Глава 10 ДАР ПОТОМКАМ

В нашей исторической работе мы не касались некоторых сторон личности царя, его сочинений, которые написаны им или приписываются ему (большинство ученых высказывают сомнения в его авторстве). Но если действительно сам Соломон написал эти произведения или существенную их часть, то в них могут содержаться его самые сокровенные мысли. Чтобы выделить первоначальный текст, необходимо отделить позднейшие наслоения, связанные с мифологизацией личности Соломона.

Благодаря своим этическим, интеллектуальным и эстетическим достоинствам художественные произведения Соломона позволили человечеству восторгаться ими на протяжении тысячелетий. Поэтому заметим, что авторство могло принадлежать только тому, чья жизнь была примером для подражания не только для современников, но и для потомков. Даже если царь не написал бы ни одного слова Песни песней Соломона, Притчей Соломоновых, или Екклесиаста, или Проповедника, сама его жизнь наталкивает на мысль, что эти произведения принадлежат именно ему.

Примечательно, что некоторые из сочинений, приписываемых Соломону, бесспорно более позднего происхождения и не вошли в Библию. На основании исторических фактов можно предположить, что они были написаны в I столетии до Рождествa Христова, то есть до того, как собственно религиозные сочинения были отделены от остальной еврейской литературы и объявлены каноническими.

Прежде всего назовем два свода из восемнадцати псалмов Соломона и пяти од Соломона, тексты которых дошли до нас только на греческом и арамейском, но изначально существовали на еврейском языке. По форме они представляют собой хвалебные песни. К совершенно иному жанру – жанру философской прозы – относится Книга притчей Соломоновых – восторженный гимн «Софии», «Премудрости», которая некогда восседала на престоле рядом с Богом, а затем сошла на Землю, где стала источником всякого блага и порядка. Эта книга, вероятно, появилась в среде грекоязычных евреев в Александрии примерно за два века до начала нашей эры.

По глубине и искренности чувств псалмы Соломона не уступают псалмам Давида. Известно, что уже в I веке н. э. ее считали образцовым сочинением не только благодаря авторитету Соломона, но и непосредственно содержанию. Известно, что в конце I века происходили обсуждения этой книги под председательством преподобного Елеазара бен Азарии. Однако их так и не включили в число канонических книг христианской церкви.

Следует заметить, что и Книга Екклесиаста вначале была отвергнута школой Шаммаи, в то время как последователи Гиллеля приняли ее в царствование Ирода. Скорее всего, книга о тщетности всего сущего была очень дорога, ведь даже весьма слабые аргументы высокомерных единомышленников Гиллеля были наконец приняты, и книга объявлена канонической, потому что «начинается и заканчивается словами Торы». Но ни имя Соломона, ни ее содержание не могли спасти Екклесиаст от забвения, только традиция и популярность вернули ее нам.

Те же самые проблемы возникли и с книгой Песни песней. В ней не затрагивались ни вечные проблемы, ни история еврейского народа. Как и в случае с Екклесиастом, многое из того, что вызывало возражения в Песни песней, свидетельствовало о том, что произведение было написана самим правителем, но не было пропитано высшим Божественным духом. Но поскольку в конце концов произведение вошло в библейский канон, народ, вероятно, привык к нему. Известно, что отрывки из Песни песней распространялись в устной форме и вошли в палестинский фольклор. Рабби Акиба указал: «И пусть Господь защитит нас от каких-либо сомнений о священном характере этой книги! Весь мир возрадовался, когда Песнь песней была дарована Израилю. Все книги священны, но эта первая из них».

Подобный всплеск восхищения сохранялся в течение длительного времени, оставшись в воспоминаниях того, кто посетил это собрание. Защита Акибой Песни песней сыграла решающую роль, хотя он, проницательнейший из всех еврейских мыслителей своего времени, не мог привести объективных мотивировок.

В то время еще не было известно толкования Песни песней как аллегории, подобной той, что дается в Книге пророка Исаии, где христианская церковь сравнивается, например, с виноградником. Позже богословы увидели в тексте воспевание союза Господа и Израиля (а еще позже – Христа и церкви). Очевидно, позиция Акибы могла определяться исключительно популярностью текста, воспевающего святое чувство любви между мужчиной и женщиной.

