Занимающие широкий простор, великие, неиссякающие,

Отец и мать охраняют все существа.

(РВ, I, 160, «К Небу и Земле»)

В шести гимнах Ригведы бог неба Дьяус упомянут рядом со своей., женой Притхиви — землёй, но ему не посвящено ни единого гимна персонально, хотя именно его рассматривают иногда как первого и верховного бога индоевропейцев. Вероятно, он восходит к тому же архетипу, что и германский Тиу или балтский Диевас, о котором мы подробно говорили выше, в разделе «Велес».

Огонь-Агни, Солнце-Сурья^{29}, Ушас-Заря, Гром-Парджанья — дети Дьяуса, основная функция этого бога — порождение, отцовство, жизненная сексуальная сила, принесение пищи. Однако он существенно более пассивен, чем эллинский Зевс.

Сложнее со славянским Дыем/Дивом.

«Тогда въступи Игорь князь в злат стремень и поеха по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заступаше; нощь, стонущи ему грозою, птичь убуди; свист зверин въста; збися Див, кличет верху древа — велит послушати земли незнаеме, Волзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, тьмутораканьскый болван^{30}!»

«На реце на Каяле тьма свет покрыла: по Руской земли прострошася половци, аки пардуже гнездо. Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже вержеся Дивъ на землю…»

Этого Дива, или это диво на вершине некоего древа, образ которого обходят решительно все исследователи, мы склонны и лингвистически, что было показано ранее, и по сути уравнять с богом неба Дыем. Древо, о котором идёт речь и с которого слышны и видны перечисленные земли, и, наверное, не они одни, — с Мировым, в том числе и мысленным древом внука Велеса. Хотя дива записывали и в грифы, и в лешие, и в иранские демоны, мы знаем и о птице-орле, сидящем на вершине Иггдрассиля, крылья которого порождают ветер, и о вышних мирах небесных, под самой макушкой этого перводрева. Ничто в «Слове…» не случайно, не может там быть никакого абстрактного древа в половецкой степи. Если уж о деревьях, их автор называет дважды — вернее, одно и то же, для Бояна и для Дива. И не стоит закрывать на это глаза, многим по нему ещё к самому Дыю-Диву-Диевасу предстоит карабкаться, как по склону Мировой горы.

В томе XXXV «Полного собрания русских летописей» (ПСРЛ, 1980) помещены белорусско-литовские летописи. Это наглядная славяно-балтская традиция. В так называемой летописи Красинского (XVI в.), не дошедшей до нас в оригинале и утраченной во время Второй мировой войны, но опубликованной впервые в 1893 г. в томе XVII ПСРЛ, и в других летописях фрагмент о восхождении мертвецов к богу неба Диевасу по склону Мировой горы (речь идёт о 1270-х гг.) повторяется с точностью до оборотов речи. Это и Румянцевский летописец 1567 г., это и Летопись Археологического товарищества, написанная полууставом XVI в., наконец, и более поздняя Евреиновская 1690 г. летопись. Мы не раз рассматривали и этот отрывок и то, что Мировое Древо симметрично той же Мировой Горе. Для того чтобы добраться до Бога мертвецам нужны пригодные для этого когти. Им при проводах в последний этот путь и клали с собой когти рыси или медведя (Ермаков, Гаврилов, 2009а).

У славян — Див/Дый на вершине древа, у балто-славян; литвы и будущих белорусов — Диевас на вершине горы. И падение Дива с древа, где он сидел, — это метафора типа «небо упало на землю», свершилось непоправимое и невозможное при прочих и других обстоятельствах. Закатилось солнце внуков Даждьбожих.

