В конце 980-х годов Русь приняла христианство, как общерусскую государственную религию. После осады и взятия столицы византийских владений - Херсонеса-Корсуни - киевское боярство и князь Владимир могли уже не опасаться того, что империя будет расценивать принятие веры из рук цесаря и патриарха как знак признания вассальной зависимости Руси от греков. Условия диктовал победитель, который хотел закрепить мир женитьбой на византийской царевне; "еже и сбыстася".

Принятие христианства сразу поставило Русь в один уровень с передовыми государствами того времени, облегчило дипломатические связи, так как люди средневековья придавали очень большое значение религии, а христианство охватило к этому времени примерно три четверти Европы, Закавказье и значительную часть Ближнего Востока. Одним из политических результатов крещения было то, что сын Владимира по договоренности с цесарем Византийской империи получил высочайший в Европе титул "цесаря", т. е. императора. А сын, внуки и внучки Владимира породнились с крупнейшими королевскими домами континента. Дело было, разумеется, не в одной религии, а и в объективном политическом могуществе Руси, но христианство оформило эту новую силу, и в Европе стало три монарха самого высшего ранга: цесарь Византии, император "Священной Римской империи" (Германия) и цесарь (царь) Руси, великий князь Киевский.

На Руси христианство появилось не в том первородном виде, в каком оно было в первые века своего существования; оно давно уже перестало быть религией бесправных и угнетенных, ожидавших компенсации лишь в потустороннем мире. Со времен Константина Великого (306-337), крестившего Византию, христианство стало государственной религией и все дальше и дальше отходило от принципов "нового завета", опираясь все в большей степени на полный коварства, жестокости и автократизма "ветхий завет" (Библию).

Силу такого государственного христианства составляло сочетание принципа незыблемости и безграничности власти, взятого из Библии, с принципом покорности и смирения, взятым из евангельского учения. Вся последующая христианская литература шла по этому пути; христианское духовенство принимало активное участие в разработке государственного законодательства.

Казалось бы, что с общеисторических позиций следует приветствовать церковь, которая укрепляла новую феодальную формацию, создавая идеологию нового господствующего класса, содействуя его сплочению и входя составной частью в этот класс.

Однако необходимо учитывать то, что христианская церковь не только укрепляла феодальную государственность (что на восходящей стадии феодализма содействовало прогрессу), но и очень умело, во всеоружии разнообразных средств церковной литературы, искусства, театрализованного богослужения противодействовала классовой борьбе, объявляя всякое сопротивление властям вне закона божеского и человеческого.

Вот с такой диалектически противоречивой сущностью христианство и появилось на Руси в X в. Организационно христианство пришло с готовой схемой церковного управления; во главе митрополит (или архиепископ) , в крупных областях - епископы, которым подчинено все областное духовенство и игумены монастырей. Открытым некоторое время оставался вопрос о степени самостоятельности русской церкви - будет ли она автокефальной, независимой под властью киевского князя или же Византии удастся удержать её во власти цареградского патриарха и императора.

В культурном отношении греческая церковь располагала большим фондом богослужебной, богословской и исторической литературы и высокоразвитым искусством (архитектура, живопись). Для Руси благоприятным обстоятельством было то, что родственная Болгария, принявшая христианство на 120 лет раньше, вела богослужение на славянском языке (а не на греческом или латинском) и к концу X в. создала большой запас переводов христианской литературы, вполне доступной по языку и для русских.

Христианство на Руси на рубеже X и XI вв. ограничивалось городами и преимущественно городами Среднего Поднепровья; здесь были центры епархий: Чернигов, Белгород, Юрьев-на-Роси. С точки зрения нашей, языческой, темы чрезвычайно интересно, что первой резиденцией митрополитов, первым церковным центром Руси стал не Киев, а Переяславль-Русский, расположённый рядом с древним Трахтемировским городищем, которое, по высказанным выше моим предположениям, было одним из главных (во всяком случае самым грандиозным) языческих святилищ сколотского времени. Церковным центром Переяславль был с 991 по 1037 г., после чего митрополия была перенесена в Киев, а переяславский епископ носил еще титул митрополита и в конце XI в.(Голубинский Е. Е. История русской церкви, М., 1901, т. I (первая половина тома) с. 339-342.)

Тысячелетнее язычество очень медленно отступало под настойчивым натиском православного духовенства. Деревня по существу стала христианской едва ли ранее XIII в., а пережитки языческих трупосожжений в виде огромных костров над могилой ("дымы" по житию Константина Муромского) дожили кое-где до конца XIX в. В городах Киевской Руси строились церкви; они снабжались богослужебными книгами, утварью, обслуживались причтом; вокруг городов, сразу за крепостными стенами, возникали монастыри, являвшиеся "узлами прочности" церковной организации; духовенство устраивало в городах торжественные молебны, крестные ходы, читало проповеди; но язычество продолжало быть сильным не только "по украином", но и в больших городах. Для характеристики соотношения в русских городах христианского начала и языческого достаточно привести известное "Слово о твари …", составленное русским книжником в XII в. Автор упрекает предшествующие поколения русских людей в том, что они создали языческую религию: "во лжю створиша отци наши, идолом кланяхуться во образ человечь и послужиша твари". Автор "Слова…" бичует и своих современников за поклонение изображениям языческих богов ("написавше свет болваном кланяються ему"); эти изображения света (Святовита?) являются "тварью", т. е. творением человеческих рук "написаней во образ человечь на прелесть малоразумным". Далее в этом русском, не переводном "Слове…" идет интереснейшее противопоставление пустующих христианских церквей шумному многолюдству языческих игрищ:

"… Мнози ся ленять и зле живуть (ленясь слушать чтение божественных книг), яко же имян не ведати чтомых книг - то же и срамеются тем и не содрогнуться, но слабе живуть и не слушая божественных словес. Но аще плясци или гудци (танцоры и скрипачи) или ин хто игрець позоветь на игрище или на какое зборище идольское - то вси тамо текут, радуяся…и весь день тот предстоят позорьствующе тамо … (когда же нас приглашают в церковь) мы позеваю(ще) и чешемся и протягаемся, дремлем и речем: "Дождь" или: "Студено" или леностно ино … А на позорищех (театрализованных представлениях) ни крову сущю, ни затишью, но многажды дождю и ветром дышащю или въялици (метель) - то все приемлем радуяся, позоры дея на пагубу душам. А в церкви покрову сущю и заветрию дивну - и не хотять прити на поученье, леняться … Да не вем, како ны буде милость обрести от бога не послушаеще святых писаний!" (Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси, т. II, с. 82. М., 1913. )

Полное название произведения: "Слово истолковано мудростью от святых апостол и пророк, и отець о твари, и о днии рекомом неделе, яко не подобает крестьяном кланятися неделе, ни целовати её - зане тварь есть". Далее буду пользоваться сокращением: "Слово о твари". Старейший список относится к XII - XIII вв.

В предшествующем разделе мы видели, что накануне принятия христианства языческая система достигла своего апогея. Стихийно создававшаяся на протяжении многих столетий, эта система в условиях впервые сложившейся государственности и в противоборстве с появившимся христианством, вооруженным мощным арсеналом византийской культуры, стала напряженно совершенствоваться, обновлять под покровительством княжеской власти свой ритуал, воскрешать архаичные пласты народной мифологии, соучаствовать в создании нового народного эпического жанра.

Наши сведения о языческих волхвах и их роли в формировании религиозно-суеверных представлений народа и дружинных верхов Киевской Руси крайне скудны. Подлинных материалов IX - X вв. о сословии жрецов, как мы видели, очень мало. Для воссоздания общей картины необходимо было пользоваться ретроспективно очень поздними этнографическими и фольклорными данными. К этому методу ретроспекции необходимо прибегнуть еще раз, используя уже не отдаленные пережитки XIX в., не перепутанные за много столетий фрагменты сказок и былин, а поучения церковников XI - XIII вв. против окружавшего их язычества и широкую струю продуманной и повсеместно утвердившейся языческой символики в прикладном искусстве деревни и города. Символика эта настолько многообразна и устойчива даже в быту самого высшего слоя русского общества XI - XII вв., что заслуживает специального внимательного рассмотрения.

Языческий, сакрально-магический смысл многих сюжетов не подлежит сомнению, и сложение целой системы таких образов, иногда слегка завуалированных под христианско-апокрифическую символику, иногда откровенно языческих, явно свидетельствует о том, что наследие языческого периода, "мудрости волшебной", было весьма значительным.

Анализ языческих представлений с одной стороны позволяет нам проникнуть в истинную семантику средневекового прикладного искусства христианской поры, а с другой стороны, будучи взят ретроспективно, позволит нам подойти к более важной исторической теме - к вопросу о теологических, магических и космогонических разработках, произведенных в языческую пору русскими волхвами, "руководителями религиозной жизни народа".

Забегая вперед, можно в двух словах сказать, что "золотой и серебряный фольклор" XI - XIII вв. раскрывает перед нами огромную и вдумчивую работу русских языческих жрецов, предопределившую систему мышления златокузнецов на два - три столетия вперед. Этот вывод после его обоснования мы должны будем приплюсовать к общей характеристике русского жреческого сословия.

Дальнейшее рассмотрение целесообразно построить так: первоначально ознакомиться с заклинательной системой, охранявшей, по мнению средневековых людей, их жилища от упырей-вампиров. В этой теме отделить деревенский материал от городского не представляется возможным.

Вообще же контраст между городом и деревней, усиливавшийся по мере развития феодальных отношений, требует раздельного рассмотрения русской деревни XI - XIII вв. и одновременного города. Последний раздел, связанный с языческими "игрищами", "позорищами" и "русалиями", продолжавшими существовать не только в первые века после крещения, но и во времена "Стоглава" (а в виде молодежных и детских забав и в XX в.), снова объединит город и деревню.

Дом в системе языческого мировоззрения Дом - мельчайшая частица, неделимый атом древнего общества был весь пронизан магическо-заклинательной символикой, с помощью которой семья каждого славянина стремилась обеспечить себе сытость и тепло, безопасность и здоровье. К сожалению, археологический материал по славянскому и древнерусскому жилищу дает нам значительно меньше данных о язычестве, чем раскопки более ранних племенных святилищ. Исключение представляет Новгород Великий, где в домах XI - XIV вв. обнаружено много элементов бытового язычества, вплоть до миниатюрных изображений домовых, покровителей дома. Скудость подлинных материалов, синхронных изучаемой нами эпохе, может быть компенсирована привлечением необъятного и богатого по содержанию этнографического материала, собранного преимущественно в русской, белорусской и украинской деревне XIX в. Мы уже видели на примере севернорусской вышивки, что народное искусство хранит чрезвычайно глубокий пласт религиозных представлений (богини рожаницы, Макошь, Лада, Купала и мн. др.). Ткани с вышитым узором составляли неотъемлемую часть каждого дома; в доме они делались, дом и домочадцев они украшали. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981. Раздел "Русские вышивки н мифология", с. 471-527.)

Разумеется, что русская деревня времен Тургенева и Льва Толстого уже не знала языческого содержания своих вышивок, что вышивальщицы лишь бессознательно повторяли старые узоры, так как уже не могли объяснить их содержания. Эстетическое начало давно заслонило собой архаичный смысл, и только романтика давней старины (которая входила составной частью в эстетический комплекс) и бережное отношение к родным традициям позволили русской пореформенной деревне сохранить языческие сюжеты в состоянии, пригодном для научной расшифровки.

Правомочность привлечения этнографического материала к анализу эпохи, отстоящей от XIX столетия на одну-полторы тысячи лет, проверяется, как уже говорилось, методами экстраполяции: если одно и то же явление наблюдается в эпоху предшествующую Киевской Руси и существует в сходном виде спустя тысячу лет после нее, то мы вправе рассматривать Киевскую Русь как промежуточное звено в эволюционной цепи и по принципу экстраполяции допустить существование интересующего нас явления и в эпоху Киевской Руси. По отношению к вышивке пример уже приведен во вводном разделе: самый устойчивый сюжет северно-русской вышивки - женская фигура с воздетыми к небу руками и с птицами по сторонам - известен у праславян уже в VII в. до н. э., за две с половиной тысячи лет до сбора вышивок этнографами.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 341.)

Применительно к дому нас может особенно интересовать архитектурная домовая резьба, столь щедро представленная в крестьянском искусстве: конек на крыше, резные причелины с громовыми знаками, наличники окон и т. п. Именно эти части строений и не доходят до археологов, которым, как правило, достаются только нижние венцы срубов, фундаменты печей, утрамбованные плоскости полов; по терминологии русской сказки, этнографы получают вершки, а археологи - только корешки.

Право на использование драгоценных этнографических сборов дает нам опять-таки материал, позволяющий применить экстраполяцию. В южных областях русские и украинские хаты украшаются не только коньками (часто парными), но и резным изображением женской фигуры иногда в сопровождении птиц. Сюжеты очень близки к тем, которые преобладают в вышивках: женщина с воздетыми руками, по сторонам которой изображены две птицы и два коня (или всадника). В Словакии для украшения стрехи дома употребляется специальная композиция из обожженной глины, представляющая собой торс женщины с поднятыми к небу руками. На голове женщины помещен петух.(Slovenske 1'udove umenie. Bratislava, 1954, рис. 510. Украшение датировано 1823 годом.)

Женские фигуры с воздетыми руками на месте конька кровли известны с глубокой древности и тем удостоверяют наше право на ретроспективное использование обширного и в высшей степени интересного этнографического материала. По счастью, археологический материал сохранил нам изображения домов (модели и рисунки на глиняных плакетках), отстоящие от этнографического на 5000 лет.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 163-165, рис. на с. 165.)

Стены энеолитических жилищ покрывались узорами, в которых преобладал мотив ужа-покровителя ("господарика"), встречался сложный солярный знак и есть схематичное изображение треугольного фронтона дома, увенчанного человеческой фигурой с поднятыми к небу руками. (Рис. 74).

Следовательно, идея охраны стен, окон и кровли жилища при помощи различных магических изображений возникла в незапамятной древности и просуществовала очень долго. Здесь, впрочем, следует сделать оговорку: метод экстраполяции позволяет говорить о сохранности внешней формы, но необязательно о сохранении того же самого содержания, которое могло постепенно выветриваться. Для установления осознанности семантики заклинательного орнамента на стенах, окнах и крышах домов в древней Руси нужны дополнительные материалы. И они у нас есть.

Рассмотрим любопытное свидетельство летописи о нашествии вампиров на Полоцкое княжество и его столицу в 1092 г. "В лето 6600. Предивьно бысть чюдо Полотьсце, в мьчте: бывъши ночи, тутън (топот) станяше, по улици яко человеци рищуще беси. Аще къто вылезяше ис хоромины, хотя видети, абие уязвен будяше невидимо от бесов язвою и с того умираху. И не смеяху излазит ис хором. По семь же начата в дьне являтися на коних и не бе их видети самех, но конь их видети копыта. И тако уязвляху люди полотьскыя и его область. Тем и человеци глаголаху яко навие биютъ полочаны".(Шахматов А. А. Повесть временных лет. Пг., 1916, с. 271-272.)

Появление навий в Полоцке описано как предвестие целого ряда несчастий и невзгод по всей Руси: злые силы причинили засуху леса и болота "възгарахуся сами"; половцы напали на Русь; "в си же времена мънози человеци умираху различьными недугы" за зиму в Киеве скончалось 7000 человек. В Радзивиловской летописи есть миниатюра, посвященная бесчинствам навий в Полоцке. Вопреки прямому смыслу текста о невидимости злых духов, художник изобразил безобразных чудовищ, скачущих верхом по улице Полоцка. Горожане запирают дома, закрывают ставни.(Фотомеханическое воспроизведение Радзивиловской (Кенигсбергской) летописи СПб., 1902.) (Рис. 75).

Навьи - мертвецы или, точнее, невидимые души мертвецов. Иногда исследователи говорят о культе навий, как о культе предков, но от этого следует предостеречь, так как предки это свои, родные мертвецы, неизменно дружественные, деды, покровительствующие своим внукам и правнукам. Навьи же это чужие, иноплеменные мертвецы, души врагов и недоброжелателей, души людей, которых за что-то покарали силы природы (души утопленников, съеденных волками, "с дерева падших", убитых молнией и т. п.). Очень полно раскрывает сущность навий болгарский фольклор: навьи это птицеобразные души умерших, летающие по ночам, в бурю и дождь "на злых ветрах". Крик этих птиц означает смерть; "нави" нападают на беременных женщин и на детей и сосут их кровь. Они - вампиры (упыри), чрезвычайно опасные для людей.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 36.)

Недаром летописец-церковник приравнял навий к бесам, к злым демонам христианской мифологии. Принесение умилостивительных жертв этим вампирам, субъектам зла, было самой архаичной стадией древних верований: "а преже того клали требы упиремь и берегыням". Упыри-вампиры и навьи - порождение первобытного анимистического мировоззрения, когда вся природа во всей своей совокупности и многообразии мыслилась насыщенной духами зла (упыри) и добра (берегини).

Нам очень трудно представить себе эту анимистическую повсеместность, повсюдность опасных духов зла. Только заговоры, служившие словесным противоядием против них, в какой-то мере дают нам представление о сущности анимистического мировоззрения. В своей первой книге о язычестве я уделил значительное место заговорам, как последним, дожившим до XX в. отголоскам первобытного анимизма(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 133-142.). На первый взгляд может показаться, что к заговорам там проявлено излишнее внимание, но дело в том, что только подробное перечисление в колдовских заговорах всех мест в природе и в поселке, где могут оказаться злыдни-упыри, приближает нас к пониманию первобытной психологии. Упыри, невидимые навьи, по мнению веривших в них славян, могут напасть на человека везде, всегда и отовсюду:

…во дни и в нощи, на пути,
при реках и берегах, морях и реках,
и езерах, и источниках водных,
при горах и холмах, и песках,
и на распутиях, и водах, и при косогорах,
и дебрях, и лесах, и во болотах,
и при полях, и огородах… истоках и кладезях.
И во всяком построении:
жилом, дворцом и недворном, полевом и степном,
и в храмех божиих, и молитвенных домах,
и при распутий часовенок…

((Виноградов Н. Заговоры, обереги, спасительные молитвы. Живая старина, 1909, вып. 2, с. 48.))

Анимистическая повсеместность рассеянного в природе зла столь велика, что ей не может противостоять даже сила всемогущего христианского бога, который, судя по заговору, записанному в конце XIX в., не мог защитить человека ни в православной церкви, ни в моленной, ни у придорожной часовни.

Однако средневековый русский человек не был совершенно беззащитен в то время, когда по улицам Полоцка помчались на невидимых конях полчища навий-вампиров, наносившие полочанам смертельные удары. Люди попрятались в своих домах. Дом был крепостью, неприступной для навий: "и не смеяху излазити ис хором". Вампиры могли расправиться только с теми любопытными, которые покидали свою крепость, "вылезали ис хоромины". Полоцкий эпизод 1092 г. был, по всей вероятности, отражением какой-то общерусской эпидемии (вспомним 7000 умерших киевлян), а для нас он интересен как показатель преломления реальных явлений (действия бактерий, бацилл, вирусов) в сознании простых людей XI в.; они отнесли смерть сограждан, вылезавших из своих хоромин, за счет упырей-навий. Чем же были защищены хоромы от повсеместно разлитого "на злых ветрах" губительного начала? Это прежде всего доброжелательные языческие символы, размещенные на самых уязвимых участках жилища и двора: изображения солнца, "громовые знаки", фигура богини на вершине строения, конские головы в качестве "кнеса", подковы у дверей и т. п. Обратим внимание на то, что и в архитектуре и в одежде был последовательно проведен один и тот же принцип размещения заклинательного орнамента орнаментировались все проемы, все отверстия, через которые всевозможные злыдни могли проникнуть к человеку. В одежде магическим охранительным узором покрывались: ворот, обшлага рубахи, подол, разрезы на рубахе или сарафане. Сама ткань считалась непроницаемой для духов зла, так как в её изготовлении участвовали предметы, изобильно снабженные магическим орнаментом (трепало, прялка, ткацкий стан). Важно было защитить те места, где кончалась заколдованная ткань одежды и начиналось тело человека.

То же самое мы видим и в народной архитектуре: декоративные (а в свое время магически-заклинательные по своему смыслу) элементы располагаются на воротах, вокруг окон, у застрехи; то или иное священное изображение (конь, оленья голова с рогами, богиня и птицы, солнце) увенчивало наивысшую точку дома щипец крыши. Сумма подобных оберегов, постоянно присутствующих на всех уязвимых участках дома, и превращала каждую "хоромину" в недоступное для навий убежище всех членов семьи. Внутри дома (на случай проникновения злыдней) все обиходные предметы тоже были покрыты, как увидим ниже, охраняющими знаками, облегчавшими одоление зла внутри убежища.

Заклинательные действия начинались уже при постройке дома, при выборе места под будущее жилье. По сведениям этнографа В. В. Богданова, белорусы в середине XIX в. освящали выбранную для усадьбы площадку таким образом: на всем предполагаемом месте усадьбы чертился на земле большой квадрат; его делили крестообразной фигурой на четыре части. Затем глава семьи отправлялся "во все четыре стороны" и приносил из четырех полей четыре камня, которые укладывались в центрах малых квадратов. В результате на месте будущей усадьбы появлялась та идеограмма плодородия, которая известна нам начиная со времен энеолита и вплоть до русских подвенечных вышивок начала XX в. 12(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 4252.)

Этнографы зафиксировали множество магических обрядов и поверий, связанных с постройкой дома. Для строительства избы выбирались в лесу особые деревья, не относящиеся к разряду "буйных" или "стоеросовых". Закладку строения следовало начинать, "когда наполняется месяц", т. е. после новолуния.(Бломквист Е, Э. Крестьянские постройки русских, украинцев и белорусов. В кн.: Восточнославянский этнографический сборник. М., 1956. Раздел: "Обряды при постройке дома", с. 131-134. В 1983 г. вышла книга А. К. Байбурина "Жилище в обрядах и представлениях восточных славян" (Л., 1983). Здесь кое-что добавлено по сравнению с работой Е. Э. Вломквист, но автор совершенно не коснулся орнаментики дома, хотя она, как увидим далее, очень широко раскрывает "представления восточных славян".)

Под углы первого венца бревен клали с магической целью: клочок шерсти, горсть зерна, ладан, воск. Археологические материалы свидетельствуют о том, что иногда под угол дома укладывали конскую голову. Возможно, что с этим древним обычаем связана русская сказка о девочке-семилетке, сиротке, обращавшейся за советом к "кобыльей голове". Впрочем, этот сюжет мог возникнуть и под влиянием веры в волшебную силу "коника" (от слова "кон" - "начало", "основа"), священного печного столба, которому нередко по созвучию с названием лошади придавалась форма конской головы.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, рис. на с. 35.)

Во все время сооружения бревенчатого сруба внутри него должно было находиться молодое деревцо с иконкой на нем. Когда воздвигали стропила, то деревцо укрепляли на щипце кровли, на месте будущего конька.

Особыми обрядовыми действиями сопровождалось укрепление матицы (сволока), на которую настилался потолок ("стель"): к ней привязывали вывороченный мехом наружу полушубок (отголосок культа медведя?) и каравай хлеба, пирог или горшок с кашей. В это же время с верхнего венца сруба со всякими добрыми пожеланиями разбрасывали хлебные зерна и хмель.(Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки…, с. 132.) На матице нередко вырезали "громовой знак" колесо Юпитера-Рода с шестью спицами.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, рис. на с. 455.)

После завершения постройки устраивался пир; если же изба строилась "толокой", т. е. с помощью родичей и соседей, то участников торжественно кормили после каждого этапа строительства. В новый дом "первым входил хозяин с квашней и иконой в руках, за ним - хозяйка с курицей, дальше шла молодежь".(Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки…, с. 133.) Вселение семьи в новопостроенную избу сопровождалось обрядом перенесения огня из старого жилья и переселения домового из старого подпечья в новое. Домового зазывали и приглашали: "Домовой, домовой! Пойдем со мной!" Или же хозяин, стоя в воротах и кланяясь на три стороны, возглашал: "Батюшка домовой и матушка домовая, батюшка дворовой и матушка дворовая со всем семейством, пойдемте к нам на новое жилище с нами жить!" Домового переносили в горшке с жаром из старой печи на хлебной лопате.(Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки…, с. 134.)

Внутри дома проводился целый ряд языческих празднеств. Речь идет не только об узкосемейных делах вроде крестин, постригов, сватовства, свадьбы, похорон. Почти все общесельские или общеплеменные многолюдные "соборы" и "события" проводились в двух планах: какая-то часть обряда совершалась на площадях, в святилищах и требищах, а какая-то - каждой семьей в своей хоромине, у своей печи, у своего коника.

Новогодние гадания и заклинания будущего урожая, колядки и щедровки, маскарады, медвежьи комоедицы, масленичные разгульные пиры с блинами, обряды, связанные с первым выгоном скота, поминание умерших предков, празднование урожая и многое другое все это начиналось в каждой семье, внутри дома, где глава семьи ("князь" по свадебной терминологии) выполнял функции жреца и руководил всем праздничным церемониалом.

Это положение можно пояснить одним примером. По свидетельству Саксона Грамматика ("Gesta Danorum" XII в.), у западных, балтийских, славян жрец храма верховного божества Святовита ежегодно проводил следующий обряд:

"… В жертву Святовиту приносился пирог из сладкого теста, круглый и вышиною почти в человеческий рост. Пирог ставился в храме между народом и жрецом, и жрец, спрятавшись за ним, спрашивал у народа - видят ли его? Когда отвечали, что виден лишь пирог, то жрец желал, чтобы и на другой год за пирогом его не было видно. Этим обрядом, по мнению ран (племя балтийских славян), испрашивалось обилие жатвы на будущее время; поверье, распространенное и у других славянских народов".(Гильфердинг А. История балтийских славян. СПб., 1874, с.163-164.)

Точно такая же магическая церемония с пирогами производилась под Новый год на Украине в XIX в., но только происходила она не в общем храме, а в каждой хате, где в "щедрый вечер" хозяин дома прятался за горку испеченных пирогов и, созвав домочадцев, вопрошал: "Чи бачите ви мене?" (Сумцов Е. Ф. Хлеб в обрядах и песнях. Харьков, 1885.)

Очевидно, древний жрец славян XII в. совершал в храме в общеплеменном масштабе то, что делали домохозяева, "огнищане" в масштабе своей семьи в своем доме.

Вторым этапом после домашних обрядов было вынесение празднества вовне, в места общего "мирского схода"; дом же оставался тем пунктом, где начиналось и где кончалось каждое языческое священнодействие, какой бы масштаб оно ни принимало в момент кульминации. Недаром словосочетание "домашний очаг" приобрело устойчивый социальный смысл. Средневековые еретики-стригольники, отвергавшие монополию церкви на культовую деятельность, опирались на древнюю и устойчивую славянскую традицию, утверждая, что "дом мой - храм мой".

С точки зрения средневековых людей, еще не изживших анимистического представления о повсеместности субъектов зла -навий - и еще приносивших, по словам современника, жертвы упырям, чрезвычайно важным являлся вопрос о снабжении дома-жилья, дома-храма достаточным количеством постоянных оберегов, отпугивающих и отгоняющих от дома всякую вредную нечисть. В этнографическом материале мы видим множество декоративной резьбы, украшающей русские избы Севера и Поволжья с явно языческими элементами, но перед нами вновь и вновь встает проблема доверия, правомочности перенесения пышной декорации наличников и причелин XIX в. в отдаленное средневековье. По отношению к южным сюжетам (богиня и птицы на щипце кровли) мы получили право экстраполяции, но на Севере у нас нет таких четких энеолитических прототипов, и богатое убранство северных изб, породившее в городах России "ропетовский" стиль выставочных павильонов XIX в., при первом знакомстве вызывает сомнение в его архаичности. Большую роль в этих сомнениях играет техника исполнения: тонкая резьба, пропиловка ажурного рисунка, сходство с корабельной резьбой волжских торговых флотилий, в ряде случаев явное подражание белокаменным образцам московского барокко XVII-XVIII вв. и т. п.

Но отбросим пышную орнаментику поволжских изб,(Званцев М. П. Домовая резьба. М., 1935; Маковецкий И. В.) на которую действительно влияла "корабельная резь". Исключим из рассмотрения случаи воспроизведения в дереве элементов нарышкинского барокко. Не будем особенно придираться к изощренной и в основном поздней технике ажурного пропила, памятуя о том, что в русской крестьянской вышивке языческие сюжеты тысячелетней древности зачастую вышивались не нитями домашнего прядения, а цветным гарусом, изготовленным на станках фабрик Морозова или Прохоровской мануфактуры.

Памятники народного зодчества Верхнего Поволжья. М., 1952; Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки…, с. 373-377; Жегалова С. К. Русская деревянная резьба XIX в. М., 1957.

Обратим внимание на те севернорусские постройки, которые не испытали влияния ни поволжских строителей барж, ни московских архитекторов вроде Ропета (Петрова). Возьмем одну из типичных изб старой стройки из Вологодчины, орнаментика которой опубликована И. В. Маковецким в числе многих других подобных образцов.(Маковецкий И. В. Архитектура русского народного жилища Севера и Верхнего Поволжья. Троицкая слобода Тотемского района. М., 1962, табл. 24.) Фасад избы украшен солнечными символами в самой верхней части по контуру торца кровли. Каждый солнечный знак сопровожден скульптурным изображением головы коня. Щипец кровли увенчивает массивный конек, "кънесъ", от которого вниз опущено досчатое "полотенце" с солярным знаком. Причелины, спускающиеся по кромке кровли, завершаются внизу тоже знаком солнца, а концам жердей с крюком на комлевом конце ("куриц"), держащих желоб для слива дождевой воды, придана форма конской головы. Кони эти непосредственно соседствуют с солярными знаками причелин и зрительно совмещаются в единый образ солнечных коней. Три конно-солнечных символа фасада избы представлены в двух разных уровнях: ближе к земле, на конце кровли слева и справа по фасаду, расположены два символа; третий конно-солнечный символ помещен в самой верхней точке здания и развернут фронтально.

Перед нами очень важная система расположения солярных символов, система, идущая из древности и связанная с геоцентрическими представлениями о движении солнца вокруг земли: левый от зрителя край кровли - восходящее, утреннее солнце; верхний конек на щипце кровли - полдневное солнце в зените; правый край кровли - вечернее заходящее солнце. Соединение каждого солнечного символа с фигурой коня подчеркивает динамичность всей композиции. Солнце не просто показано в трех позициях, оно показано в своем ежедневном движении по небосводу; кони Феба влекут солнечную колесницу от востока к западу через священную точку полдня… и в архитектурной орнаментике мы видим и головы коней и колесовидные символы солнца.

Геоцентрические представления о дневном пути солнца по небу на конях (или на лебедях) и о ночном пути по подземному океану на водоплавающих птицах возникли, как можно думать, еще в бронзовом веке, когда на сосудах для умерших, ушедших в подземный, ночной мир, внизу на днище изображалось ночное, подземное солнце.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 234-249.)

При обращении к русскому этнографическому материалу удалось проследить полное воплощение этой идеи в сложной орнаментике прялок: на лопасках прялок изображалась земля (на более ранних - как вспаханное поле; на поздних - как многообразие жанровых ситуаций деревни и города), освещенная с разных сторон солнцем. На двух боковых "серьгах" лопаски помещали восходящее и заходящее солнце, а дневной путь солнца отмечался несколькими солнечными знаками в верхней части прялки, расположенными как бы по дуге небосвода. В центре прялки помещалось или огромное солнце как субъект света ("вещь бо есть солнце свету" XII в.) или же искристая композиция из семи шестилучевых розеток, символизировавшая "белый свет", светящийся как бы сам по себе, независимо от вёдра или пасмурности дневной небосвод, "святовит" ("световит") по древнеславянской терминологии.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, рис. на с. 241, 247.)

Солнечная символика прялок отличается от орнаментики других бытовых предметов тем, что здесь, помимо солнечного света, особое внимание уделено ночному, подземному солнцу. Под горизонтом земли изображалось и ушедшее вниз солнце, и керосиновая лампа как символ противостояния ночному мраку, и древний ящер, хозяин подземного мира.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, рис. на с. 243.)

Внимание к четвертой, подземной позиции солнца в орнаментике прялок объясняется тем, что прялки как орудие труда предназначены в основном для вечерней работы, как правило, проводившейся уже после раннего захода зимнего солнца, или для посиделок, затягивавшихся нередко и за полночь, "до вторых петухов". Символическая орнаментика севернорусской избы в основном была построена на изображении на самом здании дневного хода солнца над землей.

Еще раз следует подчеркнуть, что в обширном этнографическом материале перед нами не просто множество солярных знаков, не сумма отдельных символов, а продуманная система, созданная на основе геоцентрического мировоззрения: злыдни-упыри могут бесчинствовать повсюду, они - вездесущи, повсеместны; в систему зла входит вся природа и все живое, обвеваемое "злыми ветрами". Этой темной анимистической системе вампиризма должна была быть противопоставлена система света, изгоняющего не только тьму, но и порождения тьмы. Древний славянин обратился к Солнцу, зафиксировав его на своем жилище в его непрерывном движении по небу. Повсеместности упырей была противопоставлена повсеместность солнечного света; при этом была подчеркнута закономерность неизбежного прихода солнца в новый день вместе с утренней зарей. Эту мысль о непременном приходе солнечного света поэтично выразил киевский летописец Моисей в своей кантате 1198 г.

Небеса безсловесное естьство суще
и сочювьствено
и самовластно.
Но точью светлостью солнца
и растением луны,
украшением звезд
И непременьно храняще уставы временем
владычна повеления
поведають славу его… (бога).

((ПСРЛ. СПб., 1843, т. II, с. 154.))

Право на ретроспективное опускание этнографических данных до уровня славяно-русского средневековья нам дает анализ сюжета знаменитых вщижских арок XII в. (подробнее см. выше). Две бронзовые арки представляли собой обрамление напрестольной сени над алтарем, долженствовавшей изображать модель вселенной.( Рыбаков Б. А. Русское прикладное искусство X-XIII вв. Л., 1971, с. 81 89, рис. 120-123.) У подножья каждой арки изображены ящеры и крылатые псы-симарглы как символы подземного и земного мира. По дуге арки расположены три круга с птицами, обозначающие три позиции солнца: два нижних круга (птица клюет ветку) - восход и закат солнца; верхний круг (птица с распростертыми крыльями) - полдень. Каждая позиция солнца отмечена маленькой подставкой для свечи. Вщижские арки датируются второй половиной XII в. и, следовательно, показ движения солнца по небосводу мы вполне можем относить к средневековью.

Древнейшим на славянской почве примером показа динамики дневного солнечного пути при помощи трех позиций солнца является неоднократно упоминавшийся браслет из Радолинка, на котором есть и утреннее и вечернее солнце, влекомое лебедями, а над ними в зените - полдневное солнце (без лебедей); к нему молитвенно простирает руки женщина. От Киевской Руси эта композиция отстоит на полторы тысячи лет (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 341.), Следовательно, у нас есть право на экстраполяцию.

Архитектурный декор обычного славянского жилища был, разумеется, проще кружевной резьбы богатых изб XIX в., но важную для древнего славянина солнечную символику он мог выразить и другими средствами. Представление об этом нам дает своеобразная домовая резьба Севера и главным образом Сибири, где сохранилось много старинных изб без вычурной пропиленной орнаментики, но с явно выраженной конно-солнечной символикой.( Маковецкий И. В. Архитектура…, табл. 92; Ащепков Е. Русское народное зодчество Западной Сибири. М., 1950.) Охлупни на крышах изб делались из массивного комля таким образом, что из корневых отростков вырезалась голова коня, изредка птицы, а под конем ствол дерева срезался так, чтобы виден был весь круг торца бревна (с его кольцами и радиальными трещинами), служивший в этом случае как бы изображением солнца. Позднейшие дощатые "полотенца" с пропиленным знаком солнца прикреплялись к коньку именно в этом месте.(Ащепков Е. Русское народное зодчество…, рис. 137, 138, 146, 150 и др.)

Такая упрощенная форма изображения солнца была вполне доступна строителям славянских деревенских изб. В городах же русского средневековья, как мы видим по раскопкам в Новгороде, домовая резьба была не менее изощренной, чем та, которую мы знаем по этнографическим данным.

Космологическая система защиты от духов зла предусматривала не только солнце и его путь по небу, но и самое небо, как предполагаемое вместилище дождевой воды. Представление о верхнем контуре двускатного фронтона дома, как о небосводе, по которому солнце совершает свой дневной путь слева (от зрителя) направо, от одного нижнего конца кровли вверх к щипцу кровли, к её "шелому" "коньку" и далее вниз к другому нижнему концу кровли, подкреплялось в этнографическом (а как увидим ниже и в археологическом) материале изображением звезд и небесных водных запасов. Как уже неоднократно приходилось говорить, картина мира древних земледельцев существенно отличалась от нашей тем, что они еще не знали механики образования облаков и туч из земных испарений и предполагали, что дождевая влага берется сверху, из каких-то небесных запасов воды, хранящихся на уровне "верхнего неба", находящегося над "средним небом", по которому движутся солнце и луна. Это представление отражено в гимнах Ригведы и в трипольской росписи IV - III тысячелетия до н. э. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 168-170, 194-197.) Верхнее небо отделено от среднего "твердью небесной" (библия). Запасы воды на небе носили в древнерусском языке наименование "небесных хлябей". Сильный дождь, ливень ("прапруда") определялся фразой: "разверзлись хляби небесные", т. е. открылась, получила свободу небесная вода и ринулась вниз, на землю. В глазах русских книжников хозяином небесных вод был господь-бог: "Обратитеся къ мъне (говорит во время засухи писатель от имени бога) и обращюся к вам, глаголеть господь. И аз отъвьрзу вам хляби небесные и възвращю от вас гнев мой…" (Шахматов А. А. Повесть временных лет, с. 214, 1068 г.)

Первобытное представление о двух небесах ("водном" и солнечно-воздушном) , разделенных прозрачной "твердью" как стеклянным куполом, сводом (отсюда "небосвод") сохранилось и в средневековых комментариях к библии. Иоанн, экзарх Болгарии, в X в. писал в своем "Шестодневе", посвященном толкованию "Книги бытия", т. е. творению мира богом: "Дъве небеси: и твьрьдь бо нарече бог "небо". Обычьно же божественному писанию и въздуха "небо" нарековати".(Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. М., 1913Г т. II, стлб. 357.)

То есть: "Существует двое небес, так как и твердь бог назвал небом. Небом же в божественных писаниях называется также и воздушное пространство". "Твердь" и в библейском и в средневековом понимании удерживала хляби небесные где-то в недосягаемой вышине над воздушным пространством обычного неба. Это раздвоение неба на две зоны отразилось и в существовании в русском языке не только формы единственного числа (небо), но и формы "небеса". (Рис. 76). В речи философа, убеждавшего Владимира принять христианскую веру, очень четко проведено представление о двух небесах и о двух водах: "Въ въторый день сътвори (бог) твърдь, яже есть посреде воды; сего же дьне разделишася воды: пол их (половина вод) възиде на твердь, а пол их - под твърдъ. В третий дьнь сътвори (из вод под твердью) море и рекы и источьникы и семена".(Шахматов А. А. Повесть временных лет, с. 107.)

Этнография дает нам устойчивое и широко распространенное изображение небесных хлябей верхнего неба на причелинах домовых кровель. Самым частым является волнистый орнамент или узор из городков, которые на расстоянии тоже воспринимаются как волны. Обычно волны избяного "небосвода" идут в два-три ряда, как бы подчеркивая глубинность хлябей. Очень часто наряду с волнистыми линиями изображаются небольшие кружки, очевидно, символизирующие дождевые капли, те "груды", которые, по мнению язычников, веривших в Рода, являлись причиной жизни на земле как эманация божественной оплодотворяющей силы.

Этнографических примеров изображения "хлябей небесных" на причелинах фронтонов очень мног.(Забелло С., Иванов В. Е., Максимов П. Н. Русское деревянное зодчество. М., 1942, рис. 16, 17, 18, 21, 24, 26, 32, 33, 34, 35, 66, 68, 72, 73, 74, 84, 85, 88, 92, 112;. Бломквист Е. 9. Крестьянские постройки…, рис. 21, 34, 79, 87, 89; Маковецкий И. В. Архитектура…, табл. 27, 28, 32, 33, 34, 38, 50, 52, 55, 56, 58, 59, 60, 61, 87, 95, 98; фото 12, 14, 16, 19, 35, 56, 57, 58, 59, 67, 73, 74, 77.)

Причелины с изображением волнистых струй известны нам в Новгородской области, в Архангельской, Вологодской, Ярославской, Ульяновской, Горьковской, в русских селах Карелии и в ряде других мест Средней России и Севера. Исключительно важным для наших разысканий является наличие точно таких же причелин, с таким же струйчатым узором в древнем Новгороде. Как известно, культурный слой Новгорода хорошо сохраняет дерево. В солидном исследовании Б. А. Колчина опубликован ряд причелин городских домов 1055-1422 гг. (Колчин Б. А. Новгородские древности. Резное дерево. М., 1971, рис. 12 и 13 на с. 32 и 33 и табл. 22.) (Рис. 77).

Здесь же в раннее время применяется не только резьба, но и пропиловка сквозного кружевного узора, которая так хорошо известна нам по многочисленным образцам XIX в.

Семантика узоров новгородских причелин XI-XV вв. дает нам два ряда: во-первых, привычную идеограмму воды в виде переплетающихся струй (1177-1197 гг.), а во-вторых, более устойчивое, удержавшееся с середины XI в. вплоть до последнего рубежа сохранности дерева в археологических слоях, т. е. до XV в., изображение женских грудей, то в виде скульптурно выполненного узора, где этот сюжет является повторяющимся раппортом (1055 г.), то в виде парных изображений двух грудей, тщательно обозначенных резчиком (1281-1422 гг.), но также образующих в своей повторяемости волнистый узор.

Прежде чем напомнить о давней символике земледельцев энеолита, где дождевые потоки уподоблялись потокам молока Матери-богини,(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 168-169.) отметим близость в русском средневековом языке таких слов, как "грудь" и "груда". "Грудие росное" - капли росы, живительной помогающей растениям небесной влаги - "родивыи капли росныя".(Срезневский И. И. Материалы…, с. I, стлб. 600.) Русские язычники в XII-XIII вв. полагали, что роса, опадающая с небес в виде тумана-облака, посылается богом неба Родом именно как всерождающая влага жизни.

"… Род седя на воздусе мечеть на землю груды (капли) и в том рождаются дети…" (Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 97.)

Нас не должно смущать наличие женских грудей при оформлении образа небесной воды - ведь мужскому патриархальному божеству Роду предшествовали две рожаницы, две небесных богини, культ которых потом сопровождал культ Рода и даже пережил его, уцелев в бессознательных пережитках до XIX в., отраженный в целой серии крестьянских вышивок.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 475-501.)

Ритуальная живопись трипольской культуры, полнее, чем где бы то ни было в Европе, раскрывающая сущность аграрно-магических представлений древних земледельцев, постоянно связывает воедино идею дождя, небесной воды, с образом грудей двух небесных богинь (прототип двух русских рожаниц), расположенных то равномерно по всему тулову сосуда, то группирующихся попарно.(Рыбаков Б. А. Космогония и мифология земледельцев энеолита. Сов. археология, 1965, № 1, рис. 10, 12, 16, 19; № 2, рис. 32.)

Задолго до открытия трипольской росписи А. Н. Афанасьев писал: "Уподобление дождя молоку заставило видеть в тучах женские груди или коровье вымя".(Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1805, т. I, с. 671 и 435.)

Энеолитическое искусство полностью подтвердило тезис, возникший только на фольклорном материале и казавшийся противникам мифологической школы сомнительным.

Новгородские средневековые причелины, синхронные поучению против языческого Рода, орошающего землю животворными грудами-каплями, дают нам оба воплощения идеи небесной воды - и ритмично расположенные по всей длине причелины женские груди (1055 г.) и парные изображения грудей (1281 г. и 1422 г.). Домовая резьба XIX в. содержит почти все элементы небесно-водяной символики, которые известны нам в новгородской резьбе: схематическое изображение пары женских грудей, зафиксированное находками XIII-XV вв., широко бытует в домовой резьбе русского Севера.(Например: Забелло С. и др. Русское деревянное зодчество, рис. 73, 85 и 88; Званцев М. П. Домовая резьба, рис. 7.)

Использование мотива женской груди в качестве повторяющегося раппорта на всем протяжении причелины точно так же широко представлено в русском архитектурном декоре. Иногда этот мотив передавался округлыми выступами на нижней кромке причелин (идущими или непрерывно или же попарно, с интервалами между парами),(Например: Забелло С. и др. Русское деревянное зодчество, рис. 74; Званцев М. П. Домовая резьба, рис. 7.) но значительно чаще он изображался в виде пропиленных небольших зубчатых (ступенчатых) городков, которые на расстоянии, для смотрящего снизу человека, давали полную иллюзию той символической фигуры груди, которую так тщательно и натуралистично вырезал новгородский резчик времен Ярослава Мудрого.(Колчин В. А. Новгородские древности, рис. 134.)

Новгородские причелины дошли до нас в виде разрозненных досок и обломков; по ним трудно судить о системе изображений символики верхнего неба. В этнографическом же материале (которым с этой стороны никто не интересовался) мы видим именно систему, хотя нередко с перепутанными уже элементами. Причелины русских изб украшались в два-четыре ряда. Верхний ряд чаще всего был занят зигзаговой линией, являвшейся архаичной и устойчивой идеограммой воды, в данном случае - "хлябей небесных", недосягаемых дождевых запасов; изредка зигзаг заменялся упрощенным меандром. Ниже шел ряд городков или парных изображений женских грудей, очевидно, связанных с представлением о небесных богинях-рожаницах, которые, по мысли древних охотников, рождали "оленьцов малых" на потребу людям и волкам, а, по мысли земледельцев, проливали дождь на поля. Эти два основных ряда иногда перемежались рядами сквозных круглых отверстий, которые могли быть осмыслены как дождевые капли. Такими же кружками нередко снабжались городки и полукруги нижнего ряда.

Часто встречается (притом в разных отдаленных местах) сочетание в одном ряду полукругов-грудей с кружком посередине, и коротких зигзагов между ними.(Например: Маковецкий И. В. Архитектура…, табл. 551 и 2; табл. 872; Забелло С. и др. Русское деревянное зодчество, табл. 72 и 73.) Здесь, очевидно, зубчики между полукругами можно толковать как добавление идеограммы воды к изображению туч-грудей.

Как правило, нижним орнаментальным рядом причелин бывают полукруги-груди (часто с кружком посередине), реже городки, но в ряде мест (Вологодская область, Заонежье, Архангельская и Горьковская области) встречаются какие-то неясные отростки, обращенные вниз. В нижегородской пышной резьбе, возникшей под воздействием корабельной рези, это - декоративные листья; в Карелии на таких отростках изображали 3-4 кружка, которые могли символизировать стекающие вниз дождевые капли. Вологодская резьба дает четкое изображение птиц.(Чекалов А. К. Народная деревянная скульптура русского Севера. М., 1974, рис. 26.)

Система построения декора избяных причелин состояла в том, что здесь проводились две неразрывно связанные друг с другом идеи: во-первых, наличие в верхнем небе (над твердью) запасов дождевой воды (зигзаги и меандры), а во-вторых, передача этой воды вниз, на землю к пахарям, показанная посредством мифологического символа грудей небесных богинь, орошающих землю "родивыми" "грудами росными". Широкое бытование этой системы на всем русском Севере и опора на новгородские материалы XI-XV вв., в которых четко прослеживаются все элементы позднейшего декора, а также опора на древнюю систему энеолитической росписи (зигзаги-хляби в верхнем ярусе и груди двух небесных богинь в среднем), позволяют нам считать ряды узоров русских причелин XIX в. не случайным набором орнаментальных приемов, а пережитком (может быть, в значительной мере уже бессознательным) древних космологических представлений о небесах, дающих дождь.

Изображение небесных вод было, однако, лишь частью более общей картины мира, где небесно-водный ярус был только отдаленным фоном, а главным являлось солнце в своем размеренном пути по небосводу среднего неба. (Рис. 78). Чрезвычайно важно отметить, что во всем декоре русских изб XVIII-XIX вв., на всем обширном пространстве двенадцати северных губерний России солнечные знаки, изобилующие в этом декоре, никогда не помещались выше небесно-водной зоны, т. е. не нарушали архаичных представлений о верхнем небе. Зоной движения солнца было со времен энеолита среднее небо, находившееся ниже небесно-водной зоны верхнего неба, расположенного за невидимой твердью.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 194195.)

Расшифровке безмолвного археологического материала помогают, как мы знаем, наиболее архаичные гимны индийской Ригведы, записанные во II тысячелетии до н. э., в которых вертикальный разрез мира представлен так:

1. "Свах" - верхнее небо с запасами воды.

2. "Бхувах" - воздушное пространство со звездами, солнцем и луной.

3. "Бхух" - земля, почва. (Древнеиндийская философия / Пер. с санскрита В. В. Бродова. М., 1963, с. 187.)

С удивительной строгостью соблюдалась эта древняя картина мира в системе архитектурного убранства, явившемся повторением макрокосма в микрокосме славянского жилища: путь солнца по среднему небу подчеркнут тем, что для показа солнечных знаков в надлежащей зоне применялись искусственные, не игравшие никакой конструктивной роли особые доски - "полотенца", спускавшиеся от причелин вертикально вниз. Солярные знаки на этих полотенцах размещались ниже зоны небесных вод причелин на фоне затененного кровлей фронтона. Три позиции солнца, обеспечивающие показ его дневного хода - восход, полдень, закат - достигались тем, что околоземные положения светила при восходе и закате обозначались помещением солярных знаков у нижнего торца обеих причелин и оказывались таким образом в общей композиции домового декора ниже той части причелин, на которой изображались "хляби небесные". Иногда и здесь, для показа утренне-вечерних позиций солнца, прибегали к помощи двух вертикальных полотенец у краев причелин.

Иногда путь солнца отмечался не тремя стандартными позициями, а дополнительно еще несколькими промежуточными знаками, прикрепленными к нижней кромке причелин-неба.(Забелло С. и др. Русское деревянное зодчество, рис. 72 и 73; Чекалов А. К. Народная деревянная скульптура…, рис. 7.) Дневной ход солнца в этих случаях отмечался двенадцатью солнечными знаками.

Рассмотрим солнечные знаки, входившие в общую систему обороны русского дома от упырей и навий.

Прежде всего следует сказать, что в указанных трех позициях (утро, полдень и вечер) всего фронтального декора русской избы солярные знаки изображались не просто как один из элементов убранства, а вполне осмысленно, с глубоким символическим значением. В этом убеждает то, что они почти никогда не помещались изолированно, а всегда в комплексе с другими символами - земли, засеянного поля, иногда воды. Взаимное положение разных символов в одном комплексе дополнительно подчеркивало динамику солнечного дневного хода.

Гарантией сознательного, преднамеренного размещения знаков и комплексов знаков является широчайшее распространение их одинакового осмысления на всем русском Севере - от Новгорода до Устюга и от Архангельска до Подмосковья.(Примеры взяты из книг: Забелло С. и др. Русское деревянное зодчество, рис. 72, 73, 84, 88; Маковецкий И. В. Архитектура…, табл. 56, 58, 87, 128; Чекалов А. К. Народная деревянная скульптура…, рис. 7; Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 50, 307, 457; Русский Север. М., 1972, с. 39; Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки…, рис. 87, 89; Вишневская В. М. Резьба н роспись по дереву мастеров Карелии. Петрозаводск, 1981, рис. 6; Architecture of the Russian North. Л., 1976, рис. 107.)

Сами солнечные знаки представлены несколькими типами. Наиболее устойчивым является круг с 6 радиусами ("колесо Юпитера"). Встречается круг с крестом внутри него, а иногда и с восемью лучами. Восходящее или заходящее солнце может быть показано полукругом (дугою вверх) с тремя лучами. Особый интерес представляют многочисленные знаки, изображающие "бегущее" солнце: внутри круга вырезают несколько дугообразных линий, расположенных радиально; они создают впечатление катящегося колеса с изогнутыми спицами. Направление искривленности всегда одинаково: верхняя линия в круге имеет выпуклость влево, нижняя - вправо, чем определяется и положение всех промежуточных спиц этого солнечного колеса. Иногда движение солнца выражено только тремя такими дугами, но обычно их бывает много. Рядом с символом солнца почти всегда соседствует тот или иной символ земли, поля. (Рис. 79).

Расшифровка знаков, обозначающих землю, основывается на двух проведенных в первой книге "Язычества" анализах. Во-первых, это древний, еще энеолитический символ поля и плодородия в виде ромба или квадрата, поставленного на угол и разделенного на четыре части.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 44-51.) Это знак устойчиво бытовал несколько тысячелетий. Он хорошо отражен в русском средневековом прикладном искусстве (Рыбаков Б. А. Прикладное искусство и скульптура. В кн.: История культуры древней Руси. М., 1951, т. II, табл. 195 на с. 405.) и в церковной декоративной росписи и широко представлен в этнографическом материале, преимущественно в узорах свадебной одежды невесты, что еще раз свидетельствует о связи с идеей плодородия.

Вторая группа знаков на избяных причелинах прямо соотносится с русскими прялками из того же северного региона, на которых в соседстве с солнцем резчик изображал вспаханную землю в виде большого прямоугольника или ромба, прочерченного вдоль и поперек (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 247, таблица прялок.).

На причелинах изб мы видим и прямоугольники и ромбы, образованные рядами небольших отверстий. Кроме того, на кромке причелин почти всегда вырезаны ромбы.

В первичной расшифровке семантики резьбы я опирался на обильный сравнительный материал, исследованный в разделе "Глубина памяти", но убедительным раскрытие смыслового содержания домовой резьбы может стать только после рассмотрения комплексов знаков, после ознакомления с сочетаниями символов солнца и земли. Они четко группируются по суточным позициям солнца - в одну группу войдут комплексы, отвечающие восходящему и заходящему солнцу, а в другую - полдневные, изображающие солнце в зените.

Утро и вечер. На нижних концах причелин, соответствующих в общей картине небесного хода солнца восходу и закату, почти всегда находятся рядом знаки солнца и знаки земли. Чаще всего солнце изображается ниже земли - оно еще только должно взойти; иногда над землей помещают половину солнечного знака - солнце восходит. Иногда солнце показано уже взошедшим, находящимся над землей; в этих случаях земля показана не прямоугольником, а как знак плодородия, перекрещенным квадратом. Материала для установления надежной корреляции недостаточно, но отметить такое тяготение следует для дальнейшей проверки.

В комплексе нижних концов причелин очень часто солнце изображается "бегущим", что вполне соответствует зрительному восприятию хода солнца - при восходе и закате особенно ощутимо движение светила, быстро поднимающегося или опускающегося по отношению к горизонту.

Полдень. Полдневное солнце изображалось на фасаде избы на самом верху, под главенствующей фигурой щипцового коня, но, как уже говорилось, все же ниже "хлябей небесных", являвшихся верхним небом. Для того чтобы соблюсти архаичную стратиграфию мира и оставить солнце в надлежащем ему ярусе, старинные умельцы приделывали к щипцу короткую доску-"полотенце", свисавшую вертикально вниз по фасаду. Вот на нижнем конце этого полотенца и размещался полуденный комплекс солнечных знаков.

Полуденный комплекс всегда был богаче утренне-вечерних. Чаще всего здесь изображались два солнца подобно тому, как на календаре месяц летнего солнцестояния (июнь) обозначался не одним крестом, как другие солнечные фазы, а двумя крестами. Два солнца, расположенные одно под другим, могли быть одинаковыми (обычно с шестью лучами), но одно из них могло быть дано в динамической форме бегущего колеса. В отдельных случаях над солнцами помещалось изображение православного креста, придававшее ясность семантике солнечных знаков - они тоже были священны и обладали такой же апотропеической силой, как и крест, которым отгоняли бесов.

На некоторых полотенцах изображался как на прялках весь суточный ход солнца: наверху три дневных позиции солнца (утро, полдень и вечер) , внизу две позиции ночного подземного солнца, а в центре - огромный лучистый круг, символизирующий "белый свет", вселенную, осиянную, по мнению русских людей XII-XIII вв.,"неосяжаемым и неисповедимым светом".

Символы земли, как правило, отсутствуют в полуденной композиции, но иногда земля все же изображается. В этих случаях она обязательно сопряжена с солнцем: или солнце светит на подступающую к нему (сверху и снизу) землю или же маленький символ земли помещают между двумя бегущими солнцами, и он оказывается как бы всесторонне освещенным.

Входы во двор и в дом. Если основная часть усадьбы древнего славянина или средневекового горожанина была надежно ограждена от носителей зла монументальным, во всю ширь фасада, изображением макрокосма и как бы всесторонне освещена движущимся по небосводу солнцем, то во всей системе дворовых строений оставалось еще очень много лазеек и всяческих скважин, сквозь которые могли проникнуть в жилье или в хлева вредоносные навьи, против которых и здесь нужно было принять свои меры. На колья ограды надевались имевшие магическую силу битые горшки, навешивались счастливые камни с естественным отверстием ("куриный бог"), по периметру двора при каждом празднике рассыпались остатки ритуальной еды, в воротах в ответственный момент первого выгона скота клали рогатину, "которая в звере бывала", и во всех случаях взывали к помощи батюшки-домового, дворового, банника, овинника, "кутного бога" и других "доброхотов" и "доброжилов", представителей своего усадебного воинства.

В качестве постоянных оберегов над воротами часто помещали или одиночный солярный знак или знакомые нам три солнца, символизирующие день от утра до вечера. Солнечный символ, как правило, представлен и его шестилучевом варианте, соединяющем в себе и символику неба, Рода.(Маковецкий И. В. Заметки о памятниках деревянной архитектуры Поволжья. Сообщ. Ин-та истории искусств. М., 1951, рис. 61, 63; Он же. Архитектура русского народного жилища Севера и Верхнего Поволжья. М., 1962, рис. 103; Ащепков Е. Русское народное зодчество…, рис. 172, 173, 231, 253.) Очень часта обработка воротных столбов в виде схематичных антропоморфных фигур-идолов.

Крестьянский двор XIX в. был в меньшей степени, чем дом, снабжен защитительными символами, что, быть может, связано с временным пребыванием людей во дворе, а защитная система, по-видимому, была рассчитана преимущественно на ограждение от навий именно человека. Если в образе навий скрывались известные нам теперь болезнетворные бактерии, бациллы, микробы, вирусы, то такая направленность системы будет вполне понятна. Когда человеку необходимо было покинуть свой двор, выехать в мир, подстерегающий его множеством коварных злыдней, он оказывался защищенным от них, во-первых, своей одеждой, полной заклинательных знаков (см. ниже), конской сбруей с бубенцами, игравшими у всех народов апотропеическую роль, и орнаментацией телеги или саней.(L'art populaire Ucrainien. L. 1982, рис. 95; L'art rustique en Russie, Paris, 1912, № 276, 385, 462, 466-470.) Здесь мы видим и солнце в трех позициях, и квадраты земли, и даже нечто вроде обозначения пути в виде двух параллельных линий колесной или санной колеи. Дуга над головой коня была украшена тремя солнцами в позиции восхода, зенита и заката.(Богуславская И. Я. Русское народное искусство, Л., 1968, рис. 8.)

Из надворных или примыкающих ко двору построек интересны амбары, хранилища "гобина" - урожая. Близ знаменитых Кижей известен амбар с любопытной заменой солнечного знака женской фигурой.(Вишневская В. М. Резьба и роспись…, рис. 10.) На боковых причелинах и на центральном полотенце вырезана женская фигура с опущенными к земле (а не поднятыми к небу, как на щипцах кровли) руками. Как удалось выяснить при анализе русской ритуальной вышивки, женская фигура на полотенцах изображалась двояко: на предназначенных для весенних празднеств - с поднятыми к небу руками, а для летних молений об урожае - с руками, обращенными к земле, как бы указывающими на колосящиеся хлеба. Возникает предположение, что эта вторая женская фигура - славянская Макошь, богиня урожая.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 486 и след.; рис. на с. 493, 405. 523.)

Макошь, самое имя которой означает "Мать урожая",вполне подходящая охранительница амбара с запасами обмолоченного зерна в нем. Зерно в амбаре хранилось в сусеках, больших деревянных ларях. Здесь же хранился и драгоценный семенной запас для будущего сева. Может быть, поэтому мы находим в орнаментации сусеков два основных мотива: солнце (иногда в традиционных трех позициях) и буйную, гипертрофированную зелень.

Вход в дом - дверь - сравнительно бедно обставлена охранительными символами. Иногда встречается солнечная символика со знаками, расположенными по полукругу притолоки (Гуцульщина).(Музей народної архiтектури та побуту УРСР. Київ, 1981, с.65.) Но обычно ограничивались такими оберегами, как подкова у порога и три креста на притолоке, прокопченные "четверговой свечой". Подковы в древней Руси почти не применялись, и что заменяло их у порогов древнерусских жилищ - неизвестно. У двери внутри дома находился коник (может быть, от этого и появился впоследствии обычай прибивать подкову), а под лавку близ дверей всегда клали топор, который был и реальным и вместе с тем магическим средством защиты от видимого и невидимого зла.(Изображения коников см.: Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 35.)

Вход в подклет, в котором не было ни печи, ни коника, иногда снабжался охранительной символикой. В центре композиции изображалось одно солнце, иногда с лучами, обращенными вниз.(Ащепков Е. Русское народное зодчество…, рис. 172, 173.)

Несравненно больше внимания уделено окнам, сквозь которые могли проникнуть вездесущие навьи. Щели в оконницах, сквозняки, зимний холод, все то, что могло причинить болезнь,все это преображалось в сознании древних людей в образы невидимых, неосязаемых навий, несущих людям "на злых ветрах" различные несчастья. В связи с этим возник такой важный элемент заклинательного декора, как наличник, обрамление окна, обычно обильно насыщенной языческой символикой. Обрамление окон представляет очень большой интерес - ведь оконный проем это не только "окно в мир", в "белый свет" для обитателей избы, но и глазок для чужих людей и сторонних злых сил, которые могут подглядеть в него жизнь внутри жилища, проникнуть внутрь или хотя бы сглазить тех, кого удается увидеть в окно. Недаром колдовские заговоры стремятся оградить от соглядатаев: "из окна глядящих и сквозь оконницу смотрящих".

К величайшему сожалению, многие сотни тысяч русских деревенских и городских наличников XVI-IIXX вв. не были в свое время изучены этнографами в полной мере, хотя этот объект в отличие от вышивок был на виду и не требовал особых розысков. У нас нет не только сводного исследования о наличниках двух десятков северных областей России и Белоруссии, но нет и полной картотеки этого ценнейшего источника сведений о народном искусстве и его семантике. Поэтому современным исследователям очень трудно всесторонне обобщить этот важный материал.(Чижикова Л. И. Архитектурные украшения русского крестьянского жилища. В кн.: Русские. Историко-этнографический атлас. М., 1970; Наиболее полной является книга С.К. Рождественской "Русская народная художественная традиция в современном обществе" (М., 1981). Книга основана на результатах многолетней экспедиции в 21 область, которая собрала шесть тысяч фотографий (с. 8). Книга снабжена подробной библиографией. Приношу благодарность Софье Константиновне за предоставление мне большой серии фото и рисунков наличников. В большинстве других работ по русскому жилищу тема наличников рассматривается лишь попутно.)

Орнаментальные композиции наличников с известной долей условности можно разбить на три группы. В одну группу войдут наличники с преобладанием солнечных знаков, продолжающие ту же защитную систему, которая применялась и для дома в целом.(Ащепков Е. Русское народное зодчество…, рис. 75; Маковецкий П. В. Архитектура…, табл. 71, 75, 77; Званцев М. П. Домовая резьба, рис. 80; Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки…, рис. 90. 93.) Солярный знак мог занимать срединное положение над окном, там же могла находиться привычная композиция из трех солнц. Иногда обозначался суточный ход солнца помещением знаков вокруг всего окна или сверху и снизу. Солнечные знаки ставились и на ставнях (так, чтобы они были видны днем при открытых ставнях). (Рис. 80).

Другую группу составят наличники, типичными представителями которых можно считать образцы из Ярославского Поволжья. Особенностью композиции следует считать наличие полукруга или двускатного покрытия в середине верхнего карниза и двух фигур по сторонам полукруга. Внутри полукруга-небосвода нередко помещали лучистое восходящее солнце. Над солнцем по дуге изображались "хляби небесные" в виде волнистых или зигзаговых линий (иногда в несколько рядов) и капель-точек. "Хляби" нередко шли по всему карнизу, отделяя всю небесную сферу. Солнце иной раз изображалось в виде круга с четырьмя крестообразно расположенными внутри круга кринами-ростками, устойчивым аграрно-магическим символом, хорошо известным со времен Киевской Руси. По обеим сторонам "небосвода" размещались в небесном ярусе два крупных украшения, представлявшие собой сочетание сильно стилизованной женской фигуры с символами растительного плодородия. Иногда женская фигура определяется вполне четко, иногда же растительные символы искажают её.

Важно отметить, что в большинстве случаев женское существо как бы беременно ростком, находящимся в его чреве. Иногда внутри большой фигуры помещается меньшая, что выражает ту же самую идею: "Habet illa in alvo…".( Лат. (библ.) "Она имеет во чреве". (Прим. сканера))

Парность женских фигур, их пребывание в небесном ярусе выше солнца и "хлябей небесных", усиленное внимание к теме беременности и рождения - все это заставляет предполагать, что здесь перед нами две рожаницы, две архаичные богини плодовитости и плодородия, которым на Севере, судя по поздним копиям церковных поучений против рожаниц, поклонялись по крайней мере до XVII в. включительно. Над "небосводом" в зените помещался еще один орнаментальный узел, подобный боковым рожаницам, но эта фигура всегда уступала боковым в размере и четкости. Чувствуется, что она введена в композицию как её орнаментальный стержень со значительно меньшей смысловой нагрузкой: растительное начало там еще ощущается, а женское - очень слабо. Третья группа композиций на наличниках отличается от предыдущих, во-первых, отсутствием небосвода (карниз ровный, горизонтальный), во-вторых, отсутствием связанных с небосводом "хлябей небесных", а в-третьих - наличием только одной центральной фигуры, иногда подобной рожаницам предыдущей группы, а иногда и резко отличной, и, в-четвертых - наличием различных зверей по сторонам средней фигуры.

Идея такой композиции совершенно иная, чем в предыдущей группе. Там явно ощущалось стремление передать земледельческую картину мира с её водными небесами, движущимся солнцем и двумя рожаницами, щедро оснащенными только аграрными символами. Здесь же больше звериного элемента, не всегда показаны растительные символы плодородия, и центральная фигура чаще похожа на архаичную "владычицу зверей", чем на женское земледельческое божество.

Перед нами две концепции, отражающие две разных стадии восприятия природы и управляющих ею сил. Совершенно особый интерес представляет географическое размежевание этих двух типов композиции охранительного узора на наличниках.(Полного представления о географическом распределении тех или иных сюжетов мы не можем получить, во-первых, по состоянию сборов материалов (весьма неполных), а во-вторых, и потому еще, что в XIX в. плотники-декораторы занимались отхожим промыслом и бродили по селам разных уездов. Мы можем говорить лишь о тяготении сюжетов к той или иной местности.)

Композиция с небосводом, "хлябями небесными" и двумя рожаницами. хорошо известная нам по новгородским материалам XI-XIII вв., встречена преимущественно на Волге в Ярославской и Костромской областях до Кинешмы включительно. Композиция с одной фигурой и зверями наблюдается преимущественно в более южных областях (Ивановской, Владимирской), но частично проникает и в костромское течение Волги.

Существенные смысловые различия двух композиций и намечающееся географическое размежевание их заставляют нас углубить поиск в далекое средневековье, когда здесь, в междуречье Волги и Клязьмы, происходило соприкосновение и слияние индоевропейцев - славян и финно-угров мерян. Археологическими следами этого слияния являются полуславянские полумерянские курганы X - XII вв. в Ярославско-Владимирском междуречье Волги и Клязьмы, в которых обряд погребения славянский (курганы), а женские украшения - мерянские (шумящие привески с лягушачьими лапками).(Рябинин Е. А. Зооморфные украшения древней Руси X - XIV вв. Л., 1981. Карты: рис. 1718; Седов В. В. Восточные славяне в VI-XIII вв. М., 1982. Карта 35. Некоторые сопоставления этнографических материалов с мерянскими археологическими сделала О. В. Круглова. См. её статью "Древняя символика в произведениях народного искусства Ярославской области" (Сов. археология. 1971, № 1. с. 264-269.)

Славянский элемент на Волге, как это хорошо показано В. В. Седовым, представлен новгородскими словенами. Мерянский элемент тяготел к Клязьме, где славянская колонизация велась кривичами.

Колонизация ярославского Поволжья новгородцами закреплялась действиями княжеской власти, заинтересованной в полном овладении тем участком волжской магистрали, к которому сходились пути княжеских данников и из "Оковского леса" (истоки Волги, Тверца, Медведица), и из восточных владений Новгорода (р. Молога), и из Белоозера (Шексна). Главный город этого района - Ярославль - построен, как известно, Ярославом Мудрым, но, к сожалению, год его основания неизвестен. Исходя из историко-археологической ситуации X - начала XI в., можно утверждать, что Ярослав Владимирович, лично заложивший город на мысу Медвежий Угол,(Воронин П. И. Медвежий культ в Верхнем Поволжье. Л., 1941, с. 3640.) сделал это не в качестве великого киевского князя (1019-1054), а в то время, когда он на протяжении 25 лет (с 990 по 1015 гг.) был князем Великого Новгорода. Давняя стихийная колонизация словен новгородских на Верхнюю Волгу была закреплена постройкой княжеского центра большой округи.

Все сказанное выше имеет прямое отношение к нашей теме о двух типах наличников в этом регионе. Наличники с небосводом, "хлябями небесными" и двумя рожаницами (память о которых в церковных поучениях прослежена до XVII в., а в народных поучениях по конец XIX в.), особенно часто встречающиеся на избах Ярославской области, мы должны связать с новгородской словенской колонизацией. Существование в Новгороде еще в XI в. сложной композиции с изображением волнистых "хлябей небесных" документально подтверждено, как мы видим, археологическими находками. Идея движущегося по небосводу солнца путем показа трех его позиций тоже была, как показано выше, известна средневековым новгородцам.(Колчин Б. А. Новгородские древности. Резное дерево, с. 33, рис. 13, табл. 16, рис. 1. Die Kultur des mittelalterlichen Nowgorod. - Wikinger und Slawen. Berlin. 1982, S. 241, Tabl. 248.)

Другая система заклинательного узора над окнами с одной богиней, окруженной зверями, распространена там, где в X-XII вв. проживали мерянские племена, творцы особого зооморфного стиля украшений, на которых, кроме центральной человеческой фигуры, изображались различные животные и птицы: кони, быки, олени, петухи, гуси, утки.(Рябинин Е. А. Зооморфные украшения…)

Шумящие зооморфные подвески встречаются на всем широком славяно-финском пограничье, но некоторые типы можно связывать именно с волго-клязьминской мерей: тип VII-А (по Рябинину) и тип XVII. Здесь мы встретим и парную композицию из коней (или петухов) и центральной человеческой фигуры и как обязательный элемент, характерный именно для этого региона, лягушачьи лапки на цепочках, подвешенные к основному украшению.(Рябинин Е. Л. Зооморфные украшения…, с. 34, рис. 9: с. 20. рис. 5: табл. VII-12, VIII-7. XIV-XV и XVI-6.)

Мотив лягушачьих лапок на женских украшениях X - XII вв., распространенный в зоне давних и тесных контактов русского и мерянского населения, невольно заставляет вспомнить известную русскую сказку о Царевне-Лягушке, в образе которой скрывается некое женское божество природы, оживляющее воды и леса, повелевающее птицами и буйными ветрами и способствующее домашним делам вроде тканья полотна и выпечки хлеба.( Афанасьев А. Н. Русские народные сказки. М., 1914, т. 4, с. 33-46. № 150.)

Царевна-Лягушка (она же Василиса Премудрая) выглядит в сказках как божество, сходное с поздней великорусской Макошью, покровительницей домашнего женского дела и особо - ткачества (Лягушка оборачивается веретеном). Центральная фигура композиции наличников волго-клязьминского типа, по всей вероятности, и является такой богиней природы и покровительницей дома.

Географически область наличников XIX в. со зверями и с центральной женской фигурой в композиции совпадает довольно точно с областью распространения древних зооморфных подвесок с лягушачьими лапками. По всей вероятности, эта мерянская область сохранила многие черты местного финно-угорского мировоззрения.

Сказочная встреча Ивана-Царевича с Лягушкой является фольклорным отражением соприкосновения русских дружинников или княжеских данников, вирников и емцов с местным мерянским населением. В археологии это отразилось в сочетании русского курганного обряда погребения (финны хоронили без курганных насыпей) с мерянским убором погребенных женщин, в котором видное место занимают лягушачьи лапы. Вся страна, где скрывается Царевна-Лягушка, это - болота, глухие леса с одинокими избушками, построенными колдуньями. Царевна-Лягушка оказывается в каких-то родственных отношениях с этими колдуньями, схожими с Бабой-Ягой. Братья Ивана-Царевича женились на русских, а стрела Ивана упала в болото, и вернула ему стрелу не русская девица, а заколдованная Царевна-Лягушка, представительница местного мерянского населения.

Так предположительно можно объяснить существование двух типов композиций в узоре наличников: сложная композиция с солнцем и небосводом восходит, по-видимому, к славянам-колонистам, шедшим со стороны Новгорода и из самого города, а композиция с женской фигурой посреди птиц и зверей, очевидно, связана с туземным мерянским субстратом. В обоих случаях охрана окна от упырей и навий возлагалась на изображение мира: русский, земледельческий, вариант представлен объемным трехмерным пространством небес, а мерянский вариант - более плоскостным, свойственным охотничьим воззрениям, образом земли, населенной зверями и птицами. Вполне естественно, что со временем в эту архаичную картину проникли чисто земледельческие славянские символы плодородия в виде распускающейся почки, ростка. Наиболее изощренным охранительным комплексом является украшение окон светелок, чердачных помещений второго этажа. Поднятые на значительную высоту, они были видимы издалека, и поэтому их магическая сила простиралась дальше, чем у обычных окон. Эти наличники представляли собой целые теремки с фронтоном, витыми столбиками и узорчатым подножием. На первый взгляд они кажутся слишком далекими от архаичного убора рядовых жилищ, слишком поздними по времени сложения всей композиции и деталей орнамента вроде русалок - сирен и львов. Подобную резьбу, распространенную в Нижегородской губернии на домах XIX в., справедливо связывают с "корабельной резью", с украшением расшив и барок, ходивших тогда по Волге.(Бломквист Е. 9. Крестьянские постройки…, с. 373-378, рис. № 99б.)

Все это как бы отодвигает наличники-теремки от нашей темы охраны жилых строений посредством заклинательного узора. Однако при более внимательном рассмотрении оказывается, что дистанция здесь не так велика.

Во-первых, в систему корабельной рези входило украшение не только самого корабля (нос, борта, корма), но и тех жилых помещений, которые на нем находились: "на палубе красовалась пестро разузоренная резьбой на стенах и ставнях "казенка", рубка лоцмана".(Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки…, с. 373.) Постройка такого типа упоминается в былине о Соловье Будимировиче, историческая основа которой восходит к середине XI в. Корабль Соловья описан так:

На том было Соколе-корабле
Нос, корма - по-туриному,
Бока взведены по-звериному…
На том Соколе-корабле
Сделан муравлен чердак,
В чердаке была беседа
Дорог рыбий зуб;
Подернута беседа рытым бархатом.

((Былины. М., 1919, с. 133-134.))

"Чердак" и "беседа" - помещения для людей и в смысле охранительной символики вполне могут быть приравнены к жилым домам. Во-вторых, наличие теремков и вышек, подобных корабельному чердаку, в жилых строениях русского средневековья документировано не только терминологией (терем Ольги упоминается в середине X в.), но и археологическими находками в Новгороде: из слоя второй половины XI в. происходит маленькая деревянная модель двухэтажного теремка с колоннами, украшенными "дыньками" и четырехскатной крышей.( Колчин Б. А. Новгородские древности… Резное дерево, табл. 12, рис. 2.)

Третьим и самым весомым аргументом в пользу использования для нашей темы нижегородских наличников-теремков является полная аналогия композиции наличников с композицией знаменитых вщижских бронзовых арок середины XII в. работы мастера Константина. Вщижские арки (подробнее они будут рассмотрены в другой главе) представляют собой напрестольную сень, изображение вселенной, ставившееся на церковный алтарь.(Рыбаков Б. А. Русское прикладное искусство…, с. 81-91.) (Рис. 81).

Картина мира здесь трехъярусна: нижний, подземно-водный (донный), ярус представлен мордами ящеров; средний, земной, ярус - знаком растительности и птицами, клюющими зелень, а небесный ярус показан полукругом небосвода и посредством хорошо знакомых нам трех позиций солнца. Утреннее и вечернее солнце обозначены кругами, внутри которых даны сидящие на ветке, так сказать, приземленные птицы. Полуденное солнце в зените арки-небосвода передано фигурой летящей птицы с распростертыми крыльями; лапы этой полуденной птицы нарочито подняты для того, чтобы показать полет, отсутствие земной опоры. Средневолжские наличники-теремки XIX в. почти полностью повторяют композицию напрестольной сени XII в. Возьмем в качестве примера один такой теремок, хорошо сохранивший все свои элементы.(Круглова О. Русская народная резьба и роспись по дереву. М., 1974, рис. 67.)

Небосвод здесь представлен не полукругом, а двускатным фронтоном, как на избах. Верхнюю кромку образуют волнистые линии "хлябей небесных". Ниже - три позиции солнца, как и на избах. В полукруглой выемке небес - растительный символ из листьев. Под небесами идет фриз из трех метоп с изображением птиц в окружении зелени, точь-в-точь, как на вщижских арках. Иногда птицы даны точно по вщижской схеме: боковые птички сидят, а средняя, полуденная, изображена в полете.(Жегалова С. К. Русская деревянная резьба XIX в. М., 1957, табл. XV, рис. 2.)

Нижний ярус дает в центральной метопе русалку-"берегиню", символизирующую водную стихию на земле; в боковых метопах - сухопутные львы. На других образцах в нижнем ярусе мы видим, как и на вщижских арках, только двух ящеров или двух русалок без сопровождения львов. Витые столбики-колонны, связующие небесных птиц с русалкой, возможно, выражают идею дождя (?). Подобных наличников от окон светлиц и горенок известно довольно много. Композиция их довольно стандартна.(Василенко В. М. Избранные труды о народном творчестве XXX вв. Архитектурная резьба. М., 1974, рис. 9, 13, 15, 16. Наличник с двумя ящерами - рис. 13; Жегалова С. К. Русская деревянная резьба, табл. XIV и XV; Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки…, рис. 99б2; Круглова О. Русская народная резьба…, рис. 5, 6, 7; Памятники Поволжья. М., 1972, рис. 20i; Арбат Ю. Путешествие за красотой. М., 1966, рис. на с. 129.)

Вщижская аналогия сослужила нам хорошую службу - мы теперь знаем, что композиция наличников-теремков с тремя солнцами, птицами и ящерами родилась не в XIX в., а уже существовала во времена Андрея Боголюбского (церковь во Вщиже строилась, по-видимому, при его дочери Марии Андреевне). Возникнуть же она могла и значительно раньше.

Подводя итоги обзору заклинательной орнаментики внешнего вида восточнославянского жилища, следует сказать, что она удивительным образом сохранила почти в полной неприкосновенности древнюю, идущую чуть ли не из энеолита оберегающую символику. Фигуры "великой богини" на фронтонах энеолитических моделей соотносятся с деревянными женскими фигурами (с конями или птицами) над фронтонами украинских хат, а те в свою очередь находят полную аналогию в русской ритуальной вышивке.(Бубнова Ольга. Вышивка. М., 1933, табл. II-III и XX.)

Деревянная резьба русского Севера создавала на фасаде и на крыше дома сложную и глубоко продуманную, создававшуюся тысячелетиями, систему защиты от вездесущих и всепроникающих упырей-навий. Важно отметить, что архитектурный декор не был простой суммой отдельных знаков, даже таких значительных и могущественных, как знак Солнца. Это была защита при помощи макрокосма, тщательно воспроизведенного во всех своих основных элементах в декоре жилища, которое становилось микрокосмом семьи. Этот, созданный руками человека, микрокосм повторял картину мира, возникшую в представлениях предков славян (да и многих других народов) где-то в глубинах бронзового века. Внизу была священная земля предков, освященная специальным аграрно-магическим обрядом. Наземный ярус мира, тот, в котором жили люди, был в изобилии снабжен магическими охранительными знаками, которые нам предстоит еще внимательно рассмотреть. Выше этого человеческого, жилого яруса воспроизводились небеса, два неба, как и положено в древней картине мира, где среднее небо, облекающее землю, небо светил и воздуха, отделено от верхнего голубым куполом придуманной древними "тверди". Выше тверди - обиталище Рода, верховного повелителя вселенной, распорядителя "хлябей небесных", запасов воды, необходимой для пашен и создателя непрерывно возобновляемого жизненного начала. На русской избе (а в средние века и на городских домах, как мы знаем по Новгороду) изображались тщательной резьбой и "хляби небесные" верхнего неба, и солнце, восходящее над землей, и архаичные знаки земного плодородия, и символ Рода-Юпитера - солнечное колесо с шестью спицами.

Но самым главным для русского человека в деле охраны своей "хоромины" от ночной вредоносной нечисти было противопоставление ей светлого начала солнечного дня. Могущественным и страшным своей повсеместностью вампирам противопоставлен ход солнца от восхода до заката; верхнюю точку дома с её широким обзором окружающего пространства обороняет сияющее, как бы удвоенное полуденное солнце и солнечный конь-охлупень, венчающий кровлю. В грозу и бурю солнечные символы, называемые в народе "громовыми знаками" ("от грому"), должны спасти от удара молнии, от пожара, так как они выражают идею ясного дня, безоблачного неба. В ночи, когда реальное солнце пойдет своим подземным путем, когда полчища невидимых враждебных навий могут приблизиться к человеку, "аще вылезет он из хоромины своей", то в его дому, в его языческой крепости он будет огражден заклинательным изображением на всем фасаде дома спасительного светоносного начала - движения солнца, неотвратимого возврата света, ежесуточно побеждающего полный опасности мрак. (Рис. 82). В этом, вероятно, и есть причина такой долговечности древних орнаментальных форм, в которых их первичная сущность (забота о безопасности и благе) постепенно перерастала в категорию эстетическую, сохраняя бессознательно какие-то реминисценции борьбы добра со злом, света с тьмой. Все светлое, ясное, красное, как восходящее солнце, стало обозначением красивого, прекрасного, сохранив прямую связь с первоначальным: "красна-девица", "весна-красна", "ясен-сокол мой" … По поводу обилия солнечных знаков в архитектурной резьбе и в украшении утвари нельзя не вспомнить слова одного из первых советских исследователей русского крестьянского искусства В. С. Воронова:

"… Древне-языческий символ солнца … главное и постоянное око народной бытовой резьбы … Она вся извнутри освещена немеркнущим языческим культом солнца". "Система орнаментальных кругов в их мерном и повторном чередовании есть символически-художественное выражение чередующихся дней, повторяющихся восходов, течений и заходов солнечных …" (Воронов В. С. Народная резьба. М., 1925, с. 12-13.)

К этому можно добавить только то, что показ макрокосма и движения солнца был для наших предков не только средством отображения действительности - в свое время он был средством защиты своего домашнего микрокосма от разлитого в мире невидимого вредоносного начала.

Внутри дома. Анимистическое мировоззрение древнего славянина не позволяло ограничиться защитой своего дома только извне, какой бы могучей ни представлялась ему система ограждения каждого дома воспроизведением всего мироздания. Нужно было предусмотреть все повседневные бытовые дела, обезопасить все вносимое в дом и снабдить человека всем арсеналом языческих символов на тот случай, когда возникнет необходимость покинуть свою защищенную хоромину. Поэтому все, что относится к приготовлению и потреблению пищи, все, что связано с изготовлением одежды и самой одеждой, вся мебель (особенно кровать) и сундуки для хранения добра - все это щедро покрывалось сакральной орнаментикой, которая, как увидим, по своей смысловой основе не отличалась от системы ограждения дома извне. Внутри дома главным оберегом семьи была печь. Недаром слова "семейный очаг" приобрели широкий нарицательный смысл. У печи давались клятвы, у печного столба заключались договора, в печурки прятали молочные зубы детей, в подпечье обитал покровитель дома - домовой. Это был "кон" - начало начал, основа основ (осетинское "кон" означает очаг). Когда-то появилось и обособленное изображение этого понятия, которому по созвучию с конем-лошадью нередко придавалась форма конской головы (не с ней ли советовалась сиротка-семилеточка?). "Коник" у печи был священным местом в избе.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 35.)

Белорусы называли угловой столб печи "дедом" и в какой-то мере отождествляли его с домовым. Само слово "домовой" нередко заменялось словами "столбовой", "старый", "господар". В тех случаях, когда было необходимо добыть живой огонь, его получали посредством вращения веретена в какой-нибудь щели печного, кутного "деда". Печной столб превращался в представителя "дзядоу", предков-покровителей. Возможно, что в древности такому столбу-деду придавались антропоморфные черты, пережитком чего можно считать изготовление "копки" - небольшой выемки в верхней части (рот идола?), куда прятали пуповины новорожденных. Антропоморфные коники известны в Приладожье.(Габе Р. М. Материалы по народному зодчеству западных финнов. Л., 1930, табл. IX и XXII.)

В русских былинах печной столб упоминается как место, на котором сидит колдунья, произносящая заклятье.(Астахова А. М. Былины Севера. М.; Л., 1938, т. I, с. 152.)

С домашним культом печи и огня связаны, как мне кажется, любопытные находки в новгородском культурном слое. Это - распиленные вдоль бычьи астрагалы со сферической выемкой посреди распила и со знаками креста или солнца на выпуклой внешней стороне. Эти предметы могут быть осмыслены как верхняя часть снаряда для добывания огня - в паз астрагала могло одним концом упираться веретено, на другом конце которого загорался огонь; снаряд требовал лучка, тетива которого обматывалась вокруг веретена или чурки. Наличие орнаментальных крестиков на астрагалах убеждает в их связи с огнем.

Вторым священным местом в избе была матица (укр. "сволок"), главный срединный брус потолка. С матицей тоже связан ряд обрядов и юридических обычаев. Общеславянским, а следовательно, и весьма древним, является устойчивый обычай вырезать на матице "колесо Юпитера", круг с шестигранником и шестилучевой розеткой внутри него. Часто и здесь мы видим три позиции светила.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, рис. на с. 455.)

По сторонам солнечного круга с шестиугольником (который мог означать и более широкое понятие "белого света", знак Рода) обычно располагались идеограммы земли или вспаханного поля.(См. также: Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки…, с. 386, рис. 103.)

Иногда знак солнца заменялся православным восьмиконечным крестом, что свидетельствует о длительности веры в магическую силу матицы. Здесь повторена часть небесного комплекса, оснащавшего фасад дома, но произведена характерная замена: вместо "хлябей небесных", совершенно излишних внутри дома, здесь более определенно показана земля; солнце светит на землю и её обитателей. Установление семантики восточнославянского народного искусства, вычленение отдельных устойчивых пиктограмм (знаки солнца, обозначение земли и воды, дождя, знаки плодородия и т. п.) сделано мною на основе анализа орнаментации прялок в первом томе "Язычества".(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 236-248.) Обращение к иным материалам полностью подтвердило результаты анализа, что может быть проверено по всем приводимым ниже данным.

В каждом доме было специальное священное место, где впоследствии ставили иконы - "красный угол", "красный кут". Киот - "божница" - украшался ритуальными полотенцами - "набожниками", и православные иконы соседствовали с набожниками, на которых зачастую вышивались архаичные языческие сюжеты: богини Лада и Леля и суровая Макошь.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. Раздел "Русские вышивки и мифология", с. 471-527.)

На киотах для икон, не взирая на их принадлежность к новому культу, истреблявшему языческую архаику и в частности культ солнца и "белого света", мы видим ту же самую систему оберегов, которая так явно проступает во внешней и внутренней орнаментике дома. Для Севера примером может служить киот из Медвежьегорского района.(Вишневская В. М. Резьба и роспись по дереву…, рис. 5.) Две горизонтальных доски киота сплошь покрыты резьбой: по углам - солнце (три в "бегущем" варианте; одно в виде "белого света"), а между солнцами - обычная пиктограмма вспаханной земли (перекрещенные прямоугольники); на нижней доске между солнцами и землей даны размашистые зигзаговые линии воды (подземный океан?). Вертикальные столбики, соединяющие горизонтальные доски, сделаны витыми, струйчатыми, может быть, напоминая о дожде; рядом с ними дощечки с таким узором (зигзаг и дырочки), который в домовой резьбе присущ "хлябям".

Для Украины можно взять в качестве примера доски от киота из Левобережья.(L'art populaire Ukrainien. L., 1982, tabl. 97.) На одной доске чередуются правильные квадраты вспаханной земли (составленные из девяти маленьких квадратиков) и огромные шестилучевые солнца. Сверху вниз текут зигзаговые линии воды. Вода показана и внизу. Вторая доска более сложна: общим фоном там является небо, составленное, как соты, из множества шестиугольников с шестью радиусами внутри каждой ячейки (основа знака Рода), что в своей совокупности давало изображение "белого света", рассеянного по всему небосводу.