Даже заявленное в заголовке авторство Соломона оказалось недостаточным для того, чтобы Притчи заняли свое место в религиозном каноне. Хотя в Книге Царств ясно говорится о том, что вдобавок к 1005 псалмам Соломон «произнес» 3000 притч, в основном аллегорических, рассказывающих о деревьях и зверях. Если подобные аллегории встречаются (пусть и не часто) в Книге притчей Соломоновых, обе книги близки по форме и содержат поучения по разным вопросам морали и повседневной жизни. Следовательно, Книга притчей Соломоновых должна рассматриваться как единое целое с Книгой Царств.

И здесь снова возникают вопросы, связанные с их содержанием. Оказалось, что некоторые тексты не согласуются с положениями Библии. Только после того, как они были согласованы, Книга притчей Соломоновых вошла в библейский канон. Но все это произошло уже спустя тысячи лет после его правления. Поскольку перед нами ранние отсылки к Библии, важно осознать, что попытки использовать имя Соломона оказались тщетными, для того чтобы произведение было включено в библейский канон. Из этого следует, что в течение многих веков сочинения бытовали под именем Соломона. И если это действительно так, мы можем обсуждать возможную их датировку, даже не анализируя поэтику этих произведений.

Прежде всего заметим, что подобная книга могла быть написана спустя много веков после правления Соломона, и, стремясь привлечь к ней внимание, автор приписал ее царю. Правда, только в Книге притчей Соломоновых, где обозначено: «Соломон, сын Давида, царь израильский», – использована форма третьего лица и нет какой-либо самооценки. В названии Екклесиаста, или Проповедника, имя Соломона не упомянуто, а просто говорится, что это «слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме». И уж совсем нелепой выглядела бы попытка приписать имя Соломона к заглавию Песни песней, чтобы придать произведению дополнительную значимость. Ведь когда примерно в 200 году до Рождества Христова Иисус, сын Сирахов, составил свод притч, схожих с теми, что приписываются Соломону, он не попытался использовать великую историческую личность, с тем чтобы придать особый вес своему творению. Однако произведение стало настолько популярным, что уже в IV веке рассматривалось вавилонскими евреями как часть библейского канона. Оно было хорошо известно и в нееврейском мире как апокрифическая книга в греческом переводе, сделанном внуком Иисуса, сына Сирахова.

Авторы древности охотно оформляли собственные мысли и произведения приписывали реальным историческим лицам, чтобы придать большую авторитетность или создать иллюзию достоверности. Именно такое происхождение имеет молитва Иаковa или проповедь Моисея, а также песня Деборы, в которой прозаическое преобладает над поэтическим. Естественно, что текст, вложенный в уста исторической личности, должен точно соответствовать стилю и времени. Невозможно приписать псалмы Саулу или проповеди Ровоаму. Соответственно и тексты трех книг, которые обычно связывают с именем Соломона, выглядят как произведения совершенно разных людей.

Страстный и чувственно-эротичный текст Песни песней резко отличается по темпераменту, жизненному опыту от назидательного тона лаконичных и морализаторских Притчей Соломоновых, как последние контрастируют с сосредоточенной философичностью проповедей Екклесиаста. Пытаясь найти выход из сложившейся ситуации. Песнь песней приписывали юному Соломону, Притчи – зрелому, а Екклесиаст – стареющему. От себя заметим, что лучше всего народное представление о царе Соломоне отражает Книга притчей Соломоновых. Воспроизводя атмосферу двора и гарема, Песнь песней явно лишена мудрого и возвышенного духа царя Соломона, отразившегося в исторических книгах.

Да и в Екклесиасте звучит голос человека, который устал от суетности этого мира и понял тщетность своих усилий. Он не имеет ничего общего с неутомимым духом того, кто планировал Храм, переустроил армию, воздвиг крепости и реорганизовал систему управления в стране, был проницательным и справедливым судьей, той личностью, которую мы представляем по Книгам Царств и Паралипоменонам.

