Вечером 13 июля 1789 года известный в Париже адвокат господин Лаво, прогуливаясь по улице Кордельеров, вдруг услышал тревожный звон колокола. Идя на звук призыва, адвокат очутился под аркой Кордельерского монастыря. Здесь он стал очевидцем весьма любопытной сцены.

Церковь была набита людьми. Посередине стоял большой стол, на котором ораторствовал великан с квадратной рябой физиономией. Свою речь верзила сопровождал энергичными жестами. Его голос гремел, как иерихонская труба.

Лаво с изумлением узнал в ораторе своего коллегу по работе в Королевских советах Жоржа Дантона. Изумление возросло еще более, когда он понял содержание речи.

Дантон призывал граждан к оружию.

Против парижан, говорил он, движется армия разбойников. Пятнадцать тысяч бандитов собрались уже на Монмартре. Тридцать тысяч идут из Версаля. Эти наймиты деспотизма готовы обрушиться на столицу. Они сожгут и разграбят город, они перережут мирных жителей. Чтобы помешать этому, нужна бдительность. Необходимо единение всех сил народа!

Когда потрясенный Лаво кое-как протиснулся сквозь толпу и, дождавшись, пока оратор кончил, обратился к нему с недоуменным вопросом, Дантон нахмурил брови и тихо заметил:

– Вы ничего не видите и не понимаете. Самодержавный народ восстал против деспотизма. Не сомневайтесь: трон будет низвергнут, и ваше общество погибнет. Задумайтесь-ка получше над этим.

Лаво обалдело смотрел на говорившего. Такие речи в устах члена высокой корпорации? В своем ли уме его сослуживец?

– Я не вижу в этом движении ничего, – наконец пробормотал он, – кроме бунта, который приведет вас и вам подобных на виселицу!

Недоумение маститого адвоката было законным. Каждый, кто знал Дантона, был бы не менее обескуражен.

Что за чертовщина! Этот респектабельный господин д'Антон, вчера еще славословивший не только аристократов, но и Людовика XVI вместе с его развратным дедом, сегодня вдруг заговорил языком крамолы! Он, всем своим положением и достатком обязанный абсолютной монархии и ее институтам, вдруг выступает как ее разрушитель! Он, видите ли, поносит «деспотизм» и восхваляет «самодержавный народ»!

Может быть, господин д'Антон действительно рехнулся?

Нет, Жорж Дантон сегодня был в здравом уме, более здравом, чем когда бы то ни было. И позиция, занятая им в бурные дни лета 1789 года, была обусловлена трезвыми и длительными размышлениями.

Уже с ранней весны этого необыкновенного года Жорж потерял покой. Его не радовали ни служебные успехи, ни уютная квартира, ни обожаемая жена. Правда, именно весной его подстерегло личное горе: 25 апреля умер его маленький сын.

И все же главное было не в этом.

События несравнимо более широкого масштаба складывались так, что Дантону, в недалеком прошлом баловню судьбы, приходилось переосмысливать свои убеждения, взгляды и поступки.

В прежние времена говорили: все дороги ведут в Рим.

В апреле 1789 года можно было сказать: все дороги ведут в Версаль.

На Версаль – королевскую резиденцию, в одном из дворцов которой предстояло заседать Генеральным штатам, – отныне были устремлены взоры нации.

Жители городов, местечек и деревень в наказах депутатам изливали свои жалобы и слезы. Но не только жалобы. Не только слезы.

Люди требовали.

Там, в Версале, должны были утвердить меры, направленные к облегчению участи народа.

Там, в Версале, должна была окончить свои дни старая Франция, страна вековых привилегий, государство, в котором двести тысяч попов и дворян выжимали соки из двадцати пяти миллионов остальных граждан, принадлежавших к податному сословию.