Солнце здесь изображено очень оригинально: оно дано двумя концентрическими кругами, образующими неширокое кольцо, на котором косые черточки как бы обозначают "бегущее солнце". Внутри кольца точно так же. как и на первом киоте, показаны девять квадратиков вспаханной земли. С солнцами-кольцами чередуются церковные ("голгофские") кресты, что опять-таки подтверждает символическое, религиозное значение других знаков, изображаемых наравне с христианскими символами. Всю композицию на киоте можно выразить фразой: "солнце посреди сияющего неба обегает землю, а крест равноправен с солнцем".

Итак, расположенная в красном углу христианская божница XIX - начала XX в. с её набором икон оказалась примером двоеверия, сосуществования церковных изображений, заимствованных тысячу лет тому назад, с древними символами, идущими из значительно более глубоких пластов времени. Если бы мы убрали из такого киота диссонирующие с ним иконы, то оставшаяся символическая орнаментика, вышитые набожники с языческими богинями были бы вполне пригодны для размещения в божнице древнего "кутного бога", "беса хороможителя" - домового. Новгородские раскопки и здесь радуют нас интересными находками. В ранних, языческих по времени, слоях Новгорода(X-XI вв.) найдены небольшие схематичные деревянные фигурки бородатых мужчин в шапках, справедливо считаемые домовыми.( Колчин Б. А. Новгородские древности. Резное дерево, с. 43-44, рис. 17. табл. 33, рис. 4.)

Поясные фигуры бородатых домовых изготовлены из одного куска с подставками и несомненно предназначались для установки на неподвижной полочке; божница в красном куту была самым подходящим местом для такого кутного бога. (Рис. 83). Деревянные домовые резко отличаются от детских кукол-лялек и вполне соответствуют образу "дедушки домового". Важным аргументом в пользу такой трактовки является то, что фигурки бородатых мужчин встречены только в нижних языческих пластах культурного слоя Новгорода и исчезают к середине XI в. То, что эти поясные скульптуры не являются изображениями определенных богов славянского пантеона вроде Перуна или Белеса, явствует из полного отсутствия у них каких бы то ни было атрибутов (турьего рога, молнии и т. п.). Это - бородатые старички, вполне подходившие под обобщенное понятие предков-дедов.

Этнографические сведения XIX в. о внешнем облике домового вполне подтверждают эту атрибуцию. С. В. Максимов пишет: "Во Владимирской губернии домовой одет в свитку … и всегда носит большую лохматую шапку; волоса на голове и на бороде у него длинные". Корреспонденция из Пензы как бы воспроизводит новгородские находки: "Из-под Пензы пишут, продолжает Максимов, что это старичок маленький, словно обрубок или кряж, но с большой седой бородой".(Максимов С. В. Нечистая сила. СПб., 1903, с. 35-36.)

Именно такими обрубками и выглядят обобщенно вырезанные бородатые старички из Новгорода, как правило, одетые в шапки. Домовой Орловской губернии - "здоровый, как медведь, на голове шапка".(Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975, с. 102 (раздел "Рассказы о домовом").)

Общеизвестно до сих пор выражение "чур меня!", произносимое тогда, когда нужно было "зачураться", обезопасить себя от чего-либо. Чур или щур - предок, дед ("пращур"), т. е. тот же домовой. Теперь, после новгородских находок, нам станет понятнее слово "чурка", обозначающее маленькое поленце, небольшую деревяшку. Нередко словосочетание в народной речи - "чурка бесчувственная". Очевидно, тысячу лет тому назад слово "чурка" означало деревянное изображение Чура, Пращура, Предка и лишь со временем приобрело (как и многое языческое) свой пренебрежительный оттенок. Фигурка домового, полностью сходного с новгородскими "чурками", найдена на западной окраине славянского мира в Ополье (Польша). В Белоруссии олицетворением предка-деда могло быть в прошлом изображение значительно большего размера, чем описанные выше чурочки, предназначенные для красного угла: "дедком" назывался в старину вертикальный столб-рассоха в 2-3 м высотой, ставившийся на верхний венец избы и подпиравший "князевую слегу", верхний сволок двускатной крыши.(Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки…, с. 99.) Антропоморфность этому столбу, стоявшему над жилой частью дома и упиравшемуся своим верхним концом в самый верхний угол кровли, придавали, во-первых, два развилка, державшие сволок ("руки" дедка), а во-вторых, торец князевого бревна, воспринимавшийся смотрящими как голова деда-предка, стоящего над жилой частью дома с руками, поднятыми к небу.

К числу изображений домовых Б. А. Колчин присоединяет и знаменитые новгородские жезлы-навершия с тщательно сделанными личинами.( Колчин Б. А. Новгородские древности, с. 34-36, рис. 17. Текст с. 41-45.) Мне представляется, что автор ближе к истине тогда, когда он пишет о ритуальных палочках (почему-то не причисляя к ним жезлы), а эти навершия называет "домовыми" в кавычках. Это, по всей вероятности, тоже ритуальные палочки, связанные с празднествами вне дома, вроде русалий. (Свою точку зрения я выразил в статье о Новгороде (см.: Wikinger und Slawen. Berlin. 1982. S. 254, Tabl. 267). Новгородские домовые в этом издании опубликованы на с. 30. рис. 28.) У болгарских русальцев обязательной принадлежностью были жезлы-"тояги". К этим интереснейшим предметам мы еще вернемся в дальнейшем в связи с городскими игрищами XI-XIII вв. и с "палицей Перуна", якобы ввергнутой потерпевшим поражение богом в толпу новогородцев.

Бытовая утварь внутри дома за несколькими исключениями несла на себе охранительно-декоративную нагрузку. Интересны и исключения: почти не орнаментировался стол, так как он покрывался столешницей, скатертью с тканым или вышитым узором (чаще всего из архаичных ромбов). Совершенно не покрывались узором такие жизненно важные вместилища для воды, теста, муки, как ведра, квашни, ушаты. Это объясняется, во-первых, тем, что эти емкости обычно прикрывались холстиной, рядном (с тканым магическим узором), а во-вторых, по-видимому, тем, что круглая форма посуды как бы сама в себе заключала идею солнца. Недаром ясная солнечная погода носила наименование "вёдро". Округлость самой утвари, круглые обручи, скрепляющие клепки - все это, вероятно, заменяло солнечные знаки. По этнографическим данным мы ничего не знаем об украшении печных принадлежностей (ухвата, кочерги и др.), но они в фольклоре всегда связаны с нечистой силой, как и помело. Впрочем, эти домашние вещи в сказках и поверьях никогда не выступают враждебно против своих хозяев.

За этими исключениями весь движимый инвентарь дома был "поставлен на охрану" от злыдней. Жизнь домочадца начиналась с люльки, и здесь мы видим солнечные знаки и схематичную человеческую фигуру с поднятыми к небу руками.(Чекилов А. К. Народная деревянная скульптура…, рис. 44.) Солнце показано в трех позициях, по совершенно необычных: средняя позиция, которая всегда являлась приподнятой над крайними и всегда находилась как бы в зените, здесь, наоборот, опущена - солнце спускается ниже линии горизонта, отмеченной восходящим и заходящим солнцем: орнаментальные обереги люльки рассчитаны на ночное время, когда все в доме спят и некому наблюдать за ребенком. Поэтому здесь и подчеркнуто существование солнца в мировой системе даже ночью, когда оно не видимо людям в своем подземном течении от заката к восходу. (Рис. 82).

С орнаментацией мебели мы можем ознакомиться не столько по этнографическим данным, сколько по археологическим. По этнографическим данным мы знаем, что конскими головами украшались настенные полки и скамьи, но вообще украшения мебели зафиксированы недостаточно.(Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки…, рис. 85; Чекалов А. К. Народная деревянная скульптура…, рис. 39; L'art rustique, N 282.) Этнография свидетельствует, что наиболее украшенным и выделяющимся среди домовой утвари было обычно седалище главы семьи, "князя", по свадебной терминологии. Но характер узоров на этом домашнем троне известен нам плохо.(Чекалов А. К. Народная деревянная скульптура…, рис.119.)

Новгородские раскопки и на этот раз выручают нас. Известен целый ряд обломков кресел с резными спинками.(Колчин В. А. Новгородские древности…, табл. 13-19.) Здесь преобладает мотив плетении, семантика которой в данном случае недостаточно ясна. Быть может, отдельные варианты её выражают идею воды, водного пространства, а иногда плетенка напоминает сети. Одна резная спинка кресла покрыта изображениями переплетенных между собой драконов, у которых уши переходят в плетенку из 4-5 витков, своею струйчатостью тоже близкие к символам воды. В городе былинного Садка такое увлечение водной тематикой вполне понятно.

Особый интерес представляют спинки кресел, воспроизводящие знакомую нам по наличникам XIX в. и по вщижским аркам XII в. схему небосвода. Есть кресло, спинка которого украшена солнцем в трех стандартных позициях восхода, зенита и заката, но с интересным дополнением: каждое солнце превращено в знак плодородия в форме мальтийского креста.(Колчин Б. А. Новгородские древности…, табл. 16, рис. 1. О знаке плодородия в виде креста см.: Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 336337.) На нескольких креслах мы видим спинку с полукруглым завершением, оформленным волнистой или зигзаговой линией "хлябей небесных".(Колчин Б. А. Новгородские древности…, табл. 13. рис. 1 и 2; табл. 14, рис. 1.) На одной доске от кресла, кроме небесной воды, мы видим и знакомую нам идеограмму земли (Колчин Б. А. Новгородские древности…, табл. 15, рис. 1 (деталь рис. 1 на табл. 14).) в виде прямоугольника, разделенного на квадратики, внутри которых помещены наискось квадратики меньшего размера. Над "землей" изображена небесная вода - зигзаг, от которого, перпендикулярно ему, косой насечкой обозначена полоса, идущая от неба вниз (дождь?); она напоминает витые столбики наличников-теремков. Неразъясненной остается сетеобразная плетенка, помещаемая выше небосвода и обрамляющих его хлябей. Быть может, так пытались передать верхние ярусы верхнего неба, над "хлябями небесными"? Образ рыболовной сети для новгородцев, обитателей берегов Ильменя и Волхова, мог дать повод для подобного сопоставления: когда рыбаки вытаскивают сеть из воды, то всегда образуется два зрительных ряда - наверху сеть и рыба в ней, а вниз стекают обильные струи воды; это допущение требует, разумеется, доследования и проверки.

Очень тщательно и обильно покрывали заклинательным узором разные вместилища для добра: сусеки для зерна (см. выше), сундуки, укладки и скрыни для праздничной одежды и приданого девушек-невест. Система защиты здесь все та же: солнечные знаки (нередко по три), круги "белого света", иногда символы плодородия. Здесь присутствуют и "хляби небесные" и квадратики и ромбики земли по сторонам кругов.(Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки…, рис. 118; L'art populaire…, p. 111; Рыбаков Б. А. Язычество древней Руси, с. 336; Круглова О. Русская народная изба…, рис. 40.)

На сундуках и скрынях знак солнца с шестью лучами внутри круга нередко дается в очень своеобразном виде: три луча - светлые, три луча - темные (черные или синие). Не вложена ли в подобное разделение солнечных лучей на две категории та же самая мысль, что и в орнаментации люльки: отразить существование как дневного, светлого солнца, так и ночного солнца, идущего к востоку подземной областью мрака? Высказывать эту мысль позволяет повсеместность подобного раздвоения лучей: так поступали и на Гуцулыцине и в Архангельской области; "черное солнце" должно было уберечь от ночных воров.

Емкости для пищевых продуктов (туеса, коробьи) в древнем Новгороде орнаментировались совершенно по-другому - здесь господствовали архаичные символы плодородия в виде ромбов и квадратов "засеянного поля", зачастую в сложной переработке. Другим элементом была плетенка.(Колчин Б. А. Новгородские древности. Резное дерево, рис. 25 и табл. 43.) На крышах коробов иногда давалась космогоническая картина: центральная часть изображала землю, представленную усложненными знаками плодородия, земля кругом омывалась водой, а все это вместе, земля и вода, было окружено солнечными знаками в виде косого креста (без кругов). Орнамент покрывал весь короб сверху донизу, что, очевидно, было связано с идеей полноты. Идея полноты хорошо выявлена в печной посуде. Обычные горшки X-XIII вв., как правило, были украшены у горловины волнистым орнаментом, смысл которого с позиций заклинательного мышления ясен: "да будет всегда полон этот сосуд!" Что бы ни варилось в горшке - щи, каша, лапша - любое кушанье требовало воды в сосуде; поэтому и изображалась идеограмма воды. На ложках идеограмма воды была выше самого черпака ложки, что имело тот же смысл. Есть ложки со знаком плодородия в форме мальтийского креста.(Колчин Б. А. Новгородские древности. Резное дерево, табл. 3, рис. 1, 410, 14-15. 36.) Предметы, связанные с хранением и принятием пищи, выбиваются из общего строя защитительной орнаментации и связаны с понятиями сытости, изобилия, полноты.

Интересна символика этнографических осветительных приборов. На светцах очень часто изображалось солнце, внутри которого рисовали петуха. Петух был устойчивым символом зари, восхода солнца ("chante eclaire") и огня, точнее пожара с его заревом ("пустить красного петуха"). Петуха рисовали и на подсвечниках рядом с солнцем.(Чекалов А. К. Народная деревянная скульптура…, рис. 57.) Нередко подсвечник делался на три свечи ("три солнца"), а его тулово представляло собой условное изображение земли в виде решетки из многих квадратиков, обведенной волнистыми линиями воды. Иногда в центре тулова подсвечника изображалось солнце в виде круглой личины с 12 лучами.(L'art populaire…, tabl. 106 и 107.)

Совершенно естественно, что одним из наиболее нагруженных защитительной символикой разделов бытовой домашней утвари была посуда. Посуда вмещала то, что непосредственно входило в человека как еда или питье и на пути из печи или от ушата с водой могло подвергнуться нападению невидимых злых сил. Мне уже приходилось касаться этой темы(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 237 и 305.), но для полноты обзора следует повторить основное.

Солонки, в которых хранился такой дорогой в средние века продукт, как соль, сохранили богатую символическую орнаментацию вплоть до XIX в. Символы солнца и земли, сложные знаки "белого света", конские головы. Наличие сходной символической орнаментации у других славянских народов убеждает в исконной древности и полной осознанности самой символики.(Круглова О. Русская народная резьба…, рис. 150-151; Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 305; Slovacko uraenie…, tabl. 381.) (Рис. 84).

Пышно украшались ковши, ендовы, скобкари и другая пиршественная посуда. Здесь мы видим и знаки солнца, и символы движения светила - коней, и водоплавающих птиц; нередко совмещение вырезанного на ручке ковша шестилучевого солнечного знака и фигуры коня (для дневного пути) или утки (для ночного пути).(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 236246.)

В орнаментике столовой посуды, являвшейся по существу ритуальной утварью, "сосудами священными" (не в церковном, разумеется, смысле) и служившей для домашних празднеств, мы наблюдаем некоторые черты отличия от многих других разделов народного искусства. Здесь, как и на верхней, самой видной точке фасада дома, в оформлении "конька"-охлупня преобладает изображение не солнца, как такового, а того существа, которое, по мысли предков, содействует движению светила - коня или утки-гуся; знак солнца обязательно присутствует на посуде, но его движение показано не тройственным расположением, а просто изображением одного символа на груди утки-сосуда. Впрочем, идея тройственного показа хода солнца проводится и здесь, но иным способом: на ковше в его передней части изображается не одна конская голова, а целых три. Такой ковш, украшенный тремя конями, назывался "конюхом".(Василенко В. М. Избранные труды…, рис. 40; Богуславская П. Я. Русское народное искусство, Л., 1968, рис. 27; Круглова О. В. Русская народная резьба…, рис. 157.) Тулово его, как и всех ковшей, воспроизводило тело птицы независимо от того, чем заканчивался ковш - птичьей головой или конской. Ручка ковша обычно напоминала хвост птицы; на груди ковша-птицы вырезалось или рисовалось огромное солнце.

"Конюх" полнее, чем другие формы ковшей, выражал идею хода солнца над землей и вокруг земли. Птичье тулово сосуда намекало на ночной, подземный ход солнца; солнце на груди было смысловым центром композиции, а три конских головы в данном случае отражали три позиции солнца: утром, в полдень и на закате. По бокам "конюха" изображены ромбы, символизирующие землю. Таким образом, в этом празднично оформленном сосуде была явно выражена главная идея охранительной системы, направленной против упырей и навий, солнце, обегающее землю, разгоняет и отгоняет от людей опасных духов тьмы.(К разделу культовой (в прошлом) посуды с её богатой и семантически насыщенной орнаментикой вплотную примыкает рассмотрение такой категории, как древнерусские и польские ковши X-XII вв. с мордами ящеров-драконов. Однако правильное определение их языческой сущности возможно только лишь после рассмотрения мифологии того времени, что и будет сделано в своем месте.)

Изготовление одежды. При самом беглом обзоре русской крестьянской утвари, связанной с обработкой льна, прядением и ткачеством, нас может поразить изобилие орнаментики не только на таких заметных и в известной мере парадных предметах, как прялки и гребни, демонстрировавшихся на публичных посиделках, но и на второстепенных орудиях вроде валька или трепала, густо усеянных солярными знаками, идеограммами земли и другими уже известными нам символами. Однако эта повсеместность защитной символики вполне согласуется с системой защиты и составляет неотъемлемую часть её. Речь идет о той жизненной необходимости для человека, "аще вылезет он из хоромины своей", покинет надежно защищенный дом и окажется "на распутиях, при реках и берегах, в дебрях и лесах и во болотах …", подверженный всем "злым ветрам".

Одежда человека по анимистическим воззрениям должна была быть изготовлена со всеми заклятиями, делавшими её непроницаемой для духов зла.

Мне уже приходилось анализировать с этой точки зрения прялки, давшие драгоценнейший материал для осмысления народного искусства и его глубоких корней в первобытных и средневековых воззрениях.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 236-248.) Как показал этот анализ, наши предки оборонялись от упырей показом движения солнца вокруг земли, изображением сияющего "белого света", якобы независящего от солнца.

Оберегаемая светлым началом земля в древности изображалась только условно (прямоугольники вспаханной нивы) и лишь с середины XIX в. в это центральное пространство на лопаске прялки ворвались образы живых русских людей: всадники, пряхи на посиделках, франтоватые офицеры, школьники, гуляющие парочки etc. Но неусыпное солнце продолжало свой путь и по ночному подземному морю и по небосводу над дневной землей. (Рис. 85) Прялки - самая яркая часть прядильно-ткацкого комплекса, наиболее поддающаяся раскрытию сущности космологической системы обороны от разных навий, но для нас интересен весь комплекс. Работы со льном начинались с вымачивания, последующей молотьбы, для которой применялись бельевые вальки, и дальнейшего "мятья" и трепания, производившегося специальными трепалами. Неожиданно оказывается, что обе категории орудий обработки льна необычайно щедро покрыты всеми видами заклинательных символов: солнечные знаки, огромные круги "белого света", обводящие по краю линии воды, квадраты и ромбы вспаханной земли, изредка знаки плодородия. Такое изобилие заклинательной символики может объясняться двумя причинами: во-первых, стремлением обезопасить, очистить лен от всего злого, что могло быть нанесено на него ветрами или наговорено людьми, а во-вторых, желанием уберечь женщин, производящих обработку льна, проводившуюся в октябре. Октябрь - славянский "паздерник" (буквально "месяц очистки льна") - холодный месяц, а длительные работы проводились вне дома, обязательно у реки и на открытых, ветряных местах, что неизбежно должно было вызывать заболевания, навеянные действительно "злымы ветрами" Севера. Вальки и трепала, снабженные колдовскими знаками, оказывались как бы воинскими мечами девушек в борьбе со злыднями, причинявшими болезни. Все женские работы, связанные с льном, пряжей и ткачеством, находились под покровительством древней богини Макоши. Ко времени этнографических записей её первоначальные аграрные функции ("Макош" "мать урожая") сильно сократились и она стала на русском Севере по преимуществу покровительницей женских работ, суровой повелительницей прядения.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 379-392.) Более того, её архаичный культ был заслонен христианской святой Параскевой-Пятницей ("Пятницей-Льняницей"; её день 28 октября). В русской вышивке удалось установить сохранность образа языческой Макоши вплоть до конца XIX в. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 496-500.) Это огромная фигура женщины с раскинутыми врозь руками; на весенних праздничных полотенцах она изображалась с руками, поднятыми к небу, к источнику тепла и влаги, а на летних - руки склонены к земле, уже вырастившей колосья, уже готовящей новый урожай.

Народный календарь очень внимателен к Макоши-Пятнице - ей посвящено 12 праздников в году, из которых самыми главными являлись две соседние пятницы (в промежутке между 25 октября и 7 ноября); кульминацией этой праздничной недели, отмечавшей окончание тяжелых трудов по обработке льна, был день Кузьмы и Демьяна (1 ноября), после которого начинались веселые месяцы прядения пряжи на посиделках. "Кузьминки" - жизнерадостный праздник, организуемый девушками, приглашавшими па пир (куры и каша) и парней. В связи с культом Макоши, покровительницы всех работ со льном и куделью, особый интерес представляют короткие антропоморфные вальки для льна и белья, составляющие значительный процент вальков вообще. Они представляют собой схему женской фигуры с расставленными врозь руками: основа валька - широкая юбка, ручка валька - шея, завершающаяся круглой головой, перекрестие рукояти - руки. Руки женщины обычно сильно обобщены, но в одном случае на вальке без перекрестия руки показаны очень реалистично четким врезом. Эта Макошь как бы прижимает к груди ромбический кусок вспаханной нивы.(Василенко В. М. Избранные труды…, рис. 29 (верхний). Другие вальки типа "Макошь" см.: Круглава О. В. Русская народная резьба…, рис. 125; Василенко В. М. Избранные труды…, рис. 29 (низ); Василенко В. М. Русская народная резьба. М., 1960, рис. 27. Вальки другого типа (удлиненные и без антропоморфных черт) см.: Богуславская И. Я. Русское народное искусство, рис. 20; Вишневская В. М. Резьба и роспись…, рис. 47 и 48; Василенко В. М. Избранные труды…, рис. 18; Русское декоративное искусство, т. II, рис. 7.) (Рис. 86). Вальки-Макоши орнаментированы так: верхнее закругление рукояти ("голова") обычно украшено солнечной розеткой. Подобные солнечные розетки широко известны как центральное изображение на женских кокошниках. Рукоять не орнаментировалась. На широкой части валька обязательно крупное изображение солнца (иногда в бегущем варианте, "белого света" и четких символов земли: заштрихованных квадратов и ромбов). По всему периметру широкой части обычно вырезается зигзаговая линия, обозначающая воду. Подобное окаймление знаков земли и солнца линией воды трудно истолковать однозначно. Исходя из древних представлений о том, что земля окружена мировым океаном (что применительно к любому континенту соответствует действительности), можно считать эту водяную непрерывную линию, охватывающую со всех сторон пиктограммы солнца и земли, схематичным изображением этого океана. Применительно к русскому Северу, население которого хорошо знало Ледовитый океан, это предположение допустимо. Но может быть предложено и другое толкование, основывающееся на том, что подобный водяной узор иногда окружает знак солнца-неба: не является ли он схемой горизонта, кругозора (в прямом смысле слова), т. е. той круговой линии, где видимая часть земли соприкасается с небом и откуда на ясное безоблачное небо набегают водоносные облака и тучи. Ведь дождевые тучи всегда появляются из-за горизонта. В этом случае окаймляющий зигзаг водной линии должен расцениваться как показ "хлябей небесных", дождевых запасов неба. Но в любом случае, отражает ли он географические представления об океане или космографические о "верхнем небе", этот водный символ, завершающий и объединяющий всю орнаментальную систему вальков-Макошей, оказывается важным компонентом заклинательной орнаментации.

Придание валькам вида главного женского божества, связанного с природой и плодородием, вполне естественно для предмета, с которого начиналось изготовление материала для одежды, а впоследствии, когда из этого льна одежда была уже изготовлена, валек применялся при стирке одежды и полоскании её в реке. Второй операцией со льном было очищение вымоченных и высушенных стеблей от жесткой кострики - трепание специальными деревянными трепалами, напоминающими сабли с очень широким клинком. Работа требовала ветра и производилась тоже вне дома. Трепала, как и вальки, сплошь покрыты охранительным орнаментом: ромбы и квадраты земли чередуются со знаками солнца (и шестилучевой вариант и "бегущий") или "белого света".

Существенное отличие от вальков состоит в том, что трепалам никогда не придавалась форма человеческой фигуры, а кроме того, рукояти трепал, как правило, украшены фигурами коней. Это можно объяснить тем, что для работ по получению кудели необходима была сухая, солнечная (или во всяком случае не дождливая) погода. Солнечные кони дневного солнца должны были обеспечить необходимую для этой операции погоду.

Лен был готов для прядения. На первое место в женских работах после "кузьминок" выходили прялка и веретено, с которыми связан целый ряд обычаев и поверий. Прялка и веретено - хозяйство Макоши. Символическая орнаментика прялок, несмотря на отдельные местные отличия, очень однородна у всех славянских народов, что позволяет возвести её к весьма отдаленной старине праславянских времен. В своей первой книге "Язычество древних славян" я выбрал прялки в качестве самого показательного предмета народного быта, раскрывающего космологическую сущность орнамента-заклинания. В книге опубликовано 19 рисунков разных вариантов орнаментации лопасок прялок.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 236-248.)

Итоги анализа большого количества прялок привели к следующим выводам: резьбой и раскраской передана древняя, восходящая к бронзовому веку картина мира. Нижний мир, мир подземно-подводный, мир ночного солнца передан образом ящера и солнца, находящегося под землей. В средней или нижней части лопаски изображалась вспаханная земля (квадратики или ромбы, обычно заштрихованные). Ниже "земли" на боковых нижних выступах прялки ("серьгах", "чусках") почти обязательно изображалось рельефно восходящее и заходящее солнце. Путь солнца по небосводу обозначался выступами на верхнем дугообразном краю прялки. Вся центральная плоскость прялки, с которой соприкасалась кудель, была отведена теме солнца, как символа неба, и изумительному по своей гармоничности изображению "белого света", играющего десятками граней своей сложной композиции. Эта архаичная схема дожила до 1890-1930-х годов, но уже в 1860-е годы в украшении прялок произошел резкий перелом, связанный с новым состоянием русской деревни, освободившейся от крепостной зависимости. Земля стала изображаться не как условный знак вспаханного поля, а как жизнь людей на земле в её полнокровном несколько ярмарочном виде. "На прялках появились всадники, ездоки на санях, охотники, барышни и кавалеры, пароходы, верблюды, офицеры, ученые медведи, девичьи посиделки и т. п.".( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 240.)

Наряду с главной темой суточного круговорота солнца на прялках некоторых славянских областей (Сербия, Верхняя Волга) прослеживается и тема Макоши. На основной плоскости там тоже доминирует солнце, но верх прялки представляет собой сложную композицию из древа жизни, с птицами, сидящими на ветвях, двух коней внизу и женской фигуры с поднятыми к небу руками на самом верху композиции, напоминающей вышивки с Макошью. Иногда композиция упрощается и от нее остается лишь одна женская фигура и некое подобие коней.( Жегалова С. К. Художественные прялки. В кн.: Сокровища русского народного искусства. М., 1967, рис.126-134; Тарановская Н. В., Мальцев Н. В. Русские прялки. Л., 1970: Более подробную библиографию см.: Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 239.)

Особая декоративность прялок объясняется, во-первых, тем, что это орудие труда длительнее всего находилось в употреблении (несколько зимних месяцев ежегодно), а, во-вторых, тем, что прялка была не только домашним предметом, но и приносилась на публичное рассмотрение на деревенских посиделках. Следующая важная стадия женской работы - ткачество. Ткали в избах на домашних горизонтальных ткацких станах 123.(L'art rustique…, N 300.) По новгородским археологическим данным реконструкцию такого стана XIII в. дал Б. А. Колчин.(Колчин Б. А. Новгородские древности. Деревянные изделия. - САИ, Е 1-55 М., 1968, рис. 57.) В этнографических материалах мы видим большое количество заклинательной символики в разных деталях ткацкого стана. Как правило, это парные фигуры коней, но всегда в сопровождении солнечного знака. Там, где позволяло пространство, давался и обычный набор пиктограмм: земля, солнце в трех позициях.( Круглова О. В. Русская народная резьба…, рис. 116-119; Чекалов А. К. Народная деревянная скульптура…, рис. 59-63.) Изготовление ткани было обставлено, как и все предыдущие подготовительные операции, стандартным набором заклинательных символов. На самом холсте очень часто ткачихи создавали ромбический узор, обладавший по очень давней традиции магической силой.

Последняя категория бытовых домашних предметов, связанных с одеждой, это - рубели, рубчатые катки для выглаживания белья, намотанного на скалку. По форме и по характеру орнаментики они близки к длинным валькам.(Василенко В. М. Избранные труды…, рис. 18; Круглова О. В. Русская народная резьба…, рис. 122, 123.)

Подводя итоги всем видам защитительной символики внутри дома, хорошо прослеживаемой по этнографическим материалам и подтверждаемой для средневековья как археологическими находками, так и общеславянским распространением многих композиций, следует сказать, что основным способом борьбы с упырями и навьями являлось противопоставление миру зла (или точнее злу мира) всего макрокосма с показом земли и обходящего её со всех сторон доброго светила-солнца, искореняющего и нейтрализующего злое начало. Особенно интересно наличие почти во всех видах заклинательных композиций не только отдельных солнечных знаков или показа трех (а с ночным солнцем и четырех) позиций движущегося солнца или солнечных коней, но и введение сверх того почти обязательного элемента - "белого света", описанного нам русским книжником XII в.

С этим обилием охранительной символики должно было быть связано постоянное обращение непосредственно к силам добра и зла на протяжении трудового дня. Судя по отрывочным записям XIX в., когда языческие заклинания в значительной степени заменились христианскими молитвами, каждое действие членов семьи сопровождалось кратким молитвенным обращением: проснувшись и встав с постели, нужно перекреститься, умывшись, прочитать молитву, с молитвенным присловьем начинать любое дело, каждая еда начиналась с молитвы и крестного знаменья. Входящий в дом сторонний человек должен за дверью прочитать краткую молитву и только после отзыва - "аминь!" - входить в избу. На ночь - опять молитва; малых детей следует перекрестить. Выгон скотины в череду, растопка печи, замес опары в квашне и все другие повседневные хозяйственные дела требовали хотя бы краткого словесного сопровождения в два-три слова, напутствия, оберега, имевшего колдовское заклинательное значение. Дело здесь не в церковных требованиях, так как никакой контроль не мог проверить выполнение правил, да они и не были столь полно регламентированы. Христианский заговор-молитва лишь заместил древний первобытный обычай непрерывно и повсеместно ограждать себя и свое хозяйство от вторжения злого начала. Дело в древней, идущей из архаичных глубин традиции заклинаний, порожденной анимистическим мировоззрением с его верой в повсеместность и многообразие духов зла. Выше приводился заговор, записанный и опубликованный в начале XX в. Он доносит до нас психологию весьма отдаленных предков, которые обращались к столь могучим и повсеместным древним силам, что даже власть всемогущего христианского бога не могла защитить человека ни в церкви, ни в моленной, ни у часовни.

Анимистическая повсеместность превращала дом русского язычника в целый музей архаичных символов, общение с которыми требовало постоянного, привычного словесно-обрядового обращения. Позднейшие полумолитвенные присловья ("слава богу", "дай, бог", "упаси, боже") могли родиться за сотни лет до христианства, так как в них далеко не всегда указано, какой именно бог должен дать или уберечь - богом были и Род, и Велес, и Перун. Среди таких присловий есть и явно языческие вроде "чур меня!", "типун тебе на язык", "нехай табе пярун трэсне!", "леший его знает!" и т. п. Дом был местом, где рождался человек и где над новорожденным и его матерью производились определенные обряды. В доме происходило сватовство и свадьба, сопровождавшаяся целым циклом обрядов. Со свадебной обрядностью связан, как уже приходилось писать, фаллический культ древних славян: "чтуть срамные уды", изготавливают их модели ("во образ сътворены") и приносят им жертвы ("требы им кладуть").(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 36.) "Словене же на свадьбах въкладываюче срамоту и чесновиток в ведра пьють".(В другом источнике (XIV в.) фаллический комплекс дополнен еще чашею: "устроивьше срамоту мужьскую и въкладывающе в ведра и в чаше и пьють и вынемьше осмокывають и облизивают… Гальковский Я. М. Борьба христианства…, т. II, с. 45. Примеч. 15-16.) При раскопках в Ленчще (восточная Польша) найдено в едином комплексе: ведро, деревянный фалл и кубок для питья, т. е. полный набор необходимого.(Галъковский Н. М. Борьба христианства…. с. 39)

К этому можно добавить, что в Новгороде в слое XI-XII вв. найдена своеобразная "срамота" - это моржовая os penalis с надписью, прямо относящейся к нашей теме о домашней магии: ДОМО, т. е. "домъ", так как новгородцы, судя по правописанию берестяных грамот, очень долго сохраняли редуцированные гласные. Дом был в большинстве случаев местом болезни и смерти человека. И то и другое сопровождалось тоже многообразными обрядами, знахарско-медицинскими при болезни и погребально-охранительными при кончине. Оставшимся в живых нужно было обезопасить себя от новой смерти и поэтому принимались разные заклинательные меры, долженствующие отпугнуть смерть, отвадить её, не показывать ей пути.

Два древнерусских поучения XIII в. и XIV в. против язычества рисуют нам с достаточной подробностью те многочисленные языческие обряды, которые производились в русских домах спустя три-четыре столетия после принятия христианства. Первое поучение - "О посте к невежамь в понеделок второй недели" - написано, по всей вероятности, во Владимиро-Суздальской земле в начале XIII в. (см. ниже). Главным грехом своих современников автор считает, что в момент кульминации великопостных церковных служб, в "великий четверг" недели "страстей господних", когда в церкви торжественно читают те места евангелия, где описывается казнь Иисуса Христа на голгофском кресте, русские люди деловито занимались сложным обрядом ублаготворения мертвецов-навий. Обычно считают, что здесь дело касалось предков-дедов, но в источнике употреблено слово "навья", т. е. чужие, враждебные мертвецы. В поминках по своим родичам церковь не могла видеть ничего вредного или недозволенного. Здесь же покойные названы просто мертвыми или бесами, что явно выражало отношение к ним автора поучения.

Всякие сомнения относительно сущности навий рассеиваются при ознакомлении с приведенным выше летописным текстом о событиях в Полоцке в 1092 г. Об умилостивлении упырей, как самом древнем славянском культе, говорилось еще в начале XII в. в "Слове святого Григория Богословия… како пьрвое погани суще языци служили идолом и иже и ныне мнози творять".(Гальковский В. И. Борьба христианства…, с. 23-24. Далее этот источник называется условно "Слово об идолах".)

"А преже того — (до установления культа Перуна и до культа Рода и рожаниц) клали требы упиремь и берегыням".
"И навьмь мъвь творять".

Эти недостаточно ясные сведения полностью раскрываются в написанном столетием позже "Слове о посте". В наиважнейшие последние дни предпасхального великого поста русские люди эпохи Всеволода Большое Гнездо начинали готовить трапезу навьям: "Зде же и мяса … зде же сыри, зде же масло и яйца, и добрая плутки (хлебное изделие), и короваи, и велия мосты, и просветы великия (фигурное печенье), и чаши медвеные, и пивныя, и иною все добра не мениим (не поименуем) … всяка узорочиа добрая доспевают".(Гальковский И. М. Борьба христианства…, с. 15.) В болгарском фольклоре навьи (наваци, нави) - птицеобразные души умерших, летающие по ночам в бурю и дождь "на злых ветрах", сосущие кровь людей; крик этих голых птиц означает смерть.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 36.)

По отношению к такой опасной нечисти, как эти навьи-вампиры (как и во многих других случаях), применялась двоякая тактика: их нужно было или отпугнуть, отогнать колдовскими заклинаниями и символами или же умилостивить, ублаготворить как нежданного гостя в старинной сказке: в баньку сводить, за стол посадить … В страстной четверг для зловредной нечисти, названной в поучении бесами, гостеприимно топили баню: "И мылница топят, и на печь льют, и попел посреде сыплют следа ради. И глаголють: "Мыйтеся!" И чехли вешають, и убруси, и велят ся терти. Беси же смиются злоумию их (хозяев дома) И вълезше мыются, и порплются в попели том, яко и кури след свой показают на попеле … и трутся чехлы и убрусы теми. И приходят топившей мовници и глядают на попеле следа и егда видять на попели след и глаголють: "Приходили к намь навья мытся!"

После мытья в бане души мертвецов, проявившие там свою птичью сущность (трепыхание в золе и куриные следы), приступали к заготовленной для них роскошной скоромной трапезе с мясом, сыром, ритуальным печеньем, хмельным медом и пивом. Выбор бани как места встречи навий еще раз убеждает нас в том, что представления о навьях (мертвецах вообще, чужих, враждебных мертвецах) резко отличны от культа предков, родных, "дедов". Предков угощали и с ними общались или дома, в красном углу под иконами, или же на кладбище у домовины реального предка. Предков встречали в воротах усадьбы в тот же день, когда топили баню навьям: "сметье (мусор) у ворот жгуть в великой четверг, молвяше тако: "У того огня душа приходяще огреваются".(Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 34.) Этот обычай, судя по зольникам скифского времени, весьма древен. Навий же встречали в бане. "Повсюду на Севере, пишет этнограф С. А. Токарев, баня считалась нечистым местом. В ней не вешали икон, а когда шли туда мыться, снимали с шеи кресты. Баня - излюбленное место для нечистой силы, о проделках которой ходили страшные рассказы".(Токарев С. А. Религиозные верования восточнославянских народов XIX - начала XX в. М., 1957, с. 98.)

Очевидно, тот весенний день, который позднее оказался вытесненным страстным четвергом, являлся древней славянской радуницей, днем общения со всеми обитателями загробного мира - и с родными предками, души которых встречали у ворот, и с бесами-навьями, которых ублаготворяли в бане. Второе поучение, вводящее нас в домовую обрядность средневековья, является как бы этнографическим сочинением, перечисляющим многие детали колдовского быта. Автор, живший примерно в эпоху Ивана Калиты, знаком с предшествующей литературой XII-XIII вв., но он многое пояснил, расширил, дополнил личными наблюдениями, оставаясь почти все время в пределах дома и двора. (Чудовский список "Слова об идолах". См.: Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 32-35.)

Его самостоятельная часть начинается с определения характера жертв упырям и берегиням, неясного из сочинений его предшественников:

"И куры им режуть и то блутивше сами ядять. О, убогыя кокоши! Яже не на честь святым породистеся, не на честь верным человеком. О, убогая курята! Яже на жертву идолом режутся; инии в водах потапляеми суть, а инии к кладезем приносяще молятся и в воду мечють". ( Быть может, образ навий в виде огромных ощипанных голых петухов как-то связан с этими "убогими курятами", приносимыми в жертву духам зла?)

Затем упоминаются отдельные звенья дворовой усадьбы, где происходят языческие моления: "А друзии (молятся) под овином и в поветех скотьях (в хлевах) молятся, аки погании". Под овином, где была особая печь, под колосниками для сушки снопов молились, как мы знаем, огню-сварожичу, а в поветах скотьих - очевидно Велесу, "скотьему богу", а, быть может, и своему домашнему, ведавшему только скотиной одной усадьбы "скотну богу" (см. следующую выписку). В некоторых случаях северные крестьяне XIX в. придавали печи в овине вид огромного чудовища с разверстой пастью и огненными глазами. Это было реальным воплощением бога огня Сварожича, сына небесного Сварога 137.(Никольская Р. Ф. Поселения и постройки. В кн.: Материальная культура и прикладное искусство сегозерских карел. Л., 1981, с. 72, рис. 17.)

Далее следует перечень нескольких мелких божеств, возглавляемый сакральным хозяином дома - домовым: "… (молятся) кутну богу. И веле-богыни (может быть, виле-берегине? Слово "бгыни" дано под титлом). И Ядрею, и Обилухе, и скотну богу, и попутнику, и лесну богу, и спорыням, и спеху…" Ядрей и Обилуха, возможно, связаны с хлебными злаками: Ядрей, может быть ведал качеством, ядренностью зерна, а Обилуха - количеством, обилием урожая. Обилием называлось обмолоченное зерно. Попутник, очевидно, помощник в пути. Спорыньи и Спех, по всей вероятности, божества успеха, "споспешествующие" человеку, содействующие "спорому", удачному и быстрому решению жизненных задач. Этнографические записи пополняют этот перечень такими дворовыми духами, как: "гуменник", "банник" "овинник" и др. (Токарев С. А. Религиозные верования…, с. 98-99.)

Автор переделки "Слова об идолах" перечисляет еще ряд языческих суеверий в русском быту: люди верят в вещие сны, в судьбу, ворожбу. Носят амулеты-наузы "и на дети вяжут". Какие-то магические действия производят с солью и углем. "А се иная злоба в крестьянех - ножем крестять хлеб, а пиво крестять чашею та иным чем - а се поганьскы творять".

Для анализа народного искусства современности или средневековья чрезвычайно важно это, несколько неожиданное для нас, выступление церковника против крестообразного знамения на хлебе или над ендовой с пивом. Если бы мы не знали отношения автора к этому обряду, то мы охотно истолковали бы его как явное применение христианского символа креста, несмотря на то, что мы знаем о значительно более древней истории этого символа солнца и огня, уходящего в энеолитическую первобытность. Знаем мы и то, что славяне-язычники широко практиковали в своих языческих святилищах "поганские крыжи".(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 195, 288, 299.)

Очевидно, очень хорошо знал это и церковник XIV в., автор поучения против повседневных языческих суеверий, причислив крест на каравае хлеба к поганским действиям. Дом и двор древнего славянина и русского средневекового человека представляли собой сложную, хорошо продуманную и веками создававшуюся систему заклинательных охранительных мер. Микрокосм древнего язычника был оборудован как крепость, ожидающая неожиданного нападения. Везде были расставлены как стражи благожелательные божества: на дворе был "дворовый", в овине - "овинник" (Сварожич), на гумне - "гуменник", в бане - "банник". Воеводой этого воинства, комендантом усадебной крепости был персонифицированный предок - "домовой", или "кутный бог" ("бес-хороможитель").

Хоромы-крепость, внутри которой даже зловещие навьи не страшны, ограждены целой системой "овеществленных заговоров" - вырезанных из дерева, нарисованных, прокопченных четверговой свечой символов. При выборе символов славянин исходил из сущности анимистического мировоззрения - духи зла повсеместны. Повсеместному разлитию в природе злого начала, которое "на злых ветрах" может внезапно поразить не только вылезшего из хоромины человека, но и проникнуть внутрь домашнего микромира, противопоставлялись не единичные символы, а система, воспроизводящая макромир.

В силу исторических условий своего развития деревня оказалась хранительницей народных традиций и архаичных пластов древней культуры.

Христианство, которое в XI - XII вв. многое видоизменило в культуре русского города, долгое время не проникало в деревню, и сельскую Русь (особенно лесную, северную) долго еще можно было считать языческой.

Исчезал под воздействием духовенства наиболее противоречащий христианской обрядности и наиболее заметный для властей обычай трупосожжения. Судя по раскопкам курганов, кремация в основном исчезла в XI в., но когда Нестор на рубеже XI и XII вв. писал введение в свой летописный свод и снабдил его описанием древних славянских обычаев, где подробно говорилось о том, как производился обряд сожжения умерших, то киевский историк вынужден был добавить: "еже творят вятичи и ныне".

Археология подтвердила правильность этого примечания: y вятичей курганы без сожжения появляются только в XII в. О силе язычества на "украинах" киевской державы пишут и авторы поучений против язычества и летописцы, отмечающие власть волхвов над народными массами. О тех же вятичах говорит киево-печерский патерик, повествуя о монахе-миссионере Кукше, убитом язычниками в вятических лесах.

О язычестве в Вятической и Радимической землях говорит еще одно наблюдение: в двух городах, имевших прямое отношение к вятичам и радимичам, вплоть до середины XII в. строились церкви с баптистериями для крещения взрослых людей. Такова Успенская церковь Елецкого монастыря в Чернигове и полностью аналогичная ей церковь в Старой Рязани. Это означает, что во времена Юрия Долгорукого в этих местах еще продолжался процесс крещения в новую веру. Hе следует думать, что только вятичи или радимичи были такими косными в этом отношении. Нестор, упомянув о трупосожжениях y вятичей, добавил: "Си же творяху обычая и Кривичи и прочий погании, не ведуще закона божия, но творяще сами собе закон". (Шахматов А. А. Повесть временных лет. Пг., 1916, с. 13.)

Для обширной Новгородской земли с её смешанным славяно-финским населением мы располагаем и более поздними свидетельствами о сохранении язычества. Митрополит Макарий, сподвижник Ивана Грозного, писал в Водскую пятину: "Молятся по скверным своим мольбищам древесом и каменью… Жертву и питья жрут и пиют мерзким бесом … и мертвых своих они кладут в селех по курганом и по коломищем …, а к церквам на погосты тех своих умерших они не возят схраняти". В 1501 г. митрополит Симон писал в Пермь: "А кумиром бы есте не служили, ни треб их не принимали … и всех богу ненавидимых тризнищ не творите идолом …".(Гальковский H. М. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. Харьков, 1916, т. I, с. 129.)

Обычай насыпать курганы над урной с прахом или над захороненным покойником был древним, языческим, но он почти не противоречил христианским нормам и сохранялся по всей Руси до XII - XIII вв., а кое-где и до XIV в. Тысячи курганов, исследованные археологами, обогатили науку огромным количеством бытовых предметов: посудой, принадлежностями одежды и, что для нас особенно важно, - женскими украшениями. К величайшему сожалению, до нас почти не дошла вышивка на ткани, и мы лишены возможности сопоставить весьма архаичные сюжеты этнографической вышивки с подлинными материалами средневековья.

Обильный этнографический материал позволяет построить такую схему женского восточнославянского наряда в целом: (Рыбаков Б. А. Макрокосм в микрокосме народного искусства. - Декоративное искусство, 1975, № 1 и 3.) Головной убор. Идея неба; изображение солнца, мирового древа, устремляющегося в небо. Изображения птиц. Сами названия женских головных уборов являются "птичьими": "кокошник" (от "кокошь" - петух, кур), "кика", "кичка" (утка), "сорока" и т. п. Частые в археологическом материале головные венчики, окружающие голову, могут рассматриваться, как символ "кругозора" - горизонта, круговой линии соприкосновения неба с землей (?)

Подвески к головному убору. В этнографии и в материалах XVI - XVII вв. широко известны "рясны", вертикальные полосы, идущие от кокошника вниз (до груди или даже до пояса). В металлических изделиях этого типа часты изображения птиц, а в бисерных ряснах, как бы имитирующих дождевые струи, обязательны "пушки", изготовленные из лебяжьего или гусиного пуха. В археологическом материале, как увидим в дальнейшем, в качестве таких подвесок к ряснам служили так называемые колты с изображениями русалок, семарглов или грифонов, т. е. во всех случаях посредников между небом и землей. С головным убором связаны височные кольца, хорошо известные в археологическом материале. Кроме того, по этнографическим и археологическим данным известны декоративные сетки (бисерные, серебряные), которые пришиваются к головному убору сзади и, опускаясь вниз на плечи, закрывают шею женщины сзади. Подобная сетка изображена на фреске XI в.

"Гривная утварь" - ожерелья, украшения шеи и груди. В этнографическом (плохо изученном) материале известны наборы бус, "мониста" из старых монет; специальных украшений мало. Археологический материал очень обилен. Кроме шейных металлических гривен, разнообразных импортных бус обнаружено множество ожерельных подвесок разнообразного содержания. Есть солярные знаки, есть изображения луны, крестовидные подвески (не связанные с христианством), подвески с изображениями зверей и птиц и подвески - "крины".

Обилие символических украшений-оберегов около ворота одежды и на шее объясняется тем, что здесь - наименее защищенная часть тела. Голова покрыта кокошником (или его обыденной заменой), корпус и ноги женщины закрыты одеждой, при изготовлении которой щедро применялась заклинательная символика, а шея во всех случаях оставалась открытой. Поэтому древние язычницы и их "пра-дщери" XIX в. стремились обезвредить этот опасный участок изобилием апотропеических подвесок.

Обереги-амулеты. Самой интересной для нас частью женских украшений являются специальные амулеты-обереги, включавшиеся в ожерелье или подвешивавшиеся особо (в области сердца или в "калите" y пояса). Обереги были как в виде отдельных подвесок, так и целыми наборами. Их магическое и апотропеическое значение не вызывает сомнений.

Украшение предплечий и бедер известно только по этнографическим данным. Вышивка на предплечьях рукавов нередко содержала архаичный символ возделанного поля, нивы: косо поставленный квадрат разделен на 4 части и в каждом малом квадрате помещена точка - знак зерна.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981, с. 45.) Помещение идеограммы нивы именно в этом месте рукава прекрасно объясняется самим содержанием знака: нива требует труда, рук, и вышивальщицы когда-то сознательно, а в XIX - XX вв. уже по традиции изображали на рукаве рубахи в том месте, где он облегает главные мышцы (бицепс, дельтоид и другие), знак поля, как точку приложения мускульной силы. Такие же знаки нивы (и идеограмму дома, сруба) вышивали на шерстяных поневах вдоль бедер и ног, стремясь этим магическим узором придать большую силу корпусу и ногам.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 47, 50.) Южновеликорусская понева, как и украинская плахта, является очень архаичной формой одежды и восходит к энеолиту или земледельческому неолиту.

"Обручи"-браслеты. Браслеты широко представлены и в деревенских и в городских материалах. В городском обиходе XI - XIII вв. серебряные браслеты были съемными, на шарнирах и предназначались для удерживания необычайно длинных, до земли, рукавов. Браслеты расстегивались тогда, когда женщина, подобно Лягушке-Царевне, начинала ритуальный танец и широко распускала свои рукава. Гравировка на таких браслетах настолько интересна и важна для нашей темы, что им будет посвящена специальная глава о русалиях. Деревенские браслеты проще, многофигурных композиций на них нет, но зачастую там мы видим сложную плетенку, которая в графике обычно является изображением воды, а это тоже ведет нас к русалиям, молениям о воде.

Перстни. Кольца на руках, по всей вероятности, связаны со свадебной символикой и на этих, самых маленьких по размеру украшениях, как и на всей избе-хоромине, выступает идея макромира, долженствующего оберегать микромир одной девушки: есть перстни с тремя крестами или с тремя солнцами или с двумя крестами и солнцем в середине. Это уже знакомый нам прием показа движения солнца от восхода к полудню а от полудня, апогея (который "чтут" язычники) к закату.

Подол одежды. Орнаментика подола известна только по этнографическим данным. Здесь в вышивке господствует, естественно, идея земли: небольшие растения, ходящие по земле птички, цветы. Изредка встречается идеограмма засеянного поля.

Такова в самых общих чертах предварительная схема заклинательного содержания женского наряда и убора. Мы в настоящее время при знакомстве с народным костюмом обычно воспринимаем позднейшую эстетическую сущность дожившего до наших дней наряда, отмечая лишь локальные вариации его, создающие впечатление разнообразия и неповторимости. Однако в любом восточнославянском регионе как в средневековье (археология), так и в XIX в. (этнография) мы всегда можем обнаружить в одежде и украшениях продуманную сотнями поколений систему защиты от упырей и навий, варьирующую лишь в изобразительных средствах.

Следует помнить, что одежда и дополнительные обереги-украшения - все это должно было охранять человека за пределами его крепости-дома, во внешнем мире с присущим ему, рассредоточенным в нем злым началом.

Рассмотрим более подробно те звенья этой схемы, которые представлены в деревенских средневековых материалах X - XIII вв. Головные уборы. Деревенские головные уборы по курганным материалам известны нам очень плохо. H. И. Савин по мелким нашивным бляшкам установил, что дорогобужские крестьянки XI в. носили убор в виде кокошника.

Лучше сохраняются головные металлические венчики-очелья, но они не были распространены повсеместно и, возможно, являлись только девичьим убором.

Височные кольца. Нижняя кромка древнего кокошника снабжалась y висков несколькими кольцами ("заушницами"), получившими кабинетное наименование височных колец. Возможно, что к ним должно быть отнесено древнерусское слово "усерязь".(Серьги, продеваемые в мочки ушей, не применялись в древней Руси. Hа них перешло древнее слово "усерязь", означавшее подвеску к кокошнику у висков.)

Височные кольца восточных славян в XI - XIII вв. обладают интересной (наблюденной, но не разгаданной) особенностью: у каждого племенного союза на значительной территории (три - четыре современных области) существовал свой особый тип "усерязей".(Спицын А. А. Расселение древнерусских племен по археологическим данным. - ЖМНП, 1899; Арциховский А. В. Курганы вятичей. М., 1930; Рыбаков Б. А. Радзiмiчь Минск, 1932; Седов В. В. Восточные славяне в VI - XIII вв. М., 1982; Равдина Т. В. Типология и хронология лопастных височных колец. - В кн.: Славяне и Русь. М., 1968, с. 136 - 142; Соловьева Г. Ф. Семилучевые височные кольца. - В кн.: Древняя Русь и славяне. М., 1978, с. 171-178.)

Семилучевые и семилопастные кольца прочно ассоциируются с летописными Радимичами и Вятичами; спиральные - с Северянами, браслето-образные - с Кривичами, ромбощитковые - со Словенами и т. д. Женские украшения как бы играли роль опознавательного знака того или иного племенного союза. П. H. Третьяков, исходя из поздней даты курганов с височными кольцами, относящихся к тому времени, когда старые союзы племен были уже сменены феодальными княжествами, пытался объяснить единство стиля головных уборов тем, что дополнения к ним - височные кольца - изготавливались в едином центре, в столице княжества.(П. H. Третьякову убедительно возражал А. В. Арциховский в статье "В защиту летописей и курганов". (Сов. археология. М., 1937, т. IV, с. 54-60).) Тщательное изучение техники литья височных колец позволило выявить отливки, вышедшие из одной литейной формы, т. е. изготовленные одним мастером, а нанесение мест находки этих отливок на карту показало, что район сбыта одной мастерской был крайне узок - 20-30 км в поперечнике. Hа всю землю Вятичей должно было приходиться 100-150 разных мелких мастерских, где отливали семилопастные височные кольца вятического типа.(Рыбаков Б. А. Сбыт продукции русских ремесленников в X - XIII вв. - Учен. зап. МГУ 1946, вып. 93, с. 68-112; Рыбаков Б. А. Ремесло древней Руси. М., 1948.)

Следовательно, изготовление височных колец в одном столичном центре отпадает. Вятические "усерязи" делались в селах многими десятками местных кузнецов ("кузнь" - тонкое изделие), а сохранение общеплеменного единства в XII - XIII вв. должно найти какое-то другое объяснение.

Наиболее ранние височные кольца мы встречаем в Среднем Поднепровье в VI - VII вв. н. э. У племени "русь" на р. Роси бытовали огромные серебряные кольца, один конец которых закручен в плотную спираль, позолоченную в середине. У каждого виска было по 3 - 4 таких кольца.(Рыбаков Б. А. Древние русы. - Сов. археология, т. XVII; Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества. М.. 1982, с. 76-77.)

Золотые круги спиралей естественно рассматривать как изображения солнца. Размещение их по двум бокам околыша головного убора (в этнографических материалах снабженного эмблемою полуденного солнца), быть может, расценивалось как места выхода солнца из-за линии горизонта в начале дня и ухода к концу дня? "Горизонт" в этом случае - нижняя кромка кокошника или кички. Такие же солнечные знаки окаймляли головные уборы и y соседних с русами Северян. Отличие было лишь в том, что серебряная проволока закручивалась с обоих концов, образуя две спирали.

Истоки подобных спиралей-кругов ведут нас в бронзовый век, когда y многих народов Европы, в том числе и y протославян (тшинецкая культура), широко применялись в украшениях проволочные круги, плотно заполненные спиралями. Золотистая бронза содействовала восприятию этих кругов как символов солнца.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 253.) Промежуточным звеном являются бронзовые предметы с такими же спиралями зарубинецкой культуры.(Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества. М., 1982, с. 32.) Прямыми потомками двуспиральных височных колец Северян VI - VII вв. являются односпиральные кольца тех же северян времен Киевской Руси. Круглая кольцевидная форма, позволяющая говорить о солярной символике, была y височных колец дреговичей, кривичей и словен новгородских. У словен большое проволочное кольцо расплющивалось в 3-4 местах в ромбические щитки, на которых гравировалась крестообразная фигура или квадратная "идеограмма нивы".(Седов В. В. Восточные славяне …, с. 226 и 227.) В этом случае солнечный символ - круг - сочетался с символом земного плодородия.

В VIII - IX вв. в Восточную и Центральную Европу откуда-то, очевидно из ближневосточной зоны торговых связей, к славянам проникли два типа височных подвесок. Оба они имеют в своей основе кольцо. Один тип распространен в Среднем Поднепровье и прослеживается далеко на запад. Украшение состоит из трех слитных частей: кольца, полумесяца, вписанного в нижнюю половину кольца и прикрепленного снизу полушария с 6 - 8 выступами-лучами. Здесь небесная символика перенесена на нижнюю часть, изображающую звезду с крестом на ней и лучами, исходящими от нее. Украшения щедро снабжены зернью.(Василенко В. М. Русское прикладное искусство. М., 1977, рис. 35-40.)

Другой тип попал, очевидно, волго-донским путем в землю Вятичей и Радимичей, был хорошо воспринят местным населением и просуществовал, видоизменяясь, до XIII в., дав начало радимичским семилучевым височным кольцам X - XI вв. и вятическим семилопастным XII в., дожившим до татарского нашествия. В основе его кольцо, в нижней части которого торчат вовнутрь несколько зубчиков, а вовне - более длинные треугольные лучи, часто украшенные зернью. Связь с солнцем ощущается даже в научном наименовании их - "семилучевые".(Рыбаков Б. А. Ремесло древней Руси. М., 1948, рис. 14, 15. Железницкий клад из земли Вятичей (близ Зарайска).) Впервые попавшие к восточным славянам кольца этого типа не были чьим-либо племенным признаком, но со временем закрепились в радимичско-вятических землях и стали в X - XI вв. таким признаком этих племен.(Соловьева Г.Ф. Семилучевые височные кольца. Карта на с. 172. Рисунки на с. 174-175.) Носили семилучевые кольца на вертикальной ленте, пришитой к головному убору.

Более поздние, чем радимичские, курганы вятичей сохранили нам последние звенья эволюции этих височных колец: лучи стали расширяться и в конце концов превратились в секирообразные лопасти, в которых В. М. Василенко видит изображение топора Перуна. (Василенко В. М. Русское прикладное искусство, с. 220.)

Классические вятические семилопастные височные кольца XII -начала XIII в. очень стандартны на большой территории и очень интересны по своему языческому содержанию. Первичные образцы IX - X вв., попавшие на Оку и на Сож из каких-то далеких земель, где знали львов (бляшка из одного клада с семилучевыми), стали во времена Юрия Долгорукого и Всеволода Большое Гнездо перерабатываться местными мастерами. Лучи превратились в секировидные лопасти, верхний изогнутый ряд зубчиков стал ровной горизонтальной линией "городков"; y основания полукруглой дужки стали отливать два колечка с лучистой насечкой. Hа основном щитке "усерязей" появился устойчивый, одинаковый волнистый орнамент. Выработанный повсеместный стандарт просуществовал не менее столетия.

Разгадка смысла этих изменений приходит при ознакомлении с теми дополнительными знаками, которые сами мастера своими тонкими инструментами наносили иногда на лопасти височных колец. Знаки на лопастях прекрасно расшифровываются при обращении к символике русской вышивки XIX в., так как полностью совпадают с вышитыми узорами. Преобладает тема плодородия земли, но встречаются и схематические изображения рожаниц, так широко представленные в вышивке. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 481, 483, 517.)

Начать рассмотрение этих интереснейших знаков следует с наиболее полного комплекта их на височном кольце из кургана в Зюзине (совр. Москва) второй половины XII - начала XIII в.(Равдина Т. В. Типология и хронология…, с. 141, рис. 2. Исследовательница опубликовала большинство колец с символическими знаками, но не остановилась на их семантике. Ценным является уточнение датировок. Интересную коллекцию знаков, собранную Т. В. Равдиной, можно пополнить: одно кольцо найдено в с. Городище б. Перяславского уезда в 1853 г. Кольца со знаками опубликованы мною и В. М. Василенко. Есть знаки и на кольцах Белевского клада. Василенко В. М. Русское прикладное искусство.) На центральной лопасти знак плодородия представлен в виде "ромба с крючками" (терминология А. К. Амброза). Ромб поделен на четыре части, а от углов во вне отходят изгибающиеся отростки.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 50, 82-92, 182.) Мы уже видели четкий знак "засеянной нивы" на ромбощитковых кольцах новгородских словен. (Рис. 87). Hа двух соседних лопастях даны такие же ромбические знаки плодородия, но меньшего размера, от каждого угла ромба отходит в сторону длинный крест. Следующая пара содержит знак креста с пересеченными перекладинами концами. Это типичная четырехчастная схема распространения блага в 4 стороны. Hа последних самых верхних лопастях изображена свастика, знак огня (возможна связь с подсечным земледелием).

Итак, пять нижних лопастей посвящены теме плодородия земли и идее распространения блага "на все четыре стороны" (крест с четырьмя крестиками на концах). Свастика на крайних лопастях не может означать здесь солнца, так как солнечные кольца с лучами находятся рядом, над свастикой. Эти колечки y основания дужки, появившиеся при коренной переработке старых украшений, можно рассматривать как солнечные знаки y двух концов дужки-небосвода. В символической орнаментике русской избы мы видели устойчивое изображение трех дневных позиций солнца: утренней, полдневной и вечерней, но в фольклоре наряду с этим широко распространен еще один стандарт - упоминание только двух четко видимых позиций солнца: утренняя заря и восход и вечерняя заря и закат солнца; полдневная позиция требовала особых расчетов. Эти две зари иногда даже олицетворялись в виде двух девушек. По всей вероятности, на украшении, которое находилось в общей системе женского убора "между небом и землей" - между кокошником с его небесной символикой и корпусом владелицы, вполне сознательно помещали только два этапа дневного солнечного пути: восход и закат солнца. Полдневная позиция солнца была обозначена на кокошнике. Полной аналогией этому являлась форма прялки, где полдневное солнце занимало верхнюю лопаску, а утренняя и вечерняя позиции солнца изображались внизу на небольших колечках, которые назывались "серьгами".(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 241, 243, 247.)

Изменение старого прототипа началось не с изготовления этих двух солнечных знаков, а с появления на широком щитке очень сложного, но устойчивого изображения системы волнистых, зигзаговых и изогнутых полос, которые нельзя определить иначе, чем желание мастеров показать двуслойную природу небесных вод. Верхний ряд показан как горизонтальная полоса с волнистым верхним краем и ровным нижним. От нижнего края иногда опускаются гирляндовидные полоски, напоминающие трипольские схемы облаков. Иногда вся верхняя полоса заменяется двойным зигзагом, т. е. опять точно так, как изображалось "верхнее небо" художниками энеолита. Нижние полосы завершаются внизу треугольниками, которые устремлены к лопастям, т. е. к тем местам на височном кольце, которые несут на себе знаки земного плодородия. Есть височное кольцо (курган в Покрове), на котором ромбический знак плодородия помещен только на средней лопасти, а от "водного треугольника" к нему тянется прерывистая вертикальная линия из точек, очевидно, изображающая дождевую струю. Эти нижние водяные линии следует считать небесной водой, дождем, устремленным к земле, к нивам, т. е. водой "среднего неба", между небесными запасами воды ("хлябями небесными") и землей. Вскоре, вероятно в том же XII в., к изображению двух небес добавляется и становится обязательным изображение двух солнц по бокам кольца.

В выбранном нами примере, семилопастном из Зюзина, посреди водяных линий в середине щитка изображено нечто вроде змеи, что хорошо увязывается с символикой воды. В целом это височное кольцо, отвечающее стандарту второй половины XII - начала XIII в., может быть гипотетически расшифровано так:

1. Солнце изображено дважды в позиции утренней и вечерней зари. Косые насечки подчеркивают движение светила.

2. Верхняя кромка щитка - "верхнее небо", "хляби небесные".

3. Низ щитка, примыкающий к основаниям лопастей, - "среднее небо": тучи, облака, дождь, капли.

4. Секирообразные лопасти, обращенные вниз, - земля. В ряде случаев здесь (особенно на средней лопасти) мастер помещал тонкогравированные знаки плодородия и плодовитости. Hа данном кольце теме плодородия земли посвящено пять лопастей.

Перед нами типичный для древности пример использования макрокосма не только в распределении заклинательных узоров и украшений во всем женском наряде, но даже в миниатюрном микрокосме височного украшения. Такое проникновенное внимание к этому виду украшений объясняется, во-первых, заметностью данной детали убора - тот, кто смотрит на лицо женщины, тот непременно увидит это компактное и емкое отражение макрокосма. Во-вторых, такие нарядные височные кольца, по всей вероятности, были принадлежностью свадебного наряда, а в этом случае заклинательная символика была обязательной.

У нас остался нерасшифрованным знак свастики, который в данном случае может рассматриваться не как знак солнца, а только как знак огня. Какое отношение может иметь знак огня к соседним с ним знакам земного плодородия? Самое прямое: вятичи вели земледелие и на старопахотных землях и на расчищенных под пашню лесных участках, выжигаемых огнем. Подсечное земледелие, освоение новых пространств должно было усилиться именно в середине XII в., когда Юрий Долгорукий призывал поселенцев в свою Ростово-Суздальскую землю (и в свою домениальную Москву) со всех сторон. К этому князю "идут люди не токмо от Чернигова и Смоленска, но колико тысяч из-за Днепра и от Волги", так как здесь "еще полей и лесов много" (1148 г.).(Татищев В. H. История Российская. М.; Л., 1967, т. II, с.182.)

Колонизация отмечена и археологическими материалами. Усиление расчисток леса под пашню убедительно связывает помещение на "картине мира" знаков огня рядом со знаками плодородия земли. Свастика встречена не только в Зюзине, но и в других подмосковных курганах. Рассмотрим другие случаи дополнительной орнаментации височных колец заклинательными символами. Обычно наборы знаков на лопастях беднее, чем на рассмотренном зюзинском семилопастном, и ограничиваются пятью, тремя, а иной раз и одним знаком. В нескольких случаях характер знаков очень близок к разобранным выше. Это именно тот вариант, который находит полную аналогию в вышивке на русских полотенцах XIX в. (Равдина Т. В. Типология и хронология…, рис. 2.)

Есть иной вариант: на срединной лопасти изображается сложный орнаментальный узел как бы в виде двух переплетенных букв О, из которых одна поставлена горизонтально. Подобный знак, отлитый как подвеска к ожерелью, известен по радимичским древностям.(Рыбаков Б. А. Радзiмiчi, с. 99. Карта № 2.) "Двойное О", как магический знак, известен y западных славян", встречаем его и в рукописях, синхронных нашим височным кольцам( Стасов В. Славянский и восточный орнамент по рукописям древнего и нового времени. СПб., 1887, табл. LXXXI.) - например, в ростовской рукописи 1222 г. ( Wikinger und Slawen. Zur Fruhgeschichte der Ostseevolker. Berlin. 1982.)

Большой интерес представляют знаки (тоже удержавшиеся в вышивке до XIX в.), которые следует связывать с культом рожаниц. Это сильно схематизированные изображения рожающей женщины, опознать которые возможно только с помощью ретроспективного углубления от русских этнографических вышивок XVIII - XX вв. до узорочья эпохи Всеволода Большое Гнездо.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. Текст на с. 475-501; рис. на с. 483-485.) (Рис, 88).

Культ рожаниц резко осуждался церковниками того времени, когда вятические женщины носили эти височные кольца. Архаичных рожаниц, "небесных хозяек", с которыми охотники неолита отождествляли созвездия Большой и Малой Медведицы, было только две. Старейшие списки антиязыческих поучений знают применительно к ним двойственное число: в дательном падеже писалось не "рожаницамъ", а "рожаницама".(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 464.)

В русском фольклоре рожаницы известны как Лада и её дочь Леля (аналогично греческим Лето и Артемиде), но со временем, вместе с земледельческой богиней плодородия Макошью они образовали триаду, которая отразилась в двух видах вышивки: Макошь и две всадницы (тема встречи весны) и три рожающих женщины.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, рис. на с. 500 и 501)

Наши височные кольца дважды дают нам последний вариант с тремя роженицами, углубляя тем самым данный сюжет этнографической вышивки на 7-8 столетий.(Василенко В. М. Русское прикладное искусство, с. 219, рис. 88; Равдина Т В Апология и хронология…, рис. 2 № 7.) Изображение же семи рожаниц на височном кольце из Царицына, вероятно, более связано со свадебной символикой, чем с культом рожаниц, как таковых. Возможно, что это свидетельство затухания архаичного культа, начала размывания древних представлений о двух небесных хозяйках мира.

Как видим, височные кольца вятичей, относящиеся к христианскому периоду, к тому времени, когда в соседней земле строились Покров на Нерли и Успенский собор во Владимире, оказались миниатюрными языческими скрижалями, на которых мудрые мастера-кузнецы выразили свое миропонимание.(О западнославянских височных кольцах и их магическом значении см. статью В. Гензеля: Hensel Witold. О magicznej funkcji wczesnosredniowiecznych kablaczkow skroniowych. - Slavia Antique, t. XVI, s. 243-251)

Тот устойчивый стандарт, который отмечает семилопастные височные кольца второй половины XII - начала XIII в., был нарушен каким-то талантливым и, как увидим далее, язычески мыслящим мастером, работавшим, очевидно, накануне татарского нашествия. Речь идет о височных кольцах известного Белевского клада, датировка которого тщательно уточнена H. Г. Недошивиной.(Недошивина H. Г. О датировке Белевского клада. - В кн.: Славяне и Русь. М., 1968, с. 121.) Необычна сама форма находки - клад. Височные кольца известны нам по захоронениям в курганах. В городских кладах нет деревенских височных колец; горожанки носили колты. Здесь же перед нами 17 височных колец, из которых одно является простым, стандартным семилопастным, а остальные 16 подразделяются на восемь различных типологических групп (от одного до четырех экземпляров в группе), неразрывно связанных со стандартом рядом деталей, но вместе с тем далеко уходящих от устойчивых прежних форм. Многообразие и некомплектность предметов Белевского клада производят впечатление не бытового комплекса женских украшений, а набора образцов владельца мастерской.

Белевские трехлопастные и пятилопастные височные кольца с их изящно изогнутыми лопастями, с их кружевной оторочкой и фигурками животных - это не звено плавной эволюции, а полный артистизма взлет творческой фантазии мастера. Мастер не отвергал старого, он преображал его. (Рис. 88 и 89). Что уцелело от стандарта? Простая проволочная дужка, средняя секирообразная лопасть и почти в полной неприкосновенности остался литой "водный" орнамент; на некоторых вариантах четко видны семь городков на верхней кромке щитка, к которым механически добавлена решетка верхней части щитка.(Образец изготавливался путем оттиска в глине стандартного кольца старого типа, а восковая отливка дополнительно обрабатывалась.)

Что внесено нового? Исчезли "солнечные" колечки, изменилась форма и количество лопастей, на лопастях появился бордюр из колечек. Hо самая существенная переработка была произведена в верхней части щитка - здесь над городками мастер поместил решетку из двух рядов, сюда вдвинулась композиция из двух колец и ромбоидальной фигуры, а над решеткой почти во всех случаях были помещены парные фигурки коней или собак (?). Hа аналогичных кольцах из немногочисленных находок в других местах вместо этих животных даны птицы. В каком направлении шли видоизменения с точки зрения языческой символики? Прежде всего следует отметить, что, несмотря на позднюю дату (Белевский клад приблизительно - ровесник Георгиевского собора в Юрьеве Польском), на вещах этого клада совершенно не заметно влияние христианства.

Рассмотрение языческой символики начнем с верхних элементов украшения. Исчезли солнечные кольца, но внутри кольца, так сказать на "горизонте", появились кони и солнечный символ между двумя конями.(Рыбаков Б. А. Прикладное искусство Владимирской Руси. - В кн.: История русского искусства. М., 1953, т. I.) Хвосты коней скручены в точно такие же кольца, как средний солнечный символ, а все три новых кольца с лучистой насечкой идентичны двум прежним солнечным знакам по бокам стандартного семилопастного. Следовательно, белевский мастер заменил прежнюю схему из двух позиций (восход-закат) другой схемой - восход-полдень-закат, введя апогей светила, полдень. Он изобразил на своем узорочье то "тресветлое" солнце, к которому обращалась Ярославна в "Слове о полку Игореве" и которое так хорошо знакомо нам по многочисленным археологическим и этнографическим примерам. Птицы вместо коней воскрешают в нашей памяти вщижские алтарные арки, где подземный мир обозначен двумя ящерами, а утро, полдень и вечер отмечены птицами: полдневная птица показана в полете, а две остальных - сидящими. Здесь только две птицы и обе они сидящие.

Труднее объяснить замену коней собаками. Собака, как животное связанное с солнечной символикой, не прослеживается ни в фольклоре, ни в изобразительном искусстве. Единственно, что может вести в этом направлении, это близость слов "хорт" - собака, волк и "Хорс" - солнце, божество солнца. Hа белевских кольцах собаки на месте коней встречены четыре раза, но, кроме того, есть четыре височных кольца, на которых изображено удвоенное количество собак-хортов: позади каждой собаки, стоящей на линии "горизонта", с внешней стороны дужки (там, где на стандарте размещали солнечное колечко) помещена фигура еще одной собаки, завершающая кружевной бордюр. Таким образом на кольцах этого типа наверху помещены две пары собак: две "утренних" и две "вечерних" или иначе: две дневных (в середине щитка) и две ночных (по бокам). Если бы в русском фольклоре существовало такое определение сумерек (перехода от дня к ночи), какое дает французская поговорка "entre loup et chien" (время "между волком и собакой"), то все было бы решено вполне корректно - срединные животные были бы дневными хортами-собаками, а боковые - ночными хортами-волками. Большой интерес представляет такое новшество белевского мастера, как "решетка" между конями и "водным" узором. При внимательном (мастер не стремился к демонстративной четкости) рассмотрении этого нового элемента видно, что здесь даны в двух горизонтальных рядах изображения, близкие к вышивке. Нижний ряд, лежащий непосредственно на городках, дает нам пять ромбов, а верхний ряд - семь сильно схематизированных женских фигур с поднятыми вверх руками. Головы и треугольные юбки показаны посредством прорезей, а руки обозначены (на восковой модели) вертикальными желобками. Оба ряда можно истолковать так: ромбы - устойчивый символ земли; женщины с поднятыми, к небу руками - праздничная процессия, в данном случае, очевидно, в честь солнца, идущего по небу. С двух сторон эта ритуальная сцена обрамлена странной композицией из двух крупных колец (крупнее всех на украшении) и третьей овальной или угловатой части ниже колец. Эта композиция как бы продолжает с двух сторон дужки височного кольца и, углубляясь в его верхний край, дотягивается до края "водного" рисунка. На некоторых височных кольцах отверстие в нижней части композиции обведено дополнительным контуром, что придает всей композиции облик ящера с двумя огромными глазами и вытянутой мордой. Два таких ящера проникают от дужки-"небосвода" вниз, ниже уровня земли (обозначенной рядом ромбов), и упираются мордами в сложную стандартную систему небесной и земной воды. Такие "ящеры" (см. рисунок 89) есть на всех кольцах белевского клада, кроме одного, являющегося здесь представителем стандарта.

В пользу такой космогонической расшифровки косвенно свидетельствует то, что незадолго до изготовления вещей белевского клада были созданы алтарные арки Вщижа с их небосводом, птицами, языческим Семарглом и двумя огромными лупоглазыми ящерами. Расстояние от бывшего Белевского уезда (точное местонахождение клада неизвестно) до Вщижа всего 3-4 дня пути. Мастер мог видеть модель вселенной в храме этого княжеского города. Гадать на эти темы не стоит, так как и вщижские арки и белевские височные кольца отражали одни и те же представления русских людей XII - начала XIII в. о структуре мира.

Отличие белевского мастера от вщижского скульптора Константина заключается в том, что Константин дерзнул выставить свое языческое мировоззрение напоказ и, не таясь, отлил на своих церковных арках и ящера и Семаргла, а белевский ювелир необычайно искусно завуалировал языческую сущность своих великолепных колец. Только животные и птицы здесь сделаны явно, а остальные его нововведения - женщины в ритуальном танце, ящеры - изготовлены им так, что они незаметны на первый взгляд и нужно рассматривать все детали, сопоставлять разные отливки, чтобы проникнуть в интересный и смелый замысел мастера.

Считаю несомненной принадлежностью к изделиям этого же мастера единственного кольца из Шмарова (б. Лихвинский уезд, соседний с Белевским)(Арциховский А. В. Курганы вятичей, с. 50-51, рис. 39.). Здесь есть и решетка из семи женских фигур с поднятыми руками и пышный кружевной подзор на лопастях, но над решеткой отлиты не кони и не собачки, а две птицы, а между ними крестообразная фигура из четырех колец, возможно изображающая все четыре позиции солнца: утро, полдень, вечер и ночной подземный путь солнца (?). Возможно, что той же руке принадлежит и височное кольцо из Коломенского района (Богдановка).(Арциховский А. В. Курганы вятичей.)

Следует сказать, что в земле Вятичей височных колец богатого убора, подобных белевским, очень немного и они встречаются обычно единичными экземплярами, а не комплектами. Кроме работ белевского мастера, есть и подражания им, отличающиеся "бессмысленностью" решетки и другими деталями.

Этапы насыщения семилопастных височных колец языческим содержанием примерно таковы:

1. Появление двух "солнечных" колечек - вторая половина XII в.

2. Морды ящера - конец XII - начало XIII в.

3. Богатый убор с коньками, птицами и хороводом женщин - первая треть XIII в.

(Равдина Т. В. Типология и хронология…, с. 140; Седова М. В. Ювелирные изделия древнего Новгорода (X - XV вв.). М., 1981, с. 13, рис. 2. Височное вятическое кольцо с двумя колечками найдено в слое 1177-1197 гг., а кольцо с решеткой в слое 1197-1224 гг.)

Ящеры попали на височные кольца примерно в то же самое время, когда мастер Константин поместил огромных ящеров на алтарной сени. Это свидетельствует о том, что языческое миропонимание не исчезло в XII в., а наоборот, искало новых форм выражения себя.

Большой интерес представляет обзор географического распределения тех языческих черт, которые прослежены выше. Сопоставим их с границами княжеств XII - XIII вв. При нанесении на карту единичных находок, изготовленных в мастерской белевского "кузнеца серебру", мы видим, что они размещаются в северо-восточной части Черниговского княжества (где находился и Вщиж) вдоль Средней Оки.

В сопредельной с Черниговской Владимиро-Суздальской земле есть только подражания богатому убору белевских мастеров (Иславское, Чернево).

Особенно интересно то, что знаки на лопастях (знаки плодородия и роженицы) встречены только в окрестностях Москвы. Поневоле приходится обращаться к своей старой работе о районах сбыта русских деревенских ремесленников XII - XIII вв.(Рыбаков Б. А. Ремесло древней Руси, с. 442-448; рис.119 (карта).) На основании анализа литейной техники удалось установить, во-первых, вещи, отлитые в одной литейной форме (т. е. изготовленные в одной мастерской), а, во-вторых, определить на карте район сбыта продукции одной мастерской. При сопоставлении этой карты с картой находок семилопастных с языческими знаками оказалось, что последний ареал очень точно соответствует одному из районов сбыта: Москва в центре, Фили на западе, Косино на востоке, Царицыно на юге, нижнее течение Яузы на севере. Одно височное кольцо этого мастера найдено в самом московском Кремле. Подражания белевскому мастеру встречены в соседнем районе сбыта другого мастера, жившего несколько выше Кремля по Москве-реке.

Московский мастер, выводивший своим резцом языческие символы на украшениях, жил примерно во времена Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского, а белевский мастер, работавший в одном из "верховских" городков (Воротынск, Козельск, Серенск?), жил, почти несомненно, позже, в эпоху Всеволода Большое Гнездо или его сыновей, когда создавалось "Слово о погибели земли русской".

"Гривная утварь". Украшения шеи, горла и груди древнерусской женщины были необходимым дополнением к заклинательной орнаментике головного убора и всей одежды в целом. Одежда готовилась из льна и шерсти при помощи такого количества предметов, оснащенных солнечной символикой (вальки, трепала, прялки, ткацкий стан), что суеверные язычники вполне могли положиться на её антивампирскую надежность. Там, где кончалась тканая одежда, где обнажалось неприкрытое тело человека (кисти рук, ноги, шея), ткань рукава, подола, ворота покрывалась заклинательной (с позднейшей точки зрения - орнаментальной) полосой с символической вышивкой, которая должна была препятствовать проникновению незримых злыдней под одежду, непосредственно к телу.

Самым уязвимым, самым беззащитным по отношению к нечистой силе оказывались наиболее открытые части тела - шея и лицо. Голова, лицо и сердце являются главной сущностью человека - здесь сосредоточено все важнейшее: и центр жизнедеятельности (сердце) и все средства познания многообразия мира человеком: органы зрения, слуха, вкуса, обоняния. Сердце прикрывалось целым набором амулетов (см. следующий параграф), а на шее и около нее сосредоточивалось у каждой женщины множество бус, ожерелий, подвесок с несомненным магическим содержанием.

Количество древнерусских нагрудных украшений огромно; оно исчисляется тысячами комплектов, извлеченных из курганных погребений XI - XIII вв. К сожалению, этот материал еще не приведен в надлежащую всеохватывающую систему; мы располагаем лишь описаниями отдельных типов вещей (в редких случаях с широким общерусским охватом), тогда как необходим учет комплексов, их сопоставление, взаимная хронология и многое другое, что позволит выявить как локальные, племенные, отличия, так и общерусские явления, а также и тенденцию эволюции форм и семантики. Вероятно, именно на этом массовом материале удастся в будущем проследить постепенное оттеснение языческого заклинательного начала началом эстетическим. Вероятно, выявятся еще два обстоятельства, важные для истории крестьянского быта: наличие свадебного комплекта (особый свадебный убор существовал вплоть до XX в.) и передача украшений по наследству.

Можно поставить еще один вопрос: не являлись ли некоторые ожерелья с особыми языческими признаками не постоянным, хотя бы и праздничным, украшением, а особым, ритуальным, предназначенным для каких-либо особых игрищ. Для городских (боярских и княжеских) украшений такими являются, например, пластинчатые браслеты с изображением на них русалий, предназначавшиеся не для обычных выходов княгини (на них представлено жертвоприношение Семарглу!), а для тех же русалий.( Рыбаков Б. А. Русалии и бог Симаргл-Переплут. - Сов. археология, 1967, № 2,)

Некоторые признаки такой смысловой предназначенности, как мы увидим, есть и в курганных инвентарях. К сожалению, степень сохранности ожерелий и качество раскопочной техники не всегда позволяют выявить количество ожерелий у одной погребенной, их взаимное положение и состав ожерелий.

Пока не осуществлены высказанные выше пожелания, ограничусь самым общим рассмотрением "гривной утвари". Одним из важных разделов этой утвари являются разнообразные бусы, изготовленные, как правило, вне пределов сельской округи: стеклянные бусы делались в городах (Киеве, Новгороде, Полоцке, Рязани и др.), а каменные (из халцедона-сердолика, горного хрусталя и др.) были привозными из заморских ближневосточных стран. Мы знаем, что на Востоке с теми или иными камнями связано множество поверий, но насколько ценилось магическое значение камней в русской деревне, нам не известно. Металлические подвески можно грубо разделить на две категории. В одну из них войдут типичные, наиболее распространенные подвески в форме круга, креста или лунницы, а в другую - более редкие, обладающие особенностями и требующие специального разбора.

Что касается первой категории, то о них мне в 1951 г. приходилось писать: "… наиболее понятны многочисленные лунницы в форме полумесяца и подвески, имитирующие солнечный диск с лучами. То обстоятельство, что в одном ожерелье мы встречаем иногда по нескольку "солнц" и по нескольку "лун", может говорить уже о переходе от магического начала к эстетическому, орнаментальному".(Рыбаков Б. А. Прикладное искусство и скульптура. - В кн.: История культуры древней Руси. М.; Л, 1951, т. II, с. 402; О лунницах см. работу В. В. Гольмстен "Лунницы" ("Отчет Исторического музея за 1915 г.").)

"Связь круглых подвесок с солнцем подчеркнута наличием лучей или креста, а иногда и птицы".

"С культом солнца связаны, быть может, и миниатюрные бронзовые топорики, постоянно украшенные солнечными символами".(Рыбаков Б. А. Прикладное искусство Владимиро-Суздальской Руси. - В кн.: История русского искусства. М., 1953, т. I, с. 510-511.)

В 1960 г. эту тему развил В. П. Даркевич, сосчитавший количество лучей на круглых "солнечных" подвесках. Их в большинстве случаев оказалось 12, что дало полное основание автору связать их с 12 месяцами солнечного года.(Даркевич В. П. Символы небесных светил в орнаменте древней Руси. - Сов археология, 1960, № 4, с. 62. Сводная таблица подвесок на с. 57.)

Лунницы (полумесяц, обращенный рогами вниз) зачастую рассматриваются как девичье украшение. В. П. Даркевич, исходя из того, что в русском фольклоре "месяц" (луна) является мужским началом, считает возможным дать такое толкование разряду подвесок-лунниц с крестом: "Композиция из луны с крестом могла обозначать неразрывность, единство мужского (месяц) и женского (солнце) начал, быть символом супружества".(Даркевич В. П. Символы.., с. 61.)

Луна и солнце могли означать и другое - "день" и "ночь". А тогда меняется и содержание композиции. Русские деревенские лунницы XI - XIII вв. были подражанием привозным восточным образцам IX - X вв., украшенным тончайшей зернью. Деревенские мастера многое упростили и придали иной облик украшению. Думаю, что без особых натяжек можно предложить следующее истолкование лунниц XI - XII вв. Не исключая совершенно лунарную символику, обращу внимание на то, что в славянских географических широтах луна никогда не смотрит рогами вниз.

Возможно, что лунницы (сохраняя заклинательное обращение к ночному светилу) изображали вместе с тем небосвод с его двумя небесами, нависающий над землей, которая представлена или в виде крестообразно расположенных пяти квадратиков или в виде креста. Слово "окрест" означает "округу", пространство вокруг нас. На лунницах мы видим и три позиции солнца, и косые линии дождя (?), и зигзаговые или капельно-точечные линии, свидетельствующие о стремлении изобразить два слоя небесной воды: верхний слой - "хляби небесные" и нижний слой - "прапруда" - дождь, изливаемый на землю. Синтез трех элементов мифа дают подвески-кольца, у которых внутри кольца-солнца помещена лунница-небосвод, а под лунницей четкие, крестообразно расположенные квадратики земли.(Седов В. В. Восточные славяне…, с. 224, табл. L, рис. 6.)

Кроме небесных символов, на подвесках есть такие элементы, которые позволяют считать их символами земли. Таковы косые решетки, которые дают в центре архаичный узор из четырех косо поставленных квадратов.

Большой интерес представляют подвески со знаком христианского процветшего креста и подвешивавшиеся к ожерелью (или носившиеся на теле) миниатюрные иконки с изображением богородицы. Найденные в курганах рядом с многочисленными языческими символами, они свидетельствуют, во-первых, о начале проникновения христианства в русскую деревню XII - XIII вв., а, во-вторых, они удостоверяют то, что все синхронные им предметы, находившиеся с ними в одних ожерельях, тоже рассматривались людьми того времени как священные символы.

Здесь перед нами встает вопрос о многочисленных нехристианских крестиках, которые часто входили в состав ожерелий. Они будут рассмотрены ниже в разделе о "четырехчастной композиции". Среди более или менее однородных наборов ожерельных подвесок встречаются редкие образцы, требующие особых пояснений. Таковы, например, подвески из радимичских курганов XI - XII вв., воспроизводящие значительно более ранние звездчатые подвески VIII - IX вв.(Рыбаков Б. А. …, с. 92, табл. VI-28)

Интересны подвески из тех же радимичских курганов в виде двух пересекающихся букв "О" (одна из них горизонтальная). Оба овала покрыты выпуклыми точками.(Рыбаков Б. А. Радзiмiчi…, рис. 25-26.) Мы уже видели подобный знак на вятических височных кольцах, где он замещал стандартный знак земного плодородия. Этот двуовальный знак известен в древностях западной Балтики. У балтийских славян есть крестообразные подвески, на которых данный знак четырежды повторен на каждой.(Wikinger und Slawen.) Очевидно, это - один из вариантов важного символа плодородия; его восточнославянские истоки неясны. Значение точек на двуовальных подвесках разъясняется другим типом радимичских подвесок, которые имеют вид змеи и тоже сплошь покрыты такими же точками-каплями. По всей вероятности, эти каплеобразные точки означают дождь, капли дождя, что так неразрывно связано со змеями. Эти оба типа подвесок не единичны и представляют местный вариант аграрно-магической символики. Кроме четких образцов с каплями, есть простенькие, повторяющие лишь общий контур.

