Предисловие научного редактора

Затем в укрепленный город зашел наш граф, и как добрый католик, желающий, чтобы каждый получил спасение и приобщился к знанию истины, он пошел туда, где были собраны еретики, принявшись уговаривать их обратиться в католическую веру. Но поскольку не последовало никакого ответа, он приказал вывести их за укрепления; там было сто сорок еретиков в сане «совершенных», если не больше. Был разведен большой костер, и всех их туда побросали. Нашим не было необходимости даже их туда бросать, ибо, закоренелые в своей ереси, они сами в него бросались.

(Петр Сернейский)

За что еретики бросались в огонь? За убеждение в том, что тело и плоть Христову вкушать во время причастия грешно? За веру в то, что душа Евы — это ангел Вторых Небес, а душа Адама — ангел Третьего Неба? За догмат о создании мира Сатаниилом? За преданность подлинной церкви, которая должна быть церковью нестяжателей, не имеющей собственности, привязывавшей бы ее к этому миру?

Легче всего было бы назвать прыжок еретика в огонь, уже охвативший его товарищей, фанатизмом. Фанатизм может быть вызван ненавистью, бездумной преданностью идее или человеку, страхом. Но ни того, ни другого, ни третьего, судя по всему, не было у людей, сжигаемых крестоносцами Симона де Монфора на братских кострах — «так, что потом останки мужчин и женщин перемешивались между собой». Во всяком случае, мы должны отличать изворотливость и даже приспособленчество рядовых альбигойцев от непреклонного принятия мученичества их духовными наставниками, «совершенными», каждый год пополнявшими списки жертв Симона де Монфора, а затем инквизиции в течение большей части XIII столетия...

Вскоре после того, как миновал 1000-й год от Рождества Христова, год ожидаемого многими конца света, по Европе прокатилась волна увлечений странными верованиями. Их общий источник лежал на Востоке, в отрогах Закавказья, где за несколько веков до этого существовало настоящее княжество еретиков-павликиан, сохранивших здесь, в укрытии от множества исторических бурь, представления тех поколений людей, что были свидетелями возникновения христианства, представления, которые теперь совсем не казались христианскими. Павликиане верили в то, что мир создан при участии злого бога, что Христос лишь принял облик человека, нисходя в юдоль страданий; они требовали от церкви принципиальной отделенности от государства, они не принимали православную обрядность и авторитет как восточных, так и западных пап-патриархов. Понятия прошлого и будущего были для них абстракцией, ибо все, ради чего жил человек, происходило сейчас и здесь. Они не искали полутонов, пастельных оттенков; их мир был расцвечен всего лишь двумя красками — даже не красками, а крайними полярностями бытия, — белой и черной.

Когда византийские императоры одолели-таки странных еретиков, часть пленных павликиан поселили во Фракии, где те смешались со славянскими племенами, а затем оказались в сфере влияния Болгарского царства.

Именно там, в Болгарии, и сложилось учение богоми-лов — первый вал бури, впоследствии обрушившейся на христианскую Европу. Патарены Италии, альбигойцы юга Франции почитали богомилов как старших и мудрых братьев, хранящих нить некой, уже неизвестной нам Традиции.

Однако самой знаменитой ветвью этой Традиции стали-таки альбигойцы — и из-за связи своей истории с возникновением инквизиции, доминиканского и францисканского орденов, и из-за героической, чисто рыцарско-средневековой борьбы, на которую оказались подвигнуты местные виконты, бароны, графы и даже три короля — французский, арагонский и английский. Альбигойские войны не являются историей сугубо религиозных противоречий, они вплетены в общую историю европейской культуры того времени, они прямо связаны с процессом складывания французской нации и французского государства.

Имена Раймондов, графов тулузских, Иоанна Безземельного, Педро Арагонского, Симона де Монфора, Людовика Святого придают судьбе альбигойцев флер рыцарского героизма. Действительно, в Лангедоке, на прекрасной земле юга Франции, в первые четыре десятилетия XIII столетия произошло немало событий, достойных пера авторов рыцарского романа. Чего стоит одна смерть Педро Арагонского, которого в решающий момент сражения с французами подвела слабость, вызванная ночными утехами с дамами!