Согласно «Дыевому служению» и «Слову и откровению святых апостолов», Дый или же Дий — бог у славян (Гальковский, т. 1, с. 10–11): «По Летовнику Георгия Амартола, некий Серхух первый ввёл в Вавилонской земле эллинский обычай почитать подвиги и деяния древних бывших ратников или князей. Впоследствии же несведущие люди стали почитать знаменитых предков за богов: „Яко богы нёбесныи почитахоу, и жрехоу им, а не яко человекомь мрьтвьном бывшем“ (Там же). Таким образом, люди стали обоготворять людей же, но сделавших какое-нибудь открытие или изобретение. Таковы, например, Посейдон, изобрётший кораблестроение, Гефест, ковач меди и пр. Но эти обоготворённые герои были простыми людьми. „И древле оубо иже от творць глаголемых богов, диа и крона и аполонаа, и ироя, мнеще, человеци богы быти, прелыцаахоусе чтоуще“. Потом под этими именами стали обоготворять стихии. „Диа дьжда реше быти“, т. е. Дий — это дождь (или податель дождя, т. е. бог Неба). Далее сказано, что люди послужили твари паче Создателя, обоготворили небо, землю, животных, птиц и гадов („Именовахоу Диа небо“). Итак, Амартол под Дием в самом деле подразумевает божество дождя и неба, т. е. Зевса. В Эллинском Летописце первой редакции Дий отождествлён именно с Зевсом: „Егда же время ей б родити нарицаемаго Пика Зевсом ижи ее Дий“. Ниже: „Крон же остави сына своего Пика Зевеса, те ее дый, остави в Асури“, он овладел западными странами. В Хронографе второй редакции Дий вновь сопоставлен с Зевсом: „О Зеусе еже есть Дий“. Дый и Дий — два разных написания одного имени».

Так восходит ли славянский Дый к индоевропейскому Дьяусу? Или всё-таки налицо переосмысление некоего бога средневековыми грекоязычными монахами, своеобразная калька с эллинского Зевса?

В первом томе «Поэтических воззрений славян на природу» А. Н. Афанасьев высказывается в пользу того, что высшее божество в понимании язычника не имело конкретного собственного имени, а лишь прозвища:

«Почти у всех народов слова, означавшие небо, обратились в нарицательные названия божества; следоват., наоборот, говоря о боге, древние язычники могли исключительно разуметь верховного представителя и владыку небесного свода. Отсюда само собой вытекает заключение, что „Бог“, упоминаемый договорами Игоря и Святослава, есть греческий Зевс, славянский Див или Сварог; именно об этом божестве говорит Гельмольд, приписывая ему владычество над небом; о нем же говорит и Прокопий как о правителе вселенной и создателе молний. Это бог богов, их родоначальник, или как доныне называют его славяне — великий (= старейший)^{31}, старый бог, прабог (ср.: пра-дед, пра-щур) = отец Небо, pita Dyaus, πατήρ Ζευς, немецкий der alte Gott, der alte Vater, в отношении к которому все другие стихийные божества представлялись его детьми, прибогами… От него (= пра-бога) родились боги солнца, молнии, облаков, ветров, огня и вод (первоначально: дождевых потоков)».

В другом месте своей хроники Гельмольд называет богом богов Святовита: «Zuantewit deus terrae Rugianorum inter omnia numin; Slavorum primatum obtinuit… non (68) solum Wagirensis terra, sed et omnes Slavorum provinciae… ilium deum deorum esse profitentes», т. e. Святовит, бог земли руянской, получил первенство между всеми славянскими божествами; не одна вагрская страна, но все славянские области признают его богом богов. В сравнении с ним, прибавляет Гельмольд, всех прочих богов считают как бы полубогами (quasi semidei) <…> основа же имени (свят = свет) указывает в Святовите божество, тождественное Диву (div — divinus) и Сварогу: «Это только различные прозвания одного и того же высочайшего существа».

Мы полагаем, что Свентовит, Див/Дый и Сварог славян соотносятся друг с другом приблизительно так, как ведические Савитар, Дьяус и Тваштар (см. ниже раздел «Семейство Сварога»). В ряде гимнов Ригведы Савитар и Тваштар сближаются. Имя Савитара используется в качестве эпитета, и не для одного Тваштара. Но именно Тваштар выковывает Савитару золотые руки. Это разные боги. Хотя не исключено дублирование функций в разные времена и эпохи, у разных племён общего индоевропейского языкового корня.

