и эксплуатации). Время стало линейным и необратимым. Это было тяжелое потрясение, из которого родился европейский нигилизм и пессимизм (незнакомый Востоку).

Особо тяжело эта смена картины мира была воспринята в странах, где одновременно произошла религиозная революция — Реформация. Крах Космоса дополнился крахом веры в спасение души и разрушением общинных, братских связей между людьми. Самая тоскливая философия мира и человека возникла в Германии, откуда и началась Реформация, а в период формирования фашизма эта тоска была умножена горечью поражения и ограбления победителями в мировой войне. Когда читаешь некоторые строки Ницше и Шопенгауэра, поражаешься: откуда столько грусти?

Шопенгауэр сравнивал человечество с плесенным налетом на одной из планет одного из бесчисленных миров Вселенной. Эту мысль продолжил Ницше: «В каком-то заброшенном уголке Вселенной, изливающей сияние бесчисленных солнечных систем, существовало однажды небесное тело, на котором разумное животное изобрело познание. Это была самая напыщенная и самая лживая минута "всемирной истории" — но только минута. Через несколько мгновений природа заморозила это небесное тело, и разумные животные должны были погибнуть».

И именно там, где глубже всего был прочувствован нигилизм («Бог мертв», — заявил Ницше), началось восстановление архаических мифов и взглядов — уже как философия. Фашизм целиком построил свою идеологию на этих мифах, отрицающих научную картину мира — на анти-Просвещении. Это был бальзам на душу людей, страдающих от бездушного механицизма научной рациональности. Глубокая связь между протестантской Реформацией, научной революцией XVI–XVII века и фашизмом — отдельная большая тем в философии и культурологии².

Идеологи фашизма активно перестраивали мировоззренческую матрицу немцев. Они сумели внедрить в массовое сознание холизм — ощущение целостности Природы и неразделенности всех ее частей («одна земля, один народ, один фюрер» — выражение холизма). Философы говорят: «фашизм отверг Ньютона и обратился к Гёте». Этот великий поэт и ученый развил особое, тупиковое направление натурализма, в котором преодолевалось разделение субъекта и объекта, человек «возвращался в Природу» (о значении натурализма Гёте для культуры писал М.Бахтин). Немецкий ученый В. Гейзенберг, наблюдавший соблазн фашизма, напоминает: «Еще и сегодня Гёте может научить нас тому, что не следует допускать вырождения всех других познавательных органов за счет развития одного рационального анализа, что надо, напротив, постигать действительность всеми дарованными нам органами и уповать на то, что в таком случае и открывшаяся нам действительность отобразит сущностное, «единое, благое, истинное».

Конечно, философия, созданная в лаборатории, служит для конкретных политических целей. «Возврат к истокам» и представление общества и его частей как организма (а не машины) оправдывали частные стороны политики фашизма как удивительного сочетания крайнего консерватизма с радикализмом.

Ницше развил идею вечного возвращения, и представление времени в фашизме опять стало нелинейным. Идеология фашизма — постоянное возвращение к истокам, к природе (отсюда сельская мистика и экологизм фашизма), к ариям, к Риму. Отсюда идея построения «тысячелетнего Рейха». Было искусственно создано мессианское ощущение времени, внедренное в мозг рационального, уже перетертого механицизмом немца. Именно от этого и возникло химерическое, расщепленное сознание (многие народы сохраняли и сохраняют ощущение времени как циклического, наряду с рациональным линейным — без всяких проблем). Была сфабрикована целая система мифов — антропологический миф о человеке как «хищном животном» (белокурой бестии), миф избранного народа (арийской расы), миф крови и почвы.

Немцам было навязано романтическое антибуржуазное самоосознание как народа земледельцев. Один из идеологов фашизма писал: «Ни герцоги, ни церковь, ни даже города не создали германца как такового. Немцы произошли от крестьян, а герцоги, церковь и города только наложили на них определенный отпечаток. Германское крестьянство… представляло собой основу, определившую направление и характер дальнейшего развития. Мы, национал-социалисты, восстановившие старую истину, что кровь является формообразующим элементом культуры народа, абсолютно четко представляем себе суть вопроса».

В результате жёсткой мифологизации и символизации прошлого у немцев-фашистов возникло химерическое, расщепленное сознание. Мессианизм фашизма с самого начала был окрашен культом смерти, разрушения. «Мы — женихи Смерти», — писали фашисты-поэты. Известный современный философ-гуманист Э.Фромм отмечал: «Унамуно в своей речи в Саламанке в 1936 г. говорил о том, что девиз фалангистов "Да здравствует смерть!" есть не что иное, как девиз некрофилов». Режиссеры массовых митингов-спектаклей в Германии возродили древние культовые ритуалы, связанные со смертью и погребением. Идея была не банальная — разжечь в молодежи архаические взгляды на смерть, предложив, как способ ее «преодоления», самим стать служителями Смерти. Так удалось создать особый, небывалый тип нечеловечески храброй армии — СС³.

О массовой психологии фашистов, которая выросла из такой философии, написано довольно много. Ее особенностью видный философ Адорно считает манихейство (четкое деление мира на добро и зло) и болезненный инстинкт группы — с фантастическим преувеличением своей силы и архаическим стремлением к разрушению «чужих» групп. Кстати, когда читаешь его описание этого психологического портрета, то приходишь к выводу, что он не является монополией фашизма. Это описание удивительно подходит к состоянию наших «демократов» в 1990–1992 гг., когда они вели борьбу с советским строем. То же манихейство и те же нелепые фантазии и страхи. Но фашистами их считать, конечно, нельзя, хотя некоторые черты совпадают.

В чем отличие от советской картины мира? Прежде всего, в том, что Россия не переживала Реформации и русская культура освоила научную картину мира без слома присущего ей мироощущения (хотя это было очень непросто, как пишут русские философы начала XX века). А значит, в русскую культуру не проник тот глубокий пессимизм, который характерен для философов, предшественников фашизма (Шопенгауэр, Ницше, Шпенглер). Модель мира Ньютона ужилась в русской культуре с крестьянским космическим чувством — они находились в сознании «на разных полках». Ни русских, ни другие народы СССР не надо было соблазнять холизмом и антимеханицизмом в виде идеологии. Поэтому советскому государству не было необходимости прибегать к анти-Просвещению и антинауке. Наоборот, наука была положена в основу государственной идеологии СССР. Большевики по тюрьмам изучали книгу В.И.Ленина о кризисе в физике — даже смешно представить себе фашистов в этой роли⁴.

Русская культура не теряла ощущения цикличности времени — оно шло и из крестьянской жизни, и из православия. Коммунизм отразил это в своем мессианском понимании истории, но это не было откатом от рационализма, а шло параллельно с ним. При этом «возвращение к истокам», цикл истории был направлен к совершенно иному идеалу, чем у фашистов: к преодолению отчуждения людей во всеобщем братстве людей (идеальной общине), а у них — к рабству античного Рима, к счастью расы избранных. Как ни старались антисоветские идеологи времен перестройки, они не могли отрицать того факта, что советское мироощущение было жизнерадостным. Мы верили в добро.

Это хорошо сформулировал в своей речи на I Всесоюзном съезде писателей СССР (1934) Н.И.Бухарин. Здесь его вполне уместно процитировать, ибо в важных отношениях его речь несла в себе зерна будущего «антисоветского марксизма», отрицание цивилизационного пути советского проекта. И даже при этом его общая оценка мироощущения, отраженного советской поэзией, была тогда очевидной и даже тривиальной. Она отражала то, что видели в то время виднейшие деятели мировой культуры. Н.И.Бухарин сказал:

«На фоне капиталистического маразма, гипертрофированной и нездоровой эротики, пессимистической разнузданности и цинизма или же вульгарных потуг поэтических «расистов» а Хорст Вессель, у нас выступает поэзия бодрая, глубоко жизнерадостная и оптимистическая… Здесь нет мистического тумана, поэзии слепых, ни трагического одиночества потерявшей себя личности, ни безысходной тоски индивидуализма, ни его беспредметного анархического бунтарства; здесь нет покоя сытых мещан, гладящих холеной рукой вещи и людей; здесь нет разнузданных страстей зоологического шовинизма, неистовых гимнов порабощения и од золотому тельцу».

Оптимизм, которым было проникнуто советское мировоззрение, сослужил нам и плохую службу, затруднив понимание причин и глубины того кризиса Запада, из которого вызрел фашизм. Л.Люкс пишет по этому поводу: «Коммунисты не поняли европейского пессимизма, они считали его явлением, присущим одной лишь буржуазии… Теоретики Коминтерна закрывали глаза на то, что европейский пролетариат был охвачен пессимизмом почти в такой же мере, как и все другие слои общества. Ошибочная оценка европейского пессимизма большевистской идеологией коренилась как в марксистской, так и в национально-русской традиции».

Итак, по первому пункту вывод такой: как показывает сравнение двух картин мира, советский строй и фашизм — два разных и несовместимых цивилизационных проекта.

Человек — народ — нация — раса. Нынешние демократы видят признаки фашизма во всех идеологиях, которые употребляют понятие народ — как некий организм, носитель общего сознания и духа множества поколений его «частиц»-личностей. Это, дескать, тоталитаризм. Демократы, если и применяют иногда (очень редко), как уступку традиции, слово «народ», то в совсем ином смысле — как гражданское общество, состоящее из свободных индивидов. Эти «атомы» есть первооснова, главное начало. Они соединяются весьма слабыми узами в классы и ассоциации для защиты своих интересов, связанных с собственностью.

И фашистское, и советское государство опирались на понятие народ (впрочем, фашисты чаще использовали термин «нация»). Но это понятие наполнялось разным смыслом.

В России не произошло рассыпания народа на «атомы» (индивиды). В разных вариациях общество всегда было целым, образованным из соборных личностей. Вот слова двух очень разных религиозных философов. С.Франк: «Индивид в подлинном и самом глубоком смысле слова производен от общества как целого. Существует недифференцированное единство сознания — единство, из которого черпается многообразие индивидуальных сознаний». Вл. Соловьев: «Каждое единичное лицо есть только средоточие бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими, и отделять его от этих отношений — значит отнимать у него всякое действительное содержание жизни».

Русский коммунизм и советский строй, в основе мировоззрения которого лежал общинный крестьянский коммунизм, унаследовали эту антропологию, это представление о народе и обществе — удаляясь при этом от Маркса. Вошедшая в государственную советскую идеологию категория народ не вырабатывалась и не навязывалась, а была унаследована без всякой рефлексии, как нечто естественное. Большевики, а затем и советское обществоведение не выработали своей теоретической концепции народа (что очень дорого обошлось советскому обществу в конце 80-х годов и дорого обходится сегодня).