И снова мы обнаруживаем противоречия, которые от рождения сплелись в одном человеке и которые проявлялись на протяжении всей жизни Соломона. Объективное исследование позволит не исключить предположения, что эти произведения могли быть так или иначе если и не написаны, то вдохновлены или «спровоцированы» самим Соломоном.

Каноническая Книга притчей Соломоновых сохранила для нас греческий перевод его проповедей. Переводчик ничего не добавил от себя, а лишь передал мудрое учение языком своего времени, с наибольшей точностью сохранив своеобразие произведения. Возможно, что протограф, ставший основой' перевода, был составлен или хотя бы авторизован Соломоном, хотя некоторые исследователи считают, что это две разные книги.

Время создания произведения точнее всего отразилось в тексте Песни песней, поскольку лирика сильнее других жанров «сопротивляется» любым изменениям и дополнениям. Чувства автора переданы не столько содержанием текста, сколько мелодикой, использованием эпитетов и метафор для передачи эмоций автора. Своеобразная ритмика выделяет Песнь песней среди других памятников еврейской поэзии. Здесь можно обнаружить всю гамму чувств любящего человека: сильное желание и разочарование, обещание и исполнение посулов, зависть и насмешку.

В текст органично вплетено изображение природы: горы и долины, деревья и звери, смена дня ночью, распускающиеся весной почки, магия любимой, смерть и жизнь. Влюбленные постоянно в действии, скрываются и соединяются, ищут друг друга и задают один другому вопросы. Описания лишены статичности. Ярко изображены роскошь царских покоев, украшений, простая пастушеская жизнь в виноградниках и садах. В поэме нет слезливой сентиментальности, но она полна неподдельных искренних чувств.

Песнь песней написана словно на одном дыхании, хотя композиционно продумана и рационально выстроена. Каждый раздел поэмы самостоятелен и в то же время является неотъемлемой частью целого. Лейтмотив и система повторов скрепляют весь текст наподобие каркаса.

Иерусалимские девушки, пастухи, стражники, охраняющие город, братья и сестры – все захвачены силой страсти царя-пастуха и Суламифь. И город, и природа говорят на языке живых существ. На этот разноголосый хор накладываются голоса влюбленных. Иногда они почти неразличимы, иногда говорят вместе, но чаще в унисон. У каждого голоса своя мелодика, хотя лексические обороты часто повторяются, что подчеркивает трепетность и глубину чувств. Важно помнить, что в то время поэты пока лишь пытались найти адекватные средства для выражения определенных чувств, но уже проявляли оригинальность и даже некоторую изощренность в подборе поэтических тропов.

Произведение звучит как страстный монолог о любви, а не прославление идиллической пасторальной жизни. Лишь в одном абзаце, где упоминается имя Господа, звучат философские ноты: «крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она – пламень весьма сильный» (Песн., 8: 6).

Вся поэма дышит восхищением перед силой страсти поистине космической. Искренние чувства влюбленных преображают весь окружающий мир. Величественный и сказочно богатый Соломон снисходит до простолюдинки и пытается завоевать ее симпатию, просто выказывая к ней расположение. На первый взгляд кажется странным обращение на «ты» к правителю, но при внимательном прочтении очевидно, что автор ведет игру с читателем, рассчитывая на его понимание.

Ритмическая разнородность отдельных частей стала причиной того, что их приписывают различным авторам, но лексическое и стилевое единство текста скорее позволяет говорить о принадлежности песен одному человеку. Г. Гретц, например, считает, что этот еврейский поэт жил в III веке до н. э. и образцом для него стали буколические стихи древнегреческого поэта Феокрита. Влиянием буколической поэзии он объясняет, в частности, противопоставление пышности царского двора простой жизни пастухов.

Толкование Песни песней как системы диалогов или полилогов, то есть форм, предшествующих драме (в частности, буколической драме) было впервые сформулировано отцом церкви Оригеном (примерно в начале III века) и позже значительно дополнено. Разделение текста на строфы привело к выявлению диалогических, повествовательных фрагментов и вставных песен.