Тваштар — творческий аспект неба, как и Дьяус, он именуется отцом Агни, как и Дьяус — он отец бога грома (правда — Индры).

Сварог — отец Огня и Солнца, а балтский Диевас — отец Перкунаса (наследника й Индры, и Парджанья), не исключено, что по заданию Диеваса кузнец Телявель выковывает солнце. Перкунас нередко и сам выступает как кузнец Диевса. Устойчивыми в языке Литвы стали выражения «Перкунас — старый кузнец», «Когда гремит гром, это кузнец Брузгулис (эпитет Перкунаса) из пушек стреляет чертей».

Восточнославянский Дый, скорее, наследие балто-славянства, осмысленное затем в духе эллинизма. Дело в том, что у Зевса нет жены с именем того же корня, тогда как у Дыя/Дива есть Дива, а у балтского Диеваса — Дэйве, так у Бога есть Богиня.

Гой, земля еси сырая,
Земля матерая,
Матери нам еси Родная!
Всех еси нас породила,
И угодьем наделила;
Ради нас, своих детей,
Зелий еси народила
И злак всякой напоила…
Заговор при собирании целебных трав^{32}

((Майков, 1998, № 254))

Имя Дый имело форму женского рода. Супруга Дыя, вероятно, богиня земли: «Ов требоу створи на стауденьци, джда искы от него, забыв яко Бог с небес дждь даеть. Ов несущим Богом жьреть, и Бога створьшаго небо и землю раздружаеть. Ов реку богыну нарицаеть, и зверь живущь в ней, яако бога нарицая, требу творить. Ов Дыю жьреть, а дроугыи Диви. А ин град чьтеть. Ов же дьрьн вскроущь, на главе покладая, присягу творить; ов присягы костьми чловечами творить. Ов кобени птить смотрить. Ов сретения сумьниться. Ов мущьн скот, творя убиваеть. Ов в неделю и в святыя дни делаеть, прибыт к себе, творя свою погыбель, да елико в сею неделею сделаеть, тем дьньмь погоубить. Ов на мащьх лжю присязаеть» (Слово св. Григория, Беседа св. Григория Феолога об избиении града — Аничков, 1914, с. 93).

Так как практически во всех индоевропейских мифологических системах существует симметрия «женского и мужского», пара «земля — небо», естественно предположить, что Див (Дый) и Дива (Дия) являются именно такой парой. Что Див соотносится с небом (Верхним миром) этимологически и сюжетно, видно хотя бы из «Слова о полку Игореве»: «Збися Див, кличет верху древа — велит послушати земли незнаеме» (не имеется ли в виду Мировое древо?); «Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже вержеся Дивь на землю».

По мнению того же Галысовского, до греческих книжников у славян никогда не было такой богини — Дивы. Однако рискнём предположить, что богиня всё-таки была, просто её стали называть на греческий лад. Или же Дивия — имя собственное, которое восходит к индоевропейскому корню. Напомним, что в литовской мифологии известно о супружестве высшего мужского божества Диеваса и протобогини Дейве.

Дейве, или Жемину, латыши называют Zemes mate — Мать Земля. Диевс — её супруг. Иначе говоря, Дива, Дивия, и есть богиня Мать Сыра Земля, славянская Гея, которая оплодотворяется небесными водами Дыя-Дива.

Протестуя против водворяемого среди них христианства, пруссы говорят своим миссионерам, что из-за них (поскольку они пришли со своими, чуждыми обрядами) земля прусская перестанет давать жатву, деревья — плоды, животные — приплод (Лаввис, 1897).