С аграрной магией, и в частности симильной магией вызывания дождя, связаны подвески-чашечки. Миниатюрные чашечки - без дна. Н. И. Савину удалось в 1920-е годы наблюдать в Дорогобужском районе Смоленской области обряд поения земли женщинами сквозь подобные бездонные чашечки. Это разъяснило смысл курганных находок. В разных местах встречаются круглые подвески с фигурой птицы внутри кольца. Птица показана в условной позе широкого полета в полный размах крыльев. На вщижских арках птицы в таком виде помещены внутри солнечного круга в полдневной позиции солнца. Так же в разных местах (Суздальщина, Черниговщина и др.) найдены литые в одной форме небольшие подвески с изображением мужчины, летящего на двух лебедях. Трудно сказать, какой сказочно-мифологический сюжет отражен в этой интересной композиции. Полет на лебедях на север, к гиперборейцам известен из мифа об Аполлоне. В русских сказках ("Гуси-лебеди") повествуется о том, как гуси-лебеди унесли мальчика, но здесь не мальчик, а усатый мужчина. В городском прикладном искусстве и в храмовой скульптуре известен сюжет "вознесение Александра Македонского" на двух птицах (см. ниже). Он являлся как бы зрительным воплощением идеи неба и помещался в верхней части орнаментируемого пространства: наверху диадемы, в арке закомары.

Пожалуй, самыми интересными подвесками, смысл которых разъясняется при ознакомлении с этнографическими данными, являются круглые подвески с головой быка из земли Радимичей.(Рыбаков Б. А. Радзiмiчi…, с. 92, табл. VI, рис. 4, с. 122. Четкая фотография опубликована мною в "Истории русского искусства". М., 1953, т. I, с. 68.) Они впервые найдены во Влазовичах (Власовичах) близ Суража на Ипути, но есть и в других местах. Схожая подвеска известна и среди материалов владимирских курганов. Ободок подвески по всему кругу украшен выпуклыми точками. Середина круга занята огромной головой быка; четко профилированы рога, уши, большие круглые глаза. На лбу быка двойной треугольный знак, опускающийся углом книзу. Морда быка с рогами занимает всю внутреннюю поверхность подвески. (Рис. 118).

Совершенно исключительным является то, что вокруг головы быка расположено семь женских фигурок. Они изображены крайне схематично - так, как обычно вышивают женские фигуры на второстепенных местах вышивки: круглая голова и удлиненно-треугольная юбка. Расположены они подчеркнуто разбросанно, без привычного порядка: три женщины помещены между рогами, причем одна из них показана вниз головой. Две пары фигурок находятся с обеих сторон морды быка. В каждой паре одна фигура вверх головой, а другая - вниз. Эти "таврокатапсии" связаны с какими-то особыми игрищами в честь быка или тура. Еще Прокопий Кесарийский писал о том, что славяне приносят в жертву богу-громовержцу быка. Жертвоприношения быка Илье Пророку (заменившему Перуна) сохранились на русском Севере вплоть до XIX в. (Макашина Т. С. Ильин день и Илья-пророк в народных представлениях и фольклоре восточных славян. - В кн.: Обряды и обрядовый фольклор. М., 1982. с. 91.)

У белорусов и у южных славян известен старинный обряд "турицы". С этим обрядом, очевидно, связан и тот танец, который упомянул в одном из своих стихотворений Г. Р. Державин:

Танцуем… танцуем и бычка.

У потомков дреговичей и у потомков вятичей до XIX в. сохранился девичий головной убор с большими "турьими" рогами из соломы и ткани (окрестности Турова. Материалы этнографа Супинского). В быв. Калужской губернии у девушек в конце XIX в. существовал праздничный головной убор с огромными рогами. Священники не пускали таких "рогатых" невест в церковь. (Материалы по этнографии России.)

Этнографический материал по культу быка-тура огромен.( Никольский H. М. Жiвёлы y звычаях, i абрадах, i вераньях беларускага сялянства. Менск, 1933.) В Киеве была "Турова божница". Во многих местах южной части лесной зоны есть села с названием Туровичи. Турьи рога, как мы видели, были священным ритуальным сосудом.

Культ быка, "буй-тура", "яр-тура" был культом ярой жизненной силы и сохранялся очень долго. Для расшифровки изображений быка и семи девушек очень важны сведения об игре в быка, сообщенные известным исследователем "нечистой силы" С. В. Максимовым. Игра производилась на святки (с 25 декабря по 6 января) в избах, отводимых для посиделок и игрищ. "Игра в быка. Парень, наряженный быком, держит в руках под покрывалом большой глиняный горшок с приделанными к нему настоящими рогами быка. Интерес игры состоит в том, чтобы бодать девок и притом бодать так, чтобы было не только больно, но и стыдно. Как водится, девки подымают крик и визг, после чего быка убивают: один из парней бьет поленом по горшку, горшок разлетается, бык падает и его уносят".(Максимов С. В. Нечистая неведомая и крестная сила. СПб., 1903, с. 298. Большой этнографический материал приведен в превосходной работе В. И. Чичерова: Зимний период русского народного земледельческого календаря XVI - XIX вв. (Очерки по истории народных верований). М., 1957.)

Примерно такие "турицы" и изображены на замечательных радимичских подвесках. Вполне возможно, что особое ожерелье с головой быка и "девичьим переполохом" одевалось не повседневно, а именно в дни туриц, русалий 6 января, которыми завершались зимние святки и их последний цикл - "велесовы дни".(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 429-430.)

"Hа тых же своих законопротивных соборищах, - говорится в одном из поучений против язычества, - и некоего Тура-сатану … воспоминают и иныи лица своя и всю красоту человеческую, по образу и по подобию сотворенную, некими харями или страшилами (масками) закрывают".(Гальковский H. М. Борьба христианства…, т. II, с. 187.)

Маска быка или тура - обязательная принадлежность как святочного, так и масленичного гулянья ряженых. У южных славян "турицами" называют весенний карнавал на масленицу, а у западных "турицы" отмечаются около троицына дня.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 431.)

Гривны, обручи (браслеты), перстни. Гривны - массивные проволочные или пластинчатые украшения надевались на шею, очевидно, поверх ожерелий из бус и подвесок. Символическое значение гривен не подлежит сомнению, но вместе с тем и не поддается раскрытию. Гривны носили не только женщины, но и мужчины, для которых это было не только украшением, но и признаком знатности. Возможно, что гривны отмечали семейное положение девушки или женщины, но археологические находки предметов не всегда могут быть соотнесены с возрастом погребенной, определение которого могло бы помочь нам. К этому же разряду относятся кольца и перстни, которые до наших дней сохраняют свое символическое значение (обручальные кольца). Со свадебной символикой следует связать хорошо изученные Т. В. Равдиной вятические перстни. Исследовательница датирует их узкой датой (кстати, совпадающей с датой символических знаков на семилопастных) - "начало третьей четверти XII в." (Равдина Т. В. Древнерусские литые перстни с геометрическим орнаментом. - В кн.: Древняя Русь и славяне. М., 1978, с. 133-138. Семантики изображений автор не касалась. Сводная таблица на с. 134.)

Hа перстнях мастера выделяли 1-3-5 орнаментальных квадратиков; если был только один квадратик, то изображалось или солнце или косой крест с пересеченными концами. Чаще всего на перстнях было по три квадратных клейма; в среднем помещали солнце или крест или же знак земли с четырьмя точками. При пяти клеймах крайние обычно повторяли рисунок соседних. Заклинательный смысл перстней с тремя позициями солнца и знаками земли раскрывается сам собою. Вероятно, они были обручальными кольцами эпохи Юрия Долгорукого. Из особых колец следует упомянуть привозной перстенек из кургана в Туровичах, на щитке которого сделана греческая надпись. Вероятно, это - трофей, привезенный радимичским воином во время похода на Царьград в 907 г. (в других походах радимичи не участвовали)(Рыбаков Б. А. Радзiмiчi.., т. VI - р. 20, с. 146.). Надпись на щитке: ePweHeI, т. е. 'ерvеnei - "скажу ей-ей!". Это формула клятвы, удержавшаяся в русском языке вплоть до XIX в. Церковь возражала против божбы ("ей-богу") и допускала только "ей-ей":

"Hе клятися отинудь никако же: ни небом, ни землею, ни иною коею клятвою и до главы своея и влас, разве "ей-ей, ни-ни!". (Гальковский H. М. Древнерусские слова… Поучение митрополита Фотия. М., 1913, т. II, с. 108, 1408-1431.)

Запрещение божбы существовало долго. В романе Мельникова-Печерского "В лесах" монахиня на предложение побожиться отвечает: "Божиться не стану, - ответила Таифа, - и мирским великий грех, а иночеству паче того. А если изволишь, вот тебе по евангельской заповеди, - продолжала она, поднимая руку к иконам, - буди тебе ей-ей! И положив семипоклонный начал, взяла из киота медный крест и поцеловала".( Мельников-Печерский П. П. Собр. соч. СПб., 1909, т. II, с.369.) (Рис. 91).

Кое-что дают для нашей темы и браслеты, на которых прослеживается такая привычная тема, как "земля и вода", выражаемая древним определением "Мать-сыра-земля". Hа пластинчатых браслетах часто изображалась плетенка, символизирующая водную стихию, и рядом с водой - ромбы с точками, означающие землю, поле. Широко были распространены витые и плетеные проволочные браслеты. Здесь без всякой орнаментации, самим переплетением проволок достигался эффект волнистости, связывающий "обруч" с идеей воды. Как увидим в следующей главе, городские браслеты были прочно связаны с праздниками русалий, молений о воде. Наборы языческих оберегов. Давая общие сведения о русских курганных амулетах в 1951 г., я назвал их "языческими письменами"(История культуры древней Руси, М., 1950, т. II, с. 400.). Дальнейшая разработка этой темы, к которой подключились и другие исследователи (В. М. Василенко, В. В. Седов и др.), показала правомерность такого определения: если отдельный предмет выражал какое-то единичное понятие, соответствующее слову в человеческой речи, то комплекс предметов представлял уже целую фразу. (Рис. 90).

Поясню это примером. Среди различных комплектов амулетов-оберегов (носившихся на груди, y сердца), есть наборы, скрепленные металлическими цепочками и подвешенные к полукруглой дужке, что гарантирует целостность комплекса. Возьмем один из таких комплексов, выбрав наиболее полный.(Рыбаков Б. А. Ремесло древней Руси, с. 156, рис. 29; Он же. Прикладное искусство и скульптура. - В кн.: История культуры древней Руси. М., 1951Г т. II, с. 403, рис. 194 -I. Набор из радимичского кургана в Коханах.)

К полукруглой дужке на литых цепочках прикреплены следующие предметы:

1. Птица в спокойной позе (сидит в гнезде?).

2. Ложка.

3. Ложка.

4. Пилообразный предмет, являющийся, как показывают другие

наборы, упрощенным изображением челюсти хищника.

5. Ключ.

Наличие двух ложек сразу определяет, что мы имеем дело с двумя лицами, которым выражается пожелание быть сытыми. Ложка как символ сытости и шире - благосостояния вообще, хорошо известна в русском фольклоре.

Амулет-талисман предназначался "молодым", двоим людям, вступающим в брак. Общеизвестно, что молодых женщин (даже замужних) часто хоронили в их свадебном уборе, во всей полноте узорочья и оберегов. Свадьба, уход девушки из-под покровительства родного дома, своих дедов-предков в чужую семью жениха, всегда была обставлена бесчисленным количеством обрядов, заклинаний, особых деталей одежды. Вполне естественно подобные наборы амулетов расценивать не как украшение, а как овеществленное заклинание: "Будьте всегда сыты!" Птица очень часто является символом семьи. Недаром до наших дней бытуют выражения: "семейное гнездо", "она устраивает свое гнездышко", "свила гнездо" и т. п.

Символика ключа элементарна - сохранность имущества новообразующейся семьи. Челюсть хищника тоже не вызывает сомнений. Еще в каменном веке люди носили в качестве амулетов просверленные зубы и когти хищников; они должны были отгонять от человека всяческое зло. Все предметы данного набора выражают примерно следующую благожелательную фразу:

Да будет счастлива ваша семья,

Будьте оба вы в сытости и благоденствии,

Пусть неприкосновенным будет ваше имущество,

И да разъедутся враги ваши!

Заклинание, заговор, молитвенное обращение к богам нужно произносить многократно, так как "злые ветры" всегда могут нанести на человека новую напасть, а заклинательный орнамент на одежде - письмена, набор символических предметов - письмена, которые постоянно отгоняют зло и воздействуют на силы добра, обеспечивающие благополучие человека.

Фактор времени, проекция добрых пожеланий в будущее, тоже учтены мудрым мастером-"хранильником" - полукруглую дужку (это устойчивая форма) следует рассматривать как схематичное изображение небосвода. Хорошо известные вам по многочисленным примерам три позиции солнца показаны и здесь: y основания дужки-небосвода помещены два колечка, аналогичные солнечным кругам семилопастных. Третье, полдневное, кольцо помещено, как и следует, в высшей точке небосвода. От этого полуденного солнца идет вниз вертикальная полоска, как бы напоминающая нам, что "полудень чтут …" Кольца ниже горизонтальной "земли" могут означать ночной ход солнца (?). Следовательно, ко всем добрым пожеланиям мы должны добавить еще: "И да будет так, пока солнце светит!" Учитывая, что под "белым светом" подразумевалось не только небо, осиянное солнцем и "неисповедимым" дневным светом, но и вся земля, природа и люди ("один-одинешенек на всем белом свете"; "пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок …" и т. п.), эту формулу можно дать и в таком виде: "И да будет так, доколе свет стоит!" Верхняя основа набора амулетов ("белый свет") не всегда такова, как описанная выше; иногда она бывает более упрощена, а в северных районах, где долго держались архаичные представления о лосихах или важенках, являвшихся небесными хозяйками-рожаницами, основа для комплекта оберегов украшена двумя оленьими головами, рога которых переплелись, образуя четыре квадрата и тем самым соединяя идею неба с идеей земли, т. е. опять-таки изображая "белый свет". Из земли, между мордами оленей, вырастает нечто вроде мирового "древа жизни", достигающего неба; иногда y древа обозначены два корня. Отмеченные выше квадратики земли образованы и кроной этого древа и рогами важенок северного оленя, сливая воедино земное с небесным. В центре композиции и на её вершине помещены солнечные знаки - концентрические круги. Из подвесок-амулетов уцелела только одна ложечка.(Спицын А. А. Гдовские курганы в раскопках В. H. Глазова - MAP, 29, СПб., 1903, табл. XXI, 6.)

Hа юге существовал еще один вид основы для подвешивания амулетов, сделанной в форме якоря. Наверху - три кольца, как бы солнце в трех дневных позициях; внизу - солнце в трех ночных, подземных позициях. Верхний и нижний ярусы соединены стержнем, сплошь покрытым изображениями семи солнц (курган в Кветуни близ Новгорода Северского).

Учитывая разрозненность комплексов и их неполноту, рассмотрим наборы амулетов по их составным частям. Ложки. Этот упрощенный символ благополучия является наиболее частой находкой в составе наборов амулетов, встречаясь в разных сочетаниях других оберегов.

Черенок ложки бывает изогнут. Многие ложки орнаментированы. Самым частым, и очень стандартным, является покрытие всего черенка от чаши до петли плетенкой, в просветах которой помещены солнечные знаки - кружок с точкой в центре. Солнечных кружков, окруженных извивами плетенки, всегда точно семь.

Есть ложечка, на черенке которой изображен ромб с четырьмя точками внутри, т. е. знак земли. Уникальной является находка в Кветуни на Десне: у ложечки-цедилки верхняя часть черенка украшена человеческой фигуркой, задрапированной в какой-то орнаментированный убрус.(Седов В. В. Восточные славяне…, с. 290, табл. LXXVII, рис. 8.)

Чашечки этих миниатюрных ложек (общая длина ок. 9 см) изготовлены так, что ими можно черпать жидкость. Вполне возможно, что они употреблялись при знахарских процедурах, когда следовало поить больного "живой водой", водой "с уголька" и т. п. Для этих же целей, вероятно, употреблялись и маленькие бронзовые чашечки с крестом на дне.

Ключи. Ключи-амулеты символизируют, разумеется, сохранность, неприкосновенность домашнего имущества. По своему виду они больше похожи на ключи от шкатулок или ларцов, чем на ключи висячих замков, или дверных задвижек. Это как бы несколько сужает сферу магического действия ключей-амулетов, но, возможно, что для этого вида оберегов, сознательно выбрана форма ключа, запиравшего ценнейшее из ценного. Быть может, таким объектом колдовской охраны был выбран действительно ларец с украшениями невесты, украшениями, как мы убедились, полными заклинательной силы. Ключики размером в 5-8 см могли быть реальными инструментами для запирания небольших ларчиков с драгоценным узорочьем. Для девушки, входившей в чужую семью, такой ларчик был хранителем её приданого, её личной собственности, принесенной из родного дома.

Гребни. Частой находкой в системе подвесных оберегов являются небольшие бронзовые модели гребешков. Они всегда увенчаны двумя головами животных (коней?), иногда в общей трактовке гребешка ощущается нечто вроде контура двуглавого орла (за 300-400 лет до появления великокняжеского герба), хотя головы существ не похожи на птичьи. Включение изображения гребня в состав оберегов вполне естественно, так как этот предмет прямо связан с гигиеной, а следовательно, со здоровьем и жизнью человека. В русских сказках волшебный гребень в руках героя является мощным оружием против Бабы-Яги, преследующей героя: в критический момент, когда Яга настигает героя, тот бросает гребень, и перед Ягой вырастает дремучий лес или неприступные горы.

Гребни связаны с расчесыванием волос и с мытьем их. Реальные, бытовые гребни древней Руси делались обычно из кости. Hа этом основана старинная загадка: "Царь Костентин гонит кони через тын". Царь Константин - костяной гребень; тын - зубья, а "кони" - нежелательные обитатели волосяного покрова.

В бытовых гребнях XI - XII вв. мы видим парные существа на верхней части гребня (два лебедя, два медведя и др.) и почти обязательно идеограмму воды в том или ином её облике. Вода может быть изображена в виде гребешков волн или в виде обычной плетенки.

Hа гребне из Пскова водная стихия представлена живописно, как бы в виде реки, на одном берегу которой бродят четвероногие звери, на другом растет елка, а по самой реке плывет ладья под парусом.(Чернягин H. H. Гребень из Псковского городища. - Сов. археология. Л., 1948. т. X, с. 306.)

Ассоциативная связь гребня с водой двояка. С одной стороны, расчесанные волосы или заплетенная коса постоянно связываются со струями воды и волнами, а с другой, не подлежит сомнению и бытовая связь с мытьем головы и последующим расчесыванием волос. Гребни в наборе амулетов следует рассматривать как гигиенически-медицинский профилактический оберег от тех видимых и невидимых носителей болезней, которых народ уже тогда определил как врагов человека.

Иногда гребни-подвески (вне набора) снабжались сложной композицией. Таков, например, металлический гребешок из Залахтовья. Во всю длину гребня тянутся две зоны: нижняя с солнечными знаками и верхняя с каплями воды. Эта водяная зона завершается с боков двумя головами ящеров. Над водяной зоной находятся два коня и ромбический знак на столбике между ними.

По всей вероятности, на этом севернорусском предмете изображена картина мира, характерная для северных племен, живших y озер и хозяйственно связанных с водной стихией.

Небольшой ромбик в центре композиции, по всей вероятности - земля; кони в солнечных знаках - небо с дневным солнцем; солнечные знаки ниже воды, под особой чертой - очевидно, ночной ход солнца по подземному океану. Композиция с двумя ящерами по сторонам доживет до XIX в. и отразится, как мы уже видели, в орнаментике оконных наличников Верхнего Поволжья.

Птицы. Птицы среди амулетов встречаются трех видов: одни из них даны сильно обобщенными, так что трудно определить их видовую принадлежность, y других показан небольшой гребешок и их можно принять за кур. Лапы почти поджаты, хвост обязательно распушен - мастер хотел показать птицу при выполнении семейной обязанности, сидящей на яйцах. Третий вид птиц, встречающийся в севернорусских курганах, - гусыни с солнечным циркульным орнаментом или с каплеобразными точками. Если принять предположение о том, что наборы амулетов являлись наборами свадебными, то и наличие домашней птицы и статичность изображений, связанная с высиживанием птенцов, станут вполне понятны. В свадебных песнях образ птицы очень част. Рыбы. Рыбы редко встречаются в составе амулетов. В тех наборах, где есть рыба, нет птиц; рыба как бы заменяет такой привычный символ семьи, как наседка. Остальные компоненты набора обычны: ключ, "конек", нож.(Рыбаков Б. А. Радзiмiчi…, с. 92, табл. VI, № 31. Курган в с. Смялич Черниговской области.) В свадебном фольклоре рыба как символ, заменяющий птицу, не встречается.

Свет на семантику этого амулета проливают волшебные сказки весьма архаичного происхождения. В сказках о трех богатырях или о трех царствах (восходящей, как полагаю, к догеродотовским временам) герои рождаются в царском дворце или от горошины или от рыбки, съеденной царицей, служанкой, собакой. Царь был бездетен. "Прорицательные" люди советуют поймать рыбу "золото-перо". Ловят её шелковым неводом. Пойманную рыбку готовят для царя; повариха съела кусок, собаке дала кусок и царица поела рыбы. Все они от этой рыбы забеременили и одновременно родили трех богатырей, которые затем борются со Змеем и отвоевывают Золотое царство. Сильнейшим из них, получившим Золотое царство, является самый младший (сын собаки).(Новиков H. В. Образы восточнославянской волшебной сказки. Л., 1974, с. 57, 65.)

Учитывая повсеместность и устойчивость сказок этого типа, известных y украинцев, русских и белорусов, можно понять включение рыбы в состав амулетного набора взамен домашней птицы. Ножи и топорики. Среди амулетов есть не только такие благопожелательные, как ложка, ключ, птица или рыба, но и отпугивающие, защищающие владелицу от внешнего зла. К ним относятся модели ножей в ножнах, миниатюрные бронзовые топорики и вещи, связанные с хищным зверьем. Ножички типа "финок" и их ножны делались из кости; на футляре обычно просверливались дырочки. Возможно, что они применялись в каких-либо знахарских манипуляциях, но, кроме того, могли и устрашать невидимую нечисть. Топорики воспроизводят форму реальных рабочих топоров, хорошо известных по курганным находкам.(Рыбаков Б. А. Прикладное искусство и скульптура, т. II. Сводная таблица амулетов - рис. 194 на с. 403.)

Топорики были насажены на деревянные топорища и являлись точной моделью топора, готового для рубки. Топор, универсальное орудие и оружие, был неотъемлемой частью крестьянского быта. От вырубки леса для подсечного земледелия до колки дров для печи, от постройки избы до изготовления деревянной посуды - везде был необходим топор. Топор носился всегда при себе (за спиной, заткнутый за пояс) и в случае надобности служил оружием. Фольклор сохранил множество примет и поверий, связанных с топором. Для молодой семьи (если принять допущение, что наборы свадебные) топор был символом двух реальностей: во-первых, расчистки лядины под пашню, т. е. создания своего, новосемейного поля, собственной нивы, а, во-вторых - постройки нового, своего дома. В таком качестве топорики, точнейшим образом повторяющие все детали настоящих хозяйственных топоров, вполне вписывались в наборы оберегов, посвященных семейному гнезду, его благополучию и защищенности.

О прямой смысловой связи топориков с хозяйственной деятельностью древнерусских пахарей говорит интересная находка в Княжьей Горе (на Роси); топорик не стандартного типа (6 см длиною). В середине лезвия даны два больших концентрических круга; внутренний круг перекрещен косым крестом, между концами которого обозначены крупные точки, что является, как мы знаем, одним из стандартов древней идеограммы поля, нивы.

Hа щеке обуха изображен причудливый растительный (?) орнамент с обозначением семени в нижней части ствола. Все это хорошо соотносится с земледельческой подсекой. Правый берег Роси покрыт огромным лесным массивом, существующим до наших дней. Однако нельзя пройти мимо еще одного признака: на топориках почти обязательно изображались солнечные знаки (круг с точкой), покрывавшие почти все лезвие; об этом мне приходилось писать еще в 1951г. (Рыбаков Б. А. Прикладное искусство и скульптура, т. II, с. 400, рис. 194-2 на с. 403.)

Следует согласиться с А. А. Миллером, что "для южных районов Европы топор являлся символом молнии".(Миллер А. А. Элементы "неба" в вещественных памятниках. - Изв. ГАИМК, вып. 100. (Сборник в честь H. Я. Марра). Л., 1933, с. 148.)

Сербский исследователь М. Филипович посвятил специальную статью топору, как символу Перуна.(Филипович М. Культ бога Перуна. - В кн.: Гласник Земальског музеа. Сараево, 1953; тождественный русским находкам был найден топорик в Польше в Ленчице. См.: Nadolski A. Miniaturowy toporek z grodziska w Tumie pod Leczyca. - Przeglad Archeologiczny, t. IX, вып. 2, 1953, s. 389-391; см. также: Даркевич В. П. Топор как символ Перуна в древнерусском язычестве. - Сов. археология, 1961. № 4.)

Как и во многих других случаях, здесь, очевидно, наблюдается полисемантизм, слияние воедино разных аспектов восприятия символа. Думаю, что здесь гармонично сливалось утилитарно-магическое с мифологическим, топор, как первейшее орудие крестьянского труда, и топор, как оружие небесного громовержца. (Рис. 92).

Челюсти хищника. "Лютый зверь". Уже приходилось упоминать о стилизованной челюсти зверя в составе набора амулетов. Степень стилизации различна. Нередко две сопряженные челюсти показаны мастером довольно натуралистично: разработаны зубы, четко выделяются сомкнутые клыки, показаны десны и даже, при посредстве маленьких капель, обозначена слюна зверя.(Рыбаков Б. А. Прикладное искусство и скульптура, с. 95, рис. 131. Амулет из земли Вятичей.)

В ряде случаев челюсти упрощены. Последнее звено эволюции было бы неопознаваемым, если бы y нас не было исходных и промежуточных форм. Серебряные и бронзовые челюсти и отдельные клыки являются прямыми потомками амулетов людей каменного века из натуральных зубов и когтей хищных животных. В эпоху Киевской Руси им, по всей вероятности, придавалось охранительное значение. Зубы зверя должны были отпугивать врагов видимых и невидимых. Наряду с металлическими моделями в наборах амулетов встречаются и настоящие звериные зубы и когти. С этим же кругом представлений связаны и знаменитые древнерусские "коньки", часто встречающиеся в наборах оберегов. К ногам этих животных часто подвешивали два круглых бубенчика, звон которых должен был постоянно привлекать внимание к оберегу. Этим амулетам посвящена исчерпывающая работа В. В. Седова (Седов В. В. Амулеты-коньки из древнерусских курганов. - В кн.: Славяне и Русь. М., 1968, с. 151-157.). Ареал "коньков" - область Кривичей, частично Радимичей; есть она на берегах Западной Двины и в пространстве между Псковом и Новгородом. Дата их установлена В. В. Седовым - от X в. до начала XIII в. Употребление этих амулетов было, как видим, устойчивым. Автор связывает их с древним балтским культом коня.(Там же, с. 156.) В своих прежних работах я предполагал изготовление этого типа амулетов где-то в земле Кривичей, например в Смоленске, и называл их по принятой тогда терминологии "коньками" (некоторые именовали их "собачками").(Рыбаков Б. А. Ремесло древней Руси, с. 458.)

В настоящее время, соглашаясь почти со всеми выводами В. В. Седова, я хочу пересмотреть зоологическое определение животного, послужившего исходной формой амулета. Соответствуют ли животные, фигурки которых найдены в шестидесяти пунктах Восточной Европы, облику коня?

Против признания "коньков" конями говорят уши, высоко поднятые над головой и кончающиеся острыми уголочками. Против коня говорит толстый хвост, задранный кверху; также против коня говорит манера изображения морды с выпуклым лбом и пасти, доходящей почти до ушей. У лошади рот занимает значительно меньшую часть морды. Но самым главным аргументом против признания условных "коньков" изображением коня являются лапы. Передние ноги коней в спокойном состоянии вертикальны, а в движении согнуты так, что сгиб выдвигается углом вперед. У интересующих нас зверей лапа согнута в обратную сторону, углом назад. Животное не может быть ни однокопытным, ни парнокопытным. По форме согнутых передних лап (обе лапы совмещены) животное может относиться или к кошачьим или к псовым. Длина лап и задранный непушистый хвост говорят против псовых (волка, собаки). Наиболее отвечает всем признакам нашего животного - рысь.

У рыси довольно высокие лапы с опушкой у сгиба (это есть на амулетах), торчащие вперед уши с кисточками на концах, толстый, загнутый вверх хвост (длина 24 см при длине туловища до 109 см). Шкура рыси покрыта большими круглыми пятнами "пестротинами", а на амулетах обязателен орнамент из круглых солнечных знаков, которые могли нести здесь двойную семантическую нагрузку, обозначая пятнистого зверя и вместе с тем придавая оберегу особую силу посредством солярной символики.

Подобные знаки мы уже встречали на изображениях птиц и настоящих коней, где они являлись только символическими. В некоторых русских говорах (например, вятском) рысь называют "лютым зверем", не упоминая слова "рысь", что говорит о табуировании священного животного. Архаичный медвежий культ привел, как известно, к табуированию имени хозяина леса, которого стали называть иносказательно "мед выдающий" - "медведь". "Лютый зверь" упоминается Владимиром Мономахом: рысь прыгнула ему на седло. Hе исключена возможность того, что культ рыси восходит к значительно более ранним временам. В мифе о Деметре и Триптолеме, научившем скифов земледелию, говорится, что скифский царь Линх хотел присвоить себе изобретение земледелия, но Деметра наказала скифа, превратив его в рысь. Поскольку говорится о скифах, научившихся земледелию, то ясно, что речь идет о скифах пахарях, т. е. о праславянах Среднего Поднепровья. К сожалению, в восточнославянском сказочном фонде не отразился этот "лютый зверь". Обереги в виде рыси, как бы готовой к прыжку, должны были считаться надежной охраной. Лютый зверь является крупнейшим кошачьим наших широт и одним из сильнейших и ловких хищников русских лесов. Пребывание рыси на деревьях, прыжки сверху вниз могли содействовать сближению её с небесными символами.

"Утко-кони". Самыми интересными, ключевыми для решения многих вопросов космогонического характера, являются костяные подвески в виде лошадок с утиным туловищем. В первой книге о язычестве мне уже приходилось писать о них.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 236 и след. Рисунок на с. 237.) (Рис. 93).

Расшифровка этих "утко-коней" сделана мною на основе интересной работы А. А. Бобринского о семантике русской деревянной резьбы. Автор привлек широкий сравнительный материал, говорящий о зрительном воплощении геоцентрической картины мира: днем солнце движется по небу над землей и его влекут кони (иногда лебеди), а ночью солнце плывет по подземному океану и влекут его водоплавающие птицы.(Бобринский А. А. Народные русские деревянные изделия. М., 1913.)

Этим и объясняется сопряженность в народном искусстве образов коня и лебедя или коня и утки (Рис. 93). Подвески лесного Левобережья Днепра дают нам интереснейший синтез дневных и ночных символов солнца. Hо здесь изобретатели этого синтеза не поставили рядом птицу и лошадь, а слили их в одну фантастическую фигуру с утиным (или птичьим вообще) туловищем и гордой головой коня с ажурной гривой. Подвески носились на толстых шерстяных шнурах. Сумма всех амулетов обеспечивала в глазах древнерусских людей, во-первых, благоденствие семьи, во-вторых, её безопасность, особенно четко выраженную образом "лютого зверя", а в-третьих, в комплект амулетов вводился символ вечного движения солнца над землей и под землей. Снова приходится перевести это на словесную форму:

"Да будет так, доколе стоит белый свет!"

Заклинание пространства. ("Четырехчастная композиция") В предшествующих разделах мы видели, что в заклинательном искусстве русской деревни идея пространства содержалась в самом широком смысле, как макрокосм, в состав которого, по понятиям того времени, входило следующее: плоская земля, двое небес над нею, солнце, луна, звезды и подземно-подводный мир, по которому солнце путешествует ночью.

Hо наряду с этим космическим обзором существовало и другое представление о таком пространстве, где отсчет идет от человека вовне, во "все четыре стороны". Именно такое пространство видим мы в многочисленных заговорах, сохранивших почти до наших дней анимистические представления людей каменного века. Пространство в заговорах не пустынно, не абстрактно, а наполнено всем, что есть в природе и что создано человеком: полями и лесами, реками и озерами, горами и оврагами, дорогами, селами, домами, людьми, птицами, зверьем и рыбами. Составители заговоров, древние волхвы, заставляли людей, обращавшихся к ним за колдовской помощью, перечислять сотни (!) элементов, наполняющих это пространство.

Одним из древнейших выразителей этой идеи пространства, окружающего нас со всех сторон, был знак креста, зафиксированный (за несколько тысяч лет до возникновения христианства) y древних земледельцев энеолита. Крест помещали внутри солнечного круга, чтобы обозначить повсеместность его света, распространяющегося во все стороны. Этих сторон было четыре. И до сих пор в нашем языке сохранилось выражение: "пустить на все четыре стороны", со всех четырех сторон". В XIX в. богомольцы-паломники, отправляясь на богомолье, крестились и клали поклоны, прощаясь с родными местами, "на все четыре стороны". Почему именно четыре? Ответ ясен - это основные и простейшие географические координаты: восток и запад, юг и север. Или еще проще: вперед и назад; вправо и влево. Идея координат, уменье определять страны света появилось, очевидно, еще y бродячих охотников мезолита, выбравших в качестве ориентира Полярную звезду, единственную неподвижную звезду небосвода, "ось мира". Восток и запад определялись по восходу и закату солнца, север - по Полярной звезде, а полдень по апогею солнца, по самой короткой тени.

В энеолите на расписной керамике трипольской культуры крестообразные знаки сочетались, во-первых, с солнечным кругом, а, во-вторых, со знаком земли-поля. Ромб, обозначавший землю, делился косым крестом на четыре квадрата, а точки-зерна внутри квадратиков располагались крестообразно. Все это в орнаменте, как неоднократно приходилось говорить, дожило до XIX столетия.(Рыбаков Б. А. Язычество древней Руси, с. 45-51, 195-205.)

Крестообразная, четырехчастная композиция стала устойчивейшим орнаментальным узлом y многих народов. Применительно к древней Руси нам следует ответить на вопрос - не возник ли крестообразный орнамент русского средневековья на основе христианского креста? Ответ, разумеется, будет отрицательным, так как истоки этого знака уводят слишком далеко в глубь веков, а, кроме того, идея "четырех сторон" очень четко проявляется на самых языческих объектах - на идолах славянских богов. Четырехгранный идол IV в. н. э. из Иванковиц, збручский идол и деревянный четырехгранный идол западных славян достаточно красноречиво свидетельствуют о том, что понятие четырех сторон было прочно связано с защитой "со всех четырех сторон". Киевский алтарь Рода с его строго ориентированными четырьмя выступами говорит не о безразличных четырех сторонах, а именно о севере и юге, востоке и западе.

Крестообразность, ставшая символом повсеместности, сказалась и на заклинательном орнаменте. В качестве примера возьмем вещи из русских языческих курганов середины X в. того времени, когда язычество при Святославе особенно энергично противилось всему христианскому.

В Черной Могиле и в кургане Гульбище найдены квадратные застежки от кожаной одежды. Они украшены растительным узором, главным элементом которого является распускающийся росток.(Рыбаков Б. А. Прикладное искусство и искусство, с. 195.) Этот росток иногда называют "крином", т. е. лилией, но изучение многих серий подобных изображений на разных вещах приводит к выводу, что в основе рисунка-знака лежит как бы рождающийся росток, лопающееся зерно. Знак этот очень устойчив. Он состоит из двух отогнутых в стороны язычков и центрального язычка-листика или почки, устремленного вверх. Боковые язычки могут быть половинками прорастающего зерна (на цветных изображениях они иного цвета, чем срединный), но могут быть и первыми листьями, как и срединный. Средний язычок, вероятнее всего, изображал почку. Это растение в процессе его рождения, показанное в тот момент, когда неподвижное получает жизненный импульс и начинает движение, рост. Это момент зарождения жизни.

Так вот, на черниговских застежках растительный узор скомпонован таким образом, что образуется как бы непрерывная гирлянда с четырьмя такими перворожденными ростками, заполняющими все углы квадратной бляшки. (Рис. 100). Узор, в который вложена идея жизненного начала, направлен остриями срединных листиков ростка "во все четыре стороны". Словами это можно выразить так: "Да будет всюду жизнь!". Такая же в основе, четырехчастная, крестообразная композиция есть и на турьих рогах из Черной Могилы. Для этих заклинательных композиций изготовлены особые серебряные квадратные накладки, набивавшиеся на среднюю часть рога отдельно от оковки устья. На малом роге композиция подобна узору на застежках, а на том большом роге, который содержит изображение смерти Кощея, она затейливо осложнена. Четыре ростка размещены по углам квадрата остриями во-вне; в промежутках между углами даны дополнительно четыре меньших ростка. Мудрый мастер, в образованности и изощренности которого мы уже имели возможность убедиться, вплел в общую гирлянду еще четыре ростка, язычки которых обращены не во-вне, а внутрь, к центру квадрата. Смысл такой усложненной композиции (её повторит через 200 лет полоцкий мастер Лазарь Богша) заключался в том, что эманация благодати, заклинательная сила рисунка-заговора оказывалась направленной не только во все четыре стороны от подразумеваемой точки отсчета, но и к самой этой точке, к человеку, к владельцу священного предмета. В такой форме магический рисунок охватывал как бы универсальное пространство, включавшее и местопребывание человека и окружающий его мир.

Тема заклинания пространства объединяет город и деревню, так как решение её мы видим как на городских (Черная Могила, Гнездово и др.), так и на деревенских изделиях. Среди курганных инвентарей много подвесок с крестом в круге, с крестом из пяти квадратиков, с крестом с пересеченными концами. Есть кресты (как простые, так и пересеченные) среди заклинательных знаков на семилопастных височных кольцах. Особый интерес представляют крестики, к которым неправомерно было применено наименование "скандинавского типа". М. В. Фехнер убедительно доказала, что называть так их нельзя: в Швеции и на Готланде найдено 6 экземпляров, в Норвегии - 2, а на территории Руси 69 экземпляров в 32 пунктах.(Фехнер М. В. Крестовидные привески "скандинавского" типа. В кн.: Славяне и Русь. М., 1968, с. 210-214.)

Датируются эти крестики XI в.; носили их женщины в составе ожерелий, иногда по несколько штук. Находки в безусловно языческих погребениях с трупосожжением совершенно исключают связь их с христианством.

Hа каждой лопасти креста мы видим наверху три четко обозначенных солнца; среднее помещено несколько выше боковых. Здесь перед нами типичный показ "солнца в трех позициях" (восхода, зенита и заката). От небосвода с "тресветлым" солнцем вниз идут линии точек-капель. В центре креста иногда ромб, иногда круг (изредка маленький крестик). Всю композицию можно истолковать как стремление изобразить на крестовидном амулете схему макрокосма с землей в центре и четырьмя небосводами на каждом конце креста. Высшая форма защиты при помощи "белого света" с солнцем в движении, со струями дождя и землей здесь соотнесена с идеей заклинания пространства во все четыре стороны. Сосредоточены эти крестовидные амулеты в северной части земли Радимичей и на стыке кривичей с мерей (между Клязьмой и Нерлью). В городских древностях эти амулеты не встречены. Городское прикладное искусство (см. следующую главу), известное нам по кладам, зарытым во время татарского нашествия, а по времени изготовления предметов относящееся к концу XI - началу XIII в., дает нам много примеров четырехчастной крестовидной композиции.

Прежде всего следует обратить внимание на то, что четырехчастная композиция из "кринов" (для удобства можно употребить этот ошибочный, но привычный термин) встречается и на самых поздних домонгольских вещах с христианскими изображениями (иконки, кресты-энколпионы), что свидетельствует о том, что она бытовала не как простой узор, а имела в глазах русских людей совершенно определенное магическое значение, которое было лишь усилено христианской магической символикой.

Четырехчастная, "координатная" композиция встречается на разных, хорошо видимых частях богатого убора княгинь и боярынь: на диадемах, колтах, ряснах и нашивных бляшках, украшавших одежду. Основная схема композиции продолжает тy разработку, которая представлена застежками и накладками на турий рог из черниговских курганов эпохи Святослава.

От центра композиции (круга: квадрата) отходят во все четыре стороны ростки, "крины". Они, как правило, обведены белой линией, которая внизу сливается с контуром "крина", образуя с ним единую сплошную кривую. В целом "крин" и его обводка образуют сердцеобразную фигуру с ростком внутри. Это - идеограмма, хорошо выработанная, устойчивая.

Hа некоторых нашивных бляшках магическое воздействие на окружающее пространство усилено еще одним эшелоном ростков, расположенных на внешнем кольце вокруг основной композиции. В качестве примера можно привести крупную золотую бляху с облачения московского митрополита Алексея. Вся нашивная орнаментация относится не ко времени Алексея (1354-1378 гг.), а, очевидно, получена им по наследству от своих предков, черниговских бояр середины XII в. Середину этой бляхи занимает стандартная для вещей с эмалью четырехчастная композиция, вписанная в круг. Вокруг этого средника описана еще одна орнаментальная полоса, расчлененная на четыре участка; разрывы между участками приходятся точно на те места, куда направлены острия ростков срединной композиции. В каждом участке внешней полосы изображено по четыре ростка, остриями тоже вовне. Получается нечто вроде военной диспозиции: силы добра и жизни ведут круговую оборону; первый эшелон образуют четыре участка внешней орнаментальной полосы, в которых ростки-"крины" как бы ощетинились своими копьями против врата. Разрывы в рядах первого эшелона прикрыты четырьмя остриями срединной композиции; в свою очередь каждый отрезок внешней линии прикрывает интервал между "кринами" срединной композиции. Благодаря такому распределению сил достигается полная повсеместность эманации доброго начала или полная, круговая оборона от повсеместно существующего зла.(Фотография бляшки издана Т. И. Макаровой в её книге "Перегородчатые эмали древней Руси" (М., 1975, табл. 24-6).)

Четырехчастная композиция прочно утвердилась в русском прикладном искусстве с X по XII в. включительно и перешла на предметы христианского культа. Формой синтеза были кресты и иконки квадрифолийной формы. Hа некоторых крестах мы видим на каждой стороне креста по "знаку поля" (косой крест и 4 точки), а в медальонах на концах креста надпись IC ХС NHKA, свидетельствующую о том, что церковники, руководившие изготовлением таких крестов, рассуждали точно так же, как и их предшественники волхвы; христианское наслоилось на языческое, как бы усиливая новой символикой старую традиционную.

Встречается на вещах XII - начала XIII в. и та универсальная форма оберега, которая известна нам по турьему рогу из Черной Могилы, когда мастер изобразил четыре ростка, устремленные вовне, а четыре разместил в интервалах и повернул их остриями к центру. Такова, например, композиция на кресте Евфросинии Полоцкой 1161 г., изготовленном мастером Лазарем Богшею.(Макарова Т. И. Перегородчатые эмали…, табл. 19-8.)

Эта же идея воплощена и в некоторых дробницах саккоса Алексея: вся круглая бляха разделена орнаментальным крестом на четыре части, а в секторах между перекладинами креста помещены круги с ростками внутри.

В лопастях креста тоже есть ростки, но они, как и на рассмотренной уже дробнице, расположены в два эшелона. Первый (внешний) эшелон одинаков по направлению с ростками в кругах - острия пышных ростков направлены к центру. Ростки же второго эшелона, облегающие сердцевину бляшки, направлены остриями вовне. Общий облик дробницы представляет собою сильно увеличенный "знак поля" - крест с точками в углах креста.

Важным для правильной расшифровки знаковой системы русских мастеров средневековья, продолжавших дело древних волхвов-"хранильников", является прочтение средников четырехчастной композиции. В центре иногда бывает только круг или круг с точкой; это мало помогает прочтению. Hо довольно часто в центре оказывается классический "знак поля", "знак засеянной нивы" - квадрат (реже круг), разделенный на четыре части с четкой точкой в центре каждого малого квадратика.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 45-51.)

Есть разные вариации этого знака. Иногда в центре изображали крестик или крестообразный цветок. Крест в центре композиции, составленной из растительного орнамента, мог означать идеограмму пространства. В пользу этого говорят слова: "окрест" (вокруг нас), "окрестности" (места, окружающие что-либо). Пространство, всесторонне окружающее нас, определено словом, в основе которого не "круг", а "крест". Реальным выражением этой связи "крест - пространство" были перекрестки путей, с которыми связано много поверий, заговоров. "Hа путях" хоронили мертвых, на перекрестке дорог былинный или сказочный богатырь выбирает свою судьбу. От перекрестка четыре пути вели "во все четыре стороны", т. е. в пространство вообще. Идея заклинания пространства и человека в пространстве прочно владела русскими людьми и после принятия христианства, но к этому времени она начала сливаться с христианской символикой, дополнять её или, точнее, дополнять новыми покровителями старую схему. Все, что было рассмотрено выше, говорит о пространстве плоскостного характера, хотя, может быть, ростки и растения, растущие по отношению к центру (часто обозначенному символом поля) вверх корнями, следует рассматривать как растения иного, верхнего мира, того "ирья", где находятся души "дедов"?

В пользу объемного понимания пространства говорят несколько более поздние материалы. К началу XV в. относится великолепный и хорошо известный складень мастера Лукиана 1412 г. Hа оглавии этого складня изображен православный шестиконечный крест и в специальных четырех кружках вокруг креста помещены четыре буквы: В, Д, Г. Ш.

В ВЫСОТА

Ш Д ШИРОТА ДЛИНА

Г ГЛУБИНА

Т. В. Николаева убедительно расшифровала их, как обозначение всех направлений объемного пространства: В = ВЫСОТА; Г = ГЛУБИНА; Д = ДЛИНА, Ш = ШИРОТА.(Николаева Т. В. Икона-складень 1412 г. мастера Лукиана. - Сов. археология 1968 № 1, с. 93.) В данном случае перед нами не трехмерное объемное пространство, а необычное "четырехмерное", так как человек поставил себя в центре объема и отсчитывал высоту и глубину от себя.

Прикладное искусство деревни и города позволило нам заглянуть в такую интересную и малодоступную тему, как отношение язычников (и двоеверцев) к проблеме взаимоотношения человека, его земли и окружающего потенциально враждебного пространства, т. е. взаимоотношения мира оберегающих берегинь (земля человека) и мира невидимых, но опасных упырей. Берегини символически представлены молодыми ростками, символами жизни, а упыри остались невидимыми, но против них направлены острия ростков, почек, растений - всего того, что олицетворяло жизнь и рождение жизни.

Принятие христианства в качестве государственной религии не означало полной и быстрой перемены образа мышления и образа жизни. Были учреждены епархии, построены церкви, общественные богослужения в языческих святилищах сменились богослужениями в христианских храмах, но серьезного перелома во взглядах, полного отказа от верований прадедов и бытовых суеверий не было. И не могло быть, потому что резкое противопоставление христианства язычеству, в качестве двух диаметрально противоположных друг другу систем, как противопоставление "света" "тьме", было не отражением реальной сути, а литературно-полемическим изобретением христианского духовенства, определенным миссионерским приемом.

Язычество упрекали в многобожии, а христианству ставили в заслугу изобретение монотеизма. Но монотеизм начал возникать за несколько тысячелетий до первых христианских сочинений. У славян творцом мира и всей живой природы был Род - Святовит. Средневековые православные богословы в спорах с язычниками должны были прибегать к весьма примитивным приемам, чтобы доказать приоритет христианского бога-творца в зарождении жизни:

"То ти не Род, седя на воздусе" вдувает живой дух в человеческий плод - "вдуновение … един вдымаеть вседръжитель, иже един без-смертен и непогибающих творец…" "Всем бо есть творец - бог, а не Род!" (Гальковский П. М. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. Харьков, т. II, с. 97.)

Сама возможность такой элементарной замены - "Мир сотворил не бог Род, а бог Саваоф" - показывает, что христианский относительный монотеизм наслоился на Руси на древний земледельческий монотеизм славян.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981.)

Относительность христианского монотеизма была ясна еще русским неофитам XI - XII вв. Новый бог оказался "троицей", т. е. неразрывным целым, состоящим из бога-отца, бога-духа святого и бога-сына, появившегося через 5508 лет после сотворения мира богом-отцом. Это положение всегда и везде вызывало недоумение, выливаясь иногда в особую секту антитринитариев. Русские люди вычленили из троицы Иисуса Христа (Спасителя) и строили церкви Спаса, заменившего в известной мере языческого Дажьбога. Церкви в честь христианского бога-творца строились очень редко и именовались они как церкви "Софии - премудрости божией"; церкви, связанные со святым духом, посвящались не духу, как таковому, а лишь одному из двунадесятых праздников: "Духов день", "сошествие святого духа на апостолов". Такова была стихийная тенденция. Преодолевая её, духовенство строило троицкие церкви в честь всей триады в целом.

В христианском относительном монотеизме не нашлось соответственного места для женского божества: богородица не входила в понятие троицы, а это пришло в противоречие с народными языческими культами всех народов, в то или иное время воспринявших христианство. На Руси на протяжении нескольких столетий больше всего строилось церквей в честь богородицы, "матери божьей" (церкви: успенские, рождественские, сретенские, введенские и др.), в чем проявился древний, идущий из земледельческого неолита культ женского божества плодородия.

Относительность христианского монотеизма явствует и из того, что наряду с богом-троицей и богородицей существует представление об архангелах, ангелах, серафимах, херувимах и людях, ставших святыми. Все это было порождено ближневосточным анимизмом и политеизмом и вполне могло ужиться с русским анимизмом и его берегинями и многочисленными божками полей, рек, болот и лесов.

Христианство отразило и первобытный дуализм. Главою всех сил зла был непобежденный богом Сатанаил с его многочисленным и разветвленным воинством, против которого бог и его ангелы были бессильны. Всеведающий, вездесущий и всемогущий бог не мог уничтожить не только самого Сатану, но и мельчайшего из его слуг. Человек должен был сам праведностью своей жизни и магическими действиями "отгонять бесов". Существенной разницы между положением христианина, который молитвенным заклятием, крестным знамением и демонстрацией священных оберегов (иконы, кресты) ограждал себя от вездесущей невидимой нечистой силы, и положением язычника, отгоняющего своих навий и упырей-вампиров заклятиями, магическими действиями и показом языческих священных оберегов, не было. Такой важный раздел первобытной религии, как магическое воздействие на высшие силы ритуальным действием, заклинанием, молитвенной песней, был в свое время впитан христианством и оставался неотъемлемой частью церковной обрядности: богослужение, подчиненное в основе солнечным фазам, пение молитв, заклинательные молебны (например, о дожде) - все это не нарушало сущности языческих воззрений. Это не означает, разумеется, того, что в принятии христианства не было ничего положительного. Религиозная поддержка государственности в пору прогрессивного развития феодализма, запрещение кровавых жертвоприношений, уравнивание Руси в политическом балансе с другими христианскими государствами Европы, широкий поток литературы (в котором существовала и светская струя), направившийся на Русь из Византии и Болгарии, - эти последствия крещения Руси имели прогрессивное значение. Но у нас сейчас речь идет о том, произвело ли христианство полный переворот в миропонимании русских людей X - XI вв.? Или же Род и Перун были только заменены богом-творцом и Ильей Пророком, древняя Макошь - богородицей, берегини - ангелами, и упыри - чертями и бесами? При ознакомлении с литературными произведениями, летописями, прикладным искусством мы не ощущаем резкого перелома в существе религиозных представлений. Менялась (иногда очень существенно) форма, а содержание оставалось близким к прежнему. И это происходило отнюдь не потому, что русские люди эпохи Ярослава Мудрого или Андрея Боголюбского "закоснели во тьме невежества" и не доросли до понимания глубин христианства, а в силу того, что "свет" новой веры в своей сущности (если не касаться социально-государственного аспекта) очень незначительно отличался от традиционной "тьмы" дедов и прадедов.

Для рассмотрения темы "Язычество крещеных горожан" нам надлежит рассмотреть, во-первых, обильный материал по прикладному искусству, обрисовывающий систему украшений наряда княгинь, боярынь и простых горожанок, а во-вторых - общественные игрища и сборища языческого характера, продолжавшие существовать в русских городах, судя по направленным против них поучениям, на протяжении нескольких веков после крещения Руси.

В качестве зримого эпиграфа к рассмотрению языческих сюжетов городского прикладного искусства можно предложить сопоставление двух композиций, разделенных тремя столетиями интенсивного развития Руси. Одна из композиций, созданная в языческом государстве при участии ученых и мудрых волхвов и хорошо знакомая нам, это - два грифона на турьем роге из Черной Могилы. Вторая композиция - два грифона, наведенные золотом на медных пластинах церковных врат Рождественского собора в Суздале 1230-х годов, т. е. созданных накануне татарского нашествия. Обе композиции разделяет почти три столетия, но в каждом случае грифоны не были простым декоративным элементом, широко распространенным в средневековом искусстве Востока и Европы. Черниговские грифоны X в. были, как мы помним, олицетворением той высшей мировой силы, которая постоянно, ежегодно побеждает мертвящее начало Кощея-Аида.

Грифоны XIII в. помещены в нижнем ряду церковных дверей и несомненно задуманы как дополнительные охранители входа в святое помещение. Как и на оковке турьего рога, грифоны суздальского собора неразрывно связаны с растительной символикой. (Рис. 94). В некотором отношении золотые грифоны церковных дверей времен Юрия Всеволодича являются даже более языческими, чем грифоны-дивы священного рога эпохи Святослава: над растительным орнаментальным кругом, обрамляющим каждого грифона XIII в., помещены два крылатых пса Симаргла, смотрящие, как и грифоны X в., в разные стороны и грозно ощерившие свои зубатые пасти.

В этом хронологическом промежутке между X и XIII веками мы встретим множество грифонов и симарглов на колтах, на серебряных браслетах, на княжеском шлеме, на костяной шкатулке, в белокаменной резьбе владимиро-суздальской архитектуры и на изразцах Галича. Для нашей темы очень важно установить смысловое значение этих многочисленных изображений - являются ли они просто данью европейско-азиатской моде (великолепные грифоны есть на привозных тканях) или же в этих древних "собаках Зевса" все еще вкладывался какой-то языческий сакральный смысл? После изучения всей эволюции русского прикладного искусства XI - XIII вв. ответ на этот вопрос выясняется сам собой: к концу домонгольского периода все языческие в их сущности предметы убора княгинь и боярынь постепенно уступают место вещам с сюжетами чисто христианскими. Вместо русалок-сиринов и турьих рогов, вместо древа жизни и птиц, вместо грифонов появляются в конце XII - начале XIII в. изображения святых Бориса и Глеба или Иисуса Христа. В 1965 - 1969 гг. я предпринял попытку хронологической систематизации серебряных и золотых изделий с интересующими нас сюжетами.(Рыбаков Б. А. Языческая символика русских украшений XII в. - In: I Migdzynarodowy Kongress Archeologii Slowianskiej. Warszawa, 1965, t. V, s. 352-374; tabl. 1; Он же. Київськi колти i вiли-русалки. - В кн.: "Слов'яно-руськi старожитностi. Київ, 1969, с. 96. Сводная хронологическая таблица на рис. 1.)

Рассмотрим только один пример. Золотой колт с изображением грифона (перегородчатая эмаль) известен из находок в Киеве; черниговский клад 1887 г. дает нам золотые колты, у которых на одной стороне изображен символический росток и два турьих рога по бокам, а на оборотной стороне - святой Борис на одном и святой Глеб на другом. По сторонам христианских святых художник изобразил, продолжая старую традицию, языческие ритуальные турьи рога. Вот такая замена на однотипных, одинаковых вещах явно языческих сюжетов явно христианскими, замена, произошедшая лишь к концу домонгольского периода (конец XII - начало XIII в.), позволяет нам использовать сюжеты прикладного искусства XI - XII вв. как надежный источник сведений о языческих чертах боярско-княжеского быта.

Гарнитуры украшений русских знатных женщин известны нам по многочисленным кладам, зарытым преимущественно во время нашествия Батыя в 1237 - 1241 гг. Только некоторые невостребованные владельцами клады могли быть зарыты во время двухдневного разгрома Киева войсками сына Андрея Боголюбского, когда "грабиша за два дни весь град: Подолйе и Гору и монастыри и Софью и Десятиньную … жены ведомы, быша в плен … и взяша именьа множество".(Ипатьевская летопись. 1169 г.)

Кладам посвящена большая литература.(Кондаков Я. Русские клады. СПб., 1896; Гущин А. С.Памятники художественного ремесла древней Руси. X - XIII вв. Л., 1936; Корзухина Г. Ф. Русские клады IX - XIII вв. Л., 1954. В этом каталоге Корзухиной приведен полный перечень публикаций; Даркевич В. П., Монгайт А. Л. Старорязанские клады, 1967 г. - Сов. археология, 1972, № 2; Макарова Т. И. Перегородчатые эмали древней Руси. М.. 1975.)

Драгоценные клады были зарыты главным образом в княжеских, дворцовых участках тех городов, по которым прошли войска Батыя: Рязань (Старая), Владимир, Чернигов, Киев и др. Время зарытия кладов не определяет даты изготовления той или иной вещи - украшения из серебра и золота могли храниться долго, могли переходить по наследству и поэтому в кладах 1237 - 1241 гг. вполне закономерно могут находиться изделия и XI и XII вв.

Г. Ф. Корзухина без особых оснований разделила весь материал кладов, зарытых в 1170 - 1240 гг., на две хронологические (по времени изготовления) группы: ранняя группа (вторая половина XI в. - середина XII в.) - вещи из золота с перегородчатой эмалью; поздняя группа (вторая половина XII - начало XIII в.) - вещи из серебра с чернью.(Корзухина Г. Ф. Русские клады…, с. 68-69.) Это деление на "золотой век" и на "серебряный век" ни на чем не основано и находится в противоречии с общим расцветом русской культуры именно во второй половине XII в., в эпоху "Слова о полку Игореве". Огромное количество золотых изделий содержалось в киевских кладах 1240 г. Так, например, в одном кладе 1842 г. у Десятинной церкви было "несколько сотен" колтов из золота с перегородчатой эмалью (часть с изображением святых); "золотые колты занимали два больших ящика комода"(Корзухина Г. Ф. Русские клады…, с. 105.). Из этого свидетельства, приведенного Корзухиной, ясно, что мода на золотые колты не исчезла в 1150-годы, а продолжалась еще 90 лет вплоть до взятия Киева Батыем.

Думаю, что соотношение золотых и серебряных изделий, часто находимых совместно в одном кладе, определяется не хронологической разницей, не сменой золотого века серебряным, а тем естественным принципом, который существовал всегда не только в быту социальных верхов, но и в любой крестьянской семье - у женщин был повседневный ("затрапезный") убор и был убор особый, праздничный, рассчитанный на выход в люди, на торжественность обстановки. Для средневековых княгинь и боярынь вопрос репрезентативности их одежды и убора при выходах и приемах, во время торжественных богослужений в соборах был вопросом престижа и требованием этикета.

Как увидим далее, среди великолепных изделий из серебра с чернью были такие, что ни одна княгиня не могла (и не должна была) появиться в них в церкви - так много там было откровенно языческого.(Рыбаков Б. А. Русалии и бог Семаргл-Переплут. - Сов. археология, 1967, №2, с. 116.) (Рис. 95).

Корзухинский принцип хронологического членения по материалу столь же ненадежен, как и её первоначальный метод определения уровня развития городского ремесла: если есть клады, то, значит, ремесло процветало; если кладов нет, то, значит, ремесло было слаборазвитым. В кандидатской диссертации Г. Ф. Корзухиной на этом основании Новгород Великий XI - XIII вв. попал в число слаборазвитых. См.: Корзухина Г. Ф. Русские клады IX - XIII вв. Вопросы хронологии. - Архив ИА АН СССР, № 369. Клады, не извлеченные из земли владельцами, - свидетельство тотальной катастрофы, и их ареал точно соответствует походам Батыя 1230 - 1241 гг. (от Волжской Болгарии до Волыни). В Новгороде татары не были, но, судя по раскопкам А. В. Арциховского, ремесло было очень сильно развито.

Рассмотрим предметы женского убора русских княжеско-боярских кругов в том же порядке, как рассматривали деревенское убранство.

Для головных уборов княгинь XI - XII вв. мы располагаем двумя уникальными золотыми диадемами с перегородчатой эмалью (из Киева и с берегов Роси) и очень значительным количеством так называемых "трехбусинных височных колец" - тоже, как правило, золотых. Диадемы, по всей вероятности, завершали наверху своеобразный кокошник - "венец городчатый", расшитый в остальной части узором из мелких бляшек.

В общий комплекс "головного" (так называют в некоторых местах кокошник и привески к нему)(Рыбаков Б. А. Стольный город Чернигов и удельный город Вщиж. - В кн.: По следам древних культур. Древняя Русь. М., 1953; Он же. Язычество древних славян.) входят также "рясны" и висящие на них колты ("КЪЛЪТЪКЫ" может быть, связано с глаголом "колтыхаться"). Приблизительную реконструкцию я дал в 1965 г. (История СССР. М., 1966, т. I, рис. на с. 680.)

О древнерусском головном уборе мы можем судить не только по миниатюрам, но и по изображениям на частях самого убора: на колтах с эмалевым рисунком женской головы (XII в.) мы видим высокий кокошник с треугольным завершением и спускающимися от него полихромными ряснами в виде цветков. Известен колт, украшенный черьню (с. Залесцы) с изображением сирина-вилы; он интересен тем, что по трем углам фронтонообразного кокошника помещено солнце в трех позициях: восходящее, полдневное, закатное. Это уже известный нам (см. гл. 10) показ макрокосма в его динамике - солнце, идущее по небосводу.

П. П. Толочко пытался доказать, что золотые диадемы - не женские украшения, а инсигнии великих князей.(Толочко П. П. Про принадлежнiсть i функцiональне призначення дiадем i барм в древнiй Pyci. - В кн.: Археологiя, Київ, 1963, т. XV, с. 153-154.) Исследователь правильно считает, что у русских князей могли быть торжественные коронообразные уборы, но он необоснованно лишает подобного убора их жен. На Трирской псалтыри, как известно, княгиня, мать князя Ярополка Изяславича, изображена в высоком головном уборе, увенчанном зубчатой диадемой. (Кондаков Н. П. Изображение русской княжеской семьи в миниатюрах XI в СПб., 1906, с. 15, табл. 4.

Трудно понять Т. И. Макарову, которая пишет: "Назначению диадем была посвящена специальная серьезная статья П. П. Толочко. Он приходит к выводу, что диадемы (как и бармы) были регалиями древнерусских княгинь" (Указ соч., с. 52). Однако в "серьезной статье" П. П. Толочко говорится совершенно обратное: "Утверждение, что диадемы… были принадлежностью женского убора, не имеет под собой никаких оснований" (Указ, соч., с. 154). Киевскую диадему П. П. Толочко твердо считает "короной древнерусских князей" (с. 153), а по поводу сахновской диадемы пишет: "Было бы странно, если бы диадема с подобными символами (Александр Македонский) принадлежала женщине…" (там же).)

Необходимо учесть следующее: среди всех 110 кладов, зарегистрированных до 1954 г. (сводка Г. Ф. Корзухиной), нет ни одного клада с достоверно мужскими вещами. В составе кладов нет ни мечей, ни шлемов, ни пряжек от мужских поясов; нет здесь и посуды и других предметов общей княжеской казны. В компактных небольших по объему кладах спрятано в тяжкий час только женское узорочье. Мужские же, княжеские инсигнии хранились, очевидно, в княжеской казне и вместе с ней доставались победителям. Г. Ф. Корзухина правильно рассматривала материал кладов, как женские украшения.( Корзухина Г. Ф. Русские клады, с. 60.)

Следует обратить внимание и на этнографический материал, в котором в изобилии присутствуют кокошники, очень близкие к золотым диадемам XI - XII вв. В них тоже семь "киотцев" - зубцов и всей своей общей формой они подобны диадемам. Внутри зубцов кокошника нередко вышиты интересные мифологические фигуры 14.(См., например: Русское декоративное искусство. М., 1963, т. II, рис. 419, с. 118.) (Рис. 96).

Унизанные жемчугом кокошники-диадемы служили свадебным подвенечным девичьим убором и на протяжении нескольких поколений передавались по наследству (точнее на хранение) старшей женщине в семье, что бытовало как в деревне, так и в городском посаде. Богато украшенные диадемы о пяти или семи зубцах на протяжении всего средневековья возлагались на богородичные иконы; женское божество украшали женским узорочьем.(См., например: Древнерусское искусство XIV - XV вв. М., 1984, рис. на с. 109.) Сказанного вполне достаточно для того, чтобы не учитывать предположения П. П. Толочко применительно к известным нам кладам с комплексами женских украшений.

Две знаменитых золотых диадемы принадлежат к двум разным по содержанию стилям киевского прикладного искусства: "проязыческому" и христианскому. Взаимную датировку их я попытался дать в статье о золотых киевских колтах.(Рибаков Б. А. Київськi колти i вiли-русалки. Сборник в честь В. О. Довженка. - В кн.: Слов'яно-руськi старожитностi. Киї'в, 1969, с. 92-103. Хронологическая таблица: рис. 1, с. 96.) Более ранней, несомненно, является диадема из городища Девичья Гора близ села Сахновки на Роси с изображением вознесения Александра Македонского на небо. её можно датировать временем около середины XII в. Уточненная датировка будет обоснована мною в дальнейшем.

Вторая диадема из княжеского дворцового участка Киева украшена изображением "деисуса": в срединном киотце Иисус Христос; по левую руку от него - Иоанн Креститель, архангел Михаил и апостол Павел. По правую руку Христа - богородица, архангел Гавриил и апостол Петр. Язычество представлено на этой диадеме лишь двумя женскими головками и растительным символом на крайних щитках. Дата киевской диадемы с деисусным чином - примерно начало XIII в. Надежным хронологическим ориентиром могут быть килевидные дробницы Мстиславова евангелия с изображениями святых, которые, возможно, первоначально входили в состав диадемы или венца ex voto на икону.(Рыбаков Б. А. Прикладное искусство и скульптура. - История культуры древней Руси. М.; Л., 1951, т. II, рис. 208, с.425.) Т. И. Макарова убедительно доказала, что они относятся не к моменту изготовления оклада книги (1117 г.), а к XII - XIII вв. (Макарова Т. И. Перегородчатые эмали…, с. 79.) К этому же времени относится и киевская диадема с деисусом и русскими надписями.

Наличие целого иконостаса в его устойчивой форме на вершине "венца городчатого" киевской княгини очень определенно указывает нам на тот сакральный смысл, который вкладывался в торжественный, парадный головной убор: голову "цесарицы" охраняли главнейшие небесные силы, совокупность тех религиозных образов, которые впоследствии составили основу церковных иконостасов. Семь золотых киотцев-теремков с изображениями важнейших христианских персонажей убедительно свидетельствуют о том, что и хронологически предшествующие им изображения тоже имели такой же важный религиозный смысл.

Почему на диадеме из Девичьей горы в срединном теремке, на месте Иисуса Христа помещен Александр Македонский? Какой смысл вкладывался в этот сюжет, главенствующий по своему местоположению над всем убором княгини?

Ссылаться только на общеевропейскую популярность средневековой "Александрии", полусказочного романа об Александре Македонском, нельзя, так как в этом повествовании множество героических батальных ситуаций, где Александр показан победоносным полководцем и воином или царем-покорителем народов Европы, Азии и Африки, основателем городов на пространстве от дельты Нила до Средней Азии. Однако для орнаментации "городчатого венца" княгини по какой-то причине отобран сюжет о полете Александра на небо. Ознакомимся с текстом "Александрии" (рассказ ведется от первого лица):

"…Я подумал еще и спросил себя - действительно ли здесь конец земли, здесь ли опирается на нее небо. И я решил искать истину. Я приказал взять из числа птиц в этом месте двух. Это были огромные птицы, белые и ручные, ибо, увидев нас, они не убежали. Некоторые из воинов поднялись к ним на плечи, и они подняли их и взлетели. Они питались дикими зверями, а многие из птиц приходили к нам ради павших лошадей. Выбрав двух из этих птиц, я приказал не кормить их три дня. А на третий день я приказал изготовить из дерева род ярма и привязать его к их шеям. Затем я поручил принести бычью кожу и положить её посреди ярма. Так соорудив нечто вроде корзины, я вошел в её середину, крепко держа копье в 7 локтей длины, на конце которого была лошадиная печень. Тотчас же птицы взлетели, чтобы съесть печень. И я поднялся вместе с ними в воздух, так что казалось я был близко от неба. Я сильно дрожал, ощущая холод воздуха и ветер, производимый крыльями птиц. Потом внезапно я увидел перед собой человекообразную птицу, которая сказала мне: "О, Александр! Зачем, не познав земного, ты стремишься познать небесное? Возвращайся скорее на землю, пока ты не стал пищей птиц". Она мне сказала еще: "Посмотри на землю вниз!" Охваченный ужасом, я посмотрел и увидел большого змея, свернувшегося в круг и внутри него - совсем маленький круг. И сказала та, которую я встретил: "Знаешь ли ты, что это? Кружок - это земля, а змей - это море, окружающее землю, т. е. весь мир". И я повернул по высшей воле и спустился на землю далеко от стана, в семи днях пути…".(Millet Gabriel. L'ascension d'Alexandre. - Syria, 1923, t. IV / Пер. А. В. Банк.)

Роман об Александре, созданный на греческом, был переведен на латинский, армянский и арабский языки. Существовали и славянские переводы: болгарский, русский и сербский. В изобразительном искусстве Александр нередко бывает представлен взлетающим на небо не на белых птицах, а на грифонах с четырьмя лапами, крыльями и орлиными головами, что соответствует более поздней латинской редакции; смена птиц грифонами произошла около X в. Так он изображен и на интересующей нас диадеме из Девичьей Горы. Этой диадеме хронологически предшествует золотая диадема из клада, найденного в Болгарии в столице царя Симеона Преславе.(Тотев Тотю. Преславско златно съкровшце. София, 1983, с. 9-13, рис. 1-5.) Преславская диадема, зубцы которой украшены тоже перегородчатой эмалью, датируется византийскими монетами Константина Багрянородного и Романа (945 - 959 гг.) и, таким образом, является полностью синхронной турьему рогу из Черной Могилы с его грифонами в центральной композиции. (Рис. 97).

Преславская диадема дошла до нас не полностью - от нее сохранилось только пять бляшек. Александр Македонский был центром композиции; он сидит на конструкции, напоминающей передок дышловой тележки; грифоны без сбруи. Голова Александра окружена нимбом; в руках у него палка с печенью, глядя на которую грифоны должны взлетать все выше и выше. По сторонам срединного щитка были щитки с симарглами, морды которых обращены к возносящемуся на небо царю. Крайние позиции занимали бляшки с грифоном (орлиноголовым) и льво-грифоном, но их сохранилось только две; оба зверя обращены головами в одну сторону. Следовательно, недостает для симметрии двух щитков с чудищами, смотрящими в противоположную сторону. Сохранившиеся крылатые фигуры не одинаковы: один с львиной мордой и цветком на конце хвоста, а другой орлиноголовый с драконьей головой на хвосте. Т. Тотев прав, считая, что грифоно-драконы замыкали композицию с боков, так как тогда головы драконов как бы охраняли весь этот "языческий деисус".(Тотев Тотю. Преславско…, с. 11-12.)

Всю композицию из семи щитков можно представить так: в центре - взлет Александра на небо на двух грифонах; по сторонам - два крылатых льва, далее - два Семаргла и по краям - два грифона с драконьими мордами на хвостах.

Апотропеический, охранительный смысл композиции не подлежит сомнению. Крылатость всего бестиария свидетельствует о присутствии идеи неба. Эта идея подчеркнута выбором центрального сюжета - полет в небесные сферы победоносного царя, сопоставляемого с солнцем. Когда Александр умер, то его вдова Роксана плакалась: "О, Александре, всего света царю … Не зриши ли мене, поне в чужей земли оставил мя еси, а сам, яко солнце, с солнцем под землю зашел еси …" (Келтуяла В. А. Курс…, с. 328.)

На известном изображении "вознесения Александра Македонского" на соборе св. Марка в Венеции (XI в.) седалище царя оформлено в виде восходящего солнца с лучами. На преславской диадеме окруженная нимбом голова царя и два колеса его "экипажа" образуют как бы уже известную нам схему: солнце в трех дневных позициях: колеса - восход и закат, а голова Александра - полдень (?).

Фигуры царя и предстоящих ему крылатых чудищ покрыты растительным узором. У Александра это символ засеянного поля (см. ниже), а у зверей - цветы на крыльях и хвостах. Связь Александра Македонского с грифонами, так устойчиво прослеживаемая в средневековом искусстве, объясняется при обращении к "Александрии". Сказочное жизнеописание македонского царевича в позднейшее время было дополнено такой легендой: у царя Филиппа долгое время не было детей; в отсутствие мужа царица Олимпиада обратилась к волхву египтянину Нектанебу. Волхв принял образ бога Аммона (огромная голова, рога василиска, хвост аспида, ноги льва, золотые с красным крылья грифона) и овладел царицей, которая родила Александра.(Келтуяла В. А. Курс…, с. 324.)

На преславской диадеме полностью представлены все элементы "родственников" Александра: орлиные головы, львиные туловища, крылья грифона; в колористике грифонов на пластинах действительно преобладают золотые и "червленые" тона. Художник-эмальер, который создавал пластины преславской диадемы, мог подразумевать под Александром некое языческое божество неба или солнца (нечто вроде славянского Дажьбога), окруженное такими благожелательными к человеку крылатыми чудищами, которые непосредственно ведут нас к грифонам турьего рога, боровшимся с Аидом-Кощеем, к предполагаемому Диву.

Композиция "Вознесение Александра" почти всегда сопровождается изображениями грифонов (не только тех, которые возносят царя) и львогрифонов. Вероятно, это связано с тем, что грифон - "символ солнечного света, имевший непосредственное отношение к культу Аполлона". (Брабич В. М. Об охранительном назначении грифонов на монетах Пантикапея IV в. до н. э. - КСИА, 1959, вып. 9, с. 90. В этом выводе автор опирается на труды А. В. Орешникова. Интересна мысль автора о связи образа грифона с хлебным и рыбным торгом местных племен - на золотых монетах изображались грифон и колос (на медных - грифон и осетр). См. с. 92.)

Грифоны заменили в легенде "больших белых птиц", которые невольно заставляют вспомнить полет Аполлона на лебедях. Не вдаваясь во все аспекты осмысления образа грифона в средние века (к этой теме придется возвращаться в дальнейшем), отмечу лишь один: "изображение грифона было очень распространено в значении символа Христа".(Вагнер Г. К. Грифон во владимиро-суздальской фасадной архитектуре. Сов. археология, 1962, № 3, с. 85. Автор ссылается на работу Reau Louis. Iconographie de l'art chretien. Paris, 1955, t. I.)

"Вознесение Александра" нередко расценивается как символ "апофеоза царской власти", а грифоны, по мысли исследователей, "являются существами, неразрывно связанными с идеями сильной княжеской власти".(Вагнер Г. К. Грифон…, с. 84, 88.)

Если эти положения и можно принять в качестве вторичных характеристик, то очень трудно согласиться с тезисом Г. К. Вагнера, что другим компонентом содержания образа грифона был "символ победы над язычеством".(Вагнер Г. К. Грифон…, с. 88.)

Мы видели на примере турьего рога, что грифон был олицетворением язычества. Можно говорить о том, что этот образ был оттеснен христианством, но он уцелел и сосуществовал с христианской иконографией, сохраняя свой апотропеический характер. Что же касается Александра Македонского, то для апофеоза царской власти могли быть выбраны десятки других эпизодов из полусказочной биографии царя-героя. В этом же эпизоде Александр поднялся на большую высоту, но небесного предела не достиг. Высшая сила остановила его полет и вернула на землю. Он побывал только в той части небесной сферы, которую в ведах называли "средним небом", небом солнца, луны и звезд, но не достиг верхнего предела Вселенной, где хранятся "хляби небесные". (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 194.)

Все это вполне соответствует тому уровню, в котором солнечный Аполлон совершает свой ежегодный полет к гиперборейцам на "белых птицах" - лебедях.(Соколова В. К. Весенне-летние календарные обряды русских, украинцев и белорусов. М., 1979, с. 193-223, 251.) Возможно, что грек Псевдо-Каллисфен, автор "Александрии", и использовал этот миф, создавая свой роман. Преславская диадема X в. представляет собой такой же "деисус" (деисис), как и киевская диадема, но только деисус языческий. Центрирует композицию X в. Александр Македонский, а композицию XIII в. - Иисус Христос. Предстоят главной фигуре в одном случае - главнейшие христианские святые, а в другом - симарглы и грифоны. Христос является символом света и солнца ("Аз есмь свет!"), Александр в романе сопоставляется с солнцем. Создается ряд из трех обожествленных фигур: Александр - сын верховного божества Аммона (принявшего облик грифона), Христос - сын христианского верховного бога, которому служат крылатые архангелы, и Аполлон - сын Зевса, атрибутом которого являются крылатые грифоны. Нам остается пока неизвестным славянское соответствие подобному богу-сыну.

Тема "вознесение Александра Македонского" оказалась настолько интересной и так прочно связанной с основными вопросами славянского язычества начиная с X в. и до его пережитков вплоть до XIII в., что мне придется вернуться к ней в дальнейшем.

"Трехбусинные височные кольца" ("очелья"?)

Речь идет о широко распространенной категории украшений, единое наименование которых не установилось; их называют "трехбусинными височными кольцами", кольцами "киевского типа", "киевскими серьгами". В кладах они всегда встречены с другими частями женского гарнитура и их отношение к головным или височным украшениям сомнений не вызывает, но способ их ношения недостаточно ясен. Возможно, что ближе всех к разгадке стоит Г. Ф. Корзухина, считающая их украшением "очелья".(Корзухина Г. Ф. Русские клады…, с. 61-62, рис. 10 и табл. LIX. Малые кольца такого типа Г. Ф. Корхузина называет серьгами (с. 61), чего не следует делать, так как, во-первых, свободный конец дужки у этих колец расклепан так, что его невозможно вдеть в ухо, а, во-вторых, они встречаются в кладах не парами, как колты или рясны, а по многу штук в одном комплексе: от 7 от 12, а иногда до 31 штуки (с. 118).) (Рис. 98).

Идея Г. Ф. Корзухиной базируется на находках, где подобные предметы скреплены между собой или же монтируются на сплошной изогнутой пластине. К сожалению, исследовательница не дала графической реконструкции. В нашем распоряжении нет захоронений с такими украшениями (основная масса находок происходит из кладов), и мы лишены возможности определить соотношение кокошника и предполагаемого валика из материи с нанизанными на него трехбусинными кольцами. Этнографические примеры говорят за то, что такой валик мог завершать кокошник наверху, а старинная живопись дает расположение колец в нижней части кокошника непосредственно над лбом, что представляется более вероятным. Набор из 8-12 колец образовывал нечто вроде золотого венка на голове женщины. Бусины, изготовленные большей частью из золота, представляют собой небольшие полые шарики 10-15 мм в диаметре; иногда они сплошные, иногда с прорезями, но встречаются и ажурные, каркасные. Почти все они несут на себе орнаментику, связанную с идеей солнца, и сами они являются как бы миниатюрными изображениями солнца в его трех дневных фазах: три золотых шара - три солнца, "тресветлое солнце".

Бусины украшались сканью и зернью. Очень част узор креста в круге, круга с шестью радиусами (реже с восемью). Нередко появляется крест с четырьмя точками у перекрестия, являющийся знаком земли, засеянного поля. Вообще во всей орнаментации соединяется идея солнца с идеей засеянной земли, что словесно может быть выражено "солнце для полей". По своей форме и семантике изображений трехбусинные кольца непосредственно связаны с верхним, небесным ярусом женского убора, соотнесенным с верхним миром. Если трехбусинные кольца образовывали своеобразный многосолнечный золотой венок в нижней части кокошника, то своим положением они отражали нижнее небо с солнцем на нем; выше находилась зона верхнего неба, представленная в самых богатых комплексах диадемами с Александром или Христом.

Ряснами называли в древней Руси длинные декоративные цепи или ленты, спускающиеся от кокошника вниз. Археологи и историки прикладного искусства зачастую называют их ожерельями, но это основано лишь на невнимании к старинному русскому убору XVI - XVII вв. и к этнографии. Старинные рясны делались из золота или серебра, а в этнографических материалах много рясен из разноцветного бисера, которые внизу, у пояса или на груди, завершались тяжеловатой кистью. Древнерусские рясны завершались колтами разных типов. Способ ношения их изображен на колте из клада, найденного в Киеве в 1906 г. Рясны XI - XIII вв. могли быть глухими, без рисунка; таковы серебряные ленты из полых цилиндриков без орнамента. Это, очевидно, повседневный убор.

Праздничные рясны княгинь и боярынь делались из золота и украшались перегородчатой эмалью. Изображения на них делались с таким расчетом, чтобы подвешивать рясны вертикально. Если бы владелица попыталась одеть цепи из круглых или квадрифолийных бляшек как ожерелье, то половина птиц, изображенных на бляшках, оказалась бы стоящей на хвосте или вверх ногами; вертикальное положение бляшек продиктовано замыслом мастера.

Количество бляшек в полном комплекте - 10 или 12 (малых). Форма бляшек круглая или квадрифолийная. Последние, очевидно, более поздние; они богаче орнаментированы и на некоторых уже появляется христианский процветший крест. Длина рясен вместе с колтом на примере наиболее сохранившегося комплекса (клад 1880 г. в Киеве) (Кондаков Н. П. Русские клады, табл. I.) такова: десять золотых круглых чечевицеобразных бляшек на шарнирах - 35 см; тонкая золотая цепочка - 10 см; колт - около 5 см. Вся длина украшения - около 50 см. Свисая с выступающих углов кокошника, рясны доходили до плеч женщины, а колты достигали груди. Когда мы ознакомимся с символическими изображениями на колтах (русалки и турьи рога), то убедимся в продуманной преднамеренности такого расположения.

Орнаментика рясен очень устойчива и, несмотря на кажущуюся пестроту отдельных орнаментальных элементов, однородна по содержанию; здесь разработаны только две темы: тема неба и тема аграрного плодородия. Небесная, точнее воздушная, тематика представлена птицами, ходящими по земле. Единственный раз на поздних ряснах изображена птица в полете с широко распахнутыми крыльями. (Рыбаков Б. А. Русское прикладное искусство X - XIII вв. Л., 1971, рис. 55)

Растительная тематика представлена всеми фазами развития абстрактного стилизованного растения. Содержание видов растительного орнамента раскрывается только после ознакомления со всей продукцией русских эмальерных мастерских.(Рыбаков Б. А. Языческая символика….) (Рис. 99).

Семена. На ряснах никогда не изображается схема "засеянного поля" (квадраты или ромбы с точками внутри). То, что можно истолковать как семя, показано крохотным кружком внутри несколько большего белого кружка. Интересны изображения прорастающих зерен: в яйцеобразной по форме фигуре показан свернутый (еще не развернувшийся) листок, не выходящий за пределы своей оболочки. Пиктограммы семян не занимают центрального круга. Прорастающие семена иногда располагаются по четыре. Первые ростки. Схема первых ростков обычна: внутри сердцевидной оболочки изображался "крин" с тремя отростками или росток с пятью листиками, напоминающий папоротник. Возможно, что так называемый "крин" ("лилия") в данном случае изображал семя с лопнувшей оболочкой (два отогнутых боковых отрога) и почкой, будущим ростком. Почка-росток нередко бывает красноватого цвета, отличаясь от отрогов оболочки. Растение дано в динамике роста, в его начальной фазе; такой "крин" - заклинание всего будущего развития семени. Эти пиктограммы обычно располагали в центральном кружке, придавая им большее значение, чем семенам. Четырехчастная композиция из четырех листьев папоротника отражает реальный вид весеннего папоротника, листья которого устремлены во все стороны. Священный характер папоротника хорошо документирован фольклором: поверья о расцветании папоротника в купальскую ночь.

Сердцевидная схема (острием вверх) стала устойчивой формой выражения аграрной сущности орнамента.

Цветки (?). В качестве второстепенного сюжета встречаются маленькие цветки в четыре лепестка, близкие к тем, которых было так много на диадеме с Александром. Цветочный характер этих миниатюрных изображений подчеркнут окраской лепестков в красный и белый или в красный и синий цвета.

Опыление растений. Одним из главных растительных сюжетов является устойчивая схема, на которой представлено условное растение (обычно с двумя корнями, хорошо укоренившееся) с широко раздвинутыми в стороны ветками, лепестками. Над образовавшейся расщелиной в растении изображается овальное "зернышко" пыльцы. Важность процесса опыления подчеркнута несоразмерной величиной проникающей в растение пыльцы и обязательной окраской в красный цвет.

На поздних ряснах под процветшим крестом изображено овальное зерно, а на оборотной стороне бляшек - четыре цветочных чашечки, опыляемых овальной пыльцой.

На круглых бляшках некоторых рясен изображался целый набор аграрных символов: в центре - условное растение (называемое обычно "древом жизни") в процессе опыления: у корней растения - семена, а наверху, отдельно от него - прорастающие семена. Наряду с такими аграрными символами на ряснах встречается и геометрический узор, городки и косой крест. Само расположение эмалевых вставок таково, что нередко на бляшке обрисовывался косой крест самой золотой поверхности бляшки. В сочетании с небольшими круглыми эмалевыми вставками это приводило к намеку на знак засеянного поля. Изредка в центре бляшек встречается перекрещенный квадрат с точками в малых квадратах, т. е. давно знакомая нам идеограмма нивы.

В каждой паре рясен применялось от четырех до восьми разных сюжетов. Обязательны были птицы, прорастающие семена и опыляемое растение. Важность последнего сюжета подчеркивается тем, что на самых поздних квадрифолийных бляшках с процветшим крестом имеется только два изображения: крест и опыление четырех цветков. Все это говорит о том, что рясны, опускающиеся вниз от "небесного" головного убора, были весьма продуманно посвящены теме "воздуха у земли": семена всех видов, птицы, опыление растений.

Украшение подобного рода могло быть частью свадебного убора, так как аграрно-магическая тема являлась как бы иносказанием темы плодородия вообще.

На некоторых ряснах из серебряных цилиндрических колодочек очень явственно обозначаются вертикальные ряды из нескольких сотен маленьких выпуклостей, создающих общее впечатление дождевых струй. Идея оплодотворяющего дождя хорошо согласуется с общей символикой женского головного убора.(Килиевич С. Р. Детинец Киева IX - XIII вв. Киев, 1982, рис. 40.) На выбранном примере такие "дождевые" золотые рясны хорошо гармонируют с вилами-русалками, поливающими нивы из рогов, изображенными на колтах этого гарнитура.

Языческая символика рясен полностью соотнесена с символикой колтов, завершавших внизу эти великолепные декоративные цепи. (Рис. 96, 100).

"Русалки (вилы) суть женские существа - очень красивые девушки с длинными косами и крыльями. Они живут на краю света, а к нам прибывают лишь однажды в году - весною и в нужное время орошают дождем хлебородные нивы. Они выливают росу из рогов и хлеба начинают колоситься. От русалок зависит плодородие нив". (Дмитрий Маринов. Народная вера)

Единственный параграф в этой книге предварен эпиграфом. Это сделано потому, что значительная часть золотых колтов XI - XII вв. из княжеских кладов Киева и Чернигова является прямой иллюстрацией наблюдений болгарского этнографа Д. Маринова над праздниками русалий в честь русалок-вил.(Маринов Д. Народна вера и религиозни обичаи. София, 1914, с. 191. Русалки заботятся также и об опылении цветущих хлебных колосьев, "когда нивы сияют, так как это их брачное торжество" (с.476).)

Золотые колты с многоцветной перегородчатой эмалью найдены преимущественно в столичных княжеских городах (Чернигов, Владимир), но главная масса их происходит из Киева, из аристократической части старого города вокруг древнего княжеского Теремного двора. Это сильно сужает социальную среду бытования этих великолепных и очень дорогих (по материалу и тонкости изготовления) предметов русского узорочья. По всей вероятности, золотые колты, как и диадемы, были собственностью великих княгинь. При первом знакомстве с сюжетами изображений на золотых колтах парадного убора русских княгинь нам может показаться, что ничего языческого в них нет; почти все они с точки зрения православного благочестия выглядят вполне пристойно: птицы, растительный орнамент, женские головки, птицы у "древа жизни", райские птицы сирины, изредка грифоны. Более того, на самой поздней группе золотых колтов, относящейся уже к концу XII - началу XIII в., мы видим христианские изображения: Иисус Христос, святые Борис и Глеб.(Рыбаков Б. А. Языческая символика…, с. 353, рис. 1 и 2; Он же Київськi колти и вiли-русалки, с. 96, рис. 1.)

То обстоятельство, что христианские изображения завершают почти двухвековую эволюцию композиций на золотых колтах, сменяя (и заменяя), как и на диадемах, старую символику новой, церковной, позволяет считать вытесняемую символику тоже связанной с религиозно-магическими представлениями, как и более поздние христианские изображения.