В драматических сценах Песни песней можно расслышать голос мужчины (сразу приходит мысль, что это Соломон) и еще один голос – некоего истинного возлюбленного, который соблазняет Суламифь в царском гареме. Именно этот драматический момент и облечен в лирическую форму. Отмеченные особенности также указывают на эллинистическую традицию, ранее которой, как нам представляется, такая форма поэтического выражения была неизвестна. Но возможно ли, чтобы спустя сотни лет, прошедшие между предполагаемым временем появлением текста и первыми спорами по поводу возможности внесения ее в канонический текст Библии, оказалось достаточно, чтобы стереть всякое напоминание о первоначальной форме поэмы. Непосредственная связь текста с культурой Ближнего Востока была доказана Г. Ветцштейном, который связал его с древним сирийским обычаем – величанием невесты и жениха, когда их называли царем и царицей. Величальные песни сопровождались танцами, подчеркивающими очарование молодости будущих супругов. На самом же деле этот обычай является универсальным для всех народов Евроазиатского субконтинента, что первым заметил К. Будде. Согласно его рассуждениям произведение возникло из собрания еврейских свадебных песен, в которых новобрачных именовали «Соломоном» и «Суламифью». Позже этот вывод будет подтвержден французским исследователем А. Ван-Геннепом.

Именно функциональная общность обеспечивает стилевое единство текста Песни песней. Он состоит из фольклорных песен, где представлены не только любовная лирика, но и песни, в которых хвалится «истинная преданная любовь между мужем и женой». Однако последнее утверждение опровергает всю теорию: в народные свадебные песни никогда не включались мотивы отчаяния или неразделенной любви.

Н. Торчинер и М. Сегал попытались интерпретировать употребление единственного числа в обращениях и пришли к новым заключениям, также связанными с композицией и датировкой поэмы. М. Сегал считает, что замена множественного числа единственным в Песни песней аналогична таковой в Книге Царств, где говорится о Соломоне: «И изрек он три тысячи притчей и песней его было тысяча и пять» (3 Цар., 4: 32). Но в Книге Царств слово «песня» дается во множественном числе, как обычная форма, употреблявшаяся в еврейской фразеологии, в то время как использование его перед существительным будет необычным.

Подобным же образом Н. Торчинер не рассматривает название произведения в значении «самая лучшая песнь». Он пытается установить его первоначальное значение путем замены гласной (Shir На-sharim) и предлагает название «Песнь певцов Соломона». Грамматическое исследование названия приводит обоих исследователей к датировке поэмы временем Соломона или последующими годами.

М. Сегал указывает, что географические детали, описание Иерусалима, светский характер поэмы и ее высокая духовная тональность указывают на эпоху Соломона. Исходя из исторической основы всех библейских книг Н. Торчинер считает, что изначально Песнь песней представляла собой ряд стихов, соединенных прозаическими фрагментами, большей частью утраченными, в которых рассказывалось о жизни Соломона.

Решающим аргументом, свидетельствующим в пользу позднего происхождения Песни песней, является ее язык, поскольку в тексте встречаются арамейские, персидские и греческие выражения, которые не могли использоваться во времена Соломона. Так, например, для обозначения «до тех пор, пока» используется арамейское ad-she– форма, которую стали использовать в более позднее время.

Выражение pardes («сад», «рай») персидского происхождения (Песн., 4: 12 и далее) дается по-персидски, в Библии встречается только в Екклесиасте (2, 5). Слово apirion («ложе») греческого происхождения. Употребление мужской формы глагола наряду с женским существительным не встречалось ранее Мишны.

С другой стороны, существует объективная причина для ранней датировки по крайней мере одного абзаца (Песн., 6: 4); где упоминается город Фирца, расположенный неподалеку от Иерусалима и считавшийся образцом красоты. Он стал столицей при Иеровоаме, преемнике Соломона, в Северном царстве. Но менее чем через пятьдесят лет после смерти Соломона Омри перенес столицу в Самарию, где построил дворец, затмивший своим великолепием все другие места. Небольшая Фирца была забыта.