Снова обратимся к поучению «Слово святаго Григория изобретено в толцех о том, какое пьрвое погани суще языци кланяшеся идолом и требы им клали», где, как нам представляется, имя Дивы также упомянуто:

«…Иже бесятся жроуще матери бесовьстеи афродите богыни. Короуне. короуна же боудеть и антихрисця мати. и артемиДе. проклятеи. диомисее. стегноражанию и недоношеныи породъ. и бог муже-женъ… тем же богомъ требоу кладоуть и творять. и словеньскыи языкъ. виламъ. мокошьи. диве, пероуноу. хърсоу. родоу. и рожаници…»

При переводе с какой-то стати Диву пишут часто как деву, хотя между девицей и дивицей, равно как и между девой и Дивой разница существенная, магическая, мы бы даже сказали. И получается у таких переводчиков типа «Мокоши-деве», а это не лезет ни в какие ворота. При этом исследователи, даже самые зашоренные, сходятся в том, что культ Макоши/Мокоши перевоплотился в православии в почитание Параскевы Пятницы. Эта святая, конечно, не мальчик, но и не дева, представляется она весьма почтенной матроной.

Мы склонны считать культ почитания Земли общим для индоевропейцев.

«Всё в природе обладает своими собственными неповторимыми свойствами, которые могут быть познаны теми, кто готов их искать. Превыше прочего в Северной Традиции — глубокое уважение к земле, предстающей в облике богини, Матери-Земли. Эта идея одинакова во всех вариантах веры, хотя богиню могут называть по-разному. Она — олицетворение Земли, рассматриваемой как священная сущность, а не как огромный неживой камень, и является основой мировоззрения. Как следствие все проявления мира природы должны быть почитаемы, как и места силы — места, где присутствуют боги… Северная Традиция видит в планете Земля не неодушевлённое (космическое тело), но живую сущность, обладающую духом, önd, который проявляется в различных формах, соответствующих фундаментальным качествам элементов, которым он принадлежит» (Pennick, 1989).

Приветствуем тебя, о мать-земля,
Смертных пристанище,
Будь цветущей и плодородной
По милости богов,
Полной пищи,
Что кормит наш народ.

(Англосаксонская молитва (Там же))

Заклинание бесплодной земли в старой доброй Англии совершали, взявши семена и положив их на плуг:

Эрке, Эрке, Эрке,
матерь земная,
да подарит тебя всеподатель,
государь предвечный,
угодиями богатыми,
лугами цветущими,
нивами плодоносными,
многородящими, многодатными,
просом возросшим,
зерном хорошим,
ячменным тоже
зерном отменным,
тоже пшеничным
зерном пригожим.
Да подаст он,
государь предвечный,
и его угодники,
горные жители,
землям хозяйским
от разора защиту,
полю и пашне
от напасти спасенье,
от злого слова,
от земного заклятья.
Огради, всеподатель,
Создатель мира,
от жены злословной,
от зловластного мужа, —
речь моя крепкой
да прочной будет.

((Древнеанглийская поэзия, с. 23–24))

Языческая самобытность раннего Средневековья на Руси также обнаруживается как культ Земли.

Он, как и культ Рода, по мнению того же В. Л. Комаровича, «был в ту эпоху не только уделом бытового или личного суеверия отдельных „невегласов“, но и довольно грозной еще общественной силой. Причастность его, как и культа Рода, междукняжеским отношеньям не подлежит сомнению. Оба культа тесно соприкасались в воззрении и переживании своих адептов. Обличение против верящих в рождение детей землей касается одновременно и их веры в Род. Другие обличения, менее определенно говорящие о Роде, неизменно называют, однако, с ним рядом рожаниц или, как читается в наиболее древних списках памятников, Рожаницу (в единственном числе)…» (Комарович, 1960, с. 103–104)

Автор делает небесспорное предположение, «что „Род“ и „Рожаница“ наших обличительных памятников будут в точности соответствовать столь же прочно сближенным в самой древнерусской жизни языческим культам Рода и Земли». С учётом отождествления в поучениях против язычества одной из Рожениц с Артемидой, именно такая роженица вряд ли соотносима с родящей Землёй, хотя, несомненно, и исполняет повивальные функции.