Но старая Франция также уповала на Версаль, свой город-символ, любимое детище короля-солнца. Благородные господа, еще недавно фрондировавшие против абсолютной монархии, теперь посылали своих представителей, чтобы поприжать хвост всем этим мужикам и торговцам, чтобы отстоять исключительное положение дворянства и церкви.

Пятого мая в торжественной обстановке состоялось открытие Генеральных штатов.

С великим нетерпением и живейшим интересом депутаты третьего сословия приготовились выслушать тронную речь своего короля. Они ждали, что Людовик XVI расскажет им о внутренних трудностях в государстве и о тех средствах, с помощью которых их можно ослабить. Они ждали приглашения к законодательной работе.

Их ожидания были обмануты.

Монарх в первой же фразе напомнил, что «безраздельно повелевает нацией». Ни словом не обмолвившись о реформах, он заявил, что сохранит неприкосновенными свою власть и принципы абсолютной монархии. Предостерегая депутатов от склонности к «опасным новшествам», он указал, что основная задача Штатов – помочь установлению порядка в финансах.

Короче говоря, от Штатов требовали одобрения новых налогов.

Эту же мысль с большей обстоятельностью развил хранитель печати де Барантен, как и король, энергично протестовавший против «пагубных мечтаний».

Оставался доклад Неккера.

Жак Неккер, генеральный контролер финансов, фактически первый министр Людовика XVI, в это время был весьма популярен. Король, некогда давший ему отставку, согласился вернуть его к власти лишь в результате энергичного нажима общественного мнения. Ожидали, что Неккер-то уж обязательно скажет о главном.

Пустая надежда. Очевидно, министр в своем трехчасовом докладе не захотел или не посмел идти вразрез с требованиями короля.

Позиция двора четко определилась.

Когда правительство дало согласие на созыв Генеральных штатов, оно рассчитывало сыграть лишь одну из обычных «представительных» комедий: что не удалось с нотаблями и парламентом, то, по мысли царедворцев, должно было обязательно выйти со Штатами.

Во времена далекого средневековья Генеральные штаты являлись сословным органом, дававшим королю разрешение на сбор экстренного налога. Избранники трех сословий – духовенства, дворянства и горожан – обычно, покряхтев, утверждали требуемый налог, после чего послушно расходились.

Но сиятельные господа не учли одного: что было возможно в XIV веке, оказалось совершенно несбыточным в XVIII, тем более в момент острого внутреннего кризиса, потрясавшего страну.

Третье сословие в Штатах 1789 года было представлено почти исключительно крупной буржуазией.

Однако депутаты буржуазии чувствовали за собой поддержку всей нации, а потому и говорили языком нации. Вместо того чтобы вотировать налог и тихо разойтись, они смело провозгласили себя Национальным учредительным собранием, поясняя, что ставят целью учреждение нового строя и выработку конституции.

Такое поведение многим показалось чересчур смелым.

Безрассудно смелым показалось оно на первых порах и Жоржу Дантону.

Дантон с интересом следил за новостями из Версаля. Он был поражен всем происходившим. Он ждал со дня на день: вот король вознегодует, прикажет – и гвардейцы разгонят самозванное «собрание», а вожаков упрячут в тюрьму.

Но король не приказал.

Напротив, он санкционировал самоуправство буржуазии, а депутаты привилегированных, хотя и не без сопротивления, присоединились к самозванцам…

Становилось ясно, что король не разогнал осмелевших податных не потому, что не пожелал, а потому, что не смог. А не смог оттого, что за депутатами третьего сословия стояла вся Франция.

Эти соображения медленно и трудно доходили до сознания Дантона, но когда дошли, угнездились достаточно прочно.

И потомок шампанских землепашцев понял, что дни абсолютной монархии сочтены. Понял он и другое.

Сейчас нужно выбирать, выбирать быстро и определенно. Ибо вопрос стоит так: с кем ты, Дантон? С теми, кто тебе покровительствует, но кто чужд и обречен, или с теми, из чьей среды ты сам вышел и кто одержит победу?