Фашизм, напротив, «наложил» на индивидуализированное общество догму общности как идеологию (что изуродовало многие черты атомизированного современного общества). Вот слова из программы Муссолини: «Нация не есть простая сумма живущих сегодня индивидов, а организм, который включает в себя бесконечный ряд поколений, в котором индивиды — мимолетные элементы». Это как будто переписано у наших евразийцев, только вместо личности (принципиально отличной от категории индивида), частицы нации представлены в фашизме атомами, мимолетными элементами.

И в советской идеологии, и у философов фашизма есть много высказываний против индивидуализма и свободной конкуренции, за солидарность и первенство общественных интересов. Но суть определяется ответом на вопрос «что есть человек?» Отсюда исходят разные смыслы похожих слов. В русском и в прусском социализме (идеями которого питался фашизм) речь идет о несовместимых вещах. Между ними — пропасть, которой, кстати, нет между либерализмом и фашизмом. Коммунизм — это квазирелигиозная идея соединения, даже братства народов. Фашизм — идея совершенно противоположная. В.Шубарт писал в своей книге: «Фашистский национализм есть принцип разделения народов. С каждым новым образующимся фашистским государством на политическом горизонте Европы появляется новое темное облако… Фашизм перенес разъединительные силы из горизонтальной плоскости в вертикальную. Он превратил борьбу классов в борьбу наций».

Примечательно интервью, которое дал последовательный антисоветский идеолог Ю.Афанасьев. Он сказал, что одно из главных противоречий XX века — это противоречие между коллективизмом и универсализмом, с одной стороны, и индивидуализмом, либерализмом — с другой. Ему говорят:

— Это любопытно… А, скажем, социальную философию фашизма вы к какой из этих сторон относите?

Ю.А.: Она, конечно, сугубо сингуляристская, абсолютно. Она делает ставку на индивидуум и замкнута на индивидуальное сознание. Причем индивидуальное сознание, которое приобретает гипертрофированный, как у Ницше, характер и воплощается уже в образе вождя.

Журналист удивляется:

— То есть фашизм — это гипертрофированный либерализм? Ю.А.: Абсолютно — да. Иными словами, социальный атомизм.

— Мы, кажется, далеко зашли… — пугается журналист.

Таким образом, по своей антропологии фашизм — извращенное западное гражданское общество, но в каком-то смысле это прототип гражданского общества будущего — общества «золотого миллиарда». Фашизм — «опытная установка» Запада в технологии «производства человека», то есть, принятого массовым сознанием представления о человеке. В фашизме, например, разрабатывалась первая государственная программа «Эвтаназия» — программа убийства больных. Для ее реализации в нацистской Германии были созданы особые организации — Имперское общество лечебных и подшефных заведений и Имперский общественный фонд попечительных заведений. Врачи из этих «обществ» предписывали больным смерть часто без всякого осмотра, заочно. Как было установлено в ходе Нюрнбергского процесса, только за один год по этой программе в Германии было умерщвлено 275 тыс. человек.

Международный трибунал в Нюрнберге определил активную эвтаназию (т. е. умерщвление — в отличие от пассивной эвтаназии как прекращения оказания помощи) как преступление против человечности. А сегодня в 23 штатах США уже легализована пассивная эвтаназия, а в ряде судебных процессов оправданы врачи, занимающиеся активной эвтаназией. В Голландии без всяких законов уже с начала 80-х годов врачи делали по 5—10 тыс. смертельных инъекций в год⁵.

Фашизм доводит до логического завершения либеральную идею конкуренции. Вот что взял фашизм у Шпенглера: «Человеку как типу придает высший ранг то обстоятельство, что он — хищное животное». Фашизм — это перенесенный в индустриальное общество XX века языческая формула Рима: «человек человеку волк». Как же, доводя эту формулу до крайности, удалось сплотить немцев в особый тип солидарного общества?

Говорят, что фашизм был болезненным припадком группового инстинкта, силой культуры подавленного в западном атомизированном человеке. Лоренц понимал слово инстинкт буквально, другие антропологи — как метафору. Для нас здесь важен тот факт, что человек солидарный традиционного общества не испытывает этой тоски и не может страдать такими припадками. Страдания людей, ставших «беспорядочной пылью индивидов», давно занимают психологов и социологов. В конце XIX века Э.Дюркгейм назвал это явление аномией — разрывом традиционных человеческих связей. Аномия, по его мнению, — главная причина нарастающего в индустриальном обществе числа самоубийств.

Замечательного антрополога К.Лоренца травили до самой недавней смерти за то, что он в молодости был фашистом. А надо бы ему быть благодарным за то, что он прошел через это, осознал, преодолел и смог потом сказать очень важные вещи. Судя по воспоминаниям, большим потрясением для него был плен и сам акт пленения под Витебском в 1943 г. Насмотревшись на дела немцев, он был уверен в бесконечной ненависти русских. Выходя из окружения, он ночью побежал к тем окопам, из которых стреляли по русским, и его ранили. Он смог уйти и заснул во ржи. Утром его разбудил русский солдат: «Эй, камрад, выходи!». И когда он вышел и сдался, солдат стал ему объяснять, какого они ночью сваляли дурака — в неразберихе две наши роты стреляли друг в друга. Лоренца потрясло, что русский после такой незадачи хотел по-дружески выговориться перед ним, пленным немцем. Он здесь увидел «инстинкт общности» в его привычном, естественном выражении, и потом много думал над тем, как болезненно этот инстинкт проявляется в тех, кто давно стал индивидом.

Фашисты отвергли деление людей на индивидов, наличие «пустоты» между ними. Отсюда и название: по-латыни fastisзначит сноп. Стремление плотно сбиться в рой одинаковых людей достигло в фашизме крайнего выражения — все надели одинаковые коричневые рубашки. Они были символом: одна рубашка — одно тело. Достаточно прочесть статьи философов фашизма о смысле рубашки, чтобы понять, какая русских от них отделяет пропасть.

Советское государство не предполагало и не могло звать к сплочению в рой, ибо для такого сплочения люди должны были сначала пройти до конца атомизацию, превратиться в индивидов. У советского человека не было болезненного приступа инстинкта группы, ибо он постоянно и незаметно удовлетворялся через множество, в идеале через полноту, солидарных связей соборной личности. «Русскому тоталитаризму» не нужно было одной рубашки, чтобы выразить единство. Да, у фашизма был важен народ, но это был народ, спаянный из людей-атомов с помощью идеологической магии. Это слово было наполнено совсем иным содержанием, чем в СССР.

С конца 20-х годов за десять лет фашизм создал из рассудительных немцев совершенно новый, самоотверженный и фанатичный народ. Этот народ фашистской Германии обладал качествами, каких не было у того «материала», из которого он был создан.

За вторую половину XX века проблема создания народов стала предметом исследований и технологических разработок, основанных на развитой науке. Быстрому продвижению в этой области помог опыт фашизма, который интенсивно изучался этнологами. Идеологи фашизма одними из первых поставили сознательную цель «пересборки» немцев в форме жестко скрепленного народа — с одновременным отъединением их от других народов и даже противопоставлением большинству других народов. В этом, кстати, одно из принципиальных отличий фашизма от коммунизма, который исходил из идеи соединения, даже братства народов.

Германские фашисты, производя «пересборку» немецкой нации по своему уникальному проекту, интенсивно использовали примордиалистский миф «крови и почвы». Согласно концепции примордиализма (от лат. primordial— изначальный), национальность рассматривается как изначальная данность человека, с чем человек рождается и чего не может выбирать. При таком взгляде этнические (национальные) черты есть базовые «сущностные структуры самой личности, являющиеся вместилищем этнической субстанции». Национальность понимается как вещь, как скрытая где-то в глубинах человеческого организма материальная эссенция (сущность). Условно говорят, что она находится в крови, а в Средние века говорили «плоть», и это было не так зловеще⁶.

Примордиализмом была проникнута романтическая немецкая философия с ее мифом «крови и почвы», им проникнуто и обыденное сознание людей. Обращение к «крови», к солидарности «родства» легко воспринимается сознанием, сильно действует на чувства и будит коллективную память. Это и использовали фашисты для сплочения атомизированных немцев.

Национализм, сплачивающий людей мифом «крови», приобретает черты этнического национализма, возрождающего племенное сознание — в отличие от гражданского сознания, возникающего при соединении людей общей культурой. Для этнонационализма характерно преувеличенное значение образа «иных», которые виновны в бедственном положении «своих».

Так, для немцев в 20-е годы XX века главными «иными» были англичане, которые воспринимались как основные победители в войне. В 30-е годы на первый план вышли евреи, из которых фашистская пропаганда сделала виновников всех национальных бед, а также славяне (прежде всего русские), которых предполагалось превратить во «внешний пролетариат» немецкого национал-социализма.

Отсюда и представление фашизма о народах и расах, выраженное следующими словами Шпенглера: «Существуют народы, сильная раса которых сохранила свойства хищного зверя, народы господ-добытчиков, ведущие борьбу против себе подобных, народы, предоставляющие другим возможность вести борьбу с природой с тем, чтобы затем ограбить и подчинить их».

Здесь — полное отрицание идеи всечеловечности, лежавшей в основании советского социализма, и отрицание политической практики СССР, созданного в нем способа сосуществования народов. Фашизм вырос из идеи конкуренции и подавления друг друга — только на уровне не индивида, а расы. Советский строй — из идеи равенства, сотрудничества и взаимопомощи людей и народов.

Для сплочения «народа Третьего рейха» в фашистской Германии большое значение имела идея жизненного пространства — территории, которую надо отвоевать для немцев у восточных народов. Генеральный план «Ост» сначала предполагал «выселить» в течение 30 лет 31 млн человек с территории Польши и западных областей Советского Союза и поселить немцев-колонистов. Но директивой от 27 апреля 1942 г. было предписано планировать «переселение» 46–51 млн человек. На Нюрнбергском процессе выяснилось, что под термином «переселение» подразумевалось истребление. Здесь география смыкается с мировоззрением, историей и проектом будущего.

Присущий фашизму тип мышления иллюстрирует Меморандум 1938 года о предстоящей войне с СССР, подготовленный промышленником А.Рехбергом. В нем дано такое обоснование военной доктрины: «Объектом экспансии для Германии представляется пространство России…, она обладает неисчислимыми потенциальными богатствами в области сельского хозяйства и еще не тронутых сырьевых ресурсов. Если мы хотим, чтобы экспансия в это пространство обеспечила Германии превращение в империю с достаточной для ее потребностей аграрной и сырьевой базой, то необходимо захватить по крайней мере всю русскую территорию по Урал включительно, где залегают огромные рудные богатства».