Ни один из поздних поэтов не воспевал бы Фирцу как город всеми признанной красоты. Таким образом, нам остается опираться только на лингвистические данные. Мы находим в Песни песней поэму относительно поздней формы в отношении языка, но содержащей стихи, датируемые по крайней мере IX или даже X веком до н. э.

Содержание и дух произведения не оставляют никакого сомнения, что оно могло быть задумано и составлено только в Иерусалиме. Пейзажные зарисовки четко соотносятся с этим местом. Именно отсюда можно было окинуть взглядом все земли северной Палестины. Возможно ли, чтобы после падения Северного царства в южных землях было составлено произведение, с такой проникновенной искренностью и простотой отразившее национальные пейзажи? Сказанное можно допустить, если приписать поэму одному автору, воображение которого перенесло его в прошлое – в эпоху общенационального единства. Но подобное предположение не выдерживает критики.

И какая другая эпоха – время спокойствия и широты взглядов – могла лучше, чем какая-либо другая, соответствовать духу произведения, чем время правления Соломона? В равной мере это относится и к религиозной составляющей текста.

После возвращения из Вавилона, во времена второго Храма, влияние религии определяло всю духовную жизнь в Иерусалиме. В это время вряд ли могло появиться и стать популярным произведение, подобное Песни песней. Описание проникнуто чувственностью, эмоциональностью, запахами, звуками. Все настолько гениально просто, что не возникает необходимости разъяснений.

Господь остается над этими земными чувствами, и даже в единственном месте, где содержится намек на законы естества, там, где сила любви заявляет себя в своей поразительной мощи и где она сравнивается одновременно с вечностью смерти, и с «лютостью» преисподней, и со всепожирающим пламенем, мы ощущаем невидимое присутствие Бога.

Если поэма подобного рода – творение различных авторов, то не приходится говорить об индивидуальном стиле конкретного создателя, но тогда появление подобного произведения определяется общей духовной атмосферой. Верно, что подобная традиция характерна для более поздних художников, но, возможно, своими корнями она уходит в более ранние времена, причем трудно найти эпоху более благоприятную для возникновения такого произведения, чем та, что называлась веком Соломона.

Все сомнения, может ли Песнь песней, с чисто эстетической точки зрения быть отнесена к более раннему периоду, были рассеяны после знакомства с древней египетской литературой, где были обнаружены любовные стихотворения, появившиеся гораздо ранее эпохи Соломона и где есть похожие образы и эмоциональное отношение к деревьям, цветам, газелям и весне. Называть влюбленных сестрой и братом (4: 9 – 10, 12; 5: 1) было принято в Египте, так называли жениха и невесту – брата и сестру, браки между которыми не были редкостью. В еврейской поэзии такая фразеология была настолько непривычной, что они добавляли в пояснение: «сестра моя, невеста». Менее близкими по стилю и содержанию исследователи считают параллели с литературными памятниками Вавилона и Ассирии.

Хотя египетская лирика не достигла той степени совершенства, как Песнь песней, но именно со времен Соломона в еврейской поэзии стало отчетливо проявляться влияние Египта. Еврейские поэты не просто восприняли ее образный язык, но во многом и превзошли своих учителей. Скажем, уподобление живительной энергии в теле возлюбленной «коням в колеснице фараона» как нельзя более соотносится с реалиями эпохи Соломона.

В любое другое время страх перед могущественным врагом не мог найти места в еврейской лирике. Но во времена Соломонова правления лошади и египетские колесницы, как мы уже успели убедиться, считались великим и поразительным нововведением в Израиле.

Все вышесказанное о жизни Соломона и его времени позволяет подтвердить предположение, что Песнь песней относится к эпохе его правления. Можно также утверждать, что обладавший художественным чутьем Соломон был открыт влияниям любой культуры, он лелеял поэзию и песню не только в Храме, но, как и египетские правители, в своем собственном дворце.

Следуя примеру царей соседних стран, он, наверное, собирал и библиотеку, где, несомненно, находилось место и для стихов придворных поэтов, среди которых могли быть и женщины из гарема.