Дантон был сыном третьего сословия. Интересы этого сословия были его интересами.

Он занял место в шеренге борцов. И его могучий голос, еще недавно предостерегавший от революции, теперь предостерегал от неверия в революцию:

– Не сомневайтесь: трон будет низвергнут, и ваше общество погибнет. Задумайтесь-ка получше над этим!

В июльские дни 1789 года, смешавшись с ревущей толпой парижан, Жорж Дантон вдруг прозрел, прозрел настолько, что на какой-то момент оказался пророком…

Три дня сыграли особенно большую роль в выяснении дальнейшего пути Дантона.

Двенадцатого июля он наблюдал и слушал.

Тринадцатого – вмешался в ход событий.

Четырнадцатого – твердо и окончательно определил в них свои позиции.

А после четырнадцатого возврата к прежнему быть уже не могло ни для абсолютной монархии, ни для господина д'Антона.

Ибо в этот день великая революция нанесла старому миру первый сокрушительный удар.

Утром в воскресенье, двенадцатого июля, Жорж поцеловал, как обычно, Габриэль и вышел из дому, чтобы отправиться во Дворец правосудия.

Пройдя улицу Кордельеров, адвокат свернул к набережной.

Занимался жаркий солнечный день. Несмотря на ранний час, было людно. Огромный город жил повседневной деловой жизнью. По улицам торопились группы плохо одетых людей. Для всех этих ремесленников и подмастерьев, рабочих и сезонников воскресений не существовало: их скудный заработок не позволял отдыхать.

У моста Нотр-Дам собралась толпа.

Обсуждали тревожную новость: не далее как сегодня утром Париж зачем-то наводнили войска. Они пришли из Версаля. Это были отборные иноземные части.

Подойдя к Гревской площади, Дантон убедился в справедливости услышанного. Всадники в голубых мундирах и золоченых кирасах перекрывали улицу. Пехотинцы под ружьем топтались на тротуарах.

Во Дворце правосудия адвокат пробыл довольно долго. Когда он освободился и вышел на улицу, солнце склонялось к западу. Тревожно гудели колокола. Жорж не успел опомниться, как очутился в людском водовороте, который увлек его к парку Пале-Рояля.

Парк, примыкавший к резиденции герцога Орлеанского, давно уже стал центром революционной пропаганды. Этим летом он почти всегда был полон. Но сегодня здесь творилось что-то совершенно невообразимое.

На столах, скамейках, поваленных ящиках устроились ораторы, которые что-то разъясняли народу. Шум стоял невероятный. Многие, чтобы лучше слышать и видеть, влезли на деревья.

Дантон хорошо знал некоторых из выступавших.

Вот журналист, гневный обличитель Лусталло, вот похожий на медведя буян, маркиз Сен-Юруг, а этот, с растрепанными волосами и шпагой в руке, это Камилл Демулен, самый пламенный и популярный из ораторов-демократов.

Протискиваясь между клетчатыми фраками буржуа и синими блузами ремесленников, Дантон подобрался к группе, окружавшей Демулена.

Оратор неистовствует. Ему мало шпаги, он выхватывает пистолет. Срывающимся мальчишеским голосом он кричит:

– Граждане! Вы обмануты! Правительство готовит вам новую Варфоломеевскую ночь! Лучшие патриоты будут перерезаны!.. Вам нельзя медлить ни секунды! Вооружайтесь! Сплачивайте теснее ряды!..

Дантон в недоумении стал расспрашивать соседей. Ему с охотой объясняли.

Час назад прибыл человек из Версаля. Он сообщил об измене двора. Да, о гнуснейшей измене! Вчера по наущению Австриячки и своих клевретов король неожиданно вручил Неккеру и другим либеральным министрам приказ об отставке. Неккер отправлен в изгнание. К власти призваны ярые реакционеры во главе с бароном де Бретей, который похваляется, что сожжет Париж. А для того чтобы парализовать возмущение столицы, сюда прислали полчища иностранных войск под командованием придворного лизоблюда барона Безанваля. Следующим актом двора будет, несомненно, разгон Учредительного собрания!..