В идеологии фашизма образу земли — и как «жизненному пространству», и как «почве» — придавалось огромное значение. Были созданы целые мифологические системы и даже квазинаучные концепции «кормящего ландшафта» и расовой экологии. Гитлер внушал, по-новому этнизируя население Германии: «Чем для Англии была Индия, тем для нас станет восточное пространство. Ах, если бы я мог довести до сознания немецкого народа, сколь велико значение этого пространства для будущего!» Один из идеологов фашизма, Дарре, писал о биологической взаимосвязи тотемных животных с расовыми характеристиками народов (в 1933 г. он выпустил книгу «Свинья как критерий у нордических народов и семитов»). В советской идеологии не было никакой мистики «почвы», а образ родной земли носил оптимистический и нисколько не захватнический характер.

Поход на Восток представлялся фашистами как миссия по защите «западных ценностей», которую немцы обязаны нести со времен Карла Великого. Современный немецкий историк Э.Хеш пишет в статье «Восточная политика Немецкого Ордена в XIII веке» о символическом значении тех событий для XX века, уже для германских фашистов перед войной с СССР: «В национал-социалистические времена средневековые походы в восточные земли были склонны связывать преимущественно с «немецкой миссией» в крае, лишенном культуры».

Важной частью той мировоззренческой матрицы, на которой ведется сборка народа, являются религиозные представления и те нравственные ценности, которые культура народа восприняла из религии. Фашизм в его проекте нациестроительства создал большую мистическую и мифологическую систему и даже предпринял попытку создать новую религию.

Этот опыт немецкого фашизма изучал русский православный мыслитель С.Н.Булгаков, который изложил свои выводы в трактате «Расизм и христианство». Для нашей темы важен тот отмеченный им факт, что в своем проекте «сборки» совершенно нового, необычного народа фашистов оказалось необходимым «создать суррогат религии, в прямом и сознательном отвержении всего христианского духа и учения»: Расизм фашистов, по словам Булгакова, «есть философия истории, но, прежде всего, это есть религиозное мироощущение, которое должно быть понято в отношении к христианству». Чтобы сплотить немцев новыми, ранее им не присущими, этническими связями, недостаточно было ни рациональных доводов, ни идеологии. Требовалась религиозная проповедь, претендующая встать вровень с христианством.

С.Н.Булгаков, анализируя тексты теоретика нацистов Розенберга, пишет о фашизме: «Здесь наличествуют все основные элементы антихристианства: безбожие, вытекающее из натурализма, миф расы и крови с полной посюсторонностью религиозного сознания, демонизм национальной гордости («чести»), отвержение христианской любви с подменой ее, и — первое и последнее — отрицание Библии, как Ветхого (особенно), так и Нового Завета и всего церковного христианства.

Розенберг договаривает последнее слово человекобожия и натурализма в марксизме и гуманизме: не отвлеченное человечество, как сумма атомов, и не класс, как сумма социально-экономически объединенных индивидов, но кровно-биологический комплекс расы является новым богом религии расизма… Расизм в религиозном своем самоопределении представляет собой острейшую форму антихристианства, злее которой вообще не бывало в истории христианского мира (ветхозаветная эпоха знает только прообразы ее и предварения, см., главным образом, в книге пророка Даниила)… Это есть не столько гонение — и даже менее всего прямое гонение, — сколько соперничающее антихристианство, «лжецерковь» (получающая кличку «немецкой национальной церкви»). Религия расизма победно заняла место христианского универсализма».

Вот типичные высказывания Розенберга, приводимые Булгаковым: «Не жертвенный агнец иудейских пророчеств, не распятый есть теперь действительный идеал, который светит нам из Евангелий. А если он не может светить, то и Евангелия умерли… Теперь пробуждается новая вера: миф крови, вера вместе с кровью вообще защищает и божественное существо человека. Вера, воплощенная в яснейшее знание, что северная кровь представляет собою то таинство, которое заменило и преодолело древние таинства… Старая вера церквей: какова вера, таков и человек; северно-европейское же сознание: каков человек, такова и вера».

Здесь, кстати, видно философское различие двух тоталитаризмов, которые столкнулись в мировой войне — фашистского и советского… Когда в СССР потребовалось максимально укрепить связи этнической солидарности русского народа, государство не стало создавать суррогата религии, как это сделали в свое время якобинцы, а теперь фашисты, а обратилось за помощью именно к традиционной для русских православной церкви. В 1943 г. Сталин встречался с церковной иерархией, и церкви было дано новое, национальное название — Русская православная церковь (до 1927 г. она называлась Российской). В 1945 г. на средства правительства было организовано пышное проведение собора с участием греческих иерархов. После войны число церковных приходов увеличилось с двух до двадцати двух тысяч. Поэтому развернутая с 1954 г. Н.С.Хрущевым антицерковная пропаганда была одновременно и антинационалистической, имея целью пресечь одну из последних программ сталинизма.

Теперь о расизме. Наше вульгарное обществоведение оставило в наследство примитивное представление о национализме и расизме. Люди считают примерно так: кто бьет негров — тот расист. Кто хвалит свой народ — националист. Конечно, привычки и культура высказываний и действий имеют отношение к вопросу, но очень небольшое. Суть глубже—в системе взглядов и в коллективном бессознательном относительно человека и человечества. Взгляды, а затем и подсознание разошлись по двум пока что разным путям при возникновении в Европе современного буржуазного общества. Россия осталась именно на иной ветви культуры, хотя русский хулиган вполне может обругать и побить негра. При этом он не станет расистом, а лишь выразит, в тупой и грубой форме, общее и естественное для всех народов свойство этноцентризма — неприязни к иному. Но суть в том, что он обругает негра как человека, как бы он его ни обзывал. «Все мы люди, все мы человеки», хоть и костыляем друг друга. Но это — вовсе не тривиальное мнение. Запад мыслит иначе.

Вспомним первый год немецкого вторжения. Тогда советским людям, размягченным сказкой о пролетарском интернационализме, стоило огромных трудов поверить в то, что идет война на уничтожение нашего народа. Они кричали из окопов: «Немецкие рабочие, не стреляйте. Мы ваши братья по классу». И большое значение для перемены мышления имело мелкое, почти вульгарное обстоятельство: из оккупированных деревень стали доходить слухи, что немецкие солдаты, не стесняясь, моются голыми и даже отправляют свои надобности при русских и украинских женщинах. Не из хулиганства и не от невоспитанности, а просто потому, что не считают их вполне за людей. Откуда же это взялось? Из прекрасных теорий Просвещения и гражданского общества, из самого понятия «цивилизации».

Расизма не было в средневековой Европе. Он стал необходим для колонизации, и тут подоспело религиозное деление людей на две категории — избранных и отверженных. Это деление быстро приобрело расовый характер: уже Адам Смит говорит о «расе рабочих», а Дизраэли о «расе богатых» и «расе бедных». Колонизация заставила отойти от христианского представления о человеке. Западу пришлось позаимствовать идею избранного народа (культ «британского Израиля»), а затем дойти до расовой теории Гобино. Как писал А.Тойнби в середине XX века, «среди англоязычных протестантов до сих пор можно встретить «фундаменталистов», продолжающих верить в то, что они избранники Господни в том, самом буквальном смысле, в каком это слово употребляется в Ветхом завете». Именно пуританский капитализм породил идею о делении человечества на высшие и низшие подвиды. А.Тойнби пишет: «Это было большим несчастьем для человечества, ибо протестантский темперамент, установки и поведение относительно других рас, как и во многих других жизнен-

3ных вопросах, в основном вдохновляются Ветхим заветом; а в вопросе о расе изречения древнего сирийского пророка весьма прозрачны и крайне дики».

Великий немецкий философ Ницше развил идею деления людей на подвиды до предела — до идеи сверхчеловека, который освобождается от «человеческого, слишком человеческого». Достаточно прочесть сравнительно мягкую книгу Ницше «Антихристианин», чтобы понять, насколько несовместимы идейные истоки фашизма и коммунизма. Фашисты произвели из метафоры Ницше упрощенную версию — белокурой бестии. Эту версию у нас достаточно обругали, но здесь для нас важнее именно ее философская основа. Советский коммунизм отверг ее не по невежеству — ницшеанство было изучено, «ощупано» русской мыслью, она прошла через соблазн ницшеанства. Достаточно вспомнить Горького с его образами сверхчеловека — Данко и Ларры. Советская культура отвергла эти образы, даже с некоторым преувеличением отторжения. Культ героя-сверхчеловека не привился, наш герой — Василий Теркин.

Советский строй в этом вопросе стал именно антиподом фашизма. Это особо подчеркивает Л.Люкс: «После 1917 г. большевики попытались завоевать мир и для идеала русской интеллигенции — всеобщего равенства, и для марксистского идеала — пролетарской революции. Однако оба эти идеала не нашли в «капиталистической Европе» межвоенного периода того отклика, на который рассчитывали коммунисты. Европейские массы, прежде всего в Италии и Германии, оказались втянутыми в движения противоположного характера, рассматривавшие идеал равенства как знак декаданса и утверждавшие непреодолимость неравенства рас и наций. Восхваление неравенства и иерархического принципа правыми экстремистами было связано, прежде всего у национал-социалистов, с разрушительным стремлением к порабощению или уничтожению тех людей и наций, которые находились на более низкой ступени выстроенной ими иерархии. Вытекавшая отсюда политика уничтожения, проводившаяся правыми экстремистами, и в первую очередь национал-социалистами, довела до абсурда как идею национального эгоизма, так и иерархический принцип».

Подчеркну, что сущность фашизма — не выверты и зверства нацизма, не геноцид евреев и цыган, а сама уверенность, что человечество не едино, а подразделяется на сорта, на высшие и низшие «расы». Обоснование этой уверенности

3сводится к тому, что человеческие ценности (идеалы, культурные установки) записаны в биологических структурах человека (генах) и передаются по наследству. Это — биологизация культуры. По этому поводу уже в XVI веке произошел теологический спор в связи с индейцами. Католики установили, что «у индейцев есть душа», и они — полноценные люди. Протестанты считали, что индейцы — низший вид, т. к. не способны освоить ценности рационального мышления, и на них не распространялись права человека. С точки зрения науки (которая совпадает с христианской точкой зрения) человечество — единый биологический вид, ценности же — продукт культуры, который передается человеку не «через кровь», а через общение. Коммунисты восприняли эту точку зрения из исторического материализма и, подспудно, из православия. Мы отвергаем биологизацию культуры и по разуму, и по совести. Идеология фашизма, напротив, строилась на философском идеализме и на мифе крови. Так возникла расовая теория, согласно которой одни народы биологически лучше (благороднее, трудолюбивее, храбрее и т. д.), чем другие. Это и есть расизм.