Колты украшались с обеих сторон, из которых одна была лицевой, с более сложным сюжетом; на оборотной стороне преобладал растительный орнамент. Изображения на лицевой стороне золотых колтов могут быть подразделены на три или четыре хронологических группы сменяющих друг друга сюжетов; узор же на оборотной стороне более устойчив - это всегда растительный орнамент в разных видах; он продолжает существовать даже на самых поздних колтах с изображениями христианских святых.

К ранним сюжетам следует отнести колты с грифоном на лицевой стороне и птицей на оборотной (Киев).(Макарова Т. И. Перегородчатые эмали…, табл. 2, с. 7-10.) Работа довольно примитивная. Растительные символы не выделены особо, а размещены на фигурах грифонов и птиц: на крупе и на шее у грифонов, на груди и на крыльях у птиц. В дальнейшем грифоны исчезают из изделий киевских златокузнецов.

Наибольший интерес для нашей темы представляют колты с сиринами. Датируются они второй половиной XI в. - первой половиной XII в. ( Рибаков Б. О. Київськi колти…. с. 99.) Заказчицами и владелицами этих колтов могли быть снохи Ярослава Мудрого и жены его внуков и правнуков, княживших в Киеве (Святополка, Владимира Мономаха, Мстислава и др.). Одной из владелиц подобных колтов была киевская чаровница Потвора, жившая тоже близ Теремного двора (см. выше).

На лицевой стороне этих колтов изображались тончайшим рисунком перегородчатой эмали две птице-девы в кокошниках и с нимбами. Тонкость рисунка, образованного золотыми перегородками, видна из того, что красивые лики этих дев умещены на пространстве, равном поперечному сечению карандаша. Птичьи тела сирен покрыты многозначительным символическим орнаментом: в верхней части, у шеи, это - ряды синих волн, означающих или водную стихию вообще или же, учитывая небесную область обитания крылатых дев, "хляби небесные", источник благодатных дождей. Ниже волнистых рядов на синем фоне показаны крохотные белые кружки, означающие, по всей вероятности, дождевые капли или капли "росного тумана". Одно крыло у каждой птице-девы приподнято, а другое, обращенное к зрителю, обязательно украшено крупным "крином", символом прорастающего растения, подобно "кринам" на крыльях грифонов, вздымающих Александра Македонского на небо. Точно такой же "крин" помещен в особом кружке в центре колта между сиринами. Все это связывает композицию лицевой стороны в единое целое, подчиненное основной идее аграрномагических представлений - орошению молодых растений. Растение показано в самой начальной стадии роста: это красноватое зерно с лопнувшей оболочкой другого цвета, напоминающее лилию-крин лишь своим общим контуром, но явно отличное от цветка. На некоторых нашивных бляшках с эмалевым рисунком сирины изображались сплошь покрытыми знаками ростков вместо оперения (дробницы XII в. на саккосе митрополита Алексея).

Изображения сиринов-сирен ведут нас к очень важному разделу древнерусских языческих верований. В русском переводе XI в. греческой хроники Георгия Амартола античные сирены приравнены в специальной глоссе к славянским русалкам-вилам:

"Яже и сирины наричутся, рекше вилы …"

(Niederle L. Указ, соч., с. 59.)

Античные сирины связаны с богиней плодородия Деметрой, славянским соответствием которой является Макошь. Сирены, соблазнявшие Одиссея и его спутников, изображались в чернофигурной вазовой живописи как огромные птицы с девичьими головами, летающие над кораблем. Образ птице-дев возник задолго до Гомера. В крито-микенской культуре известны статуэтки крылатых женщин(Качурис К. А. О позднеэлладских женских глиняных статуэтках. - Сов. археология, 1963, № 2, с. 144, рис. 1.), а в Центральной Европе в бронзовом веке существовали своеобразные погребальные урны в виде грубоватых женских фигур с крыльями и штриховкой, воспроизводящей оперение (Баденская культура).

В этой связи представляет особый интерес мнение А. Н. Веселовского о родстве славянского образа вил-русалок с римскими виолами-манами, в честь которых устраивались весенние праздники: "В виле я вижу, - писал Веселовский, - сложный образ, в котором римская Viola слилась с древним вела - вила".(Веселовский А. Н. Разыскания в области славянской филологии, вып. XXV, с. 288.)

Сиренообразные урны бытовали в той части Европы (Средний Дунай), где обитали италийские племена до их расселения на Апеннинском полуострове. Праславяне были соседями этих племен. Это придает особую ценность соображениям Веселовского. Обильный материал о вилах содержится в сербском фольклоре. Вилы - красивые крылатые девы, живущие обычно вдалеке от людей у воды ("Вилина вода", "Вилин извор"), на горах, на облаках. Они могут превращаться в лебедя, в сокола, в волка и в змею. Вилы приносят людям счастье. Рождаются вилы от трав или от росы (отсюда, очевидно, и русалки?). Вилы излечивают болезни, предсказывают судьбу. По народным преданиям, существуют "вилины горы", на которых у бесчисленных родников растут чудесные деревья с серебряными стволами и золотыми листьями. Вильской травой считался ковыль (Stipa pennata). В Дубровнике на карнавалах главными персонажами были "вила" и "Турица".(Српски митолошки речник. Белград, 1970, с. 66 - 70; 166.) В отличие от болгарских и русских обрядов и представлений, где вилы-русалки (у болгар: "вилы", "самовилы", "дивы-самовилы") прочно входят в систему аграрных культов, у сербов эта связь прослеживается лишь опосредованно.

В русских средневековых источниках есть слово "русалии", но нет "русалок"; это слово соответственно заменено словом "вилы", а в этнографических материалах, наоборот, широко известны русалки и нет вил.

Некоторые поучения против язычества начинают перечень почитаемых крещеными русскими людьми языческих божеств не с верховного Перуна, а с русалок:

"Тем же богам требу кладуть и творять и словеньскый язык:

вилам и Мокошъи - Диве, Перуну, Хорсу…"

("Слово об идолах…"; Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 23.)

Иногда указывается количество вил - "30 сестрениць" (реже - 4 или 9). ( Гальковский Н. М. Борьба христианства…, с. 41.)

Христиане "… верують в Перуна и Хорса и в Мокошъ и в (Симарьгла) и в вилы, их же числом 30 сестрениць. Глаголють бо невегласи то все мнять богинями и тако покладывають им требы и кур им режуть". (Гальковский Н. М. Борьба христианства…, с. 41 ("Слово некоего Христолюбца"). Имя Симаргла переписчиком искажено: "и в Сима и в Рьгла…", что породило ряд недоумений в ученой среде.)

Отложим рассмотрение языческих празднеств в честь вил (очевидно, аналогичных римским dies violae) до ознакомления со специальными ритуальными украшениями, а здесь отметим лишь, что принесение в жертву вилам-русалкам птиц хорошо подчеркивает важность птичьего элемента в культе этих птице-дев. Поразительным совпадением с фольклорными данными, говорящими о том, что вилы поливают нивы из рогов, являются изображения на обратной стороне золотых колтов. (Рибаков В. О. Київськi колти…, с. 103, рис. 3.)

На золотых колтах из княжеского детинца в Киеве и из княжеских вотчин в Поросье наиболее стандартной является следующая система языческой орнаментации: на лицевой стороне изображаются две сирены-вилы со знаками ростка на крыле и символами воды, росы (волны и капли) на груди. Между вилами обязателен небольшой кружок с одним символическим ростком. Символика ростков и воды нарочито подчеркнута в изображении этих птице-дев.

На оборотной стороне в центре помещен круг, внутри которого дана крупная четырехчастная композиция с ростками, обращенными или вовне или же вовнутрь, к центру, что как бы призывало благодать природы на единственное семя, расположенное в центре композиции. По сторонам круга, отдельно от него, располагались два рога, обращенные устьями вверх; иногда даже старались особым полукругом показать объемность устья. В самом низу колта, так сказать, "у земли" показано в маленьком треугольнике еще одно маленькое зернышко. Разделка поверхности русалочьих рогов на колтах бывает двоякой: на одних рогах изготовлены городки с точками семян внутри, а на других - плеть прорастающего хмеля. Фон в обоих случаях синий. Рога с городками, расположенными по принципу "волчьего зуба", образуют по всему рогу широкую волнистую линию синего цвета, которую естественнее всего связывать с символикой небесной воды (роса, дождь), для которой и предназначены рога-ритоны, служащие вилам для полива полей.

Турьи рога-ритоны как священные сосуды хорошо известны нам по изображениям на славянских идолах и по находкам в курганах языческого времени. Орнаментика реальных рогов из курганов дает нам те же два вида, что и на колтах: на одних рогах серебряная оковка украшена городками (Гнездово, Шестовицы, Приладожье), а на других - растительным узором и четырехчастной композицией (Чернигов). (Сизов В. И. Курганы Смоленской губернии. Гнездовский могильник близ Смоленска. - MAP, 28. СПб., 1902, вып. 1, с. 10; Блiфельд Д. I. Давньоруськi пам'ятки Шестовiци. Київ, 1977, рис. 43, с. 176; Бранденбург Н. Е. Курганы Южного Приладожья. - MAP, 18, СПб., 1895, табл. IX-4, с. 70.)

Очевидно, древнерусские златокузнецы считали, что почитаемые в их время вилы-русалки поливали поля росой (облаком-туманом, спущенным ими на землю) из таких же турьих рогов, которые были в обиходе то как пировая посуда (Русская Правда об ударе рогом или чашей), то как ритуальные ритоны на свадьбах или поминках-стравах. При всех сменах сюжетов на лицевой стороне золотых колтов, происходивших за полтора столетия, на оборотной стороне почти всегда остаются два рога, украшая даже самые поздние колты с изображениями христианских святых.

Эволюция отдельных сюжетов и их комбинаций на обеих сторонах золотых колтов представляет очень большой интерес при рассмотрении языческой струи в прикладном искусстве великокняжеских мастеров Киева, но эта тема чрезвычайно сложна. У нас нет стратиграфической основы для датировок, так как по всей вероятности, подавляющее большинство киевских кладов зарыто в декабре 1240 г. во время штурма Киева войсками Батыя. Это относится и к провинциальным кладам в Поросье (Княжья Гора, Девичь-Гора), Чернигове и Владимире (1237-1239 гг.).

Запутывает хронологическую картину возможная передача драгоценностей по наследству - в один клад могли попадать вещи нескольких поколений, изготовленные в разное время. Кроме того, передача по наследству могла разрознить гарнитуры убора. В этих условиях монеты, как и другие входящие в состав клада предметы, никак не могут служить датирующим материалом. Клады являются хронологически разрозненными комплексами. В силу этого эволюция сюжетов может основываться только на внутренних признаках: частичная смена отдельных элементов, появление новых деталей, изменение одной из сторон колта и т. п. Общая направленность эволюции определяется её конечными звеньями - колтами с изображениями христианских святых Бориса и Глеба. Относительная хронология была в общих чертах намечена мною в 1969 г. (Рибаков Б. О. Київськi колти….); теперь её следует несколько детализировать и дополнить (Рис. 102).

1. Начальным звеном следует считать обособленную и уникальную пару колтов с изображениями грифонов и птиц из клада 1824 г. в Киеве.(Макарова Т. И. Перегородчатые эмали…, т. 2-7-10. Сходную пластину с грифоном из Лувра исследователи датируют X - XI в. (с. 31). Далее ссылки на иллюстрации в книге Т. И. Макаровой будут даваться в тексте: первая цифра - номер таблицы, вторая - рисунка.) Дата, по всей вероятности, - вторая половина XI в.

2. Вторым звеном, генетически не связанным с первым и, вероятно, отделенным от него каким-то отрезком времени, являются разобранные выше колты с вилами-русалками на лицевой стороне и четырехчастной композицией и двумя рогами изобилия на оборотной. Рога (оборотная сторона) украшены ветвями хмеля.

3. Оборотная сторона остается без изменений. Hа лицевой стороне исчезают вилы-сирины с девичьими ликами и заменяются простыми птицами без нимбов. Между птицами по-прежнему - маленький росток, обведенный кругом.

4. Оборотная сторона без изменений. Hа лицевой сохраняются птицы, но маленький, вписанный в круг росток превращается в длинное, узкое, сильно стилизованное растение ("древо жизни") с перехватом посередине стебля, зерном между двух корней и полураспустившимися веточками кроны. Этот новый мотив заставляет вспомнить рождественские колядки, в которых "творят мир два голубка, сидящие на дереве, которое только одно во всем свете поднималось из всемирного океана".(Предисловие Ф. И. Буслаева к "Русским народным песням, собранным П. И. Якушкиным". ("Летопись русской литературы и древностей" т. I, отд. II. с. 100).)

5. Лицевая сторона колтов остается без изменений (две птицы и "древо жизни"), а оборотная сильно видоизменяется: там остается четырехчастная композиция "повсеместности", но исчезают русалочьи рога, которые долго изображались, как мы видели, и без русалок. Идея небесной воды выражена здесь не рогами, а как бы четырьмя устьями рогов, расположенными крестообразно по окружности колта. Если срединная четырехчастная композиция с маленьким квадратиком в центре с точкой-зерном в нем и четырьмя ростками вовне означала повсеместность развития растительности, то трапециевидные пространства по краям колта с ярко-синей зигзагообразной полосой могли обозначать лишь хорошо известные нам "хляби небесные", запасы дождевой воды, находящейся над ростками и обеспечивающие их рост. Такие синие зигзаги нередки на русалочьих рогах, где они имеют, очевидно, тот же смысл.

Hа квадрифолийных бляшках XII - XIII вв., нашивавшихся на одежду, идея небесной воды выражена яснее: над композицией из древа жизни и двух птиц, аналогичной лицевой стороне наших колтов, изображена широкая дуга, простирающаяся и над птицами и над древом с явственным голубым зигзагом (саккос митрополита Алексея, для которого использованы старые дробницы).

Кроме этого, обычного в средневековом и позднейшем народном искусстве, заклинательного сюжета, на колтах этого типа есть и обозначение того времени года, когда все растет и цветет, - весны: в трех кружках между зигзагами помещен новый элемент, не встречавшийся на колтах предшествующих типов - четырехлепестковый цветок белого, красного или сиреневого цвета.

В целом вся композиция оборотной стороны этих колтов (семя, ростки, цветы, небеса) как бы иллюстрирует слова замечательного писателя середины XII в. Кирилла Туровского: "Днесь весна красуеться, оживляющи земное естество; бурнии ветри тихо повевающе, плоды гобьзують и земля, семена питающе, зеленую траву ражаеть … Ныне древа леторасли (новые ветви) испущають и цвети благоухания процвитають … Днесь ветхая конець прияша и се быша - вся нова!…". (Келтуяла В. А. Курс…, с. 704-705.)

Hе исключено, что торжественные золотые колты, украшенные многоцветным эмалевым узором, являлись подвенечным свадебным убором киевских княжон, в котором весенняя символика с её семенами и цветами была созвучна самому событию, ради которого они изготовлялись. Даже "леторасли", молодые древесные побеги, упомянутые Кириллом как признак весны, есть на этих колтах, но на лицевой стороне, между двух птиц. Тема орнаментики колтов этой группы, как и слова туровского епископа на послепасхальную неделю, - обновленная весенняя Природа.

6. Особняком стоит пара золотых киевских колтов (Макарова, т. 3, p. 4-5), y которых оборотная сторона близка к нашему типу № 5, но голубой зигзаг здесь показан четче, а срединная композиция содержит внутри крест и пять точек-семян; ростков нет. Четырехлепестковые цветки заменены четкими крестиками.

Резко отличается лицевая сторона, на которой вместо древа и двух птиц изображена одна черноголовая утка. В клюве y утки - крохотный шарик. Это сближает данное киевское изделие (явно подражающее остальным киевским колтам типа № 5) с височными кольцами Волжской Болгарии, на которых часто изображалась утка с золотым шариком в клюве.( Гущин А. С. Памятники художественного ремесла древней Руси X - XIII вв. Л., 1936, табл. XXXIV, рис. 1-3.) (Рис. 103).

И киевские и болгарские украшения отражают одну и тy же средневековую космогоническую легенду, в которой мир сотворен уткой, плававшей по мировому океану.

Согласно мордовскому варианту легенды, наиболее близкому территориально к Волжской Болгарии, мир произошел так: по первичному океану плавала утка (гоголь, нырок), которая нырнула на дно, достала комочек земли и из этого комочка возникла земля и все живое на ней. Болгарские височные кольца с их характерными яйцевидными бусами заставляют вспомнить карело-финскую Калевалу, где в создании мира участвует божественная утка. До создания мира уже существует всевышний бог Укко и Ильмать "мать воды", но мир творят не они, а утка, снесшая одно железное и шесть золотых яиц, из которых посреди водного пространства и образуется земля: "Из яйца из нижней части вышла Мать-земля-сырая; из яйца из верхней части стал высокий свод небесный".(Калевала. Л., 1933, с. 6.)

Болгарское височное кольцо с уткой, держащей в клюве комочек земли, снабжено не только этим космогоническим символом, но и шестью золотыми яйцами, упомянутыми в Калевале: три яйцевидных бусины надеты на кольцо, а три подвешены на отдельных цепочках. Hа золотых яйцах мелкой зернью изображены женские фигуры. А. H. Афанасьев в своем общем обзоре приводит целый ряд различных космогонических преданий, в которых мир рождается из яйца. (Афанасьев А. H. Поэтические воззрения славян на природу… М., 1865, т. I, с. 535-536.)

В космогонические мифы вплетается очень древнее дуалистическое начало: мир творят добрый бог и Сатанаил. Это было использовано в средние века болгаро-дунайскими богомилами. (Ангелов Д. Богомилството в България. София, 1969, с. 209. ("Тивериадская легенда") .)

В этнографических материалах наблюдается такое разделение: украинский фольклор, как правило, оставляет бога и сатану в антропоморфном виде (они плавают по морю в лодке), а фольклор северо-восточный (марийцы, мордва, русские в районах с финским субстратом) главное место отводит птицам. В марийском мифе строение мира осуществляет селезень, нырнувший в море и доставший со дна ком земли, из которого и был сотворен мир. Записанная в Заонежье легенда гласит: "По досюльскому (давнишнему, первичному) окиян-морю плавало два гоголя; первый бел-гоголь (бог), а другой черен гоголь (сатана). Черная птица достала со дна комок земли, из которой бог сотворил земной мир. Другой вариант легенды связан с апокрифической "Тивериадской легендой": бог, создав безбрежное Тивериадское море, "сниде на море по воздуху и виде на море гоголя плавающа … и рече господь Сатанаилу (гоголю) "понырни в море и вынеси мне песку и кремень" и взяв господь песку и камень и рассея песок по морю и глаголя: буди земля толста и пространна!" (Афанасьев А. H. Поэтические воззрения…, т. II, с. 463.)

Для нашей цели чрезвычайно важно, что непременным участником сотворения мира в разных легендах от средневековых апокрифов до финно-угорских преданий северо-востока, является гоголь, утка из породы нырковых. Белый гоголь - бог, творец мира. Hа киевском колте XII в. изображен именно белый гоголь, птица с белым оперением и черной головой. Оборотная сторона в таком случае должна рассматриваться не как выражение идеи аграрной магии (полив полей русалками из рогов), пережитком которой являются на колтах типа № 5 трапецоидные, как бы усеченные рога с синим (водным) зигзагом, а как выражение идеи мирового океана, окаймляющего землю. Стремление изобразить первичность творимого мира, его зачаточное состояние, выразилось в том, что центральная четырехчастная композиция из ростков здесь заменена только показом семян, что встречаем на позднем изделии из Владимира Суздальского.(Гущин А. С. Памятники…, табл. XX № 2б, найдены в Кремле.)

Для киевского прикладного искусства эта пара колтов не характерна. Мастер явно подражал киевским изделиям типа № 5, но внес свое, идущее из глубин, представление о рождении мира. Учитывая технические детали ("семена"), можно предполагать, что это представление отразило владимиро-суздальский вариант космогонической легенды о гоголе, воспринявший влияние финно-угорского субстрата (сравни шумящие привески славяно-финского пограничья). Эта единственная пара с космогоническим гоголем не вызвала откликов в киевском эмальерном деле XII-XIII вв.

7. Сюжет, заменивший русалок-сиринов - две птицы y древа (тоже космогонический, как и изображение гоголя), обогащается совершенно новым дополнением: на одной из сторон колта в центре, на месте прежней четырехчастной композиции из ростков мастера помещают женскую голову.(Кондаков H. П. Русские клады… табл. XV, рис. 12, 14, 18,19.) (Рис. 104). Женщина изображена в кокошнике, от верхних углов которого спускаются рясны, оформленные как кружки и четырехлепестковые цветы. По сторонам того срединного круга, который в данном случае соответствует кругу с четырехчастной композицией на колтах типа № 5, изображены массивные, красиво изогнутые сильно стилизованные ветви. Мне довелось слышать, как стиль барокко был определен одним экскурсоводом как "выгибасы". Это своеобразное слово очень хорошо подходит к тому новому стилю XII в., который проявился в колтах с девичьими головками.

Под срединным кругом помещен маленький кружок с символом ростка. Трудно сказать, которая из сторон нового колта рассматривалась современниками как лицевая. Одна сторона украшена стандартным "древом животным" и двумя птицами по сторонам его; ранее она была безусловно лицевой, но теперь, когда появилась девичья голова в цветочном оформлении (но не в венке) и окружении пышных "выгибасов", эта сторона с новым сюжетом получила право считаться лицевой.(Колты с женской головой были в пропавшем кладе 1906 г. (Киев, y Михайловского монастыря). См.: Корзухина Г. Ф. Русские клады…, с. 124, № 108. По записи Корзухиной, на обороте были: "две птицы по сторонам кружка и треугольника", т. е. нечто близкое к типу № 3.)

Очень интересна другая пара колтов с женской головой.(Килиевич С. Р. Детинец Киева…, рис. 74. Лучшее красочное воспроизведение этого великолепного колта, найденного близ Михайловского монастыря.) На лицевой стороне - в кругу девичья головка в золотом кокошнике; над нею - два сердцевидных символа ростка с красной точкой между ними; по сторонам круга - два рога с ветками хмеля. Hа оборотной стороне кружок с четырехчастной композицией, образованной папоротникообразными листьями, два коротких рога с завитками и два "выгибаса" тоже с завитками внутри. Сам колт обрамлен 29 лучами, образующими 30 гнезд для жемчуга, сохранившегося лишь частично.

Головки на колтах этого типа следует считать девичьими, так как y них короткие локоны и юные лица. Кокошники в обоих случаях золотые, украшенные цветными вставками. Судя по цветочным ряснам и символическому ростку, здесь изображалась некая покровительница растительности, олицетворение весны. По ряду формальных признаков (четырехлепестковые цветы, папоротник, трехлепестковые ростки) колты с девами сближаются с орнаментикой креста Ефросиньи Полоцкой, изготовленного Лазарем Богшею в 1161 г. (Алексеев Л. В. Лазарь Богша, мастер-ювелир XII в. - Сов. археология, 1957, № 3, с. 234-235, рис. 10 и 11.)

Кроме того, орнамент на колтах с девичьими головками по тем же самым признакам оказывается типологически, а следовательно, и хронологически близким к диадеме из Сахновки с вознесением Александра Македонского. Во-первых, и там и здесь есть одинаковые круги с четырехчастной композицией; во-вторых, объединяет наличие и там и здесь четырехлепестковых цветов и ростков в виде папоротника. Третьим объединяющим признаком являются "выгибасы", щедро представленные на сахновской диадеме. Новый для колтов сюжет - девичья головка с гирляндами цветов - находит отражение в письменных памятниках XII в. В начале столетия автор "Слова об идолах" (возможно, игумен Даниил) порицает своих современников за поклонение какому-то изображению женщины:

"… и недели день и кланяются, написавше жену в человеческ образ тварь …"

((Гальковский H. М. Борьба христианства…, т. II, с. 25.))

По всей вероятности, здесь подразумеваются народные вышивки с женской фигурой, дожившие в крестьянском быту до XIX в. Глагол "писать" означал не только написание букв, но и живопись, вышивку. "Расписной", "писаный" - определение раскрашенного, снабженного рисунком. До сих пор мы говорим, что художник "пишет" картину. Мы знаем, что языческие моления в древности часто проводились y священных деревьев, увешанных убрусами - полотенцами ("набожниками"), а именно на полотенцах и встречается чаще всего изображение женских божеств: Макоши, Лады, Лели. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. Раздел: "Русские вышивки и мифология", с. 471 - 527.)

В "Слове об идолах" подразумевается иной персонаж, прямо названный автором - Неделя, т. е. Воскресенье, слово, которым переводилось греческое anastasis-воскресение, возрождение, оживление. А это вводит нас в круг древних мифологических представлений о весенней богине, оживляющей воскресающую природу, богине, родственной античной Персефоне и умело прикрытой в "кощюне" о смерти Кощея-Аида христианским именем Анастасии. Цветы, обрамляющие девичью головку на киевском колте, как нельзя лучше подходят к облику античной Персефоны, миф о которой начинается с того, что девушка собирает цветы на лугу.

В речевой практике древней Руси слово "въскресение" означало прежде всего первый день пасхи, весеннего праздника. Для обозначения первого дня седмицы существовало слово "неделя", сохранившееся ныне в украинском языке ("недiля"). Богине Макоши была посвящена пятница; воскресный же день был, как свидетельствует автор начала XII в., посвящен другому женскому божеству, изображения которого ("тварь", сотворенная) были объектом тайного поклонения ("нъ то творять акы отай").

В середине XII в. в представлениях русских книжников произошел некоторый перелом: продолжая антитезу, заложенную в "Слове о законе и благодати" Иллариона, Кирилл Туровский противопоставляет библейской субботе евангельское воскресенье, сопоставляя первую с луной, а второе с солнцем:

"Ныне солнце, красуяся, к высоте въсходить и радуяся землю огреваеть … Ныне луна с вышьняго съступивъши степени болшему светилу честь подаваеть.

Уже ветхый закон по писанию с суботами преста и пророкы христову закону с неделею честь подаетъ …". (Келтуяла В. А. Курс…, с. 704.) Далее идут известные слова: "Днесь весна красуется …". Епископ, современник княгинь, носивших колты с девичьими головками, прославлял, разумеется, не языческое почитание Недели, а установление христианской "благодати", но косвенно он, как бы, оправдывал празднование недели, как дня, посвященного "большему светилу".

В то самое время, когда строилась церковь Покрова на Нерли близ Владимира, украшенная целым поясом строгих девичьих ликов, изваянных из белого камня, владимирский князь Андрей Боголюбский получил от константинопольского патриарха Луки послание по поводу нарушения русскими постов (с языческой подосновой). В патриаршем послании, как бы в противовес появившемуся в эти годы увлечению девичьими ликами в русском искусстве (тоже с языческой подосновой), неожиданно и не к месту говорится о том, что девичьи лики следует понимать как символ "софии, премудрости божией" или как монашеское отречение от суетного мира. Патриарх неоднократно говорит о "неизглаголанного девьства чистоте", о мудрости "любящих девство". "Имат же убо девьство лице девиче огнено; огнь бо есть божество, попаляя страсти телесныа и просвещая душу чисту …" (Никоновская летопись 1160 г. - ПСРЛ, т. IX, с. 226.)

Хотя главная мысль патриаршего послания относилась к защите монашества, как института, внимание к девичьим ликам как бы направляло русских людей по христианскому пути толкования этого образа. Покров на Нерли - монастырская церковь и там, быть может, действительно именно так трактовалась символика девичьих ликов, вознесенных под закомары.

В прикладном же искусстве девушки с цветами, очевидно, истолковывались несколько иначе.

Что же касается языческого оригинала того женского божества, которое уже к началу XII в. скрылось под нейтральным обозначением "недели", то это, вероятнее всего, младшая из двух славянских весенних богинь (Лады и Лели) - Леля. Календарные праздники в честь Лады нам неизвестны, а "ляльник" в честь младшей богини зафиксирован этнографически вплоть до середины XX в. Одна из дат - 22 апреля, накануне Юрьева дня, время, наиболее близкое к среднему сроку христианской пасхи. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 405-407.)

Девушки на колтах середины XII в., по всей вероятности, замаскированные изображения языческого божества, известного в фольклоре и в письменных памятниках под именем Лели или Ляли, дочери Лады, и восходящего к архаичным индоевропейским представлениям (Латона и Артемида, Деметра и Персефона). Анастасия, дочь Димитрия, заменила в русских былинах Персефону по смыслу этого христианского имени и, вероятно, еще и потому, что празднование дня святой мученицы Анастасии приходилось на 15 апреля - на срок, близкий и к языческому ляльнику и к христианской пасхе - воскресению. Одновременно со св. Анастасией, 15 апреля, церковь отмечала и мученицу Василису; оба эти имени первых христианок прочно вошли в русский фольклор, как имена героинь волшебных сказок: Настасья Прекрасная и Василиса Премудрая. Hе скрывается ли за Василисой Премудрой древняя Лада - Латона - Деметра?

Языческий характер девичьих головок на колтах, сменивших языческих русалок-вил и апокрифических птиц y "животного древа", подтверждается как отсутствием нимба и каких-либо надписей, так и окружающим их символическим орнаментом (русалочьи рога-ритоны, ростки, папоротник и т. п.). Языческое было хорошо законспирировано, но современники, очевидно, понимали, в чем сущность нового сюжета, так как очень скоро появились поучения, направленные против женского божества, скрывшегося под удобным псевдонимом "недели".

К рубежу XII и XIII вв. относится новое сочинение, специально посвященное культу недели; сущность его ясна из пространного заголовка: "Слово, истолковано мудростью от святых апостол и пророк и отець о твари и о днии рекомом неделе, яко не подобает крестьяном кланятися неделе, ни целовати ея, зане - тварь". (Гальковский H. М. Борьба христианства…, т. II, с. 78.)

В самом слове речь идет о том, что русские люди изображали небесный свет в виде какого-то идола ("болвана"), выдолбленного и раскрашенного. Сотворенный человеком предмет и назван "тварью". И. И. Срезневский верно отметил, что в этом слове содержится несколько разных тем. (Срезневский И. И. Сведения и заметки о малоизвестных памятниках древней письменности. СПб., 1867-1879, с. 14.)

Пространные рассуждения о неосязаемом свете следует, очевидно, относить к культу Дажьбога, который прямо не назван автором. Часть, посвященная культу недели, изложена отрывочно и неясно. Можно понять только, что воскресный день олицетворяется в виде женщины, что её живописное или вышитое изображение передается по традиции ("… се есть писана неделя та предана нам кланятися ей и чтити ю").

Можно думать, что в какой-то мере поучение против "твари" относилось и к живописным полихромным эмалевым изображениям на колтах и диадемах великих княгинь второй половины XII в., которые исчезают к концу XII в. и заменяются изображениями христианских святых.

Последние девичьи головки, сопровождаемые рисунком опыляемого растения, умещаются на боковых пластинках золотой диадемы, семь килевидных зубцов которой заняты христианским деисусным чином XIII в. (Кондаков И. П. Русские клады, табл. VIII.)

Одновременно с появлением на колтах изображений Недели-Воскресения-Анастасии (Персефоны-Коры) вновь возрождаются изображения вил-русалок. Примером могут служить великолепные золотые колты из Мирополья на Волыни (p. Случь)(Корзухина Г. Ф. Русские клады…, с. 134, табл; Макарова Т. И. Перегородчатые эмали…, табл. 2, рис. 1-2.). Между двумя вилами-сиринами помещен не маленький росток, а пышное стилизованное древо. Hа обороте в среднике - четырехчастная композиция из папоротника, два "устья рогов", красивые "выгибасы", аналогичные подобному узору на колтах с девичьей головой из усадьбы Лескова в Киеве (1876). Внизу вместо небольшого ростка помещена еще одна композиция из четырех цветков (не ростков, как на рисунке Корзухиной).

Волынские колты синхронны и колтам клада 1876 г. и диадеме из Сахновки.

8. Особый локальный вариант представляют золотые колты из Княжьей Горы близ Канева (Рыбаков Б. А. Прикладное искусство, с. 26, рис. 24-25.). Hа обеих сторонах колта изображены птицы; на одной - птица, стоящая на земле, а на другой - распростертая в полете. Hа вщижских арках птицы в приземленной позе соответствуют восходу и закату солнца, а летящая - полдневной позиции солнца. Вероятно, и здесь им придавался тот же смысл.

Hа крыльях распростертой птицы на концах особых лучей даны четырехлепестковые цветы, что объединяет данный тип с № 7 и с диадемой. Крыло y идущей птицы сильно отличается от всех предшествующих и дано в стиле "выгибасов", что подкрепляет синхронность с типом № 7. Иногда вместо летящей птицы использовался щиток от колта с двумя рогами. Возможно, что это уже переделки из старого. Этот же сюжет встречен и на ряснах, где летящей птице полдня противопоставлены птицы, широко шагающие по земле, и где мотив динамики солнца дополнен древом жизни и символом повсеместности.

9. В этот раздел отнесены немногочисленные золотые колты из разных великокняжеских городов XIII в.: Киева, Чернигова, Владимира на Клязьме и Рязани с изображениями христианских святых. ( Все колты этого типа собраны на таблицах 4 и 16 в указанной работе Т. И. Макаровой (за исключением оборота колта № 8, опубликованного в книге: Ross M. С. Catalogue of the Byzantine and Early Mediawal Antiquities… Washington, 1965, t. II.)

Следует отметить крайне ограниченное количество колтов со святыми в каждом городе; только во Владимире их найдено две пары, а в остальных городах (в том числе и в Киеве) только по одной паре. Очевидно, они появились в самом конце домонгольского периода. Владимирские колты явно подражают киевским колтам 6-го и 7-го типа с "выгибасами" и папоротником. Один из владимирских колтов сделан рукой того же мастера (учившегося в Киеве?), который изготовил киевские колты с гоголем: и там и здесь символы ростков заменены семенами.

Интересен выбор святых. Это почти всегда двое молодых мучеников в русских плащах-корзнах, обильно украшенных растительными сердцевидными символами и с крестами в руках. Hе подлежит сомнению, что это Борис и Глеб, праздники в честь которых преднамеренно были установлены в сроки языческих аграрных празднеств.(Рыбаков Б. А. Славянский весенний праздник. - В кн.: Новое в советской археологии. М., 1965.) До XIX в. дожили выражения "Борис-Хлебник", "Борис-Глеб - сеять хлеб!"

Черниговские и рязанские колты с Борисом и Глебом (а также беспаспортные из американской коллекции) воскрешают старую идею двух турьих рогов с архаичным городчатым орнаментом и сильно увеличенным символом ростка, принявшим здесь древовидный облик. Дата колтов с христианскими изображениями примерно от 1190-х до 1230-х годов.

Характерно то, что, несмотря на появление изображений православных покровителей земледелия, на золотых колтах великих княгинь (князья Чернигова и Владимира титуловались в XII в. великими князьями) продолжали существовать атрибуты языческого культа вроде русалочьих рогов для полива полей и множество растительных символов. Наличие христианских святых придает особую убедительность истолкованию всех сопутствующих и предшествующих образов (вилы-русалки, древо жизни, турьи рога, цветы, семена и дp.) как образов мировоззренческих, отражавших космогонические (древо и две птицы, гоголь) и аграрно-магические представления княжеских верхов стольного Киева.

Проследим, насколько возможно это сделать по кладам, зарытым в 1240 г., эволюцию языческих сюжетов на предметах золотого убора киевских княгинь XI - XIII вв.

Первой компактной и очень целостной по продуманности всех звеньев символически-заклинательной орнаментики группой являются колты с двумя сиринами-вилами (русалками) с символическими ростками на лицевой стороне и с двумя турьими рогами, атрибутами русалок, поливающих поля влагой на оборотной стороне (тип № 2). Эмальерное дело появилось в Киеве, по-видимому, во второй половине XI в. (тип № 1); к концу этого столетия относится известная фраза придворного летописца, отражающая поворот столичной моды к золоту, когда даже бояре перестали дарить своим женам серебряные украшения и "воскладаху на своя жены златые обручи".

Временем появления сравнительно большого количества колтов этого типа следует считать конец XI и первую четверть XII в., когда династия Ярославичей сильно разрослась. В Киеве было много княгинь: жены и снохи великих князей, сестры Мономаха (Анна, Екатерина, Евпраксия). Правнучки и праправнучки этих княгинь и прятали свои наследственные сокровища во время нашествия Батыя. Клады с золотыми колтами найдены в трех близко расположенных аристократических районах Киева: на теремном дворе великих князей, на усадьбах потомков Святополка близ Михайловского монастыря и на усадьбе Мономашичей, южнее теремного двора.

Золотые колты с вилами и турьими рогами по существу были целиком языческим талисманом, но по форме они казались вполне пристойными для русских княгинь рубежа XI и XII вв., которые могли появиться в них и на торжественном приеме и даже в церкви, так как русалки были закамуфлированы под райских птичек-сиринов и даже снабжены нимбами. Мастер умело хитрил. Что же касается русалочьих рогов-ритонов, то они, очевидно, воспринимались как неясный элемент полихромного узора: ведь даже исследователи XX в. называли их просто "сегментами".

Символика парадных украшений киевских княгинь должна была интересовать высших церковных иерархов. Греки-митрополиты были блюстителями показной строгости и аскетизма. Трудно представить себе равнодушие митрополита Георгия (1062 - 1072) или митрополита Иоанна II (1077-1089) к языческим сюжетам в уборе первых дам державы. (В уставе митрополита Георгия есть специальный 147, посвященный языческим действиям: "О потворех. Иже потворы и чародеяния исповедает (по святому Василию - 15 лет да не камкает [не причащается], постяся и плача) мы же - 3 лета без кампания,сухо ясти в 9-й час и поклонов по вся дни по 50 и по 200 и да отступит от греха!" Голубинский Е. Е. История русской церкви. М.,1901, т. I, вторая половина тома, с. 548.)

В 1096 г. киевским митрополитом стал полоцкий епископ Никифор, занимавший кафедру в Полоцке в то время, когда там княжил знаменитый князь-чародей Всеслав Брячиславич. Hа киевском митрополичьем столе Никифор пробыл до 1121 г., захватив 17 лет княжения Святополка Изяславича и 8 лет княжения Владимира Мономаха (Татищев В. H. История Российская. М., 1963, т. II, с. 109, 134. 1096 г.: "Преставися Ефрем, митрополит руский. Hа его место князь великий избрал Никифора, епископа полоцкого и повелел его поставить епископам русским" (109). См. также с. 271 и 317. Е. Е. Голубинский резко возражает против сведений Татищева, считая, что Никифор - грек, прибывший на Русь в 1104 г., и ссылаясь при этом на Лаврентьевскую и Ипатьевскую летописи: Голубинский Е. Е. История русской церкви, т. I, первая половина тома, с. 287. Однако ни в Лаврентьевской, ни в Ипатьевской летописи ничего не говорится ни о прибытии митрополита из Византии, ни о том, что он грек. У Татищева под 1105 годом сказано, что митрополит Никифор "пришел в Русь из Царяграда" (с. 124) и начал рукополагать епископов. Очевидно, в 1096 г. он был поставлен собором русских владык, а в 1104/5 гг. его признала и Византия. Сомнения Д. Д. Оболенского в русском происхождении Никифора основаны только на собственном признании митрополита в том, что он плохо владеет ораторской речью. (Obolensky D. Byzantium, Kiev and Moscow: a study in ecclesiastical relations. Washington, 1957, p. 59).)

Возможно, что владыка, управлявший епархией, где князь "родился от волхования" и славился как волк-оборотень, "великому Хорсови путь перерыскивавший", не стремился разглядеть языческую сущность княгининых украшений, довольствуясь внешней благопристойностью умно устроенных вещей.

Просуществовав некоторое время, вилы-русалки исчезают с золотых колтов и появляются эпизодически вновь лишь в эпоху, близкую к творчеству Лазаря Богши (1161 г.), как можно судить по колтам из Мирополья. (Мирополье находилось во владении волынского князя Изяслава Мстиславича, который с 1146 по 1154 г. был великим князем.)

Вил-русалок (во второй четверти XII в.?) сменил совершенно иной сюжет: древо и две птицы, который, судя по фольклору, имел явно космогонический смысл. Объяснить такой резкий поворот в сторону космогонии трудно. Космогоническая тема разрабатывается (во второй половине XII в.?) в финно-болгарском варианте: гоголь достает землю со дна моря. Оборотная сторона колтов тоже меняется: ритоны превращаются в отрезки неба, появляются цветы и папоротник. В середине XII в. (судя по элементам сходства с вещами Лазаря Богши) появляются девичьи головы, снова возрождая языческую (может быть, "кощунную" мифологическую) тему. Снова возрождаются русалочьи турьи рога, сопровождающие теперь не двух крылатых вил, а девушку-весну. В летописях во второй половине XII в. часто упоминается "русальная неделя".

Появление женских ликов на золотых колтах можно связать с новым элементом убранства белокаменных храмов - на постройках 1160-х годов появляются в большом количестве женские лики (церковь Покрова на Нерли).

Этот расцвет новых и воскрешение некоторых старых языческих сюжетов падает на середину и вторую половину XII в., характеризуемую, с одной стороны, творчеством таких писателей, как Кирилл Туровский, Климент Смолятич (знавший Гомера, Платона и Аристотеля, упоминавший Деметру и грифона и бывший с 1147 по 1155 г. митрополитом Руси), как автор "Слова о полку Игореве" с его языческими реминисценциями, а с другой стороны - изощренной орнаментикой белокаменной архитектуры, открывшей целый мир языческих образов.

Последний этап эволюции, падающий на предтатарские годы, связанный с почти одновременной заменой всех видов языческих или полуязыческих сюжетов на лицевой стороне колтов изображениями Бориса и Глеба и Иисуса Христа, нельзя расценивать как полную победу христианства. Это, пожалуй, в большей степени размежевание, установление раздельных областей и признание "двоеверия", т. е. непобежденного язычества. Hа оборотной стороне возрождаются языческие турьи рога с архаичным городчатым орнаментом. Эти два русалочьих рога перебираются даже на лицевую сторону, располагаясь по сторонам святого Бориса-Хлебника. Растительный элемент становится разнообразнее: сохраняются стилизованные ростки, вполне гармонирующие с праздником первых всходов (день Бориса, "боришь день" - 2 мая), листья папоротника, вероятно, связанные с днем Купалы (Иван Купала 24 июня); исчезают цветы, так созвучные поэтическим словам Кирилла Туровского, но появляется в окружении русалочьих рогов огромное "древо животное", y корней которого показана вода, питающая их (колт из Чернигова). Схематизированный растительный узор (семена и "сердечки") покрывает одежду христианских святых русского происхождения.

Допустив христианских святых в область древней языческой символики, крещеные язычники, мастера финифтяного дела, не отказались от прадедовских иносказаний и как бы приобщили новых богов к своим заклинаниям, заменив Борисом и Глебом прежних русалок, весенних девушек и благожелательных грифонов.

Установив (не всегда с безупречной доказанностью) эволюцию сюжетов на колтах, мы видим, что в общей системе головного убора, где диадемы отражали идею неба, а рясны - связь неба с землей, округлые колты были символами земли и её рождающей вегетативной силы. Круглая форма это - "кругозор", "овидь" - видимая человеку часть земного пространства, ограниченная кругом горизонта. Первый этап языческой орнаментации (вилы и турьи рога) связан с заботами о земле, о том, чтобы она получила влагу, необходимую для всего растительного царства, в том числе и для "жизни", как называли в XII в. вспаханные и засеянные поля.

Hа втором этапе практическая (аграрно-магическая) идея моления о напоении земли небесной влагой заменяется совершенно иной космогонической идеей, существовавшей в славянских мифах о происхождении мира. Мастера и здесь не выходят за пределы земного яруса мироздания, отразив в композициях "птицы y древа жизни" или "гоголь, достающий ком земли со дна мирового океана", миф о творении земли и земной природы.

Третий этап, короткий и быстролетный (девичья голова в цветах), показал воскрешение другого мифа, связанного не с сотворением мира, а с ежегодным непреложным расцветом природы - мифа о богине весны, Персефоне - Анастасии - Леле, мифа, запечатленного за двести лет до этих колтов на турьем роге из Черной Могилы.

Четвертый и последний этап свидетельствует об отказе от мифологической символики, замене её христианскими персонажами и, что важно отметить, возвратом к аграрно-заклинательным символам первого этапа.

Последняя тема, которой следует коснуться в этом обзоре, это - соотношение символики колтов, отражающих представления о земле (её происхождении и плодородии) с символикой неба, выраженной композициями на диадемах.

Диадема с берегов Роси (из Сахновки) с изображением "вознесения Александра" очень хорошо вписывается в третий этап (5, 6, 7 типы) развития орнаментики колтов: цветы, ростки, папоротник, "леторасли"-"выгибасы". Приблизительно датировать диадему можно, как и весь этот этап, третьей четвертью XII в. Опорный материал - крест 1161 г.

Киевская диадема с деисусным чином на её щитках и русскими надписями относится к концу нашего четвертого этапа, к самому концу домонгольского периода. (По сводным хронологическим таблицам палеографических признаков надписей на диадеме (буквы а, В, М, W, Ъ) она датируется началом XIII в. (группа 4). См.: Рыбаков Б. А. Русские датированные надписи XI - XIV вв. М., 1964.)

Учитывая сказанное, предпримем попытку более точной датировки обеих диадем. Поиск может вестись лишь исходя из двух предварительных условий: во-первых, диадемы следует считать принадлежностью только великих княгинь киевских, своего рода короной цесариц Руси. Во-вторых, следует принять во внимание, что остаться в земле, сохраниться на века в составе клада, зарытого в момент опасности, короны могли лишь в том случае, если надежды на возвращение временно спрятанных сокровищ к их владелице не оправдались, если владелица или то лицо, которому было поручено уберечь драгоценности, не смогло вернуться к месту зарытия клада. Проще всего дело обстоит с киевской диадемой, украшенной деисусным чином, поздняя датировка которой подсказывает нам хронологическое сближение с тотальным разгромом Киева Батыем в декабре 1240 г. Hо, как известно, в это трагическое время князя Михаила Всеволодича в столице не было, и город мужественно оборонял воевода Димитрий, поставленный Даниилом Галицким, шурином Михаила. После взятия татарами в 1239 г. левобережных городов Переяславля и Чернигова, после того, как Менгукаан подошел к Днепру и "видив град (Киев) удивися красоте его и величеству его", киевский князь Михаил "бежа … перед татары во Угры". Князь бежал не один, а со своей княгиней: "яко бежал есть Михаил из Кыева в Угры, Ярослав (отец Александра Невского) ехав, я княгиню его и бояр его пойма и город Каменец взя". (ПСРЛ. СПб., 1843, т. II, с. 177.)

Предвидя реальные опасности далекого пути и надеясь, очевидно, возвратиться в Киев, княгиня упрятала свои сокровища в дворцовом участке города. В том, что клад 1889 г. в усадьбе Гребеновского принадлежал жене Михаила, убеждает золотой перстень-печать с изображением архангела Михаила, входящий в состав клада. (Кондаков H. П. Русские клады, рис. 86 и 87 на с. 139. Корзухина Г. Ф. Русские клады…, с. 119. табл. IX - рис. 13.)

Михаил умер спустя 16-17 лет (хронология в летописи сбивчива) после бегства из Киева; времени для изъятия клада было достаточно, но дело в том, что в Киев Михаил больше не попал и с сильными князьями, распоряжавшимися Киевом, часто ссорился. Незадолго до осады Киева Батыем Даниил Галицкий обещал ему Киев, но "Михаил же за страх татарьскый не сме ити Киеву". Ему позволили "ходити по земле своей и даста (князья-родичи) ему пшенице много и меду и говяд и овець доводе". Узнав о взятии Киева, Михаил снова бежал за рубеж, а после татарского погрома рассорился с могущественным шурином, распоряжавшимся всеми землями, и, оказавшись y Киева, "живяше под Киевом на острове"; очевидно, воевода Даниила не пустил в город трусливого князя, убежавшего из столицы в момент опасности. Далее Михаил действует уже только как князь Черниговский.

Если высказанные соображения верны, то дату изготовления диадемы следует определять тем временем, когда жена Михаила, дочь Романа Мстиславича, стала великой княгиней киевской. Это произошло в 1235 г., когда Михаил Всеволодич, сын великого князя Всеволода Чермного, взял Киев y Владимира Рюриковича.(ПСРЛ, т. II, с. 175.) Следовательно, изготовление диадемы должно быть датировано 1235 г., а время зарытия клада не 1240 г., а примерно годом ранее, когда князь Михаил и его княгиня бежали из Киева в Венгрию, надеясь, вероятно, возвратиться в стольный город, числившийся за Михаилом.

По поводу датировки диадемы из Сахновки, время изготовления которой определяется в общих чертах стилистической близостью к кресту 1161 г., следует вспомнить, что за несколько десятилетий до и после этой даты мы знаем только одну трагическую историю с великой княгиней, могшую привести к зарытию своих регалий в виде "невостребованного" клада. Это - события весны 1169 г., когда великий князь Мстислав Изяславич Храбрый был осажден в Киеве многочисленными войсками, посланными против него Андреем Боголюбским. Мстислав отступил от Киева на юг, к Василеву, но его преследовала "бастеева чадь", "начата стреляти в плечи ему и много изоимаша дружины около его"; князю пришлось повернуть на запад. Киев был разграблен "и не бысть помилования никому же … жены ведомы бяша в плен, разлучаеми нужею, от мужий своих … и взяша именья множьство и церкви обнажиша …" (ПСРЛ, т. II, с. 100.)

Новгородская летопись добавляет: "а княгиню и сына его яша и бояры его". (ПСРЛ, т. IV, с. 12.)

Где была пленена великая княгиня, в летописи не сказано. Вероятнее всего, что в самом Киеве. Hо какая же связь между осадой Киева и зарытием клада на берегах Роси? Дело в том, что личным доменом Мстислава Изяславича с 1162 г. были города на Роси: Торческ и Канев. Сахновка находится посередине между этими городами; на том городище "Девичья Гора", где была найдена золотая диадема, несомненно, был княжеский дворец, так как там же был обнаружен при раскопках великолепный бронзовый хорос с грифонами.(Ханенко Б. И. и В. И. Древности Поднепровья. Киев, 1902, кн. V, табл. VII, № 244.) Поросье было отделено от Киева огромным Перепетовым Полем, где кочевали союзные Руси торки и берендеи, верно служившие как отцу князя Мстислава, так и ему самому. Именно сюда, на Рось, в свои города и направлялся, очевидно, через Василев Мстислав из взятого врагами Киева. Для великой княгини, где бы её ни пленили, было совершенно естественно послать драгоценности в свой замок на Роси, чтобы уберечь от хищных половцев, нанятых сыном Андрея Боголюбского. Клад не мог быть возвращен владелице, так как торки в это время неожиданно изменили Мстиславу и его домен вместе с замком на Девичьей Горе стал недоступной областью его врагов. Здесь они и пролежали до 1900 г.(Впрочем, есть версия, что диадема найдена в Киеве. См.: Корзухина Г. Ф. Русские клады…, с. 137. Тогда связь с событиями 1169 г. становится еще прочнее.)

Если мы примем в соображение высказанные выше догадки, то временем изготовления диадемы великой княгини следует считать 1167 год, так как Мстислав Храбрый стал великим князем киевским 15 мая 1167 г. (Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор "Слова о полку Игореве". М., 1971, с. 25. Даты в летописях за 1160-е и 1170-е гг. очень сбивчивы и их необходимо выверять по расчетам H. Г. Бережкова, что и сделано в указанной книге.)

Рассмотрение клада с Девичьей Горы y Сахновки подкрепляет сделанные выводы. Во-первых, судя по монетам Мануила Комнена (1143-1180), клад был зарыт не ранее 1143 г. Поэтому 1169 год как время зарытия вполне подходит. Во-вторых, клад поражает своим истинно великокняжеским богатством: в его составе, не считая слитков серебра, было более 500 граммов золота в слитках и гривнах, не считая золота в многочисленных изделиях.

Вещевой состав клада возглавлялся такими отметными регалиями, как "венец городчатый" - диадема и нагрудные бармы из крупных золотых медальонов с эмалевыми изображениями святых ("деисусный чин").

Т. И. Макарова подметила, что эти медальоны-иконки изготовлены не очень опытной рукой.(Макарова Т, И. Перегородчатые эмали…, с. 58.) Очевидно, христианские изображения в уборе княгинь еще только начинали появляться в обиходе.

Золотая корона и золотые бармы относились, без сомнения, к обиходу великой княгини.

Среди дошедших до нас кладов девичьегорский (сахновский) клад является самым значительным и богатым по количеству золотого, тщательно изготовленного и украшенного полихромной эмалью женского узорочья. Только то обстоятельство, что этот клад издан по частям, в разных изданиях (Б. И. Ханенко, H. Ф. Беляшевским, М. П. Боткиным, Г. Ф. Корзухиной) не позволило исследователям обратить особое внимание на сокровища княгини, свекра которой летописец называл царем Руси, а муж её был преемником царственного отца. Систематизируя вещи девичьегорского клада, можно установить наличие в них по крайней мере трех гарнитуров дорогого золотого убора. Hа первом месте бесспорно стоит парадный, торжественный убор великой княгини, целиком изготовленный из золота:

1. Диадема с "вознесением Александра" (Ханенко, 1104).

2. Рясны из бляшек в форме квадрифолия с массивными ветвями (Корзухина, т. LII; Макарова, т. 10)

3. Колты.

4. "Бармы" с деисусом (Ханенко, № 1098-1103).

5. Золотая гривна (Ханенко, № 1088).

6. Золотые пуговицы ("бусы") (Корзухина, т. LI; Ханенко, № 1103).

Второй, вычленяющийся из общей массы убор по форме своих украшений воспроизводит предметы, часто встречающиеся в других кладах XII - XIII вв., но существенное различие состоит в том, что обычно такие вещи делались из серебра, здесь же они все изготовлены из золота. Это, по всей вероятности, повседневный наряд княгини. Он лишен дорогостоящего эмалевого узора, но настоящее золото (а не позолота, как на некоторых серебряных изделиях этого типа) выделяет его из общей массы боярско-княжеских вещей. Его состав:

1. Набор пластинок для украшения кокошника (Ханенко, № 1097).

2. Рясны из горизонтально расположенных полуцилиндров (Ханенко, № 1089-1090).

3. Колты. Колты неизвестной формы были, но при распродаже клада не попали в коллекцию Ханенко.

4. Ожерелье из золотых кринов и медальона с горным хрусталем (Ханенко, № 1095).

5. Золотая гривна (Ханенко, № 1086).

Третий убор в уцелевшей части клада сохранился не полностью. Он относился, по всей вероятности, к парадному типу: рясны в форме квадрифолия (Ханенко, № 1096), колты, гривна.(Из двух пар рясен с диадемой следует связывать тy, которая близка к ней по характерному растительному узору - толстым ветвям (Корзухина, т. LII; Макарова, т. 10). Другая пара рясен (Ханенко, № 1089-1090) несколько старше. Уцелевшие колты с вилами-русалками и маленьким ростком (Ханенко, № 1005 - 1006) могут относиться к началу XII в., так как этот тип (тип № 2) начинает собой эволюцию языческих сюжетов на колтах. Они ближе к тем ряснам, которые я не связываю с диадемой. В гарнитуре с диадемой должны были бы быть колты, близкие к тем, которые были найдены в Мирополье.) Этот третий убор, более ранний, чем первый, возможно, был не дубликатом первого, а просто наследством от какой-либо старшей родственницы, например, свекрови мстиславовой княгини, умершей в 1122 г.

Есть в кладе и четвертый, крайне скромный набор украшений, резко отличающийся от трех перечисленных своей дешевизной и примитивностью: два сильно потертых серебряных браслета и два серебряных колта с чернью (Ханенко, № 969-970). Щитки колтов только оттиснуты на матрице, но совершенно не тронуты резцом, и поэтому изображения двух птиц, клюющих крин, остались расплывчатыми и бесформенными. Эти простенькие самоделки не могли принадлежать княгине; по всей вероятности, это были украшения той служанки, которой было поручено сохранение сокровищ в домениальном городке на Роси.

Владелицей сокровищ была жена Мстислава Изяславича, дочь польского короля Болеслава Кривоустого - Агнеса. По детальным разысканиям О. Бальцера мы можем установить основные вехи жизни жены Мстислава Храброго Агнесы: родилась она в 1137 г., вышла замуж в 1151-1152 гг. 14-15 лет от роду. Великой княгиней стала, как говорилось, в 1167 г. и скончалась (во Владимире Волынском) около 1182г. (Balzer Oswald. Genealogia Piastow. Krakov, 1895, s.182-183.)

Сыновьями княгини Агнесы были: Роман, княживший в Новгороде в 1169-1170 гг. и отразивший нападение войск Андрея Боголюбского, и "трое Мстиславичей" (Давыд, Владимир и Мстислав Удалой), упомянутых автором "Слова о полку Игореве". Диадема 1235г. принадлежала старшей внучке Агнесы, дочери Романа. Обратимся вновь к событиям 1169 г. Князь Мстислав, после того, как он покинул Киев, возвратился не на Рось, где торки неожиданно стали враждебны ему, а в свое наследственное княжество во Владимир Волынский, где и скончался 19 августа 1170 г. По всей вероятности, и княгиня последовала за мужем на Волынь, так как никаких сведений о её пленении в Киеве или о жизни Мстислава Изяславича без жены y нас нет, а такое исключительное событие, как мы помним по биографии князя Михаила, не прошло бы незамеченным хронистами.

Произведенная систематизация вещей клада из окрестностей Сахновки важна не только выявившейся возможностью точной датировки определенной части клада (диадема, бармы, рясны с массивными ветвями - 1167 г.), но и установлением бытования двух функционально различных уборов одной и той же женщины: парадного, репрезентативного и обычного, повседневного, существенно отличного от первого. К сожалению, утрачены колты, относящиеся к парадному убору; они должны быть близки к колтам из Мирополья, массивные "выгибасы" на которых тождественны орнаменту диадемы.

В составе клада мстиславовой княгини есть четыре уникальных пуговицы, подобных которым нет ни в одном древнерусском кладе X - XIII вв. (Корзухина Г. Ф. Русские клады…, т. LI; Рыбаков Б. А. Прикладное искусство, фото на с. 19.) (Рис. 105).

Уникальность золотых массивных пуговиц не может быть объяснена иноземным происхождением княгини, так как самым заметным элементом орнамента является "знак засеянного поля", почти не встречающийся вне русских земель. Hа каждой пуговице этот знак повторен трижды; крест и четыре "зерна" обведены кружком. Орнамент выполнен зернью и сканью. В промежутках между знаками поля помещены хищные птицы с распростертыми крыльями (три пуговицы) и волкоподобные звери с разинутой пастью (одна пуговица). Hа каждой пуговице помещено по шесть зверей или птиц.

Взгляд на эти пуговицы сразу воскрешает в памяти известную былину о Чуриле и Дюке Степановиче, где двое "щапов" состязаются в щегольстве; состязание завершается демонстрацией богатырями своих волшебных пуговиц. У Чурилы Пленковича пуговицы были украшены "змеищем горынчищем", а y Дюка Степановича птицами и зверями:

А молодой боярин Дюк Степанович…
Стал плеточкой по пуговкам поваживать,
Пуговкой о пуговку позванивать
Как от пуговки было да до пуговки,
Налетели тут птицы клевучие,
Наскакали тут звери рыкучие.
А тут в церкви все да о земь пали,
О земь пали, да ины обмерли.

((Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом. М.; Л., 1938, т. 2, с. 505-506.))

Сторонник Чурилы, черниговский епископ, упросил Дюка прекратить действие его волшебных пуговиц:

Призакличь-ко ты птиц клевучиих,
Приуйми-тко ты зверей рыкучиих
Ты оставь-ко народу нам на семена…

Исследователи русского былинного эпоса всегда обращали внимание на эти чудесные пуговицы (Веселовский А. H. Дюк Степанович и западные параллели к песням о нем. т. IV, с. 125-254; Халанский М. Е. Русский филологический вестник, 1891, № 4, с. 165-172.), но подыскивали им разъяснение или в западноевропейской действительности или же настойчиво утверждали, что "пуговицы … так же реальны, как и все остальные детали этой былины", доказывающие, что "она представляет собой сатиру на московское боярство XVII века". (Пропп В. Я. Русский героический эпос. Л., 1955, с. 489.)

В. Ф. Миллер и А. H. Лященко датировали былину XII в. и связывали её с византийско-галицкими отношениями. В. А. Келтуяла тоже отнес былину к 1160-м годам, когда кузен императора Мануила Андроник гостил в Галиче. (Келтуяла В. А. Курс…, с. 975-993.)

Наши пуговицы, найденные в комплексе с монетами Мануила (1143-1180), подтверждают возможность датировать исходную форму былины серединой XII в., но целый ряд деталей былин о Чуриле и Дюке позволяет не только уточнить датировку этой группы былин, но и связать их с определенными историческими лицами. (Рыбаков Б. А. Древняя Русь, с. 135-138.)

Среди русских князей мы знаем только одного Кирилла ("Чурилу"), это - Всеволод-Кирилл Ольгович (в былине "Плёнкович"). Он сын Олега Черниговского и Тмутараканского ("Сурожанина"). Возможно, что отчество содержит намек на плен-полон Олега, проведшего в ссылке на Родосе несколько лет. И былины и летопись рисуют Всеволода-Чурилу разорителем Руси, издевающимся над киевлянами ("Да стали по Киеву уродствовати - молодых молодиц во сором де довели, красных девиц опозорили").

Родовой двор Олега-Пленка и Чурилы по былинам находится под Киевом на "Пучай-реке", что соответствует действительности: двор Ольговичей был близ Почайны, где Всеволод построил церковь святого Кирилла. Былинный Чурила - донжуан, "киевскими бабами уплаканный", что находит подтверждение в татищевских известиях: "Сей князь … много наложниц имел и более в веселиях, нежели расправах упражнялся … и как умер, то едва кто по нем, кроме баб любимых заплакал". В былине молодой Чурила определен Владимиром быть "ласковым зазывателем" на княжьи пиры. Чурила в былине владеет Черниговом и Киевом, что соответствует исторической действительности - Всеволод Ольгович был черниговским князем, а с 1139 по 1146 г. - киевским. Соперником Всеволода и его братьев был внук Мономаха Изяслав Мстиславич, свекор владелицы интересующего нас сахновского клада. В действиях Дюка Степановича, в обстоятельствах, сопровождающих их, явно проступают летописные детали, относящиеся к 1140-м - 1150-м годам, хотя имя былинного героя связано не с самим Изяславом, а с его союзником и родственником венгерским герцогом (дюком) Стефаном, родным братом короля. Король же Гейза II был женат на сестре Изяслава и приходился ему зятем. Король послал войска против "Чурилы" в 1144 г.; тогда венгерские полки пришли на помощь галицкому князю Владимиру. Венгерский король только два раза лично возглавлял войска, помогавшие Изяславу; трижды венгерские полки являлись без короля. К сожалению, летопись не говорит об участии дюка Стефана, но оно вполне допустимо.

Многие обстоятельства в былинах перепутаны, переплетены, но почти все упоминания в былинах можно соотнести с действиями Изяслава, использовавшего союзные полки своего венгерского зятя. Имя былинного "молодого боярина" Дюка восходит к брату короля Стефану, но былинный образ его сливает воедино действия венгерских вспомогательных отрядов и отчасти действия самого Изяслава. В былинах Дюк выезжает из Волыни; по летописи мы знаем, что Волынь была родовым доменом Изяслава. В былине Дюк пользуется множеством стрел, изготовленных почему-то в Новгороде; Изяслав в 1143 г. зимовал в Новгороде, а в 1148 г. после совместного с венграми похода на Чернигов отправился в Новгород, и новгородцы торжественно встретили его и пошли с ним "всими силами своими". Союзницей Изяслава в этом походе стала Корела. Былина не забыла и эту деталь: "Корела богатая" или "Корела упрямая" упомянута в числе земель Дюка. (Гильфердинг Л. Ф. История балтийских славян. СПб., 1874, т. II, с. 445.)

Первый приход венгерских войск против Всеволода-Чурилы относится к 1144 г. Венгры перешли "Гору" (Карпаты) и вели бой на горах, так как Всеволод "взяша горы" и "взидоша рустии полци на горы…" (ПСРЛ, т. II, с. 20.)

Этому первому походу предшествовало небесное явление: 1144. "Бысть знамение… в Киевской волости: летящю по небеси до земля яко кругу огнену и остася по следу его знамение в образе змея великого. И стоя по небу с час дневный и разидеся". (ПСРЛ, т. II, с. 19.)

Все заставы были благополучно преодолены Дюком. Единственный во всем былинном фонде эпизод с тремя чудесными заставами может быть понят только как поэтическое описание событий 1144 г.

Еще одна аналогия: в былине Дюк и Чурила состязаются в конских скачках, "а который из нас перескочит через Пучай-реку". Чурило проиграл: "о полу-реки Чурило в воду вверзился". Летопись сообщает, что венгры в Киеве в 1150 г. устроили скачки на Ярославле дворе: "тогда же угре на фарех (скакунах) и на скоках играхуть… Кияне же дивяхутся угром… и комонем их". (ПСРЛ, т. II, с. 56.)

В былинах о Дюке, кроме Киева, Волыни, Галича, Новгорода, Чернигова и Корелы, неожиданно упоминается "Индия богатая". Но и это закономерно: "Сказание об Индейском царстве" появляется именно в это время и представляет собой послание мифического пресвитера Иоанна византийскому императору Мануилу Комнену, современнику Изяслава Мстиславича, монеты которого найдены в кладе вместе с волшебными пуговицами.

Возвращаясь к кладу снохи Изяслава, следует сказать, что золотые пуговицы с птицами клевучими и зверями рыкучими, пуговицы-заклинания (вспомним "знак нивы") вполне синхронны возникновению цикла былин-новелл о соперничестве Чурилы-Всеволода с Изяславом Мстиславичем и его союзником венгерским королем, родным братом которого был дюк Стефан, превратившийся в былинах в Дюка Степановича, побеждавшего Чурилу в разных состязаниях. В годы борьбы Изяслава с братьями "Чурилы"-Всеволода в битвах за Киев уже участвовал (с 1146 г.) и муж владелицы сахновского клада - князь Мстислав Изяславич. Мода на пуговицы с птицами клевучими и зверями рыкучими была, очевидно, недолговечной, но срок её бытования (1140-1150-е годы) подтверждает датировку вещей этого интереснейшего клада.

Подводя итог рассмотрению княжеского золотого убора XI - XIII вв., мы должны решить вопрос об отношении всей орнаментальной системы к язычеству.

Прежде всего должно быть определено значение растительного орнамента - являлся ли он выразителем магического или только эстетического начала. Рано или поздно эстетическое начало неизбежно побеждает; от архаического заклинательного орнамента остается только внешняя форма, обратившаяся в бессознательную традицию. Уловить переломный момент чрезвычайно важно для истории сознания людей средневековья. Ни живопись, в большинстве случаев церковная, ни литература не дадут нам ответа на поставленный вопрос. Только фольклор с его заговорами, ритуальными песнями и волшебными сказками и прикладное искусство позволяют нам уловить действенную живучесть языческих элементов. Выше было бегло рассмотрено деревенское узорочье. Оказалось, что все домонгольское время было временем полного господства языческих воззрений; христианские элементы являлись случайным довеском и не меняли общего облика деревенских украшений-оберегов X - XIII вв.

Сейчас мы рассматриваем прикладное искусство самого верхнего слоя русского феодального общества - драгоценные золотые уборы княгинь, уборы, предназначенные не только для личного обихода, но и для показа двору, духовенству и народу.

Одним из аргументов в пользу того, что некоторый перелом произошел в конце XII - начале XIII в., является наличие христианских изображений на украшениях этого времени. Замена языческих сюжетов (русалки, космогонические легенды, богиня весны) христианскими неоспоримо доказывает священность предшествующих изображений с точки зрения русских людей средневековья. Но, как уже говорилось, замена коснулась только части сюжетов и установившееся сосуществование говорило не столько о победах христианских представлений, сколько о живучести языческих.

Важным аргументом в пользу того, что растительные символы нисколько не утратили своего древнего религиозного значения в XII - XIII вв., является наличие их на медных, украшенных эмалью крестах-энколпионах в тех местах, где в других случаях давались изображения христианских святых. Возьмем в качестве примера крест с изображением в центре символа засеянного поля, а в медальонах на концах креста - изображение семени.(Ханенко В. И. и В. И. Древности Поднепровья, вып. V, табл. XIII, В.) (Рис. 106).

Еще более выразительным является крест, на котором и в центре и на его концах даны папоротникообразные ростки, а между ними - в квадратиках и треугольниках отдельные семена. (Макарова Т. И. Перегородчатые эмали…, табл. 29, № 4.)

Не менее доказательным является и энколпион с распятием и растительными символами: внизу и наверху ростки, а по боковым ветвям креста - расцветшее, раскрывшееся растение.(Макарова Т. И. Перегородчатые эмали…, табл. 29, № 6.) На второй створке этого энколпиона даны ростки и отдельные семена в квадратиках.

Языческие символы жизненной силы разместились в тех медальонах, где могли быть изображения Петра и Павла, архангелов Михаила и Гавриила, Николая и Василия, Кузьмы и Демьяна. На энколпионе без распятия символический росток заменил самого Иисуса Христа.

Сказанного достаточно для того, чтобы утверждать, что растительный орнамент с X по XIII в. не был еще эстетической категорией, а выражал заклинательно-магические представления русских социальных верхов.

В растительном орнаменте золотых изделий с эмалью прослеживаются следующие фазы жизни растения (в обобщенном, лишенном ботанической конкретности виде):

1. Семя. Семя изображалось небольшой цветной точкой или в круге или в квадрате или же у корней выросшего растения (рис. 99, 100). Нередко такие точки-семена показаны рядом с уже проросшими растениями. В отдельных случаях семена показаны там, где обычно изображались ростки и четырехчастная композиция из них (средники колтов).

На турьих рогах (на колтах) семена обычно изображаются, как и в других случаях, в виде круглой точки, но есть колт, на котором рога покрыты своеобразными двойными завитками, напоминающими положение зародыша-ростка в семени; это хорошо видно, например, у бобовых.

Подобные неправильные завитки есть и в верхнем ярусе крупных веток на щитках диадемы 1167 г. Цвет их, как и цвет большинства семян, - красный.

Чаще всего семена подобного вида встречаются (как мы видели выше) на ряснах, отражающих воздушное пространство между землей и небом. Особенно интересны композиции на ряснах, где в центре - древо жизни, у его корней - семена в виде точек, на воздухе около кроны дерева - овально-заостренные семена, как бы слетающие с материнского дерева. Эта, почти натуралистическая картина окончательно убеждает в том, что семена в земле изображались круглой точкой, а семена, летящие по воздуху, - сложной овально-заостренной фигурой с завитком-зародышем внутри.

То, что эти фигуры изображают именно семена, явствует из расположения четырехчастной композиции из таких овально-острых фигур на кресте Ефросиньи 1161 г. - они соотнесены с четырьмя евангелистами, которые по стандартному выражению "сеяли семена христова учения".

2. Ростки. Излюбленным и наиболее значимым, как мы видим по крестам-энколпионам, видом растительного орнамента являются изображения ростков или же прорастающего семени, почки. Простейший вид: зернышко, как бы вылупливающееся из своей оболочки. Позднее наряду с таким прорастающим зерном часто изображался росток, напоминающий лист папоротника.

Ростки обычно окружались округлой или сердцевидной полосой, линией, которая при дальнейшей стилизации могла и без ростка внутри символизировать эту раннюю фазу развития растения. Сердцевидная фигурка изображалась обычно острием вверх, и росток рос, как и полагается, снизу вверх. При этом иногда под ростком изображалось семя. Прорастающее зерно (овальное) и семя при ростке (круглое) обычно изображались красной эмалью. Отношение к рисунку ростка, как к символу, как к идеограмме, приводило к тому, что рисунок могли поместить и боком и "вверх ногами"; такой отход от натурализма тоже интересен для нас.

3. Цветы. Примерно в середине XII в. (крест 1161 г., диадема 1167г. и мн. др.) в орнаменте появляются четырехлепестковые цветы красного и белого цвета, напоминающие по форме мальтийский крест со смягченными углами. Иногда они подменяют семена или ростки, иногда покрывают значительное пространство, образуя как бы цветущий луг (диадема), но в этом случае они, в отличие от семян и сердцевидных символов ростка, не соседствуют ни с семенами, ни с ростками. На колтах с женской головой в кокошнике цветы образуют рясны, подчеркивая, очевидно, весеннюю сущность изображенной. 4. "Древо животное". Древо жизни изображалось весьма условно. Крона его обычно представлена в свернутом, еще не распустившемся виде. Часто встречены намечающиеся отростки посередине ствола. Может быть, это те "леторосли" (новые ветви нового лета), о которых говорит Кирилл Туровский? Как правило, у древа показаны два корня и часто между ними - зерно, из которого выросло дерево. Этот элемент динамики роста встречается часто.

На более поздних рисунках древа жизни показан книзу как бы кусок земли, на котором это древо укоренилось, и семена: одно семя, из которого это древо выросло, и два других семени, которые, очевидно, следует считать потомством данного древа. Иногда динамика усложняется: показано зерно, из которого выросло дерево, пыльца, проникающая в растение сверху, и семена, готовые упасть со склонившихся ветвей (рясны из одного комплекса с диадемой). Иногда семена около дерева показаны не в общей композиции, а отдельно.

5. Опыление. Интересным сюжетом, тоже связанным с вегетативным процессом, является символическое изображение процесса опыления растений.

Нередко в сердцевидном окружении вместо обычного ростка или "папоротника" оказывается растение, распавшееся надвое, распустившееся, а в образовавшееся углубление падает овальное или каплеобразное семячко ("цветень", пылинка). Рисунок такого рода изображает самый важный в процессе вегетативного развития этап - опыление цветка.

Иногда опыление показано в динамике: одна пылинка уже лежит в глубине растения, а другая еще только проникает в растение сверху.

6. Хмель. Особый раздел растительного орнамента, помещавшегося только на изображениях турьих рогов (на колтах), это - изогнутые ветви хмеля, о которых подробнее будет сказано в разделе о русалиях. Языческий характер изображений этого растения (хъмель" - "хома") не подлежит сомнению.

7. "Четырехчастные композиции". Выше рассматривались четырехчастные и крестовидные композиции как выражение идеи повсеместности, распространения добра или охраняющих сил "на все четыре стороны".

Как уже говорилось, этот сложный символ взят из реальной русской флоры: его прообраз - весенний пучок листьев священного папоротника.

На золотых вещах из обихода киевских княгинь такие композиции всегда несут аграрно-магическую заклинательную нагрузку и располагаются в центре оборотной стороны колта или в середине щитка диадемы. Композиция всегда замкнута в круге; в центре круга или семя-точка или четырехлепестковый цветок. Главное содержание композиции составляют четыре ростка в сердцевидном окружении, расположенные в четыре разных стороны остриями вовне; исключения единичны.

Ростки могут быть трехчастными (как на лицевой стороне между русалками), т. е. изображающими только что начавшее прорастать зерно, но, примерно, к середине XII в. к ним добавляется и начинает господствовать папоротникообразный пятизубчатый росток тоже в "сердечке", приобретающий в XII - XIII вв. характер идеограммы "жизни", "процветания", "благоденствия".

Наиболее полное развитие система аграрно-магических символов получила в композиции на щитках диадемы 1167 г., очень сходной с помещаемой на колтах. (Ближайшей аналогией является фресковый орнамент южной башни Софийского собора в Киеве, соединявшей собор с княжеским дворцом. См.: Орнаменты Софии Киевской. Киев, 1949, с. 63.)

В центре круга - цветок; вокруг него четыре сердечка с крупными папоротниками; в промежутках между сердечками обозначены точки семян, из которых произрастают четыре стилизованных растения с широко раскинутыми разветвлениями. В углубление каждого разветвления направляется красное зернышко пыльцы-"цветеня". Таким образом здесь показаны все стадии развития растения: семя, ростки, цветок и опыление растения. Система содержит не только символы благоденствия, не только направляет их во все стороны, но и дает динамику развития вегетативной, благодетельной силы. Словесно это можно выразить примерно так: "Пусть все растет, зреет и цветет; пусть "повсюду будет продолжаться весь круговорот жизни!" Система содержит в себе три времени: прошлое (посеянные в землю семена и проросшие всходы), настоящее (срединный цветок) и будущее - опыляемое растение, как залог продолжения жизненного цикла.

Рассмотрев отдельные элементы растительного узора, выполненного полихромной эмалью по золоту, и некоторые композиции вроде дерева, распыляющего свои семена, или компактного изображения всех фаз развития растений (срединные круги колтов), убедившись при помощи христианских энколпионов в сакральном смысле растительных символов в XII - XIII вв., мы можем приступить к прочтению такой языческой поэмы, какой является диадема 1167 г. из Девичьей Горы у Сахновки.

Диадема состоит из девяти золотых щитков; семь из них - килевидные, а два крайних - маленькие трапецоидные. Прежде всего следует установить порядок килевидных щитков, который был нарушен и в экспозиции и во всех изданиях. Предварительная наметка исконного порядка сделана в начале этой главы. В центре, разумеется, должен находиться щиток с Александром. Остальные шесть килевидных щитков образуют три разных пары. Средники четырех щитков украшены рассмотренной выше четырехчастной композицией, а два щитка имеют совершенно отличный узор, близкий к изображениям корней на серебряных браслетах. (Рыбаков Б. А. Русалии…, с. 104, рис. 6; Он же. Языческая символика…, с. 361, рис. 10.)

Определителем здесь являются маленькие боковые щитки трапециевидной формы, завершающие всю диадему. На них изображен только круглый средник без всех "выгибасов", которые покрывают шесть основных щитков. Этот средник абсолютно аналогичен средникам двух пар щитков с четырехчастной композицией. Следовательно, данные две пары должны находиться рядом с крайними бляшками, а особенная пара (с корнеобразным рисунком средника) - в середине диадемы по бокам щитка с Александром.

Если пронумеровать слева направо все девять щитков диадемы в том виде, как они изданы, то в окончательном виде, учитывая сказанное, их порядок должен выглядеть так:

1; 4; 2; 3; 5; 7; 8; 6; 9.

Пятый номер - центральный щиток с Александром; остальные симметрично располагаются по обе стороны от него; парными являются:

1 и 9; 4; и 6; 2 и 8; 3 и 7.

Дадим им новую правильную нумерацию:

1; 2(бывший 4); 3(2); 4(3); 5; 6(7); 7(8); 8(6); 9.

В дальнейшем во избежание путаницы будет употребляться только эта нумерация.

Общий контур эмалевого рисунка на всех шести килевидных щитках диадемы (кроме щитка с Александром) одинаков: он состоит из круглого средника, уже знакомого нам, и четырех почти прямоугольных "полей", расположенных на некотором расстоянии от средника вверху, внизу, справа и слева от него.

От верхнего и от нижнего "поля" отходят как бы массивные ветви; они кажутся такими по своему общему рисунку, но внутри они заполнены не реальными изображениями, а отдельными символами. От верхнего поля отходит вверх тоже нечто вроде древа с двумя ветвями. Вот к этим ответвлениям от полей и было применено слово "выгибасы". (Рыбаков Б. А. Прикладное искусство …, рис. 46-47.)

Пять элементов орнамента на щитках диадемы (верхнее поле с тремя ответвлениями, два средних без ответвлений и нижнее поле с двумя ответвлениями) подразделяются на неизменные, одинаковые на всех шести щитках и на изменяющиеся по своему внутреннему рисунку. К изменяющимся относятся средники; у двух средников (№ 4 и 6), как говорилось уже, рисунок совершенно иной. Еще резче изменяются поля; каждая пара существенно отличается от соседней. Щитки № 1 и 9 (крайние). На этих небольших трапецоидных щитках помещен только один средник с четырехчастной композицией, аналогичные средники № 2, 3, 7, 8.

Щитки № 2 и 8. Боковые поля дают пятилистный росток, обращенный вверх, и стебли. Верхнее и нижнее поля содержат стебли (корни?). Трефовидный росток обращен вниз, к корням. Щитки № 3 и 7. Боковые поля остаются прежними, как на крайней паре. Верхнее и нижнее поле вместо ростков покрываются цветами. На одном поле вместо огромного символического ростка появляется около двух десятков четырехлепестковых цветков красного и нежного серо-голубого цвета на ровном белом фоне. Размеры этих крохотных цветков около 1,3 мм в поперечнике. Цветы аналогичны тем, которые встречаются на колтах середины XII в.

Щитки № 4 и 6 (рядом с "вознесением Александра"). На этих, наиболее видных щитках, ближайших к главной центральной фигуре, уже все четыре поля покрыты цветами. Ростки уже полностью отжили свое и превратились повсеместно в цветы. Существенно изменился и средник. Он выражает уже не идею повсеместного распространения жизненной силы, а некую иную, выражением которой являются криво изогнутые корни с отростками и семена в особых треугольных ячейках. Здесь можно говорить об идее стойкости жизненной силы, показанной при помощи корней многолетних растений. Кстати, папоротник, который угадывается в пятилистных ростках, - растение многолетнее, у которого корни являются резервами жизненной силы. Цветы в форме мальтийского креста к папоротнику, разумеется, никакого отношения не имеют. Папоротник расцветает в ночь под Ивана Купалу только в народных поверьях и легендах.

Итак, в средниках и окружающих их прямоугольных полях четко отражена динамика развития растительного мира. Все орнаментальные звенья пронизаны символами, идеограммами вегетативной жизненной силы - пятилистным ростком. Эта идеограмма присутствует на щитках в количестве от 5 до 11 знаков, постепенно убывая по мере появления результатов её действия, по мере расцветания природы.

Большой интерес представляет размещение идеограмм-ростков на изменяющихся и неизменных частях орнамента: на первых они постепенно исчезают, сменяясь цветущим полем, а на постоянных ответвлениях они располагаются так: на нижних ответвлениях острие ростка-символа устремлено вниз, к корневой системе и семенам. На ответвлениях верхнего поля росток-символ показан острием вверх, с наклоном в сторону срединного стержня, идущего вверх, прямо к килевидному завершению щитка; стержень этот, устремленный вверх и венчающий всю композицию, завершается тоже сердечком с пятилистным ростком внутри него.

Верхние ответвления отличаются от нижних тем, что там в центре свисающей ветви помещен знак "летящего семени", грушевидная фигура с зародышем ростка. Это вполне согласуется с тем, что если нижние орнаментальные завитки означали корни, то завитки, отходящие от верхнего поля, должны рассматриваться как ветви, как крона растения, готовящая семена.

Немалый интерес представляет и верхний прямой стержень с двумя ответвлениями, которые понизу оснащены семенами и цветочной пыльцой. Рассматривая неизменяемые участки орнамента, мы видим, что здесь, как и в среднике, но с другим акцентом, показаны разные фазы жизни растений, однако внимание устремлено не на распространение жизни повсюду, во всем кругозоре видимого пространства, а более целенаправленно: "пусть жизненная сила войдет в семена и корни; пусть жизненная сила содействует созреванию новых семян; пусть пыльца растений разносит жизнь в пространстве!"

Динамична композиция каждого щитка, динамична композиция двух рядов щитков диадемы и все повествование о корнях и ветвях, о семенах и цветах ведет зрителя к центральной композиции: юноша в короне возносится на небо на двух грифонах, покрытых символами растительной силы; в руках у юноши - жезлы с такими же символами, обращенными вниз, к покидаемой земле. (Рис. 107, 108). К юноше в короне со всеми обозначениями растительной силы (семена, ростки, пыльца), в одежде, украшенной цветами, мы еще вернемся после ознакомления с образом Александра Македонского в русском средневековом искусстве.

Наряду с драгоценным золотым убором, предметы которого украшены тончайшей эмалью, в городских кладах встречено множество серебряных вещей. Иногда они найдены совместно с золотыми и являются, очевидно, частями обычного, повседневного убора, но часто серебро оказывается единственным материалом колтов, рясен, кринов etc. Социальная среда серебряных украшений была, без сомнения, шире, чем золотых. Серебряный убор мог быть у княгини, у боярыни, у богатой горожанки.

Городские серебряные вещи имеют свои локальные особенности в разных княжествах.

Известен волынский вариант височных колец, в которых условно можно видеть фигуру женщины с раскинутыми руками; с рукавов как бы стекают капли. (Гущин А. С. Памятники…, табл. XI, рис. 5, 8-10.)

Во Владимирском княжестве были распространены звездчатые колты, покрытые мельчайшими каплями серебряной зерни и с крупными шарами на концах лучей. (Рыбаков Б. А. Ремесло древней Руси. М., 1948, с. 336, рис. 89.)

В киево-чернигово-рязанском регионе бытовали серебряные чечевицеобразные колты с черневым рисунком.(Рыбаков Б. А. Ремесло…)

К сожалению, у нас нет трудов, в которых была бы разработана типология и география (а в ряде случаев и топография) типов вещей из кладов XII - XIII вв. Работы Г. Ф. Корзухиной и М. В. Седовой (Седова М. В. Ювелирные изделия древнего Новгорода (X - XV вв.). М., 1981.) представляют собою лишь полезные каталоги.

Широко распространенными являются рясны из множества серебряных полуцилиндриков, находимые иногда вместе с нацепленными на них колтами. Подвешенные вертикально, они создают впечатление льющихся дождевых струй, так как они разделены мелкими черточками и вдавлениями. Возможно, что эта же, хорошо знакомая нам идея небесной воды отражена и в так называемых "ворворках", колоколообразных подвесках с цепочками и круглыми бляшками.

Очень устойчивой частью женского городского (а отчасти и деревенского) убора являются криновидные подвески, носившиеся в ожерелье. Шесть - восемь таких кринов, перемежаемые бусами, составляли целое ожерелье. Крины-ростки в ожерельях расположены точно так, как символический росток на жезле Александра на диадеме. Смысл и того и другого изображения ясен: жизненная растительная сила должна воздействовать на плодородие земли; именно поэтому подвески, воспроизводящие символ этой силы, и должны быть обращены к плодоносящей земле. Они не изображают символический росток, а при помощи абстрагированного символа заклинают растения на земле. Единственным, но почти обязательным орнаментом на ростках-кринах является узор из каплевидных выпуклостей, заполняющих углубления между отростками крина. По всей вероятности, это продолжение все той же важнейшей темы дождя: рясны обозначают путь дождевых струй с неба вниз, а крины указывают конечную цель этих струй - землю. (Рис. 109).

Интереснейшей частью убранства знатных женщин были длинные серебряные цепи кольчужного плетения с двумя головами ящеров на концах.

Цепи не могли служить поясами, так как оба ящера скреплены намертво кольцом, и цепь не размыкается. Очевидно, эти цепи, достигавшие в длину мерной сажени (176,4 см), носились поверх всей одежды; к кольцу, вероятно, привешивалась какая-то тяжелая кисть, которая придавала цепи устойчивость. Декорированные головами ящеров цепи должны были спускаться ниже пояса, и тем самым они оказывались самым нижним ярусом всего узорочья, украшавшего наряд женщины. Ящеры хорошо завершали всю систему отражения макрокосма в убранстве, выраженную диадемой (небо), ряснами (воздух), кринами (растительность земли), колтами и цепями-змеями (подводно-подземные владения ящеров).

Звездчатые колты, почти лишенные изобразительных элементов, мало пригодны для наших целей; что означала их общая форма - звезду ли или еще что-либо - сказать трудно. Зато нас вознаграждают хорошо известные чечевицеобразные тисненые колты с рисунком, отделанным резцом и оттененным чернью. Окружность колтов бывает украшена полыми серебряными шариками, иногда решеткой из маленьких арочек. Учитывая длину рясен и цепочки к ним и определяя кокошник по этнографическим данным, можно полагать, что колты находились не над плечом женщины, а около груди.

Ранние формы колтов датируются при помощи матрицы для их штампования с княжеским знаком Всеволода Ярославича (умер в 1093 г.) второй половиной XI в.(Рыбаков Б. А. Ремесло…, с. 306-315.) Поздние, пышно декорированные колты датируются первой третью XIII в. (Даркевич В. П., Монгайт А. Л. Клад из Старой Рязани. М., 1978, табл. III.) Промежуточным этапом является открытие способа массового изготовления колтов в имитационных литейных формах, что, по данным Новгорода, датируется 1170-ми годами (Седова М. В. Ювелирные изделия…, с. 21.), а в Киеве могло произойти и в середине XII в. В Киеве были найдены сами литейные формы для изготовления колтов с собакоголовыми грифонами (Каргер М. К. Древний Киев. М.; Л., 1958, т. I, табл. LV.).

Серебряные колты с черневым фоном сосуществуют в одних кладах с золотыми (представляя повседневный убор) и встречаются также в кладах, в которых нет золота с эмалью.

Трудно говорить определенно о географическом распространении колтов этого типа, так как оно подчинено прежде всего географии кладов, т. е. зоне разгрома войсками Батыя. Но все же создается впечатление, что колты с грифонами и семарглами встречены преимущественно в Среднем Поднепровье, в древней "Русской земле" в узком смысле слова, оформившейся около VI в. н. э. Сохраняется и подразделение на два района, наблюдавшееся применительно к древностям VI в.: грифоны встречены преимущественно в западной половине (Киев, Чернигов, р. Рось), а семарглы - в восточной, северянской (р. Сейм, Псел, верховья Оки) и в Старой Рязани. Кроме мифологических сюжетов на серебряных колтах иногда изображались попарно стоящие птицы, а между ними - свисающий сверху крин как символ заклинания плодородия земли, почвы, корней. Лучшими представителями этой темы являются колты из клада в Терехове близ Болохова (верховья Оки)(Гущин А. С. Памятники…, табл. XIV, рис. 3.). На лицевой стороне изображены два орла (вида aquila heliaca - "орел-могильник") с мохнатыми лапами; сверху спускается трефовидный росток с нераспустившимися зародышами и хвосты птиц превращаются в крин, тоже обращенный книзу; между этими символами помещен символ земли - поставленный косо квадрат. Птицы и крины окружены волнистой линией (мировой океан?). Смысл композиции, очевидно, в том, чтобы выразить заклинание небесной рождающей силы, долженствующей обратиться к земле. (Орлы-могильники обитают "в открытой местности, где лиственные леса чередуются с обширными равнинами" (Ганзак Ян. Иллюстрированная энциклопедия птиц. Прага, 1975, с. 155). Именно такова местность на Верхней Оке.)