Дантон слушал. Ага, значит, все-таки решились. Не слишком ли поздно, господа?..

Демулен запихнул пистолет за пояс, сорвал с дерева лист и прикрепил к своей шляпе. Это кокарда революции! Все следуют его примеру. Он спрыгивает со скамейки, узнает Дантона и пожимает ему руку.

– К Вандомской площади! Вперед!..

Толпа устремляется за своим вожаком…

Торжественное шествие.

Из музея восковых фигур притащили бюсты Неккера и герцога Орлеанского. Их несут впереди. Изображение Неккера держит почтенный старец с длинной седой бородой. Рядом шагает гордый хозяин музея.

Неккер… Герцог Орлеанский…

Дантон всегда симпатизировал герцогу. Ближайший родственник царствующего дома, этот принц не пользовался фавором при дворе и казался чуждым сословных предрассудков. Богатейший землевладелец, он был во многом солидарен с буржуазией. Депутаты податных смотрели на него как на своего.

Неккер… Герцог Орлеанский…

Шествие напоминает религиозную процессию. Лица у всех торжественно-спокойны. Кажется, сейчас грянет религиозный гимн…

Но нет. Грянули выстрелы.

Со стороны площади Людовика XV мчится кавалерийский отряд. Конники вихрем врезаются в толпу демонстрантов… Бюст Неккера падает на землю… Старик, схватившись за голову, медленно оседает…

Толпа с криками расступается.

Но парижане не покидают поля боя.

Отойдя к тротуарам, они быстро собирают камни и щебень.

– Нате, доблестные уланы, получайте подарки!..

У окон домов появляются сочувствующие. В незваных гостей летят поленья, цветочные горшки, битые тарелки…

Кавалерийский отряд, обескураженный слишком бурным приемом, заворачивает обратно…

– К оружию!..

Этот клич теперь раздавался повсюду. Первое нападение солдат стало сигналом ко всеобщему восстанию.

Призывно гудел набат.

Люди вооружались чем попало. Прежде всего опустошили арсенал. Потом взялись за магазины. В городе не осталось ни одной оружейной лавки, которая не вытряхнула бы своих недр. Кое-где владельцы лавок, воодушевленные общим энтузиазмом, сами раздавали ножи, ружья и пики. Были конфискованы все запасы пороха и селитры.

Звуки стрельбы долгое время слышались с Вандомской площади и площади Людовика XV,

Королевские войска сопротивлялись вяло, отдельные части переходили на сторону парижан. Народ одерживал победу.

К ночи барон Безанваль решил покинуть столицу.

В эту ночь вопреки обычному Дантон спал плохо.

Впечатления дня снова и снова вспыхивали в мозгу с необыкновенной силой. Беспокойные мысли не давали забвенья.

Теперь он был уверен: против народа придворная камарилья не устоит.

Лавина двинулась. Дантон ее видел. Волна народной ярости захватила даже его, адвоката при Королевских советах.

В конце концов его место среди тех, кто боролся за свои права, за свободу.

Свобода!..

Это слово, такое короткое и такое могучее, теперь ослепляло Дантона.

Как он был близорук, как наивен, когда цеплялся за свои жалкие привилегии!..

Да и какие это, к черту, привилегии?

Он может, конечно, заработать кучу денег. Но что дадут ему деньги в обществе, где податные бесправны? Пусть он тщеславно величает себя «господином д'Антоном». Все равно каждый аристократишка, любой промотавшийся дворянчик может его безнаказанно третировать и оскорблять.

В старом мире он никогда не станет человеком.

Он навсегда обречен играть третьестепенные роли.

Так зачем же ему, Жоржу Дантону, яростному и могучему Дантону, любящему жизнь и успех, жадно рвущемуся к большой деятельности, зачем ему держаться за старое?..