Кстати, расизм биологически делит людей не только по национальному, но и по социальному признаку. «Стихийными» расистами оказываются и некоторые наши антикоммунисты (демократы и патриоты), культивирующие идею о «генетическом вырождении» советского народа, в котором якобы уничтожили «справных хозяев», так что остались две-три сотни миллионов человек, биологически лишенных каких-то ценных качеств.

Заметим, что в Россию биологизацию культуры контрабандой импортировал Горбачев (хотя, думаю, он не знал, что делает). Это — понятие об общечеловеческих ценностях. То есть идея о существовании ценностей, якобы присущих всем людям без исключения, иначе говоря, записанных в биологических структурах. Из этого понятия следует, что те группы или народности, которые не обладают какими-то ценностями из числа тех, что установлены «мировым правительством», не вполне принадлежат к человеческому роду. Список этих обязательных ценностей составляет «мировая демократия», и достаточно взглянуть на этот список, чтобы понять его сугубо идеологический смысл. Иракцы не разделяют некоторые ценности демократии — и они практически вычеркнуты из списка людей. От эмбарго в 90-е годы погибли 600 тыс. малолетних детей, а западные газеты писали, что Кувейт освобожден «ценой очень небольшого числа жизней». Но вернемся к чистому фашизму.

Из критериев определения понятия расы немцы выбрали кровь. Но это произошло не автоматически, а по расчету. Так, философ-консерватор Меллер ван ден Брук возражал против чистоты крови как главного критерия, для него «раса — это все то, что духовно и физически объединяет определенную группу высших людей». Немецкие фашисты решили упростить вопрос расы и заострить его до предела, итальянцы по этому пути не пошли, но суть одна. И она устойчива, ей не мешает ни демократия, ни рынок. Это видно в моменты кризисов. Психолог Фромм пишет: «Во время войны во Вьетнаме было много примеров того, как американские солдаты утрачивали ощущение того, что вьетнамцы принадлежат к человеческому роду. Из обихода было даже выведено слово «убивать» и говорилось «устранять» или «вычищать» (wasting)».

Поэтому смешно говорить, будто расистская Германия Адольфа Гитлера не была частью западной демократии, а Германия Гельмута Коля или Ангелы Меркель — демократия. Тогда это была бы не демократия, не огромная историческая ценность, а дрянь какая-то. Напротив, тяжелый припадок немецкого фашизма только и мог произойти в лоне их демократии и красноречиво высвечивает ее генотип. Фашизм вырос из идеи конкуренции — на уровне расы. И это было задано уже философом нового Запада Гоббсом: «хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее подавляя других, чем объединяясь с ними».

Поэтому нынешние либералы, которые следуют Гоббсу, близки к фашизму (хотя сегодня им претят его грубые методы), а коммунисты — нет. Кстати, либералы очень легко откатываются вправо. Видный теоретик рыночной экономики И.Кристол говорит: «неоконсерватор — это обманутый реальностью либерал». Нынешняя концепция «золотого миллиарда» — типичная расистская концепция, только ее фашизм носит теперь не национальный, а глобальный характер. Вместо расы арийцев теперь стараются создать расу богатых «цивилизованных» людей.

Такова суть того «национализма» и того «социализма», которые соединились в фашизме. Но это — только скелет. Он будет обрастать реальными чертами, когда мы увидим, как трактуется в фашизме личность и государство, человек и природа. Тогда мы начнем чувствовать фашизм не просто как

3злобный и жестокий политический проект, который нанес нам столько ран, но и как глубокую, даже трагическую болезнь всей западной цивилизации, которая не излечена и грозит проявиться в новых формах.

Почему же коллективизм и чувство народа не вызывало у советских людей ни фанатизма, ни болезненного чувства превосходства, которое овладело немцами, как только они стали «товарищами в фашизме»? Потому, что солидарность традиционного общества, каким был СССР, культурно унаследована от множества поколений и наполнена множеством самых разных смыслов и человеческих связей. Солидарность фашизма была внедрена с помощью идеологического гипноза в сознание человека, который уже много поколений осознавал себя индивидом. Возник внутренний конфликт, деформирующий человека. Фашизм был болезнью общества, аномалией — как случаются болезни и припадки (например, эпилепсии) в людях.

Общественный строй. Социализм. Определения фашизма, которые используют идеологи, крутятся лишь в социальной и политической плоскости, и мы видим лишь «внешние» результаты. Фашизм остается «черным ящиком», из которого вылетают странные и страшные вещи. Но мы не можем их предсказать, не можем различить скрытого фашизма. И наоборот, в один мешок с фашизмом мы суем явления принципиально иные. Например, называют фашистами латиноамериканских диктаторов. Но мулат Батиста и помещик Сомоса никакие не фашисты, просто кровавые царьки, касики. Кроме того, не всякий фашист имеет возможность сформировать фашистский порядок. Однако начнем с социальной сферы.

Вспомним привычные определения фашизма, данные с двух сторон — марксистами и либералами. Г.Димитров сказал, что это «открытая террористическая диктатура самых реакционных, шовинистических и империалистических сил финансового капитала». То есть смертельный враг коммунистов. Либералы нажимают на то, что фашизм — это прежде всего тоталитаризм и национал-социализм, отрицающий свободный рынок и вытекающие из него демократические права человека. То есть, нечто очень близкое к коммунизму.

Пока что мальчиков-«фашистов» для битья создавали в виде Жириновского, Баркашова и т. п. Для этого Жириновский встречался с Ле Пеном, писал письма правым экстремистам США и т. д. Но тему «русского фашизма» мало-помалу разворачивают, используя «скинхедов». Нам надо быть готовыми и как можно раньше вступить в дебаты — как внутри страны, так и в мире. Относиться халатно к ярлыку фашиста и просто фыркать на «дураков», которые его нам приклеивают, ни в коем случае не следует.

Говорят: коммунизм и фашизм сходны в том, что отрицательно относятся к либерализму, к свободному рынку и буржуям (фашисты обзывали их плутократами). Но антибуржуазные и антирыночные установки — общая черта очень широкого спектра культурных и философских течений. Большую роль в культуре Европы сыграл романтизм, обличавший капитализм и буржуазный дух, но кто же назовет Шатобриана или Гюго идеологами фашизма. Из романтизма вырос «феодальный социализм» — идеология союза аристократии с пролетариатом против буржуазии. Но феодальный социализм как философия с фашизмом несовместим абсолютно. Пророчески и непримиримо описал буржуазное общество Достоевский в «Великом инквизиторе» — и его считать фашистом? Нет, конечно, хотя его глубоко почитал отец фашистской философии Меллер ван ден Брук. Глубоко антибуржуазным был Лев Толстой с его идеалом всеобщего братства — полный антипод фашизма. Антибуржуазноетъ не есть признак фашизма, это его идеологическая маска, маска фашизма как ловца человеков.

Своеобразие этой маски как раз в том, что, несмотря на жесткую антибуржуазную фразеологию и широкое привлечение в свои ряды рабочих, фашизм возник в тесном и глубоком взаимодействии с крупным капиталом — взаимного отторжения между ними не возникло. Фашизм не был для крупного капитала, как иногда представляют, просто инструментом для выполнения грязной работы. Переговоры между Гитлером и руководством Веймарской республики о передаче власти фашистам велись через «Клуб господ», в который входили крупнейшие промышленники и финансисты. Для крупного капитала фашизм был средством овладеть массами и «выключить» классовую борьбу с помощью мощной идеологии нового типа. Ничего общего со всей траекторией социалистического движения это не имело. Для крупного капитала оказалось вполне приемлемой жертвой принять флаг «социализма» и антибуржуазную риторику. Важно, что таится под риторикой. В отношении к капитализму и социализму никакого сходства между советским проектом и фашизмом нет, это — два полюса.

В советском и фашистском государстве в понятие социализма вкладывался совершенно разный смысл. В СССР социализм представлялся как способ нормальной, мирной жизни без классовой борьбы. Для фашистов это способ преодолеть раскол нации на классы, чтобы сплотиться для великой войны за «жизненное пространство». С самого начала социализм фашистов был проектом войны. В СССР видели социализм как желанный образ жизни для всех людей на земле, как путь соединения всех во вселенское братство (Лев Толстой — действительно зеркало русской революции). Это имело своим истоком православное представление о человеке.

Национал-социализм фашистов означал соединение лишь «избранного народа» (арийцев у немцев, потомков римлян у итальянцев) — против множества низших рас, которым предназначалось рабство в самом буквальном смысле слова. Истоком этого было протестантское учение об избранности к спасению, которое у Ницше переросло в крайний антихристианизм и утопию «сверхчеловека».

Важной для возникновения фашизма была мысль привлечь рабочих на сторону крупного капитала, используя совместно две сильные идеи, резко разделенные в марксизме — социализм и национализм. Можно считать это огромным достижением идеологической алхимии фашизма. Его шаманы получили варево огромной наркотической силы. «Западник» Шпенглер развивал идею социализма, «очищенного от Маркса» — идею прусского (а затем «немецкого») социализма. А «антизападник» Меллер ван ден Брук развивал теорию национализма для немцев, которых «марксизм отвратил от идеи нации». Потом эти два компонента были соединены в бинарный заряд фашизма.

Государство. Вразных типах общества по-разному видится роль государства. В традиционном обществе государство — ипостась народа, выражение его воли и духа, оно создается «сверху», через откровение (Бога, революции, традиции). У гражданского общества государство — его служащий, прежде всего полицейский, защищающий собственность граждан от пролетариев и голодных орд «дикарей». Оно создается «снизу» — волей массы индивидов (тех, кого не отлучили от выборов цензами, апатией и наркотиками).

В отношении государства формулировки советских коммунистов и вообще всех наших патриотов-государственников внешне во многом схожи с формулировками фашистов. Однако сущность, а также сам генезис, зарождение советского и фашистского государств различны принципиально. Советское государство возникло как революционный разрыв с несостоявшимся либерально-буржуазным государством. Но эта революция восстановила, в новой форме и с новым обоснованием «сверху», типичное государство традиционного общества России. Главным в нем, как и ранее, было понятие народа, теперь не разделенного на классы. Но это понятие в принципе было тем же самым, что и раньше, в царской России. М.М.Пришвин в первые дни после Октября признал: «Просто сказать, что попали из огня в полымя, от царско-церковного кулака к социалистическому, минуя свободу личности». Фашизм же мог вырасти только из демократии, из общества свободных индивидов (по неправильному выражению Пришвина, только из «свободы личности»).