Но если построения В. Л. Комаровича и не вполне корректны, он прав в следующем: «Если просмотреть все те места летописи, где в уста отдельным князьям вложены более или менее устойчивые формулы их обычного права, то и здесь везде мы встретимся с теми же двумя понятиями и даже терминами: род и земля. В частности культ земли с княжеским владетельным правом связан уж был через древнерусское обычное право на землевладение вообще. Обратившая на себя в этом последнем внимание Павлова-Сильванского клятва землей обличается в качестве запретного пережитка язычества уже в том же „Слове како погани суще язьщи кланялися идолом“ (XI в.): „Ов же, дерн воскрушь (выкроенный) на главе покладая, присягу творить“. О долгом господстве этого обычая говорят и многочисленные его позднейшие пережитки, собранные Смирновым^{33}. Языческий культ земли явственно проступает и в некоторых уцелевших чертах собственно княжеского быта и властвованья. У Рюрика Смоленского родился, например, сын, — на пути из Новгорода, в городе Лучине; в крещеньи ему дали „дедке имя Михайло, а княже Ростислав, дедне же имя“; что означало присвоение деднего имени — мы уж отчасти знаем; но мало этого: там, где княгиню застали роды, „поставиша на том месте церковь святого Михаила, кде ся родил“. Почему непременно „на том месте“, а не где-нибудь рядом, — что было бы, разумеется, легче и проще, — выясняется опять-таки из международных данных о почитании матери-земли: как умирающих клали непременно на землю „ut extremum spiritum redderent terrae“ в убеждении, что душа как раз там, где положен умирающий, возвратится в материнское земляное лоно, так ровно обратный переход к новорожденному души умершего предка, — чаще всего как раз деда, — из-под земли представляли себе возможным опять-таки только там, где состоялись роды.

В случайной обмолвке летописца драгоценной бытовою подробностью обнаруживается, как видим, и родопочитание и почитание земли одновременно, одно с другим в нерасторжимой связи. Земля чтится вдвойне: и за то, что принимает умерших дедов, и за то, что обратно отдает души их новорожденным внукам; чтится вдвойне и род этот, как теперь только выяснилось, переходящий из поколения в поколение предок, то возвращающийся в землю, то из нее же, с первым криком младенца, возникающий вновь для дальнейшей надземной жизни, как эпигон; в точном смысле этого слова, или, если угодно, как трава, дерево или злак. Видно наконец и то, до какой степени унаследованные от языческой старины воззрения близко соприкасались с сферой княжеского обычного права: нарекши сыну оба дедние имени, ознаменовав место рожденья церковной постройкой, отец новорожденного, князь Рюрик, в заключенье „дает ему Лучин город, в нем же родися“; т. е. перед нами один из бесчисленных примеров княжеского „ряда“, счастливо отличающийся от остальных лишь наглядной очевидностью породивших его обстоятельств; но они, как видим, не мирятся ни с презумпцией вотчинной теории, ни с презумпцией теории „лествичного восхождения“: ни из той, ни из другой нельзя вывести право князя владеть городом в качестве „дедины“ только потому, что он в нем родился; вывести такое право из языческого культа помогла счастливая случайность: минутная словоохотливость летописца. Но сколько подобных других обычно-правовых норм остаются не распознанными из-за досадного его лаконизма?» (Там же).

Приведя ряд разительных такому воззрению примеров, Дитрих замечает: «Такая взаимосвязь (ребенка с душою предка) должна была иметь весьма глубокую почву в некогда очень конкретных воззрениях относительно посмертной жизни (Weiterleben) предков, если внуки, согласно древним обычаям столь многих народов, последовательно наделялись именем деда… В нашем языке даже слово „внук“ (Enkel) в действительности означает не что иное, как „маленький дед“» (см.: Dieter ich Al Mutter' Erde, с. 25).