Свобода!.. Вот его кредо отныне!..

Он пойдет с Лусталло и Демуленом.

Он покорится революции и возглавит ее!..

Тринадцатого июля наряду с другими агитаторами уже выступает и Жорж Дантон.

Он выступает как глашатай революции.

Его громовой голос слышен повсюду.

Именно в этот день его увидел и услышал в церкви Кордельеров адвокат Лаво, который был настолько потрясен неожиданной встречей, что запомнил ее на всю жизнь.

К утру 14 июля Париж был в руках восставшего народа.

Лишь мрачная громада Бастилии нависала над Сент-Антуанским предместьем, напоминая, что победа еще не завершена.

Страшная крепость-тюрьма была последним убежищем контрреволюционных сил в столице. Она оставалась важным стратегическим пунктом в руках реакции. Ее комендант заготовил большое количество пороха, рассчитывая в положенное время нанести удар труженикам Парижа.

Но удар нанесли сами парижане.

В четыре часа пополудни после решительного и жестокого штурма Бастилия была взята.

Падение Бастилии было высшей точкой славных июльских событий.

Четырнадцатое июля стало первым днем революции: в этот день абсолютная монархия получила незаживающую рану.

До этого королю и старому порядку противостояло лишь буржуазное Собрание. Ораторы Ассамблеи потеснили аристократов и заставили двор пойти на тактические уступки.

Но этот враг не был страшен абсолютизму.

С крупными буржуа, на худой конец, можно столковаться.

Другое дело – народ. Это был могучий, несокрушимый враг.

Народ еще верил в короля, как верил и в своих депутатов. Но революционный инстинкт народа указал ему правильный путь: на провокацию он ответил восстанием, на попытку возврата к старому – низвержением оплота абсолютизма.

И двор отступил – что же еще ему оставалось делать?

Король расшаркался перед Собранием и вернул Неккера. Верховная власть санкционировала первый шаг революции и молчаливо признала факт взятия парижанами своей главной цитадели.

В штурме Бастилии Жорж Дантон непосредственного участия не принимал.

И тем не менее этот день для него оказался решающим: он вступил в народную милицию дистрикта Кордельеров. Он стал капитаном гвардии Свободы.

А на Бастилию он все же пошел, пошел один на один.

Правда, случилось это уже сутки с лишним спустя после ее взятия…

Темная безлунная ночь. Париж спит. Спит и поверженная Бастилия. Сон ее тяжел и мрачен. Ее огромные башни как бы осели и поникли. Словно каменная громада знает, что жить ей осталось недолго.

Вчера казематы тюрьмы расстались со своими жертвами.

А через несколько дней она и сама исчезнет, по воле народа ее разрушат, разнесут по камням, сровняют с землей. И на месте ее появятся столб и надпись: «Здесь танцуют!»

Но пока крепость еще жива.

Новые парижские власти поставили во главе Бастилии своего человека, зажиточного избирателя Сулеса, которому дан строгий приказ никого не пропускать и ждать дальнейших распоряжений.

Избиратель Сулес горд своей миссией.

Комендант Бастилии – это что-нибудь да значит! Всякого забулдыгу на такую должность не поставят. Это знак расположения Ратуши и залог большой карьеры в будущем.

И Сулес старался изо всех сил: расставлял и проверял караулы, распекал солдат, ревизовал пустые камеры, посылал и принимал депеши.

Он не имел ни минуты покоя.

Честно говоря, он так хлопотал и суетился еще и потому, что немного трусил.

Гражданин Сулес отнюдь не считал себя суеверным.

Но жить в Бастилии… Особенно ночью!..

Здесь каждый скрип леденит душу. Каждый шорох наводит на мрачные мысли. Кажется, страшные тени прошлого обступают тебя…

Сулес глянул в окно.

Слава богу, рассвет уже близок. Да, тюремные часы бьют три раза. Надо пройтись, осмотреть наружные стены.