Фашистское государство в Германии возникло, по словам первого вице-канцлера Папена, «пройдя до конца по пути демократизации» Веймарской республики. То есть, в условиях крайнего кризиса, гражданское общество с помощью присущих ему демократических механизмов породило фашистское государство. Философ Хоркхаймер, которого любят цитировать наши либералы, сказал о фашизме: «тоталитарный режим есть не что иное, как его предшественник, буржуазно-демократический порядок, вдруг потерявший свои украшения». А вот что пишет об этом Герберт Маркузе: «Превращение либерального государства в авторитарное государство произошло в лоне одного и того же социального порядка. В отношении этого экономического базиса можно сказать, что именно сам либерализм «вынул» из себя это авторитарное государство как свое собственное воплощение на высшей ступени развития».

Таким образом, по признанию виднейших западных философов, фашизм — это западная демократия на высшей ступени развития.

По-разному создавались наши государства. Советское — как продукт революции, которая резко сдвинула равновесие сил, которое установилось между Февралем и Октябрем 1917 года. Фашистское государство возникло как особый выход из нестабильного равновесия, к которому привел тяжелый кризис Запада: буржуазия не могла справиться с рабочим движением «легальными» методами, а пролетариат не мог одолеть буржуазию. Фашисты предложили выход: считать разоренную войной Германию «пролетарской нацией» и

3объявить национал-социализм, направив свою «классовую борьбу» вовне. Покорив необразованные народы, немецкий рабочий класс перепоручит им всю грязную работу и тем самым перестанет быть пролетарием — в Германии будет осуществлен социализм.

Разными были и основания репрессий как инструмента государства. Репрессии в СССР были прямым следствием и частью гражданской войны, ее битвами среди разных групп победителей ради достижения той степени единства, которую называют тоталитаризмом. Иными были задачи репрессий в фашистской Германии. Создав свое государство с очень сложной Идеологией, фашисты были вынуждены срочно начать превентивные массовые репрессии против левых сил. Эти репрессии не были судорогами гражданской войны — это была особая война, нужная для стабилизации нового, необычного равновесия, достигнутого через союз буржуазии и пролетариата. Поскольку этот союз опирался на хрупкую систему манипуляции сознанием, было необходимо удалить из общества всех тех, кто мог разрушить эту систему, нарушить очарование.

Если мы вспомним теорию гражданского общества Локка, то увидим, что социализм фашистов был ее логическим продуктом, в котором скрытый расизм евроцентризма переводился в видимую часть идеологии. По Локку, человечество состояло из трех элементов: ядра (цивильного общества, «республики собственников»), пролетариата, живущего в «состоянии, близком к природному», и «дикарей», живущих в природном состоянии. Фашизм означал соединение первых двух компонентов немецкой нации в одно ядро — цивильной пролетарской нации, устанавливающей свой «социализм» путем закабаления «дикарей». То есть, фашизм не отвергал антропологию гражданского общества. Он вместо преодоления классового антагонизма путем «экспроприации экспроприаторов» направлял эту экспроприацию вовне.

Таким образом, и по своему «генетическому аппарату», и по образу рождения Советское и фашистское государства принадлежат к совершенно разным типам, они возникли и развивались на разных ветвях цивилизации. Одно было государством традиционного общества под шапкой модернизма, другое — уродливым порождением гражданского общества под шапкой традиционализма. Шапка, конечно, важна, но голова важнее. Разница видна, например, в сфере этики. Традиция предписывает наличие в государстве общей этики, в частности, множества запретов и табу, прямо не записанных в законе. Эта этика носит как бы религиозный характер, устанавливается «сверху». Поэтому советское государство называли идеократическим — по аналогии с теократическим, в котором действует религиозное право.

Фашистское государство было принципиально антитрадиционным, это был именно плод западного общества на новой, больной стадии развития. Восприняв концепцию Ницше о сверхчеловеке «по ту сторону добра и зла», оно, устами корифея юридической науки К.Шмитта, провозгласило себя всемогущим, не ограниченным «никакими формальными или моральными табу». Более того, множество действий фашистов были специально направлены на то, чтобы натренировать персонал государственных институтов на работу в условиях снятия табу.

Советское и фашистское государства изначально строились на разных принципах власти. Фашизм исходил из древней и типично западной концепции цезаризма. Л.Люкс пишет: «Большевикам были непонятны причины популярности на Западе «цезаристской» идеологии, ибо в русской традиции нет предпосылок для ее возникновения… «Цезаристские» образы практически не возникали в русской истории. Правда, в России были цари, осуществлявшие в русском обществе не менее глубокие преобразования, чем «цезари» в западном. Но при этом имеются в виду этатистские революции сверху, которые задумывались и осуществлялись законными властителями России… В истории большевизма, равно как и в истории России, цезаристская идея не играла сколько-нибудь заметной роли. Большевистская партия, в противоположность правоэкстремистским партиям, ни до, ни после захвата власти не являлась партией вождя. Партийная дисциплина и беспрекословное повиновение ни в коем случае не были идентичны. Многие важные решения принимались после жарких дискуссий внутри партийного руководства. В 1936 г. Троцкий писал, что вся история большевистской партии — это история фракционной борьбы». Поэтому и процесс возникновения культа личности Сталина и концентрации власти в его руках был принципиально иным, нежели в фашистском государстве.

Фашисты категорически отвергали всякое самоуправление, государство было корпоративным и предельно иерархическим. Население было разделено на профессиональные цеха-корпорации. У нас же огромная часть функций выполнялась в рамках самоуправления: в сельсовете, в колхозе, в трудовом коллективе завода. Мы этого и не замечали, а когда на Западе просто начинаешь перечислять повседневные функции этих «институтов», тебя слушают недоверчиво. Представительство граждан во всех органах власти не было корпоративным — напротив, принципиальной политикой было создание условий для соединения людей разных групп, профессий, культур, национальностей.

Снова сошлюсь на интервью Ю.Афанасьева. Огорчаясь, что в Российской Федерации принят старый советский гимн, он объясняет это так:

— Обе России — и Россия «советская», и Россия молодая — устремлены, как оказывается, в брежневское время своими идеалами и помыслами. Вот этот сложный массив и составляет «путинское большинство». Но когда большинство высказывается за гимн — тогда в силу вступают и другие характеристики инерции советского периода. Ведь огромная часть населения в советское время была непосредственно вовлечена во власть, в систему власти на всех уровнях — от политбюро до домоуправления.

Удивленный журналист спрашивает:

— Гимн поддержали люди, испорченные властью? Ю.А.: Именно так. Они чувствовали свою причастность власти….

Ему говорят:

— Ну что ж, ведь это и есть демократический суверен?

Ю.А.: В том-то и дело. Теперь возникает вопрос: что должен делать руководитель — подчиниться, слиться с этим большинством, следовать за ним, или он должен найти в себе мужество, смелость и риск и выступить против? Или, по крайней мере, не следовать тем же курсом.

Вот такие у нас идеологи демократии!

Идея элиты была просто болезненным пунктом фашизма (это отмечают как особое свойство все историки и психологи). Особенностью элитаризма фашистов была, однако, ненависть к аристократии как «непроницаемой» для них иерархии. В СССР, напротив, центральной догмой идеологии было равенство, но при этом элита (писатели, академики, генералы) быстро приобретала типичные черты аристократии. Не у всех выдвиженцев это получалось, но важны сами побуждения.

Кстати, и элитаризм фашизма сник под давлением глубокого пессимизма и ограниченности его философии. Ницше сказал западному обывателю: «Бог умер! Вы его убийцы, но дело в том, что вы даже не отдаете себе в этом отчета». Ницше еще верил, что после убийства Бога Запад найдет выход, породив из своих недр сверхчеловека. Такими и должны были стать фашисты. Но Хайдеггер, узнав их изнутри (он хотел стать философом фюрера), пришел к гораздо более тяжелому выводу. Коротко пересказывая его мысль, можно сказать так: «сверхчеловек» Ницше — это средний западный гражданин, который голосует за тех, за кого «следует голосовать». Это индивидуум, который преодолел всякую потребность в смысле и прекрасно устроился в полном обессмысливании, в самом абсолютном абсурде, который совершенно невозмутимо воспринимает любое разрушение; который живет довольный в чудовищных джунглях аппаратов и технологий и пляшет на этом кладбище машин, всегда находя разумные и прагматические оправдания.

Язык идеологии государства. Фашисты пришли к власти, сумев на время превратить рассудительный немецкий народ в толпу. Предпосылкой к этому было именно состояние атомизированности, разобщенности немцев, порожденное протестантской Реформацией. Связь между фашизмом и Реформацией — большая и сложная тема, к которой с разных сторон подходили многие крупнейшие философы. Фашизм стал огромным экспериментом. Оказалось, что в атомизированном обществе овладение средствами массовой информации позволяет осуществить полную, тотальную манипуляцию сознанием и вовлечь практически все общество в самый абсурдный, самоубийственный проект. Соратник Гитлера А.Шпеер в своем последнем слове на Нюрнбергском процессе признал: «С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у восьмидесяти миллионов людей было отнято самостоятельное мышление». Советское государство строилось из сословного общества старой России, к тому же «упорядоченного» Православием и другими «сильными» религиями. Оно было очень устойчиво против «превращения в толпу».

Фашизм (особенно германский) проявил большую творческую силу и осуществил новаторский прорыв к новым технологиям манипуляции массовым сознанием. Тщательно изученные на Западе уроки фашизма используются сегодня и в построении Нового мирового порядка, и широко применялись во время перестройки в СССР. Следуя идеям психоанализа (не ссылаясь, конечно, на Фрейда), фашисты обращались не к рассудку, а к инстинктам. Чтобы их мобилизовать, они с помощью целого ряда ритуалов превращали аудиторию, представляющую разные слои общества, в толпу.

Эффективность обращения к подсознанию была связана, видимо, с особой историей Германии, в которой на мышление человека наложилось несколько «волн страха»: страх перед Страшным судом и адом раннего Средневековья, страх перед чумой XIV века, а затем «страх Лютера» времен Реформации и последующий за ним страх, вызванный разрушением общины. На исход из этого «страха индивида» указывает психолог Э.Фромм: «Человек, освободившийся от пут средневековой общинной жизни, страшился новой свободы, превратившей его в изолированный атом. Он нашел прибежище в новом идолопоклонстве крови и почве, к самым очевидным формам которого относятся национализм и расизм». Все эти волны страха соединились в Германии с тяжелым духовным кризисом поражения в Мировой войне и страшным массовым обеднением. В конечном счете, фашизм — результат параноидального, невыносимого страха западного человека.