Однако глубинный нерв событий лежал не в рыцарской героике, воспетой провансальскими трубадурами, не в кропотливой работе французских королей по собиранию земель, а римских пап — по обузданию своеволия епископов и архиепископов, не в отстаивании городскими республиками своей самостоятельности и древних, с римских времен еще хранящихся, привилегий. Основным нервом и причиной происходящего было неожиданное и массовое появление людей, не боящихся противоречить папе, стремящихся навстречу огню аутодафе как к награде.

Юг Франции тех лет производит на историка очень странное впечатление. Альбигойство, с его тягой к воздержанию, с требованием беспорочности, существует в среде городов-республик и феодальных дворов, чьи певцы воспевают куртуазию и прелести жизни. Его духовенство идет на смерть, а его адепты, не чувствуя противоречия своих действий действиям учителей, многократно отрекаются от верований для того, чтобы выжить при полумонашеских порядках, которые пытался завести здесь Симон де Монфор. Альбигойцы, достигшие чина «совершенных», не берут в руки оружия даже для того, чтобы защитить свою жизнь. Зато на их защиту встают такие люди, как графы тулузские, графы де Фуа, Педро Арагонский, отличающиеся воинственностью нрава и далеко не монашеским поведением.

Пожалуй, объяснить все эти противоречия может одно. Лангедок тех десятилетий одним из первых ощутил прелесть свободы — не только поведения, но и мысли. Лишь здесь, где города закрывали ворота перед своими сюзеренами, если те в чем-то не угождали им, где поэт упоминал имя возлюбленной прежде имени Мадонны, где бароны вели войны не ради добычи, а ради славы, где относительно спокойно жили евреи и даже арабские купцы, где устраивались рыцарские турниры, не уступающие тем, что проводил Ричард Львиное Сердце, где один из членов семьи мог быть пилигримом-крестоносцем, отправившимся в Святую землю, а другой — еретиком, смеявшимся над претензиями папы на всеобщую власть, и могло существовать альбигойство.

Ему и Традиции, что возрождалась в его лице, нужна была свобода. Свобода не только от внешних авторитетов, но и от истории, ибо для того состояния духа, в котором он стремится вырваться за пределы привычного существования, нет истории, есть лишь одно обжигающее «сейчас», в котором только и можно совершить этот скачок.

Почему альбигойцы проиграли борьбу? По многим причинам, но в том числе и потому, что они жили этим «сейчас», не ставя цели утвердить себя на веки вечные как социальный институт, как земную власть.

Не стоит задаваться вопросом, насколько верно было учение альбигойцев, тем более что мы знаем о нем на самом деле не так уж и много. Да, из отчетов инквизиторов и сочинений католических историков до нас дошло изложение отдельных альбигойских мифов, истолкований Библии, догматов. Но очевидно, что не следует сводить одушевлявшую альбигойцев идею к учениям об избранности подлинных людей — ангелов небесного воинства — и о душепереселении, хотя бы потому, что и то и другое далеко не так эзотерично и оригинально, как это представляется на первый взгляд.

Пожалуй, есть одно слово, которое подсказывает причину внутренней силы альбигойцев, шедших на костер. Это— «чистота», то состояние, в котором человек ощущает свою нравственную свободу от любых привычных мнений, бытовых надобностей и угроз меча и огня. Свободу даже от времени. Та самая «чистота», которой не хватало более точным и правым догматически католическим инквизиторам и крестоносцам.

Альбигойцы имели чистоту своей высшей целью — и находили ее либо на костре, либо в горных пещерах, где принимали верующих, решавшихся посещать их вопреки угрозам властей. Они были не от мира сего — не пустые мечтатели и фантазеры, а люди, самой своей жизнью доказывающие, что человеческое бытие намного превосходит повседневный, привычный для большинства, мир.

Ибо, если забыть об этом, история человеческого духа превратится в последовательность странных, раздражающе-тревожных заблуждений, непонятных, а следовательно, и неинтересных людям нынешнего, крайне просвещенного века.

Книга Николая Алексеевича Осокина (1843—1895) — единственное имеющееся на русском языке исследование, посвященное истории альбигойской ереси, альбигойским войнам и первым десятилетиям существования инквизиции. Автор, доктор исторических наук, профессор Казанского университета, писал этот труд в течение шести лет. Для того чтобы получить материалы во всей необходимой полноте, он по ходатайству министра народного просвещения графа Дмитрия Андреевича Толстого ездил в Париж, где ему разрешили пользоваться архивами Национальной библиотеки.