Культ Земли-Матери сохранялся очень долго и соотносится многими исследователями с течением стригольничества:

«В середине XIV в. при новгородском архиепископе Моисее, построившем за счет софийской казны 13 церквей в Новгороде и дважды в пору народного брожения вынужденном оставлять кафедру, церковь вела наступление на все виды отклонений от православия, как в сторону прадедовского язычества, так и в сторону только что возникшей гуманистической ереси стригольников. Недаром стригольники как бы отпраздновали вторичный уход владыки Моисея в 1359 г. установкой на одной из городских площадей знаменитого людогощинского креста с изложением основных тезисов своего учения» (Рыбаков, 1987).

«В лето 6884… побита в Новеграде стригольников еретиков, диякона Никиту да Карпа простца и третьево человека с ними, свергошя их с мосту, развратников святыя веры Христовы», — сообщал «Пискаревский летописец» (ПСРЛ, т. XXXIV. М., 1978).

Известный собиратель поучений против язычества Н. М. Гальковский пишет (Гальковский, 1916):

«…Всеобщая прародительница земля, лелеющая на своём лоне растительный и животный мир, в том числе и человека, была в сознании нашего предка матерью поилицей и кормилицей при жизни, а после смерти она же укрывала его в своих недрах. Как таковая, она возбуждала к себе благоговейное почитание, была святыней, „Земля — свята мати“. По народным повериям, сквернословец, произносящий „матерные слова“, не будет прощён, потому что такими словами поносится мать сыра земля. Землёю клялись при спорах о земельных владениях, спорящий клал себе на голову дёрн и обходил участок земли в доказательство того, что эта земля принадлежит ему. Это весьма древний обычай, отмеченный в славянском переводе слове св. Григория Богослова: „ов же дьрьнь вскроущь (выкроенный) на главе покладая, присягу творить“. Церковь боролась против этого языческого способа присяги, стремясь, заменить дёрн иконой; вследствие этого стали при межевых спорах употреблять и дёрн и икону. Мы лично слыхали, что ещё в недавнее время разбойники, ограбив путников, но, не желая их почему-либо убивать, брали с ограбленных клятву в молчании, заставляя свои жертвы поклясться с комом земли в руках, а потом съесть этот ком. Обыкновенно так поклявшиеся всю жизнь молчали о случившемся с ними и только перед смертью открывали о пережитом ими страшном событии. Полагаем, этот способ клятвы с землёй в руках, которая потом съедалась, является отголоском седой языческой древности. Столь же древним должно быть признано верование, что человеку легче всего умереть на земле; особенно же трудно умереть на перине (богатому). Если больной „трудень“ (тяжело страдает), но не может умереть, его спускали на пол (у крестьян раньше пол всегда был земляной; теперь, когда пол обыкновенно досчатый, под больного подстилают солому). Общеизвестен трогательный обычай обмывать покойников и одевать их во всё чистое: кроме естественного уважения к покойнику, здесь ещё кроемся старая забота не нарушить чистоту земли. Важным доказательством того, что в доисторическую эпоху земля была предметом почитания, мы считаем исповедь земле. Известно, что еретики стригольники (14–15 веков.) каялись не священнику, а земле. Проф. С. И. Смирнов указал, какие элементы входят в восточнохристианский обычай исповеди без духовника, пред святынями: языческий культ земли; народное представление о земле — судье и представление о земле искупительнице греха, развитое в восточном народном христианстве. Проф. Смирнов имеет в виду стригольников. Исповедь земле существует и в настоящее время у некоторых раскольницких сект и вообще в простом народе: если некому каяться, кайся земле. Нельзя утверждать, что теперешняя исповедь земле является отголоском ереси стригольников. Но можно думать, что психологические основы у стригольников и раскольников-безпоповцев одни и те же. Близок к исповеди земле обряд прощания с землёй перед церковной исповедью, когда говельщик просит прощения у солнца, месяца, дождика, ветра и особенно у земли. Проф. С. И. Смирнов полагает, что это прощение с землёй перед церковного исповедью не что иное, как народная исповедь земле, дополняющая церковную исповедь.