Ни в русской православной культуре, ни тем более в оптимистическом советском мироощущении этого страха не было и в помине. Обращения к подсознанию не было в русском коммунизме. Вся его риторика строится на ясной логике и обращении к здравому смыслу. В пределе — на «деидеологизации» проблемы. Видный немецкий философ науки, недавно умерший П.Фейерабенд широко использует тексты Ленина, особенно «Детскую болезнь левизны в коммунизме», как классический пример текста, снимающего соблазн, отрезвляющего аудиторию. Это был шаг вперед от Маркса в развитии традиции такого изложения проблемы, при котором из нее устраняются все фетиши, все «идолы». Сталин довел эту линию до предела — стоит лишь перечитать его статьи и выступления. Его самые заклятые враги признавали: «слова, как пудовые гири верны». Это слова не соблазнителя, а учителя и командира (хотя и тот, и другой могут быть тираном — для нас сейчас не это важно). Это надо подчеркнуть, ибо тип речи (дискурса) надежно отражает сущность политического проекта и идеологии. Дискурс фашистов и коммунистов строится принципиально по-разному.

Какие же средства использовали фашисты? Прежде всего, они по-новому применили язык. Они создали слово, сила которого заключалась не в информационном содержании, а в суггесторном воздействии, во внушении через воздействие на подсознание. Возник особый класс слов-символов, заклинаний. Гитлер писал в «MeinKampf»: «Силой, которая привела в движение большие исторические потоки в политической или религиозной области, было с незапамятных времен только волшебное могущество произнесенного слова. Большая масса людей всегда подчиняется могуществу слова». Муссолини также высказал сходную мысль: «Слова имеют огромную колдовскую силу».

Языковую программу фашизма иногда называют «семантическим терроризмом», который привел к разработке «антиязыка». В этом языке применялась особая, «разрушенная» конструкция фразы с монотонным повторением не связанных между собой утверждений и заклинаний. Этот язык очень сильно отличался от «нормального». Писатель Итало Кальвино, которого мучила сама эта возможность превратить человека «в абстрактную сумму заранее установленных норм поведения», с этой точки зрения оценивал и «семантический террор» фашистов — «уход от всякого слова, обладающего смыслом, как будто кувшин, печка, уголь стали неприличными словами, как будто пойти, встретить, узнать — грязные дела».

Ничего подобного не было в «советском» языке, несмотря на период революционного словотворчества. Надежным щитом были советская школа и русская литература. Лев Толстой совершил подвиг, создав для школы тексты на нашем природном, «туземном» языке — и задав стандарты подобных текстов. Малые народы и перемешанные с ними русские остались дву- или многоязычными, что резко повышало их защитные силы. Язык, который вырабатывало советское государство, последовательно устранял «идолов театра». Чтобы убедиться в этом, стоит прочитать речи Сталина и вспомнить его выступление 3 июля 1941 года.

Новаторская практика фашизма сыграла очень большую роль в привлечении зрительных образов к манипуляции сознанием. Перешагнув через рационализм Нового времени, фашизм «вернулся» к древнему искусству соединять людей в экстазе через огромное шаманское действо — но уже со всей мощью современной технологии. При соединении слов со зрительными образами возник язык, с помощью которого большой и рассудительный народ был превращен на время в огромную толпу визионеров, как в раннем Средневековье.

Сподвижник Гитлера А.Шпеер вспоминает, как он использовал зрительные образы при декорации съезда нацистской партии в 1934 г.: «Перед оргкомитетом съезда я развил свою идею. За высокими валами, ограничивающими поле, предполагалось выставить тысячи знамен всех местных организаций Германии, чтобы по команде они десятью колоннами хлынули по десяти проходам между шпалерами из низовых секретарей; при этом и знамена, и сверкающих орлов на древках полагалось так подсветить сильными прожекторами, что уже благодаря этому достигалось весьма сильное воздействие. Но и этого, на мой взгляд, было недостаточно; как-то случайно мне довелось видеть наши новые зенитные прожектора, луч которых поднимался на высоту несколько километров, и я выпросил у Гитлера 130 таких прожекторов. Эффект превзошел полет моей фантазии. Сто тридцать резко очерченных световых столбов, на расстоянии лишь двенадцати метров один от другого вокруг всего поля, были видны на высоте от шести до восьми километров и сливались там, наверху, в сияющий небосвод, отчего возникало впечатление гигантского зала, в котором отдельные лучи выглядели словно огромные колонны вдоль бесконечно высоких наружных стен. Порой через этот световой венок проплывало облако, придавая и без того фантастическому зрелищу элемент сюрреалистически отображенного миража».

Немцы действительно коллективно видели «явления», от которых очнулись лишь в самом конце войны. Эти их объяснения (в том числе на Нюрнбергском процессе) принимались за лицемерие, но когда их читаешь вместе с комментариями культурологов, начинаешь в них верить. Например, всегда было непонятно, на что немцы могли надеяться в безумной авантюре Гитлера. А они ни на что не надеялись, ни о каком расчете и речи не было, в них возникла коллективная воля, в которой и вопроса такого не стояло. Немцы оказались в искусственной, созданной языком вселенной. В ней, как писал Геббельс, «ничто не имеет смысла — ни добро, ни зло, ни время и ни пространство, в ней то, что другие люди зовут успехом, уже не может служить мерой».

Фашисты эффективно использовали зрелища и кино. Они целенаправленно создавали огромные спектакли, в которых реальность теряла свой объективный характер, а становилась лишь средством, декорацией. Режиссером таких спектаклей и стал архитектор А.Шпеер, автор труда «Теория воздействия руин» (иногда его переводят как «Теория ценности руин»). Исходя из этой теории, перед войной был разрушен центр Берлина, а потом застроен так, что планировался именно вид руин, которые потом образуются из этих зданий. Вид руин составлял важную часть документальных фильмов с русского фронта, руины стали языком фашизма с огромным воздействием на психику⁷.

В 1934 г. фюрер поручил снять фильм о съезде партии нацистов. Были выделены невероятные средства. И весь съезд с его миллионом (!) участников готовился как съемка грандиозного фильма, целью был именно фильм: «Суть этого гигантского предприятия заключалась в создании искусственного космоса, который казался бы абсолютно реальным. Результатом было создание первого истинно документального фильма, который описывал абсолютно фиктивное событие», — пишет современный исследователь того проекта.

В 1943 г., после разгрома в Сталинграде, Гитлер для подъема духа решает снять во фьорде Нарвит суперфильм о реальном сражении с англичанами — прямо на месте событий. С фронта снимаются боевые корабли и сотни самолетов с тысячами парашютистов. Англичане, узнав о сценарии, решают «участвовать» в фильме и повторить сражение, в котором три года назад они были разбиты. Поистине «натурные съемки» (даже генерал Дитль, который командовал реальной битвой, должен был играть в фильме свою собственную роль). Реальные военные действия, проводимые как спектакль! Вот как высоко ценились зрительные образы идеологами фашизма.

Тогда не удалось — началось брожение среди солдат, которые не хотели умирать ради фильма. И фюрер приказывает начать съемки фильма о войне с Наполеоном. В условиях тотальной войны, уже при тяжелой нехватке ресурсов, с фронта снимается для съемок двести тысяч солдат и шесть тысяч лошадей, завозятся целые составы соли, чтобы изобразить снег, строится целый город под Берлином, который должен быть разрушен «пушками Наполеона» — в то время как сам Берлин горит от бомбежек. Строится серия каналов, чтобы снять затопление Кольберга.

Уроки фашистов были тщательно изучены. Соединение слова со зрительным образом было взято на вооружение пропагандой Запада. Целая серия интересных исследований показывает, как Голливуд подготовил Америку к избранию Рейгана, «создал» рейганизм как мощный сдвиг умов среднего класса Запада вправо. Очень поучительна работа историка кино из США Д.Келлнера «Кино и идеология: Голливуд в 70-е годы». Можно выразить уважение к специалистам: они работали упорно, смело, творчески. Операторы искали идеологический эффект угла съемки, специалисты по свету — свой эффект.

В СССР для сплочения народа вокруг государства не нужно было факельных шествий — ритуалов фанатичной спайки. Советские массовые праздники были гуляньями, дети ехали на отцовских шеях с флажком и мороженым в руке, при остановках колонны появлялась гармошка, под которую плясали старики. Советскому государству был абсолютно чужд пессимизм и «воля к смерти» (при том, что смерти было порядочно). Достаточно сравнить симметричные фильмы и сказки начала 30-х годов — всю серию немецких фильмов о Зигфриде и нибелунгах — против советских «Руслана и Людмилы» и «Конька-горбунка». Нашим строителям и в голову бы не пришло «строить будущие руины». Даже снятый уже во время войны крайне идеологизированный фильм Эйзенштейна «Александр Невский» не идет ни в какое сравнение с серией о Зигфриде. В нем нет фанатизма, нет тяжелой мистики, давящей на подсознание.

Приведу пример изощренного применения зрительных образов в целях манипуляции сознанием, открытого немецкими фашистами. Они первыми предприняли для идеологической обработки населения крупномасштабное использование географических карт. Дело в том, что карта как способ «свертывания» и соединения разнородной информации обладает не просто огромной, почти мистической эффективностью. Карта имеет не вполне еще объясненное свойство — она «вступает в диалог» с человеком, как картина талантливого художника, которую зритель «додумывает», дополняет своим знанием и чувством, становясь соавтором художника. Карта мобилизует пласты неявного знания работающего с нею человека (а по своим запасам неявное, неформализованное знание превышает знание осознанное, выражаемое в словах и цифрах). В то же время карта мобилизует подсознание, гнездящиеся в нем иррациональные установки и предрассудки — надо только умело подтолкнуть человека на нужный путь работы мысли и чувства. Как мутное и потрескавшееся волшебное зеркало, карта открывает все новые и новые черты образа по мере того, как в нее вглядывается человек. При этом возможности создать в воображении человека именно тот образ, который нужен идеологам, огромны. Ведь карта — не отражение видимой реальности, как, например, кадр аэрофотосъемки. Это визуальное выражение представления о реальности, переработанного соответственно той или иной теории, той или иной идеологии.

В то же время карта воспринимается как продукт солидной, уважаемой и старой науки и воздействует на сознание человека всем авторитетом научного знания. Для человека, пропущенного через систему современного европейского образования, этот авторитет столь же непререкаем, как авторитет священных текстов для религиозного фанатика. Фашисты установили, что чем лучше и «научнее» выполнена карта, тем сильнее ее воздействие на сознание в нужном направлении. И они не скупились на средства, так что фальсифицированные карты, которые оправдывали геополитические планы нацистов, стали шедеврами картографического издательского дела. Эти карты заполнили учебники, журналы, книги. Их изучение сегодня стало интересной главой в истории географии (и в истории идеологии).