Каждый из предлагаемых вниманию читателей томов представляет собой особое, самостоятельное исследование. Более того, первый являлся магистерской диссертацией, второй — докторской. Диссертации поставили Н.А-. Осокина в совершенно особое положение в отечественной исторической науке — уже хотя бы потому, что автору удалось рассмотреть и изложить историю альбигойцев без всякого влияния современной ему идеологии, а ведь мы должны помнить о том, насколько сильно было влияние в России XIX столетия церковного сознания и церковных оценок. После выхода второго тома Н.А. Осокин становится известен также и на Западе, где его труд отмечается в ряде научных обозрений как превосходный.

После выхода второго тома «Альбигойцев» Н.А.Осокин продолжает много писать — теперь уже по проблемам европейской истории: от Древнего Рима до эпохи Наполеона. Он создает не одни лишь исторические труды. Ему принадлежат статьи по еврейскому вопросу («Роковое недоразумение», Казань, 1891 г.), доклады о делах Казанского уездного совета по училищам, отзывы о музыкальных вечерах. Характерной чертой всего, что выходило из-под его пера, было умение не только глубоко, по существу, раскрыть материал, но и преподнести его жизненно, увлекательно. Сочинения Н.А.Осокина ценны не только как исторические исследования, но и как познавательные книги, написанные человеком с широким кругозором.

Вот как сам Н.А.Осокин определяет цель исследования истории альбигойцев в предисловиях к первой и второй книгам:

«Подавление первой Реформации, сопровождавшееся уничтожением целой национальности, долго не перестанет быть притягательным и интересным предметом для исследователей. Но таково свойство этого вопроса, что при литературных занятиях им западные ученые не могли не проявить в данном вопросе свои личные чувства и страсти. Альбигойская вера возбуждает в католичестве ряд неприятных воспоминаний. Судьба альбигойцев неразрывно связана с историей папства и католицизма; погибая, они будто увлекали за собой ту теократическую систему, которую так страстно ненавидели. Это послужило причиной того, что после истребления богословских и исторических памятников сектантов на веру и историю альбигойцев лежа таинственность, мало способствовавшая основательному изучению вопроса. В то же время протестантские исследователи не могли не видеть в реформаторах XII и XIII столетий своих единоверцев. Припоминая горькую участь, постигшую лангедокских мучеников веры, они окружили их религию ореолом, в каком желали ее видеть, не проникая глубоко в имевшиеся источники и не делая должного различия между разными направлениями религиозного свободомыслия. Только в последнее время появились отдельные исследования, которые смогли пролить более ясный свет на альбигойские секты, уяснив их догматическое учение, хотя западная наука не имеет связной и общей истории альбигойцев, которая бы проследила судьбы средневековых сектантов, катаров и вальденсов, от их возникновения до исчезновения, вместе с политическими и религиозными последствиями крестовой войны в пределах Лангедока.

Русская наука в вопросе альбигойском, как и во многих других, стоит на особенно благоприятной, независимой почве. Мы не причастны к тем религиозным и национальным интересам, которые, невольно прорываясь в исследователе, могут затмить чистоту исторического взгляда. Отдаленные веками от тех событий, чуждые им по нации, мы можем отнестись к ним спокойно и примиренно. Мы не католики и протестанты, чтобы в дело науки вносить жар той или другой религиозной страсти. Для нас каждое историческое явление важно лишь в том отношении, сколько пользы оно оказывает прогрессу человечества и успехам цивилизации.

Автор должен предупредить, что богословский элемент, положенный в основание альбигойских вероучений, интересовал его не со стороны своей близости к истинному правоверию, а со стороны своего влияния на цивилизацию в целом, но, исходя и из такой оценки, он одинаково должен был прийти к выводам, для ереси неблагоприятным. Поэтому автор полагал, что было бы несообразно ни с его сведениями, ни с целью его чисто исторического труда при изложении альбигойских вероучений вступать в какую-либо полемику с ними или в какой-либо богословский анализ».

(Из предисловия к первой книге.)