Когда комендант, сопровождаемый ординарцем, освещавшим ему дорогу, обошел крепость и приблизился к подъемному мосту, он услышал шум голосов и стук копыт.

При свете фонаря Сулес увидел группу всадников человек в сорок. На кавалеристах были колеты народной милиции. Внимание Сулеса привлек крупный мужчина с густым голосом, находившийся впереди отряда. Он о чем-то разговаривал с другим, одноруким, видимо отдавая распоряжение. Однорукий подъехал прямо к коменданту.

– Кто здесь главный?

– Допустим, я. Что вам угодно и что означает это вторжение?

– Мне ничего не угодно, а вот мой начальник требует, чтобы его немедленно пропустили в крепость.

– Кто такой ваш начальник?

– Капитан Дантон.

Это имя ничего не сказало Сулесу. Пока он раздумывал, что ответить, капитан, потеряв терпение, приблизился. Физиономия Дантона не внушала Сулесу ни расположения, ни доверия.

– Я не имею права кого-либо принимать в Бастилии. Обратитесь в Ратушу и ходатайствуйте о специальном разрешении.

Дантона обуяла ярость. Он едва владел собой. Вначале он было хотел объяснить Сулесу, что явился сюда по распоряжению дистрикта Кордельеров и имеет поручение осмотреть внутренние камеры и казематы крепости. Но теперь вместо этого он переспросил издевательским тоном:

– Так, значит, обратиться в Ратушу?

– Да, в Ратушу.

– И ходатайствовать о специальном разрешении?

– О специальном разрешении.

– А так не пропустишь?

Сулес побледнел, но твердо ответил:

– Нет, не пропущу.

Тогда Дантон оглянулся, заложил два пальца в рот и протяжно свистнул.

Прежде чем злополучный комендант успел опомниться, его схватили и, скрутив за спиной руки, перебросили на одну из лошадей.

В одно мгновение отряд исчез, оставив на мосту ординарца, потерявшего от ужаса дар речи.

– Ну и молодчага же этот господин Дантон! Слышали? Он раскрыл новый заговор! Только позавчера народ казнил старого коменданта Бастилии, а вчера уже появился новый, такой же негодяй. Но Дантон арестовал его и доставил сюда, к кордельерам. А сейчас соберется народ и будет судить изменника!..

Колокол кордельеров звонил во всю мочь. Заспанные люди быстро заполняли церковь. Большинство уже по дороге узнало, в чем дело. Теперь все горели нетерпением. Хотелось поскорее допросить и наказать предателя.

«Предатель» стоял тут же, ни жив ни мертв. Бледный как мел, висел он на руках двух милиционеров и, казалось, без их помощи не мог держаться на ногах. На все вопросы он с перепугу бормотал что-то невнятное, едва шевеля заплетающимся языком.

Многие из собравшихся не могли ничего понять. Иные спрашивали:

– Кто это?

Иные думали, что видят того самого коменданта Бастилии, которого повстанцы якобы убили 14 июля.

– Значит, его вовсе не убивали?

Им старались объяснить, но объяснения также были весьма туманны. Все, однако, сходились в одном: капитан Дантон – несомненный герой и спаситель отечества!..

Время шло. Нужно было на что-то решаться.

Большинство считало, что разговаривать не о чем. Чего же с ним канителиться? Вздернуть на ближайшем фонаре, да и конец делу!

Капитан Дантон, однако, вовсе не кровожаден. Гнев его давно остыл. А озорная проделка заходила слишком далеко, тем более что сам-то он хорошо знал суть дела: несчастный Сулес был повинен единственно в том, что отказал Дантону в повиновении, которым, строго говоря, вовсе и не был ему обязан.

Жорж принялся уговаривать членов дистрикта.