Мы сами совсем недавно были свидетелями, как во время перестройки идеологи, помахав картой Прибалтики с неразборчивой подписью Молотова, сумели полностью парализовать всякую способность к критическому анализу не только у депутатов Верховного Совета СССР, но и у большинства нормальных, здравомыслящих людей. А попробуйте спросить сегодня: какую же вы там ужасную тайну увидели? Почему при виде этой филькиной грамоты вы усомнились в самой законности существования СССР и итогов Второй мировой войны? Никто не вспомнит. А на той карте ничего и не было. Просто наши манипуляторы хорошо знали воздействие самого вида карты на сознание. Поскольку тоталитарный контроль над прессой был в их руках и никакие призывы к здравому смыслу дойти до масс не могли, успех был обеспечен.

В ведомстве Геббельса были отработаны методы «фабрикации фактов». Они были во многом новаторскими и тогда ставили в тупик западных специалистов. Так, фашисты ввели прием подстраховки ложных сообщений правдивыми, даже очень для них неприятными. В такой «упаковке» ложь проходила безотказно. На широкую ногу была поставлена разработка и распространение слухов. Впервые в Германии стали публиковаться ложные «научные» работы, в которых давались сфабрикованные цитаты со всеми научными атрибутами — с указанием ссылок на несуществующие источники, с номерами страниц, выходными данными и т. д.

Особую роль в пропаганде фашистов играла театральность. Большое внимание уделялось провокациям, многие из которых были большими спектаклями (например, поджог Рейхстага). Провокации порой проводились с единственной целью снять «правдивый» пропагандистский фильм. Так, например, жителям оккупированного Краснодара было объявлено, что через город проведут колонну советских пленных и что им можно передать продукты. Собралось большое число жителей с корзинками, полными продуктов. Вместо пленных через толпу провезли машины с ранеными немецкими солдатами — и сняли фильм о «теплой встрече».

В выработке технических приемов фашисты проявляли большое знание психологии и интуицию. Вот какой прием был, например, введен в практику радио немецкими фашистами — они специально инсценировали всяческие «накладки», чтобы создать образ бесхитростных, неуклюжих людей. То «забудут» отключить микрофон и в эфир попадает дружеская перебранка сотрудников, за которую они потом извиняются, то «нечаянно» вторгается посторонний разговор или шум. Это на первый взгляд примитивный, но действенный прием «захвата аудитории». Позже, отталкиваясь от этого опыта, в отношении телевидения было также обнаружено, что искажения на экране телевизора, вызванные работой оператора в реальных условиях, не только не снижают силы воздействия на зрителя, но даже наоборот — создают ощущение большей подлинности репортажа.

Этим приемом злоупотребляло НТВ, когда делались телерепортажи о Чечне в 1995–1996 гг. Вот тропинка вдоль разрушенного дома, вдалеке от боя. По этой тропинке бегут какие-то люди, за ними следует камера. Камера дергается, люди выпадают из кадра, сбивается фокусировка. Все так, будто оператор, в страшном волнении, под огнем снимает реальность. Но камера дергалась и сбивалась с фокуса только для того, чтобы создать иллюзию боевой обстановки. Создается мощный эффект присутствия, мы как будто вброшены в страшную действительность Чечни. Трюк, который должен имитировать реальность! Описан в учебниках телерекламы и телерепортажа как прием, оказывающий сильное эмоциональное воздействие от иллюзии достоверности. Это дешевый прием телерепортера, манипулирующего сознанием зрителя — realityshow(имитация реальности). Советским радио и телевидением он не употреблялся.

Роль женщины и молодежи в концепции советского и фашистского государств. Не будем брать крайности и копаться в вывертах евгеники, включенной в идеологию фашизма — в расовых брачных нормах, идее улучшения породы, организации борделей, где производители-арийцы из СС оплодотворяли ариек для заселения новых жизненных пространств. Возьмем фундаментальную формулу фашизма для средней немки. Она сводилась к магическим «трем «К»: Kirche, Kinder, Kuche(т. е. церковь, дети, кухня). В этом отношении к женщине декларировался откат назад от современного общества.

Советское государство, напротив, декларировало освобождение женщины от «паранджи» (в широком смысле слова) и от экономического подчинения — в рамках наших исторических возможностей. Перед выборами 1995 г. по телевидению была пущена целая серия тупых маленьких пасквилей на советское прошлое. В одном из них Нонна Мордюкова представала в виде страшной, загубленной этим прошлым женщины, которая с кувалдой трудилась на железной дороге. Что хочет сказать Мордюкова своим паскудным скетчем? Что русская женщина не желала ни образования, ни работы, а желала «церковь-дети-кухня»? А если не это, то пусть Мордюкова прочтет доклад ООН о детской проституции в «нетоталитарных» странах — единственной замене учебы и работы для девочек из «семей с низкими доходами». Но вернемся от Мордюковой к обыкновенному фашизму.

В отношении молодежи мы видим в фашизме сознательное разрушение традиционных отношений. Для превращения молодежи в «женихов смерти» нужна была глубокая культурная революция. Она заключалась в снятии естественных для детского и подросткового возраста культурных норм, запретов, отношений подчинения и уважения к старшим. Сначала — «раскрепощение» сознания, доведение атомизации до полного предела, чтобы затем слепить в рой, в военизированные группы. Идеологи поставили задачу: создать особый фашистский стиль — так, чтобы «молодежи стало скучно в лагере коммунистов» (этот прием не так давно успешно использован и нашими антикоммунистами). Этот стиль был развит как философия под названием «а мне что за дело» или стиль «бродяги и фанфарона» — говоря попросту, хулигана. Взрослые наставники молоденьких фашистов поощряли уличное насилие, ножи и кастеты. Сам фюрер заявил: «Да, мы варвары, и хотим ими быть. Это почетное звание. Мы омолодим мир». Это — принципиальное отличие от установки коммунизма в отношении молодежи: ее дело — учиться и овладевать всем культурным богатством, которое накопила цивилизация. Надеюсь, ленинские слова еще читатель помнит.

И здесь речь идет не о конъюнктуре, а о фундаментальном открытии философов фашизма, о котором очень много думал и писал КЛоренц: «демократизация» подростков, то есть освобождение их от иерархических связей со взрослыми и от гнета традиций, предоставление им самим устанавливать этические нормы и связи подчинения, неизбежно ведет к фашизации их сознания. Это надо подчеркнуть, ибо многие наши демократы сейчас с энтузиазмом бросились «раскрепощать» школу и детей вообще. Большинство из них не понимает, что творит. Никита Михалков в своем фильме «Утомленные солнцем», за который ему еще будет очень стыдно, издевается над «тоталитаризмом» советских детей. Они у него хором декламируют: «Ленин-Сталин говорит: надо маму слушаться!» Вот чему учили проклятые коммунисты. Тут сын сталинского детского поэта, сам того не понимая, сказал важную вещь. В этой позиции коммунистов соединялась традиция русской культуры с наукой, хотя тогда научных данных о развитии детской психики было еще недостаточно — их как раз добавило изучение фашизма. Дети должны «маму слушаться», а не создавать свой мирок с демократией.

Изучение процесса фашизации молодежи отражено в романе-антиутопии английского писателя У.Голдина «Повелитель мух» и в классическом фильме по этому роману. Почему-то наши демократы его не вспоминают. А в нем показано, как сотня нормальных детей, попавших без взрослых на тропический остров, решает воспроизвести политический строй «как у взрослых» — с выборами парламента, президента и т. д. И как этот строй неизбежно перерождается в жестокую фашистскую диктатуру. Наш коммунизм (и тут, думаю, большая заслуга Ленина и уже старого Горького) охранил детство и юность от радикалов Пролеткульта. Первым делом была проведена огромная государственная программа по массовому изданию и внедрению буквально в каждую семью сказок народов СССР (прежде всего, русских сказок), а также Пушкина и сказок писателей-классиков. Официальная («рекомендованная») советская литература о детстве («Детство Темы», «Детство Никиты») задавала определенный тип отношений взрослых и детей. Она смогла нейтрализовать «Тимура и его команду» — абстрактную и убогую модель «взрослой» детской организации «для нас». Мы эту книжку переварили.

Миф о «русском фашизме» — оружие против советской и постсоветской России

Утверждение, будто тоталитаризм есть специфическое универсальное состояние разума и души, политического и социального строя, было очень важным оружием Запада в холодной войне против СССР. Выдвинутое в лево-либеральной среде и сформулированное в книге Ханны Арендт «Истоки тоталитаризма» (1951), это положение оказало сильное влияние на сознание левой интеллигенции Запада, в том числе и в коммунистическом движении. Смысл его был в том, чтобы представить сталинизм и фашизм генетически однородными явлениями и, таким образом, нацепить на СССР ярлык «недобитого фашизма», который западным демократиям удалось стравить с его двойником (национал-социализмом) во Второй мировой войне. Теперь его придется добивать. Эта концепция, подхваченная в кругах элитарной интеллигенции, стимулировала сдвиг «просвещенной» части западных левых к антисоветизму, в том числе в виде еврокоммунизма. В среде рабочих и крестьян эта проповедь особого успеха не имела, но к их сознанию нашлись другие отмычки.

Идея представить сталинизм и фашизм близнецами-братьями очаровала и советскую западническую галёрку. Во время перестройки она получила не просто трибуну, а и тотальное господство в СМИ. Начались откровения. Е.Евтушенко назвал Великую Отечественную войну «войной двух мусорных ветров». Чингиз Айтматов в своей книге «Тавро Кассандры» (1994) уже не считает войну Отечественной. Это для него «эпоха Сталингитлера или же, наоборот, Гитлерсталина», это «их междоусобная война». В ней «сцепились в противоборстве не на жизнь, а на смерть две головы физиологически единого чудовища».

В отношении СССР эта линия продолжается и сегодня. Вот как Л.Радзиховский «благодарит» в юбилей Победы (2005 г.) Красную армию за спасение евреев: «В память о войне остался вечный огонь и вечный вопрос — кто фашист, кто антифашист? Вопрос действительно вечный, но обостряется он, понятно, к 9 мая… Я, конечно, помню. И благодарен за спасение… за "дарованную жизнь". Благодарен Красной армии, и СССР, каким бы отвратительным государством он ни был, благодарен солдатам, как бы кто из них ни относился к евреям, каким бы кто ни был антисемитом, благодарен — как ни трудно это сказать — да, благодарен Сталину. Этот антисемит, пусть сам того не желая, но спас еврейский народ… Но помня великую заслугу Сталина, я не могу отрицать очевидного — что он, конечно же, был "обыкновенным фашистом", создал вполне фашистский строй».