Колты с семарглами, распространенные на восток от Днепра, названы так условно, так как фантастическое существо, изображенное на них, обозначено недостаточно ясно: песья голова, две звериных лапы и туловище, превращающееся в очень сложное ременное переплетение, в котором, по всей вероятности, следует видеть сильно усложненные крылья. Иногда звериная морда заменяется птичьей головой (орлиной?).(Гущин А. С. Памятники…, табл. XII, рис. 3; XIV-4; XV-1; Даркевич В. П., Монгайт А. Л. Клад из .Старой Рязани, с. 21, табл. III.) (Рис. 110).

Великолепным образцом этого типа колтов является пара колтов из Старой Рязани, зарытая в составе клада 1237 г. Зверь держит в пасти росток, сплетающийся с остальным плетением; на груди зверя четко показан знак поля - квадрат с четырьмя точками. Вся композиция с ростками, головой семаргла и знаком нивы окружена орнаментальной полосой в виде стилизованной плети хмеля. Наиболее устойчивым сюжетом символической орнаментики колтов, представленным множеством разнообразных вариантов, являются грифоны. Колты с грифонами известны нам из кладов в Киеве, Чернигове и городов по Роси, т. е. из находок внутри самого древнего ядра Руси на Правобережье Днепра.

Одним из ранних видов колтов с грифонами можно считать известные серебряные колты с чернью из клада у Святого озера близ Чернигова. (Самоквасов Д. Я. Раскопки Северянских курганов в Чернигове во время XIV археологического съезда. М., 1916, рис. 2, с. 34.)

Крупные, объемные колты усажены по окружности большими серебряными шариками; подвешивались колты к кокошнику на ряснах из серебряных полуцилиндриков. Орлиноголовые грифоны стоят спиной друг к другу, но головы их повернуты к центру. Хвосты грифонов сплетаются в плетенку, которая на браслетах выражает обычно идею воды. (Рыбаков Б. А. Языческая символика…) Здесь эта эмблема воды поставлена вертикально, что может означать дождь (?). Выходящие во вне концы плетенки похожи на стебли растения.

В одном комплексе с этими колтами находились небольшие колты с одиночными грифонами. Оказалось, что в коллекциях б. Румянцевского музея есть беспаспортная медная матрица, на которой эти колты изготовлены. (Рыбаков Б. А. Ремесло.., с. 313, рис. 79-80.)

Другая матрица из той же коллекции (с более примитивным рисунком) содержит на обороте княжеский знак Всеволода Ярославича, отца Мономаха (умер в 1093 г.). Это дает основание датировать малые колты святоозерского клада XII в. Большие колты с двумя грифонами, может быть, относятся к первой половине этого столетия. От грифонов турьего рога из Черной Могилы их отделяет около двух веков, но магическая сила грифонов еще осознается мастерами и заказчиками. В Киеве XII - XIII вв., очевидно, в связи с широким спросом на колты с грифонами появляются не только матрицы для штамповки, но и литейные формы, предназначенные для массового производства колтов с орлиноголовыми грифонами. Наряду с этим возникает массовое производство колтов с маленькими круглыми вставными щитками, на которых чернью и примитивной гравировкой изображались грифоны. Грифоны к рубежу XII и XIII вв. стали излюбленным сюжетом городских украшений в Среднем Поднепровье. Очень своеобразные привески с сильно стилизованными изображениями грифонов есть в Новгороде в слоях начала XIII в.(Седова М. В. Ювелирные изделия…, рис. 27-1, рис. 28-2. Дата - 1224-1228 гг.)

Это не украшения, так как они сделаны грубо и примитивно; это какие-то временные привески с длинными проволочными крючками для подвешивания к чему-то во время какого-то празднества или обряда. Но контур четвероногого грифона с двумя крыльями опознается легко. Их сменяют в XIII и XIV вв. такие же висюльки с крючками, изображающие систему кринов в сердцевидном окружении, обращенную, судя по положению крючка, остриями сердец и ростков вниз, к земле. Особый интерес представляет висюлька в форме квадрифолия с четырьмя кринами в закруглениях и двуглавой птицей в среднике. Дата - 1409 г. (Седова М. В. Ювелирные изделия…, рис. 28-9-10.)

Двуглавый орел еще не был государственным гербом Московии (он был введен Иваном III только в конце XV в.), и новгородскую подвеску следует, очевидно, сблизить с парными изображениями птиц и грифонов, видоизменившимися в птицу, смотрящую в обе стороны. Напомню, что первое по времени известное нам изображение двух грифонов в русском средневековом искусстве - на турьем роге - очень похоже на двуглавую птицу с головами, направленными в обе стороны. Двуглавый орел широко известен в русской народной вышивке и резьбе XIX в., где он совершенно лишен своего официального геральдического смысла и обычно изображался без корон, скипетра и державы. (L'art rustique en Russie. Paris, 1912, tabl. 60 (76-85), 93, 247.)

Подводя итог беглому обзору серебряных украшений, мы видим, что среди парных птиц и одиночных семарглов четко выделяется своею массовостью и многообразием образ грифона. Иногда это симметричная композиция из двух грифонов, иногда (позднее) на колте изображается один грифон, а на обороте - узел из переплетений, семантически связанный с идеей корней растений. Увлечение грифонами во второй половине XII в. и в начале XIII (вспомним суздальские врата) требует внимательного разбора этого древнего языческого образа, столь заметного в русском прикладном искусстве от середины X по XIII в. включительно.

Древний грифон, по всей вероятности, у многих народов средневековья продолжал играть роль могущественного стража и покровителя растений. На византийском аксамите, например, орлиноголовый грифон с львиным туловищем весь испещрен аграрно-магическими символами: шея его покрыта зигзагами воды-дождя, а крылья - знаками засеянного поля; на лапах - знаки семян, все чудище оплетено ветвями растения, произрастающего из семени у его лап.

Трудно сказать, насколько осознавалась архаичная символика грифона народами Северной Европы, где не было древней подосновы этого греко-восточного образа. Предки славян, вплотную соприкасавшиеся со скифами-иранцами и через них воспринявшие много элементов восточной культуры, безусловно, знали как внешнюю форму, так и символическое значение грифона. Образ семаргла-сенмурва добавился, вероятно, позднее (скифам он был неизвестен) во время контактов Киевской Руси с Персией. Недаром иранское наименование сенмурва быстро исчезло из русского обихода и стало непонятным даже самим средневековым переписчикам. Корни мифического грифона-Дива шли на полторы тысячи лет глубже корней заносного семаргла. ( См., например, изображение грифона на золотой подвеске из с. Мартьяновки Киевской области (Киевский музей исторических драгоценностей. Киев, 1974, рис. 3). Подвеска VI в. до н. э. изготовлена, по всей вероятности, местным мастером и существенно отличается от греческих изделий.)

Как мы видели, и грифоны и семарглы хорошо представлены в прикладном искусстве той части Руси, которая широкой полосой окаймляла русские земли на юго-востоке и в значительной мере состояла из древних пространств славянской прародины, соприкасавшейся некогда со скифами-номадами. Образ Семаргла и его метаморфозы будут рассмотрены в следующей главе; здесь нам надлежит определить взаимоотношения этих двух мифических персонажей. В сложной мифологической композиции турьего рога середины X в. есть два грифона, но нет Семаргла. В пантеоне 980 г. есть персонифицированный Семаргл, но нет грифонов. В символике прикладного искусства (колты) есть и грифоны и семарглы, бытующие примерно на равных правах, но с некоторым географическим разделением: в Киеве и Чернигове - грифоны, в Северском Левобережье (бывшая область гелоно-скифов) и в Рязани - семарглы. По всем этим материалам трудно определить иерархическое положение грифонов и семарглов, но, по счастью, в нашем распоряжении есть несколько изделий, на которых есть оба интересующих нас существа. Во-первых, это - медные пластины суздальских церковных врат 1220-х годов, где наведенный золотом огромный грифон размещен в срединном круге, а два семаргла с тщательно моделированными собачьими мордами помещаются вне этого круга, наверху. Первенствующее положение грифона не подлежит сомнению. Примерно к этому же времени относится серебряный браслет из клада в Старой Рязани.(Даркевич В. П., Монгайт Л. Л. Старорязанский клад… - СА, 1967, # 2, рис. 2, 3.) На одной из его створок изображен праздник русалий (гусляр, плясунья, русалец), а на другой - два крылатых существа с одной только парой лап и человеческой головой (Переплут?) и в срединной арке - грифон. Под "переплутами" изображены корни; над грифоном, как символ неба - птицы.

На другом браслете из того же клада мы видим грифона тоже на срединном месте, а двух семарглов на боковых. Грифону соответствуют ростки растений, обращенные вверх, а семарглам - переплетение корней с отростками на них.

Этих примеров достаточно для того, чтобы установить различие между двумя мифологическими образами: семарглы-псы связаны с землей, почвой и с корнями растений; они, хотя и крылаты (по иранской традиции), но мало связаны с небом, откуда они посланы (иранским верховным божеством Агурамаздой) рассевать семена по земле. (Рис. 111, 112).

Грифон-Див важнее семарглов: он занимает центральное положение в композициях, он связан с небесной стихией, что подчеркнуто его орлиной головой и птичьими когтями его передних лап; львиное туловище говорит о земной сфере действия, об этом же говорят и символы растущей земли. Связь с небом подчеркнута тем, что Александр Македонский свой взлет на небо совершает не на белых птицах, как в первичном литературном варианте, а на грифонах. Связь же этих грифонов на венце из Девичьей Горы с вегетативной магией отчетливо показана огромными "кринами" и знаками семян на туловищах грифонов.

Грифоны соединяют небо с землей, что на этой диадеме подчеркнуто рядом зигзагообразных линий (дождевых струй). Однако грифоны сахновской диадемы и рязанских браслетов - не небесные существа, а земные, могущие взлететь на небо, но возвращающиеся к земле (Александрия) . Если на жезлах Александра символ растительности обращен к земле, как показатель небесной эманации благодати, то на туловищах крылатых грифонов диадемы и браслета этот знак показан как настоящий земной росток, растущий из земли вверх, к небу.

Большой интерес представляет круглая медная матрица для тиснения серебряных орнаментальных пластин, найденная в окрестностях Канева, т. е. в районе бытования колтов с грифонами. Матрица много крупнее известных нам колтов и трудно определить назначение пластин; возможно, что она предназначалась для изготовления украшений сбруи, более узко - паперсей, нагрудных ремней коня. Дата матрицы - XII в. (Ханенко Б. И. и В. И. Древности Поднепровья, табл. XIV, № 275.)

Композиция состоит из пяти фигур. В срединной части - два огромных грифона со знаками "засеянного поля" на груди (четыре квадрата с точками) и более длинным одним крылом. Над грифонами - большая птица с распростертыми крыльями, т. е. в полете; под грифонами - звери с задранными вверх мордами (волки?) и поднятой одной лапой. Короткие крылья грифонов подняты вверх, длинные крылья каждого грифона как бы оплетают зверей. Общее впечатление от композиции таково: грифоны являются, безусловно, главенствующими; птица символизирует небесную стихию, а звери - земную. Крылья грифонов, спускающиеся на зверей и поднятые кверху, объединяют природу в единое целое. Растительный мир представлен идеограммой поля, т. е. только с точки зрения человеческого благополучия. Вся композиция - синтетическое представление о природе, в котором (и в которой) главное место отведено грифонам как покровителям природы. Зверино-птичья сущность самого образа грифона свидетельствует о его обобщающем характере, о слиянии идеи неба с идеей земной природы и прежде всего её растительного мира. Если мы вспомним двух огромных грифонов черниговского рога, то должны будем добавить к сказанному, что грифон рассматривался русскими людьми эпохи Игоря и Святослава как повелитель природы, может быть, как исполнитель воли высшей незримой силы. В античном мифе Зевс установил четкий порядок расцвета природы (Персефона на земле) и зимнего застоя (Персефона у Аида). Здесь, на турьем роге, нет русского соответствия Зевсу, но есть грифоны, "собаки Зевса", выполняющие высшую волю и посылающие смерть Кощею.

Образ мифического птице-зверя значительно пережил домонгольскую Русь и прослеживается в севернорусском фольклоре по записям середины XIX в. (Барсов Е. В. Причитанья Северного края. М.. 1882, т. II, с. 264.)

Парность изображений грифонов в русском прикладном искусстве, возможно, является не отражением представлений непременно о двух существах, а всего лишь изобразительным средством, помогающим художнику выявить на плоскости повсеместность влияния могучего мифического птице-зверя, устремленного и налево и направо. То же самое следует сказать и о парных изображениях русалок, турьих рогов, птиц у древа жизни и т. п. Парность отвечала двум видам пожеланий: "во все стороны", "повсюду на земле" или "со всех сторон", "отовсюду".

Парность живых, объемных существ была прямым соответствием четырехлистной композиции из ростков или листьев. Различие заключалось лишь в точке зрения художника-заклинателя: на растительные символы (листья, первые ростки) он смотрел сверху, видел их как бы в плане и принцип повсеместности был выражен созданием четырехчастной композиции, направленной "во все четыре стороны" земного пространства. Используя образы живых существ, больших деревьев с корнями и кроной и представителей мифологического бестиария (семарглы, грифоны), художник показывал их зрителю не в плане, а как бы сбоку. Поэтому и сторон было не четыре, а только две: грифон, смотрящий налево, и грифон, смотрящий направо. Именно так и изображены грифоны на черниговском турьем роге. Птицы, замещающие нередко грифонов, тоже очень часто изображаются попарно. Постепенно это приводит к созданию задолго до появления геральдического двуглавого орла (в деревне "кабацкого орла") к композициям с двуглавой птицей (но без корон и скипетра) в центральной части. С одним из вариантов мы уже ознакомились в связи с новгородскими подвесками XIII - XIV вв., где грифоны заменяются то ростком-пальметкой, то двуглавой птицей.

В этой связи большой интерес представляет орнаментальная композиция на белокаменных стенах Георгиевского собора в Юрьеве-Польском (1219-1230 гг.). Наиболее важной для нашей темы является сплошная, "ковровая" орнаментика северной стены западного притвора.(Фототипию см. в книге: Вагнер Г. К. Скульптура Владимиро-Суздальской Руси. Юрьев-Польской. М., 1964, с. 17, рис. 6. Автор не касался семантики этой декоративной композиции. Некоторые детали, утраченные ко времени съемки, приходится дополнять более старыми фотографиями.) Первоначальная кладка XIII в. сохранилась здесь полностью. Белокаменный квадрат площадью в 25 м2 разделен на два неравных яруса. Орнаментика верхнего яруса (менее одной трети квадрата) организована так: на незримой линии, отделяющей ярусы, стоят три древа жизни, комли которых показаны четкими треугольниками; стволы напоминают изображения на колтах. Между "древесами животьными" помещены два изображения кентавров (Фола и Хирона?) с зайцами и булавами в руках; кентавры окружены густой зеленью.

Вокруг среднего дерева и левого кентавра помещено восемь четырехчастных крестов, знаков повсеместности. Нижний ярус, занимающий 2/3 всего пространства, украшен двумя огромными фантастическими "древесами животными" с причудливо изогнутыми ветвями, отягощенными листьями и ростками. Ветви образуют 14 сердцевидных фигур, обращенных остриями то вниз, то вверх. При внимательном рассмотрении деталей выясняется, что левая и правая половины декоративного панно не полностью симметричны. Правая половина содержит изображения, отсутствующие на левой; богаче украшена та часть, которая ближе к главному порталу собора. её мы и рассмотрим.

Древо жизни начинается непосредственно от низкого цоколя, почти у самой земли. По сторонам его - две птицы, оперение которых составлено как бы из элементов растительности. Самое замечательное то, что в клюве каждая птица держит крохотный шарик. Это возвращает нас, во-первых, к колту из Владимира с гоголем, держащим в клюве комок ила со дна мирового океана, а, во-вторых, к болгарским золотым уточкам тоже с таким же, четко показанным, комочком морского дна, из которого, согласно космогонической легенде, была сотворена земля и вся земная природа. ()

Наличие на стенах владимиро-суздальского храма волжско-болгарского элемента (птиц с комочком земли в клюве) не должно нас удивлять, так как В. Н. Татищев, располагавший многими материалами (летопись епископа Симона?), точно датировал начало (1219 г.) и конец (1230 г.) строительства Георгиевского собора и определил мастера резьбы: князь Святослав "церковь построил новую, вельми дивную резаным калением', мастер был болгарский". "И освятил оную епископ Митрофан, где были князь великий Юрий и другие; веселилися 3 дни". Запись явно сделана очевидцем. (Татищев В. Н. История Российская, т. III, с. 226). Н. Н. Воронин и Г. К. Вагнер почему-то признали эту запись легендарной, так как будто бы "борьба с Болгарской державой не позволяет доверять сообщению В. Н. Татищева" (Воронин Н. Н. Зодчество Северо-Восточной Руси. М., 1962, т. II, с. 121; т. I, с. 341). Воронин цитировал Татищева по автореферату С. Г. Щербова (см. его примеч. № 33 на с. 493), а в тексте самого Татищева на соседних страницах говорится и о болгарских дарах "преизящными вещми" и о привозе болгарами на Русь жита во время голода (1229 г.), а под 1234 г сказано: "В Суздали отделана церковь святыя богородицы и вымощена красным мрамором, присланным от князя болгарского в дар великому князю" (История Российская, с. 225 и 228). Мы знаем, что в XII в. некоторые болгары во Владимире переходили в православие. Мастер ковровой резьбы, напоминающей восточную резьбу по дереву, впитал в себя русскую символику, но ввел и болгарский элемент, который, впрочем, был известен и христианам-богомилам.

Над головами птиц с "зародышами земли" в клювах, обращенных к стволу древа, от самого древа жизни отделяются две птичьих или грифоньих головы, смотрящих в стороны от древа. Эти головы умело замаскированы под растительный орнамент, но нигде больше на всем пространстве орнаментального панно подобной пары орлиных голов нет. В левой половине панно симметрично расположена подобная пара птиц, но там у самих птиц нет ни комочков в клювах, ни орлиных голов, ответвляющихся от древа жизни над птицами. В одном ряду с птицами, у самого цоколя, помещены два льва (в правой половине) и два четырехлистных символа повсеместности (в левой половине). Высоко, на средних ветвях древа жизни изображены еще две птицы (только в правой половине). По средней линии, условно представляющей ствол древа, дважды встречен знак роста, растительной силы, обращенный не вверх, а вниз, к земле, к птицам с "зародышами земли".

Вся композиция носит космогонически-заклинательный, скрыто-языческий характер: нижний ярус повествует о рождении земли (богомильская и болгарско-мордовская легенда) и природы (звери, птицы, растительность) ; верхний ярус намекает на силы, причастные в той или иной мере к плодоносящей мощи земли - кентавры нередко рассматривались как благожелательные к человеку, покровительствующие расцветающей природе существа.( Вагнер Г. К. Скульптура.., с. 111-115.) Зайцы, как увидим далее, прямо связаны с судьбами растительного мира.

Орлиные (грифоньи?) головы находятся в центре космогонической композиции: под ними - птицы, содействующие рождению земли и земные звери львы. Над ними - птицы и обилие растений во всех видах. В том, что этим головам придавалось особое значение, нас убеждает поздняя реплика этой композиции, возможно, навеянная стеной Георгиевского собора.

Речь идет о золотном шитье XVI в. московской работы, где повторены все элементы белокаменного панно: раскидистые ветви, звери кошачьей породы, птицы на ветвях. Но вместо упрятанных в листву двух орлино-грифоньих голов здесь в центре помещен двуглавый орел. Важно отметить, что у этого орла, нет никаких геральдических черт и он отличается от московского герба отсутствием корон, скипетра и державы. Новгородские находки начала XV в. убеждают нас в том, что образ двуглавой птицы появился раньше, чем Иваном III был принят новый герб; он пришел на смену грифонам еще при деде этого князя.

В народной вышивке русского Севера двуглавый орел присутствует очень часто, но исследователи сомневаются в том, что прототипом этого образа является казенный или "кабацкий" орел царского герба, хорошо известный по вывескам и монетам, предполагая более древние истоки.( Динцес Л. А. Мотив московского герба в народном искусстве. - Сообщ . Гос Эрмитажа. Л., 1947, вып. II.) Двуглавый орел иногда заменяет в вышивке фигуры рожаниц, иногда сосуществует с ними ( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 484; I'art rustique en Russie, tabl. 76-85.), а иногда вплетается в неразгаданные архаичные композиции явно языческого характера.

Итак, грифоны, идущие из глубины веков, древние "собаки Зевса" и стражи сокровищ, стали известны славянам еще в I тысячелетии до н. э., за полторы тысячи лет до турьего рога из Черной Могилы. В X в. образ этого мифического существа возрождается для изображения исполнителя высшей воли; иногда он раздваивается для того, чтобы показать всестороннюю эманацию его силы. После крещения Руси он продолжает существовать в прикладном искусстве горожан XI - XIV вв. Княгини и боярыни средневековой Руси носили короны с грифонами, колты с грифонами и семарглами, а простые горожанки привешивали в какие-то праздники привески с грифонами и двуглавыми птицами.

Грифоны широко применялись и в церковном искусстве. В киевской Софии, кафедральном соборе всей Руси, огромные фресковые изображения грифонов есть в обеих башнях западного фасада. В южной башне два больших медальона с орлиноголовыми грифонами размещены по сторонам медальона с крестом. Ниже расположена знаменитая фреска со скоморохами.( Кресальний М. И. Софiйський заповiдник у Киевi, Київ,1960 (таблицы не нумерованы). См. цветной рис. Ю. Химича.) Второстепенное пространство заполнено заклинательным (как на колтах) растительным узором. В северной башне изображен собакоголовый грифон с львиным туловищем или это - неумело нарисованный русским мастером львиноголовый грифон.

Грифоны с семарглами стерегут врата суздальского собора 1230-х годов; грифоны часты в белокаменной резьбе XII - XIII вв. Как видим, образ грифона, пришедший из глубины языческих времен, просуществовал на виду у православного духовенства весь домонгольский период и в трансформированном виде перешагнул в последующие столетия.

Снова встает перед нами вопрос о русском имени того мифического, "кощюнного" существа, которое так хорошо известно нам как грифон. Выше были приведены аргументы в пользу того, что его называли "Дивом". Пополню их дополнительными соображениями. В праславянском языке слова с корнем "див" составляют сложный комплекс, в котором одна группа означает состояние дикости, необитаемости (иногда конкретно: волк, медведь, как дикие звери), другая связана с понятием небывалого, чудесного, удивительного, чудовищного. Третья семантическая группа сближает слова с этим корнем с такими понятиями, как "чудный", "прекрасный", "хитросделанный", "хороший", "большой". (Трубачев О. Н. Этимологический словарь славянских языков. М., 1978, вып. 5, с. 31-37.)

О. Н. Трубачев, очевидно, прав, отрицая прямое соответствие славянского "дивьнъ" латинскому "divinus" - "божественный" (с. 37), но применительно к диву-грифону, не божеству, а исполнителю воли небесного божества; приведенные выше семантические разветвления вполне объяснимы: фантастическое животное, полуптица-полузверь, созданное воображением древних "кощунников", вполне отвечает понятию "чудесного", "удивительного". Никем не виденный в реальной жизни птице-зверь мог жить только в пустынных, необитаемых отдаленных от человека "диких" местах, рядом с волками и медведями. Обрисовка "дивного" как хорошего, хитро сделанного полнее представлена в языке XIX в. В. И. Даль по собранным им материалам дает такие расшифровки: слово "дивый" - чудный, чудесный, редкостный, прекрасный, превосходный; слово "дивно" - чудно, изрядно, много, обильно, довольно, далеко, долго, давно. ( Даль В. И. Толковый словарь. М., 1955, т. I, с. 435.)

Как видим, здесь уловлено четыре семантических разветвления: 1) чудесный, необычный; 2) превосходный, изрядный; 3) обильный; 4) далеко простирающийся в пространстве и времени ("далеко", "давно", "долго").

Все эти понятия вполне приложимы к мифическому образу грифона-дива, благоприятствующего природе и человеку. С "дивом" связаны такие растения, как лекарственный "дивосил" (девясил) и "диванка" - "царский скипетр", относящийся к ранневесенним. Представляет интерес украинское обозначение ритуального свадебного хлеба - "ди'вень".(Трубачев О. Н. Этимологический словарь…, с. 36.) Сопоставим это с тем, что в других славянских землях (у болгар) ритуальный хлеб называется "богачей", т. е. посвященным божеству.

Из всех этих материалов явствует, что "див" - древний благожелательный мифический персонаж, обладающий необычным, "удивительным" видом, обитающий где-то в далеких диких местах земли и объясняемый путем понятий повсюдности и вневременности ("много", "далеко", "долго", "давно"). Интересны украинские дополнения: "див", "дивок" - муж русалки. Болгары самих русалок-вил называют "дивами" или "самодивами" ("самовилами"). (Niederle L. Указ, соч., с. 32.)

У автора "Слова о полку Игореве" его Див - еще защитник русских людей, выступивших в поход в недобрый час солнечного затмения:

Встрепенулся Див, кличет на вершине дерева,
грозит ("велит послушати") чужим землям:
Волге и Поморью (Азовскому?), и Посулью,
И Сурожу, и Корсуню
И тебе, тмутараканский истукан.

Здесь обрисована та половецкая степь, которая была подвластна ханам Шаруканидам. Людям этой степи, святыне этих людей и угрожает Див, находящийся в Русской земле, в русских лесах. Окончательно ясным отношение Дива к Руси становится при втором упоминании, когда киевские бояре поведали великому князю о несчастье, о гибели русских войск:

… На Каяле-реке тьма заслонила свет.
Половцы, как выводок барсов, распространились по Руси…
Уже Див низвергся на землю…

В начале похода Див грозил с высоты всей степи Причерноморью, Крыму и Поволжью; после непредвиденного поражения Игорева полка Див упал вниз, на землю. Если бы Див был божеством степняков, то после их победы он вместе с ними полетел бы на Русь, сопровождая и вдохновляя "пардужье гнездо".

Див был божеством Руси и именно той части лесостепной киевско-северской Руси, где чаще всего встречались украшения с изображением крылатого Дива. По мысли автора поэмы он был "кощунным" мифическим защитником воинов "дажьбожа внука" - русских людей 1185 г. Все археологические находки, фресковая роспись, резьба по камню и золотое письмо церковных врат убеждают нас в живучести прадедовского языческого восприятия этого архаичного образа в XII - XIII вв.

Возможно, что ключ к разгадке известной фразы "Слова о полку Игореве" - "збися Див, кличет верху древа" - содержится в самих скифских истоках этого образа. Известны бронзовые воинские штандарты с изображением древа жизни, над которыми как бы на вершине дерева помещена объемная фигура грифона с львиным туловищем и воинственно поднятыми над спиной крыльями; "див" как бы бьет, трепещет крыльями.( См., например, штандарт из скифской Толстой Могилы. ("Вестник Академии Наук СССР", 1982, № 11, с. 108).) Композиция содержит космогонические элементы: две зоны воды (земной и небесной); древо расположено выше земной воды и ниже небесной. Грифон помещен выше небесной зоны, как символ высшей силы. Возможно, что мифологический образ могучего небесного покровителя, находящегося выше деревьев, сложился еще в праславянско-скифскую эпоху и дожил, как и многие фольклорные образы, до русского средневековья. Див над деревом - символ угрозы враждебным степнякам; Див поверженный - подтверждение поражения русских.

Постепенно архаичный благожелательный персонаж превращается в свою противоположность. Общеизвестно, что в Индии "дева" - "бог", а в Иране "дэвы", "дивы" - злые духи, что является более поздним переосмыслением, связанным с религиозными реформами. (Мифы народов мира. М., 1980, т. I, с. 359, 417.)

Все языческие божества славян стали впоследствии отрицательными персонажами не только с точки зрения церкви, но отчасти и в народе. Применительно к "диву" это сказалось в украинской поговорке: "Щоб на тебе див прийшов!". (Гринченко Б. Д. Словарь украинского языка. Киев, 1958, т. I, с. 381.)

Лесной птице-зверь, боровшийся в X в. с Кощеем, изображения которого в XI - XIII вв. носились как талисман, к XIX в. стал зловещим символом:

Прилетала лесова птича (птица) незнаемая,
Как садилась на хоромное строеньице
Она укала-то птича по-звериному,
Как свистала эта птица по-змеиному,
Уж мы тут, бедны горюны, устрашилися,
Темной ночью от крепка сна прохватилися -
"Это што у нас за зверь да сидит-укает…
Знать беда приде победным нам напрасная…"

(( Барсов Е. В. Причитанья…, т. II, с. 264.))

И этнографические кокошники и княжеские золотые диадемы в разных вариантах отражают идею неба. Это проявляется и в птичьих наименованиях ("кокошник" от кокош - петух, "кичка" - утка, "сорока"), и в изображении солнца и птиц на средней надлобной части убора. Есть севернорусские кокошники с вышитым на челе или на плоской круглой верхней части древом жизни и рожаницами. Известны этнографам и городские кокошники XVII-XIX вв., унизанные жемчугом и разделенные на семь (реже пять) городков со схематичными женскими фигурами и солнцами, как бы отмечающими дневной ход светила по небосводу. Число 7, возможно, связано с количеством звезд Большой Медведицы, важнейшего созвездия для всех народов Старого Света еще со времен мезолита. Этнографам еще предстоит интересная работа по широкому изучению головных уборов всех славянских народов и их соседей с раскрытием архаичной семантики.

Княжеские диадемы XII и XIII вв. тоже членятся на 7 городков и тоже четко выражают идею неба. Вознесение Александра Македонского, увенчивавшее комплекс изображений на диадеме жены Мстислава Храброго, неразрывно связано с идеей неба. Замена Александра церковным деисусом на диадеме 1230-х годов продолжает ту же самую идею, но в её христианском оформлении: два персонажа (двое архангелов) искони, еще до сотворения мира, были небожителями, а все остальные стали таковыми по евангельской легенде еще в I в. н. э. Иисус Христос обычно отождествлялся с солнцем и светом, занимая то центральное место на диадеме, на котором в XVIII - XIX вв. русские крестьянки вышивали золотом лучистый знак солнца. С идеей солнца и разлитого над землей "белого света", который в древности не отождествлялся почему-то с самим солнцем, связаны, очевидно, трехбусинные "височные" кольца, создававшие своими лучистыми золотыми шариками впечатление повсеместно разлитого света. На севернорусских резных прялках главное орнаментируемое пространство отводилось или под огромное солнце или же под множество маленьких лучистых дисков и уголков, из которых исходили лучи. Второй тип прялок явно выражает трудно изобразимую идею повсеместного "белого света". Трехбусинные детали древнего кокошника во всей совокупности своих многочисленных маленьких "солнц", по всей вероятности, тоже выражали ту же самую идею. Самым ясным, но вместе с тем и самым загадочным в этом небесно-солнечном ярусе является "вознесение Александра". Ясно, что его полет в небо на двух грифонах связан с небесным ярусом мира, но недостаточно ясно, почему для выражения этой идеи избран именно Александр? Поиски ответа на этот вопрос потребуют особого параграфа.

В головном уборе, хорошо известном нам по кладам XI - XIII вв., много вариантов рясен, длинных узорных лент или цепей, спускающихся от кокошника вниз и завершающихся прицепленными к ним колтами. Золотые рясны в своей тщательно отобранной орнаментике дают нам характеристику воздушного пространства с точки зрения аграрно-заклинательной магии. Верхний ярус представлен птицами, иногда показанными в полете, с распростертыми крыльями. Нижний ярус, соприкасающийся с землей, символизируется шагающими птицами (с идеограммой "растительной силы") и условными растениями, иногда показанными в процессе опыления. Есть и средний ярус - воздух, как таковой. Для его характеристики использованы созревшие, летящие по воздуху семена.

Особый интерес представляют бляшки рясен с орнаментом, объединяющим обе темы (воздуха и растительного покрова): в центре композиции помещено условное растение в процессе опыления; над ним - летящие семена с обозначенными на них зародышами ростка, а у корней растения на уровне почвы показаны семена, уже попавшие в почву (см. рис. 99).

Русские средневековые мастера сумели не только отобразить разные элементы воздушного пространства, но и показать динамику развития растительного мира: семя в земле, выросшее растение, опыление, разлетающиеся над землей готовые, созревшие семена. Важно отметить, что ни на одном экземпляре золотых рясен нет корней. Их и не должно быть, так как тематикой орнаментики этих рясен является связь с небом, воздушное пространство "белого света", обширного подсолнечного мира, ветер, разносящий пыльцу и семена, а не земля. Совершенно иную картину мы видим на ряснах серебряного убора. Здесь нет отдельных бляшек с индивидуальным узором, а рясны являются как бы сплошной серебряной лентой с переливчатым блеском отдельных, плотно пригнанных полуцилиндриков, украшенных каплевидным орнаментом. По всей вероятности, такие серебряные рясны выражали идею дождя, небесной воды, идущей из верхнего неба вниз, к земле. Серебро с имитацией капель и потоков очень хорошо подходило для зрительного воплощения этой древней, устойчивой земледельческой идеи. (Рис. 95).

Возможно, что идея оплодотворяющего дождя дополнялась другой идеей, связанной с ней воедино в письменных источниках. Примерно половина серебряных рясен, помимо "дождевого" узора, имеет на концах полуцилиндриков небольшие личины, превращающие это звено рясневой цепи в фигурки спеленутых младенцев. При надевании рясен эти парные фигурки оказывались лежащими горизонтально, как и подобает спеленутым младенцам. Дождевые линии, идущие через все звенья рясен, направлены вертикально; они отделяют одного младенца от другого. Сказанное здесь приобретает некоторую убедительность только при сопоставлении со "Словом о вдуновении духа"(Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 97-98.). Мне приходилось ранее несколько раз обращаться к этому интереснейшему, но полузабытому источнику в связи с определением древнеславянского верховного божества, каким оказался Род этого "Слова" 141.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 438-464.)

Средневековый автор стремится оспорить монотеистическое понимание Рода русскими язычниками и пишет о том, что жизнь всему живому дает бог (христианский), а вовсе не языческий Род. Язычники же, по его словам, утверждают, что

"Род, седя на въздусе, мечеть на землю груды (капли) и в том ражаются дети".

Сказав, что "всем бо есть творец бог, а не Род", автор говорит о зачатии и беременности как перманентном продолжении божественного акта творения живого мира. Капли росы назывались "грудие росное", и поэтому "груды", опущенные с воздуха, с неба на землю, есть дождевые капли, несущие в себе оплодотворяющее начало. В этом источнике XII в., одновременном серебряным ряснам с "младенцами", совершенно ясна архаичная семантическая связь понятий дождя и детей. В античной мифологии связь этих двух понятий подтверждена мифом о Данае: Зевс оплодотворил царевну Данаю в виде дождя, после чего Даная родила сказочного богатыря Персея, родоначальника Персеидов.

Мифы о герое, родившемся от божественного дождя, древнее мифологического цикла о Геракле и, по всей видимости, связаны с началом дорийского переселения. Исходной точкой этого цикла является миф о царе Данае и данаидах, современных царю Пеласгу. Персей, сын Данаи - седьмое поколение от Даная. Персей - герой, действующий на всем пространстве ойкумены от Гибралтара (Атлас) до Эфиопии. Местами царствования Персея являются Аргос и Тиринф. Мифы о Персее содержат целый ряд архаичных сказочных мотивов: шапка-невидимка, крылатая обувь, волшебный меч и др.; есть и эпизод бросания в море засмоленого ящика с женой и сыном царя, которые спасаются на одном из Кикладских островов (о. Сериф).

Эпическое время этого цикла можно приблизительно приурочить ко II тысячелетию до н. э. Геракл - внук Персея и он является уже вторым по исторической последовательности героем греческого эпоса. О древности мифов о Персее говорят названия созвездий, связанные с ним: "Персей", "Андромеда" (жена) и др.

Для нашей темы о связи младенцев с "грудами" дождя важно отметить глубокую архаичность таких представлений. Герой, родившийся от дождевых капель, появился в протогреческой мифологии примерно тогда, когда протославяне только начали консолидироваться в этническое единство (тшинецкая культура). (Предки славян и предки дорийских племен, проникших в Грецию с севера, в то время были разделены меньшим пространством, чем в историческое время.)

Имя родоначальника героев (и Персея и Геракла) - Даная, быть может, говорит о Дунае - Истре, с которым соприкасались протодорийцы. Недаром данаиды в мифе вынуждены вечно лить воду в бездонный сосуд, что, безусловно, намекает на связь их с рекой. Название реки - Данубий - всплыло в источниках, позднее. Возвращаясь непосредственно к нашей теме, мы видим, что семантика серебряных рясен существенно отличается от более закрытой, менее языческой на вид, аграрной семантики золотых рясен. В менее парадном уборе языческое начало, напоминающее о творческой мощи языческого Рода, проглядывает явственнее. Если на золотых ряснах в конце концов к XIII в. появляется процветший христианский крест, то с "младенчески-дождевыми" серебряными ряснами этого не происходит.

Рясны завершаются колтами, достигающими уровня груди. Здесь изображались посредники между верховным божеством и плодородящей землей. И снова мы видим существенное различие между золотым убором и серебряным. Многочисленные клады дают нам много комплексов и в них мы видим устойчивую двойственность: в одних и тех же кладах есть и золотые уборы и серебряные.

Отложим окончательное решение о причинах двойственности до того момента, когда рассмотрим детально все элементы убора знатной женщины.

На золотых колтах, как мы видели, действуют вилы-русалки, обычно живущие, как записали этнографы, где-то в небе на облаках. Русалки сопровождены знаком ростка и турьими рогами для поливания полей росой. Русалок сменяют птицы, но орудие орошения (слово происходит от слова "роса") - турьи рога - остается до начала XIII в., сосуществуя с Иисусом Христом. Важным элементом является древо жизни. На короткий срок в середине XII в. появляется изображение девушки в венце с ряснами из цветов.

Тематика изображений на серебряных колтах иная. Здесь господствуют грифоны-дивы и семарглы. И те и другие являются в своих греко-иранских истоках "собаками Зевса", посланцами Агурамазды, заботящимися о семенах на земле. Их место на земном конце рясен вполне логично: посланец неба спустился на землю и источает здесь силу, оберегающую земную растительность и, по-видимому, тех людей, на потребу которым бог эту растительность создал.

Во многих ожерельях как золотых, так и серебряных есть крупные криновидные подвески, являющиеся, как уже многократно говорилось, символами, идеограммами вегетативной силы. Криновидные подвески всегда обращены острием вниз, как на жезле возносящегося Александра. Это означает, что небесная сила, дарующая дух жизни, должна быть устремлена вниз, к земле, к корням и росткам растений. Оплодотворяющая дождевая вода рясен и обращенные книзу крины в равной мере говорят о стремлении воздействовать на плодородие земли, а иносказательно - на плодородие владелицы.

Женский убор с преобладанием заклинательной аграрной тематики мог быть свадебным убором, так как плодородие земли и чадородие женщины были неразрывно связаны в сознании земледельцев еще со времен энеолита.

Нижний ярус языческой картины мира представлен в металлических вещах кладов декоративными цепями с головами двух ящеров. Мы, к сожалению, лишены древней вышивки, которая должна была бы существенно расширить представление об отражении макрокосма в микрокосме женского средневекового убора на примере дворцовых кладов. Ящеры не являлись, очевидно, олицетворением активного, нападающего на человека зла. Просто они представляли тот нижний мир, куда уходит солнце, где существует море мрака, мир, в который человеку не следует стремиться попасть. Ящеры гармонически завершали прадедовскую картину мира, в котором каждый ярус имел своего хозяина: над подземно-подводным ярусом мира властвовал ящер (или два ящера - западный и восточный); на земле распоряжались, помогая людям, русалки, дивы, семарглы, а на небе - верховный владыка Вселенной - Род ("верхнее небо") и в "среднем небе" - бог солнца и "белого света", бог благоденствия и благополучия, аналогичный Аполлону.

В этот обзор женского микрокосма XI - XIII вв. не включена такая важная и обильная материалом категория, как широкие двустворчатые браслеты-обручи с интереснейшими языческими сюжетами. Это сделано потому, что в отличие от многих других предметов, на которых в конце изучаемой эпохи появляются христианские сюжеты, на браслетах никогда не изображалось ничего христианского. Они требуют особого разбора в разделе о языческих празднествах. Для завершения обзора всего материала, о котором шла речь выше, нам следует пристальней присмотреться к образу того властителя неба, который предстал перед нами на диадеме из Девичьей Горы (Сахновка) под именем Александра Македонского.

В предыдущем изложении несколько раз приходилось касаться образа Александра Македонского. Широко распространенный в Европе и на Востоке сюжет "Вознесение Александра на небо" на славянской и русской почве приобрел особое, специфическое значение, связанное с языческой аграрно-заклинательной символикой.

Древнейшим известным нам предметом - диадемой, отражающей небесный ярус макрокосма - является преславская золотая диадема середины X в., синхронная турьему рогу из Черной Могилы с его изображением мифа об Аиде и Персефоне. Именно в это время в литературных легендах об Александре происходит ряд изменений, одно из которых отражено "венцами городчатыми": большие белые птицы, влекущие царя в поднебесную высь (возможно, реминисценция лебедей Аполлона), заменяются "собаками Зевса" - грифонами, "грипами александрова воздухохождения", как писал русский митрополит, современник княгини, носившей венец с вознесением Александра. Взлет на грифонах, очевидно, связан с позднейшими дополнениями легенды рассказом о том, что истинным отцом царевича Александра является не Филипп Македонский, а "волхв" Нектаней, вошедший к царице Олимпиаде в образе египетского бога Аммона с ногами льва и золотыми крыльями грифона.

Александра Македонского, как уже говорилось, отождествляли с солнцем и сближали с солнечным Аполлоном. Древнерусские диадемы княгинь XII и XIII вв. продолжают серию сопоставлений: на венце княгини Агнесы помещена композиция "вознесение Александра", а уже на венце её внучки на таком же центральном месте находится Иисус Христос, а грифонов и семарглов, знакомых нам по преславской диадеме, сменили важнейшие христианские святые и крылатые архангелы. Приглядимся внимательнее к золотой диадеме из Девичьей Горы в Сахновке. Здесь нет такого полного языческого иконостаса, как на преславской диадеме с её семарглами и двумя видами грифонов. Здесь в нейтральном окружении растительного орнамента уцелела только композиция вознесения Александра Македонского на грифонах. Первое, что следует отметить из особенностей этого киевского изделия XII в. (Макарова Т. И. Перегородчатые земли…, с. 48. Автор считает диадему продукцией киевской эмальерной мастерской, обозначенной ею литерой "А".), это то, что изображение не соответствует очень важной детали александровской легенды, согласно которой взлет на небо состоялся лишь благодаря хитроумной догадке - манить могучих птиц или грифонов мясом на копьях, которое постоянно было недосягаемо для летящих. На диадеме Александр держит не копья с печенью, а жезлы с огромным рисунком ростка (листа папоротника); рукояти жезлов также покрыты сердцевидными схемами. Точно такие же ростки папоротника изображены и на плечах грифонов.

Растительный орнамент роднит (несмотря на значительный хронологический разрыв) сахновскую диадему с преславской, где на одежде Александра дана идеограмма "засеянного поля" - 9 квадратов с точкой-зерном в середине каждого из них.(Аналогии (к которым мы еще возвратимся) см.: Рыбаков Б. А. Языческая символика…, с. 353, рис. 2. Аграрно-магические символы (ростки и семена) на колтах с Борисом и Глебом.) Растительный орнамент (розетки и "семена") покрывает и тела преславских грифонов.

На сахновских грифонах, кроме папоротника, есть еще зигзаговые полосы (большей частью синего и голубого цвета) и капли на голубом поле; и то и другое может быть символом дождя. Жезлы "Александра" точно повторяют жезл славянского божества IX в., изображенного на поясной бляшке из Микульчиц: человек в длинной одежде поднимает левой рукой турий рог, а в правой держит такой же короткий молоткообразный жезл. Изображение крайне схематично. Жезлы с растительными символами ведут нас к интереснейшему этнографическому реликту, к ритуальным жезлам болгарских русальцев. Для деревенской дружины, исполнителей священных заклинательных плясок в 7-9 человек старшина сам изготавливает небольшие деревянные жезлы ("тояги те русалийски"), в комлевом конце которых выдалбливается "дуплецо", заполняемое "самовильскими" (русалочьими) волшебными травами. Тояги передаются по наследству. Жезлы-тояги являются непременной принадлежностью ритуальных экстатических танцев. (Маринов Д. Народна вера и религиозни обичаи. Сборник за народни умотворения и народипис. София, 1914, кн. XXVIII, с. 480.)

Как мы помним, вся сахновская диадема представляет на девяти своих пластинах символически изображенный расцвет весенней природы. Не статику результата развития, а динамику процесса развития от скрытых в земле корней до цветущего луга с многокрасочными цветами. Вдали от композиции "вознесение", на боковых краях диадемы - только корни; на два звена ближе к центру - часть полей покрыта цветами, а в непосредственной близости к юноше, взлетевшему на небо, уже все поля-луга зацвели алыми и белыми цветами. Пора, наконец, раскрыть имя того, кто так умело скрывается под псевдонимом Александра. Юноша, взлетающий на грифонах, нарушает один из основных элементов александрийской легенды: он не держит на копьях конскую печень, как приманку, он не дразнит своих грифонов - те сами возносят его ввысь.

Повелитель грифонов держит в руках русальские жезлы с растительными символами, долженствующими содействовать расцвету природы. Этой функции ускорителя вегетативного процесса у легендарного Александра нет. Зато имя его - "Помогающий людям" - оказалось весьма удобным для выражения языческой сущности небесного божества, с одной стороны, и для мудрого сокрытия этой самой сущности от глаз православных ригористов, с другой стороны. В начале XIII в. образ Иисуса Христа заменил не Александра Македонского, а языческого Дажьбога, бога солнечного тепла и света, сына верховного бога неба. Юноша в одежде, расшитой семенами и цветами, в короне с изображением опыляемых растений, с жезлами вроде русальских "тояг", заклинательная сила которых обращена к земле, над которой летит юный бог - это не царь-завоеватель, не покоритель далеких царств, а доброжелательный бог, покровитель расцветающий природы.

Спустя примерно полвека, этого царственного юношу на центральной пластине другой диадемы заменит Иисус Христос, но на боковых конечных щитках этой поздней диадемы останется все же напоминание о языческом прошлом: там мы увидим совершенно не гармонирующие с торжественным православным деисусным чином изображения девичьих головок в кокошниках и опыляемого растения. Одна из девушек оказалась в непосредственном соседстве с апостолом, которому приписывают слова: "смотряяй на жену с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем".

Мифологическим прообразом преславско-сахновского юноши, летящего на грифонах-дивах над расцветающими лугами, мог быть греческий Аполлон, улетавший на зиму на север, к гиперборейцам, и возвращавшийся к людям на весну и лето ради расцвета природы. В этом смысле Аполлон был мужским аналогом (не ипостасью) Персефоны, похищенной Аидом на цветущем лугу и так же, как и Аполлон, возвращавшейся на землю на весну и лето. Для нас наибольший интерес представляют сведения одной из русских редакций Александрии о том, что отцом Александра является бог Аполлон:

"Римляне "богу своему Аполлону притекоша во храм" моляхуся ему, чтобы им возвестил о Александре. Он же во сне им явлься и рече им: "Мужи великого Рима! Не бойтесь Александра - мой бо сын Александр…" (Александрия. М.; Л., 1965, с. 20.)

Славянским языческим солнечным божеством, соответствующим Аполлону, был Дажьбог, сын небесного Сварога (Стрибога). (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 434, 500-503.) Существуют две формы написания имени божества: "Дажьбог" и "Даждьбог", что следует, очевидно, считать двумя этапами в эволюции представлений о солнечном боге. Первоначально бог солнца, дня и света был связан с такими индоевропейскими корнями, как санскритское "dahati" - жечь, палить, "dagha" - спаленный, а постепенно в земледельческой среде родилась вторая форма - "Даждьбог" (deus dator), бог податель благ. Русские источники знают обе формы. ( Niederle L. Указ, соч., с. 111.)

Дажьбог известен и южным славянам. Сербский Дабог хорошо отражен в фольклоре. Это - соперник христианского бога, "сильный", как господь бог на небесах и вместе с тем - "царь на земле". Как и античному Аполлону, ему служат волки. Иногда Дабог выступает в качестве божества золота и серебра и божества плодородия. (Кулишиh Ш. Српски митолошки речник. Белград, 1970, с. 101.)

В русском фольклоре Дажьбог не дожил до эпохи этнографических записей; быть может, его в какой-то мере заслонил Ярило. В праславянском мифотворчестве Дажьбог соответствует мифическому царю и родоначальнику Кола-ксаю, по имени которого среднеднепровские пахари именовались сколотами. Имя же царя-родоначальника расшифровывается как "Солнце-царь". Автор "Слова о полку Игореве" рассматривает Русь, как "жизнь даждьбожа внука", а русское войско, как "силы даждьбожа внука".

Неопределенная форма не позволяет точнее определить, идет ли речь о князе или же (что более вероятно) о русском народе в целом, символизированном во "внуке".

Возведение генеалогии того или иного народа к божественному предку, хорошо прослеженное фольклористами, документировано и средневековыми источниками. Автор "Сказания о посте" (XII - XIII вв.) облек эту мысль в форму монолога бога, обращенного к человеку: "… Почто мя не чтеши? А аз - твой бог, Я же - твой царь, я же - твой прадед!… (Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 155.)

В этом смысле все русские люди были потомками и царя Кола-ксая и божества Дажьбога (оба они "солнце-цари"). Греческий Аполлон - сын верховного громовержца Зевса: славянский Дажьбог - сын небесного Сварога (Рода, Стрибога). Юноша в цветущей короне полностью подходит к роли этого второго по значению божества, а распространенная легенда о временном вознесении юного царя Александра на небо вполне подходила для завуалирования языческой сущности центральной композиции диадемы киевской княгини. К этому времени, как мы уже видели, в русских княжеско-боярских кругах очень оживился интерес к прадедовским языческим верованиям. Композиция "вознесение Александра" оказалась настолько удачной маскировкой образа солнечного Дажьбога, что распространилась широко по Руси, проникая даже в села. Устойчивость композиции взлета на двух грифонах позволяет привлечь к этой теме и древнерусское шитье. В составе владимирского клада 1865 г. сохранились фрагменты тканей: на очелье (или на "ожерелке"?) повторена, в качестве орнаментального раппорта, композиция "восхождения", сохранившаяся в обобщенном силуэтном виде.(Гущин А. С. Памятники…, с. 73, табл. XVIII, № I.) Четко видна голова Александра, распростертые руки с кормом для грифонов и фигуры самих грифонов с повернутыми к Александру головами. (Рис. 113). Очень близкой является подобная силуэтная вышивка золотными нитями из подмосковного вятического кургана в Пушкине. (Фехнер М. В. Золотное шитье Владимиро-Суздальской Руси. - В кн.: Средневековая Русь. М., 1976, с. 223 - 224, рис. 1 на с. 223.)

В комплексе женского наряда очелье или стоячий воротничок вокруг шеи в равной мере отражали верхний ярус личного микрокосма женщины. Для очелья больше подходило бы единичное изображение, подобно изображению на диадеме. В приведенных же примерах многократность изображений говорит в пользу воротничка, охватывающего шею полной окружностью и тем самым обороняющего свою владелицу от "упырей" и "навий" со всех сторон. На всей окружности ворота должно было быть шесть композиций "вознесения". Еще одним (крайне неожиданным) примером кругового расположения композиций "вознесения Александра" является саккос московского митрополита Алексея, подол которого расшит жемчугом и золотыми бляшками с эмалью XII в. Вся орнаментика саккоса восходит, по-видимому, к середине или второй половине XII в. Только знакомство с упомянутыми выше шитыми силуэтными изображениями этой композиции (повторенной несколько раз) позволит нам подойти в расшифровке широкой орнаментальной полосы на облачении митрополита. Первоначальная вышивка или аппликация густо усажена жемчугом, и четкость силуэта несколько нарушена. Но все же можно установить здесь очень крупные композиции "вознесения Александра" двух видов: в одном случае фигуры грифонов угадываются легко, а в другом они слишком сильно обобщены. Композиции второго типа, вписывающиеся в треугольник, помещены правильно - Александр наверху, грифоны внизу. Композиции же первого типа, подчиняющиеся фигуре трапеции, даны в перевернутом виде, лапами грифонов вверх. (Рыбаков Б. А. Прикладное искусство, с. 82, рис. 113, с. 85, рис. 117.)

Облачение, очевидно, несколько раз переделывалось, и первоначальный его рисунок, непонятный людям XIV в., в ряде случаев искажен, но вычленить композиции все же возможно. Большинство бляшек с эмалью украшено языческими сюжетами (русалки, ростки, семена), встречаемыми на колтах.

Значение композиции "Вознесение Александра", завоевавшей права гражданства на Руси в личном уборе второй половины XII в., может быть понято и осознано нами только при рассмотрении не одних лишь предметов частного быта, а таких всенародных, рассчитанных на века, объектов, как церкви и соборы, постоянно находившиеся на виду у тысяч людей.

В церковной скульптуре второй половины XII в. "Вознесение Александра" равноправно важнейшим христианским изображениям. Рассмотрим общую идею скульптурного декора соборов XII - XIII вв., взяв в качестве примера белокаменное зодчество Владимирской земли.

Мне уже приходилось в 1951 г. писать о том, что весь декор Георгиевского собора в Юрьеве-Польском построен на космогоническом принципе: "В расположении элементов убранства как бы воскресает древняя идея збручского идола. Нижняя половина здания показывает земной мир - корни деревьев почти соприкасаются с настоящей землей, по которой ходят люди, рассматривающие собор. Верхняя же половина отведена "небожителям". Как и на идоле, мы встречаем на гранях капителей так же чередующиеся головы людей: мужчина - женщина - мужчина". (Рыбаков Б. А. Прикладное искусство…, т. II, с. 460. Эта мысль была впоследствии плодотворно развита Г. К. Вагнером (см.: Мастера…, с. 15).)

Высказанное выше наблюдение, что у корней "древа жизни" находятся птицы, создавшие мир из комочка земли со дна мирового океана, подтверждает мысль о космологическом смысле орнаментальных зон Георгиевского собора. К сожалению, фрагментарность резного убора здания лишает возможности вникнуть в смысловую взаимосвязь его отдельных элементов.

Иное дело Дмитровский собор во Владимире; здесь нарушений значительно меньше и проникновение в замыслы зодчего доступней. Обратим внимание на аркатурно-колончатый пояс собора, которым меньше интересовались исследователи собора, разгадывавшие смысл общей композиции всей орнаментики (Н. Н. Воронин, Г. К. Вагнер). Он отделен от верхнего орнаментального яруса (вокруг окон) плетенкой, полностью воспроизводящей плетенку на ритуальных браслетах XII в. Возможно, что часть колонок была воспроизведена вновь при реставрациях XIX в.

Рассмотрим прежде всего наиболее целостный участок колончатого пояса на той же стене, где в закомаре помещено "вознесение Александра". Здесь орнаментальные сюжеты располагаются более или менее симметрично:

Крайние колонки. Дождевые струи и плетенка (внизу) изображающая, очевидно, корни растений, почву, напояемую дождевой влагой. Вторые от краев. В середине - солнце, а вокруг него - растения. Средние колонки. Они не полностью симметричны. На левой от зрителя - переплетение стеблей и "папоротника". На правой - растения и символ "белого света" (квадрат с лучами во всех углах). У тех колонок, где есть символика солнца и света, внизу имеется небольшой цоколь с каннелюрами; у дождевых и растительных цоколя нет и орнамент доходит до базы колонн. При общем взгляде на все ярусы фасада мы ощущаем, что здесь представлена архаичная языческо-библейская картина мира. Сверху вниз:

1. Закомары и прясла с окнами. Это - "верхнее небо" с райскими садами и их фауной.

2. Горизонтальная плетенка - "хляби небесные", находящиеся в верхнем небе и отделяющие его от среднего.

3. "Среднее небо" - воздушное пространство - с солнцем, показанным в движении, и с дождевыми струями, падающими сверху на растения и почву. В этом же ярусе мира произрастают из земли растения. Здесь же, над растениями находятся лучшие, угодные богу люди (святые).

4. Ниже колончатого пояса скульптур нет. На фоне гладких белокаменных стен должны смотреться живые люди, для которых сотворен этот мир с его многослойной структурой. Таким образом, возносящийся к небу Александр помещен не просто на высоком, видном месте, а на высоком в иерархическом смысле. В соседней закомаре - царь Давид, прославляющий вселенную, созданную богом. В Георгиевском соборе соседом возносящегося Александра является сам Иисус Христос, возносящийся на небо (христианская композиция "Вознесение").

Композиция с Александром помещена выше окна, в центре закомары, а вокруг нее и вокруг окна расположено множество зверей, птиц, растений и грифонов. Всего на этом участке стены 12 рядов камней. (Рис. 114).

Александр изображен сидящим в прямоугольном коробе (11-й ряд снизу). В руках он держит не копья с печенью, а маленьких львят (?). Грифоны с поднятыми в полете крыльями тянутся к корму.( Вагнер Г. К. Скульптура…, рис. 188.) Над головой Александра - две птицы, провещавшие царю согласно "Александрии", что ему следует возвратиться на землю. По правую руку царя в этом же ряду - грифон, поймавший зайца; по левую - грифон и лев. В орнаментике собора несколько раз встречены грифоны с зайцами, но они их не терзают, а лишь торжествуют свою победу. В десятом ряду (прямо под грифоном с зайцем) изображена птица, поймавшая зайца. Эта, подчеркнутая здесь, охота на зайцев заставляет вспомнить и сказки о поисках кощеевой смерти и турий рог с двумя зайцами.

Каждому православному в те времена полагалось, как только он издали увидит церковь, трижды перекреститься на нее. Подойдя к храму, он обнаруживал, что крестился на львов, грифонов, кентавров с зайцами, журавлей, орлов, сиринов-русалок, на святых, скачущих на конях, и на языческого царя македонских эллинов. Архитектурный декор владимирских соборов был не просто орнаментальным заполнением пространства. Его языческая символика была вписана в систему миропонимания, развернутую скульпторами на фасадах важнейших княжеских построек.

Композиция "Вознесение Александра" появляется во владимиро-суздальской скульптуре в убранстве Успенского собора Андрея Боголюбского (1158-1160 гг.),( Воронин П. В. Зодчество…, т. II, с. 217.) но о первичном месте данного рельефа судить мы не можем. Зато в Дмитровском соборе (1191-1197 гг.) мы видим в натуре интересующую нас композицию на её первоначальном месте в существующем ныне соборе в восточной закомаре южного фасада, а в Георгиевском соборе Юрьева-Польского (1219 - 1230 гг.) в той же позиции в обоснованной реконструкции Г. К. Вагнера. ( Вагнер Г. К. Скульптура древней Руси. М., 1969. Общая схема всех фасадов Дмитровского собора, с. 340 - 345; Он же. Мастера древнерусской скульптуры. М., 1966. Реконструкция всех фасадов Георгиевского собора, с. 12-14.)

В обоих случаях "Александр" помещен на почетнейшем месте в вершине закомары южного фасада близ алтарных апсид. Южный фасад, обращенный к солнцу, был посвящен идее неба и благотворного воздействия его на жизнь земли. Праздник вознесения празднуется на 40-й день после пасхи (считая пасхальное воскресенье первым) и в определенном смысле соответствует народным "сорочинам". Вознесение всегда приходится на четверг, на "день Юпитера". Поскольку вознесение прямо связано с пасхой, праздник этот перемещается в году в диапазоне от 2 мая (старого стиля) до 4 июня, приходясь, таким образом, на весенний расцвет природы. Праздник преображения (западный фасад) отмечается 6 августа; он сочетается с праздником начала жатвы и первых плодов. Таким образом, центральные закомары всех трех фасадов Георгиевского собора посвящены трем весенне-летним двунадесятым праздникам, отмечавшимся от апреля до августа, т. е. от пахоты и сева до жатвы.

Композиция "вознесение Александра" почти уравнена с этими важнейшими христианскими праздниками и должна расцениваться, очевидно, как какой-то праздник весенне-летнего цикла, не прикрытый ни одним из двунадесятых церковных празднеств. В народном календаре, лишь частично прикрытом церковными датами, мы без труда обнаруживаем целый комплекс устойчивых летних праздников, приходящихся на "макушку лета", на время около летнего солнцестояния.

Древнейшим свидетельством является упомянутый ранее славянский календарь IV в. из Поднепровья, где очень четко выделена неделя, предшествующая дню Ивана Купалы (24 июня); это - русальная неделя, еще не потревоженная вторжением церковного календаря. На другом глиняном календаре месяц июнь показан удвоенным знаком солнца. (Рыбаков Б. А. Календарь IV в. из земли Полян. - Сов. археология, 1962, № 4, с. 80 и 69.)

Торжественное празднование Купалы с кострами, зажженными "живым огнем", общеизвестно. Этнография дает нам множество примеров того, что празднование середины лета продолжалось и после Купалы, создавая, как и в случае зимнего солнцестояния, двенадцатидневный праздничный цикл, завершавшийся днем Петра и Павла (29 июня) и днем 12 апостолов (30 июня). На петров день производились всякие хозяйственные расчеты: на петров день "всем миром" устраивалась "братчина-петровщина". "Петр-Золотые Ключи" - олицетворение солнца. (Мельников П. И. (Андрей Печерский). В лесах. СПб., 1909, с. 343.)

Существует поверье, что в петров день солнце при восходе "играет", испуская какие-то особые лучи и "ленты". Старики восходили перед рассветом на горы, чтобы караулить солнце. Интересна такая деталь: когда ожидали солнечного восхода, то "делали большой круг из борон, поставленных зубьями вверх". Иногда под петров день "делали белое чучело человека и прятались за ним". (Соколова В. К. Весенне-летние календарные обряды…, с. 253-255.)

На петров день, завершавший двенадцатидневный летний цикл, приносили в жертву быка и съедали его всем селом. На братчину приезжали из дальних деревень.(Максимов С. В. Нечистая неведомая и крестная сила. СПб., 1903, с. 478.) К этим дням купальско-петровских празднеств в русских деревнях вышивали особые ритуальные полотенца с женским божеством и огромными солнечными знаками и идеограммами земли. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 521-523.)

Вполне вероятно, что "воздухохождение Александра", сына солнечного Аполлона, сына Аммона, могло быть олицетворением этих двенадцатидневных празднеств в честь солнца и бога света. Неудивительно, что такой праздник был приравнен в народном сознании к важнейшим церковным. В орнаментике Георгиевского собора вознесение на грифонах поставлено рядом с вознесением Христа. Едва ли следует сомневаться в том, что здесь перед нами очень смелый и уверенный шаг в сторону прадедовских верований, поставленных на один уровень с христианскими.

В Дмитровском соборе южный фасад представляет собою следующее: в центральной закомаре - мудрый Соломон; в западной закомаре в настоящее время находится резное изображение крещения Иисуса Христа, а в восточной - "вознесение Александра Македонского". (Закомара с крещением. См.: Вагнер Г. К. Скульптура древней Руси, с. 245, рис. 150. Автор считает композицию крещения возникшей лишь в XIX в. (с. 234), но ничто не мешает нам полагать, что реставраторы лишь возобновили прежний сюжет. Она очень хорошо вписывается в окружающие её фигуры грифонов, птиц и зверей.)

Две симметрично расположенные композиции могут соответствовать двум симметричным (в годовом цикле) солнечным фазам: зимнему солнцестоянию (крещение завершало зимние "святки") и летнему солнцестоянию (петров день завершал летние солнечные праздники). В таком случае южный фасад, обращенный к солнцу, мог содержать идею вечного движения солнца и солнечного света от зимнего малого и холодного свечения к ярому разгару света и зноя "макушки лета".

Программа скульптурной символики двух соборов различна, но расположение композиции с Александром и грифонами и там и здесь не противоречит допущению, что за "вознесением Александра" скрывается иносказание, подразумевающее некое божество, связанное с небом и солнцем и не замененное в данном случае каким-либо христианским соответствием. Это допущение очень хорошо подкрепляется историей петровского поста, предшествующего петрову дню. Русская церковь, очевидно, уже в первой половине XI в. осуществила наступление на цикл пышных и многодневных разнообразных языческих празднеств, приходившихся на середину лета, учредив неизвестный грекам петровский пост в середине лета. Даже митрополит-грек Георгий (1061-1073) недоумевал по поводу этого русского нововведения: "Несть лепо подражати мясопусту других по пянтикостии (через неделю после троицы) чрез (вопреки) письмена святая - един бо мясопуст уставихом". ( Голубинский Е. Е. История русской церкви, т. I, вторая половина тома, с. 465.)

Новый пост накрывал собою (в зависимости от пасхи) дни от конца мая до 28 июня включительно или же от 20 до 28 июня. В любом случае прадедовская русальная неделя, Купала и весь двенадцатидневный цикл летних солнечных игрищ и пиршеств подпадали под запреты петровского поста. Вплоть до XIX в. в народе ощущалось неудобство и как бы незаконность этого поста: "Пост этот выдумали попы вместе с бабами". (Максимов С. В. Нечистая неведомая и крестная сила, с. 477.)

Другого случая такого давнего и упорного расхождения церковного календаря с народным мы не знаем. Все это приводит нас к выводу, что в композицию "вознесения Александра" в средние века вкладывался особый, далекий от литературного прототипа смысл.

В закомарах православных соборов наравне с "господскими" праздниками возвышалось изображение божества света, солнца, летнего расцвета природы, облеченное в легальную форму прославленного царя (сопоставляемого иногда с Соломоном), но, вероятно, всеми понимаемое тогда как образ языческого Дажьбога. Родство литературного Александра с солнечным Аполлоном облегчало смысловую связь. Русские церковники третьей четверти XII в. знали литературу об Александре и старались противопоставить его волшебным грифонам христианский божественный промысел. Митрополит Климент Смолятич, читавший античных авторов и знавший, что "Димитра (Деметра) - бо земля ся нарицает", писал своему корреспонденту о грифоне Александра Македонского:

"… Ни грипп Александрова въздухохождения от Египетьскыя же жатвы в халдейскую яму скоростью принесе пророка питать (а "сила божия"). А грипп зовется Ног, иже Александрова въздухохождения еллиньскаа писания сказають…" (Никольский Н. К. Литературные труды митрополита Климента Смолятича, писателя XII в. СПб., 1892, с. 133 и 136.)

Климент сознательно снизил легендарный эпизод с полетом на небо, назвав его всего лишь "воздухохождением". Однако такие академические рассуждения ученого митрополита не могли поколебать широко укоренившегося убеждения, что древний гонимый культ обрел изящную законную новую форму.

Совершенно естественно, что церковники-ригористы должны были быть возмущены подобным воскрешением одного из важнейших языческих культов, приуроченного к летнему разгару солнца "в петровки". Введение петровского поста не приглушило древние обряды. На рубеже XII - XIII вв., т. е. именно в то время, когда выполнялись скульптурные композиции на белокаменных соборах, появилось специальное поучение: "Петра недостойного сказание о посте и о молитве устава и чина церковного".(Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 148-158.) Автора больше всего заботят два поста, предваряющие оба двенадцатидневных праздника - зимние святки ("филипово говение") и летний купальский цикл ("петрово говение"). Оба эти поста автор приравнивает к великому посту, требуя, чтобы люди клали по 300 земных поклонов каждый день. Особенно он озабочен летним постом.

"И по съшьствии святого духа, рекше по русалиих, такоже неделю прейти, славяще пресвятую троицю до дне всех святых (накануне петровского поста) И отътоле дьржати по уставу отьческу до Петрова апостола дне … чистотою и въздерьжанием от всякого зла…" (Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 152.)

"Петрово говейно", покрывавшее собою праздник Ивана Купалы, вместо щедрых пиров принуждало к сверх-постному пропитанию: "в среду и в пяток - хлеб с овощом единою днем" и 300 земных поклонов. Бичевались такие грехи: убийство, разбой, неслушанье божьих заповедей, душегубство, "чародейство, науз (амулетов) ношение, кощюны, идолослужение, моленья колодезная и речъная, песни бесовъскыя, плясания… играния бесовъская". Почти все религиозные проступки (особенно моления у источников и рек) могут быть отнесены к купальским хороводам и пляскам, проводимым обязательно у реки. В противовес разгульным праздникам автор рекомендует: "Постъныя дни радостию духовною проводим с чистотою!"

Здесь перед нами поучение, направленное против древних прадедовских обрядов, но есть и еще одно поучение, автор которого бичует не столько обывателей, справляющих старые праздники, сколько тех скульпторов, которые изготавливали "болванов выдолбленных", изображали ("творили") "тварь во образ человеческ". Речь идет об известном поучении, сокращенно называемом "Слово о твари и о дни рекомом неделе".(Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 78-83; Лихачева О. П. К изучению "Слова о твари". - ТОДРЛ, XXIV. Л., 1969, с. 68-71.) Относится оно также к XII - XIII вв. Слово "тварь" следует понимать прежде всего как "изделие", "произведение" (Срезневский И. И. Материалы…, т. III, стлб. 930.) и лишь в переносном смысле как живую тварь, сотворенную, сделанную богом.

Прежде чем рассматривать содержание "Слова о твари", воспроизведем в памяти только одно прясло южной стены Дмитровского собора, то самое, в закомаре которого высится "выдолбленное" изображение "Александра".

1. Верхний ряд (над окном). Два зверя и две птицы, устремленные к Александру. По всей вероятности, это птицы, которые "еллинским языком свыше зваста" и вернули царя на землю.

2. Второй ряд (над окном). В центре - Александр на грифонах, по правую руку от него - грифон, поймавший зайца, по левую - грифон и лев.

3. Западнее окна. 1. Птица, поймавшая зайца. 2. Птица. 3. Зверь у древа. 4. Зверь и растение. 5. Два древа. 6. Всадник - святой. 7. Два дерева. 8. Лев. 9. Грифон и растение.

4. Восточнее окна. 1. Птица. 2. Птица. 3. Зверь и древо. 4. Зверь и древо. 5. Два древа. 6. Всадник-святой. 7. Лев. 8. Зверь и птица

5. Ниже окна. Прямо под окном - два зверя, а по сторонам - по два древа.

Сюжеты расположены довольно симметрично. К этому нужно добавить рассмотренную нами ранее животно-растительную орнаментику аркатурного пояса, где имеется еще 10 отдельных изображений. "Слово о твари" бичует три вида нарушений христианского поведения: во-первых, нельзя поклоняться тому, что "выдолблено", сотворено человеческими руками; во-вторых, нельзя при помощи выдолбленных, осязаемых болванов-статуй изобразить неисповедимый свет, а, в-третьих, нельзя персонифицировать день недели воскресенье ("неделю") как олицетворение солнца и света. Царем-Солнцем был, как известно, Дажьбог. По всей вероятности, его одиозное имя было заменено нейтральным и неопределенным "Свет", а зрительный образ нашел нейтральное воплощение в "воздухохождении Александра", в котором порой полностью исчезает сущность македонского царя и остается юноша в одежде, осыпанной цветами с русальскими жезлами в руках. Кстати, и праздник солнца приходился на русалии и летнее солнцестояние. Учитывая все это, "Слово о твари" можно соотнести с украшением Дмитровского или Георгиевского собора всякими тварями и "болваном" самого "Света", который внешне был подобен Александру Македонскому, а по существу для русских люден, воскрешавших в это время свои прадедовские верования, был древним богом солнца и света - Дажьбогом.

Несомненно, что именно как антитеза этого молчаливого утверждения: "Дажьбог есть Свет", появился в начале XIII в. в той же Владимирской земле эмалевый образок Иисуса Христа с надписью: IC ХС АЗЪ ЕСМЕ СВEТ. (Рис. 116).

Мы рассмотрели две категории древнерусских объектов применения прикладного искусства - женский личный набор украшений княгинь и построенные князьями белокаменные соборы XII - XIII вв. II там и здесь, во вкусах и устремлениях высшего социального слоя древней Руси мы увидели множество языческих сюжетов, глубокую продуманность сакральных тем и преобладание языческой (явной или полускрытой) символики, которая лишь к началу XIII в. существенно дополняется христианской.

Вспышка симпатий к прадедовскому язычеству происходит во второй половине XII в. и, возможно, связана как с разочарованием социальных верхов в поведении православного духовенства, так и с новой политической формой, приблизившей в XII в. местные княжеские династии к земле, к земскому боярству, а отчасти и к населению своих княжеств вообще. Из предшествующего анализа следует вывод о том, что древнее сословие волхвов продолжало существовать и много времени спустя после принятия христианства. Более того, можно думать, что жреческое сословие совершенствовало свои представления о магической связи макрокосма с микрокосмом личного убора, о возможности воздействия на жизненные явления посредством заклинательной символики и языческих апотропеев. Двоеверие было не просто механическим сочетанием старых привычек и верований с новыми, греческими; в ряде случаев это была продуманная система, в которой вполне сознательно сохранялись древние представления. Прекрасным вещественным выражением такого язычески победоносного двоеверия являются вщижские арки из алтаря церкви второй половины XII в.: в этой модели мира нет ни одного христианского изображения, макрокосм дан в динамике, а образец Козьмы Индикоплова, описанный в его "Христианской топографии", дополнен русским скульптором Константином такими сознательно (и к месту) помещенными языческими персонажами, как семарглы и ящеры.

Прекрасным примером христианско-языческого двоеверия являются известные амулеты-змеевики, носившиеся на груди поверх одежды. Они встречены только в больших городах и, несомненно, связаны с княжеско-боярскими кругами, так как делались не только из меди, но и из серебра и из золота (Чернигов, Белгород, Смоленск). Дата их очень расплывчата: появляясь в XI - XII вв., змеевики продолжают бытовать вплоть до XV - XVI вв. Нередко в позднее время они копировали механически более ранние образцы, что свидетельствует о том, что этот вид амулетов высоко ценился.

Исходная форма идет из Византии, так как на змеевиках преобладают греческие надписи с заклинанием от черной немочи ("истеры"), переводимой на тогдашний русский язык словом ДЪН - "нутро", "внутренность", "утроба". На лицевой стороне обычно изображался тот или иной христианский сюжет: Михаил архангел, богородица, Федор Стратилат, змееборец Федор Тирон, Борис и Глеб, целители Козьма и Дамиан, крещение, распятие и др. Вокруг христианских изображений по внешней окружности змеевика идет надпись (обычно греческая с аббревиатурами), в русском варианте выглядящая так: СТЪ СТЪ СТЪ ГЬ САВАОФ ИСПОЛНЬ НБО И ЗЕМЛЯ СЛАВ ТВО, то есть: "Свят, свят, свят господь Саваоф; исполнены небо и земля славы твоей!" (Орлов А. С. Амулеты "змеевики" Исторического музея. - Отчет Гос. Ист. музея за 1916-1925 гг. М, 1926, с. 32) Центральное изображение того или иного христианского персонажа оказывалось вторичным по отношению к такой всеобъемлющей надписи. Изображенный в центре святой был или только целителем или борцом со злом, олицетворенным в виде змея, или мог содействовать только победе в бою, а круговая надпись была прямо обращена к повелителю всего необъятного макрокосма. Лицевая сторона была вполне благопристойно-христианской и особого интереса (кроме некоторых деталей символической орнаментики) для нас не представляет. (Рис. 115).

Значительно интереснее оборотная сторона змеевиков, прилегавшая к груди владельца и невидимая для окружающих. Здесь господствуют два восходящих к античности сюжета: отрубленная голова горгоны Медузы со змеями, вырастающими из нее, и змееногая прародительница скифов, тоже окруженная змеями. Голова Медузы как апотропей заимствована из очень древнего мифа о подвигах Персея, отрубившего наводящую ужас голову этого чудища и пугавшего мертвой головой своих врагов. В скифском искусстве охраняющий, магический характер изображения головы Медузы очень выразительно представлен на заклинательной чаше-омфалосе IV в. до н. э. из Куль-Обы (Керчь). Центр орнаментированной выпуклой стороны занимает углубление ("пуп" - "омфалос", центр земли) ; вокруг него идет кольцо с дельфинами и рыбами, возможно, символизирующее мировой океан. Внешняя окружность чаши занята 12 изображениями головы Медузы, над которыми в местах соприкосновения голов размещены еще 12. Все 24 головы, обращенные во вне, образуют сплошное защитное кольцо со всех сторон. В промежутках между головами чудовища вычеканены 24 головы длиннобородых старцев в особых шапках; по сторонам каждой изображено 6 клыкастых кабаньих рыл; всего на чаше 144 кабаньих головы. Между "морем" и головами горгон размещены символы Геракла: палица и львиная морда.(Gold der Skythen ans der Leningrader Eremitage. Munchen, 1984, t. 119-120.) Общий смысл этой заклинательной чаши ясен: "Да отступит зло от земли и моря повсеместно!" Старцы, возможно, жрецы, обеспечивающие довольство, символизируемое свиньями. О существовании каких-то отголосков мифа о Персее в древней Руси свидетельствует наличие в русской "Александрии" рассказа о подвигах Александра, будто бы отрубившего устрашающую голову "Горгонии".

Второй вариант, встречаемый на исподней стороне русских змеевиков, - змееногая богиня - прямо связан со скифской легендой о происхождении скифов (кочевых) от Геракла и змееногой богини. Он тоже хорошо представлен в искусстве царских скифов и, в отличие от мифа о Персее, может считаться скифской спецификой. Рассмотрим в качестве примера самый знаменитый из древнерусских змеевиков - так называемую "черниговскую гривну". Этот огромный золотой змеевик принадлежал, по-видимому, Владимиру Мономаху; он был утерян князем во время охоты на речке Беловосе под Черниговом, где Мономах княжил с 1076/78 по 1094 г. Эти годы дают дату змеевика. На лицевой стороне в центре дано изображение архангела Михаила (покровителя Киева), далее идет кольцевая греческая надпись "Свят, свят, свят…", затем изображена кольцевая волнистая линия (мировой океан?), а по внешнему краю даны символы растительной силы ("крины"), обращенные вовне: "Пусть все вокруг растет и процветает!" Оборотная сторона содержит обычную надпись заклинания от "истеры" - дъны и вторую надпись: Г[оспод]И, ПОМОЗИ РАБУ СВОЕМУ ВИСИЛИЮ. АМИН. Василий - крестное имя Владимира Мономаха. Сердцевина оборотной стороны змеевика занята сложной композицией из десяти драконо-змей, окружающих фигуру, у которой "верхняя часть туловища была женской, а нижняя - змеиной" (Геродот, IV-9). Руки и ноги у фигуры на змеевике переходили в змеиные извивы, завершающиеся драконьими головами. У девы-змеи обозначены груди и живот, что полностью исключает предположение об отрубленной голове горгоны.(См. увеличенную фотографию: Рыбаков Б. А. Русское прикладное искусство…, рис. 124.) Змееногая богиня считалась прародительницей скифов-кочевников. Протянуть прямую линию связи от "волхвов-хранильников" Киевской Руси к далеким скифам (не предкам славян) затруднительно. К сожалению, нам очень мало известно о византийских филактериях IX - XI вв. со змеиными композициями. Создается впечатление, что подобные композиции (голова со змеями и дева-змея) на территории Руси встречаются чаще, чем в греческих землях. Возможно, что восприятие античного мифа и скифской мифологической традиции происходило при посредстве греческого и славянского населения дунайско-днестровского угла "Русского моря".

Змеевики XI - XIII вв. являются прекрасным примером русского двоеверия, спокойно сочетавшего христианские изображения, православную "трисвятую песнь" во славу Саваофа с античной "Горгонией" и змееногой скифской Ехидной. Змеевики с их антично-скифскими реминисценциями хорошо согласуются и с мифом об Аиде и Персефоне, и с преданиями об Александре Македонском, пополняя этот комплекс мифом о Персее и рассказом о днепровско-черноморской змееногой деве.

Двоеверие являлось не просто результатом терпимости церкви к языческим суевериям, оно было показателем дальнейшей исторической жизни аристократического язычества, которое и после принятия христианства развивалось, совершенствовалось, вырабатывало новые тонкие методы соперничества с навязанной извне религией.

Драгоценнейшим свидетельством древней календарной регламентации языческих аграрных молений является разобранный выше календарь IV в. н. э. из Киевщины. Отштампованные на сосуде для священной воды знаки этого календаря отмечали дни празднеств и молений о дожде на протяжении всей жизни яровых хлебов на поле:

1. Праздник первых ростков - 2 мая. Постепенно был заменен праздником Бориса и Глеба ("Бориса-Хлебника", "Боришь-день").

2. Моления о дожде с 20 по 30 мая.

3. Ярилин день - 4 июня.

4. Моления о дожде с 11 по 20 июня.

5. Праздник Купала (позднее Иван Купала) - 24 июня.

6. Моления о дожде с 4 по 6 июля.

7. Отбор жертв для праздника Перуна 12 июля.

8. Моления о дожде с 15 по 18 июля.

9. Праздник Перуна (ильин день) 20 июля. 10. Начало жатвы - 24 июля. Моления о прекращении дождей.

11. "Зажинки", окончание жатвы - 7 августа. Праздник "первых плодов" ("Спас" 6 августа).

Составление такого детального и точного календаря, оказавшегося очень устойчивым вплоть до XIX в., было результатом многовековых наблюдений, приведших славянских пахарей Среднего Поднепровья к познанию оптимальных сроков дождей для яровых хлебов. Оформление аграрно-языческого календаря было, несомненно, делом жреческого сословия, тех волхвов-"облакопрогонителей", которые аккумулировали вековые наблюдения над природой и соотносили их с урожайностью своих полей, своей "жизни". Проникнуть в общую годичную структуру дохристианского календаря очень трудно, так как подвижность пасхального цикла церковного календаря смещала сроки праздников в диапазоне 35 дней (пасха праздновалась в сроки между 22 марта и 25 апреля). В зависимости от пасхи сдвигалась древняя масленица и другие праздники на 49 дней до пасхи и на 50 дней после пасхи. Судя по тому, что еще в XIX в. бытовал тайный народный календарь, оберегаемый от духовенства, в древности, очевидно, существовали ежемесячные праздники, отмечаемые по пятницам.( Подробнее см.: Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981, с. 388-392.)

Ежемесячные праздники "календы" хорошо известны нам у римлян (calendae, kalendae); русские книжники были знакомы с ними ("каланди суть первии в месяци днье"), но, очевидно, только по переводной литературе. Народная форма у всех славян с другой корневой основой - не "cal" (архаичное "kal"), а "кол", возможно, связанной с понятием "круга", "солнца". Русское: "колада", "коляда"; укр. "колядь", болгарское "колада", "коляда", "коленде", чешское "koleda"; сербское "коледа" и т. п. (Соколов Ю. М. Русский фольклор. М., 1941, с. 142.)

Этнографически празднование коляды связано или с рождественским сочельником (24 декабря) или же шире, с зимними святками вообще (25 декабря - 6 января), но и в церковном календаре и в народном ощущаются следы более частого празднования коляды: на пасху и 1 марта ("… коляды … в 1 день марта месяца съвьршаемое тгржьство" (Новг. Кормчая 1280).( Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. М., 1958, т. I, стлб. 1263. О коляде на пасху - устав 1193 г.)

Крайне интересна связь святочной коляды с днем пятницы, объяснимая только в свете упомянутого выше свидетельства о праздновании 12 пятниц на протяжении года. Одна из рождественских песен-колядок звучит так:

Пятница, Пятница, Все лето-то тепло,

Святая нареченная, Всю зиму холодну,

Мы тебя, Пятницу, Всю осень богату

Ждали-дожидали Едва дождалися.

Неделю всю Глаза охвостали.

Весну-красну

(Русская народная поэзия. Обрядовая поэзия. Л., 1984, с. 56. Записано во Владимирской обл. (с. 469).)

Ознакомление с историей календ и коляды наталкивает на мысль, что в этом обряде отразился весьма архаичный, по всей вероятности, индоевропейский, пласт представлений. Календы были некогда у греков, но настолько давно исчезли, что римляне, заимствовавшие у них эти празднества, в дальнейшем сложили поговорку: "ad Calendes Graecas", т. е. - никогда. У римлян отсутствовала буква "к", равнозначная греческой каппе, но слово "календы" первоначально писалось через каппу: "kalendae"; всего в латинском языке только четыре заимствованных слова писалось с употреблением греческой буквы "к". Император Юстиниан расширил празднование январских календ на все время зимних святок - от рождества до крещения. Так как это время было временем теснейших связей славян с Византией, то реформа могла повлиять на то, что календами-колядой в славянской округе стали преимущественно называть не празднества начала каждого месяца (вероятно, связанные с лунным календарем), а празднование начала нового года.

Обряд колядования очень прост и не нарушает обычного течения жизни: группа колядников ходит по дворам, поет заклинания и пожелания всяческих благ каждому дому и собирает съестные пожертвования в общий "мех", которые потом коллективно поедаются. Г. Дьяченко высказал гипотезу, что древнее "кол-яда" означало "круговую еду", "братчину", так как этнографическое "коляда" нередко в славянских языках понималось как "компания", "кружок людей", "складчина".(Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь. М., 1900, С. 260.)

В пользу глубокой архаичности обряда говорит и то, что рождественское колядование производилось в ряде мест "только группами пожилых прихожан во главе с церковным старостой".(Соколов Ю. М. Русский фольклор, с. 144.)

Соединение этих отрывочных данных со сведениями о двенадцати праздниках в году в честь Пятницы позволяет говорить, во-первых, о существовании у праславян ежемесячных праздников типа древних календ, а, во-вторых, о том, что эти празднества были посвящены женскому божеству, языческой предшественнице Параскевы-Пятнице - Макоши. Быть может, и древний общерусский торговый день - пятница - связан с этой патриархальной традицией: ежемесячный торг с развитием обмена перерос в еженедельный пятничный "базарный день". Бытование в древней Руси ежемесячных обрядов, имевших, несомненно, общее происхождение с календами, подтверждено таким надежным источником, как "Стоглав", запись вопросов Ивана Грозного духовенству и ответов царю. Глава 93 посвящена пережиткам язычества в русском быту. Здесь наряду с играми и плясаниями "над бочками и корчагами" порицаются и "каланды … еже есть первый день коегождо месяца, но паче же марта месяца, празднование велие торжественно сотворяюще, играния много содевашаея по еллинскому обычаю" собор запрещает "женская в народех плясания, срамна сущи".

Стоглав осуждает "играния всякая и позорствования, вжигаемая огнища в новыя месяцы… пред домом, яже скакати …" и "прочия на новы месяцы волхвования сотворяюще". В этих играх у ежемесячных костров принимали участие не только миряне, но и духовенство: "аще клирик - да извержется!" (Стоглав. СПб., 1861, с. 264-267.)

То обстоятельство, что собор подчеркивает участие в этих играх у колядных костров женщин "плясавиц", еще раз подтверждает связь ежемесячных празднований с культом Макоши-Пятницы и с весенними девичьими праздниками в честь Лады и Лели.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 393-416.)

Что касается дней недели, отмечаемых в древней Руси, то здесь у нас очень мало данных. Неделя начиналась с воскресенья, так как иначе среда не считалась бы средним днем семидневного отрезка времени. Четверг, судя по романо-германским и югославским аналогиям, был днем Юпитера, Перуна. Пятница была днем Фрейи, Макоши. Воскресенье было, судя по всему (см. предыдущую главу), днем Дажьбога - Солнца. Следует обратить внимание на то, что церковное обозначение первого дня седмицы по пасхальному дню ("воскресение Христа") долгое время заменялось иносказанием - "недЪля", т. е. "праздник", день праздности, неделания. Западные аналогии дают нам обозначение этого дня именем солнца (Sonntag, Sunday и др.). Любопытно, что в средневековом французском и немецком название праздничного дня недели звучало по-гречески: Анастасия ("воскресение"); после этого нас меньше удивит знание точного смысла этого слова русскими "кощунниками" X в. (Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха. СПб., 1883, вып. VI, с. 10.)

Судя по специальному поучению - "Слове о твари и о дни, рекомом неделе" - воскресные дни были в средневековой Руси днями еженедельного острого соперничества христианства и язычества, православного духовенства и волхвов-гусляров, руководивших игрищами. Сам автор этого слова с сокрушением должен признаться, что очень трудно завлечь народ в церковь, где нет ни дождя, ни вьюги, где "покрову сущю и заветрию дивну". Горожане, которых приглашают в храм, позевывают, почесываются, сонно потягиваются н всячески отговариваются непогодой. "Но аще плясцы или чудци, пли ин кто игрець позоветь на игрище или на какое зборище идольское - то вcu тамо текут (устремляются), радуяся … и весь день тот предстоят позорьствующе (являясь зрителями) тамо… А на позорищех ни крову сущю, ни затишью, но многажды дождю и ветром дышющю или въялици - то все приемлет радуяся, позоры дея на пагубу душам".(Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. Харьков, 1916, т. II, с. 82.)