Зачем убивать этого трусливого ублюдка? Разве все не видят, как он трепещет? Сейчас от страха он не может вымолвить ни слова. А если он действительно знает что-либо важное? Нет, его следует препроводить в Ратушу, а там высшая власть допросит его в более подходящей обстановке и сама решит, что с ним делать. Кордельеры не станут пятнать себя самосудом!

С Дантоном неохотно согласились. Сулеса, уже считавшего себя погибшим, торжественно препроводили в Ратушу.

Члены муниципалитета, как и предвидел Жорж, сразу узнали своего ставленника. Жизнь Сулеса была спасена. Мало того, возмущенные советники, взяв коменданта под защиту, с великим гневом обрушились на самоуправника Дантона и выразили ему официальное порицание…

Дантон хохотал от души. Плевать ему на их порицание! Да, конечно, он немного погорячился. Но все обернулось к лучшему. Пусть господа из Ратуши запомнят: с кордельерами им придется считаться!

А то, что он нажил себе врагов, его не беспокоило. Что ж, господа, поборемся! Посмотрим, кто кого!..

Та новая власть, которая командовала в парижской Ратуше и с которой Жорж Дантон начиная с 16 июля вступил в жестокую борьбу, родилась в ходе первых дней революции.

Еще накануне падения Бастилии крупные собственники столицы, видевшие, к чему клонится дело, и обеспокоенные размахом движения, приложили все усилия, чтобы перехватить народную инициативу в свои руки.

Богатые выборщики Парижа заняли Ратушу и учредили явочным порядком свой правительственный орган – Постоянный комитет. К участию в работе комитета были привлечены некоторые из представителей старой королевской администрации.

Дабы обуздать народное восстание и ввести его в нужное русло, Постоянный комитет издал приказ о сформировании народной милиции. Каждый дистрикт столицы должен был выделить двести состоятельных граждан и вооружить их. По мысли членов комитета, эта милиция вместе с отрядами французской гвардии, перешедшими на сторону восстания, могла стать не только армией революции, но также в соответствующий момент оказаться надежной опорой собственности и порядка.

В последующие дни Постоянный комитет превратился в буржуазную Парижскую коммуну – высший орган муниципальной власти столицы. Народная милиция, в свою очередь, была переименована в национальную гвардию.

В качестве вновь избранного мэра Парижскую коммуну возглавил Байи, бывший председатель Учредительного собрания, а верховным начальником национальной гвардии был назначен маркиз де Лафайет.

Как ни отличались эти два человека один от другого, оба они в совокупности составили превосходный дуэт, весьма умело запевавший в хоре крупных собственников.

Жан Байи снискал особое уважение буржуазной интеллигенции столицы. Сын виноторговца, он пренебрег духовной и адвокатской карьерами ради астрономии. Он был членом трех литературно-ученых академий. Однако избирателей привлекали не столько его научные познания, сколько репутация политической умеренности и житейской опытности, которой в своих кругах пользовался Байи. На организаторские способности этого длинного и худого аскета, равно как и на его умение сдерживать слишком горячие умы, не без оснований рассчитывали богатые парижане.

Мари Жан де Лафайет ни происхождением, ни внешностью не походил на своего компаньона. Изысканный и блестящий кавалер, он был представителем знатного дворянского рода. Но свои генеральские эполеты маркиз де Лафайет получил как участник американской войны за независимость. Он слыл либералом и врагом абсолютизма. Считали, что он был сторонником реформ и настаивал на сближении дворянства с буржуазией. Считали, что ему первому пришла мысль о созыве Генеральных штатов. Конечно, уже одни эти предположения в глазах крупных промышленников и торговцев ставили маркиза на достаточно высокий пьедестал.

Сделавшись начальником национальной гвардии, Лафайет превратился в некоронованного короля Парижа. Этого-то «короля» больше всего и раздразнил Дантон делом 16 июля: комендант Сулес был личным ставленником Лафайета!

Рассказывали, будто маркиз настолько возмутился дерзкой авантюрой Дантона, что едва не подал в отставку. Во всяком случае именно с этого дня гордый аристократ невзлюбил наглого плебея. После личного знакомства антипатия перешла в ненависть.