Эту тему эксплуатировали и диссиденты, уже когда и сталинизм отошел в историю. В 1979 г. Сахаров пишет писателю Бёллю о том, какая опасность грозит Западу: «Сегодня на Европу нацелены сотни советских ракет с ядерными боеголовками. Вот реальная опасность, вот о чем нужно думать, а не о том, что вахтер на АЭС нарушит чьи-то демократические права. Европа (как и Запад в целом) должна быть сильной в экономическом и военном смысле… Пятьдесят лет назад рядом с Европой была сталинская империя, сталинский фашизм — сейчас советский тоталитаризм».

В действительности речь все время шла не об СССР, а об исторической России. Более того, из архива было даже вытащено представление о «панславизме», посредством которого «империя зла» якобы угрожает Европе. Это представление, которое сформулировали Маркс и Энгельс в середине XIX века, продолжало быть актуальным и в отношении СССР. В упомянутой выше книге Ханны Арендт, которая стала библией антисоветской интеллигенции и ежегодно переиздается на европейских языках, прямо сказано, что «большевизм должен своим происхождением панславизму более, чем какой-либо иной идеологии или движению».

Вспомним, как Энгельс развивал эту тему в связи с революцией 1848 г.: «Европа [стоит] перед альтернативой: либо покорение ее славянами, либо разрушение навсегда центра его наступательной силы — России». Идеологический миф о панславизме как угрозе для Запада являлся во второй половине XIX века в Европе разновидностью русофобии. Насколько живучим был этот миф, видно из того, что к нему обращается даже Гитлер в «Майн Кампф»: «Я не забываю всех наглых угроз, которыми смела систематически осыпать Германию панславистская Россия. Я не забываю многократных пробных мобилизаций, к которым Россия прибегала с единственной целью ущемления Германии. Я не могу забыть настроений, которые господствовали в России уже до войны, и тех ожесточенных нападок на наш народ, в которых изощрялась русская большая пресса».

Но гораздо более интенсивно увязывают советский строй с фашизмом через миф о «советском антисемитизме». Внутри СССР его стали пропагандировать в 60-е годы, но пока еще с иносказаниями. Вот показательный пример.

Израильский историк Дов Конторер пишет сегодня о том, что во влиятельной части советской интеллигенции существовало течение, которое отстаивало «возможность лучшего, чем в реальной истории, воплощения коммунистических идей» (он называет эту возможность «троцкистской»). Конторер цитирует кинорежиссера Михаила Ромма, который 26 февраля 1963 г. выступал перед деятелями науки, театра и искусств (текст этот ходил в 1963 г. в самиздате).

Ромм сказал: «Хотелось бы разобраться в некоторых традициях, которые сложились у нас. Есть очень хорошие традиции, а есть и совсем нехорошие. Вот у нас традиция: исполнять два раза в году увертюру Чайковского "1812 год". Товарищи, насколько я понимаю, эта увертюра несет в себе ясно выраженную политическую идею — идею торжества православия и самодержавия над революцией. Ведь это дурная увертюра, написанная Чайковским по заказу. Это случай, которого, вероятно, в конце своей жизни Петр Ильич сам стыдился. Я не специалист по истории музыки, но убежден, что увертюра написана по конъюнктурным соображениям, с явным намерением польстить церкви и монархии. Зачем Советской власти под колокольный звон унижать «Марсельезу», великолепный гимн французской революции? Зачем утверждать торжество царского черносотенного гимна? А ведь исполнение увертюры вошло в традицию. Впервые после Октябрьской революции эта увертюра была исполнена в те годы, когда выдуманы были слова "безродный космополит", которыми заменялось слово жид».

Ромм увязал увертюру Чайковского с «советским антисемитизмом», а сегодня Конторер увязывает эту увертюру и саму победу России в Отечественной войне 1812 г. с совершенно актуальным современным тезисом о «русском фашизме». Он пишет о демарше Михаила Ромма: «Здесь мы наблюдаем примечательную реакцию художника-интернационалиста на свершившуюся при Сталине фашизацию коммунизма». Так что пусть те, кто читает сегодня «Войну и мир» или слушает увертюру «1812 год», поостерегутся делать это на публике.

Опасность в том, что на Западе антисемитизм и фашизм являются понятиями-символами почти религиозного уровня. Смысл их принципиально не подлежит рациональному определению, и никаких дебатов в отношении этого смысла и критериев отнесения людей к антисемитам и фашистам не допускается. Эти понятия — «черная метка» народам, которые ждут своей очереди на получение звания «народов-изгоев». Сама эта угроза до определенного момента действует на национальное самосознание разрушительным образом.

В течение длительного времени, с помощью повторения выстраивалась связка «антисемит-фашист». И была начата большая программа доказательства, что советские люди (точнее, именно русские) — антисемиты. Далее по умолчанию следовало, что они — фашисты, даже если сами этого не сознают и гордятся своей победой над фашизмом.

А.Д.Сахаров в своем «Меморандуме» 1968 года пишет о «свойственном сталинской бюрократии и НКВД (и Сталину лично) мещанско-зоологическом антисемитизме», но считает его неизбывной чертой советского государства: «Разве не позор очередной рецидив антисемитизма в кадровой политике (впрочем в высшей бюрократической элите нашего государства дух мещанского антисемитизма никогда полностью не выветривался после 30-х годов)?».

В 1994 г. в издательстве «Наука» вышла книга «Русская идея и евреи: шанс диалога». У авторов этой академической книги выходит, что фашизм — прямое следствие русского антисемитизма, что черносотенство — «расистский национализм протонацистского толка, вышедший на поверхность политической жизни России в самом начале XX века». И далее: «Не вызывает сомнения, что русское черносотенство удобрило почву, вскормившую гитлеризм». Это заведомая ложь, о чем авторы не могли не знать. Западные исследования германского нацизма как раз показывают принципиальные отличия его антисемитизма от тех форм юдофобии, которые существовали в России (и даже в самой Веймарской республике). Антисемитизм фашизма — качественно новое явление.

Чтобы представить Россию виновницей Холокоста, антисоветские идеологи внедряли в сознание два почти взаимоисключающих мифа — о глубинном антисемитизме царской России и одновременно о государственном антисемитизме в СССР. То есть, стремились подвести читателя к выводу, что антисемитизм — присущее России сущностное качество.

Р.Рывкина, отрекомендованная как «известный социолог, профессор, доктор экономических наук» из РАН, близкий сотрудник академика Т.И.Заславской, в книге «Евреи в постсоветской России: кто они?» (1996) так и пишет: «Антисемитизм в России (речь идет об антисемитизме политических группировок) инвариантен всем ее политическим режимам: он сохраняется независимо от того, какая именно власть устанавливается в стране». Оснований для такого вывода в книге Рыбкиной не приводится. Напротив, мало-мальски строгие исследования самих еврейских социологов показывают, что антисемитизма в СССР не было. Доля евреев в самых элитарных и влиятельных профессиях была такая, что сионисты начала XX века и мечтать не могли.

С темой государственного антисемитизма и даже «казенного» фашизма легко сопрягается ненависть к победе над фашизмом! Уже одна эта шизофреническая связка разрушала сознание российской интеллигенции, которая в первую очередь находилась в поле воздействия этой кампании, а от нее болезненные разрывы шли и по ткани массового сознания. В.Гроссман сказал, что дело нашей войны было неправое. Он писатель, но на этом пути даже идеологи с академическими регалиями шли на подтасовки. Так, поднятый на пьедестал историк и философ М.Гефтер писал: об «ответственности и пагубности военного союза Гитлера и Сталина, из которого органически проистекали… возможности человекоистребления, заявленные Холокостом».

Гефтер подменяет понятие «пакта о ненападении» понятием военного союза. Это — идеологическая диверсия, способ усугубить в русских комплекс вины. При этом историка нисколько не смущало, что пакты о ненападении с Гитлером Англия и Франция подписали в 1938 г. — на год раньше СССР. У него и в мыслях не было сказать, что из тех пактов «органически» вытекал Холокост — только из пакта с СССР. О том, что все подобные историки самым чудесным образом «забыли» о Мюнхенских соглашениях, и говорить не приходится.

Вспомним сравнительно недавнюю (1991 г.) кампанию нагнетания страхов перед якобы готовящимися в Москве антиеврейскими погромами. Ведь очевидная была липа. Но нет, тема погромов поднимается даже самыми знаменитыми поэтами в момент, когда еврейская элита буквально встала у рычагов власти и не было никакой возможности даже символических протестов. В большой поэме Александр Межиров так объясняет свои мрачные пророчества:

Потому что по Москве
Уже разгуливает свастика
На казенном рукаве.
И кощунственно молчат
Президенты наши оба.
И в молчанье — христиане

А сейчас мы видим программу искусственного разжигания оскорбленного национального чувства русских с помощью непрерывных провокаций в адрес и русских в целом, и русских националистов. Отдельным большим блоком в эту программу входит и тема «русского фашизма». Эти оскорбления не могут быть следствием низкой квалификации ученых и журналистов, которые их применяют, даже в элементарных руководствах говорится, что это — заведомое провоцирование конфликта. Социологи отмечают: «Весьма показательна в этом смысле лексика исследователей, пишущих о русском национализме. Практически в каждой статье на данную тему можно найти арсенал психиатрических терминов типа «шизофрения», «паранойя», «бред», «комплексы» и т. п… В действительности нет никаких эмпирических данных, свидетельствующих о том, что среди русских националистов преобладают индивиды паранойяльного психологического типа. Таких данных нет и в отношении прочих социальных движений. Напротив, существует множество исследований, опровергающих наличие однозначных соответствий между идеологией группы и личностным типом входящих в нее людей».

Да при чем здесь данные? Речь идет именно о провокациях. Сегодня журналист подстрекает подростков к убийству «кавказцев», завтра с таким же пылом требует казни этих подростков как «русских фашистов», а послезавтра обвиняет в фашизме и саму власть, которая приговаривает этих подростков к «слишком мягкому наказанию».

Остановить эту и подобные ей программы может только спокойное и убедительное представление достоверного знания о русской культуре, о российской цивилизации, о советском строе и о фашизме, который пока что в принципе не может укорениться на русской культурной почве. Хотя социальная действительность нынешней России порождает условия для возникновения и ксенофобии, и преступности, и радикальных движений. Во всех них нет родовых признаков фашизма, хотя бы кто-то и нацеплял на себя свастику или взмахивал рукой, как Муссолини. Это бутафория.

Но выработать и упорядочить такое знание мало. Дело в том, чтобы транслировать его в массовое сознание. А это уже зависит от политического порядка. Пока что каналы трансляции под контролем Познера и Швыдкого, а они как раз и заняты распространением мифа о «русском фашизме».