В ряде славянских языков сохранилось древнее значение слов: "позор" - зрелище; "позорище" - театр. Автор, отговаривавший своих сограждан от участия в языческих празднествах, естественно, не описывал содержание бесовских игрищ, хорошо известное его аудитории, но кое-что из его "Слова" мы можем извлечь. Во-первых, не упоминаются ни жертвоприношения, ни требы; речь идет только о "поклонении". Поклонялись "твари", т. е. изделию, творчеству рук человеческих. В связи с тем. что слово "неделя" женского рода, и с тем, что в несколько более раннем поучении тоже порицается почитание недели, поставленное рядом с сообщением о том, что двоеверцы "кланяются, написавше жену в человечьск образ" ("Слово об идолах"), нам надлежит разобраться в сущности культа воскресного божества - женское это божество или мужское? В "Слове о твари" нет никаких намеков на женскую сущность олицетворения недели. Есть лишь противопоставление дня недели "болвану", написанному или изваянному, выдолбленному. Идол олицетворяет свет и этому языческому олицетворению противопоставляется Иисус Христос. Как на упомянутом выше образке XIII в., Иисус Христос говорит зрителю: "Азъ есме свет", так и в поучении против языческого празднования дня недели говорится: "Сам бо рече господь - "Аз есмь воскресенье и живот всему миру". В "Слове об идолах" перечисляются языческие обряды: продолжение поклонения пантеону 980 г., культ Рода и рожаниц, культ дня недели и поклонение изображению некоего женского божества: "… Трапезы Роду и рожаницям, и недели день и кланяются, написавше жену в человечьск образ - тварь".( Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 25.)

Поклонение дню воскресенья (дню солнца) здесь отделено от поклонения изображению женского божества. В свете народного календаря с 12 пятницами в году эти ежемесячные праздники очень легко отделить от еженедельного поклонения "Свету": женский образ был образом Макоши-Пятницы, доживший в вышивке ("написавше") до конца XIX в. Ежемесячные коляды-календы с их обязательным сбором продовольствия и заклинаниями изобилия были, очевидно, праздниками в честь славянской Деметры-Макоши, а еженедельные праздники "Света", признаком которого являлось солнце, были посвящены тому мужскому небесному божеству, которое олицетворяло этот свет, славянскому Аполлону-Дажьбогу. Русские люди, в отличие от своих европейских современников,сохранивших имя солнца в обозначениях воскресного дня, частично уступили церкви и не называли первый день седмицы ни днем солнца, ни днем Дажьбога, но и принять сразу православное обозначение "воскресеньем", очевидно, не захотели, придумав особое имя - "неделя", день отдыха, праздности. Поэтому церковник, писавший о праздновании этого дня, прибег к условной форме: "Слово о творении рук человеческих и о так называемом ("рекомом") дне - "неделе".

Годичный цикл древнерусских празднеств складывался из разных, но в равной мере архаичных элементов, восходящих к индоевропейскому единству первых земледельцев или к ближневосточным земледельческим культам, воспринятым первоначальным христианством. Одним из элементов были солнечные фазы: зимнее солнцестояние (поворот солнца к лету), весеннее равноденствие (начало преобладания дня над ночью, близость цикла весенних работ) и летнее солнцестояние (разгар лета, близость урожая). Осеннее равноденствие очень слабо отмечено в этнографических записях.

Вторым элементом был цикл молений о дожде и о воздействии вегетативной силы на урожай. Они хорошо выражены календарем IV в. (от начала мая по начало августа). Третьим элементом был цикл празднеств урожая (от первых плодов в начале августа по начало сентября). Четвертым элементом были дни поминовения предков (радуницы). Пятым могли быть коляды, праздники в первых числах каждого месяца. Шестым, привнесенным, элементом были христианские праздники, часть которых тоже отмечала солнечные фазы (рождество христово, благовещение, рождество и смерть Иоанна Предтечи), а часть была связана с аграрным циклом южных областей Средиземноморья, имевшим иные календарные сроки, чем аграрный цикл древних славян. Вот эти аграрно-календарные различия, обусловленные географическими особенностями, мест происхождения, создали неравномерное восприятие христианского календаря в русской среде. Кроме того, большую путаницу в сроки празднований вносил христианский пасхальный календарь, в котором соотносились принципы солнечных и лунных расчетов. Весь пасхальный цикл (от начала великого поста до троицы и духова дня) охватывал 14 недель, или 98 дней; пасхальное воскресенье колебалось в пределах 5 недель (от 22 марта по 25 апреля), а вместе с пасхой перемещался и предшествовавший ей великий пост и послепасхальные праздники (вознесенье, троица, пятидесятница - духов день). Весь срок возможных перемещений в году занимал 19 недель в диапазоне от 2 февраля по 15 июня. Остальные христианские праздники оставались "в числе". Некоторые православные праздники были добавлены к византийскому календарю русской церковью в XI - XII вв.: день Бориса и Глеба (2 мая), покров богородицы (1 октября).

В результате постепенно создалась очень сложная и многоосновная система русских народных праздников, в которой древние языческие заклинательные и благодарственные моления проступают достаточно явственно. Можно надеяться на то, что этнографы, располагающие огромным фондом записей о праздниках и календарных обрядах, дадут обобщающее исследование об этом важном разделе народной языческой старины, подобное превосходной работе В. И. Чичерова, осветившего зимний цикл обрядов.(Чичеров В. II. Зимний период русского народного земледельческого календаря XVI - XIX вв. М., 1957. См. также: Снегирев И. М. Русские простонародные-праздники и суеверные обряды. М., 1837-1839, вып. 1 - 4; Терещенко А. В. Быт русского народа. М., 1847-1848, т. I - VII; Калинский И. П. Церковно-народный месяцеслов на Руси. - Зап. Рус. геогр. об-ва по отд. этнографии. СПб., 1877, т. VII; Веселовский А. П. Разыскания… - ОРЯС АН. СПб., 1883-1889, т. 7, 14, 20, 21, 28, 32, 46, 53. Добровольский В. Н. Данные для народного календаря Смоленской губ. - Живая старина, 1898, вып. 3-4; Ермолов А. Народная сельскохозяйственная мудрость в пословицах, поговорках и приметах. СПб., 1901 - 1905, т. I-IV; Селиванов В. В. Год русского земледельца. Владимир, 1902; Аничков А. В. Народная поэзия и древние верования славян. - В кн.: История русской литературы. М., 1908, т. I; Святский Д. Под сводом хрустального неба. Очерки по астральной мифологии в области религиозного и народного мировоззрения. СПб., 1913; Кагаров Е. Г. Религия древних славян. М., 1918; Он же. Классификация и происхождение земледельческих обрядов. - Изв. Общ. археол. ист. и эти. при Казанском ун-те. Казань, 1929, т. 34, вып. 3-4; Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. Л., 1963; Соколова В. К. Весенне-летние календарные обряды русских, украинцев и белорусов. М., 1979; Виноградова Л. Н. Зимняя календарная поэзия западных и восточных славян. М., 1982.)

В этой работе удастся коснуться лишь основных праздников, с которыми, может быть, связан тот или иной археологический материал. Выбор подсказан календарями IV в.: на одном из них (из Лепесовки) знаками солнечного креста отмечены декабрьско-январские новогодние святки, масленица, как праздник весеннего равноденствия (около 25 марта) , и двойным крестом с добавлением знака воды - комплекс летних купальских празднеств (24-29 июня). На другом календаре того же времени (из Ромашек) тоже заметнее всего знаки июньских празднеств (тоже два креста), громовый знак Перуна или Рода (20 июля) и жатва.

Из трех месяцев, отмеченных на новогоднем сосуде-календаре солнечными крестами, два праздничных срока - зимние святки и купальские обряды - дожили до наших дней на своих местах в годичном цикле. Мартовские праздники весеннего равноденствия, которые должны были проходить 24-25 марта ("комоедицы" - медвежий праздник, масленица), оказались сдвинутыми со своего исконного места церковным великим постом, перемещавшимся в диапазоне от 2 февраля по 24 апреля. Языческая масленица уцелела, но передвигалась в зависимости от великого поста, всегда непосредственно предшествуя ему. Рассмотрим три основных праздничных комплекса: зимние святки (24 декабря - 6 января), купальский цикл "зеленых святок" и осенние праздники Рода и рожаниц (август и начало сентября), посвященные новому урожаю.

Зимний и летний комплексы отмечены и Стоглавом: "Еще же мнози от неразумия простая чадь … во градех и в селех творят еллинское беснование, различные игры и плясания в навечерии праздника рождества христова (24 декабря) и против праздника Иоанна предтечи в нощи (ночь с 23 на 24 июня) и в праздник весь день.

Мужи и жены и дети в домех, по улицам отходя, и по водам глумы творят всякими играми и песньми сотанинскими и многими виды скаредными. Подобно же сему творят и во святыя вечеры (ночь под Новый год) и в навечерии богоявления господня ("крещенский вечерок" 5 января)".(Стоглав, гл. 92, с. 261. Любопытно наименование новогодней ночи народным обозначением "святой вечер"; церковь не считала день 1 января святым, никакой особой службы не было, а новый год церковь начинала или с 1 марта или (позднее) с 1 сентября. Стоглавый собор употребил народное выражение, хотя и назвал игрища святого вечера "еллинским бесованием".)

К обоим праздничным комплексам, зимнему и летнему, применялось не только слово "святки", но и "русалии". В Стоглаве 24-й вопрос царя (в результате которого возникло приведенное выше решение собора) прямо называет эти игрища русалиями: "Русальи о Иванове дни и в навечерии рождества христова и в навечерии богоявления господня. Сходятся народи - мужи и жены и девицы на нощное плещевание и бесчинный говор, на бесовские песни и плясание и на богомерзские дела. И бывает отроком осквернение и девкам разтление …".(Стоглав, с. 141.)

Зимние святки были длительным (двенадцатидневным) заклинательным комплексом, во время которого подводились итоги прошедшему (исполнение эпических сказаний) и производились заклинания на все 12 месяцев предстоящего года: "слава хлебу", гадания о замужестве и т. д. Этнографические материалы о зимних святках подвергнуты тщательному анализу в упомянутой книге В. И. Чичерова. В первом томе "Язычества" я внес некоторые дополнения, касающиеся культа Волоса-Велеса(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 421-431.), а в 4 главе этой книги приведены данные о заклинании урожая под Новый год.

Одной из характернейших черт святок и масленицы является ряжение, одевание тулупов шерстью вверх, ношение звериных масок и шумные карнавальные пляски в домах и на улицах. Рядятся в медведя, коня, быка, козу, гуся, журавля. Во время сборищ поют самые разнообразные песни из всего годового репертуара.(Чичеров В. И. Зимний период…, с. 166-205.)

Многие эпизоды новогодних игрищ тоже восходят к разным обрядам разных месяцев года (сожжение чучела, имитация похорон и др.). Возникает мысль о том, что 12 праздничных дней могли быть посвящены всем 12 месяцам года: среди аксессуаров святочных празднеств мы видим и сноп, связанный с месяцем жатвы августом-серпнем, и соломенную куклу (март или июнь), маски тура (январь, "велесовы дни" или апрель), коня (апрель, июнь), медведя (март). Обрядовые действия связаны с похоронами ("радуница", "родительские субботы") и со свадьбами; песни связаны с пахотой ("кликать плугу") и с урожаем (сентябрь), часть плясок связана с русалиями… Одним словом, в двенадцатидневных новогодних игрищах встречаются элементы почти всех обрядов, которые предстоит выполнить в наступающем году.

Археологическим памятником славянских новогодних гаданий являются большие ритуальные сосуды IV в. н. э. из Лепесовки (см. главу "Календарные черты и резы"). Гадание производилось при посредстве священной воды, о чем убедительно свидетельствует четкая, массивная волнистая линия вдоль всего борта. Если принять во внимание этнографические данные, то сосуд с 12 рисунками на плоском борту предназначался для гаданий об урожае и охотничьей добыче. На нем обозначены три солнечных фазы и хозяйственные приметы месяцев:

Зимнее солнцестояние - январь (учитывались святки 25 декабря-6 января).

Весеннее равноденствие - март.

Летнее солнцестояние - июнь. Дан удвоенный знак солнца и знак воды (Купала).

Пахота (рало) - апрель - "березозол".

Жатва (колосья) август - "серпень".

Охота на птиц ("перевесы") - сентябрь.

Охота на лесных рогатых зверей (тенета) - декабрь.

Обработка льна (пасмы) - октябрь - "паздерник".

Время гаданий и заклинаний будущего урожая - ночь под Новый год и первое января Нового года. Под руководством 12 стариков производятся различные обряды и поются "славы хлебу". (См. подробнее исследование В. И. Чичерова, с. 91-136.) Вторая тема новогодних гаданий - о замужестве - продолжается во время празднеств от новогодней ночи до знаменитого "крещенского вечерка", воспетого В. А. Жуковским.

У славян Среднего Поднепровья для этих целей служил, очевидно, второй сосуд с 9 рисунками, среди которых нет ни одного производственного; число девять наводит на мысль о девяти месяцах беременности. Многие рисунки воспроизводят обозначения месяцев на "годовом" сосуде (июнь, июль … октябрь, ноябрь, декабрь), но выяснить характер гадания трудно. Одним из главных элементов святочных обрядов было ряженье в звероподобные одежды и пляски в "машкерах". Ритуальные маски изображались на серебряных браслетах (маска льва); известны и подлинные маски, выкроенные из кожи, найденные при раскопках в Новгороде. Судя по дырочкам на краях этих масок, они обшивались мехом или материей, чтобы придать облик того или иного животного.(См., например: Рыбаков Б. А. Прикладное искусство скульптура. - ИКДР М., 1951, рис. 142.) (Рис. 117). По уцелевшим личинам нельзя определить, какой зверь был изображен. (Этнографические маски полнее всего представлены у болгар. См.: Богатырев П. Г. Отчет о поездке в Балканские страны. - Крат. сообщ. Ин-та этнографии, 1947, № 3, с. 83 - 84, рис. 1 - 2.)

Церковь, разумеется, преследовала языческие игрища ряженых, которые "бьяху в бубны, друзии же в сопели сопяху, инии же возложиша на лица скураты (маски, "хари") и деяху на глумленье человеком. И мнозии оставившие церковь, на позор (зрелище) течаху и нарекоша игры те - русальи".(См., например: Рыбаков Б. А. Прикладное искусство скульптура. - ИКДР М., 1951, рис. 142.) Стоглав, как мы знаем, распространял наименование "русалий" и на декабрьско-январские игрища. Пролог XV в. (Православный собеседник, 1810, XI, с. 253). Маскарады продолжались все зимние святки (болгары называют их "погаными", т. е. языческими днями), приобретая особый разгул во вторую их половину - от 1 по 6 января, в "страшные" велесовы дни.(См., например: Рыбаков Б. А. Прикладное искусство скульптура. - ИКДР М., 1951, рис. 142.)

В масках производились различные обрядовые действа, вычленить которые из этнографических записей о беспорядочных играх ряженых не представляется возможным. Только в некоторых случаях археологический материал позволяет говорить об отдельных устойчивых обрядах, лишь со временем превратившихся в веселую игру деревенской молодежи. Таковы радимичские подвески с головой быка и семью девичьими фигурками, отражающие древний славянский обряд "турицы" (рис. 118), близкий к греческим таврокатапсиям. В святочной игре "в быка" участвовал парень, наряженный быком, и группа девушек, увертывавшихся от охальных рогов тура (см. выше). Во времена Державина существовал особый танец "бычок" ("… станцуем и бычка"), связанный, очевидно, с турицами.

Вторым примером является святочная игра "в гуся". С. В. Максимов, описывает её так: "Игра в гуся. Гусь приходит тоже (как и бык) под покрывалом, из-под которого виднеется длинная шея и клюв. Клювом гусь клюет девок по голове (иногда пребольно) и в этом состоит все его назначение".(Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила, с. 298.) Обряд выродился в малопонятную уже игру. В новгородских жилищах X - XIV вв. найдено 36 деревянных палок-наверший с птичьими головами: 27 орлов, 5 лебедей, 4 утки. Длина стержня ("длинная шея") от 30 до 50 см. Б. А. Колчин прав, связывая эти навершия с язычеством.(Колчин Б. А. Новгородские древности. Резное дерево. -САИ. М., 1971, с. 41-42; рис. 16; табл. 48, рис. 9. Кроме птиц, есть изображения лосей и собак.)

Не исключено, что эти своеобразные предметы служили в свое время реквизитом какого-то обряда, связанного с небесным божеством, во время которого участники или руководитель обряда рядились птицами или животными, связанными с небом: лосем ("Лось" - Большая Медведица), собакой (Семаргл).

Ряженье и употребление масок применялось в святочных игрищах и в меньшей степени во время ранневесенних молений; после появления хлебов на нивах маски в празднествах, судя по этнографическим данным, уже не употреблялись.

Второй значительный цикл празднеств связан со встречей весны и первым этапом полевых работ - пахотой и севом. Месяц март, являвшийся долгое время началом нового года по церковному счету, открывал собою целую серию разнообразных обрядов, начиная от выпечки из теста весенних жаворонков 9 марта и кончая праздником первых всходов яровых хлебов 2 мая. С началом марта связана мартовская коляда. Главным мартовским праздником была масленица, праздновавшаяся в языческие времена, по всей вероятности, в дни весеннего равноденствия около христианского праздника благовещения (25 марта). К 24 марта у белорусов приурочен праздник "комоедицы" (аналогия греческим "комедиям" архаичного времени) - праздник пробуждающегося медведя. Медведь (komos) был зверем Артемиды, соответствовавшей русской богине Ладе.

Весенние празднества должны были быть прикреплены к солнечной фазе и только христианский великий пост, начало которого падало то на февраль, то на март, оттеснил языческую масленицу за пределы её исконного места в календаре. На масленицу жгли костры, сжигали чучело зимы, скатывали огненное колесо в реку и т. п. (Подробное изложение весенних обрядов см. в книге В. К. Соколовой "Весенне-летние календарные обряды русских, украинцев и белорусов ". (М., 1979).)

Масленичное обрядовое печенье - блины - удержалось в русском быту до наших дней. Давно уже высказано мнение, что блины являются символом солнца и их изготовление и коллективное поедание отмечало победу дня над ночью, света над тьмой. В русских деревнях IX - X вв. известны круглые глиняные сковородки с зубчатыми краями и с прочерченным еще по сырой глине крестом, знаком солнца. Вероятно, они делались для выпечки масленичных блинов. Вся небольшая сковорода (диаметр 20 см) с её лучистыми краями являлась как бы моделью солнца.

С весенними праздниками, в значительной мере поглощенными пасхой, связан и культ яиц, как источника жизни. Мне уже приходилось писать о чрезвычайно архаичных космогонических изображениях на пасхальных яйцах-писанках, сохранивших миф о двух небесных лосихах рожаницах, миф, возникший за несколько тысячелетий до христианства(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 52.). В Киевской Руси широко известны глиняные писанки.(Макарова Т. И. О производстве писанок на Руси. - В кн.: Культура древней Руси. М., 1966, с. 141-145.) Киевским писанкам посвящена интересная статья Т. И. Макаровой, которая датирует их XI - XII вв. 26 (Рис. 119). К весенним праздникам в древней Руси, как и в XIX в., вышивали специальные полотенца, на которых главным сюжетом было изображение встречи весны, отраженное в ритуальной песне-веснянке:

Едить весна, едить
На золотом кони,
В зеленом саяни,
На сохе седючи,
Сыру-землю аручи
Правое рукой сеючи…

Этнограф-музыковед Ю. Красовская, изучавшая обряд заклинания весны, установила, что короткие строки веснянок пелись очень протяжно, как призыв издалека. Исполнительницы обряда (происходившего на холмах, на проталинах, а иной раз и на крыше строения) поднимали обе руки к небу, что закрепилось и в русской ритуальной вышивке. (Рис. 120, 121). На полотенцах в окружении многих строчек символических узоров-"письмен" изображалась древняя богиня Макошь с руками, поднятыми к небу, к которой с двух сторон подъезжали на конях, с сохами в тороках две других богини (Лада и Леля) тоже с поднятыми руками(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 400-401.).

Принцип экстраполяции позволяет нам твердо считать, что если языческие богини отдаленных времен дожили до эпохи Льва Толстого, то в Киевской Руси бытование подобных изображений не подлежит сомнению: "кланяются написавше жену в человеческ образ, тварь…". Большой интерес для нашей темы представляет учреждение русского православного весеннего праздника в память первых русских святых - Бориса и Глеба. Учрежденный в 1072 г., он был приурочен ко 2 мая: "и оттоле утвердися таковыи празник месяца маиа в 2 день…".(Лейбович Л. И. Сводная летопись. СПб., 1876, вып. 1, с. 153; Рыбаков Б. А. Славянский весенний праздник. - В кн.: Новое в советской археологии. М., 1965. с. 254-257.)

Загадочным на первый взгляд было то, что день празднования - 2 мая - никак не был связан с датами смерти юных княжичей, и неизвестно, почему был выбран. Этот день был подтвержден в 1115 г., когда торжественно отмечалось столетие смерти Бориса и Глеба: в Вышгород съехались все князья и епископы: толпы народа покрыли крепостные стены и поломали заборы, чтобы лучше видеть торжество перенесения саркофагов в новую церковь 2 мая 1115 г. Праздник длился целых три дня. С тех пор праздник Бориса и Глеба прочно утвердился в календаре, хотя наряду с ним существовал и "Боришь день" 24 июля (день его смерти).

Выбор 2 мая для первого русского празднования, которому тогда придавалось большое значение, был не случаен. Известный нам календарь, составленный в IV в. н. э., начинает счет дней именно со 2 мая. Этот день был выбран потому, что совпадал с появлением на киевских полях первых ростков яровых посевов пшеницы и ячменя, дальнейшей судьбе которых и был посвящен весь календарь. Подтверждением того, что древний "день первых ростков" и день Бориса и Глеба 2 мая 1072 г. совпали не случайно, нам служит наиболее ранняя иконография этих святых. На памятниках прикладного искусства XI - XII вв. изображения Бориса и Глеба очень единообразны: рядом с поясной фигурой обязательно помещалась идеограмма молодого ростка - "крин". На цветных эмалевых колтах и киотцах нимбы их всегда заполнены зеленой эмалью. Плащи обоих юношей во всех случаях представляют собой как бы поле, покрытое условными схемами семян (круглые маленькие пятна) и молодых ростков - трехлистное растеньице, заключенное в сердцевидную рамку. Таковы изображения на рязанских золотых колтах, на каменно-бродской гривне, на Мстиславовом евангелии и на золотом колте из Чернигова.(Кондаков Н. П. Русские клады. СПб., 1896; Гущин А. С. Художественное ремесло древней Руси. Л., 1936; Рыбаков Б. А. Языческая символика русских украшений XII в.. М., 1965. Специальная таблица на с. 353 отведена аграрной символике борисоглебских вещей XII - XIII вв. (см. рис. 1 и 2).)

Несколько иная трактовка плаща видна на Суздальском оплечье - здесь плащ разделен на клетки, внутри которых точками изображены зерна. Все оплечье состоит из медальонов, украшенных изощренными формами процветшего креста, выражавшими ту же идею буйно распускающегося ростка. Колты, диадемы и мониста-оплечья были торжественным, вероятно свадебным, убором русских знатных женщин, и помещение на них изображения Бориса и Глеба с кринами по бокам и в плащах, усыпанных кринами, тесно связано с символикой всей свадебной обрядности, выражавшей в разной форме идею плодородия, начала новой жизни.

Представляет интерес каменная иконка из Старой Рязани начала XIII в. Здесь одежды святых тоже покрыты символическим узором, но разным у каждого из братьев: у Бориса ("Хлебника") плащ покрыт знаками семян, а подол одежды - символическим изображением пашни. Это вполне соответствует дате 2 мая. когда только что вспахана пашня и засеяна зерном. У Глеба же на всей одежде даны широкие завитки разросшихся растений. Это соответствует второй календарной дате - 24 июля.

Борис и Глеб надолго стали связаны в народных легендах и поверьях с земледелием и плодородием. На Украине записан целый ряд легенд о том, как Борис и Глеб в далекие сказочные времена запрягли злого змия в рало и пропахали на нем огромные Змиевы валы. Борисоглебский праздник в начале мая заставляет вспомнить, что праздник, совпадающий по времени, был и у языческих славян. Так, до западных славян мы знаем, что "в честь богини жизни "zywie" был построен храм на возвышенности, названный по её имени Живец. К этому храму в первые дни мая стекался народ, прося богиню, которую почитал источником жизни, долгого и благополучного здравия".(Прокош. Славянска хроника. См.: Фаминцын А. С. Божества древних славян. СПб., 1884, с. 18-19.)

Восточнославянские материалы дают нам две даты, которые одинаково укладываются в понятие "первые дни мая": на Киевщине, как уже сказано, отметным днем было 2 мая, а в более западных землях - общеевропейский день 1 мая.(Снегирев И. М. Русские простонародные праздники и сусссрные обряды. М., 1838, нап. 3, с. 88-89; Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. М., 1977, с. 215, 233 и др.)

Майские праздники, во время которых центральное место занимало молодое майское деревце (arbor majalis - у римлян, Maibaum - у немцев и т. п.), известны почти у всех народов Европы. Светлому празднику "доброй богини" (Bona Dea) предшествовала ночь разгула колдовских сил, знаменитая Вальпургиева ночь. Древо Жизни (березка), утверждаемое наутро при пышных обрядах, должно было показать торжество доброго начала.

Праздники 1-2 мая проводились в честь богини, имя которой - "Maja", "zywie" ведет нас к глубокой индоевропейской старине. Крито-микенские надписи знают богиню "Ма", мать богов, архаичную владычицу мира; её же называют и "Zivja" (форма, идущая от праиндоевропейской "Deiwo").( Лурье С. Я. Язык и культура Микенской Греции. М.; Л., 1957, с. 298-299.) Отсюда же идет и западнославянская Ziwie и древнерусская Дива, Дивия.

Середина XI в. на Руси была временем острых социальных конфликтов, усложненных долгим неурожаем и голодом. Новые христианские боги не оправдывали приписываемой им волшебной власти над стихиями.

Народ вспомнил о своих древних языческих богах и в разных местах Руси - то на Белоозере, то в Новгороде, а то и в самом Киеве - начали выступать языческие волхвы, привлекавшие симпатии горожан и крестьян. Церковь была вынуждена перейти в новое наступление на старых богов: создавались проповеди, "Слова", в которых виновниками неурожая объявлялись сторонники язычества, вызвавшие гнев настоящего христианского бога своим неверием.

Вполне возможно, что одной из мер было учреждение такого христианского праздника, который должен был заменить, заслонить собой живучие языческие моления.

Празднование памяти первых русских святых Бориса и Глеба было приурочено к древнему празднованию первых яровых всходов и изображения этих двоих юношей в XI - XII вв. неразрывно связаны с символикой всходов, ростков, молодой зелени: зеленый цвет нимбов, "крины" - ростки по бокам и плащи, затканные узором из молодых растений.

Любопытным дополнением к первым свидетельствам о культе Бориса и Глеба являются известные Двинские или Полоцкие камни, о назначении которых высказано столько различных мнений. Это - огромные гранитные валуны, высовывающиеся из Двины или стоящие прямо на земле. Некоторые из них являлись дольменами. Мы очень много знаем о почитании священных камней в Белоруссии и Литве; эти особо приметные камни должны были в первую очередь стать объектом поклонения и местом молений, своего рода речными и лесными языческими алтарями.

Большинство камней справедливо связывают с полоцким князем Рогволодом-Борисом. На камнях выбиты огромные кресты и надписи: "Господи, помози рабу своему Борису". Дата определяется довольно точно: Борис Всеславич, сын знаменитого князя-чародея, княжил очень недолго - с августа 1127 г. и не далее чем по февраль 1129 г. Эта узкая дата позволяет нам понять, почему понадобилось во всех концах Полоцкой земли ставить кресты (с "голгофой" как на церковных алтарных антиминсах) на камнях, высовывавшихся из воды. Оказывается, князь Борис вступил на престол в разгар страшного неурожая и голода; весною снег лежал до 30 апреля, половодье было большим, "а на осень уби мороз вершь всю и озимице и бысть голод…" (Новгородская I летопись. М.; Л., 1951, с. 21.)

В следующем, 1128 г., голод принял ужасающие размеры. Люди ели мох, древесную труху, солому; Новгород был завален трупами; родители даром отдавали детей в рабство, чтобы сохранить им жизнь. Все короткое княжение Бориса падало на это страшное время. И вот во время голода по приказанию князя на всех приметных (и несомненно почитавшихся) камнях высекаются однотипные надписи с именем Бориса. Один из камней близ самого Полоцка назывался "Борис-Хлебник". Налицо стремление противопоставить христианскую магию магии языческой.

Дольмен (т. е. тоже культовый объект) близ Друцка был снабжен крестом и огромной (самой крупной из всех древнерусских) надписью о помощи "сыну Борисову" 7 мая 1171 г. Князь Рогволод Борисович поставил этот крест, носивший имя "Борисоглебского" тоже во время голода, когда цена на рожь была такая же, как и в 1128 г. при его отце. Возможно, что изготовление надписи, законченное 7 мая, было начато в связи с празднованием 2 мая. Связь полоцких крестов с культом Бориса и Глеба, а именно с его аграрно-магической сущностью, не подлежит сомнению.

В русском языческом аграрном календаре составителями Стоглава не случайно выделены два важнейших цикла - "русалии", проводившиеся как в зимние святки, так и в "зеленые святки" разгара лета, когда на полях решалась судьба урожая.

Зимние русалии, по всей вероятности, входили в двенадцатидневный цикл превентивных обрядов, являвшихся своего рода "оглавлением" всех предстоящих обрядов двенадцати месяцев наступающего года; возможно, что на каждый месяц приходился определенный день зимних святок.

Христианский пасхальный календарь, влиявший на время проведения многих весенне-летних праздников, оказывал свое воздействие на все языческие моления, связанные с пахотой, севом, просьбами дождя в разные фазы созревания яровых хлебов на протяжении апреля, мая и июня. Он сдвигал (или стремился сдвинуть) важнейшие моления о дожде с их сроков, установленных многовековыми наблюдениями славянских волхвов-"облакопрогонителей". Поэтому "русальная неделя", "русалии", "русалчин велик-день", "русалкино заговенье", "проводы русалок" оказываются календарно неустойчивыми и колеблются в диапазоне от середины мая до начала июня.

Некоторую роль сыграли и те меры, которые русское духовенство еще в XI в. применяло для изживания языческих обрядов. Такой мерой был удививший даже митрополита-грека Георгия "петровский пост", начинавшийся неделю спустя после троицына дня, а, следовательно, начинавшийся то в середине мая (и продолжавшийся до петрова дня 29 июня), то в 20-х числах июня и тоже кончавшийся 29 июня. "Петровки" длились в первом случае 6 недель, а во втором - около одной недели, но в любом календарном варианте этот новоизобретенный пост покрывал самый главный языческий праздник - русалии на Ивана Купалу. Однако праздник летнего солнцестояния, годичного апогея солнца, был настолько значителен, что церковникам не удалось его истребить полностью и он закрепился в народе за праздником "в числе", за днем рождества Иоанна Предтечи 24 июня. Иван Грозный называл этот праздник русалиями; в Литве этот архаичный индоевропейский праздник отмечался 24 июня, как праздник "Росы".(Снегирев И. М. Русские простонародные праздники и суеверные обряды. М., 1837, вып. 1, с. 104.)

Множество деталей обряда убеждает в том, что это празднество Купалы было связано не только с солнцем, в честь которого зажигались от "живого огня" знаменитые купальские костры, но и с росой, являвшейся ежедневным орошением колосящихся в это время хлебов. В купальскую ночь черпают росу, умываются росой и даже таскают с магической целью скатерти по росе.(Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила, с.474.)

Связь росы с русалками не подлежит сомнению. Наши современные слова: "оросить", "орошение" тоже выражают идею полива посевов посредством корня "рос". Главные русалии проводились на Купалу, но наряду с этим существовали и другие сроки проведения русалий в мае и в июне, так как по календарю IV в. киевлянам нужно было четыре срока для молений о воде: в последней декаде мая, в средней декаде июня, в начале июля и перед ильиным днем. Первые два срока почти совпадают с рассредоточенными русальскими празднествами мая - июня. К числу летних русальских праздников, по всей вероятности, относился и "семик" (четверг седьмой недели по пасхе), который следует отождествить с "Ярилиным днем", приурочиваемым к 4 июня.(Рыбаков Б. А. Русалии и бог Симаргл-Переплут. - Сов. археология, 1967, № 2, с. 102-103.)

Русалии в древней Руси были кульминационной точкой народных языческих празднеств. Все виды искусства проявлялись в них полной мерой: музыка, пение, танцы, военные игры, театрализованные действа, проводившиеся иногда в масках. Участники русалий, как можно думать, делились на простых зрителей и на специальных людей, выполнявших главные разделы игры-обряда, подобно тому, как в болгарской деревне существовали дружины "русальцев", а торжественное празднование нового года еще недавно выполнялось двенадцатью "старцами" в огромных масках и специальных одеждах (см. рис. 117).

Нехристианская, языческая сущность русалий проявляется уже в первом упоминании их в летописи. Такое огромное общерусское несчастье, как нашествие половцев во главе с Шаруканом в 1068 г., расценивалось летописцем как проявление божьего гнева, вызванного тем, что русские люди отвернулись (во время засухи) от нового христианского бога и обратились к старым богам своих дедов: "Удержах от вас дождь… и поразих вы зноем, - говорит христианский бог людям. - Обратитеся ко мне и обращаюся к вам, глаголеть господь, и аз отверзу вам хляби небесные". "Дьявол льстить, - говорит далее автор поучения, использованного летописцем, - превабляя ны от бога трубами и скоморохы, гусльми и русальи". "Видим убо игрища утолочена и людий много множьство на них… а церкви стоять; егда же бывает год молитвы - мало их обретается в церкви. Да сего ради казни приемлем от бога всяческыя и нахоженье ратных… грех ради наших".(Шахматов А. А. Повесть временных лет. - Пг., 1916, с. 112-114. Летописец Никон Великий использовал здесь особое сочинение "Слово о вёдре (засухе) и казнях божиих".)

Сто лет спустя Кирилл Туровский в числе "злых и скверных дел, их же ны велить Христос отступити", называет "плясанье, бубны, сопели, гусли, пискове, игранья неподобные, русалья". Другой современный автор пишет, что адскими муками будут наказаны "игры, глаголемые куклы и скоморохи и русалиею пляшущая и вся игрища бесовскаа". А Изборник XIII в. предостерегает: "Егда играют русалия ли скомороси, ли пьянице кличють… или како сборище идольских игр - ты же в тъ час пребуди дома!". Все это писалось в те века, когда церковные художники смело изображали на миниатюрах богослужебных книг и бубны, и сопели (флейты), и трубы свиты царя Давида. Очевидно, дело было не в музыке как таковой, а в её религиозной направленности.

В перечне Стоглава пропущены русалии в "семицкую неделю", что произошло, очевидно, оттого, что понятие "семика" (седьмого четверга после четверга страстной недели) к этому времени уже утвердилось и заслонило собой более древнее название русалии. Киевская летопись второй половины XII в. ведет счет времени по русалиям, связанные именно с "семиком" (1174, 1177, 1195 гг.). Летопись называет "русальной неделей" седьмую неделю после христианской пасхи, завершаемую праздниками троицы (седьмое воскресенье) и сошествия святого духа (духов день, пятидесятница).

Термин "русалии" настолько прочно вошел в быт Руси XII в., что даже в чисто церковных сочинениях о посте время определялось этим языческим праздником: "… и по съшьствии святого духа, рекше по русалиих…" "…масла же до русалии приемлють…".(Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1903, т. III, стлб. 197.)

Судя по летописям, главным сроком русалий был летний, приноровленный уже в XII в. к христианской троице и завершавшийся строго фиксированным днем летнего солнцестояния - днем Купалы (рождества Иоанна Крестителя). Неудивительно, что средневековые церковники так резко и упорно протестовали против древних игрищ и русалий, проводимых в дни важнейших христианских праздников. Характер русалий, как их рисуют сочинения церковных писателей, не оставляет сомнений в их ритуальной языческой сущности, хорошо прослеживаемой по этнографическим данным XIX в. Именно к летним русалиям, отличавшимся от зимних своей всенародностью, широким охватом многих поселений относятся такие этнографические термины, как "событие" ("со-бытие"), "собор", "стадо", "толпа", "толпище", свидетельствующие о значительном (в древности -общеплеменном) охвате этим празднеством.(Снегирев И. М. Русские простонародные праздники…, с. 29.) По поверьям, на древних ритуальных городищах вроде Лысой Горы под Киевом русалии справляли слетавшиеся туда ведьмы. Русалии - это "сбор великий" большого количества людей, одетых в яркие праздничные одежды, "упестренных". Сбор происходит "в граде", "на стогнах" (т. е. непосредственно рядом с христианскими храмами) ночью. Явно ощущается наличие специальных людей, организующих главную часть празднества. Известны этнографические примеры того, что "проводами русалок" руководили специальные старики "русалыцики" (Воронежская обл., 1935 год).( Соколова В. К. Весенне-летние календарные обряды…, с. 219-220.) Это музыканты, играющие на духовых, струнных и ударных инструментах, гусляры и скоморохи, одетые в "скураты" - маски и "деющие на глумленье человеком". Затем выделяются плясуньи, которые не принадлежали к скоморохам и выбирались, очевидно, из числа красивейших девушек города или села, как это было во всей средневековой Европе во время майских или троицких празднеств, когда выбирали королеву и короля праздника. На долю зрителей оставались "пение бесовское", "говор бесчинный", "плещевание" и "позорование" всего, что происходило. Только во время летних русалий от семика до петровского заговенья разрешалось пение девичьих песен с архаичным припевом "О - эв - Леля!", "Лелемье" и т. п., родственным греческому "эвое!".

Кроме плясок, "плясания русалией", "скакания", содержание русалий составляли какие-то языческие обряды, к сожалению, не описанные церковными авторами, а лишь обобщенно называемые "игрищами бесовскими", "играми идольскими", "игрищами неподобными". Лишь однажды упомянуты игры "куклы", что заставляет вспомнить этнографически известные похороны чучел Костромы, Кострубонька или фаллической "куклы" Ярила. Иногда русалии сопровождались чем-то вроде первобытных турниров, когда люди, державшиеся бесовских обычаев треклятых эллинов начинали "в божественныя праздникы позоры некакы бесовьскыя творити с свистанием и с кличем и воплем съзывающие некы скаредныя пьяница и бьющеся дрекольем до самыя смерти".(Niederle Lubor. Slovanske Starozitnosti. Praha, 1924. II, 1, s. 261. Напомним, что турнир в Древней Руси назывался "игрою". Осей, воспитатель Дмитрия Донского, "поколот бысть в игрушке". Троицкая летопись, 1390 г.)

Большой интерес в этой связи представляют болгарские этнографические сведения о русалках, русалиях и специальных служителях культа русалок - русальцах, собранные Д. Мариновым. "Русалки суть женские существа - очень красивые девушки с длинными косами и крыльями". Они живут на краю света, а к нам приходят лишь однажды в году весною и в нужное время орошают дождем хлебородные нивы. Они выливают росу из рога, и хлеб начинает колоситься. От русалок зависит плодородие нив.(Маринов Д. Народна вера и религиозни обичаи. София, 1914, с. 191. ) Функции русалок двойственны: с одной стороны, они заботятся о дожде и орошении полей, а с другой - об опылении цветущих хлебных колосьев, когда нивы сияют, так как это их брачное торжество.(Маринов Д. Народна вера…, с. 476.) Все это происходит в июне, который и называется "русальским месяцем".

Русальная неделя (у болгар начинается с троицына дня) соблюдается строжайшим образом. Малейшее нарушение приводит к тому, что провинившийся заболевает русальской болезнью. Нельзя работать, нельзя посещать особые самовильские кладенцы (русалочьи колодцы), нельзя спать под священным самовильским деревом; все люди должны быть на игрищах-русалиях.

Болгарская этнография сохранила ценнейшие сведения о своеобразном деревенском языческом жречестве, о волхвах XIX в. - о "русальцах", проводивших игрища русальной недели. В их магических действиях мы видим два основных элемента, связанных с двойственными функциями русалок, - воду и травы, чародейные зелья.(Маринов Д. Народна вера…, с. 476-486.)

Дружины русальцев (от 3 до 13 человек) формировались из местных крестьян, но принятие в русальцы было обставлено почти такими же сложными обрядами, как и в масонскую ложу. Всеми делами руководит главарь ("ватафин"), которому повинуются беспрекословно. В обычной жизни - это один из жителей деревни, но его отличает наследственное звание главаря русальцев, полученное им от дедов и прадедов. Право наследования звания строго ограничено. Главарь-ватафин является основной фигурой русалий; без него русальские празднества не могут производиться, как не может состояться церковное богослужение без священника. Только главарь-колдун может собирать волшебные русальские травы, только он знает все заклинания, он освящает знамя, он руководит играми, только ему повинуются самовилы и русалки. Только главарь выбирает новых русальцев и посвящает их. Русальцем может быть только честный, уважаемый человек, непьющий, хороший семьянин, здоровый, хорошо сложенный, умеющий танцевать и прыгать. Он должен поддаваться гипнотической силе главаря, обязан строжайше хранить русальские тайны. На сбор сведений о кандидате уходили недели. Неофиту давали наставника, заставляли поститься 3 - 7 дней, после чего в кругу старых русальцев его обрызгивали заговоренной водой со священными травами, и он давал страшную клятву исполнять весь русальский ряд и хранить тайну. Клятва начиналась торжественным проклятием за нарушение заветов: "Да погаснет очаг в моем доме, пусть змеи и ящеры совьют свои гнезда в нем…", а завершалось не менее суровой карой: "Да не примет земля мои кости…"

Перед русалиями главарь-волхв созывает русальцев, готовит на глазах у них новое знамя из нового полотна с зашитыми в углы священными травами (в том числе "перуника"), поливает знамя чародейной водой и раздает русальцам хранившиеся у него "тояги" - священные жезлы в 1-1,5 м (которые тоже снабжены священными травами), нередко переходящие по наследству от отца к сыну. Обязательной принадлежностью русалий являются глиняный сосуд со священными травами, разбиваемый ударом жезла в конце обряда, и чара с чесночным настоем, который пьют русальцы во время исступленного ритуального танца. Этот же настой дают пить больным для исцеления. Почитание чеснока засвидетельствовано древнерусскими поучениями, а разбитые в черепки священные сосуды найдены М. А. Тихановой в святилище IV в. Русальцы надевают венки, увитые самовильскими цветами, и подвешивают к поясу и к обуви звоночки, звенящие при ходьбе и танце.

Непременным участником русалий является флейтист ("свирец", "свирач"), знающий особые самовильские, русальские мелодии. Дружины русальцев переходят из села в село по кругу - так, чтобы к концу русальной недели вернуться в то село, где проживает главарь. "Там, где они прошли, нивы цветут и обещают хороший урожай".(Маринов Д. Народна вера…, с. 477.) Во всю русальную неделю русальцы не крестятся и не молятся по-христиански ни при каких обстоятельствах. Русальские "игры" состоят в хороводах ("хоро") и разнообразных танцах и прыжках (в Стоглаве - "плясание и скакание"). Танцы ведутся в быстром, бешеном темпе, когда кажется, что русальцы не касаются земли. Главным мотивом являются "разнообразнейшие формы извивания"(Снегирев И. Русские простонародные праздники и суеверные обряды. М., 1839, вып. 4, с. 5.), что заставляет вспомнить бичуемое русскими церковниками XI - XII вв. "многовертимое плясание". Пляска сопровождается восклицаниями, вскриками. Игра завершается тем, что "русальцы доходят до исступления и падают без чувств". Самая темпераментная заключительная самовильская мелодия носит характерное название "флоричика", подчеркивающее аграрно-магический облик русальских игр.

Болгарские русалии помогают нам представить себе облик древнерусских волхвов XI в. Недаром еще в XVII в. на Руси вера в русалок называлась "волхованием и очарованием" 47.

Отзвуки древних русалий сохранились и в русских землях. С. В. Максимов сообщает, что после троицына дня пензенские крестьяне устраивали встречи и проводы русалок: парни рядились козлами, свиньями и обязательно конем, надевали маски и под музыку и звон сковородок и печных заслонок плясали и скакали, переходя из села в село. Во главе процессии "русалыциков" часто носили чучело коня с настоящим конским черепом на шесте; толпа идет за околицу в поле, где "в честь русалок выделяется бойкая девушка, которая с палками в руках скачет взад и вперед". Иногда весь обряд встречи русалок проходил на ржаном поле.(Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила, с. 101, 102, 460-462. В русальную неделю "мужики принимаются "русальничать", т. е. гулять на все лады и пить целую всесвятскую неделю".)

Идольский характер семицких игрищ удержался даже вплоть до начала XIX в.: в Воронежской губ. на берегу озера Горохова посреди дубовой рощи ("в рощении") в эти дни строили нечто вроде языческого храма, "украшали его венками из цветов и душистой зелени, внутри ставили на возвышенном месте болван из дерева или соломы, одетый в праздничное мужское и женское платье. Около шалаша сбирались тамошние жители, принося с собою отборную пищу и питье. В хороводе пели и плясали вокруг етого шалаша, который представлял род капища".(Снегирев И. М. Русские простонародные праздники…, вып. 3, с. 106, 107 со ссылкой на "Украинский журнал" за 1834 г., 11, Харьков.)

Русалии являются общеславянским (а может быть, и общеиндоевропейским) аграрным праздником, связанным с плодородием полей, молениями о дожде и рождении новых колосьев. Исследователями давно отмечена близость всех обрядов и праздников русального месяца июня: семика, троицы и Купалы. Народная поэзия тоже объединяет их:

Как у нас в году три праздника:
Первой праздник - Семик честной,
Другой праздник - Троицын день,
А третий праздник - Купальница.

((Снегирев И. М. Русские простонародные праздники…, вып. 3, с. 125.))

Во всех этих праздниках явно выступает культ воды, растительности, плодородия и плодовитости. Пляски девушек, хороводы вокруг березки, плетение и бросание в воду венков, песни о яровой пшенице и о будущем урожае, о яр-хмеле, о девице и о молодце, имитация coitus'a, обращения к русалкам, Ладе, Леле, Туру и Яриле, жертвы воде в виде женских кукол, похороны мужских кукол (Кострома, Кострубонъка, Ярила) - все это обычно происходит в июне, колеблясь между 4 и 30 числом этого русального месяца. Путаницу в сроках обрядов вносит, во-первых, география (чем севернее, тем позже происходит обряд), а во-вторых, церковный календарь с его подвижной пасхой, подвижным троицыным днем, передвигающим языческий семик и русальную неделю. Несколько устойчивей купальские обряды, связанные с определенным числом - 24 июня. Они во всем повторяют русальскую обрядность, но сохраняют свои специфические черты праздника летнего солнцеворота: костры на берегах рек, костры на вершинах гор, своеобразная солнечная колесница с двумя колесами. На обряд, в котором участвует двухколесный передок, следует обратить особое внимание. Описывается он так: Девушки, "взяв передние колеса от телеги… садятся на ось, а прочие, схватившись за оглобли, возят по селению, а потом по полям с песнями до утренней зари и для здоровья умываются росой".(Снегирев И. М. Русские простонародные праздники…, вып.3, с. 125.)

Солнечная обрядность четко выделяет летнее солнцестояние как особую, удвоенную фазу годового цикла: зимняя и весенняя солнечные фазы отмечены на древних календарях знаком одного креста, а русальский июнь, месяц летнего солнцестояния, "макушка лета" - неизменно двумя крестами. На масленицу, праздник весенней солнечной фазы, когда солнце лишь начинает разгораться, с гор и холмов скатывают в реку одно горящее колесо. На Купалу же устраивают ритуальное шествие с "солнечной колесницей" на двух колесах. Все обусловлено. К празднику Купалы изготавливался новый тип полотенец с вышитыми языческими композициями; вместо Макоши с поднятыми к небу руками и Лады с Лелей, сидящих на сохах, здесь мы видим Макошь-Деметру с руками, опущенными к рождающей колосья земле. Сох уже нет. В руках у Макоши и её спутниц - небольшие модели солнца; знаки солнца покрывают коней; головы богинь окружены лучами, а на земле под конями или поверх коней обозначен молодняк: птицы, жеребята, растения. Земля уже рождает новую жизнь.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 487, 521-523.) (Рис. 122).

Купальскую, семицкую и русальную обрядность объединяет образ Ярилы, празднование в честь которого по разным местам тоже растягивается на весь июнь месяц, от 4 до 30 числа. Воронежский праздник Ярилы по описанию 1763 г. очень близок к разобранным выше болгарским русалиям: на городскую площадь "стекались горожане и окрестные сельские жители и составляли род ярмарки. К этим дням в домах по городу делалось приготовление, как бы к великому празднеству. На месте позорища избирался миром человек, которого обвязывали всякими цветами, лентами и обвешивали колокольчиками. На голову надевали ему высокий колпак… в руки давали позвонки. В таком наряде под именем Ярилы ходил он, пляшучи, по площади в сопутствовании народа обоего пола. Это празднество сопровождалось играми, плясками, лакомством и пьянством, особенно кулачным боем… Праздник сей называют игрищем… люди ожидают его как годового торжества… и убираются празднующие в лучшее платье".(Снегирев И. М. Русские простонародные праздники, вып. 3, с. 59. В ряде случаев образ Ярилы наделен фаллическими чертами. Это особенно сказывается при обряде похорон Ярилы, которые, очевидно, отражали окончательное отмирание посеянного в землю зерна в период формирования новых колосьев.)

Эти строки возвращают нас еще на шесть веков назад, ко времени древнерусских обличений русалий, когда упестренно одетый народ на стогнах града предавался игрищам неподобным и позорищам. Ярилин день, праздновавшийся в XIX в. в России 4 июня, находит соответствие в большом языческом празднестве поморских славян, происходившем в XII в. в тот же день 4 июня. В 1121 г. Сефрид сообщает, что близ города Пирица был разгульный ночной праздник: "приблизившись, мы увидели около 4000 человек, собравшихся со всей страны. Был какой-то языческий праздник, и мы испугались, увидев как безумный народ справлял его играми, сладострастными телодвижениями, песнями и громким криком".(Фаминцын А. С. Божества древних славян, с. 51.)

Языческий, ритуальный характер русалий достаточно подтвержден приведенными этнографическими примерами. "Мнози невегласи на игры паче текут, неж к церкви; кощуны и блядословие любят более книг".(Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. Харьков, 1916, т. I, с. 333.)

В отличие от всех других праздников языческого годового цикла, от которых уцелело слишком мало реалий, летние русалии обеспечены превосходным археологическим материалом X - XIII вв. Это, во-первых, ритуальные жезлы, близкие к русальским "тоягам", а во-вторых - известные серебряные браслеты из княжеских и боярских кладов XII - XIII вв. с изображением самих русалий.(Рыбаков Б. А. Русалии…, рис. 10, 14, 18.)

Жезлы-тояги найдены в Новгороде, Пскове и Торопце. Б. А. Колчин, публикуя новгородские находки, назвал их "домовыми"(Колчин Б. А. Новгородские древности. Резное дерево, с.41-44.), но к категории домовых, как мне кажется, естественнее всего отнести те небольшие статуэтки бородатых мужичков, которые предназначались для установки их на "божнице" (см. выше).

Жезлы с разнообразными навершиями целесообразнее всего классифицировать так: основная их масса (более 150 находок к 1971 г.) с птичьими головами или просто с сучком на комлевом конце, по всей вероятности, служила для зимней святочной игры, называвшейся в XIX в. игрой "в гуся". В древности репертуар этих игр мог включать и иные птичьи персонажи, так как есть навершия с головами лебедей и орлов. Вторым разрядом жезлов являются жезлы с человеческими головами и третьи - булавы с шаровидным навершием; это редкие единичные находки.

Птичьи навершия не знают хронологического разрыва: они встречены во всех ярусах с X по начало XIV в. (Колчин Б. А. Новгородские древности. Резное дерево, с. 42.) Это вполне согласуется с предположением, что они были обычным реквизитом святочных игр с ряжеными. (Рис. 123).

Жезлы с человеческими головами и булавы разделены между собой интервалом в 200 лет; это требует специального рассмотрения.(Среди булав, датируемых концом XIII - началом XIV в., есть три жезла с головами. Одна голова (табл. 36, рис. 1) своей округлостью очень близка к шаровидным булавам; другая голова (табл. 35, рис. 1) настолько стилистически близка к булаве X в., что её нахождение в 8 ярусе следует считать результатом перекопа. Б. А. Колчин пишет (с. 40) о перекопах, меняющих дату на 130 лет. Третья голова из позднего слоя (табл. 35, рис. 2) настолько интересна, что а ней будет сказано особо.) В исторической последовательности новгородские жезлы и булавы предстают в таком виде: к слою языческого Новгорода второй половины X в. относятся три жезла с навершием в виде мужской головы (табл. 34-1 и 2: табл. 35-1).(Колчин Б. А. Новгородские древности. Резное дерево, № 224, 225 и 227) В глазницах головы (№ 224) "были вставлены, заменяя зрачки, горошины. Следы от гороха в глазницах были обнаружены во время расчистки этой находки".(Колчин Б. А. Новгородские древности. Резное дерево, с. 42.)

Как это напоминает описание болгарской русальской тояги, сделанное Д. Мариновым! В комлевый конец русальского жезла закладываются с заклинательной целью травы; здесь вправлены настоящие, живые горошины. Напомню, что горох был одним из архаичных продуктов далекой первобытности (может быть, даже доземледельческой). Это отразилось и в сказках, и в поговорке "при царе-Горохе", и в древнем обычае "принесения первых плодов", когда происходило "розговенье горохом" (6 августа) , и в перечне плодов на первом месте стоял горох.(Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила, с.490.)

Связь жезлов, снабженных человеческой личиной, с магией плодородия явствует и из орнаментации рукоятей, где главными символами являются стилизованные ростки и идеограмма воды; и то и другое прямо связано с русальскими обрядами. Жезл с горошинами и жезлы с головой бородатого мужчины, найденные в слоях языческого времени, хорошо вписываются в новгородскую жизнь до крещения в самом конце X в. Трудно решить, какое именно божество изображено здесь. Это мог быть Волос, идол которого находился на этом же берегу Волхова, где найдены тояги; мог быть и Род. Менее вероятен южный Дажьбог. Вполне объясним и двухсотлетний перерыв в бытовании подобных жезлов после крещения: княжеская власть Новгорода силой оружия истребляла волхвов, что мы знаем по расправе князя Глеба Святославича с волхвом в 1071 г. Эмансипация Новгорода от княжеской власти в XII в., возможно, сказалась на большей терпимости к местным народным обычаям и обрядам. На рубеже XII и XIII вв. в новгородском быту вновь возрождаются русальские тояги, но уже не с головой языческого божества, а с большим шаровидным навершием, идея орнаментации которого близка к комплексу прялочной символики: земля и солнце; на тоягах добавлена иногда идеограмма воды. Земля изображалась или в виде отдельных квадратиков - нив, покрытых бороздами(Колчин Б. А. Новгородские древности. Резное дерево, табл. 8, рис. 2.), или просто решеткой борозд, покрывающих весь шар и тоже образующих отдельные квадратики. Смысл новой изобразительной формы заключался, во-первых, в том, что устранялось одиозное изображение языческого бога, а во-вторых, в том, что жезл выражал обобщенно идею Вселенной с её землей, мировым океаном и солнцем.(Шаровидность наверший, покрытых обычным для XII - XIX вв. символом земли - пашни, едва ли следует считать признаком того, что новгородцы хотели изобразить шаровидность земли. Правда, русским книжникам было известно учение Иоанна Дамаскина (опиравшегося не на Козьму Индикоплова, а на последователей Эратосфена), уподоблявшего землю шарообразному яичному желтку: "Земле есть желчь яйцю, яко же посреди": небо же и воздух - белта и чръпка яйцю" (сборник 1412 г. см.: Рыбаков Б. А. Просвещение XIII - XV вв. - В кн.: Очерки истории русской культуры. М., 1970, ч. 2, с. 196).) В этом отличии тояг языческого времени от тояг рубежа XII и XIII вв. сказывается то углубление языческого мировоззрения, которое произошло за два века подпольного существования язычества: идол бога заменен космологической композицией.

Особый интерес представляет единственная тояга начала XIII в., воскрешающая в более совершенном виде старые антропоморфные навершия (табл. 35 рис. 2). Тщательно обработанная скульптором голова напоминает одно из изделий X в. (украшенное горохом), но моделировка лица более совершенна. Тояга (№ 226) датируется 15 ярусом, т. е. отрезком времени 1224-1238 гг. Летопись раскрывает нам причину воскрешения старых языческих форм в это время: во-первых, отмечены церковные неурядицы, частые смены архиепископа, а во-вторых - появление волхвов, вызванное рядом неурожаев и голодом. В первой новгородской летописи сказано кратко: 1227. "Того же лета ижгоша вълхвы 4 - творяхуть с потворы деюще, а бог весть! И съжгоша их на Ярославли дворе".(Новгородская I летопись. М., 1951, с. 65.)

Никоновская летопись дает более подробный текст: 1227. "Явишася в Новеграде волхвы, ведуны, потворницы и многая волхования и потворы и ложная знамения творяху и много зла содеваху, многих прелщающе. И собравшеся новгородци изымаша их и ведоша их на архиепископ двор. И се мужи княже Ярославля въступишася о них. Новгородци же ведоша волхвов на Ярославль двор и складше огнь велий на дворе Ярославли и связавше волхвов всех и вринуша во огнь и ту згореша вси".(ПСРЛ. СПб., 1843, т. X. с. 94.)

Мы не знаем, какая часть населения Новгорода организовалась для ареста волхвов и потворников. Княжеские мужи вступились за язычников, вероятно, потому, что самого Ярослава в городе не было (он совершал морской поход) и ответственность за порядок лежала на них. Не с этим финальным эпизодом, а с фактом усиления в Новгороде языческого жреческого сословия в первой четверти XIII в., документированным этой летописной статьей, следует, очевидно, сопоставлять возрождение жезлов с головой божества. Вещи, принадлежавшие волхвам, разгромленным в 1227 г., должны были находиться именно в том ярусе, где найдена тояга с растительными символами и с личиной божества (№ 226) - в ярусе 1224-1238 гг. Возможно, что усиление русалий в это время связано с целой серией неурожаев 1220-х годов, когда "разидеся град нашь и волость наша… а останок почаша мрети"; "Бяше туга и печаль… дома тъска, зряще дети, плачюще хлеба, а другая умирающа" (1230 г.). В эти годы, как и в 1060-е годы, произошел отход от христианства, послышался ропот на высшее духовенство: архиепископа Арсения выгнали из его палат, "акы злодея пьхающе за ворот", и, упрекая его в том, что из-за его неправды "стоить тепло долго".(Новгородская I летопись, 1228-1230 гг., с. 67-71.) Все это творил народ, "простая чадь". Естественным продолжением этих явлений был отход от церкви и новый возврат к язычеству, к русалиям, которые должны были лучше обеспечить урожай, чем молитвы архиепископа. Люди, вернувшиеся к языческой обрядности, откупались от князя специальным налогом "забожничьем".(В 1228 г. новгородцы просили князя: "Поеди к нам, забожницье отложи.." Новгородская I летопись, с. 67.) На полтора-два столетия русалии в Новгороде стали устойчивым элементом общественной жизни. Реквизит русалий был существенно обновлен - вместо натуралистически изображенного бога ритуальные жезлы увенчивались сложным символическим образом мира, состоявшим из идеограмм земли, солнца и воды. Внешний вид таких жезлов не должен был навлекать на русальцев гнев духовенства, но сущность символики была глубокой. И это тем более интересно, что в это время в Новгороде, судя по граффито на стене Софийского собора, велись споры о том, кто управляет миром, - бог или бес? Надпись, к сожалению, фрагментарна, но предмет спора ясен:

… ЛЕ БЕСЪ НБО … Н … РАЗВЕДРЪ … Д … ЗДО(?)…

ПОТРЯСОША ОБЛАЦИ РЕЧЕ БЪ ТО СЪТВОРИ.

(Щепкин В. Я. Новгородские надписи-graffiti. - Древности. М., 1902, т. XIX, вып. 3, № 35, табл. VII, с. 32; Рыбаков Б. А. Из истории культуры древней Руси. М., 1984, с. 52.)

В этой надписи XII в. речь идет о том, что некие утверждают, будто бы небесные явления ("разведрить", прояснить небо, "потрясти облака") производит бес, а автор надписи возражает оппонентам: "Бог то сотвори!".

Судя по поучениям "О злых духах" или "О вдуновении духа", споры тогда переходили от темы о внешних небесных явлениях к такой первопричинной теме, как происхождение жизни. Писатели убеждали своих современников в том, что бог "сътвори небо и землю и море и вся, яже в них", а иногда называли и языческое имя того беса, которому приписывают вдуновение жизни: "Всем бо есть творец - бог, а не Род!" (Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 69, 97.)

Замена натуралистически изображенного бога (жезлы X в.) обобщенным образом сотворенного мира с его землей, водой и солнцем (жезлы XII - XIII вв.) вполне естественна в условиях преследования язычников церковью и вместе с тем объяснима лишь при допущении того, что сами язычники продолжали размышлять над космогоническо-теологическими вопросами (см. рис. 123, нижний ряд). Новгородские русальские жезлы в сочетании с тоягами болгарских русальцев позволяют решить загадку жезлов Александра Македонского на диадеме из Сахновки. Русского мастера не смутило то, что он далеко отошел от легенды, согласно которой взлет царя был возможен только при помощи пищи для огромных птиц, пищи, поддразнивающей их и заставляющей взлетать для достижения лошадиной печени, насаженной на копья. Птиц в византийское время заменили грифоны, конскую печень нередко замещали мелкие животные, но основной смысл оставался прежним - птицы или грифоны летят за добычей. В киевском изделии все это отброшено в сторону, и юный царь, окруженный цветами и ростками, держит в руках не копья, а короткие жезлы, по форме похожие на жезл архангела Михаила, но украшенные в верхней части огромным пятилистным символом вегетативной силы, обращенным вниз, к земле. Точно такие же символы помещены у плечей (где сходятся крылья и передние лапы) грифонов, поднимающих Александра, так сказать, безвозмездно, без лошадиной печени. Во всей композиции с Александром оказывается, таким образом, четыре огромных ростка (два остриями к земле, два - к небу), явно выражающие идею роста, расцвета, процветания жизни, т. е. идею того комплекса заклинательных обрядов, который известен под именем русалий. И македонский царь по своему убранству и жезлам с растительностью в комлевом конце значительно более походит на русальского "ватафина", вождя русальцев, чем на героя легенд об Александре. Следует добавить, что это не простой русалец, исполняющий русальский танец на земле, среди зелени, а небесное существо, властитель грифонов, обращающий свои волшебные символы расцвета с небесной высоты на землю.

Как уже говорилось, на диадеме под невинным обликом легендарного царя скрывается, по-видимому, языческий Дажьбог. Новгородские русальские жезлы, содержащие точно такие же символы растительности, как и на жезле "Александра", позволяют считать, что русалии проводились в честь небесного божества, каким мог быть Сварог-Род, верховный творец мира или же его сын - Солнце-Царь Дажьбог.

Грифоны, слуги небесного бога, широко, как мы видели, представлены в составе южнорусских кладов XII - XIII вв. Есть они и в Новгороде и, по всей вероятности, связаны здесь с летними русалиями.

Выше уже говорилось о находимых в Новгороде своеобразных, кратковременного использования подвесных украшениях середины XII в. - второй половины XIII в., которые, очевидно, прицеплялись к головным уборам (? венкам?). Это - символы растительности, листья папоротника и грубо вырезанные фигурки грифонов.(Седова М. В. Восточные славяне в VI - XIII вв. М., 1982, рис. 27 и 28, с. 81.) Тематика этих временных женских подвесок вполне отвечает весенне-летним русалиям с их аграрной символикой и гармонично дополняет волшебные жезлы мужчин-русальцев. Доживают эти подвески до конца XIII в. (Рис. 124).

В XIV в. новгородское духовенство, возможно, под воздействием установлений Владимирского церковного собора 1274 г., повело войну против бюргерского свободомыслия и всего того, что подрывало авторитет сильно обмирщенной церкви. Под ударом находились, разумеется, и языческие обряды, возродившиеся и окрепшие во второй половине XII в. и на протяжении всего XIII в., что подтверждается датировкой русальских палиц и подвесок с грифонами. В середине XIV в. при новгородском архиепископе Моисее, построившем за счет софийской казны 13 церквей в Новгороде и дважды в пору народного брожения вынужденном оставлять кафедру, церковь вела наступление на все виды отклонений от православия, как в сторону прадедовского язычества, так и в сторону только что возникшей гуманистической ереси стригольников. Недаром стригольники как бы отпраздновали вторичный уход владыки Моисея в 1359 г. установкой на одной из городских площадей знаменитого людогощинского креста с изложением! основных тезисов своего учения. В 1358 г. новгородское духовенство добилось того, что "новогородци утвердишася межи собою крестным целованием, что им играния бесовскаго не любити и бочек не бити".(ПСРЛ, т. X, с. 230. Обычай битья бочек не выяснен.)

"Играния бесовские" очень хорошо описаны в "Слове святого Нифонта о русалиях", написанном (на основе греческого жития) в Ростове в 1220 г. при князе Василии, сыне Константина Мудрого. На городской площади около церкви Нифонт встретил 12 русальцев, возглавляемых "унылым и дряхлым" старцем; затем он увидел музыканта-флейтиста, "скачя с сопельми и с ним идяше множество народа, послушающе его; инии же плясаху и пояху… влекомы в след сопелника". Горожане давали деньги музыкантам.(Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 264-205.) Святой Нифонт "бе одержим великою печалью о таковей погибели… и моляшеся остати всем игр бесовъскых, - наипаче же свое имение дают бесу лукавому, иже суть русалия иние же скоморохом".

В "Слове" христианское начало противопоставляется языческому: молитва собирает ангелов божьих, "а сопели и гусли, песни неприязньскы, плясания, плескания - собирают около себе студныя бесы" Князь бесов встретил однажды праздничную процессию: "и се человек срете я скачя с сопелми и с ним идяше множество народа, послушающе его; инии же плясаху и пояху…" Нифонт упрекает тех, кто дает деньги на устройство языческих празднеств, "иже суть русалия" и "учаше многи игры оставляти и на позоры не ходити".(Гальковский П. М. Борьба христианства…, т. II, с. 267.)

Известны поздние литые образки св. Нифонта (XVIII в.) со свитком в руках, на котором написано проклятие участникам русалий: "Проклятъ всякъ, иже кто оставить церковь божию и последуетъ русалиямъ". (Рис. 125).

Тем интереснее надпись-граффито княжеской церкви Спаса на Берестове в Киеве, современная поучению против русалий; начало надписи не читается и, судя по размеру букв, не относится к интересующей нас записи, хотя и написано в одну строку. Во второй строке неясно значение крупно начерченной буквы М. Важная для нас надпись такова:

Дьякон святого спаса приде на позор русалиеми.(Высоцкий С. А. Киевские граффити XI - XVII вв. Киев, 1985, табл. XXXVI, рис. 358. С. А. Высоцкий читает надпись, опуская её вторую половину: "До судного… а… о дьяконов святаго Спаса". Автор считает, что дьяконы просят о помощи в день судный в связи с их участием в русалиях (с. 75 и 76). Мне кажется, что дело обстоит проще - здесь слились воедино две надписи

В церковных поучениях рекомендовалось избегать этих всенародных празднеств на улицах и площадях города: "Се же суть злая и скверная дела: плясанье, бубны, сопели, гусли, пискове, игранья неподобныя, русалья" (Златая Цепь XIV в.). "Егда играютъ русалия, ли скомороси… или како сборище идольскых игр - ты же в т[от] час пребуди дома!" (Срезневский И. И. Материалы…, т. III, стлб. 197.)

Участников и организаторов празднеств запрещалось приглашать на дом:

"Смеха бегай лихого; скомороха и слаточьхара (?) и гудца и свирца не уведи у дом свой глума ради".(Срезневский И. И. Материалы…, стлб. 414.)

Вот против этих всенародных городских языческих карнавалов с музыкой, пением и обязательной пляской и ополчалось духовенство. Наибольший размах, судя по археологическим данным, русалии в Новгороде приняли со второй половины XII в. (что совпадает с воскрешением в это время языческих элементов в искусстве других русских земель) до конца XIII в. В XIV в. игрища не исчезли полностью, так как иначе не нужно было бы повторять поучения против них, но их явный языческий колорит несколько потускнел, и из реквизита на протяжении XIV в. исчезли языческие тояги и привески с грифонами. "Играния бесовские" с 1358 г. приняли иной, более приемлемый для духовенства характер.

На наше счастье, кроме отрывочных и разрозненных сведений письменных источников (летописи, поучения), в распоряжении науки существует неоценимый материал о русских русалиях XII - XIII вв. Это - вещи, предназначенные для русалий и несущие на себе как изображения тонко разработанной русальской символики, так и самих русалий, с их плясками, музыкой и даже жертвоприношениями языческим божествам.(Рыбаков Б. А. Русалии…, с. 91-116.)

Речь идет о широких серебряных двустворчатых браслетах-наручах, многократно находимых в богатых кладах XII - XIII вв. Они сосуществуют в кладах с золотыми вещами, одновременны им, но резко отличаются тем, что им нет золотых соответствий и тем, что в отличие от всей золотой "утвари", постепенно переходящей от языческих сюжетов к христианским, на двустворчатых браслетах никогда не изображалось ничего христианского, хотя они дожили до той же крайней даты, определяющей хронологический рубеж кладов - до 1237-1241 гг. Даже сиринов с нимбами вокруг головок, райских птиц, являвшихся легальной заменой вил-русалок, нет на широких наручах. Примером такого браслета с вилами-русалками в виде сиринов (но без нимбов) может служить наруч из Киева (клад 1889 г. на ус. Раковского).(Рыбаков Б. А. Русалии…, с. 106, рис. 8.) Створки наруча разделены на два яруса; верхний оформлен шестью арочками. На одной створке в средней арке условный знак растительности и две вилы в боковых. На другой створке тоже две вилы рядом, а знак растительности уже превратился в знак плодовитости с отягощенными ветвями. Этим показана динамика вегетативной силы. В нижнем ярусе первой створки два клейма тоже с показом динамики: на левом - узлы корней, а на правом, кроме корней, даны и ростки. На другой створке - знак воды и неясный по своему смыслу знак из двух крестов. На календаре IV в. такой знак означал июнь месяц, разгар солнца. (Рис. 126).

Данный наруч является редким образцом потаенного изображения русалий: русалки есть, аграрная, карпогоническая символика есть, но ничего непристойного с позиций духовенства нет. Корням придано отдаленное сходство с семарглами. Но ведь отдаленное… Выше уже отмечалось наличие почти во всех кладах двух разных наборов украшений: золотой гарнитур предназначался для торжественных официальных выходов, которые прежде всего предусматривали появление княгини или боярыни на пиру или в соборе, на обозримых снизу церковных хорах. Языческие заклинательные элементы декора были расчетливо замаскированы: русалки-сирины, ростки-крины, русалочьи рога - непонятный на первый взгляд декоративный элемент, древо жизни, птицы, ветки хмеля, похожие на виноградную лозу, - все это не должно было возбуждать подозрений у народа, которому княгиня показывалась в блеске золота и в многоцветье обрамленной жемчугом сверкающей финифти.

Серебряный убор в меньшей степени был рассчитан на всенародное рассмотрение, и поэтому здесь господствовали грифоны-дивы, семарглы, ящеры (на поясах и браслетах) и целый мир откровенно языческих сцен на двустворчатых наручах, безусловно, не предназначенных для показа их в церковной обстановке.(Исключением являются лишь так называемые "бармы", составлявшие часть парадного убора. На крупных серебряных медальонах есть процветший крест, есть изображения святых Бориса и Глеба, а языческая нечисть отсутствует.)

Разгадка отсутствия христианских изображений на серебряных двустворчатых браслетах и вызывающего обилия языческих сюжетов на них заключается в их функциональном назначении: широкие двустворчатые, на шарнирах, наручи предназначались для застегивания на запястьях обшлагов длинных рукавов ритуальной одежды. (Рис. 127). Ритуальная пляска со спущенными рукавами документирована миниатюрой Радзивиловской летописи, иллюстрирующей рассказ об "игрищах межю селы" у древних славян. На рисунке мы видим расположенные на пригорках две группы молодых людей, рукоплещущих танцующим. Посередине нарисована девушка в длинной одежде с рукавами, свисающими ниже кистей рук примерно на длину локтя. Она пляшет, размахивая рукавами как крыльями. Перед ней выплясывает с поднятыми руками юноша. Художник сделал фигуру девушки в полтора раза крупнее, чем юноши, подчеркивая этим главенство девушки в этом танце-обряде. Двое музыкантов сидят у подножья пригорков и играют на свирелях-флейтах; один музыкант с барабаном стоит рядом с девушкой и, возможно, тоже участвует в танце (рис. 127). Барабан в древней Руси назывался бубном (звуками "бубна" поднимали полки в поход); бубны упоминались в связи с бесовскими плясками: Феодосий Печерский видел бесов "в бубъны биющих и инем же в сопели сопущих". В одном из поучений говорится, что "горе… чающим вечера с гусльми и сопельми и бубны и с плясаньем". Описывая языческие обычаи во Псковской земле, летописец говорит: "В селех возбесятся в бубны и в сопели".(Срезневский И. И. Материалы…, т. I, стлб. 188.) Миниатюра очень точно отобразила устойчивый состав музыкального сопровождения - "бубны и сопели".

Пляска со спущенными очень длинными рукавами дожила до начала XX в. Искусствовед Н. А. Демина любезно предоставила мне фотографию пензенского крестьянского девичьего наряда, предназначенного для праздничной пляски; рукава свисают почти до щиколоток. (Рис. 128). Языческий, ритуальный характер подобной пляски очень хорошо определен известной сказкой о Царевне-Лягушке, где действуют Иван-Царевич и подаренная ему судьбой его жена - колдунья, оборачивающаяся то лягушкой, то змеей, то белой лебедью, то кукушкой, то красавицей Василисой Премудрой.(В сказках к ней применяется слово "хитра", но не как прилагательное, а как существительное: "… она не лягушка, а кака-нибудь хитра". Афанасьев А. Н. Русские народные сказки. М., 1914, т. 4, № 150, с. 33. Другие варианты см. с. 34-46.)

Когда царевич нечаянно нарушает колдовские чары, Василиса (иногда Елена Прекрасная) оказывается в лесном краю за тридевять земель под покровительством Бабы-Яги; ей грозит опасность стать женой Кощея Бессмертного (с. 39). Первая половина сказочного повествования является как бы описанием подготовки и проведения обряда заклинания природы. Эпизод первый. Царь приказывает своим снохам изготовить или новую одежду или узорчатую ткань. Как мы знаем, для каждого этапа весенне-летних обрядов изготавливались полотенца с особой, приуроченной к определенному празднеству вышивкой. "Коврик", изготовленный Василисой, "изукрашен златом-серебром, хитрыми узорами".(Афанасьев А. Н. Русские народные сказки, с. 38.) Эпизод второй. Для обряда необходим ритуальный "коровай", "богач". Снохи пекут хлебы; у Василисы-лягушки хлеб такой, "что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать: изукрашен хлеб разными хитростями, по бокам видны города царские и с заставами". Вспомним болгарский новогодний "богач" с его радом и волами, домом, хлевом, овечьей кошарой, а подчас и с пасекой.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 37.) Эпизод третий, главный. Праздничный пир у царя. Василиса прячет в свои рукава косточки съеденных лебедей и выливает в рукава часть налитого ей вина.

"Дошла очередь танцовать; царь посылат больших снох (жен старших царевичей), а оне ссылаются на Лягушку. Та тотчас подхватила Ивана-Царевича и пошла. Уж она плясала-плясала, вертелась-вертелась - всем на диво! Махнула правой рукой - стали леса и воды; махнула левой - стали летать разны птицы" (с. 34).(Среди широких наручей встречаются парные, происходящие из одного клада, изготовленные одним мастером, но отличающиеся один от другого сюжетами изображений в соответствии со сказочным описанием пляски Царевны-Лягушки. В териховском кладе 1876 г. два браслета: на одном - стилизованные деревья и идеограмма воды. Он соответствует правой руке плясуньи ("…стали леса и воды"). На другом - шесть птиц и два семаргла; он соответствует левой руке ("… стали летать разны птицы…"). То же самое наблюдаем и на наручах клада 1903 г. из Михайловского монастыря в Киеве: символы воды и деревьев на одном (правом) и птицы на другом (левом).)

Размахивание рукавами, разбрасывание положенных туда лебединых косточек и разбрызгивание вина было обрядовым действом, а необычная пляска чаровницы-потворницы, названная в древнем источнике "многовертимым плясанием" - танцем в честь бога растительности Переплута и орошающих эту растительность вил-русалок. (Рис. 129). Можно полагать, что в сказке о Царевне-Лягушке отражены не зимние, а именно весенние русалии: гости съезжаются в каретах, а не в санях, к столу подают лебедей, которые зимой отлетают, а самое главное - результатом заклинательного танца явился расцвет природы, появились (оттаяли) озера и реки, оживилась растительность, прилетели птицы.

В этом смысле в сказке о Царевне-Лягушке есть точки соприкосновения с архаичным славянским вариантом мифа об Аиде и Персефоне, о Кощее Бессмертном и Анастасии Прекрасной. Появление имени Елены в сказке может быть связано с весенним днем Елены - 21 мая?

Не лишена интереса и социальная среда, организующая весенние русалии: ритуальный танец происходит во дворце царя и исполнительницей его является одна из первых дам государства - жена младшего царевича; по сказочным законам именно младший сын наследует (или добывает) "Золотое царство". Эта деталь пригодится нам при рассмотрении вещей из русских кладов XII - XIII вв., тоже относящихся к высшему придворному кругу тогдашней Руси.

Серебряные браслеты-обручи с литым и гравированным узором, подчеркнутым черневым фоном, на котором предельно четко выделяются все изображения, известны очень широко, по всей полосе походов Батыя от Рязани до Твери и от Владимира на Клязьме до прикарпатской Галицкой земли, т. е. везде там, где были зарыты клады в 1237-1241 гг. (Сводный перечень старых находок и библиографию я дал в "Ремесле древней Руси" (М., 1948, с. 265-270). Из более новых находок следует отметить интереснейший браслет из села Городище Деражнянского района Хмельницкой области (Галицкая земля. См.: "Археологiя" 1975, № 16) и пышно украшенные браслеты XIII в. из Старой Рязани (Монгайт А. Л. Художественные сокровища Старой Рязани. М., 1967, рис. 19 - 21; Даркевич В. П., Монгайт А. Л Клад из Старой Рязани. М., 1978, табл. XVIII - XIX). Крупные фотографии ряда сюжетов изданы мною в "Прикладном искусстве…" 1971 г. Рис. 15, 42-45, 145-161.)

Эта повсеместность позволяет рассматривать отраженные в них русалии, как общерусское явление. Источниковедческое богатство наручей с точки зрения нашей темы заключается в том, что в отличие от колтов, украшенных одним-двумя символами, наручи содержат целые наборы символов, взаимно дополняющих и поясняющих друг друга. На некоторых браслетах таких отдельных изображений помещено свыше десятка. Конструктивно-орнаментальная схема браслетов такова: одни из них разделены на два горизонтальных яруса, другие не имеют такого подразделения. И на тех, и на других могут быта обозначены арочки; у двухъярусных 6-8 арочек помещают только в верхнем ярусе. Рассмотрение орнаментики следует начать с простейших символов, в значительной части уже знакомых нам. Это идеограммы воды, дождя, солнца и растительного мира в его надземной и подземной, корневой части (Рыбаков Б. А. Русалии…, рис. 6, 7, 8, 15, 16, 17, 18.) (Рис. 130).

Водная стихия, так прочно связанная с русалиями, представлена почти на каждом браслете. Дождевые вертикальные струи или ряды точек и черточек, воспроизводящих дождевые капли, изображались на специальных вертикальных пластинках, идущих через весь браслет, пересекая ярусы там, где есть ярусное членение. Дождь изображался разными способами и очень часто указывалось даже назначение "небесной воды" - наряду с дождевыми зигзагами, каплями на браслетах гравировали ростки растений ("крины"), схематические трилистники, орошаемые дождем. На некоторых экземплярах изображалось только вьющееся растение (ветвь хмеля?) или отдельные, как бы отрезанные ветви. Последний рисунок встречен на браслетах из разных кладов. Вполне возможно, что эти ветки, изображенные не только на вертикальных, но и на всех горизонтальных промежутках, указывают на тот весенний праздник, который всегда сопровождался украшением домов и улиц молодыми ветвями берез - ярилин день 4 июня, сдвинутый церковным календарем со своего древнего общеславянского места и ставший "семиком", седьмым четвергом после пасхи на троицкой неделе. Березовые ветви стали непременной принадлежностью троицких празднеств вплоть до XX в. Особого рассмотрения требуют арочки двухъярусных наручей, помещаемые всегда только в верхнем ярусе. На первый взгляд они производят впечатление архитектурных аркад, но изображение внутри арок зайцев, деревьев и волков заставляет нас отбросить это предположение. Наличие же дождевых капель в виде черточек, как бы стекающих по аркам, приводит к мысли, что здесь перед нами небосвод, с которого начинаются просимые во время русальских молений дожди. Эти дождевые черточки присутствуют на упомянутых вертикальных полосах, на подземных водах нижнего яруса и как символ проникающих в растение питающих его соков - на корнях, изображаемых в нижнем ярусе. В соответствии со средневековыми представлениями о двух небесах здесь в качестве разделителя изображали некий овал, отделявший сферу небосвода ("хляби небесные") от вертикальных потоков дождя, уходивших в землю. Внешне это иногда выглядело как капитель колонны, поддерживающей арку небесного свода, но при учете общей системы всех символов от архитектурного толкования следует отказаться. В пользу небосвода говорит и то, что в подавляющем большинстве случаев арочки с дождевыми знаками заняты изображениями птиц, как правило, обозначающих небесную стихию. (Рис. 131).(В своей статье о русалиях я высказывал предположение о том, что арки верхнего яруса могут изображать связанные попарно березы; это этнографы зафиксировали для многих мест в период семицко-троицких празднеств (с. 111). В орнаментике браслетов мы нередко наблюдаем полисемантизм тех или иных изображений. Быть может, самый обычай (-завивать березки" и создавать из них подобие свода был связан с попыткой отображения макрокосма. Обряды, пляски и хороводы проводились в рощах под такой моделью небосвода. В арочках браслетов могло объединяться представление о небосводе реального макрокосма с обрядовым исполнением его модели, изготовленной из священных берез.)

Очень широко представлена символика воды в нижнем ярусе наручей. Плетенка всех видов располагалась горизонтально, что подчеркивало земную воду, увлажненную почву, находящуюся под ногами плясуний и музыкантов верхнего яруса. В какой-то мере изогнутые струи почвенной влаги соединялись с обликом корней; на них, как и на дождевых струях, обозначалось назначение влаги - питать растения. В этих случаях вдоль струи, точно так же как вдоль кореньев, ставились черточки или точки-капли, подтверждавшие водную сущность рисунка, а иногда струя обрастала как бы ворсом, что сближало её с корнями растений.

Усиленное внимание к символике воды прямо связано с аграрной, карпологической магией, так как земля могла родить только после её орошения небесной водой в виде дождя или тумана, осаждавшегося росой. Недаром в русском фольклоре чрезвычайно устойчивым было понятие "Мать-сыра-земля". В некоторых случаях горизонтальная плетенка воды дополняется кругами с косым крестом внутри, очень точно совпадающими с солярными знаками верхнего яруса; объяснение их нахождения среди водных струй может быть получено только после рассмотрения всего комплекса символов.

Земля. Изображения земли редки. На литейной форме из Киева земля представлена идеограммой, идущей еще из энеолита, - прямоугольником, разделенным косым крестом диагоналей с точкой в каждом из четырех участков. Иногда земля, пашня изображалась, как на этнографических прялках, косыми перекрестными бороздами. В одном случае (браслет из села Городища) показана пашня, засеянная семенами. Аналогией является узор на плаще св. Глеба на медальоне суздальского оплечья.(Рыбаков Б. А. Языческая символика…, рис. 1 и 2; Гущин А. С. Художественное ремесло…, табл. XXV, рис. 5.)

Солнце. Солярные знаки тоже редки в узоре наручей; они встречены только на двух экземплярах одного гарнитура из клада Михайловского монастыря 1903 г. В обоих случаях они помещены в верхней части браслета.

На правом (см. примеч. на с. 695) браслете дважды дан солярный знак (с Семарглом и с птичкой), а со львом дано удвоенное солнце, что прямо указывает на праздник Купалы. Как мы помним, на календаре IV в. именно июнь отмечен знаком двойного косого креста и волнистым знаком воды.

На правом михайловском браслете даны два солнца с косыми крестами в верхнем ярусе и водная плетенка в нижнем. На левом браслете, где вода была уже не нужна (она уже получена при взмахах правой руки царевны-колдуньи) и нижний ярус отсутствовал, солнце показано четыре раза на всех четырех клеймах: удвоенное июньское солнце дано на одном из средних клейм вместе с изображением журавля. Гарнитур, на котором дважды показан двойной знак солнца, предназначался для купальских русалий, но захватывал и предшествующее время весенне-летней обрядности, о чем говорят клейма с одинарным знаком солнца.

Растительный мир. "Зеленые святки" были временем заклинания всех сил природы в целях расцвета и созревания всего произрастающего: хлебов, деревьев, плодов, ягод, трав для скотины, лекарственных чародейных зелий. Быть может, именно в силу этой всеобъемности растительный мир и представлен на браслетах не конкретными изображениями, а обобщенными неопознаваемыми символами - от простого семени до отягощенного условными плодами стилизованного "древа".

Главным символом флоры была сердцевидная композиция (острием вверх) из переплетений, завершающаяся на острие "крином"-ростком. Крин разной степени развитости кое-где встречается в деталях орнаментики и отдельно, но преобладает сердцевидная композиция, в которой изгибы переплетений означают корни, а крин - прорастающее растение. Исследовательница плетеного орнамента А. К. Елкина, опираясь на знаменитый складень Лукиана 1412 г. (давший уже нам обозначения по-всюдности), назвала этот сердцевидный в основе узор "узлом живота в смерти".(Елкина А. К. Исторические и теоретические принципы построения плетеного орнамента. - В кн.: Художественное наследие. Хранение, исследование, реставрация. М., 1983, № 8 (38), с. 66 - 67, рис. 7. Узел "древо жизни" - с. 68-69, рис. 9.) Особо выделен ею узел "древо жизни", в чем, как мне кажется, не было надобности. Конкретный материал русских кладов знает оба варианта, употреблявшиеся равнозначно; кроме того, есть еще два сходных варианта, выражающие ту же идею "живота", жизни.(Корзухина Г. Ф. Русские клады, табл. XI. Здесь на двух браслетах дана целая коллекция таких знаков жизни.) В основе первых двух "узлов" лежит архаичный ромб, разделенный на четыре части и со времен энеолита являвшийся устойчивым символом поля, плодородия, земли. В некоторых случаях на изделиях явно видны крупные точки-вмятины внутри каждого малого квадратика, завершающие оформление этой идеограммы засеянного поля.

Подобная символическая плетенка со знаком поля, засеянной нивы в сочетании с семарглом являлась устойчивым мотивом орнаментики киевских серебряных колтов XIII в. Два других "узла", отражающих более позднюю фазу развития растений, построены по иному принципу: ромбическая сетка с точками-семенами исчезает, на смену семенам являются ростки. Пожалуй, из всех предложенных наименований следует остановиться на символе жизни, не внося в обозначение ни элемента смерти, ни "древа", которое должно выситься над поверхностью земли. На русальских наручах большое внимание уделено показу корней растений, изображаемых в нижнем, "почвенном" ярусе предмета. Помимо условной схемы, иллюстрирующей проникновение воды в корни, здесь нередки более или менее опознаваемые рисунки корней, среди которых следует назвать хмель. Его попарно связанные корни (а хмель размножают именно так, черенками) изображались в клеймах нижнего яруса. В арочках верхнего яруса изображались боковые побеги и плети в момент цветения (в июне, около купальских празднеств), а в некоторых арочках в "древе жизни" можно узнать спелые плети хмеля с шишками, оттягивающие ветви вниз, к земле. Календарно эта фаза роста хмеля может относиться к концу июня - началу июля.(Нечипорук И. Д. Агробиологические основы возделывания хмеля. Львов, 1955, с. 46-50. Пользуюсь случаем поблагодарить за любезную консультацию и указание литературы А. В. Кирьянова.)

Обилие и разнообразие рисунков хмеля в разных фазах его развития не должно нас удивлять, так как и в песенном фольклоре русалий хмелю отводится важное место:

Как за Волгой яр-хмель
Под кусточком вьется…
Нащиплю я хмелю, хмелю ярового,
Наварю я пива, пива молодого.

((Песня в семик).)

(Снегирев И. И. Русские простонародные праздники…, т. 3, с. 123, 124.)