Из вышеизложенного можно заключить, что культ земли был присущ нашим предкам язычникам. Это был древнейший культ, над которым наслоилась новая формация богов, олицетворявших солнце и явления природы: Перун, Дажьбог, Стрибог и пр., как у греков древнейшие Уран и Гея сменились более молодым поколением богов. Но поклонение всеобщей матери земле никогда не приходило в полное забвение. Древний русский книжник инстинктивно чувствовал языческий элемент в наименовании земли матерью и видел в этом отступление от православия; обличая латинян, он ставил им в укор, что они „землю глаголють матернею“. Полагаем, что культ земли сохранился в своей древнейшей форме: это почитание без храмов, обрядов и даже без определённо выраженной идеи; в основе этого культа лежит сознание близости и зависимости от земли, отсюда благоговейное почитание земли, своей всеобщей матери. Такое сознание присуще всем людям. Под влиянием чистого христианского миропонимания это сознание имеет свои, так сказать, законные размеры. Но там, где нет чистого христианства, древний культ земли расширяется, как это видим у стригольников и наших раскольников-безпоповцев. Не чуждо это почитание и современному крестьянину, как это видим из следующего факта, лично нам известного. У одного крестьянина Дорогобужского уезда, Смоленской губ., не вёлся скот, издыхал. Один хороший знакомый крестьянина под большим секретом посоветовал неудачнику, тайно от всех, на восходе солнца выйти на двор и три раза без креста и шапки поклониться земле. Крестьянин это исполнил, и скот у него стал с этого времени вестись. Но потом он понял, что кланялся не Богу, а земле, и, считая свой поступок грехом, каялся в нём. — Этот случай наглядно показывает нам, что древний культ земли тайно ещё продолжает жить; это именно остаток язычества: кланяться надобно было без креста и тайно».

Усть-цилемские старообрядцы на приглашение православных священников исповедоваться отвечали: «Мы исповедуемся Богу и матери — сырой Земле» или «Я приложу ухо к сырой Земле, Бог услышит меня и простит». Прощения у земли просили также при болезни или приближении смерти. В духовном стихе «Непрощаемый грех» Земля выступает как носительница нравственной правды, особого закона родовой жизни. По верованиям восточных славян, восходящим к эпохе Древней Руси, праведное лоно Земли не принимает колдунов, самоубийц и тех, кто был проклят своими родителями (Топорков, 1984).

Примечания:

² Здесь и далее исследование Найджела Пенника цитируется в переводе Станислава Ермакова.

³ В 1989 г. (год выхода в свет первого издания этой книги) нынешние прибалтийские государства Латвия, Литва и Эстония входили в состав Союза Советских Социалистических Республик (СССР) как союзные республики. И Литва некогда являлась частью Великого княжества Литовского и Русского..

²⁹ Сурья называется также дочерью Савитара.

³⁰ Тут есть одна странность: почему «блъванъ», а не «блъване» — т. е. не звательная форма, тебе — «болване»? Кстати, считается, что это некий половецкий истукан, поскольку Тмутаракань половцы захватили во второй половине 1090-х годов. Однако есть и другое мнение, что речь не об истукане — каменном болване. Д. Иловайский обратил внимание на полонизм bałvan, означающий «чурбан» и «волна». Он предположил, что слово могло обозначать морскую волну, «откуда в переносном смысле означало пролив. В данном случае… можно перевести Тмутараканское побережье или пролив» (Иловайский Д. И. Несколько соображений о памятниках Тьмутараканской Руси и Тьмутараканском болване, упоминаемом в «Слове о полку Игореве» // Древности: Тр. Моск. Археол. об-ва. М., 1874. Т. 4, вып. 2. С. 61–64).

³¹ Таково первоначальное значение слова: «великий»; в этом именно смысле употребляют его летописцы, когда говорят Владимир Великий, Ярослав Великий; «Слово о полку…» дает соответственные выражения: старый Владимир, старый Ярослав… (Примеч. Афанасьева.)

³² Читается, по свидетельству Л. H. Майкова, пав ничком на сыру землю, шепотом.

³³ Смирнов С. Древнерусский духовник, с. 275.