«Являясь продолжением истории альбигойцев в ее втором, более долгом, но менее наполненном событиями периоде, настоящая книга имеет вместе с тем и отдельное, самостоятельное содержание. Она повествует о том времени, когда альбигойская ересь перестала быть целостной, энергичной оппозицией, когда она стала предлогом для осуществления политических задач французского правительства и когда для искоренения ее последних представителей прибегли к применению орудий религиозной нетерпимости. Таким образом, исследование об альбигойцах должно было обратиться в рассказ о приобретении Лангедока и Прованса французами и в историю начальной, т. е. южнофранцузской инквизиции.

Начало инквизиции — вопрос весьма неразработанный и темный в церковной истории, хотя ее учреждения были описаны не раз с достаточной подробностью. Автор полагает, что элементы этих учреждений коренились издавна, подготавливая почву для стройной системы. Дух, вдохновлявший инквизицию, не мог быть внесен одним человеком, он развивался под влиянием исторических судеб Западной Церкви. Инквизицию можно понимать в самом широком смысле как нетерпимость вообще и в более узком, непосредственном — как судебно-полицейское учреждение, наблюдавшее за чистотой католического учения и каравшее любое уклонение от нее. В истории инквизиции как карательного органа важнейшую роль сыграл Доминиканский орден. Потому, говоря об инквизиции вообще, мы не могли игнорировать историческое развитие религиозной нетерпимости на Западе, но вместе с тем, разбирая и опровергая все прежние теории касательно открытия первых церковных судилищ, мы искали более точную дату для начала доминиканской инквизиции. Опираясь на неизданные протоколы провансальских трибуналов, которых доселе не имели в виду, автор должен был остановиться на новой, более поздней дате.

Исходя из той мысли, что вопросы церковной истории не могут быть изучены и поняты без знакомства с политическими и общественными реалиями, мы по возможности связывали их с последними. Автор не хотел, чтобы его книга приняла характер мартиролога альбигойцев, да и независимо от этого он должен был часто обращаться к папской истории и к политическим событиям на Западе в XIП столетии (а более всего к внутренней истории Лангедока, поскольку она входила в круг задач этого сочинения), потому что инквизиционные институты создавались под влиянием и того и другого.

Но один рукописный материал, послуживший источником для многих страниц предлагаемой книги, не мог бы сам по себе обусловить необходимость изучения провансальской и вообще первой инквизиции в глазах русской публики. Автор смеет думать, что, соединив в своем изложении историю первой инквизиции с историей нетерпимости Римской Церкви вообще, он несколько оградил себя от такого упрека. Он хотел показать, как терпимость содействовала росту и могуществу Западной Церкви и как обращение к нетерпимости повлияло на ее внутреннее и внешнее падение. С тех пор как инквизиция, явление совершенно чуждое духу христианства, стала необходимым элементом папской системы, последняя подорвала всякое уважение к себе в общественном мнении Запада и стала близиться к гибели. Инквизиция была гангреной католицизма, его злым гением. В этом отношении история нетерпимости всегда будет интересным предметом для изучения. Те охранительные, полицейские меры, которые порождает преследование протеста, всегда представляют собой орудие весьма обоюдоострое. Гонение на чужую мысль есть проявление боязни за прочность собственной, сознание внутренней несостоятельности. Нетерпимость вызвала крушение даже такой могучей силы во всемирной истории, какою была Римская Церковь. Альбигойство, явление болезненное, пало бы само собой от внутреннего разложения и от противоречий, которыми оно страдало. Трибуналы же, преследуя ересь, вызвали против себя общественное негодование, обратившееся позже на само католичество, и тем косвенно подготовили более решительную оппозицию, т. е. великую Реформацию».

(Из предисловия ко второй книге.)

При подготовке текста книги к изданию мы постарались снабдить его необходимыми комментариями уже по той хотя бы причине, что современное состояние исторических дисциплин позволяет по-иному взглянуть на многие из поднятых НА. Осокиным проблем. Поскольку издания прошлого века представляют собой воспроизведение рукописей магистерской и докторской диссертаций, мы несколько «облегчили» их, убрав ту часть примечаний самого автора, где Н.А. Осокин полемизирует с авторами, чьи точки зрения безусловно устарели.

Текст печатается по изданию: Н.А. Осокин. История альбигойцев и их времени. Казань, 1869—1872 гг.