Судя по свадебной, новогодней и русальной обрядности, хмель играл в русском быту столь же важную роль, сколь у более южных народов виноградная лоза, а у индоиранцев - священное растение "хома" (или сома), в котором, вероятно, следует видеть тот же хмель (древнерус. хъмель, лат. Humulus).

Плетенки нижнего яруса зачастую соединяют два сюжета: подземные корни и подземные, почвенные воды; на части корней точками-каплями показано проникновение воды внутрь корня. Такие же капли отмечают и более реалистично изображенные корни хмеля. В двух случаях (Киев, клад 1889 г.) корни изображены так, что их сложному переплетению придана общая форма животного. Очевидно, мастер хотел дать намек на Семаргла, но не счел возможным реалистически обрисовать облик языческого божества, изобразив его в виде причудливо изогнутого переплетения корней.(Подробнее о корнях см.: Рыбаков Б. А. Русалии…, с. 103-106, рис. 6-8.)

"Древо жизни", такое же как на золотых колтах и тоже с двумя птицами по бокам, известно и на браслетах. Другим вариантом древа жизни является устойчивая схема, хорошо известная и по золотым колтам и по диадеме: две массивных ветви образуют сердцевидную фигуру (острием вниз); с ветвей свисает плод, как бы сгибающий эти ветви. У места развилки ветвей от ствола отходят в стороны две других ветви, завершающиеся крупными листьями или отягощенные плодами; корни древа обычно раздвоены. Это явный символ плодородия, урожая, изобилия или, по крайней мере (если изображались не плоды, а листья), полного расцвета.

В Галицкой земле мотив древа жизни модифицировался очень своеобразно: древу придавался антропоморфный облик. То древо напоминало рогатую фигуру с расставленными ногами, то воспроизводило хорошо известную нам по вышивкам позу рожаницы.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 481, 483, 489.)

Совершенно особый интерес представляет своеобразная форма древа жизни на браслете из Терихова (правый браслет).(Гущин А. С. Художественное ремесло…, т. XV, рис. 13.) В арочке, под небосводом с обозначенными каплями дождя, над ветвями берез (день Ярилы?), над хорошо увлажненной землей изображено древо с массивным стволом и пятью сочными листьями-ветвями, расположенными так, что вместе со стволом они очень точно воспроизводят букву Ж, в том её виде, как она писалась в середине XII в. (антиминс Нифонта 1148 г., крест Ефросиньи 1161 г.).(Рыбаков Б. А. Русские датированные надписи XI - XIV вв. М., 1964, табл. V и хронологический график для букв Д. Е. Ж, 3. Подобное начертание Ж встречается в группе № 3, датируемой серединой и второй половиной XII в.) (Рис. 132).

А ведь буква Ж имела в славянской азбуке свое имя, введенное, как и все остальные, с мнемонической целью - из обозначений букв складывались осмысленные фразы: А (аз) Б (буки) В (веди) - "я буквы знаю"; Г (глаголь) Д (добро) Е (есть) - "письменность есть добро"; Р (рцы) С (слово) Т (твердо) - "произноси слово твердо!" Буква Ж называлась в этой системе "живете". Слово "живете" было не констатацией проживания, а повелительным наклонением от глагола "жить" - "живите!" или, более обобщенно, - "пусть все живет!"

Придание растительному символу такого ясного значения на новой основе, рассчитанной на грамотных людей, представляет интерес в свете всех тех сложных процессов, которые происходили во второй половине XII в.

Вторым примером такого "словесного" обращения к окружающим является рязанский браслет из клада 1970 г. Здесь, между трех распустившихся деревьев, зверя и птицы, рядом с вертикальной линией дождя, орошающего ростки, помещена сердцевидная схема, в которую вписана огромная буква Ж с процветшими четырьмя концами. Немую, символическую четырехчастную композицию из листьев, так устойчиво бытовавшую на колтах и диадеме и выражавшую ту же самую идею повсеместного заклинания природы, теперь дополнила новая форма заклинания посредством лаконичного императива: "живите!" В начале XIII в. во Владимире, быть может под воздействием белокаменной резьбы соборов, возник новый стиль украшения широких браслетов, клейма которых как бы воспроизводили квадры резного камня. Но главное в том, что наряду с обычными сюжетами здесь появляются интересно обобщенные символы, основанные на несколько более ранних, уже известных нам переплетениях корней, водных струй, солнечных кругов. В одном случае орнаментальный узел между двух птиц состоит из 0-образной фигуры ("глории"), усеянной точками-каплями и переплетений, характерных для изображения корней. Всю фигуру можно обозначить как идеограмму корней, повсеместно орошенных влагой. Другой символ, ритмично повторенный на другом браслете 8 раз в нижнем ярусе, представляет собой позолоченный круг, оплетенный лентами с каплями. Его можно истолковать как подземные, причудливо переплетающиеся воды (или воды и корни) и согревающее их солнце, т. е. "вода" и "тепло" - два условия развития природы.

На широких браслетах обильно представлен мир реальных и фантастических животных и птиц, семантику которых не всегда можно определить, а рассмотреть их лучше в связи с основным содержанием русальских браслетов. Здесь есть птицы разных видов, звери вроде собак, или волков, семарглы, грифоны, львы, русалки-сирины, кентавры с мягкими когтистыми лапами, львы с человеческой головой и др.

Наблюдения над характером орнаментации каждого отдельного браслета или их парного гарнитура убеждают в том, что здесь, как и во многих других областях заклинательной языческой орнаментации, действовал принцип усиления обособленного положительного символа (солнце, вода, росток) не только их повторением, но и показом жизненной динамики. При всей схематичности заклинательных знаков удается выявить динамику развития данного символа, что особенно четко выступает при анализе символов растительности: простой схематичный росток на соседнем клейме того же браслета может превратиться в пышно распустившийся, а где-то на другом конце этого же предмета он может предстать зрелым "древом" с отягощенными ветвями. (Рис. 133).

Мастера вводили элемент развития, фактор времени, расширяя заклинательную силу на целый сезон, на все время роста растений, на все фазы его. Следует оговориться, что эти элементы не всегда располагались в строгом порядке; существенно было само наличие их на браслете.

Рассмотрим несколько примеров. Рязанский браслет 1970 г. Вертикальные дождевые полосы; на одной - зигзаги дождя и между ними по три точки; на следующей полосе на месте этих точек - уже ростки, следовательно, в данном случае точки следует рассматривать как семена. На третьей полосе - обрубленные ветви, очевидно, символизирующие русальные (троицкие) березовые ветки.

Браслет владимирского клада: в центре сердцевидная схема основы растения, а по бокам уже готовые плоды (шишки хмеля?). На браслете из Михайловского клада в нижнем ярусе в одном из клейм на переплетенном корне изображена почка, а в другом клейме в аналогичном случае дан уже распустившийся росток. Пожалуй, самым показательным является гарнитур из двух браслетов клада 1939 г. на Стрелецкой улице в Киеве.(Корзухина Г. Ф. Русские клады…, т. XL № 101. Рисунки Корзухиной Г. Ф. неточны.) Здесь эволюция прослеживается и в верхнем и в нижнем ярусе. Из пяти знаков растительности первым следует считать тот "узел живота", у которого еще нет ростка над острием сердцевидного переплетения. Следующими будут две створки с птицами и семарглами, на которых сердцевидное переплетение уже увенчано ростком. Поздний этап вегетативного периода представлен на четвертой створке, где рядом помещены две сердцевидных композиции: на левой переплетение упрощено, а внутри лент-корней показаны тонко-зигзаговые линии, означающие, очевидно, соки, впитываемые корнями, В соседней арочке в центре переплетения возникает пышно распустившееся растение. Это уже последняя, высшая стадия расцвета. Но стадия полного созревания, известная по другим браслетам, здесь не показана.

Данный гарнитур, по-видимому, предназначался для весенних празднеств, но не для летних: здесь нет отягощенных древес, нет удвоенного солнца, которое могло бы указывать на Купалу. В пользу этого говорит и то, что здесь изображена вспаханная земля, а дождевые струи еще не поливают взошедших ростков - здесь изображена только волнистая линия дождя и черточки (капли?).

Большой интерес представляет корреляция разных форм знака растительности в верхнем ярусе с разными видами подпочвенной влаги в клеймах нижнего яруса. Выясняется, что простейшие формы знака растительности (без ростка наверху, без влаги в корнях) соотносятся с простой плетенкой, изображающей воду без солнечных кругов в составе плетенки. Развитая форма знака с пышным цветком сопровождается водной плетенкой с вкрапленными в нее одиночными солярными знаками. Знаки солнца помещены не в верхнем ярусе над животными и птицами, как делалось в тех случаях, когда они изображали солнце вообще или двойное светило летнего солнцеворота (Купала), а показаны вместе с водой, в единой системе почвенно-водно-корневого переплетения. Наличие солнечных знаков в воде конца весеннего сезона (расцвет, но не созревание) может означать лишь одно: в пору пахоты и сева, в пору появления первых ростков (конец апреля - начало мая) вода, питающая растения, еще холодна, а в пору расцвета (июнь) вода, в том числе и подпочвенная, уже согрета солнцем, что и показано наличием в её ярусе солярных злаков.

Средневековые люди, готовившие браслеты для аграрно-магических действий, прекрасно понимали, что солнце - не только свет, но и тепло. Для показа теплой июньской воды они остроумно применили совмещение; водной плетенки со знаком солнца. Солярные знаки верхнего, небесного яруса, означавшие не теплую почвенную воду, а самое солнце, тоже отражали календарную динамику природы: на одном и том же браслете мы видим как одиночные знаки солнца, так и удвоенные, связанные, несомненно, с летним июньским солнцеворотом, с разгаром лета к купальским русалиям. Достаточно вспомнить календарь IV в., где весеннее равноденствие обозначено одним солнечным крестом, а июньское солнцестояние двумя крестами и символом воды. Совершенно то же самое мы находим на браслете из михайловского клада в Киеве: в верхнем ярусе - лев и над ним двойное солнце, а в нижнем ярусе под этим клеймом - вода, прогретая солнцем. Сочетание льва и усиленного двойным знаком солнца вполне естественно, и дело здесь не только в том, что образ льва попадал к русским мастерам при посредстве импортных тканей и чеканных изделий - русские люди ежегодно ездили в южные страны, в "жребий Симов", туда, где водятся львы, и ассоциация льва со зноем "макушки лета" вполне естественна и обоснованна. Сложнее объяснить композицию на другом браслете того же гарнитура Михайловского клада. Ведь этот браслет разделен на четыре больших квадратных клейма без подразделения на ярусы. В трех клеймах изображено по одному солнцу и под ними: два льва и волк (пес?). Между волком и одним из львов в четвертом клейме помещена длинноногая птица и рядом с ней два солярных знака. В данном случае купальские русалии в конце июня, когда "солнце играет" символизирует птица с длинной шеей и хохолком на голове, в которой легко узнать журавля-красавку (Anthropoides virgo), обитающего в южной половине тогдашних русских земель.(Ганзак Я. Иллюстрированная энциклопедия птиц. Прага, 1974, с. 238-239. 100 Даль В. И. Словарь, т. I, с. 547. Иногда журавли отлетали и позже.) Прилет журавлей означал приток весеннего тепла: "Журавль прилетел и теплынь принес". Весенние игры и знаменитые пляски журавлей совпадали с началом русалий. Отлет журавлей совпадал с осенними праздниками урожая: "Кто когда хочет (улететь), а журавль к спасу", т. е. тогда, когда справляли праздник первых плодов.(Известен ряд хороводных песен, обращенных к журавлям:)

Жура, жура, журавель,
Журавушка, журавель!

Журавли, наравне с аистами, голубями и соловьями, считались на Руси "божьими птицами".( Токарев С. А. Религиозные воззрения восточнославянских народов. М., 1957, с. 51.)

Известны "веснянки" - ритуальные песни встречи весны (с них, видимо, и начинались русалии), в которых наряду с жаворонками и лебедями были и обращения к журавлям. Песня исполнялась на гумне, где поедались специально выпеченные из теста фигурки журавлей. "В старину этот обычай исполнялся взрослыми, теперь же исключительно детьми".(Календарно-обрядовая поэзия сибиряков. Новосибирск, 1981, с. 171, 181.)

По данным орнитологов, пребывание журавлей-красавок в наших краях таково: прилет весной, в конце марта - начале апреля. Живут журавли дружными парами, и гнезда семей расположены очень далеко друг от друга на постоянных, из года в год занимаемых местах. "Сразу по прилете на места гнездовья начинается ток, так называемые "пляски", на которые собирается большое количество особей. Для "плясок" выбирается ровная сухая площадка и на ней на утренней и, в особенности, на вечерней заре собираются все гнездящиеся поблизости птицы. Собравшись, журавли образуют круг, иногда в 2 или 3 ряда, оставляя середину свободной. На середину круга выходят несколько птиц и начинают подпрыгивать, распускать крылья, вытягивать шею, наклоняться, приседать, распуская перья зоба и издавая при этом трубные звуки. Утомившиеся птицы возвращаются на свои места в кругу зрителей, а на их места, на середину круга, выходят новые и снова начинаются танцы. Затем красавки всей стаей поднимаются, описывая круги в воздухе, и улетают".(Птицы Советского Союза. М., 1951, т. II. Раздел "Журавли", автор А. М. Судиловская, с. 136.)

Ну чем не "игрища межю селы"! Слет из разных гнездовий, хоровод, танцоры и танцорки, "пение" и все это в прямой связи с солнцем, с зарей. Подобные игрища журавлей наблюдаются иногда и на протяжении лета.

Думаю, что особое отношение славян-язычников к журавлям объясняется этими интересными брачными танцами. Нельзя отрицать того, что календарная близость таких плясок к девичьим русальским пляскам должна была сблизить в сознании древних людей этих грациозных птиц с весенним русальским комплексом. Браслет Михайловского клада является не единственным примером изображения журавля в русском прикладном искусстве XII - XIII вв. Схематичные (сильно укороченные) журавли есть на колте из Терихова, где они находятся у символов плодородия(Гущин А. С. Художественное ремесло…, т. XIV, р. 3.), и на браслете из Владимира, где журавль (?) изображен около "узла живота" и созревшего плода (шишки хмеля).(Кондаков Н. П. Русские клады, т. 4.)

Но самым интересным является браслет из киевского клада 1893 г. ( Кондаков Н. П. Русские клады, рис. 88 и 120; Корзухина Г. Ф. Русские клады…, т. XXXV, рис. 1; Рыбаков Б. А. Прикладное искусство…, рис. 43, 161.) В шести крупных арках (браслет не разделен на ярусы) размещены четыре журавля и между ними два грифона. Между арками - орнаментальные узлы, которые можно истолковать как "корни, напаяемые водой". Все журавли обрамлены красивым сложным переплетением стеблей и ростков, образующих одинаковую стройную систему, в сердцевине которой знак земли, разделенный на четыре части с отходящими от него во все четыре стороны стеблями с криновидными ростками на концах. У грифонов тоже по четыре ростка, но один обращен не вверх, а вниз, к земле. Вода, земля, растительность уже, тем самым, представлены на браслете.

Динамика развития растений прослеживается и здесь: на одной створке браслета около журавлей вырастает узкий трехлистный крин, а у другой пары птиц растение дало уже пышную пятилистную форму. Однако растительного символа в виде древа с отягощенными ветвями, обозначающего созревание, здесь еще нет; следовательно, имелся в виду весенний период, завершающийся июнем, как и на браслете из стрелецкого клада 1939 г. Очевидно, время летнего солнцестояния (два солнца) было календарным пределом для браслетов с изображениями журавлей, что совпадает и со временем последних журавлиных плясок в июне (Рис. 135).

На интересующем нас браслете все журавли танцуют: одна нога журавля стоит на горизонтальном подножии арки, а другая упирается в вертикальную стойку. Птицы попарно обращены друг к другу головами. Грифоны, которые, как мы знаем еще по турьему рогу из Черной Могилы, содействовали весеннему расцвету природы, здесь вполне на месте - каждый из них обращен к одной из танцующих пар. Журавлиные пляски нередко производились по кругу; браслет, будучи надет на руку русальской плясуньи (а это зафиксировано изображениями на самих наручах), образовывал как бы журавлиный круговой хоровод.( В составе клада 1892 г. был найден железный топор (Кондаков Н. П. Русские клады, с. 140). Из 170 кладов, найденных до середины XX в., это единственный клад с такой необычной находкой. Русальский характер браслета с журавлями вполне согласуется с ритуальным значением топора: у македонских славян топор заменяет жезл предводителя русальской дружины, так и называемого "топорником" ("балтаджи"). Перед обрядовым танцем он проводит топором окружность вокруг хоровода. Сам он пляшет в середине кола. "Движением обращенного вперед топора он подает знак к началу и окончанию танца" (Белецкая Н. Н. Аграрно-магическая основа и драматизация в традиционных святочных игрищах Македонии. Ckoплje, 1968, с. 109). Автор напоминает, что "на изображении готских игр, аналогии которых с зимними русалиями показаны Веселовским, один из ряженых вооружен топором" (там же).)

Изображения журавлей есть на серебряной оправе рукояти ножа из киевского клада 1885 г. в усадьбе Есикорского, упомянутого выше в связи с пряслицем колдуньи Потворы.(Кондаков Н. П. Русские клады, с. 125-126, рис. 81. Пряслице найдено не в составе клада, а на месте клада.) На одной стороне изображены два журавля по сторонам "узла жизни" (со знаком земли), увенчанного распустившимся пятилистием. На другой стороне оправы выгравирована птица и около нее вертикальная водная плетенка, которая может означать только дождь, магически вызываемый на землю и растения. Такая полная магическая формула, изображенная на ноже с дорогой серебряной рукоятью, невольно напоминает нам описание жертвоприношений кур в "Слове Иоанна Златоуста". Сказав, что русские люди продолжают молиться не только Перуну и Хорсу, но и вилам, Макоши и берегиням, впоследствии отождествленным с русалками, автор поучения пишет:

"…а инии в Сворожича (Дажьбога?) верують и в Артемиду (Ладу), им же невегласи человечи молятся и куры им режють. О, убогая курята, оже не на честь святым предашася, ни на честь верным человеком, но на жертву идолам режются … а ипеми в водах потапляемы суть".(Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 59.)

Моления в честь вил и берегинь, при которых кур или режут или топят в воде, прямо связаны с весенне-летними русалиями, с молениями о дожде. Журавли оказались вплетенными в такой комплекс: земля, распускающееся растение, небесная вода, нож, женщина-колдунья… Слово "потвора" ("потворинъ прясльнь") могло быть нарицательным, могло быть личным прозвищем киевской ведуньи-ведьмы. Близость пряслица к месту зарытия клада с жертвенным ножом вполне оправдывает Н. П. Кондакова, издавшего замечательную эпиграфическую находку вместе со всеми украшениями клада. Культ журавлей, возможно, прояснит вопрос о корнях русской сказки о Жар-Птице. Эта сказочная птица наделена многими чертами, совершенно чуждыми журавлям, но следует обратить внимание на то, что многие словесные обозначения жара, раскаленных угольев фонетически очень близки к словам, обозначающим журавлей:

"Жеравик" - омоним, обозначающий и журавля и раскаленные угли.

"Жеравь" - журавль.

"Жеравый" - горящий, жаркий, раскаленный.

"Жаравь" - журавль.

"Жарявый" - горящий, жаркий.

(Срезневский П. И. Материалы…, т. I, стлб. 845.)

Близость написания, достигающая иногда омонимического тождества, привела к сближению двух семантически не связанных понятий точно так же, как близость архаичного слова "конъ" (основа, начало, кон) к "коню" привела к тому, что печной опорный столб в избе - "коник" - стал оформляться в виде конской головы. Реальные журавли устраивают свои хороводные пляски на вечерней или утренней заре; реальные журавли в июне (когда появляются птенцы) "каждый вечер и утро летают на кормежку на ближайшие хлебные поля".( Птицы Советского Союза, т. II, с. 108.) Сказочная Жар-Птица (может быть от "Жаравь"-птица?) прилетает на пшеницу и её караулят от зари до зари. Огненные свойства священной птицы, её светящиеся перья могли возникнуть в результате освещенности её лучами восходящего или закатного солнца; содействовало этому и сходство слов "жаравь" (птица) - "жарявый" (раскаленный).

А первичной основой для сказки могло служить поверье, что счастье и удача выпадает тому, кто первым увидит журавлиные русалии. Быть может, весенние русальские игрища людей должны были начинаться после того, как кто-то из людей уже увидел хоровод и пляски птиц, принесших с далекого юга тепло и расцвет природы? Изображения журавлей вместе с покровителями растений семарглами на русальских браслетах и на жертвенном ноже подкрепляют мысль о связи русалий с журавлями. Не противоречит этому и наличие волка на одной створке с журавлем: волки, покровителем которых был св. Георгий (егорьев день 23 апреля), и в сказках о Жар-Птице выступают нередко как помощники героя. Внести большую определенность в выводы, к сожалению, не представляется возможным.

Оценивая только одну часть орнаментики языческих наручей XII - XIII вв. - аграрно-магическую символику их, мы должны признать её весьма ценной и важной. Как и в магической орнаментации дома, когда люди стремились оградить свою "хоромину" от зла не только отдельными, изолированными символами, а всей системой, движением солнца, динамикой закономерности природы, так и в русальских браслетах и в парадной диадеме мы тоже видим продуманную систему и стремление выразить календарное развитие природы, накопление вегетативной силы, динамику весеннего расцвета с целью воздействия своими обрядами на этот расцвет.

Широкие серебряные наручи из аристократических кладов, найденных в разных концах Руси, раскрывают перед нами не только разнообразную и изощренную языческую символику, являвшуюся как бы письменностью карпогонической магии, но и дают нам драгоценные изображения главных языческих обрядов годового цикла - русалий.(Рыбаков Б. А. Русалии…) Прямое запрещение церковью русалий ("Грех есть плясати в русалиах"; "се же суть злая и скверная дела - плясанье, гусли… игранья неподобный русалья"), категорическое осуждение женщин, исполняющих ритуальные танцы ("Пляшущая бо жена - любовница диаволя… невеста сотонина…"), вполне объясняют нам особый характер этого раздела украшений - полное отсутствие христианских изображений. Браслеты предназначались не для парадного наряда, предусматривающего появление княгини или боярыни в храме, и не для простого повседневного убора, а для торжественного, но, очевидно, потаенного участия в прадедовских обрядах.

Русальные обряды изображены на шести широких двустворчатых наручах ХII-ХIII вв.(Для устранения громоздкости в обозначении браслетов употреблю следующие условные названия:

Киевский. См.: Петров Н. Альбом достопримечательностей церковно-археологического музея Киевской духовной академии. Киев, 1915, вып. IV - V, рис. 1.

Музейный гарнитур из двух тождественных наручей коллекции Гос. ист. музея. Местонахождение неизвестно. См.: Рыбаков Б. А. Ремесло…, с. 268, рис. 60.

Рязанский. Найден в Старой Рязани. См.: Даркевич В. П., Монгайт А. Л. Старорязанский клад 1966 г. - Сов. археология, 1967, № 2, с. 211-223.

Серенский. Литейная форма из Серенского городища. См.: Никольская Т. Н. Земля вятичей. М., 1981, рис. Тверской. См.: Тверской клад 1906 г. - ЗОРСА, 1915, т. XI, табл. II, рис. 1-2.

Городищенский. Клад из с. Городище Хмельницкой обл. См.: Археологiя, вып. 16.

Демидовский. Из с. Демидова близ Николаева. См.: Грушевсъкий. Молотовське срiбло. ЗНТ IM. Шевченка, XXV. С русалиями связан условно.

Укрупненные фотографии ряда наручей изданы мною в "Прикладном искусстве" (рис. 145-161).) (Рис. 136).

Киевский наруч. Одноярусный; каждая створка разделена на три арочки. В средних арочках семарглы в необычном виде взлета. Крылья подняты и разведены в стороны, лапы протянуты вширь. Собачья морда божества окружена нимбом. Все фигуры окружены черным фоном черни. В левой арке изображена женщина, танцующая с распущенными рукавами. Голова не покрыта, волосы лежат свободно, что, по всей вероятности, указывает на девичий, а не женский обычай. Рубаха женщины подпоясана и орнаментирована на груди. На руках, поверх рукавов - браслеты. Голова её повернута вправо. Рукава от кистей рук до земли орнаментированы прямыми и струйчатыми линиями. Левая рука поднята вверх, правая опущена так, что струйчатый рукав касается земли.

На этой же створке изображен гусляр. Он в свисающем колпаке, в длинной вышитой на груди и на предплечьях рубахе. Гусли пятиугольные. Гусляр, как и все персонажи этого наруча (включая и обоих семарглов), обращен к плясунье.

На правой створке - птица, кусающая себя за крыло, второй семаргл и в крайней правой арке - воин, исполняющий танец. Он с открытой головой, юн, безбород; рубаха вышита. В правой руке нож или меч; в левой - небольшой миндалевидный щит.

Гусляр является значительной фигурой; около него больше всего ростков, входящих внутрь арочки снизу и сбоку. Может быть, это - "леторасли" Кирилла Туровского, новые ветви, отросшие в этом году? Но главной все же является Василиса Прекрасная (из сказки о Царевне-Лягушке), исполняющая танец воды и жизни.

Музейный гарнитур. Два идентичных экземпляра, происходящие, возможно, из Владимиро-Суздальской земли. Их особенностью является отсутствие черни - все фигуры в арочках выделены позолотой. Есть нижний ярус со знаками воды (под участниками русалий) и с изображением корней под арками с зайцами и птицами.

Арки верхнего яруса, как уже говорилось, возможно, символизируют небосвод с дождевыми каплями. Каждая створка разделена пополам вертикальной полосой с дождевыми каплями и схематическими ростками. В образовавшихся секциях по две арки с замкнутым сюжетом и над арками у самого верхнего края помещена личина. Всего на браслете четыре личины. Быть может, эта бородатая и крайне схематичная личина над небосводом должна напомнить о существовании верховного небесного божества?

В арках той створки, где нижний ярус весь посвящен теме почвенной воды, даны две пары человеческих фигур: в правой секции в крайней правой арке изображен лицом влево мужчина, сидящий на седалище со спинкой, а в соседней арке - женщина, обращенная лицом к мужчине и сидящая на каком-то более легком стуле иной конструкции. Мужчина одет в короткую одежду с вышивкой на предплечье; женщина в рубахе тоже с предплечьями и с "завеской" спереди.

Оба персонажа показаны оживленно беседующими: гравер крайне тщательно и выразительно показал их руки. В соседней секции мужчина изображен очень сходно, но под левой рукой он держит мех волынки, углы бурдюка которой высовываются сзади него.

Женщина распустила длинные рукава и танцует перед музыкантом. Левая рука поднята, правая опущена долу таким образом, что рукав касается земли. Запястья сжаты браслетами, очевидно, для того, чтобы плясунья могла управлять рукавами, изображая крылатую виду. Полосы на рукавах-крыльях не продольные, как на киевском браслете, а поперечные; точно так изображено здесь продолжение дождевых арок на их вертикальных частях.

Плетенка воды в нижнем ярусе одновременно передает и основную идею ритуала: "вода должна напоить корни" - одна из лент плетенки (корень) на всем протяжении покрыта каплями.

Секция наруча с танцующей девушкой и музыкантом в целом дает нам общую картину трехъярусного мира.

На рассмотренной правой створке браслета изображено то, что по сказке о Царевне-Лягушке должно происходить после взмаха правой рукой, когда вокруг появились леса и воды. На соседней левой створке показаны, как и следует по сказке, птицы и звери: два зайца и две птицы. Птицы держат в клюве каких-то червяков (?), что календарно может быть приурочено ко времени пахоты и сева. Под птицами и зайцами в нижнем ярусе показаны очень декоративно парные корни. Зайцы требуют особого рассмотрения. Прежде всего нужно обратить внимание на то, что около морды каждого зайца изображена красивая чара на поддоне - зайцев угощают. Фольклорные славянские материалы о зайцах очень обильны.( Сумцов Н. Ф. Заяц в народной словесности. - Этнограф. Обозрение, 1891, № 3; Гура А. В. Символика зайца в славянском обрядовом и песенном фольклоре. - В кн.: Славянский и балканский фольклор. М., 1978; Гура А. В. Статья "Заяц" в проекте словника этнолингвистического словаря славянских древностей. М.. 1984, с. 129-149.) Известны песни и поговорки, связанные с зайцем; игры и танцы сохранили реминисценции древних обрядов. Заяц в фольклоре расценивается как символ мужской оплодотворяющей силы; с ним связано много эротических песенок и присловий, широко применявшихся у славянских народов в процессе свадебной обрядности. Отмечается связь зайца с фаллическим культом.(Гура А. В. Статья "Заяц", с. 136-137.)

В пользу этого говорит и одно изображение на другом браслете XII - XIII вв., где заяц показан в состоянии полового возбуждения.(Рыбаков Б. А. Прикладное искусство…, с. 105, рис. 148.)

Фольклористы отмечают прочную связь зайца с идеей плодородия вообще и аграрного плодородия в частности. Наряду с этим общеизвестны приметы, объясняющие встречу с зайцем, как предвозвестие несчастья. Быть может, это следует объяснять все же предостережением: несчастье происходит не оттого, что заяц перебежал дорогу, а оттого, что человек пренебрег вещим предзнаменованием? Во всяком случае, следует помнить, что зайца называли "чертогоном". К материалам, собранным фольклористами, следует добавить исторические данные, почти синхронные нашим наручам. В летописи Даниила Галицкого под 1252 г., описывая крещение литовского князя Миндовга, летописец отмечал его языческие верования:

"Жряше богом своим вътайне: Нънадееви и Телявели и Диверикъзу, заечъему богу… Егда выехаше на поле и выбегняше заяць на поле - в лес, (в) рощения не вохожаше вну и не смеяше ни розгы уломити…".(ПСРЛ, т. II, с. 188.)

Поставленный на третье место после бога неба и божественного кузнеца, "заячий бог" оказывается покровителем растительного мира, без ведома которого нельзя сломать ни одной ветки. Добавим к этому, что заяц был в античности зверем Афродиты, нередко выступавшей в роли богини плодородия.

Среди севернорусских амулетов XI - XII вв. встречаются небольшие фигурки зайцев, подкрепляющие поговорки о "чертогоне". Птицы и угощаемые из чары зайцы представляют тот живой мир, который должен процветать после ритуального танца Василисы Прекрасной. В итоге перед нами на браслетах целая концепция макромира:

1. Небесный ярус. "Хляби небесные" и над ними четыре личины (как на Збручском идоле), очевидно, напоминающие о высшем, повсеместном божестве. С неба вниз падают капли дождя.

2. Земной ярус. Здесь происходит моление о воде. Девушка, одетая русалкой, под музыку танцует танец воды и жизни. Представителями фауны являются птицы и зайцы (божества растительности); к последним особо относится принос треб ("жряху им").

3. Почвенно-земной ярус представлен корнями растений и потоками почвенной влаги, проникающей в корни. Гарнитур из двух тождественных наручей служит прекрасной иллюстрацией к сказке, сохранившей отголоски древних русалий. Различие правой и левой руки здесь не соблюдается, но на каждом браслете вода и волшебный вызов воды помещены на правой половине, а птицы, звери и корни - на левой, как в сказке.

Рязанский браслет 1966 г. Элегантный браслет, изготовленный не по стандарту: арочки здесь расположены не на одной линии, а уступом, так, что средняя арка опускается до нижнего края, разрывая нижний ярус надвое и тем самым становясь центром всей композиции. На одной створке в таком срединном месте помещен гусляр, а на другой - грифон. (Рис. 137).

Створка с гусляром композиционно построена так: в левой арке - плясунья, в средней - гусляр, а в правой - мужчина, пьющий из чаши. Над средней аркой - две птицы, а в нижнем ярусе по сторонам гусляра - знаки воды. Гусляр и сидящий мужчина смотрят на плясунью; в эту же сторону повернута и голова грифона.

Танцующая девушка одета в рубаху и поневу; одежда её украшена вышивкой: на поневе вышиты птичьи лапы и струйчатые вертикальные линии, ворот и подол украшены точками. Браслеты надеты. Длинные, широкие рукава украшены 8 - 10 поперечными волнистыми линиями. Девушка пьет из чаши (аналогичной чаше музейных наручей), орнаментированной точками и одновременно танцует, так как одна нога, обутая в изящный сапожок, поставлена на каблук. Около женской фигуры, у её колен, изображена львиная маска.

Мужчина-русалец показан сидящим на пне(?) с могучим отростком.. На нем колпак и короткий кафтан, покрытый узором из птичьих лап. В левой руке он держит короткий жезл или свирель, а правой подносит ко рту чашу.

Питье особого напитка входит в комплекс русальских экстатических действий, так как нередко танцующие падали без чувств и их отпаивали водой с настоем разных трав и чесночным соком.(Маринов Д. Народна вера…, с. 484.)

Гусляр изображен сидящим. Кафтан его тоже украшен; на голове - колпак. Со всех четырех сторон гусляра окружают завитки ростков. Этих завитков вокруг гусляра (и здесь и на киевском наруче) больше, чем вокруг других персонажей. Гусляра на киевском браслете тоже окружают именно четыре ростка "со всех четырех сторон". Быть может, с гуслями изображался руководитель обряда, сам волхв-"облакопрогонитель"? Его центральное положение в композиции подтверждает эту мысль.

Знаки воды, находящиеся под плясуньей и под сидящим мужчиной ("свирельцем?), очень выразительны: одна линия плетенки снабжена каплями влаги, а на другой показана волнистая струя, подчеркивающая водную сущность символа.

На другой створке, как это мы знаем и по другим примерам, в нижнем ярусе показаны корни растения. В центральной створке изображен грифон, весь пронизанный водными струящимися линиями и с подчеркнутым покровительством растениям: хвост его представляет соединение фалла с ростком, а крыло с текущими внутри него соками превращается в сочное растение.

Большой интерес представляют две симметричные фигуры семарглов, в значительной степени сплетенные из корней с показом "соков земли" и в виде точек и в виде волнистых линий. Круг этих фантастических существ образован своеобразным изгибом корня с сохранением фаллического элемента. Головы мужские в колпаках. На высоком вороте каждого четко и крупно обозначен древний знак засеянного поля - прямоугольник, разделенный диагоналями на четыре части с точкой-семенем в каждой части. По всей вероятности, здесь отразился уже процесс антропоморфизации полуиранского Семаргла, и персонажи данного браслета в большей мере отвечают позднейшему образу Переплута, к которому мы вернемся в дальнейшем.

В целом рязанский наруч дает нам две сферы религиозных представлений: на одной створке - корни растений, которые охраняют и напаяют божества-переплуты, и главный хранитель жизненной силы на земле - грифон-див в центре. На другой створке показаны русалии, моления людей о небесной воде, о низведении её на растительный мир. Все очень продуманно и логично.

Серенский браслет известен по обломку литейной формы из раскопок Т. Н. Никольской в вятическом городке Серенске. Учитывая, что отливка получает зеркальное изображение, мы должны именно так её и рассматривать.(Рыбаков Б. А. Русалии…, с. 109, рис. 11.)

Детали, выполнявшиеся гравировкой, здесь, естественно, отсутствуют. В левой арочке изображена женщина, пьющая из кубка, сидя. В средней - плясунья с распущенными рукавами. Резчик формы позаботился обозначить груди девушки, что тоже связано с магией вызывания дождя. В правой арочке - музыкант, играющий на волынке-козе; у инструмента, часто изготавливавшегося из козьей шкуры и носившего в таких случаях и наименование козы, часто сохраняли козью голову с рогами, которая и обозначена на литейной форме.(Даркевич В. П., Монгайт А. Л. Клад…, с. 221.) Нижнего яруса на этой форме нет.

Таковы те древнерусские серебряные наручи, которые содержат главный и наиболее опознаваемый элемент русалий - заклинательный танец "воды и жизни". (Рис. 138).

Рассмотрим теперь те наручи, где нет плясуньи, но сюжеты изображений представляют не меньший интерес. Тверской браслет. В кладе 1906 г. найдено два наруча, но один из них, довольно примитивной работы, не выделяется из общего уровня. Другой наруч выполнен великолепно твердой умелой рукой гравера и представляет для нас большой интерес. Наруч двухъярусный, верхний разделен на шесть арочек. Изображения в арках слева направо:

1. Женщина с кубком около семаргла. Внизу - знак воды.

2. Танцующий мужчина в вышитой по-украински рубахе. Внизу - корни.

3. Женщина в длинной одежде с кубком в правой руке. Внизу - знак "теплой воды".

4. Знак "плодоносящего древа" (спелый хмель?). Внизу - корень.

5. "Кентавр" со львиным туловищем. Внизу - корни (такие же как в № 2).

6. Заяц (?) с процветшим хвостом. Внизу - знак "теплой воды", как в № 3.

Правая створка здесь, как и на рязанском браслете, отведена представителям и покровителям растительной природы. Таковыми следует считать "кентавра" и "заячьего бога" с цветком на хвосте и с символом мужской оплодотворяющей силы. Отягощенное древо - желаемый, испрашиваемый результат молений.

Левая створка, тоже подобно рязанскому наручу, отведена под показ людских молений. Главной фигурой является русалец, показанный в момент "многовертимого плясания": широко, как на бегу, расставленные ноги, поднятая ко лбу правая рука, широко откинутая назад левая.

Наиболее интересна крайняя левая арочка, в которой обычно на других браслетах находилась плясунья-русалка с распущенными рукавами. Здесь изображена девушка в длинной одежде с вертикальной орнаментированной полосой от ворота до подола, с подобранными рукавами и с конической чашей в левой руке.(Рыбаков Б. А. Прикладное искусство…, с. 103, рис. 136. Увеличенное фото, позволяющее разглядеть детали.) Перед девушкой находится сильно изогнутое существо, как бы вырастающее из земли. Его узкое тело напоминает ствол растения: внизу, у земли оно расширяется; так нередко изображают корни, комлевой конец растения. По узкому лентообразному телу идут точки-капли, как на корнях нижнего яруса на многих наручах. Голова существа закинута, и морда почти касается земли. Морда его собачья, лапы тоже. Из плечевого пояса выходят не только лапы, но и крылья. Девушка правой рукой держит Семаргла за кончик крыла. (Рис. 139).

Нет никаких сомнений в том, что перед нами изображение двух частей обряда в честь Семаргла-Переплута: в центре - пляска, а в боковых арках - питье из рогов.

Городищенский браслет из Галицкой земли.( См. публикацию В. И. Якубовского ("Археологiя, № 16. Київ, 1975, с 95, рис. 8). Опубликованный рисунок не дает представления о важных деталях. Я благодарен В. И. Якубовскому и П. П. Толочко за присылку мне превосходных фотографий.)

Створки браслета неоднородны; на одной - две широких арки, разделенные вертикальной плетенкой, символизирующей дождевую воду. На другой створке три арки, и разделителями их являются подобия столбообразных идолов. (Рис. 140).

Сюжеты изображений в пяти арках-небосводах таковы: 1. (слева) Две женщины сидят напротив друг друга. Над ними подвешена полукругом какая-то завеса (?) из четырех - пяти рядов. У левой женщины в одной руке турий рог с оковкой, а в другой - предмет, напоминающий прялку с куделью. Правая рука с прялкой выставлена на передний план. Вторая женщина выставляет вперед веретено, а правая рука показана как бы в благословляющем положении по отношению к рогу. Обе женщины одеты в длинные платья с узором на подоле; у правой - узорчатый пояс. Головы не покрыты; ноги обуты в туфли.

2. Вслед за вертикальной дождевой полосой под широкой аркой небосвода изображены две птицы, крылья которых превращаются в некое подобие сох с коротким грядилем (см. рисунок этнографических сох). На груди у каждой птицы четкая вертикальная зигзаговая линия.

3. На второй створке в левой арке тоже две птицы, но без зигзага на груди. Из их крыльев вырастает крупный пятилистный росток - обычная идеограмма растительной силы.

4. Между двумя столбами-"идолами" изображен волк с "процветшим" хвостом. Его морда повернута влево, и он смотрит на самую верхнюю личину, помещенную выше арок.

Исключительно интересным является то, что все пространство между двумя столбами покрыто особым видом двойной перекрестной черневой штриховки: углубленные линии залиты чернью, а десятки образовавшихся ромбиков снабжены точками в центре. Перед нами типичное условное изображение засеянного поля (см. выше). Волк идет по засеянной ниве.

5. В последней секции браслета дана такая сцена: волк кувыркается, задрав высоко задние ноги; хвост у него обычный, без цветка на конце. На волке два пояса: один у бедер, другой посередине живота. Справа от волка - женщина в полураспахнувшейся юбке (поневе?); в руке у нее или конец пояса или какой-то стержень. Морда зверя обращена вправо и закрывает часть живота женщины. Представляют интерес и малозаметные узоры в углах между арками: над сценой с двумя пряхами слева изображен типичный знак растения с боковыми ветвями (см. рис. 140), а в правом углу - только одна овальная черточка, которая может изображать семя. Над птицами с пашущими орудиями слева едва намеченная схема ростка (встречающаяся и на браслетах из других мест), а справа - пять четких параллельных бороздок, которые, возможно, и означают борозды на поле.

Композиция второй створки с тремя "арками" иная. Здесь средние треугольники (над двумя "идолами") вдвое больше по площади, и они использованы так: над правым столбом весь треугольник четко заштрихован узором "засеянного поля" с обозначением семян в каждом квадратике. Тема засеянной нивы доминирует на браслете. Другой большой треугольник использован для изображения крупной личины с рожками, приходящейся над левым столбом, который от этого стал трехглавым. По другую сторону поля, в правом уголке створки - тоже личина, но из-за недостатка места нечетко исполненная. Итак над дугами "арок" - поле с семенами, по сторонам которого две личины, два божества (?).

Весь этот верхний ряд содержит изображения: одного семени, борозд на поле, двух ростков, одного засеянного поля и двух богов, из которых один рогат.

Столбы очень сходны между собой и внешне симметричны. Капители столбов оформлены в виде голов львиц; у правой капители отсутствуют уши, что несколько уменьшает сходство со львицей, но следует сказать, что и в белокаменной скульптуре Владимиро-Суздальской земли встречаются (особенно в консолях) львиные морды без обозначения ушей. Базы столбов даны как морды львов: у левого льва морда лежит на лапах, а у правого особенно подчеркнута его косматая грива. По всей вероятности, в эти две львиных пары заложена идея семейности, продолжения жизни (как на свадебном браслете из Чернигова)(Рыбаков Б. А. Прикладное искусство и скульптура, т. II, с. 428, рис. 211, 2.), что вполне гармонирует с засеянным полем, по сторонам которого расположены эти львиные столбы. Личины правого столба, отделяющего поле с волком от сцены кувырканья, в значительной мере антропоморфны, в них львиное сливается с человеческим.

Общая идея орнаментации вполне ясна: данный наруч, как и все подобные двустворчатые браслеты с языческой семантикой, предназначался для аграрно-магических заклинательных действий, но его необычность, уникальность, отсутствие знакомых нам сцен русальских плясок требуют специального анализа каждой из пяти секций отдельно и всех пяти в комплексе.

Первая секция (с двумя сидящими женщинами) хорошо расшифровывается при помощи этнографии: прялка с куделью, пустое веретено без спряденых нитей, седалища у каждой пряхи - все это указывает на известные "посиделки", "супрядки", совместное веселое прядение, начинавшееся на рубеже осени и зимы в октябре - ноябре. Около 26 октября в "дмитровскую" пятницу происходило поминание предков, а 28 октября отмечался день Параскевы-Льняницы (девятая пятница языческого года).(Чичеров В. И. Зимний период…, с. 13, 37, 44; Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 390 - 392.) Самая ранняя пора празднеств, открывающих сезон посиделок, - 1 октября, "покров пресвятой богородицы" (старый стиль); вторая дата девичьих праздников - "кузьминки" - 1 ноября, когда прядение уже повсеместно шло.

Открытие сезона сопровождалось играми ряженых, возглавленных "двумя барынями".(Чичеров В. И. Зимний период…, с. 44.) Этнография объясняет нам не только наличие двух женщин, сидящих с прялкой и веретеном, но и загадочные полукруги, свисающие сверху:

"… К Покрову-дню ткут крестьянские девушки, задумывающиеся о женихах, так называемую "обыденную пелену". Собравшись вместе, они с особыми, приличными этому случаю песнями, теребят лен, прядут и ткут его, стараясь непременно окончить работу в один день, обыденкой. Приготовленную таким образом пелену (холстину) перед обедней на Покров несут к иконе покрова".

Иногда срок изготовления обетной холстины передвигается ближе к концу октября. В Вологодской губернии (до 1849 г.) "… было обыкновение строить девятой пятнице обыденную пелену аршина в полтора…" (несколько более метра).( Чичеров В. И. Зимний период…, с. 40; Коринфский А. А. Народная Русь. М., 1901, с. 429-430.)

Вот такая холстина-обыденка и изображена, очевидно, над головами двух прях в первой секции нашего браслета. В языческих представлениях Пятница-Льняница отождествлялась с древней Макошью.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 392.) Быть может, именно поэтому на вершине столбов-идолов изображены львицы, представительницы женского начала? Во всяком случае, мы вправе соотнести двух прях, возносящих священный рог, к культу Макоши, в котором именно эта функция - покровительницы прядения и ткачества - уцелела вплоть до конца XIX в. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 379-388.) Семя и росток, показанные в уголках этой секции, указывают на основную функцию богини плодородия, которая в данном случае отступает на второй план.

Вторая секция (птицы и сохообразные придатки к крыльям). Обычнейший сюжет - две смотрящие друг на друга птицы - здесь осложнен добавлением к их крыльям угловатых конструкций в виде буквы А. На Украине широко известны пахотные орудия такого типа: рукоять, короткий грядиль, перемычка, соединяющая грядиль с пашущей частью, и ремни, идущие к упряжи. Все это, включая ремни упряжи, здесь налицо, но, разумеется, в несколько орнаментизированном виде. Створку можно истолковать как заклинание весенней пахоты. Это подтверждается третьей створкой, на которой между птицами, на месте сох, появляется огромный росток - хороший пример орнаментальной динамики: вспахано, посеяно и взошло. Правый уголок второй створки подтверждает расшифровку конструкций как сох - там изображены борозды. (Рис. 141).

Самым сложным является истолкование двух последних, взаимосвязанных секций браслета. Они связаны соседством с львиноголовыми столбами, связаны четкой идеограммой засеянного поля и дважды повторенной фигурой волка. Культ волка очень древен и сложен. Помимо общеизвестных отрицательных сторон этого хищника, мы в фольклоре нередко находим обрисовку и положительных качеств волка. Волки считаются пожирателями чертей, т. е. носителей активного зла. Встретить волка в пути - к добру. В сказках серый волк помогает Ивану-Царевичу. Быть может, для древних славян-земледельцев волки были полезны весной, когда всходили яровые хлеба и лен, а в лесных чащах было множество рогатой мелочи (косули, дикие козы, серны), оленей, кабанов, которые причиняли огромный вред молодым зеленям. Волки на открытом пространстве засеянных нив легко травили эту живность, невольно оберегая тем поля от потравы. Покровителем волков у восточных славян был святой Георгий, "волчий пастырь", а если углубляться в античную древность, то в Греции таким покровителем был Аполлон (Аполлон Ликейский, "Волчий"); Аполлон в некоторых мифологических эпизодах превращается в волка. Мать Аполлона и Артемиды - богиня Лето - тоже оборачивалась волчицей. В знаменитом дельфийском святилище Аполлона было медное изваяние священного волка, спасшего храмовые сокровища.( Лосев А. Ф. Античная мифология. М., 1957, с. 282.)

Патронат св. Георгия над волками приводит к своеобразному восприятию хищных действий зверя: "Что у волка в зубах - то Егорий дал".(Токарев С. А. Религиозные верования…, с. 47.) Это приводит к тому, что нападение волка на скотину рассматривается как признак будущей удачи и довольства. У сербов считается, что волк приносит удачу и специально может предсказывать урожай.( Кулишин Ш. и др. Српски митолошки речник. Београд, 1970, с. 82.)

Интересно древнее наименование волка, сохранившееся лишь в заговорах: "хорт" (Брянская обл., мои записи в с. Вщиже 1940 г.). Многие славянские народы отмечали среди зимы на святках "волчьи праздники", долженствовавшие умилостивить паству солнечного Егория, особенно лютую в зимние месяцы. Особый интерес представляет "ликантропия" - оборотничество людей в волков с возможностью обратного превращения в человеческий облик. Такие поверья широко распространены у русских, украинцев, белорусов, поляков, болгар.( Moszynski Kazimierz. Kultura ludowa Slowian. Krakow, 1934, v. II, s. 576.)

Самые ранние сведения о ликантропии сообщает Геродот, описывая нравы невров (праславян, живших на территории современной Белоруссии и северной Украины): "Эти люди (невры), по-видимому, оборотни. Ведь скифы и эллины, которые живут в Скифии, говорят, что раз в год каждый невр становится волком на несколько дней и затем снова возвращается в прежнее состояние".(Народы нашей страны в "Истории" Геродота. М., 1982, с. 141-142.)

Рассказ, записанный недоверчивым Геродотом, которого клятвенно уверяли в его достоверности, смыкается через две с половиной тысячи лет с многочисленными этнографическими данными, преимущественно из тех самых мест, где в древности обитали невры. Наш браслет найден близ земли невров и в самом центре ареала сведений о волкодлаках. Именно в Галиции (где был найден браслет с волками) и в Польше "на коляду" (новогодние святки) бегали по селу с чучелом волка и с волчьей шкурой (а "волкодлак" и означает буквально "волчья шкура") ряженые, т. е. активные участники святочного ритуала.(Афанасьев А. Н. Русские народные сказки, с. 765.) Сохранилось много вариантов рассказа о том, как колдун превратил в волков весь свадебный поезд из-за того, что его не пригласили на свадьбу. Под шкурой убитого оборотня-"волкодлака" находят обрядовый пояс "вясельнага маршалка" (Нiкольскi Н. М. Жывёлы у звычаях i абрадах. Менск, 1933, с. 50.) (по-русски - свадебного "тысяцкого") - главного распорядителя свадебного ритуала. Это связано, по всей вероятности, с тем, что на зимние святки (от 24 декабря по 6 января ст. ст.) приходились и массовые свадьбы после филипповского поста и "волчьи праздники", когда рядились в шкуры и маски.

О связи волкодлаков со жреческим сословием говорят строки Кормчей:

"Облакогонештеи от селян влъкодлаци нарищаються. Егда убо погыбнеть луна или слънце, глаголють: "Влъкодлаци луну изъедоша или слънце".(Афанасьев А. Н. Русские народные сказки, т. I, с. 736.)

"Облакогонители" - это один из высших разрядов волхвов, ведающих погодой, облаками и даже солнцем. "Селянам", прозвавшим их волкодлаками (вурдалаками, вовкулаками), они могли являться, очевидно, и в волчьем обличье, ряжеными. Военные и жреческие функции на том этапе общественного развития вполне еще могли совмещаться: напомню близость терминов "князь" и "жрец" (knez; ksedz) в славянских языках. "По русским поверьям, - пишет А. Н. Афанасьев, - вовкулаки бывают двух родов: это или колдуны, принимающие звериный образ, или превращенные в волков чарами колдовства" … "Одно из названий, знаменующих волшебные чары: "кудеса" в новгородской губернии служит для обозначения обрядового ряженья, скручивания в мохнатые шкуры: "кудес", "кудесник" - замаскированный человек".(Афанасьев А. Н. Русские народные сказки, т. III, с. 527-530.)

Обращение оборотней в волков происходит (в Польше) два раза в году: на коляду и Иванову ночь (ночь с 23 на 24 июня).( Афанасьев А. Н. Русские народные сказки, с. 528.) Процедура превращения человека (мужчины) в волка происходит двояко: или набрасыванием на него волчьей шкуры или же посредством "волшебной паузы" - ремня или лыка, заговоренного заклятием, которым опоясывают оборотня и он становится волком до тех пор, пока чародейный пояс не изотрется или не будет порван.(Афанасьев А. Н. Русские народные сказки, с. 553.)

Напомню, что на волке в пятой секции нашего браслета надет узорчатый пояс. Образ волка хорошо известен не только русским поверьям и сказкам, но и серебряному и белокаменному "фольклору". В белокаменной резьбе Владимиро-Суздальской земли XII - XIII вв. наряду со львами, грифонами и птицами встречается и волк. На одном только Дмитровском соборе изображено свыше двух десятков волков.(Вагнер Г. К. Скульптура древней Руси. М., 1969, с. 274. Автор склоняется к тому, что изображены барсы, но с "собакоподобной мордой". В некоторых случаях волчья сущность "барсов" бесспорна. См., например, рис. № 205 на с. 325. Шерстистый ожерелок, жесткая грива и очень длинная морда не позволяют согласиться с автором. См. также рис. 252 на с. 389. Такими же волчьими признаками обладает и рельеф Георгиевского собора в Юрьеве. См.: Вагнер Г. К. Скульптура Владимиро-Суздальской Руси. М., 1964, фото на с. 105.) (Рис. 143).

Первым волком, выгравированным на русском средневековом серебре, является волк на оправе турьего рога из Черной Могилы. Этот волк, как и его сказочные потомки в XIX в., благожелателен к человеку, к природе и к жизненному началу вообще - он принимает участие в поиске смерти мертвящего все живое Кощея. В качестве другого примера благожелательного волка можно привести браслет из Старой Рязани, синхронный анализируемому и отстоящий от черниговского почти на три столетия.( Лучше всего браслет издан в книге "Произведения искусства в новых находках советских археологов". М., 1977. Статья В. П. Даркевича "Древняя Русь X - XIII вв.", с. 158-159.) Каждая створка браслета разделена на два яруса, а каждый ярус подразделен на три квадрата. (Рис. 142).

Центральным знаком на каждой створке в верхнем ярусе является знак земли и растений (рис. 142), по бокам которого на левой створке изображены волки с процветшими хвостами, а на правой - птицы. В нижнем ярусе волк и птица размещены в среднем квадрате, а по сторонам их - пышные символы набравшего силу растения. Особенно интересен символ, расположенный направо от волка. Это - растение в форме буквы Ж, окруженной кругом и шестью гранями, как обычно в деревянной резьбе изображался "громовый знак". Символ в высшей степени полисемантичен: круг и вписанный в него шестигранник должны обозначать вселенную, "белый свет". Четыре ростка, устремленные в разные стороны, хорошо знакомы нам еще по вещам X в.; они означают, как уже неоднократно говорилось: "пусть все и повсюду расцветает!". Образованная этими ростками буква Ж говорит сама за себя, так как в древнерусской азбуке она называлась "живете", т. е. "живите!". Дождевые струи, ростки и ветки в узких вертикальных полосках дополняют общую картину.

Трое волков органично вписаны рязанским гравером начала XIII в. в символическую композицию, пронизанную идеей жизни и расцвета природы на земле при помощи неба (света и дождя).

В упоминавшейся белокаменной резьбе волки часто соседствуют с Ж - "живете". На Дмитровском соборе свыше 80 раз высечены изображения стилизованного растения в форме "живите"; некоторые из них в непосредственном соседстве с волками. (Рис. 143). Возвратимся к городищенскому браслету. Волк с процветшим хвостом, аналогичный волкам на соборах и на других браслетах, теперь не должен уже нас удивлять. А тщательно изображенное на браслете поле, где вычеканено каждое семя, полностью соотносится с той растительной символикой, которая может быть прослежена на других русских изделиях того времени.

Последнее, что мы должны выяснить, это - сцена в пятой створке браслета: под знаком засеянного поля кувыркается волк, перепоясанный двумя поясами, из которых один щедро орнаментирован. Стоящая рядом женщина держит в руке (около морды волка) ремень или пояс (?) или какой-то короткий стержень (?). Обращает на себя внимание, что женщина как бы начинает снимать с себя юбку (несшивную поневу - плахту, т. е. ткань, обернутую вокруг бедер); одна нога женщины обнажена выше колена, что заставляет вспомнить распространенный еще в XIX в. обычай ритуального coitus'a на вспаханном поле. Пережиточной и очень широко распространенной формой этого магического обряда (симильная магия плодородия) являлся обычай катать по полю священника. Обычай, идущий, по-видимому, из очень глубокой древности, когда все пахотные угодья были в общем владении всего рода. Естественно, что тогда обряд должен был выполнять сакральный глава рода, а исполнение его отдельными супружескими парами - явление позднейшее, связанное с парцеллярным хозяйством. Сведений о пережитках архаичной формы обряда у нас очень много; указанная выше непристойная сущность ритуала заклинания плодородия была заменена кувырканьем и катаньем по земле, по полю.

Приведу несколько этнографических примеров: "В д. Нежино Московской области женщины катали по озими или, льну священника или дьякона, чтобы посев был тучен и спор, а в некоторых селах Рязанской губернии, чтобы уродился хороший лен при этом приговаривали: "Каков попок, таков и ленок" … В приведенных примерах женщины катались не сами, а валили на землю священника или дьякона во всем облачении, что, видимо, придавало обряду в их глазах большую силу…".(Соколова П. К. Весенне-летние календарные обряды…, с. 151. См. также с. 114 и 186. Географический диапазон обряда значительно шире приведенных примеров.)

В XIX в. православные священники выполняли ту ритуальную функцию, которую в древности, очевидно, выполняли волхвы и кудесники.

Все привлеченные материалы и вытекающие из них заключения приводят нас к следующей расшифровке двух "волчьих" секций городищенского браслета: по всей вероятности, мы имеем здесь дело не с простым волком, а с волкодлаком, волком-оборотнем, т. е. с ритуально преображенным волхвом-кудесником, сохранившим свой нарядный пояс - залог возвращения в свой человеческий облик. Четвертая секция браслета указывает на прямую связь волка с засеянным полем; поле, судя по содержанию первой секции, было "ленищем", засеянным льном. Обрамляющие поле столбы являются не столько идолами, сколько деликатным иносказанием идеи плодородия: с одной стороны поля львица со львом и с другой тоже львица со львом. В последней секции волхв-кудесник (т. е. по материалам Афанасьева замаскированный человек) с волшебным поясом - "облакопрогонитель-волкодлак" кувыркается в непосредственной близости от поля. В выполнении обряда принимает участие женщина. В верхней части всей этой створки в треугольниках между арками, над птицами с большим знаком растительной силы, над засеянным полем и волком и над женщиной с волкодлаком-кудесником размещены символы, полностью гармонирующие с содержанием основных изображений: над "волчьими" секциями четко обозначенные чернью и тщательной прочеканкой борозды и семена "засеянного поля", а в соседнем треугольнике - узколицая бородатая голова мужчины с рогами (или торчащими ушами?). Это, почти несомненно, Волос-Белес, "скотий бог", праздничными днями которого были "волчьи праздники" на зимних святках.

Волос-Белес был очень архаичным божеством, восходящим, возможно, к охотникам палеолита, маскировавшимся в звериные шкуры и во время охоты и во время заклинательного ритуала. Лингвисты полагают, что от волосатости-"волохагости" вождей и жрецов произошло имя божества и наименование волхвов.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 421-431.) Позднее, вероятно в неолите и в бронзовом веке, Волос стал "скотьим богом", покровителем уже прирученных зверей. К средневековью обозначилась новая ипостась божества - он стал богом богатства вообще ("скотница" - казна) и хлебных запасов. Вплоть до начала XX в. крестьяне Подмосковья завязывали последнюю жмень колосьев на сжатом поле в узел и оставляли, не сжиная, её "Волосу на бородку". Вот эта аграрная функция Волоса и отражена на городищенском браслете, так как в соседнем симметричном треугольнике наверху помещен рисунок засеянного поля и, кроме того, такое же поле (с волком) вплотную подступает к изображению Волоса.

Итак, драгоценный исторический источник - серебряный браслет из Галицкой земли - в отличие от других знакомит нас не с русалиями, а с особым циклом обрядов, связанных со льном.

1. Посиделки-супрядки. Две женщины (две, как и в этнографически зафиксированных обрядах) поднятием священного рога провозглашают заклинание, связанное с такими предметами, как прялка с куделью, веретено, "обыденная пелена" - холстина. Время обряда - очевидно октябрь, когда на день Параскевы ("Пятницы-Льняницы") 28 октября ст. ст. торжественным обрядом начинались посиделки в XIX в.

2. Вертикальная плетенка символизирует дождь, который тоже должен входить в число заклинаемых явлений.

3. Сохи и птицы явно указывают на пахоту, которая под лен производилась в русских областях перед 21 мая, чтобы 21, в день Константина и Елены, произвести сев: "Сей лен на Олену!" Наверху в уголке - борозды.

4. Птицы и символ вегетативной силы. Пояснений не требует.

5. Волк и Волос; тщательно изображенное засеянное поле. Значение волка раскрывается при анализе последней секции.

6. Столбы, обрамляющие поле с личинами львов и львиц. По всей вероятности, здесь содержится намек на парность, на источник плодовитости - соединение женского и мужского начала, прямо связанное с магией плодородия. Недаром над одним из столбов помещено изображение Волоса.

7. Последняя секция (как и первая) является ключом к расшифровке всей системы символических изображений. Раскрытие содержания может стать убедительным лишь в том случае, если мы примем допущение, что волнообразный персонаж пятой секции не просто волк, а волк-оборотень, "волхв-волкодлак", человек, принявший посредством волшебного пояса ("науза") волчье обличье. Наузы часто упоминаются в поучениях против язычества, начиная с Кирилла Туровского (XII в.), приравнивавшего "науз ношение" к "кощюнам (мифам) и бесовским песням".(Срезневский И. И. Материалы…, т. III, стлб. 343.)

"Грех есть носити науз как любо". Монахи исповедовались: "Согреших, наузы вязах на себе и к волхвом и к обавником и к чародеем ходих… согреших, наузы на себе нося". Те, кто "к волхвом ходит ворожи ради или наузы омлет потворныа", наказывались так: 40 дней не есть мяса и молока и на 3 года епитимья. К ношению волшебных повязок были причастны даже священники: "Аще обрящеться кто от священническаго чину, таковая, (иже) вълъхвуя или обавая… или узлы (наузы, повязки) творя … таковый от церкве изринеться". Ношение волшебной повязки приравнивалось к колдовству, заклятиям ("обавать" - заклинать; incantare) и каралось отлучением от церкви.(Срезневский И. И. Материалы…, т. III, стлб. 1173. Новгородская Кормчая 1280 г.)

Волхвующий священник XIII в. (из Новгородской Кормчей 1280 г.) с языческим волшебным поясом-наузом - посредствующее звено между обернувшимся волком, волхвом-волкодлаком на ритуальном языческом браслете и православным священником XIX в., которого бабы катают во всем облачении по льняному полю, приговаривая:

Каков попок - таков и ленок!

Подведем некоторые итоги. Как видим, рассмотренные нами наручи были различны по их календарному приурочению. Одни из них предназначались только для ранних весенних русалий (таков киевский браслет с танцующими журавлями и городищенский, галицкий браслет с посевной обрядностью); есть наручи, символика которых доведена до "двойного солнца", т. е. до Купалы, до созревания растений, когда настала пора благодарить Семаргла. Часть наручей была орнаментирована менее специально и могла служить на всех весенне-летних празднествах. Русалии встают перед нами во всем своем многообразии: главной фигурой русалий является "любовница дьявола и невеста Сатаны" - танцующая девушка, размахивающая своими рукавами-крыльями, подражая русалке-виле, оросительнице полей. Этнографическая болгарская русалка ("еньова буля" - "Иванова девушка") конца XIX в. во время купальских русалий, пока поют песни об облаках и о траве, обращенные к солнцу, "…все машет длинными рукавами своей одежды, совсем как птица крыльями".(Маринов Д. Народна вера…, с. 494.)

Важной персоной был волхв-гусляр, помещаемый в отличие от "свирачей" и волынщиков на центральное место композиции и со всех четырех сторон окруженный символами растительности. Интересна фигура воина с мечом и щитом, исполняющего русальский танец.

При внимательном, подробном знакомстве со всем многообразным убором древнерусских женщин, предназначенным для русалий (а он не ограничивался только наручами; в него могли входить и колты, и подвески крины и др.), нас поражает глубокая продуманность языческой тематики: природа взята здесь во всем её макрокосмическом размахе от небосвода с его запасами дождевой влаги, от солнца, идущего по небу, до земли с её растительным и животным миром, с людьми, выполняющими священные обряды, и различными мифическими существами и даже до подземных недр, где таятся корни растений и текут подпочвенные соки земли. Кроме этого вертикального разреза мира в статике мир показан и в динамике: солнце движется, дождь струится, семена прорастают, растения созревают, люди заклинают силы природы.

Серебряные наручи из городских кладов XII - XIII вв. являются как бы альбомом иллюстраций к антиязыческим поучениям того времени, порицающим и осуждающим пережитки язычества, поклонение старым богам, исполнение прадедовских обрядов.

Нас может удивлять, что подтверждение наличию пережитков язычества дает нам не деревенский материал, где подобные пережитки вполне естественны, а городской, и не простой посадский, а аристократический, зарытый в период штурма города в земле княжеских и боярских усадеб. Существование y одной и той же княгини одновременно двух уборов - одного золотого, парадного, представительного, с полуязыческими и христианскими изображениями, и другого - серебряного, с откровенно языческими сюжетами (чего стоит угощение Семаргла!), позволяет понять упреки церковников в двоеверии и в двуличии:

"О, злое дело христьяном се творити, оставльшо бога, давшего нам всяко обилье от земных плодов! Мы же, оставльше живодавца, к дьяволу бежим и того волю творим…" (Гальковский H. М. Борьба христианства…, т. II, с. 35.)

"Мнози погании: еллини, манихеи в бесы вероют, дияволом прельщены, а мы суще рекше истинныя християне - в тыя же бесы веруемь: в волхвы и ворожу…" (Гальковский H. М. Борьба христианства…, с. 68. Поучение Кирилла "О злых дусех" направлено против пережитков язычества именно в княжеско-боярской среде, так как здесь говорится о дружине, подчиненной адресатам поучения.)

Серебряный языческий убор второй половины XII - начала XIII в. настолько тщательно и роскошно изготовлен, что y нас нет сомнений в его бытовании и притом в бытовании показном, парадном, но не в христианской среде, не для демонстрации духовенству.

Недоумение разъясняется, если мы, как всегда в трудных случаях, обратимся к этнографии. Этнографии и истории хорошо известны примеры проведения заклинательных и оберегающих обрядов вождями племен, царями древних государств. Именно этот разряд людей с незапамятных времен возглавлял все важнейшие общественные обряды, что хорошо нам известно по трудам Д. Фрезера.

Для старой Руси представляет интерес сведение о действиях Ивана Грозного во время начала весенних полевых работ. В 1545 г., пятнадцатилетний великий князь оказался в Коломне весною "И тут была y него потеха: пашню пахал вешнюю и з бояры и сеял гречиху. И иныя потехи: на ходулях ходил и в саван наряжался…(Пискаревский летописец.)

Здесь речь не о простой забаве, а о выполнении целого комплекса весенних заклинательных действий: хождение на ходулях зафиксировано этнографами, как способ воздействовать на высокий вырост посеянных злаков, а одевание в саван должно было приобщить участников обряда к миру предков-покровителей, что также происходило весною, на радуницу. Сам Иван Васильевич удостоверил языческий смысл слова "norkxa" в своем 27-м вопросе Стоглавому собору: "В первый понедельник после петрова поста (праздник "играющего солнца") в рощи ходят и в наливки бесовские потехи деяти. Ответ: Чтобы православные христиане… в рощи не ходили и в наливках бы (у источников) бесовских потех не творили, понеже все то - еллинское бесование и прелесть бесовская, а православным христианам не подобает тако творити".(Стоглав, с. 142.)

Великолепные русальские браслеты из кладов XII - XIII вв. с явными языческими изображениями являются безусловным доказательством того, что за 300-400 лет до Грозного русские княгини возглавляли весенне-летние языческие обряды и, вероятно, сами исполняли главную роль в священном танце русалки. Недаром сказка о Царевне-Лягушке и её муже Иване-Царевиче сохранила описание царского дворцового обихода. Очевидно, главные языческие действа - потехи в стольных городах Руси начинали княгини и именно для этих всенародных, но тайных для церковников, празднеств мастера-ювелиры с таким тщанием и продуманностью изготавливали свое серебряное узорочье, пронизанное языческой символикой.

Последний вопрос, связанный с русалиями, - это вопрос о том, к какому божеству были направлены русальские моления. Казалось бы, что они должны были бы быть адресованы или Роду с рожаницами, или Дажьбогу, божеству солнца и расцветающей природы. Однако ни в прикладном искусстве, ни в поучениях против язычества мы не найдем прямых указаний на это (кроме разобранных выше сведений о "болване света").

Конкретные действия людей в связи с поклонением языческим божествам связаны или с берегинями или с Переплутом "Христьянин не мога терпети христьян двоеверно живущих, верующе в Перуна и Хорса, и в Макошь, и в Симаргла (написано: в Сима и в Рыла), и в вилы, их же числом 30 сестрениць. Глаголють бо невегласии: "То все мнять богынями" и тако нокладывають им требы и кур им режють…".(Гальковский H. М. Борьба христианства…, т. И, с. 41. Слово некоего христолюбца.)

Здесь речь идет о русалках-берегинях (которые по своей туманно-водной сущности впоследствии стали 30-ю сестрами-лихорадками), в честь этих богинь-берегинь режут кур. Характер треб, приносимых Перуну, оставлен без пояснения. Такое же умолчание о старших богах мы видим и в другом поучении: "А друзии верують в Стрибога, Дажьбога и Переплута, иже вертячеся ему пиють в розех (из рогов), забывше бога, створившаго неба и землю, моря и рекы и источникы и тако веселяшеся об идолех своих".(Гальковский H. М. Борьба христианства…, с. 60. Слово Иоанна Златоуста.)

Hа серебряных русальских наручах мы видели и Семарглов, и "вертящихся" плясунов, и питье из чаш и из рогов, и угощение Семаргла из рога, и тех, кого я условно назвал Переплутами. В письменных памятниках Семаргл и Переплут всегда стоят в единственном числе, а в прикладном искусстве они чаще всего бывают парными. Возможно, что такое удвоение связано с желанием показать повсеместность влияния божества, устранить неизбежную односторонность единичного изображения, дать возможность Семарглу-Переплуту устремляться "семо и овамо". Примеров можно привести много, начиная с удвоенного Дива-грифона на турьем роге из Черной Могилы. Это - обычный изобразительный прием, когда не столько изображали, сколько заклинали посредством образа. К началу XIII в. собаковидный Семаргл (плохо понимаемый и переписчиками) начинает вытесняться антропоморфным Переплутом. В этом отношении интересны два рязанских браслета 1966 г., датируемые временем батыева погрома. Они, вероятно, составляли единый гарнитур. Hа одном из них даны архаичные символы: грифон-Див и семарглы, а на другом - картина русальских плясок, грифон и удвоенный Переплут со знаком засеянного поля и с туловищем, образованным сочными корнями. Головы переплутов полностью повторяют головы мужчин на этом и на других браслетах: безбороды, с длинными волосами в конических, скифского вида колпаках. От облика Семаргла (крылатого пса) здесь еще остались следы крыльев, но они уже почти преобразованы в корни. Имя Переплута, бога корней и плодородящей их силы (своего рода "Яри"), вызвало большое количество толкований и сближений как с греческим - богатство, так и с литовским божеством плодородия Пергрубием или прусским Пилъвитусом.(Фаминцын А. С. Божества древних славян, с. 116; Ильинский Г. А. Одно неизвестное древнеславянское божество. - Изв. Академии наук СССР, 1927, с. 369 - 372.)

Hе отрицая очень интересных и семантически сходных балтийских параллелей, обращу внимание на латинское "perpluo" - "протекать внутрь"; "perpluit" - "дождь проникает внутрь".(Латинско-русский словарь, с. 656.) Все то, что дает нам прикладное искусство о Переплуте, связано с дождем, с напоением почвы влагой, с проникновением этой влаги в корни растения в виде капель или струй соков земли, Матери-сырой-земли. Латинская форма Перплуит вполне подходит к обозначению божества корней, напоенных дождем. Наличие её y славян может быть объяснено только индоевропейской давностью возникновения. Возможно, что это архаичное понятие было временно вытеснено иранской формой, а затем, к XII -XIII вв. возродилась древняя форма, общая когда-то ряду индоевропейских народов, а в средние века общая русским, пруссам и литовцам.

Когда-то Г. Дьяченко высказал интересную, но забытую впоследствии мысль: "По нашему мнению, Переплут то же, что и Ярило"; это прозвище божества, "которое вообще не имело одного устойчивого имени".(Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь, с. 417.) Если согласиться с этим предположением, то браслеты с Переплутом следует относить ко времени не позже ярилина дня, т. е. 4 июня, после которого происходят "похороны Ярилы", не отраженные в искусстве XII в.

В связи с объяснением имени Переплута стоит и вопрос о происхождении слова, обозначающего девушку-русалку, вызывающую дождь. В русском, украинском и белорусском фольклоре такого обозначения вообще нет. У южных славян девушки, обвешанные на голое тело зелеными ветвями и участвующие в обряде вызывания дождя, называются или "додолами" (вызывающими дождь с неба до долу, вниз), или же "пеперудами". Слово это y балканских народов сильно варьирует:

пеперуда (болгары) прпоруша (сербы)

пеперуна перпероне (алб.)

пеперунe (вост. сербы) peperousа (греки) ( Кулишиы Ш. и др. Српски митолошки речник, с. 249.)

Этимология слова осталась невыясненной. Мне кажется, что следует обратить внимание на средневековое русское слово "прапруда" - "сильный грозовой ливень". 1421. "Месяца мая 19 в петрово заговение в нощь бысть трус на небесе велик: въшедши туце с полудни, в полунощи гром и молнии огнене с шюмом страшным и дождь прапруден с камением и с градом".(Новгородская I летопись, 1950, с. 413.)

1470. Месяца июня 24 в само рожества Ивана Предотечя бысть чюдо дива исполнено: вшедши туча дождевая и двигнушася облаци и бысть грохот, гром с молниею силен … и бысть тма силна и дождь прапрудою неисказаему силен, яко с полтора часу…".(Псковская III летопись, с. 171)

Прапруда (от "прудать" - наполнять водой) превратилась в загадочную пеперуду.

Вся терминология, так или иначе связанная с русалиями, ведет нас к небесной влаге, увлажняющей землю и питающей корни растений: "прапруда", "переплут", "русалка" (от росы и орошения), "русалии". Быть может, и отдаленная сарматская Орсилоха тоже как-то связана с кругом божеств, обеспечивающих небесную влагу.

Круг описанных языческих празднеств крайне неполон. Достаточно сравнить перечисленное выше с ярким перечнем общественных праздников восточнославянского народного календаря XVII - XIX вв., чтобы определить, насколько беднее наши сведения о русском средневековье по сравнению с этнографическими сведениями о хороводах, песнях, обрядах, карнавалах, праздничных пирах-братчинах и всевозможных жертвоприношениях от блюдца молока, ставившегося домовому под печку, до мирского быка, закалываемого в перунов день (ильин день 20 июля). Только метод экстраполяции позволит в какой-то степени опустить известные нам этнографически празднества на семь - восемь столетий в глубь веков.

После принятия христианства в качестве государственной религии происходило календарное соприкосновение древних языческих праздников с новыми, церковно-государственными, обязательными для правящих верхов. В ряде случаев христианские праздники, возникшие, как и славянские, на первобытной астрономической основе, на солнечных фазах, совпадали по срокам (рождество христово, благовещенье, рождество Иоанна Предтечи); нередко они расходились. Резкий разнобой вносил, как уже говорилось, подвижной пасхальный цикл, сместивший со своей солнечной позиции масленицу, которая должна была праздноваться в пору весеннего равноденствия, встречу весны и русальско-ярильские моления мая и июня.

В XI - XII вв. началось стихийное установление некоего паритета между двумя системами. Русские люди, как мы видели из предшествующих разделов, прочно держались за свои прадедовские обычаи и стремились соблюдать их и после принятия новой веры, не доверяя чародейскому, колдовскому могуществу новых христианских жрецов. Это очень явно сказалось в событиях 1060-х - 1070-х годов, когда во время засухи и голода ("скудости") произошел открытый возврат к язычеству. Вспомним события в Новгороде, где весь город перешел на сторону языческого волхва. В Киеве в 1071 г. появился волхв, напоминавший киевлянам о языческом пантеоне 980 г.: "Явила ми ся есть пять бог (очевидно: Перун, Стрибог, Дажьбог, Хорс, Макошь; без пса Симаргла), глаголюще сице: поведай людьм, яко на пятое лето Дънепру потещи въспять…" ( Шахматов А. А. Повесть временных лет, с. 221.) Волхвы усилились и в Ростовской земле (до 1071 г.).

Возможно, что возрождению языческих традиций в 1060-е годы в какой-то мере содействовал в своей земле полоцкий князь Всеслав Брячиславич, считавшийся чародеем и вошедший в былинный фонд под именем "Волхва Всеславича". Hе своим ли волхованием в эти трудные годы скудости привлек он к себе симпатии народных масс, помогших ему одолеть вероломных Ярославичей и занять самый высший пост в государстве - киевский престол "цесаря Руси"? Полоцкие епископы известны нам только с 1104 г., через три года после смерти князя-волхва в 1101 г., хотя, конечно, Всеслав был христианином, но, вероятно, сильно мирволил волхвам.(Голубинский Е. Е. История русской церкви. М., 1901, т. I, с. 682.)

Возврат к язычеству вызвал репрессии и церковные поучения, вроде известного "Слова о вёдре и казнях божьих", в котором церковный автор говорит как бы от имени разгневанного и угрожающего людям бога - "Глаголеть господь":

"Удьржах от вас дъждь… и поразах вы зноемь и различьными казньми, то и тако не обратистеся ко мъне… Послах на вы различьныя болезни и съмьрти тяжкыя и на скоты казнь свою посълах, то и тако не обратистеся къ мъне… Вы бо уклонистеся от пути моего, глаголеть. господь, и съблазнисте мъногы… Обратитеся къ мъне и обращюся к вам… и аз отъвьрзу вам хляби небесьныя и възвращю от вас гнев мой… Hъ вы стяжаете на мя словеса ваша, глаголюще "Суетен работаяй богу" … Егда призовете мя - аз же не послушаю вас! Hе въсхотеша бо ходити по путьм моим - да того ради затворяеться небо, ово ли зъле отъвьрзаеться, град в дъждя место пущая, ово ли сланою (заморозками) плоды узнабляя и землю зноемь томя… Се бо (говорит автор уже от себя, а не от имени бога) не поганьскы ли живем?.. Но сими (полуязычниками) диявол льстить и другыми нравы, вьсякыми льстьми превабляя (переманивая) ны от бога: трубами и скомрахы и гусльми и русалиями. Видим бо игрища утолочена и людии мъножьство на них, яко упихати начнуть друг друга, позоры деюще от беса замышленнаго дела. А цьркъви стоять; егда же бываеть год молитвы мало их обретаеться в цьркъви. Да сего ради казни приемлем от бога вьсякыя…"(Шахматов А. А. Повесть временных лет, с. 213-216.)

Русальские заклинательные обряды и пляски были начальной стадией языческого празднества, завершавшегося обязательным ритуальным пиром с обязательным употреблением мясной скоромной жертвенной пищи: свинины, говядины, кур и яиц.

Так как многие языческие праздники совпадали или календарно соседствовали с православными, то внешне приличия были почти соблюдены: пир устраивался, например, не по случаю праздника рожаниц, а по причине дня рождества богородицы, но продолжался и на следующий день уже как "беззаконная вторая трапеза". Другой пример: язычники праздновали Купалу, а церковь отмечала в этот день рождество Иоанна Крестителя; в итоге симбиоза получился "Иван-Купала".

Церковь не только выступала против игрищ и пиров вообще, но и нашла сильное оружие против ритуальной еды. Вероятно, с этой целью в XI в. был удлинен петровский пост, приходившийся на "русальский месяц" июнь. Пост кончался в петров день 29 июня, а начинался он через неделю после троицына дня (по подвижному календарю).(Голубинский Е. Е. История русской церкви, т. I (вторая половина тома), с. 463-465.)

Церковники ввели "мясопуст" на весь недельный интервал между троицей и "петровками", продлив тем самым запрет на вкушение мяса в самый разгар русальских празднеств в тот период, на который в большинстве случаев приходится ярилин день (4 июня) и всегда купальская неделя. Произошло это во время митрополита Георгия (1069 - 1073), т. е. в пору усиленного возрождения язычества.(Даже митрополит-грек Георгий недоумевал по этому поводу: "Несть лепо пдражати мясопусту других по пянтикостии…" Голубинский Е. Е. История русской церкви, с. 465.)

Более болезненной оказалась другая форма наступления церкви на ритуальные пиры - запрещение есть мясное в том случае, если крупный господский праздник придется на постные дни, на среду или пятницу.

Для русских блюстителей древних обычаев, которые дожили до XIX - XX вв. (рождественский окорок, новогодний "васильевский" или "кесаретский" поросенок и т. п.), эти запреты были грубым вторжением в быт, в привычные устои жизни. Создалась конфликтная ситуация, в которой выступила не только простая чадь, организовывавшая всенародные русалии, но и княжеско-боярские верхи, считавшие пиры князя с дружиной естественной формой общения, своим неотъемлемым бытовым правом. Недаром один из крупнейших знатоков русского язычества Е. В. Аничков в своем исследовании целых три главы посвятил вопросу: "Пиры и игрища, как главный предмет обличения".(Аничков Е. В. Язычество и древняя Русь. СПб., 1914, гл. VII-IX, с. 155-226.)

Пиры в праздничные дни, сопровождаемые музыкой, проводились и в домах горожан ("… скомороха … и гудця и свирця не уведи y дом свой глума ради - поганьско бо то есть")(Аничков Е. В. Язычество и древняя Русь, с. 188.), и в монастырях, и, разумеется, в княжеских дворцах, где князья, княгини пировали с боярами и богатырями, с придворными дамами.

В середине XII в. в связи с общим возрождением языческих традиций стоит резкое обострение конфликтной ситуации, вызвавшее ожесточенные споры "о мясоядении".

Крупнейший знаток церковной истории Е. Е. Голубинский утверждает, что практически в русском быту XI - XII вв. "утвердился тот обычай, чтобы отменять пост для всех праздников господских и богородичных и для праздников нарочитых святых - Предтечи, Петра и Павла, Иоанна Богослова, Георгия и Димитрия".(Голубинский Е. Е. История русской церкви, т. I (вторая половина тома), с. 466.)

Первым из русских великих князей вопросом о мясоедении заинтересовался Изяслав Мстиславич (1146 - 1154), для которого, по интересной догадке М. Д. Приселкова, некиим игуменом Феодосом были написаны ответы на "Въспрашанье Изяславля" о святости воскресного дня и о посте в среду и пятницу.(Приселков М. Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси X - XII вв. СПб., 1913, с. 366 и 392.) Игумен ответил великому князю очень хитроумно, признавая, что поститься "добро вельми и полезно", но если это делается по особому обещанию, то "недостоит человеку (христианину) себе связать", а если он уже связан, то духовник может разрешить не поститься, а грех игумен берет на себя: "Бог мене ради простить тя … то ежь мясо".(Голубинский Е. Е. История русской церкви, т. I (вторая половина тома), с. 4731)

Вскоре споры перешли в действие. В 1157 г. ростовский епископ Нестор (по-видимому, грек) начал войну с этим послаблением языческим обычаям Руси, замахнувшись на самого Андрея Боголюбского, что печально окончилось для епископа-ригориста: 1157 г. "Того же лета изгнан бысть Нестер епископ Ростовский с престола его… про господьские праздники - не веляше бо мяса ясти в господьскиа праздники, аще прилучится когда в среду или в пяток, такоже от светлыа недели и до пенти-костиа" (т. е. на 50 дней после пасхи, включая часть русалий).(Никоновская летопись 1157; ПСРЛ, т. IX, с. 210-211.)

Константинопольский партиарх Лука Хризоверг, разбирая конфликт, разрешил мясоядение на все зимние святки, но в 1164 г. церковь выдвинула нового борца за строгости в лице суздальского епископа Леона, захватившего пустующую кафедру Нестора. "Поча (Леон) Суждали учити не ести мяс в господьскыя празникы - в среды и в пяткы - ни на рожьство господне ни на крещенье-И бысть тяжа про то велика пред благоверным князем Андреем и предо всеми людьми. И упре его владыка Феодор".(Лаврентьевская летопись под 1169 г., с. 334.)

Федор происходил из боярских кругов. Леон посягал на зимние святки, на самую неприкосновенную часть языческого праздничного календаря, совпадающую с христианскими праздниками. Князь Андрей был против ревнителя Леона.

Летописец Андрея Боголюбского с удовольствием передает подробности дальнейших дел: Леон отправился за поддержкой в Византию, но там нагрубил императору и "удариша слугы цесаревы Леона за шею и хоте-ша и в реце утопити", чему были свидетелями русские послы. "Се же сказахом, - добавляет автор, - верных деля людей, да не блазнятся о праздницех божьих!"

В 1169 г. взятие Киева соединенными силами одиннадцати князей под водительством сына Боголюбского Мстислава современники рассматривали как продолжение и результат споров о мясоядении: "Се же здеяся за грехы их (киевлян), паче же за митрополичю неправду: в то бо время запретил бе Поликарпа, игумена печерьскога про господьскые праздникы, не веля ему ести масла ни молока в среды и в пяткы… Помагашеть же ему (митрополиту) и черниговьскьш епископ Антоний (грек) и князю черниговському многажды браняшеть ести мяс в господьскые праздьникы. Князю же Святославу и не хотящу ему, изверже и из епископъи".(Лаврентьевская летопись, 1168 г., с. 336.)

Конфликт из-за мясоядения произошел между 1164 и 1169 гг. при Святославе Всеволодиче; точная дата изгнания грека Антония неизвестна. Hо об этом помнили и ставили в причинную связь с защитой прадедовского мясоядения Андреем Боголюбским, тоже низвергавшим излишне строгих епископов, стремившихся вычеркнуть из памяти русских людей старые, языческие по существу, обычаи. Если верить полностью этому комментатору, то получится, что из-за споров по поводу запрещения ритуальных мясных блюд в 1150 - 60-е годы были низвергнуты четыре епископа: трое были смещены князьями, а четвертый (Федор, "упревший" Леона), очевидно, митрополитом из мести Андрею Боголюбскому. Как бы то ни было, но вопрос о языческих традициях в княжеско-боярской среде в середине и во второй половине XII в. стоял весьма серьезно.

Все то, что удалось выявить в предшествующих разделах о возрождении языческой символики в придворном прикладном искусстве второй половины XII в. и в архитектурной орнаментике, полностью соотносится с той накаленностью споров о языческом мясоядении, которые велись в эти же самые годы. Именно в это время автор "Слова о полку Игореве" так свободно и смело пренебрегал сентенциями в церковном духе и так непринужденно насыщал свою поэму языческой романтикой, воскрешая не только Дажьбога и Стрибога, но и архаичного Дива.(Лихачев Д. С. "Слово о полку Игореве" и культура его времени. Л., 1985. Интересные соображения об общеевропейском возрождении язычества в XII в. см. на с. 24, примеч. 1.)

Победу русской языческой традиции мясоядения в спорах и боях за епископские кафедры мы можем ощутить по специальному произведению о постах, написанному примерно в начале XIII в. - "Слове о посте к невежамь".(Гальковский H. М. Борьба христианства…, т. II, с. 14 - 16. Автором основной части "Слова о посте" мог быть Даниил Заточник, так как здесь встречаются очень близкие литературные приемы: автор говорит о "разбивании младенца своего о камень", а, определяя скоротечность человеческой жизни, пишет что "время твое течеть, аки речная быстрость", применяя метафору Даниила. Автобиографические черты подтверждают это предположение: "Мы же походили по Болгаромь, мы же по Половцемь, мы же по Чюди, мы же по Вятичемь, мы же по Словеном, мы же по иным землям…" (Гальковский H. М. Борьба христианства…, с. 15). В середине многих перечисленных земель находилось Владимирское княжество; Словене и Чудь могли быть известны автору во время пребывания в Новгороде (см.: Рыбаков Б. А. Даниил Заточник и владимирское летописание XII в. - В кн.: Из истории культуры древней Руси. М., 1984, с. 183-186).)

В этом замечательном подробном описании языческих обрядов и поверий нет и следа посягательства на мясоядение при всех праздничных пирах. Автор упрекает современников лишь в том, что в страстную субботу (!) они с разрешения священников употребляют масло и молоко, а в "великий четверг" (тоже на страстной неделе) приносят умершим предкам в качестве требы мясо, молоко и яйца и приготавливают им баню; приношение потом съедается самими жертвователями в пасхальное воскресенье, когда скоромная еда уже разрешена. Автор указывает на вопиющее противоречие: в церкви идет служба, посвященная смерти казненного Христа, а русские двоеверцы в момент самой кульминации пируют за скоромным столом… Во время споров о мясоядении речь никогда не шла о пасхе и пасхальном цикле; практика ушла дальше. О том, что составляло предмет споров - о праве на мясную (в прошлом - ритуальную) пищу в дни православных праздников - в "Слове о посте" нет и намека. В более поздних поучениях о соблюдении постов тоже нет речи о нарушении постов ради дедовских обычаев. Значит, рождественские окорока и новогодние поросята, хорошо известные нам по художественной литературе XIX - начала XX в. устояли от натиска церковников XII в. и вошли в русский быт, как старая праздничная традиция.(Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. I, с. 141 и сл., 224 и сл.)