Она оказалась взаимной.

День спустя капитан Дантон стал свидетелем необычной картины.

Его величество Людовик XVI по призыву своих верных парижан решил посетить столицу. Короля сопровождали двести сорок депутатов Учредительного собрания.

Монарха встречали торжественно.

На всем протяжении его пути от заставы Пасси до Гревской площади прибывших ожидали толпы народа и выстроенные шпалерами отряды национальных гвардейцев.

Около четырех часов королевский кортеж прибыл к зданию Ратуши.

Мэр Байи вышел навстречу Людовику и преподнес ему ключи от города Парижа.

Король был усталым и растерянным. Он кивнул приветствовавшим его людям и быстро вошел в Ратушу.

Там он пробыл довольно долго.

Наконец растворилось большое окно, и повелитель Франции вновь показался народу. К шляпе короля была прикреплена трехцветная кокарда революции. Людовик кланялся направо и налево, точно картонный паяц. Все ожидали, что он скажет хоть несколько слов, но король так и не разжал губ.

Впрочем, восторженная толпа была готова все простить своему монарху. Люди забыли недавнее вероломство, жертвой которого чуть не стал Париж. Они верили, что король искренне примирился с революцией и признал все ее завоевания.

Правда, в тот же день стало известно, что братья Людовика XVI бежали за границу. Вскоре к ним присоединились многие другие аристократы. Господа придворные устремились из Франции, как крысы с тонущего корабля.

Но это в конце концов, полагал Дантон, тоже было не так уж плохо.

В ближайшие недели революция прошла победным маршем по всей стране. Повсюду поднялся простой народ. Страсбург и Реймс, Руан и Бордо, Лион и Марсель, как и десятки их младших братьев, активно восприняли пример Парижа.

Народное движение в городах приводило к падению старых властей и замене их новыми, выборными органами. Возникали местные подразделения национальной гвардии.

Но выборные муниципалитеты, как и в Париже, становились достоянием крупной буржуазии, а национальная гвардия превращалась в армию той же буржуазии, противостоящую не только абсолютизму, но и городской бедноте.

В июле – августе Франция запылала пожарами крестьянских восстаний.

Вооружась чем попало, мужики, пробудившиеся от векового сна, громили замки и усадьбы, прекращали выполнение феодальных повинностей, кое-где арестовывали и даже убивали своих господ.

Начинался «великий страх». Дворяне массами бежали из поместий.

Крупная буржуазия, не мешкая, направила в деревню отряды национальной гвардии.

Учредительное собрание приняло все меры к тому, чтобы в нужный момент остановить движение.

Так начался раскол третьего сословия.

До июля 1789 года податные казались едиными. Народ и буржуазия выступали совместно против абсолютизма и привилегий.

Народное восстание заставило крупную буржуазию резко изменить образ действий. Утвердившись с помощью революции у власти, она поспешила закрепить эту власть за собой и постаралась наложить узду на революцию.

Богатые собственники начали первые карательные действия против тех, кто дал им силу.

А народ?

Народ еще не потерял веры ни в короля, ни в своих собратьев по сословию. Народ думал, что завоевал свободу, не видя, что это лишь тень свободы.

Но глаза народа также вскоре должны были раскрыться. Первым симптомом этого стала жестокая борьба между Ратушей и дистриктами Парижа, особенно обострившаяся с осени 1789 года.

Жорж Дантон оказался не с теми, кто захватил власть.

Новые господа были ему друзьями еще в меньшей мере, чем старые.

В августе – сентябре Дантон выступает с пламенными призывами и продолжает борьбу с Ратушей. Авторитет его у кордельеров продолжает возрастать. Но теперь он уже действует не как капитан национальной гвардии. С господином Лафайетом ему не по пути. Жорж оставляет свой военный мундир и занимает кресло председателя революционного дистрикта.