Наследницами чисто языческих обрядовых трапез являются древнерусские "братчины" - общесельские пиры у часовни или около церкви или даже в церковной трапезной (если позволяли её размеры) в тот или иной православный праздник. Известны "братчина Никольщина", "братнина Петровщина" и др. На братчинах "всем миром" варили пиво, закалывали быка. Братчины впервые упоминаются в XII в. Полочане в 1159 г. хотели заманить обманом князя Ростислава Глебовича: "и начаша Ростислава звати льстью у братьщину к святей Богородици к Старей, на петров день, да ту имуть и" (Ипатьевская летопись, 1159 г.). Братчины подробно описаны в новгородских былинах о Ваське Буслаеве.

Этнографические братчины русского Севера хорошо зафиксированы исследователями. Петровская братчина, упомянутая летописью, была завершением русальского цикла и в древности, вероятно, была посвящена Дажьбогу, так как в петров день (29 июня) еще в XIX в. старики ходили на холмы за селом смотреть как при восходе "играет солнце".

Братчинами являлись и осенние праздники урожая, когда заклинательное содержание "собора" заменялось благодарственным. Этнографически известны праздники спаса в начале августа (1 и 6) и знаменитый "госпожин день" - успение божьей матери 15 августа. Средневековые письменные источники настойчивее всего говорят о таком осеннем празднике урожая, как рождество богородицы 8 сентября и соединенное с ним празднование Рода и рожаниц. Это время завершения основных сельскохозяйственных работ, когда яровые хлеба не только сжаты, но и весь урожай обмолочен и зерно ссыпано в закрома. Время от 29 августа по 9 сентября (по старому стилю) именуется в народе "бабьим летом". Этнограф С. В. Максимов на основе собранных им наблюдений и корреспонденции так характеризует праздник урожая 8 сентября:

"Празднество это, в зависимости от урожая, отличается большим разгулом. При видимо благополучном результате жатвы "оспожинки" справляются иногда в течение целой недели: чем урожайнее было лето, тем продолжительнее праздник". "Это деревенское "пировство" развертывается по всем правилам хлебосольства и со всеми приемами гостеприимства по преданию и заветам седой старины и по возможности широко и разгульно".(Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила, с.500.)

Главный праздник бабьего лета - рождество богородицы - был в древней Руси и праздником рожаниц. Первоначально праздновали Роду и рожаницам, а со временем все внимание было перенесено на женские божества плодородия.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 466-470.)

"Сего же (языческих молений) не могут ся лишити, наченше в поганстве, даже и доселе - проклятого того ставленья вторыя трапезы Роду и рожаницам на прелесть верным христьяном…".(Гальковский Н. М. Борьба христианства…, с. 25.)

Культ рожаниц был общественным: вплоть до XVIII в. переписывались поучения против язычества, в которых бичевалось то, что "Бабы каши варят на собрание рожаницам".(Гальковский Н. М. Борьба христианства…, с. 94.)

Праздник языческих рожаниц был подключен к такому созвучному православному празднику, как рождество богородицы: и там и здесь речь идет о рождении новой жизни; в одном случае - ребенка (после долгой бездетности), а в другом - нового урожая. Кроме христианского двунадесятого праздника рождества богородицы, праздновался почти одновременно (или на следующий день?) второй праздник, учреждалась "вторая трапеза" в честь Рода и рожаниц. Эти два совершенно различных но происхождению праздника настолько слились воедино, что средневековые "череву работние (чревоугодливые) попове уставиша трепарь прикладати рождества богородицы к рожаничьне трапезе", а современная нам православная церковь XX в. производит в этот день "благословение хлебов", при котором трижды поется тропарь рождеству богородицы.(Православный церковный календарь…, с. 36.)

С исключительной силой и экспрессией безымянный церковный автор, писавший ранее середины XII в., обрушивается на эти рожаничные трапезы: "Вас же, покинувших меня, забывших мою святую гору, готовящих пир в честь Рода и двух рожаниц, наполняющих ковши свои на потребу бесам, - вас я предам мечу и все вы падете пронзенными! … Я вас звал и вы не отозвались; я говорил вам и вы не слушали… Когда верные мне люди начнут пировать - вас будет мучить голод, но сыты вы будете лишь тем, что приготовили рожаницам… Возрадуются (верные) в веселии сердца, вы же, покорившиеся бесам, молящиеся идолам и устраивающие пиршества в честь Рода и рожаниц, вы закричите в сердечной муке, будете рыдать в судорогах сердец своих!" (Здесь дан мой перевод "Слова Исайи пророка о поставляющих вторую трапезу Роду и роженицам" ("Язычество древних славян…", с. 446). Древнерусский текст см.: Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. II, с. 24.)

Написанное примерно в эпоху Мономаха, это поучение переписывалось на протяжении шести столетий вплоть до XVII в. Это говорит о жизненности самого явления, о длительном и устойчивом в крестьянской среде бытовании праздника рожаниц, лишь внешне прикрытого богородичным праздником. Если мы обратимся к вышивкам русского Севера XIX в., то мы найдем там интереснейшие изображения рожаниц внутри построек и, что особенно интересно, внутри явно церковных построек с главами и крестами.( Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 499-501.) На вышивке из с. Ботихи (с. 500) церковная постройка дана как бы в разрезе: в середине основная клеть храма с изображением рожающей женщины (святой Анны, рождающей Марию?). Ярусом выше, по бокам основного здания, как бы на его гульбище (тоже покрытом главами) изображены две рожаницы. (Рис. 144).

Если мы обратим внимание на севернорусскую церковную архитектуру XVI - XVIII вв. того времени, когда еще бытовали и обновлялись списки гневных порицаний культа рожаниц, то найдем здесь много больших деревянных храмов с широкими гульбищами вокруг них. Такие храмы были вполне пригодны для праздничных пиршеств, так как в древней Руси даже княжеские пиры устраивались на "сенях", на "сеньнице", т. е. на окружающем здание балконе-гульбище второго этажа.

В 1150 г., когда князь Изяслав Мстиславич форсированным маршем шел на Киев, занятый Юрием Долгоруким, сын Юрия - Борис охранял западный форпост - Белгород.

"… в то же веремя Борис пьяшеть в Белегороде на сенъници с дружиною своею и с попы белогородьскыми".(ПСРЛ, т. II, с. 56. Войска подошли к Белгороду 6 апреля. (Не пасха ли?).)

Каменные церкви с широкими галлереями известны нам. Такова была, например, церковь во Вщиже, построенная для племянницы упомянутого Бориса.( Рыбаков Б. А. Стольный город Чернигов и удельный город Вщиж. - В кн.: По следам древних культур. М., 1953, рис. на с. 119.)

Традиция постройки церквей с обширными гульбищами сохранилась и в Прикарпатской Руси. Украинские мастера XVII - XIX вв. оставили ряд грандиозных деревянных храмов с несколькими ярусами гульбищ, которые служили как трапезные помещения во время праздников. Особый интерес для нашей темы представляют севернорусские деревянные храмы, своеобразным "разрезом" которых является упомянутая вышивка с двумя рожаницами вне основного храма.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, рис. на с. 500-501.) Высокие просторные церкви, лучшим образцом которых является храм в Кижах, зачастую обнесены обширным гульбищем, которое обходило храм с трех сторон и поэтому не было пригодно ни для богослужения, ни для крестного хода. А для праздничной трапезы такие балконы подходили вполне. Такова церковь в с. Холм Ярославской области, построенная в 1552 г. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 171, рис. 378. См. также рис. 379.) Такова церковь Рождества Богородицы (!) 1566 г. в с. Передки. (Рис. 145).

Есть целый ряд храмов, у которых трапезные устроены более обширными, чем само молитвенное помещение церкви.(Забелло С., Иванов В. и др. Русское деревянное зодчество. Л., 1942, с. 99, 125, 118 и др.) В этих обширных трапезных обычно устраивали посередине два массивных подпорных столба, облик которых должен привлечь наше внимание. У этих столбов обязательно присутствуют два укоса, идущие к потолку, якобы для увеличения площади подпора, но на самом деле они неконструктивны, так как в ряде случаев не доходят до потолка.(Забелло С., Иванов В. и др. Русское деревянное зодчество, с. 99, рис. 221 и 224; с. 119, рис. 274 и 275; с. 199, рис. 435; с. 200, рис. 439; с. 125, рис. 287, 288; Рыбаков Б. А. Русское прикладное искусство. М., 1962, т. I, рис. 19 и 59. Здесь кронштейны даже не соприкасаются с матицей потолка.)

Идолообразные столбы трапезных всегда парные, точно так же, как парны и идущие от них кронштейны. Общий вид их с кронштейнами очень напоминает человеческую фигуру с воздетыми кверху руками. Эти рукообразные укосины завершаются наверху лебедиными или конскими головами, что позволяет сближать их с народной вышивкой этих мест, где очень часты женские фигуры с поднятыми к небу руками и обязательными птицами и конями по сторонам. (Рис. 146).

Думаю, что не будет большой натяжкой признать эти богато орнаментированные "рукастые" столбы в просторных трапезных, могущих вместить одну-две сотни пирующих, схематичными изображениями тех двух рожаниц (в рукописях стоит двойственное число), в честь которых 8 или 9 сентября наполнялись "черпала" и пелся тропарь рождества богородицы. Церкви с такими своеобразными идолами рожаниц строились тогда, когда поучения, направленные против культа рожаниц и "второй трапезы" им, еще продолжали размножаться в новых списках, когда на обрядовых полотенцах еще вышивали схему церкви со сценой рождества богородицы, а сбоку, на уровне церковного гульбища изображали двух рожаниц.

Тему о языческих празднествах очень трудно закончить, даже доведя её в каком-то одном разделе до XVII в. Эта тема мощно и полнокровно вливается в поток русской народной культуры XVIII - XIX вв. и наиболее полно представлена в необъятном и ярком этнографо-фольклорном материале.

Надеюсь, что после книг, посвященных глубоким корням язычества и встрече исконного русского религиозного мышления с христианством, появятся новые исследования, знакомящие нас со всем богатством русской народной обрядовой, песенной культуры и традиционного изобразительного искусства, хранящим отголоски отдаленных времен.

"Язычество", как известно, - крайне неопределенный термин, возникший в церковной среде для обозначения всего нехристианского, дохристианского. Этим термином должны были покрываться самые разнородные и разного исторического уровня религиозные проявления: и мифологизированная религия античного мира, и представления первобытных племен, и дохристианские верования славян, финнов, германцев, кельтов или домусульманская религия татар.

Однако во всеобщности, всеохватности термина "язычество", одностороннего по происхождению и сумбурного по существу, есть одно несомненное достоинство: расплывчатый термин пригоден для всех стадий первобытных религиозных воззрений вплоть до появления выросших из язычества мировых религий.

Славяно-русскую часть обширного общечеловеческого языческого массива ни в коем случае нельзя понимать как обособленный, независимый и только славянам присущий, вариант первобытных религиозных представлений. Вычленение славяно-русского происходит лишь по этногеографическому, локальному принципу, а не по каким-либо специфическим чертам, которые могут выявиться (а могут и не выявиться) в процессе последующего рассмотрения.

Хронологические рамки рассмотрения материалов по язычеству, как показал самый ход исследования, не могут быть ограничены заранее намеченной эпохой: корни многих явлений уходят в каменный век, а их пережитки могут сохраняться вплоть до XIX в.

Главным, определяющим материалом для изучения язычества является этнографический: обряды, хороводы, песни, заговоры и заклинания, детские игры, в которые выродилась архаичная обрядность, волшебные сказки, сохранившие фрагменты древней мифологии и эпоса; важен символический орнамент вышивки и резьбы по дереву. Ценность этнографических данных уменьшается по мере приближения к современности. Записи, сделанные в дореформенной России (до 1861 г.), содержат наиболее архаичные формы, которые в дальнейшем выветриваются, забываются. Этнографические материалы - сокровищница многовековой народной мудрости, архив истории познания мира и природных явлений человечеством и истории попыток воздействия на воображаемые силы, управляющие миром. Этнографы XVIII - XX вв. зафиксировали материалы, идущие из самых различных хронологических глубин и порожденные в своей основе самыми разными стадиями развития человеческого общества.

Для выяснения эволюции религиозных представлений на протяжении многих тысячелетий необходимо ввести в наши этнографические материалы хронологический принцип. Сопоставляя фольклорные данные с надежными хронологическими ориентирами, имеющимися в распоряжении археологии (начало земледелия, начало литья металла, появление железа, время постройки первых укреплений и т. п.), мы можем уловить динамику языческих представлений, выявить стадии и фазы их развития. При ретроспективном рассмотрении с опорой на хронологические ориентиры выяснилось принципиально важное обстоятельство: эволюция религиозных представлений происходила не путем полной их смены, а путем наслаивания нового на сохраняющееся старое. В результате в этнографическом материале выявились реликты представлений охотников палеолита (культ медвежьих лап, "хоботистые чудища" - мамонты в сказках и дp.), мезолита (одиночные лесные охотники и дp.), первых земледельцев энеолита и многое из последующего, более близкого к нам времени. Глубина народной памяти оказалась очень значительной.

После ретроспективного углубления на разные уровни необходимо, разумеется, рассмотрение в прямой исторической последовательности. Здесь мы зачастую будем наблюдать досадные пробелы в материале, для заполнения которых необходимо прибегать к осторожной экстраполяции: если какое-либо явление дожило (пусть даже в пережитках) до наших дней, а зарождение его относится к далекой древности, то y нас есть право допустить его существование на всех промежуточных этапах, даже если на этих этапах мы и не располагаем сведениями о нем.

Эволюция миропонимания и основанных на нем религиозных представлений была весьма сложным и многогранным процессом, находившимся в зависимости от разных обстоятельств. Принимая в общей форме тезис Д. Фрезера о принципе конвергентности, следует отметить прямую связь первобытных религиозных представлений со степенью познания мира и природных явлений, с тем или иным видом хозяйственной деятельности, так как природа по-разному воспринималась охотниками и земледельцами.

По мере развития первобытного общества все в большей и большей мере на религиозных представлениях сказывалось усложнение его социальной структуры: выделение вождей и жрецов, консолидация племен и племенных культов, внешние связи, войны. Говоря об эволюции, следует отметить, что божества, возникшие в определенных условиях, со временем могут обрастать новыми функциями, их имена могут подменяться добавочными эпитетами, место их в пантеоне может меняться, равно как может видоизменяться и первичная функция.

Сложность изучения истории язычества на таком огромном пространстве, как зона расселения славян, усугубляется еще двумя факторами: во-первых, это общая неравномерность темпа исторического развития в разных ландшафтных зонах, а во-вторых - причудливое сплетение представлений местного субстратного населения с теми представлениями, которые были принесены мирно расселявшимися в северных областях славянами. Религиозные представления субстрата и адстрата не всегда были синстадиальны: это содействовало более прочной сохранности на Севере архаичных черт.

В славянском язычестве отложилось многое из того, что следует отнести к общему индоевропейскому единству; сохранилось кое-что и из более ранних охотничьих представлений. Все это не несет, разумеется, никакой собственно славянской специфики.

В середине II тысячелетия до н. э. начинает оформляться и обособляться массив праславянских племен в широкой полосе от Одера до Днепра. Их религиозные представления, насколько можно судить, вписываются в общую схему первобытных земледельческих племен. В самом начале XII в. русский писатель, современник Владимира Мономаха (может быть, паломник игумен Даниил?) дал интереснейшую периодизацию славянского язычества, разделив его на четыре стадии:

1. Культ "упырей (вампиров) и берегинь" - дуалистический анимизм первобытных охотников каменного века, одухотворявший всю природу и деливший духов на враждебных и благожелательных.

2. Культ земледельческих небесных божеств "Рода и рожаниц". Исторически две рожаницы предшествуют Роду; это были богини плодовитости всего живого, ставшие в дальнейшем матриархальными богинями аграрного плодородия (энеолит). Род - дальнейшая, патриархальная стадия развития тех же представлений, переродившихся в бронзовом веке в первобытный земледельческий монотеизм. Автор XII в. считает, что культ Рода был присущ не только славянам, но и многим народам Ближнего Востока и Средиземноморья. Можно думать, что в источниках Род выступает и под именем Сварога ("Небесный" - архаичная форма) или Стрибога ("Бог-отец" - форма, известная с X в.). По всей вероятности, еще одним из обликов верховного небесного божества был индоевропейский Deus Дый (Див?). Культ двух рожаниц пережил культ Рода.

3. Культ Перуна, являвшегося в древности богом грозы, молний и грома, а в дальнейшем ставшего божеством войны и покровителем воинов и князей. При создании государства Киевской Руси Перун стал первым, главным божеством в княжеско-государственном культе X в.

4. После принятия христианства в 988 г. язычество продолжало существовать, отодвинувшись на "украины" государства. Автору XII в. нельзя отказать в глубоком знании истории религии и уменьи вносить в эти знания интересную и в основных чертах верную систему.

Для подтверждения мысли о том, что в истории язычества мы наблюдаем не смену устаревшего возникающим новым, а наслаиванье нового на сохраняющееся (может быть, несколько трансформируемое) старое, важно отметить, что наш ученый "язычествовед", писавший свой трактат на корабле, подплывавшем к Афону, знал y себя на родине в живом бытовании все виды культов, перечисленных им в хронологической последовательности их возникновения.

Ко времени оформления славянского этнического массива - к середине II тысячелетия до н. э. - наши предки прошли уже несколько стадий, установленных автором "Слова о том, как находившиеся в язычестве поклонялись идолам". Давно миновала стадия веры только в вампиров и берегинь, давно существовала вера в женские божества плодовитости и плодородия. Уже утвердилась вера в Сварога-Рода. С этой суммой основных религиозных представлений, осложненных большим количеством мелких детализирующих культов, обрядов, заклинаний, заговоров, первичных мифов, праславяне бронзового века и вступают в высшую фазу первобытности, в то историческое время, когда их уже знают цивилизованные соседи и пишут о них под разными именами ("сколотов", "невров", "скифов-пахарей"). Это уже железный век, эпоха господства скифов-кочевников в Причерноморье, время путешествия Геродота, оставившего драгоценнейшие записи о северных, лесостепных соседях кочевых скифов, о земледельческих племенах Среднего Поднепровья. В этот новый и очень яркий период своего исторического бытия славянский мир пришел с богатым языческим наследием, накапливавшимся на протяжении многих тысячелетий первобытности. Какая-то часть этого наследия уцелела не только до времен русского церковника эпохи Мономаха, но и до этнографов XIX - XX вв.

Праславянское ("сколотское") общество VI - IV вв. до н. э., занимавшее восточную половину общеславянской прародины, достигло высшего уровня первобытности. С этой эпохи, справедливо называемой скифской, начинается полуторатысячелетний период, завершающийся созданием феодального государства Киевской Руси. Одна и та же область - лесостепное Среднее Поднепровье - была и частью прародины славян, и "царствами" земледельцев-борисфенитов (праславян-сколотов), и наиболее развитой и богатой областью славян во II - IV вв. н. э.; она же, эта область, стала ядром Киевской Руси с городами Киевом, Черниговом, Переяславлем. В средние века именно этот регион носил название "Русской земли" в узком понимании термина, возникшего, очевидно, не без связи с районом реки Роси, где во все времена сосредоточивались наиболее яркие археологические памятники днепровских земледельцев. Со скифского времени на праславянской земле начинается новый период, выразившийся в социальном отношении зарождением военной демократии, а в религиозно-языческом - возникновением общеплеменных святилищ и культа богов-вождей. Целостность обозначенного периода (от VI в. до н. э. по IX в. н. э.) дважды нарушалась: вторжением в степи сарматов (III в. до н. э.) и вторжением гуннов (IV в. н. э.). Эти вторжения, надолго нарушавшие естественный ход славянского развития, привели к тому, что исследователи восприняли этот период, как ряд отдельных отрезков, характеризующихся якобы обособленными археологическими культурами.

За периодами яркого расцвета следовали века упадка и, вероятно, угнетения (например, сарматами), сменявшиеся веками нового процветания ("трояновы века") и новых невзгод. Тем не менее, этот длительный предгосударственный период следует рассматривать как единое динамичное завершение первобытности в славянском обществе, подверженном внешним воздействиям, то содействовавшим подъему (покупка хлеба y славян), то возвращавшим славянство к более примитивным формам быта (наезды кочевников). Этому мозаичному периоду можно дать условное наименование "сколотско-славянского". Внутри этого полуторатысячелетнего периода можно наметить один существенный рубеж, связанный не с внешними событиями, а с уровнем развития самого славянского общества. Таким рубежом являются V - VI века нашей эры, характеризуемые тремя категориями новых явлений: во-первых, славяне перестали поддаваться кочевникам, и новые наезды (авар, хазар, печенегов) встречали твердую оборону. Во-вторых, славяне осуществили военную колонизацию балканских владений Византии; в-третьих, славяне начали мирную колонизацию лесной зоны Восточной Европы.

"Сколотско-славянский" период в религиозном отношении характеризуется возникновением огромных святилищ на горах под открытым небом, которые отражают потребность в многолюдных общеплеменных "соборах", "собраниях", "со-бытиях". Такой ежегодный земледельческий праздник в обширнейшем сколотском "царстве" описывает Геродот, познакомившийся с праславянами-сколотами как раз в начале интересующего нас периода. Праздник устраивался в честь таких священных предметов, как плуг, ярмо, топор и чаша, т. е. был явно посвящен аграрным заклинательным обрядам, а следовательно, может быть сопоставлен только с земледельцами-праславянами Среднего Поднепровья, но не со скифами-кочевниками, по многократным утверждениям Геродота, не знавшими плуга. Длительность бытования таких святилищ для нас не всегда ясна, но в ряде случаев прослеживается преемственность вплоть до эпохи Киевской Руси. Отдельные общеплеменные святилища в дальнейшем превратились в христианские монастыри, сохранившие древнюю традицию и стягивавшие к себе богомольцев из отдаленных мест. К началу этого периода В. Георгиев приурочивает смену славянской религиозной терминологии: вместо вариантов индоевропейского "deus" (в славянских "див", "дый") появляется под скифским влиянием новое обозначение - "бог", удержавшееся навсегда. Очевидно, к этому же времени относится появление y праславян таких наименований божеств, как Стрибог (вместо архаичного Сварога), Дажьбог и явно иранский Хорс.

В сколотско-славянский период из предшествующих глубинных индоевропейских эпох перешла мифология, часть которой (мифы о первопредке Таргитае, о Царе-Солнце, Кола-ксае) записана Геродотом и сохранилась в виде пережитка в восточнославянской сказке вплоть до XIX в. (Тарх Тархович, царевич Светозар, сказка о трех царствах и дp.).

В начале этого нового периода, в районе наиболее оживленных торговых связей днепровских сколотов с греческой Ольвией-Борисфеном было воздвигнуто много каменных идолов, изображавших воина с турьим рогом в руке, с гривной на шее и оружием y пояса. Все эти аксессуары мы находим y русских воинов, заключавших торговые договора с греками в X в. н. э., в самом конце этого периода: "а некрещеная русь полагають щиты своя и мече свое наги, обруче (гривны) свое и прочаа оружья". Возможно, что поставленные на "Священных путях" к Ольвии и вокруг самого этого города, называвшегося "торжищем борисфенитов", эти изваяния изображали Волоса, бога богатства (именем которого клялись русы, посланные Игорем) или же, что более вероятно, Дажьбога, божества солнца и плодородия. Нельзя не обратить внимание на то, что лица большинства изваяний представляют собой большие почти плоские круги, похожие на детский рисунок "солнышка". Сходство с солнцем подчеркнуто радиальным расположением волос бороды. Это определенно говорит в пользу Дажьбога.

Hа протяжении длительного сколотско-славянского периода сильно колебалось соотношение двух основных видов погребального обряда - трупоположения и сожжения. Первобытное погребение скорченных трупов, которым искусственно придавалось положение эмбриона в чреве, было связано с тотемизмом и реинкарнацией, т. е. верой во второе рождение после смерти. Поэтому умершего и хоронили подготовленным к этому второму рождению. Праславяне еще в бронзовом веке поднялись на новую ступень и отказались от скорченности. Вскоре появился совершенно новый обряд погребения, порожденный новыми воззрениями о душе человека, которая не воплощается вновь в каком-либо другом существе (звере, человеке, птице…), а перемещается в "ирье", в воздушное пространство неба.

Культ предков раздвоился: с одной стороны, невесомая, незримая душа приобщалась к небесным силам, столь важным для тех земледельцев, y которых не было искусственного орошения, а все зависело от небесной воды. С другой стороны, благожелательных предков, "дедов", необходимо было связать с землей, рождающей урожай. Это достигалось посредством закапывания сожженного праха в землю и постройки над погребением модели дома, "домовины" ("столпа" y Нестора). Вскоре после появления обряда кремации, еще задолго до интересующего нас периода, появляется очень привычный для археологов, но крайне странный по существу, обычай ссыпать сожженные останки "в сосуд мал", в горшок для еды. В качестве объяснения можно предложить такую гипотезу: нам известно, что в древней Греции праздновался день первых плодов в честь Аполлона Таргелия, индоевропейский эпитет которого происходит от архаичного наименования горшка для священного варева из первых плодов. С точки зрения аграрно-заклинательной магии было вполне логично совместить останки умершего предка с сосудом, подобным тому (а, может быть, и тем самым), в котором готовилась священная еда из зерен нового урожая. Трупосожжения с такими погребальными урнами и деревянными домовинами дожили y славян в глухих углах до времен Нестора летописца.

Однако, на протяжении всего сколотско-славянского периода мы дважды наблюдаем появление обряда трупоположения без сожжения или только с имитацией сожжения, когда над могилой сжигалась деревянная домовина. Впервые мы видим это в VI - IV вв. до н. э. на сколотском этапе, а вторично - в благодатные "трояновы века", во II - IV вв. н. э., когда имитацию сожжения уже не производили. Трупосожжение продолжает существовать или на окраине основной праславянской территории (как это было в первом случае) или же просто сосуществует в одних кладбищах с простым захоронением. Нетрудно заметить, что в обоих случаях отказ от сожжения приходится хронологически на периоды подъема, связанные с оживленными и устойчивыми сношениями с теми причерноморскими народами, y которых в это время трупосожжение не бытовало. Вопрос о двойственности погребального ритуала подлежит дальнейшему изучению.

Вполне возможно, что праславянская и славянская знать подражала грекам-ольвиополитам, с которыми она вела регулярную торговлю. Ведь именно относительно Ольвии мы знаем, что там скифский царевич Скил воспринял греческие религиозные обряды. Правда, нам в точности неизвестно, принадлежал ли Скил к скифам-кочевникам или же к "скифам"-пахарям, т. е. к праславянам, но факт тяги варварской знати к восприятию эллинских обычаев налицо. О дружественных же связях Ольвии именно с праславянами-борисфенитами очень определенно говорит второе имя города: "торжище борисфенитов" или просто "Борисфен".

Когда в результате сарматского нашествия, отразившегося в русском фольклоре в виде сказок о Бабе-Яге, скачущей по степи во главе девичьего конного войска ("женоуправляемые" сарматы), торговые связи днепровских сколотов с Ольвией были нарушены, то на всей территории Среднего Поднепровья остается только один обряд трупосожжения. Разорение Ольвии сарматами отражено декретом Протагена, а примитивизация уровня культуры в славянском Поднепровье в результате постоянных сарматских наездов в лесостепь отражена зарубинецкой археологической культурой с её пониженным хозяйственным и социальным уровнем.

Много времени спустя, в IX - X вв. н. э., когда уже сформировалась Киевская держава, среди некоторой части русской знати в третий раз появился обряд простого захоронения без сожжения, что произошло, по всей вероятности, под влиянием возобновившихся связей с христианской Византией. Hо как только началась многолетняя война с империей, великокняжеское окружение подчеркнуто вернулось к кремации. Курганы эпохи Святослава, преследовавшего христиан, были грандиозными сооружениями на высоких берегах рек, погребальные костры которых должны были быть видимы в радиусе около 40 км, т. е. на пространство четырех - пяти тысяч квадратных километров! Возрождение Среднего Поднепровья, земли могущественных русов и "смысленных полян", в II - IV вв. н. э. связано как с ослаблением к этому времени длительного сарматского ига (облегченного наличием степных пространств в лесостепи) к первым векам нашей эры, так и с продвижением Римской империи во времена Трояна (98-117 гг. н. э.) вплотную к местам расселения славян. Недаром превосходный историк - автор "Слова о полку Игореве" - обозначил это благодатное время, как "трояновы века". Он был прав, так как именно при этом императоре началось небывалое оживление связей славян с южными греко-римскими городами, отраженное как в огромном количестве кладов римских серебряных монет, так и в заимствовании тогдашними славянами римской зерновой меры "квадрантала", т. е. "четверика"; эта мера в 26 литров зерна дожила в России до XIX в. Это означает, что на новом подъеме славяне вернулись к экспорту хлеба, столь важному для них и для греков в досарматское время, в VI - IV вв. до н. э.

В "трояновы века" среднеднепровскими славянами была усовершенствована система земледелия (рало с полозом и чересло), усложнена социальная структура (использование труда "челяди" и появление "огнищ") и наряду со всеми этими реальными мерами рождается потребность в усовершенствовании мер воздействия земледельцев на природу и силы, управляющие ею. Рождаются аграрно-магические календари, которые следует отнести к замечательным произведениям жреческой мудрости "волхвов-облакопрогонителей".

Во-первых, здесь обобщен огромный опыт многих поколений по наблюдению за сроками дождей. Во-вторых, этот опыт научно (я не боюсь применения этого слова к календарю на кувшине IV в. н. э. из Ромашек) обработан для отбора наиболее оптимальных сроков дождей, наиболее полезных для яровых хлебов. Отобраны именно те четыре срока дождей, которые указывает руководство по агрономии для Киевской губернии, составленное в конце XIX в. Кувшин с оттиснутым на нем календарем, предназначался для колдовских действий y родника-источника, что явствует из хорошо известных слов "Ов жреть студеньцу, дождя искы от него".

Восхищаясь климатической и агрономической наблюдательностью древних "облакопрогонителей" IV в. н. э. обратим внимание на активную часть этого календаря: о чем просили эти волхвы или жены-чародейки? Какие постоянные сроки языческих молений указывал мудрый составитель календаря, гадавший "чертами и резами"? Они хорошо раскрываются при привлечении исторических и этнографических материалов; главные праздники, не считая периодов молений о дожде, следующие:

2 мая - праздник первых всходов. Позднее - день святых Бориса и Глеба;

4 июня - ярилин день;

24 июня - Купала. Празднику предшествует "русальная неделя";

12 июля - отбор жертв Перуну;

20 июля - перунов день. Изображен "громовый знак";

7 августа - жатва. Hа кувшине изображены серпы и крестцы снопов.

Другие сосуды связаны или с новогодними заклинаниями на все 12 месяцев или же с благодарением богам за хорошую жатву. Новый общий подъем культуры в "трояновы века", очевидно, сильно возвысил зарождавшееся сословие жрецов.

Космологические представления древних славян к этому времени, по-видимому, вполне сформировались, и элементы следующей ступени познания мира становятся заметными не ранее XIV - XV вв. Мир тогдашних язычников состоял из четырех частей: земли, двух небес и подземно-водной зоны. Это не являлось спецификой славянского язычества, а было результатом общечеловеческого стадиально-конвергентного развития представлений, которые варьировали в деталях, но в основном определялись этой схемой. Труднее всего, как это ни странно, разгадать древние представления о земле, о большом земельном пространстве, наполненном реками, лесами, полями, зверьем и человеческими жилищами. У многих народов земля изображалась как округлая плоскость, окруженная водой. Вода конкретизировалась или как море (что вполне отвечало положению ойкумены людей Старого Света) или же в виде двух рек, омывающих землю, что, может быть, архаичнее и локальнее - где бы человек ни был, он всегда находился между каких-либо двух рек или речек, ограничивающих его ближайшее сухопутное пространство.

Судя по фольклору, славянские представления о море не имели законченного вида. Море где-то на краю земли. Оно может быть на севере, где на стеклянных горах находится хрустальный дворец Кощея Бессмертного, сверкающий всеми цветами радуги. Это - отражение позднейшего знакомства с Ледовитым океаном и северным сиянием. Море может быть обычным, без этих арктических признаков. Здесь ловят рыбу, плавают на кораблях, здесь находится девичье царство (сарматов) с каменными городами; отсюда, от морских берегов Змей Горыныч, олицетворение степняков, направляется в свои налеты на святую Русь. Это - реальное историческое черноморско-азовское море, издавна известное славянам и даже носившее временами название "Русского моря". До этого моря от лесостепной окраины славянской прародины или (что то же самое) от южной окраины сколотских царств можно доскакать "скорою ездою", как говаривали в XVI в., всего лишь за три дня.

В этом море есть сказочный остров Буян, в котором без труда угадывается остров Березань (Борисфен), лежавший на наезженном пути в греческие земли; на этом острове в X в. оснащались русские торговые корабли. Как видим, Черное море не связано с космологическими представлениями о конце земли; наоборот, за этим морем начиналось все "заморское", притягательное и лишь наполовину неведомое.

Огромные пространства великой Русской равнины, не имеющие четких естественных рубежей, определялись в русских сказках тем, что до последнего предела его необходимо проехать "тридевять земель, тридесять государств".

Для язычников был очень важен другой, аграрный аспект земли: земля - почва, рождающая урожай, "Мать-сыра-земля", почва, насыщенная влагой, питающей корни растений, "матушка-земля", с которой связан целый ряд обрядов и заклинаний. Здесь почти неощутима грань с воображаемым подземным сказочным миром. Богиней плодоносящей земли-почвы, "матерью урожай" была Макошь, введенная в 980 г. в пантеон важнейших русских божеств, как богиня плодородия. Небо, в прямой зависимости от системы хозяйства, по-разному воспринималось первобытными людьми: охотники палеолита, представлявшие мир как бы плоским, одноярусным, не интересовались небом, не изображали солнца, занимаясь лишь плоскостью своей тундры и животными, на которых они охотились. Охотники мезолита, разобщенные на небольшие группы, затерянные в бесконечной тайге, поневоле обратились к нему, к звездам, помогавшим им ориентироваться в лесной пуще во время длительного преследования оленей. Было сделано важное астрономическое наблюдение: оказалось, что среди бесчисленного количества медленно движущихся по небу звезд есть неподвижная Полярная звезда, всегда указывающая Север. Была обнаружена ось звездного небосвода, ось мира, а расположенные рядом созвездия получили навечно звериные имена; первоначально (что сохранилось y народов Сибири) это была Лосиха и её дочь, от которых рождаются все звери сибирской тайги. Легенду об "оленьцах малых", выпадающих из небесной тучи, в 1114 г. русский летописец записал в Ладоге. В дальнейшем две небесных хозяйки мира лосино-оленьего облика заменились двумя небесными медведицами: Большая Медведица (Ursus Major) и Малая Медведица (Ursus Minor). Так родилось в незапамятные времена представление о двух могущественных небесных хозяйках, управляющих коловращением звездного небосвода (а следовательно, всем миром) и рождающих зверей на потребу людям и волкам. Позднее, y земледельческих народов хозяйки мира стали изображаться в виде двух женщин и под именем двух рожаниц были широко известны в средневековой Руси. Культ рожаниц дожил до XVII в., когда все еще переписывались церковные поучения против них, а песни и хороводы в честь рожаниц (Лады и Лели) и изображения рожаниц в народной вышивке, где их представляли в виде всадниц с сохой за седлом, по сторонам богини Макоши, дожили до конца XIX в. Представления земледельцев о небе и его роли в природе и в человеческой жизни существенно отличались от воззрений охотников. Если охотникам нужно было знать звезды и ветры, то земледельцев интересовали тучи ("тучные", содействующие плодородию дождевые облака) и солнце. Непознанность процесса испарения земной воды и образования облаков и тумана ("росы") привела к своеобразному представлению о постоянных запасах воды где-то высоко над землей, на небе. Эта небесная влага иногда, в непредсказуемое время, может принять вид туч и пролиться на землю в виде дождя, "утучнить" её и содействовать росту трав и урожаю. Отсюда один шаг до представлений о хозяине небесной воды, распоряжающемся дождями, грозовыми ливнями и молниями. В дополнение, к двум архаичным рожаницам появился могущественный Род, повелитель неба и всей Вселенной, великий жизнедавец, вдувающий жизнь во все живое посредством дождевых капель.

После крещения Руси между христианскими и языческими теологами шли споры о том, кто является владыкой мира - языческий Род или христианский Саваоф. Культ Рода тоже дожил до XVII в., но в этнографическом материале его уже нет.

Конструкция неба в представлениях древних земледельцев была очень своеобразна. Так как она возникла еще на стадии энеолита, то она отразилась в религиозных верованиях самых разных народов. В индийских ведах небо делится на два яруса: верхнее небо с запасами воды ("Свах"); воздушное пространство со светилами ("Бхувах"); ниже находится земля - "бхух".

Аналогичное членение неба дает библия; греческий миссионер, убеждая Владимира принять новую веру, раскрывал перед ним основы христианского миропонимания:

"Въначало испьрва сътвори бог небо и землю в пьрвый дьнь. Во въторый дьнь сътвори твьрдь, яже есть посреде воды; сего дьне разделишася воды: пол (половина) их възиде на твьрдь, а пол их - под твердь. В третий дьнь сътвори море и реки и источьникы и семена".

Эта древняя мысль еще более четко выражена на шитой пелене XVI в.: "Coтворi господь небо и землю i воду превыше небес". Запасы дождевой воды на верхнем небе, над невидимым куполом небесной тверди - это - "хляби небесные", которыми распоряжается высшее божество, которые надо вымолить y него, точно рассчитав календарные сроки молений и треб. (Рис. 76).

Солнце, разумеется, тоже было ценимо земледельцами, как источник света и тепла и условие произрастания всего в природе, но здесь был исключен элемент случайности, элемент капризов божественной воли - солнце было воплощением закономерности. Весь годичный цикл языческих обрядов был построен на четырех солнечных фазах и подчинен 12 солнечным месяцам. Солнце в изобразительном искусстве всех веков было для земледельцев символом добра, знаком света, разгоняющего тьму. Hо, так же как и в отношении двухъярусности неба, где "небеса" явились следствием недостаточности познания законов природы, так и в отношении солнца мы видим в древних представлениях о природе ошибку, приведшую к своеобразному восприятию роли этого важнейшего светила. Во-первых, русские язычники, как и все народы древности, исходили из геоцентрических представлений о неподвижности земли, вокруг которой "ходит" солнце; во-вторых, в древности путались понятия солнца и освещенности. Солнце признавалось источником света и тепла; оно являлось особым божеством Хорсом, "Великим Хорсом" ("Слово о полку Игореве"), от имени которого происходит наше современное наречие "хорошо", т. е. "солнечно". Hо дневная освещенность мирового пространства приписывалась русскими людьми XII в. не только солнцу, но и некоему особому неописуемому безвещественному свету, который, по-видимому, в более поздние времена именовался "белым светом". В такое понятие включалась не только освещенность земного и воздушного пространства, но и само пространство: "весь белый свет", "походить по белу-свету", "попал (стрелок) в белый свет, как в копеечку" и мн. дp. Божеством солнца, солнечного дня (может быть, и "белого света") был Дажьбог, имя которого постепенно превратилось в имя "подателя благ" - Даждьбог, "deus dator".

С солнцем был связан мифологический родоначальник династии сколотских среднеднепровских "царей" Кола-ксай - "Солнце-царь". Фрагмент подобного мифа попал в летопись XII в., где Дажьбог назван Солнцем-царем. Последний русский великий князь-язычник - Владимир - устойчиво именовался в былинном эпосе Владимиром-Солнцем. В "Слове о полку Игореве" русские князья прапраправнуки Владимира-Солнца называются "дажьбожьими внуками".

Много интересного и нового открывает нам анализ представлений славян-язычников о подземно-подводном ярусе мира. Здесь тоже много общечеловеческого, много отголосков той отдаленнейшей эпохи, когда после таяния гигантского ледника континенты были затоплены морями и озерами, быстро менявшими свои очертания, стремительными реками, пробивавшими горные кряжи, необъятными болотами в низких долинах. Фольклор еще не изучен с точки зрения того, какой резкий перелом должен был произойти в человеческом сознании при таком быстром перевороте в природе, в облике и сущности мира. Укажу только на один факт: интереснейшая периодизация язычества начала XII в. древнейшими добрыми духами называет "берегынь", наименование которых прямо связано с понятием берега, земли, граничащей с водой. Берег оберегал, спасал мезолитического человека от нахлынувшей на него холодной водной стихии. Hа русском Севере слово "берегиня" дожило до XX в. в значении сирены, образ которой был заимствован из искусства барокко. Эти этнографические берегини корабельной и архитектурной резьбы соединяли символику воды (рыбьи хвосты) и земли (цветок в руке), что соответствует понятию "берега".

Важной частью представлений о подземном мире является общечеловеческая концепция подземного океана, в который опускается солнце на закате, плывет ночью и выплывает на другом конце земли утром. Ночное продвижение солнца осуществлялось водоплавающими птицами (утками, лебедями), а иногда действующей фигурой был подземный ящер, заглатывавший солнце вечером на западе и вырыгивавший его утром на востоке. Днем солнце по небу над землей влекли кони или мощные птицы вроде лебедей. Это отразилось в заклинательной орнаментике ритуальной и бытовой посуды. В русской этнографии широко известны ковши, скобкари, ендовы, ручки которых вырезаны или в виде коней или в виде лебедей и уток; на груди коня или птицы - огромный знак солнца, а жидкость внутри сосуда, очевидно, символизировала мировой подземный океан.

Новгородский археологический материал X - XIII вв. знает и архаичного ящера: есть целый ряд ручек ковшей, оформленных в виде головы ящера.

Начиная с середины I тысячелетия н. э., мы получаем славянские изобразительные материалы, дающие схему макрокосма. Таковы, например, антропоморфные фибулы из Среднего Поднепровья (из "Русской земли" в узком смысле). Сложная композиция дает нам три яруса: земной (невыразительный) ярус, от которого вверх и вниз устремляются лебеди; верхний ярус венчает мужская фигура (очевидно, Дажьбога), от которой вниз идут условные двуголовые змеи с зигзагом-символом дождя. Дождевые змеи расположены и в нижнем ярусе, завершающемся крупной мордой ящера. Схема макрокосма подчинена идее дождя, небесной воды, которая струится сверху, от повелителя небес к земле и под землю. Предельные точки вертикального разреза мира здесь персонифицированы Дажьбогом и Ящером. Частые изображения ящера на вещах из Среднего Поднепровья и с берегов Роси, быть может, как-то связаны с тем, что посреди русла Роси в городе Корсуни есть длинный гранитный островок (около 150 м), чрезвычайно напоминающий ящера (рис. 40): острая морда с узкими глазами, лапы, длинный хвост. Вполне возможно, что в этом месте было какое-либо святилище, посвященное богу нижнего мира. В 40 км y устья Роси в городке Родне существовало, судя по его названию, святилище бога верхнего мира - Рода.

Впрочем, культ ящера не был только локальным. Судя по широко распространенной хороводной игре "В ящера", имитирующей жертвоприношение девушек, и по наличию языческого божества "lasse" (рядом с Ладой и Лелей) y поляков, этот культ был широко распространен y славян.

В Новгороде Великом до утверждения там государственного языческого культа Перуна существовало святилище "Бога-Коркодила". Новгородские гусли, древнерусский ритуальный инструмент, украшались изображением жертвоприношения ящеру. Украинская этнография знает многочисленные примеры изображения ящеров и волн на бандурах.

Место ящера в системе макрокосма лучше всего определено знаменитыми вщижскими арками XII в. работы мастера Константина. Две бронзовых арки представляли собой металлический каркас модели мира (по Козьме Индикоплову), устанавливаемой в качестве напрестольной сени на церковном алтаре. В каждой арке тремя кругами показаны три позиции движущегося по небосводу солнца: восход, зенит, закат. На уровне земли изображен языческий бог растений и корней - Семаргл (!). Снизу к этому уровню земли-почвы тянется огромная голова ящера, олицетворяющего подземный мир.

Вщижская модель мира с её небосводом, движущимся солнцем, землей, двумя семарглами (по одному y каждого основания арки-неба) и двумя ящерами - замечательный синтез архаичных элементов, как принятых каноническим христианством, так и совершенно отвергнутых церковью - Семарглом и Ящером. Это изделие для алтаря княжеской церкви - прекрасный образец русского двоеверия второй половины XII в.

Средневековые люди, независимо от того, были они крещены или нет, продолжали верить в прадедовскую дуалистическую схему сил, управляющих миром и всеми архаичными (а от этого они казались испытанными) мерами старались оградить себя, свое жилище и имущество от действия вампиров и "навий" (чужих, враждебных мертвецов). Для этой цели служили сотни словесных заговоров; в них с необычайной подробностью и конкретностью перечислялись все разделы природы, все категории людей, животных, птиц, которые могут оказаться источником зла. Язычник ограждал себя со всех мыслимых и предполагаемых сторон. Кроме словесных заговоров и разнообразных заклинательных действий, важную роль играла языческая знаковая система, разнообразный орнамент на жилище, утвари, одежде. Легко разгадываются знаки солнца, изображения доброжелательных животных, символы засеянного поля и т. д. Однако удается установить значительно больше, чем использование отдельных разрозненных знаков. Древнерусский язычник, ожидавший опасности от всего мира, по которому дуют "злые ветры", и защищался не отдельными элементами мира, а системой мироздания, взятой не в статике, а в её естественной, законоустановленной динамике.

В защитно-заклинательную орнаментацию русской избы, сохранившей, как показывают археологические материалы XI - XIII вв., много древних черт, введены: солнце, "хляби небесные", символы земли. Введены они весьма продуманно. Солнце показано как на вщижской модели мира трижды - восходящим и заходящим в местах соприкосновения кровли со срубом и в полдневном, зенитном положении наверху на щипце крыши. Другими словами, солнце показано в своем закономерном расчисленном движении. Над солнцем (как и положено по древней схеме), т. е. над воображаемой "твердью", размещены причелины с волнистым узором, символизирующим небесную воду, те самые "хляби небесные", которые разверзаются по божьей воле для орошения засеянных нив.

Человеческая "хоромина" защищена от упырей и навий (иногда носителей эпидемических болезней) всей системой макрокосма, в котором часы ночного мрака неумолимо, закономерно сменяются часами дня, "белого света". Языческие волхвы, знатоки символики, умело и мудро противопоставили сонму невидимых враждебных сил такой непобедимый и безупречный в своем движении механизм, как макрокосм. Утварь внутри дома, как мы видели на примере ковшей с солнцем, конями и ящерами, тоже несла макрокосмическую защитную символику. Когда человек покидал свой дом-крепость, то овеществленные заговоры, как можно назвать орнамент, должны были быть перенесены на одежду. Все предметы, связанные с изготовлением полотна для одежды (вальки, трепала для льна, прялки) густо оснащены заклинательными знаками. Сама одежда, особенно женская, была насыщена символикой, опять-таки воспроизводившей макрокосм. Верхняя часть одежды, головной убор, посвящалась небу. Здесь господствуют изображения солнца и птиц. Сами народные названия головных уборов связаны с птицами: "сорока", "кокошник" (от "кокоши" - курицы), "кичка" (утка) и т. п. Декоративные ленты, спускающиеся от кокошника к груди ("рясны"), имитируют дождь. Этнографически известные вышивки дают нам на рубахах и поневах символы засеянного поля, земли, а археология добавляет, исчезнувший впоследствии, символ нижнего мира: на свисающих вниз концах поясов изображались головы ящеров. Снова язычники прибегают к модели мира, снова микрокосм человеческого быта (дом, одежда, украшения) воспроизводит макрокосм, мир в его нераздельном целом. Привнесение элементов динамики (движущееся по небосводу солнце, идущий дождь) должно было увеличить заклинательную силу этой глубоко продуманной и надолго вкоренившейся в народную жизнь колдовской орнаментики.

Обороной от упырей и навий служили также специальные амулеты - обереги, среди которых встречаются изображения хищных зверей (например, рыси, "лютого зверя"), которые должны охранять от зла. Язычество заключало в себе не только охрану человеческой жизни от разлитого в мире зла. Основная обрядность славян-земледельцев была направлена на то, чтобы воздействовать на силы неба, земли и воды, воспринимавшиеся, как благожелательные, с целью обеспечения урожая. До нас дошло большое количество древних святилищ, где в урочное время производились всем селом, а в иных местах и всем племенем торжественные обряды, далекими отголосками которых являются хороводы и детские игры XIX - XX вв. Святилища под открытым небом нередко были круглыми, состоящими из двух концентрических валов, на которых разводились круговые костры. Во внутреннем кругу ставились идолы, обычно деревянные; здесь горел жертвенник и здесь "жрали бесам", т. е. приносили жертвы богам. Это именовалось "капищем". Внешний круг, по всей вероятности предназначался для потребления жертвенной ритуальной пищи и назывался "требищем". Круглая форма святилищ определила их название "хоромами" (от "хоро" - круг), а в ином произношении - храмами. Позднее церковники удержали это очень древнее слово за православными ритуальными зданиями, хотя их форма и не соответствовала этимологии слова "храм".

Собрания целого племени на большие празднества назывались "соборами" и "событиями" (от "со-бытия", совместного бытования). Всем церемониалом празднества руководили жрецы - волхвы. Славянское язычество достигло апогея накануне образования Киевской державы и в первые два столетия её формирования (IX - X вв.), когда культ Перуна, бога грозы и покровителя воинов и князей, стал государственной религией Киевской Руси.

Высшая фаза предгосударственного язычества отражена знаменитым Збручским идолом IX в., условно названным Святовитом. В последние годы И. П. Русанова и Б. А. Тимощук сделали очень важное открытие, обнаружив и исследовав то святилище, где первоначально этот идол находился. Святилище на высокой горе Богит существовало со сколотских (скифских) времен. Для расшифровки девяти антропоморфных изображений и общей формы каменного идола можно предложить следующее истолкование: скульптурная композиция четырехгранного идола делится на три горизонтальных зоны, соответствующие представлениям о структуре макрокосма: небо, земля, подземный мир. Земная зона на всех четырех гранях содержит изображения простых людей, мужчин и женщин; одна из женщин на главной грани изображена с ребенком. Подземная зона представлена одним божеством, держащим земную плоскость; на боковых гранях это божество показано в боковом повороте, так, что оно оказывается как бы "триглавом", но более надежно сопоставить его с Волосом, который через культ умерших и захороненных в землю предков может быть в какой-то мере и божеством земли.

Атрибуции божеств верхней, небесной зоны, более надежны. На главной лицевой грани, обращенной на север, ко входу в капище, изображена богиня плодородия с турьим рогом изобилия в руке. Это - Макошь, "мать урожая". Для входящих в капище она расположена на юг, на полдень, которому (полдню), по свидетельству современника, поклонялись язычники.

По правую руку Макоши изображена Лада со свадебным кольцом в руке. По левую руку главной богини, т. е. на третьем месте, изваян Перун с конем и мечом. Hа задней грани - Дажьбог с солнечным знаком; лицо его смотрит, как и положено солнечному божеству, на юг. Всему изваянию, выкрашенному в красный цвет, придана фаллическая форма, что встречается и y других идолов. Вполне возможно, что волхвы, знатоки и творцы мифологии, этим хотели показать синтез божеств с отдельными, ограниченными функциями, их слитность в божестве всей Вселенной, каковым являлся архаичный Род. Богиня земного плодородия (Макошь), бог земли предков и богатства (Волос), богиня весны и свадеб (Лада), бог "белого света" и солнца (Дажьбог), бог грозы и покровитель воинов (Перун) - вес они слились в объединяющем их образе Рода, для скульптурного выражения которого была выбрана форма "лингама", источника жизни, самой рождающей силы, проистекающей, как говорят наши средневековые авторы, из находящегося на небе Рода. Индийский верховный бог Шива, близкий к нашему Роду, нередко изображался в виде лингама-фалла. Шапка Рода (такие шапки, как доказал А. В. Арциховский, были княжеской регалией в древней Руси) венчает всю композицию и объединяет божества плодородия, солнечного света и тепла, весеннего расцвета природы, грозного покровителя племенной знати и все человечество, представленное хороводом мужчин и женщин. Эта интереснейшая композиция, датируемая, примерно, IX в., является высшим достижением языческой теологии первобытности на самой последней, верхней ступени эпохи военной демократии. Перун с конем и оружием здесь уже есть, но он помещен на третьем (а если числить и самого Рода, то на четвертом) месте. Племенная знать, вооруженные всадники уже есть, но они не главенствуют, как не первенствует их божество.

Очень важно сопоставить композицию збручского идола с пантеоном Владимира 980 г. Прошло несколько более столетия, и княжеский Перун выдвинулся на самое важное место, возглавив весь пантеон, став первым богом в системе государственного язычества всей Киевской Руси. И когда, после принятия христианства, описывалось свержение языческих идолов, то речь шла только об одном Перуне (Волос упомянут мимоходом); остальные боги не удостоились внимания летописца.

При князьях Игоре, Святославе и Владимире язычество стало государственной религией Руси, религией князей и дружинников. Язычество укреплялось и возрождало старинные, начавшие отмирать, обряды. Возродилась в народном эпосе мифологическая в своей основе титулатура великого князя - "Владимир Солнце", уводящая нас к мифическому Царю-солнцу Кола-ксаю праславянских времен. Приверженность молодого государства прадедовскому язычеству была формой и средством сохранения государственной политической самостоятельности. В Киеве уже были христиане: крестились (начиная со второй половины IX в.) некоторые русские люди, христианами была часть наемных варягов, христианским было могущественное, враждебное Руси государство - Византийская империя, в годы мира оживленно торговавшая с Русью. Византия стремилась внедрить христианство, так как по греческой доктрине народ, принявший новую веру из рук императора и патриарха, тем самым уже становился вассалом Византии. Князь Святослав прекрасно понимал это. Обновленное язычество X в. формировалось в условиях соперничества с христианством, что сказалось не только в устройстве пышных княжеских погребальных костров, не только в гонениях на христиан и разрушении православных церквей Святославом, но и в более тонкой форме противопоставления русской языческой теологии греческой христианской. Это особенно четко выступает при анализе известного пантеона Владимира. В государственный пантеон, реальным воплощением которого были тщательно оформленные идолы на центральной площади Киева y самых стен великокняжеского двора, не были включены такие архаичные народные божества, как Род и Волос. Род как владыка вселенной мешал первенству Перуна и был исключен из пантеона. Волос, "скотий бог", был, очевидно, слишком связан с земным началом, с торговлей и, по всей вероятности, был слишком демократичен, общенароден для жреческого окружения княжеской верхушки. Новый русский пантеон был противопоставлен христианскому, но противопоставлен таким образом, что он был и сопоставим с христианским (за исключением Перуна):

Бог-отец, творец мира Стрибог - "бог-отец" (он же - Сварог, т. е. "Небесный")

Бог-сын, Иисус Христос Дажьбог - бог-сын небесного бога Сварога (ему придан Хорс, бог светила Солнца)

Бог дух святой Крылатые фантастические животные - птицы (Семаргл, грифон-Див)

Женское божество - Богиня плодородия Макошь богородица Мария

Жрецы, придумавшие новый пантеон, пытались, судя по приведенным сближениям, уменьшить внешнее различие между язычеством и христианством.

В нашей науке оставался почти незатронутым вопрос о жреческом сословии в древней Руси, а между тем роль и значение этого сословия в языческом государстве были очень велики. Язычество давно уже переросло формы примитивного деревенского знахарства и развивалось и усложнялось параллельно усложнению социальной структуры. Вероятно, уже при возникновении грандиозных общеплеменных святилищ сколотского времени (VI - IV вв. до н. э.) сложились какие-то группы жрецов-волхвов, которые должны были организовывать обрядность "события", руководить процессом языческого богослужения, осуществлять гадания и производить жертвоприношения. Они составляли мудрые календари, знали "черты и резы", хранили в памяти мифы, восходившие, по крайней мере, к бронзовому веку. Волхвы должны были быть близки к племенной знати, а, может быть, и составлять часть её; можно думать, что "светлым князьям" племен могла принадлежать и верховная жреческая власть в племени.

Общим названием жрецов было "волхвы" или "волшебники", но, судя по разветвленности терминологии, в составе всего жреческого сословия было много различных разрядов. Известны "волхвы-облакопрогонители", те, которые должны были предсказывать и своими магическими действиями создавать необходимую людям погоду. Были волхвы-целители, лечившие людей средствами народной медицины; церковники признавали их врачебные успехи, но считали грешным обращаться к ним. Существовали "волхвы-хранильники", руководившие сложным делом изготовления разного рода амулетов-оберегов и, очевидно, орнаментальных символических композиций. Творчество этой категории волхвов могут изучать как археологи по многочисленным древним украшениям, служившим одновременно и оберегами, так и этнографы по пережиточным сюжетам вышивки с богиней Макошью, молитвенно обращающейся к небу, богинями весны, едущими на конях "с золотой сохой" и многочисленными символическими узорами. Из археологически известной продукции волхвов-хранильников XII в. интересны комплексы талисманов, созданные, очевидно, для свадебного убора невесты. В состав единого комплекса входят: сидящая птица (символ семейного гнезда), ключ - символ сохранности имущества, челюсть хищника (символ охраны от зла), гребень (связан с символикой чистоты и здоровья) и две ложки - устойчивый символ сытости: одна ложка - жене, другая - мужу.

Эти примеры - лишь незначительная часть "волшебной" (от "волхва") изобретательности волхвов-хранильников. Вполне возможно, что волхвы высшего ранга, близкие к таким хранильникам по своему знанию языческой космогонии, руководили созданием таких сложных и всеобъемлющих композиций, как збручский Род-Святовит.

Кроме волхвов-ведунов, существовали и женщины-колдуньи, ведьмы (от "вЪдать" - знать), чаровницы, "потворы". Интереснейший разряд волхвов составляли "волхвы-кощунники", сказители "кощюн" - мифов, хранители древних преданий и эпических сказаний. Сказителей называли также "баянами", "обаятелями", что связано с глаголом "баять" - рассказывать, петь, заклинать. Источники нередко говорят о многолюдстве тех сборищ, на которых кощунники исполняли свой репертуар. Слушатели вместо того, чтобы "злословного кощюньника биюще отгнати", внимательно слушают волхва (возможно, исполнявшего под аккомпанемент гусель), "но не токмо дивятся зряще, но и словеси их (сказителей) извыкли" и повторяют усвоенное на своих пирах. Благодаря этому и дошли до нас от поколения к поколению древние сказания, превратившиеся в "волшебные" сказки, которые еще недостаточно изучены с точки зрения отражения в них архаичной языческой мифологии. Для показа тех возможностей, которые открывает изучение фольклорного фонда, приведу один пример. В княжеском кургане Чернигова Черной Могиле, относящемся к эпохе Святослава, был найден турий рог, окованный позолоченным серебром с вычеканенными на нем фигурами и узорами. Анализ сюжетов чеканки показал, что на ритуальном роге изображен миф о смерти сказочно-былинного Кощея Бессмертного и об освобождении от его власти Анастасии Прекрасной, связанной в сказках с расцветом весенне-летней природы. В победе над мертвящим началом Кощея участвуют представители высших вещих сил и прежде всего грифонообразный Див.

По многим признакам повествование об освобождении Анастасии (греч. "воскресение", "возрождение"), дочери Димитрия, близко к античному мифу об Аиде и похищенной им Персефоны (дочери Деметры), с которой связан весенне-летний расцвет природы. Кощей полностью отождествляется с Аидом, повелителем царства мертвых, так как "кощьное" означало мир мертвых, преисподнюю. Датировка сказочного сюжета известного по записям XIX в., определена ритуальным княжеским рогом середины X в., а сам сюжет в свою очередь оказался близок к архаичному индоевропейскому мифу глубокой древности, с греческим вариантом которого славяне могли познакомиться при участии греков-язычников, быть может, еще в "трояновы века", когда вплотную соприкоснулись с грекоязычным населением черноморского "лукоморья". Обработка и распространение мифов было делом "волхвов-кощунников", достаточно образованных для того, чтобы знать греческий фольклор и в греческом имени Анастасии сохранить семантику образа языческой Персефоны.

Тончайшим образом разработанная символика оковки ритуального рога свидетельствует о глубокой продуманности всех деталей мифологического повествования и композиции в целом, идеей которой было торжество жизненного начала. Скульптурные теологические композиции, раскрывающие представления о макрокосме, сложная система обороны от духов тьмы и зла посредством воспроизведения макрокосма в его динамической закономерности, сложение (вероятнее воскрешение) архаичных мифов, отразившихся в сказках, в былинах и в изобразительном искусстве X в., - все это результаты деятельности жреческого сословия IX - X вв.

Возможно, что именно в жреческой "кощунной" среде была разработана в свое время интереснейшая и верная в своей основе периодизация первобытных верований, использованная автором поучения начала XII в., в самом заголовке которого содержится элемент историзма, "Слово… о том, како първое погани суще языки кланялися идолом и требы им клали…" Автор, как уже говорилось, отразил и стадию первобытного дуалистического анимизма охотничьего периода и стадию земледельческого монотеизма и последнюю фазу язычества эпохи военной демократии - культ божества грозы и войны. Автору антиязыческого поучения неоткуда было взять такие сведения; их нет ни в византийской, ни в русской церковной литературе. Единственно, что остается допустить, это использование им каких-то жреческих припоминаний или писаний (?).

Анализируя фрагменты русского летописания IX - X вв., уцелевшие в позднейших компиляциях-сводах, можно утверждать, что в языческом государстве Руси велись свои летописи. Первые следы киевского летописания относятся к концу IX в. (867 - 875 гг.) и относятся к деятельности киевского князя Осколда, вероломно убитого варягом Олегом в 882 г. В этих отрывках нет никакого следа христианства и явно ощущается антиваряжская настроенность автора. Вторично языческую (и тоже антиваряжскую) летопись мы видим в описании княжения Игоря и Ольги (912 - 946 гг.). Здесь прославляется мудрость и волшебная сила волхвов, которые предрекли неумолимую смерть Олегу от своего коня, что равнялось мифологическому предсказанию смерти Кощея от своей стрелы и реальной клятве при заключении договора 944 г., где говорится, что нарушители клятвы "посечени будуть мечи своими, от стрел и от иного оружья своего".

Известный рассказ о мести княгини Ольги древлянам, убившим Игоря (существующий в русской и проваряжской версии), написан рукой русского летописца-язычника, восхваляющего мудрую жестокость княгини, убившей два древлянских посольства и приказавшей изрубить на тризне тысячи древлян. В тексте летописи нет ни одного слова осуждения кровавых дел княгини Ольги; нет даже естественного для средневековых церковных писателей противопоставления: язычница Ольга творила бесчеловечные, греховные дела, а через год - два стала христианкой и ничем не запятнала себя.

Обычно этот раздел "Повести временных лет" трактуется как более поздняя запись устных киевских сказаний, но против этого опять-таки свидетельствует полное отсутствие оценок со стороны летописца-христианина. В этом случае молчание равносильно согласию. Иное дело, если в руках летописца XI - XII вв. был написанный ранее текст языческой летописи - тогда его ответственность значительно уменьшалась. Сказ о мудрой Ольге - политический трактат (946 г.), автор которого порицает князя за нарушение установленных норм дани, древлянскую знать - за неслыханную дерзость (убийство великого князя), а Ольгу прославляет за установление твердых даней и "уроков".

Последний раздел киевской языческой летописи (964 - 980 гг.) относится в основном к эпохе Святослава и, возможно, пополнен за счет "вештб витезовых" ("рыцарских прославлений"), но тоже лишен каких бы то ни было признаков христианской книжности. Вполне естественно, что у князя-язычника был и летописец-язычник. Относился ли этот писатель к "волшебникам", сказать трудно, но началось русское летописное дело явно в среде жреческого сословия в княжение Игоря Старого. Пушкин в своей "Песне о вещем Олеге" обессмертил одно из первых произведений русских летописцев-волхвов первой половины X в., написанное в укор зазнавшемуся конунгу и в защиту русских предсказателей.

Ко времени принятия христианства в конце 980-х годов греческое духовенство застало на Руси не только примитивное суеверие деревни, но и государственную языческую религию города и социальных верхов с разработанным космологическим эпосом, с представлениями о божественном происхождении великокняжеской власти (Владимир Солнце…), разнообразным ритуалом и разветвленным жреческим сословием, владевшим тайнами тонко разработанной символики, знанием "черт и резов", древних "кощюн" и новоизобретенной славянской письменности. Важно отметить, что жреческое сословие было настроено как против христиан-греков, так и против варягов; одной из первых жертв новому пантеону языческих богов был намечен юноша-варяг, и это было облачено в форму изъявления высшей воли: жребий пал на варяга-христианина.

Волхвы в деревне и в демократической части городского посада существовали еще очень долго: вплоть до XVII - XVIII вв. в церковных требниках стоят вопросы к исповедующимся - не ходил ли к волхвам, не исполнял ли их указаний?

В 1060-е годы в связи с длительным недородом, голодом и нашествием половцев стал заметен отход от новой христианской веры и возврат к прадедовскому язычеству; оживилась деятельность волхвов, проповедовавших даже в Киеве и Новгороде.

Русская православная церковь создала за XI - XIII вв. целый ряд поучений против язычества, которые свидетельствуют о прочности и устойчивости не только языческих воззрений, но и открытых языческих игрищ, производившихся даже на городских площадях. Переписывались такие поучения вплоть до XVII в.

Принятие христианства в очень малой степени изменило религиозный быт русской деревни X - XII вв. Единственным заметным новшеством было прекращение трупосожжений. По ряду второстепенных признаков можно думать, что христианское учение о блаженном посмертном бытии "на том свете", как награда за терпение в этом мире, распространилось в деревне после татарского нашествия и в результате первоначальных представлений о неизбывности иноземного ига.

Что касается христианизации русских социальных верхов, то нам, очевидно, следует внести некоторые поправки в установившуюся схему: "в деревне - язычество, в городе - православие". Языческие верования, обряды, заговоры, формировавшиеся тысячелетиями, не могли бесследно исчезнуть сразу после принятия новой веры. Отмиранию язычества не содействовало то, что существенных, принципиальных отличий нового от старого не было: и в язычестве и в христианстве одинаково признавался единый владыка Вселенной; и там и здесь существовали невидимые силы низших разрядов; и там и здесь производились моления - богослужения и магические обряды с заклинаниями-молитвами; там и здесь каркасом годичного цикла празднеств были солнечные фазы; там и здесь существовало понятие "души" и её бессмертия, её существования в загробном мире. Поэтому перемена веры расценивалась внутренне не как смена убеждений, а как перемена формы обрядности и замена имен божеств. В новом духовенстве раздражало и возмущало противоречие между прописной моралью и реальным бытом, между показным аскетизмом и "сребролюбием" и чревоугодием "череву работных попов".

Падение авторитета церкви уменьшало силу церковных поучений против язычества, и оно в XI - XIII вв. не угасало во всех слоях русского общества, но, естественно, перешло на полулегальное положение, так как церковные и светские власти применяли к языческим волхвам суровые меры вплоть до публичного ауто-да-фе. Во второй половине XII в. наблюдается возрождение язычества в городах и в княжеско-боярских кругах. Церковь нужна государству как значительная идеологическая сила, подкрепляющая авторитет власти, объявляющая греховным всякое нарушение существующего порядка, как богоустановленного, но княжеско-боярские круги были крайне недовольны вмешательством церкви в их собственный традиционный быт. Примером могут служить воспетые былинами княжеские пиры, являвшиеся своеобразной "боярской думой", в которой некогда заседали и волхвы-волшебники. На этих пирах в урочные дни обязательной была мясная (языческая ритуальная) пища. Церковь запрещала её в постные дни. Конфликт с церковниками из-за "мясоядения" принял общерусские размеры.

Объяснением возрождения язычества отчасти может служить оформившаяся с 1130-х годов кристаллизация полутора десятков крупных княжеств-королевств с устойчивыми своими династиями с усилившейся ролью местного боярства и более подчиненным положением епископата, оказавшегося в зависимости от князя. Бояре-вотчинники, владельцы нив, называвшихся "жизнью", по всей вероятности, разделяли народные прадедовские взгляды на аграрную заклинательную магию, главную часть язычества. Показателем возврата боярства в XII веке к прадедовским традициям является исследование Д. А. Крайневым погребения в белокаменном саркофаге, над которым был насыпан огромный языческий курган (близ Старицы).

Обновление язычества сказалось в зарождении нового учения о неисповедимом свете, отличном от солнца, в культе женского божества (отдельного от богородицы), в появлении скульптурных изображений божества света ("Слово о посте…"). Церковному стандарту противопоставлялось новое, эволюционирующее и поднимающееся на новую теологическую высоту язычество. Церковники XII в. спорили с языческими богословами, закрепляя свои тезисы в надписях-граффити на стенах соборов, где утверждали, что не "бес", не языческое божество может "разведрить (прояснить) небо" и "потрясти облака", а христианский бог ("Бог то сотвори!") .

Появляются летописцы, совершенно чуждые церковной фразеологии, церковному счету времени и самое главное - христианскому провиденциализму. Таков, например, киевский боярин Петр Бориславич, писавший в 1140-1180-е годы. Ярким примером нового, более светского, отношения к литературе является "Слово о полку Игореве". Христианский бог упомянут здесь лишь дважды: 1) князю Всеславу не миновать суда божьего; 2) Игорю бог путь кажет. Ни в запеве поэмы, ни при отправлении войска в поход, ни при гибели воинов Игоря, ни при описании блистательной победы над Кобяком в 1184 г.- ни в одном из тех случаев, когда обычай требовал упоминания божьего имени, в "Слове" церковного христианского бога нет.

Зато в поэме есть языческий небесный бог-отец Стрибог и его внуки - ветры, есть "тресветлое" ("идущее по небосводу") солнце, есть древний Белес (поэт Боян - его внук), есть Великий Хорс и славянские эриннии - Карна и Желя. Русские князья дважды определены в великой поэме, как внуки Дажьбога. Автор "Слова", предвосхищая поэтов Ренессанса, широко пользовавшихся образами античного язычества, воскрешает для своих слушателей родную языческую романтику.

Неоценимым источником по язычеству русских социальных верхов XII - XIII вв. являются клады золотых и серебряных предметов женского убора, зарытые во время нашествия Батыя. Принцип воспроизведения макрокосма в микрокосме личного убора проведен здесь последовательно: головной убор, очелья, диадемы - небо; рясны - дождь; колты, завершающие рясны внизу у груди. - посланцы неба: птицы-сирины, русалки с турьими рогами для полива ростков, грифоны и семарглы, божества жизни и растений. В ожерельях - земные растения и разные символы плодородия. Свисающие вниз концы пояса довершают картину мира - они украшены мордами ящеров. Каждая отдельная категория вещей украшена особым, тонко продуманным символическим узором, насыщенным аграрной заклинательной тематикой. Растительный узор предстоит перед нами в двух вариантах: заклинание роста (показаны фазы развития растения) и заклинание пространства, повсеместности (четырехчастная композиция из ростков), что может быть выражено словесной формулой: "пусть все растет и пусть везде растет!".

На таких же предметах к началу XIII в. появляются христианские изображения: семарглов и грифонов сменяют святые Борис и Глеб, а возносящегося на небо Александра Македонского - Иисус Христос. Это, во-первых, дает нам дату конца языческого возрождения (рубеж XII и XIII вв.), а во-вторых, полностью подтверждает сознательное применение на раннем этапе языческой символики, имевшей не декоративный, а сакральный, магический характер, так как она была сменена бесспорно сакральными христианскими символами. Совершенно исключительный интерес представляют те украшения из драгоценных гарнитуров русских княгинь, на которых никогда не бывает христианских изображений. Это - широкие серебряные браслеты, служившие для удержания длинных рукавов женской ритуальной одежды. При исполнении языческого танца плодородия женщины распускали рукава, взмахивали ими, подражая крыльям русалок. Такие весенние танцы "русалок" дожили до начала XX в. и отражены в сказке о Царевне-Лягушке, где жена царевича заставляет своей пляской оживать всю природу.

На серебряных браслетах гравировались символы воды, растительности и, что особенно важно, изображались различные эпизоды языческих "русалий": танец с распущенными рукавами, гусляры и домрачеи, питье из рогов (в честь бога растений Переплута), жертвоприношение Переплуту, обряд заклинания посевов в поле, весенние пляски журавлей, празднование Купалы и др. Невозможность появления княгини в таком подчеркнуто ритуальном языческом наряде в церкви или на парадном обеде совершенно ясна. Широкое распространение таких языческих наручей во всех стольных городах исключает случайность. Остается допустить, что знатные женщины XII - XIII вв. участвовали в языческих обрядах и, по всей вероятности, возглавляли, открывали своим танцем общенародное празднество русалий. Именно так поступил потомок людей этого поколения (в 11-12-м колене) Иван Грозный, который лично "вешнюю пашню пахал и гречиху сеял", т. е. как старший по положению открыл языческий, по существу, обряд первой вспашки и первого сева.

Увлечение языческой стариной было в какой-то мере эмансипацией от церковной догматики, от греческих форм культа, поиском своих национальных религиозных воззрений и обрядов. Возрожденное в начале феодальной раздробленности язычество было далеко не таким первобытно-натуралистическим, каким оно представлено на лингаме Збручской композиции, и не таким конкретно-воинственным, как в пантеоне 980 г. Теперь, в эпоху наивысшего расцвета русских княжеств, достигших уровня передовых европейских стран, национальная, прадедовская вера обрела новую, более возвышенную форму культа света, солнечного света, "тресветлого солнца". Главным персонажем, предметом почти открытого почитания стал не фаллический Род, не Перун, требовавший кровавых жертв, а солнечный бог света (во всех средневековых смыслах этого слова), т. е. сын небесного Сварога, Солнце-Царь Дажьбог. Можно думать, что в завуалированном виде этот культ проник даже в церковное искусство. Мы уже видели модель мира, изготовленную, по всей вероятности, одним из мастеров Андрея Боголюбского для церкви во Вщиже, где княгиней была его дочь. На церковном алтаре находились бронзовые арки, где верхняя небесная часть была представлена движущимся по небу тресветлым солнцем, а нижний мир олицетворялся (отсутствующими в византийской схеме) огромными ящерами.

Новая небесная символика нашла своеобразное выражение в широко распространенной общеевропейской композиции "вознесение Александра Македонского на небо", которая внешне никак не могла быть истолкована церковниками как противопоставление Христу. Тем не менее на диадеме великой княгини 1160-х годов в челе композиции помещен персонаж, напоминающий Александра ("помогающего людям"), а на более поздней диадеме другой великой княгини 1230-х годов на этом месте оказывается уже Иисус Христос во главе основных христианских святых. В конце XII в. композиция "вознесение Александра" помещается уже в закомаре великолепного Дмитровского собора во Владимире. Подобная композиция схематизируется, приобретает массовое распространение в золотом шитье и становится легальной формой культа солнечно-небесного божества. От церковников это потребовало ответа формами того же прикладного искусства: подвесная иконка XIII в. с изображением Христа (уподобляемого солнцу) была снабжена назидательной надписью: "Аз есмь свет!".

Сохранность прадедовских языческих верований в средневековой русской деревне не удивляет нас. По этнографическим материалам XIX - XX вв. мы знаем множество пережитков, идущих из глубины не только веков, но и тысячелетий. Русские крестьяне и смерды XII - XIII вв. оберегали свою веру, откупались от властей особым налогом - "забожничьем" и оберегали свой красочный праздничный ритуал. Десятки древних индоевропейских мифов (иногда в античной, греческой окраске) исполнялись во время зимних или летних святок. "Кощунников", исполнителей мифологических сказаний-кощун, ставших со временем нашими волшебными сказками, народ слушал, как мы видели выше, внимательно и в многолюдстве.

Даже древний обряд трупосожжения, доживший в лесном краю вятичей до времени летописца Нестора ("еже творят вятичи и ныне"), сохранился в южной части вятичской земли (Тульская и Калужская губернии) в пережитках до конца XIX в.: на христианской могиле после похорон разводили огромный костер. Древние погребальные избушки-домовины ("столпы") дожили до начала XX в. В народных былинах, возникших в X - XII вв. в среде полувоенных смердов, почти незаметен христианский элемент. Волхвы, ведуны, волшебники-знахари, "зелейники" (народные фармацевты) и чаровницы применительно к русской деревне упоминаются в источниках (в том числе и в исповедальных требниках, отражавших действительность) вплоть до XVII-XVIII в.

Все это по отношению к крестьянству, хранителю архаичных традиций, не должно нас удивлять. Но город, и особенно аристократические боярско-княжеские круги, очень часто в исторических исследованиях бывает противопоставлен деревне: там язычество ("язык" - "народ"), а здесь, в городе и во дворцах, будто бы полностью господствует давно утвердившееся христианство. Формально - да; построены сотни каменных и деревянных церквей, их ризницы наполнены тысячами богослужебных книг. Все люди крещены еще в младенчестве, хотя кроме христианских имен сохраняют и языческие, под которыми они известны современникам и потомкам. Кто знает киевского князя Василия Андреевича или Пантелеймона Федоровича? А это - Владимир Всеволодич Мономах и его внук Изяслав Мстиславич, вошедшие в историю под своими языческими именами.

Прежние исследователи нередко переоценивали религиозность и верность православию людей русского средневековья. Источники, исходящие из недр тогдашнего духовенства, рисуют иную картину. Напомню её:

"… Мнози ся ленять и зле живуть… не слушая божественных словес, но аще плясци или гудци [скрипачи] или ин кто игрець позоветь на игрище или на какое зборище идольское - то вси тамо текут [идут] радуяся… и весь день тот предстоят позорьствующе [наслаждаясь виденным] тамо". [Когда же нас призывают в храм] то "мы позевающа и чешемся и протягаемся, дремлем и речем: "дождь" или "студено!" или лестно [ложно] ино.

А на позорищех [театрализованных языческих обрядах на площадях] ни крову сущю, ни затишью, но многажды дождю и ветром дышющю или въялици [вьюга] - то все приемлем радуяся, позоры дея [участвуя в обряде] на пагубу душам.

А в церкви - покрову сущю и заветрию дивну и не хотять прити на поученье…" (Гальковский. Указ, соч., т. II, с. 82)

Свидетельство современника очень красочно рисует пустующие церкви и многолюдные языческие игрища в любую погоду. Здесь речь идет о горожанах вообще, но у нас есть данные о том, что полководцы, предводители дружин гадают о судьбе похода и ходят к волхвам и верят их предсказаниям (там же, стр. 68-69). Православные люди лечатся у волхвов, приглашают на дом волхвов и "зелейников", устраивают "сонмища" - консилиумы (стр. 123, 126), а иной раз церковный писатель назовет христианский праздник "сошествия святого духа на апостолов" языческим термином "русалии" (стр. 150).

В XII - XIII вв. у социальных верхов русских княжеств изменилось отношение к церкви и к духовенству. Став частью государственного аппарата и частью феодального класса (монастыри), русское духовенство очень скоро проявило целый ряд отрицательных житейских качеств (чревоугодие, сребролюбие, почти официальное взяточничество, лицемерие и т. п.) и, естественно, утратило свой авторитет "светильников новой истинной веры". Это обусловило снижение авторитета церкви. Появились летописцы, освободившиеся от церковного провиденциализма, объяснявшего все события только проявлением божественной воли. Таков был киевский боярин (в 1160-е - годы тысяцкий) Петр Бориславич, составивший подробную летопись за 1146-1196 гг. В его замечательном труде, известном в более полном виде по выпискам В. Н. Татищева, нет церковных сентенций, нет и следа провиденциализма. Появились открытые протесты против неблаговидного образа жизни духовенства и монахов:

"Мнози бо отшедше мира сего во иноческая и паки возвращаются на мирское житие, аки пес на своя блевотины… обидят села и домы славных мира сего, яко пси ласкосердии… святительский имея на себе сан, а обычай похабен"

("Моление" Псевдо-Даниила Заточника князю Ярославу Владимирскому, около 1230 г.)

Тогда же, на рубеже XII и XIII вв., начал проповедническую деятельность Авраамий Смоленский, толковавший церковную литературу народу: "Николи же умолкнуша уста его ко всем - к малым же и к великым, рабом же и свободным и рукодельным". Его комментарии и проповеди принесли ему почтительность народа ("уже весь град к собе обратил есть") и лютую ненависть духовенства, "лихих пастырей", обличенных им. Игумены монастырей и священники повели проповедника, "яко злодея", на княжий двор на суд. "Рыкающие яко волы" игумены стремились "аще бы мощно жива его пожрети". Однако, князь вступился за бесстрашного обличителя.

Ощущая постепенное падение авторитета церкви, волхвы, пользовавшиеся прочным доверием парода и боярства, очевидно слишком откровенно расширили свою деятельность. При том же Ярославе Всеволодиче, когда он княжил в Новгороде, волхвы проявили неосторожную активность:

"В лето 6735 [1227]. Явишася в Новеграде волхвы, ведуны, потворницы и многая волхвованиа и потворы и ложная знамениа творяху и много зла содеваху, многих прелщающе" (Никон, летоп., стр. 94)

Несмотря на то что "мужи княже Ярославли въступишася о них", все волхвы были подвергнуты ауто-да-фе. Конфликты княжеско-боярских кругов с высшим духовенством начались тогда, когда церковь стала прибегать к показному аскетизму и резко вмешивалась в устойчивый, веками освященный дворцовый быт, включавший в себя и древние языческие празднества. Насколько прочно эти прадедовские пиры и братчины были утверждены в праздничном церемониале, мы можем судить по тому, что два праздника, не имеющие абсолютно никакого отношения к христианству, - "новый год" (церковный год начинался 1 марта) и "масленица" продолжают существовать (утратив, разумеется, свою языческую сущность) вплоть до наших дней, а в XIX в. они все еще отмечались, как и во времена Андрея Боголюбского, особой ритуальной по происхождению пищей: "васильевский" поросенок на новый год (день Василия Кесарийского 1 января) и блинами на широкую масленицу. Поэтому церковное запрещение скоромной пищи в тех случаях, когда праздник приходился на постный день (среду или пятницу), вызвало крайнее недовольство князей и аристократии таким излишним ригоризмом митрополита и части епископов. Возникли споры о "мясоядении", с которыми современники иногда даже связывали войну 1169 г. против Киева. Споры о мясоедении, о праве на языческие традиции поддерживались некоторыми епископами. К ним относился Федор Суздальский, племянник упомянутого летописца (а может быть, и автора "Слова о полку Игореве"?) боярина Петра Бориславича. Его характеризуют как смелого человека, не боявшегося "ни князя, ни боярина". Федор был "телом крепок зело ("аки дуб") и язык имея чист и речь велеречиву и мудрование кознено…" О нем, как о французском Роберте Дьяволе, недоброжелатели говорили, что он "от демона"; "инии же волхва его глаголаху" (ПСРЛ, X, 240). Митрополит не простил ему заступничества за прадедовские обычаи, он был оклеветан и казнен в Киеве.

Неподчинение требованиям духовенства приводило к некоторому бытовому обособлению знати от церкви. Обособление выражалось в том, что князья исповедовались не в общей церкви, а своему личному духовнику, находившемуся, естественно, в полной зависимости от князя. Каноническое требование "мужу и жене достоит каятися у единого отца [духовного]" (правило митрополита Георгия XI в.) могло привести к практике создания во дворцах знати домовых церквей, моленных, "капличек". Возможно, что знаменитые новгородские сосуды для причастия посадника Петрилы и жены его Варвары (деда и бабки князя Игоря Святославича, родившегося от их дочери) (Рыбаков Б. А. Русские датированные надписи XI - XIV вв. М., 1964, стр. 23-25.) являются признаком наличия подобных домовых церквей. Несколько позднее, в XIII в., появляются иконки-триптихи для домашнего употребления, в которых сквозь формальную православность очень явно и откровенно проглядывает языческая сущность.

Если к сказанному добавить то, что мы смогли получить из анализа сюжетов на ритуальных браслетах русских княгинь, где изображались во всей полноте бичуемые церковниками русалии, то мы должны допустить, что "первые дамы" русских феодальных государств в XII - XIII вв. принимали участие в языческих русалиях и, по всей вероятности, возглавляли их. В этом основа распространеннейшей русской сказки о Царевне-Лягушке, исполняющей ритуальный танец весеннего обновления природы.(См. рисунок на суперобложке: В. М. Васнецов. Царевна-Лягушка.)

В высших кругах русского общества, разочаровавшихся в какой-то мере в православных духовных ценностях, росло стремление к возрождению и обновлению старых народных воззрений, поднятых теперь на новый культурный уровень.

Появился интерес к высшему божеству, которое мыслилось не в образе библейского бога-отца (Саваофа), а в образе евангельского бога-сына, Иисуса Христа. Его называли "господом". Иногда, для внесения элемента долговременности его называли "ветхим деньми" и изображали старцем. Выбор сына, а не отца - очевидно общее явление в мифотворчестве: Зевс - сын архаичного Урана. Христианский бог-сын, бог-свет наслоился на славянского языческого бога-сына - Дажьбога, сына небесного Сварога. Дажьбог - Солнце, он "Свет", божество света и жизненной силы. Во второй половине XII в. в условиях конфронтации с духовенством по ряду ритуально-бытовых вопросов этот древний языческий субстрат начинает проступать сквозь утвердившиеся формы церковной фразеологии и искусства. В этом сказывается, очевидно, неугасавшая за века христианизации деятельность волхвов высшего разряда, тех "волхвов и волшебников", которые при Владимире I заседали в княжеской думе в ряд с князьями и боярами.

Возникает культ некоего неопределенного "Света". Его именем (м. б. по примеру западных народов) хотят назвать первый день недели (Sonntag, Sonday), но церковь победила в споре и назвала его "воскресением". Рождается интереснейший образ царя, мифического сына солнечного Аполлона - Александра Македонского, возносящегося, подобно Иисусу Христу, на небо. По отклонениям от легенды об Александре, по обилию символов плодородия и по подчеркнутому вниманию к сюжету охоты на зайца (в зайце скрыта смерть Кощея - Аида) мы должны видеть здесь изображение божества Солнца - Дажьбога.

Александр - Дажьбог красуется как уже сказано в закомаре Дмитровского собора во Владимире, построенном спустя 12-13 лет после того, как автор "Слова о полку Игореве" увековечил Дажьбога в качестве покровителя и прародителя русских людей. Неудивительно, что церковь в особых поучениях порицала и культ "Света" и выдолбленных, изваянных "болванов".

Именно в это время, когда возникает такой опасный соперник христианскому богу-сыну, русская церковная литература обогащается переводами сказаний о Симоне-волхве (из "Деяний апостола Петра") и специального "Словопрения Петрова с Симоном волхвом" (XIII в.). Волхв Симон был чародеем, оборотнем, обращавшимся в разных зверей и в змея. В Риме Симон сказал апостолу Петру: "Яко Христос, бог твой възнесся - се и аз вознесуся!" Волхв действительно взлетел на демонах, но молитва апостола привела к падению языческого волшебника…(Жданов И. Русский былевой эпос. СПб., 1895, стр. 410-411.)

Это был прямой ответ церковников на подозрительный интерес к теме вознесения на небо. В русском же прикладном искусстве схема изображения вознесения "Александра"-Дажьбога стала частой, свидетельствуя о жизненности обобщенного и обновленного языческого культа Света, может быть возрождавшего древний культ Святовита (сказочного Световика XIX в.).

Такое обновление, теологическое язычество, очистившееся от кровавых жертвоприношений, от убийства жен на могилах мужей и от других первобытных черт свидетельствовало об интереснейшем соревновании привнесенного православия с развившимся, поднятым на новый уровень прадедовским язычеством.

В результате целого ряда сложных явлений на Руси к началу XIII в. создалось и в деревне, и в городе своеобразное двоеверие, при котором деревня просто продолжала свою прадедовскую религиозную жизнь, числясь крещеной, а город и княжеско-боярские круги, приняв многое из церковной сферы и широко пользуясь социальной стороной христианства, не только не забывали своего язычества с его богатой мифологией, укоренившимися обрядами и жизнерадостными карнавалами-игрищами с их танцами, музыкой гусляров и пением, но и поднимали свою старинную, гонимую церковью религию на более высокий уровень, соответствующий расцвету русских земель в XII в. Возможно, что религиозно-магическое отношение к языческому комплексу постепенно отступало на второй план, становилось все в большей мере традицией (впрочем, твердо охраняемой от гонений церковников) и во многом переходило в сферу отношений к категориям эстетическим. Происходила (частично еще в XII - XIII вв.) некая "секуляризация" языческого искусства, сочетавшаяся с более утонченным теологическим отношением к прадедовскому язычеству, как религиозной системе.

Таков сложный многовековой путь славянского и русского язычества, складывавшегося из многих, в разное время возникавших компонентов. Несмотря на тысячелетнее господство государственной православной церкви, языческие воззрения были народной верой и вплоть до XX в. проявлялись в обрядах, хороводных играх, песнях, сказках и народном искусстве.

Религиозная сущность обрядов-игр давно уже выветрилась, символическое звучание орнамента забылось, волшебные (т. е. созданные волхвами-волшебниками) сказки утратили свой мифологический смысл, но даже бессознательно повторяемые потомками формы архаичного языческого творчества представляют огромный интерес, во-первых, как яркий компонент позднейшей (XIX - XX вв.) крестьянской культуры, а во-вторых, как неоценимая сокровищница сведений о многотысячелетнем пути познания мира нашими отдаленными предками.

Необходимо выразить надежду, что этнографы и фольклористы соберут воедино и исследуют богатейшие фонды русского, украинского и белорусского народного творчества XIV - XIX вв.