Затем с этими песнями знакомилось ближайшее окружение, оттуда они попадали в народ, поздние поэты создавали любовные песни в той же стилистике, иногда даже чрезвычайно близкой к оригиналу. Та песня, начальные строки которой цитирует Исаия (Ис, 5: 1, 2), вполне могла иметь источником творчества такого придворного поэта.

Аналогично псалмам Давида, в которых слышны древние народные песни и сочинения забытых авторов, и эпитет «самая красивая песнь Соломона», видимо, означает, что это самая красивая песнь из поэтических произведений, собранных во дворце Соломона. Вот почему царь часто упоминается в третьем лице. Мы не можем наверняка утверждать, насколько справедливо утверждение в Книге Царств о том, что Соломон сам собирал стихотворения, которые подходили для книг любовных песен.

Однако человек, чей созерцательный ум был так глубоко погружен в реальности жизни, вполне мог быть автором строк: «крепка, как смерть, любовь», равным которым по глубине чувств нет во всей еврейской литературе. Но сказанное может также свидетельствовать и о том, что эта замечательная поэма не могла бы не только сохраниться, но даже появиться без Соломона как неотъемлемая часть духа его эпохи.

Столь же долго обсуждался вопрос о времени составления Книги притчей Соломоновых. И здесь встречается ряд арамейских, греческих и еврейских выражений более поздней эпохи, сам царь упоминается в третьем лице. Только после публикации в 1923 году В. Баджем древнеегипетского «Учения Амен-эм-опета» (X век до н. э.), в котором содержится несколько параллелей к Книге притчей Соломоновых, было признано древнее происхождение большей ее части.

В Третьей книге Царств говорится, что Соломон составил 3000 притч и превзошел своей мудростью всех жителей соседних стран. Особого внимания заслуживает упоминание, что «мудрость Соломона была выше мудрости всех сынов Востока и всей мудрости Египта» (3 Цар., 4: 30).

Приведем конкретный пример. Так, в «Учении Амен-эм-опета» говорится: «Наклони ухо, услышь, что я скажу, склони твое сердце, чтобы понять это, (…) чтобы ты ответил тому, кто обращается к тебе, чтобы ты вернул послание тому, кто послал его». В Притчах: «Приклони ухо твое, и слушай слова мудрых, и сердце твое обрати к моему знанию… чтобы научить тебя точным словам истины, дабы ты мог передавать слова истины посылающим тебя?» (Притч., 22: 17, 21).

Или в другом месте «Учения»: «Опасайся ограбить бедного человека и будь сильным, чтобы поддержать слабого человека». И в Притчах: «Не будь грабителем бедного, потому что он беден; и не притесняй несчастного у ворот» (Притч., 22: 22).

Еще одно высказывание: «Искусный в своем деле переписчик может быть сравним с придворным». И в Притчах: «Видел ли ты человека проворного в своем деле? Он будет стоять перед царями; он не будет стоять перед простыми» (Притч., 22: 29).

Следующий пример: «Не ешь хлеб в присутствии властителя мира сего, не раскрывай свой рот от жадности… Они(правители) раскинут крылья (неожиданно), как утки, и улетят в небо». В Притчах: «Когда сядешь вкушать пищу с властелином, то тщательно наблюдай, что перед тобою»; «Устремишь глаза твои на него, и – его уже нет; потому что оно сделает себе крылья и, как орел, улетит к небу» (Притч., 1: 5).

Известно, что во времена правления Соломона были налажены надежные культурные и экономические отношения Израиля с Египтом, а после его смерти были разорваны и не возобновлялись в течение длительного времени. Несомненно, при дворе Иерусалима частыми гостями были египетские ученые, создатели новых военных колесниц, купцы, присылаемые фараоном. Больше всего египтяне гордились своим искусством составления притч и считали родоначальником этого жанра Амен-эм-опета, придумавшего и пирамиду (около 3000 года до н. э.).

Самые старые притчи датируются примерно 2000 годом до н. э., с тех пор традиция не прерывалась. «Притчи красноречивого крестьянина», написанные по крайней мере спустя 500 лет после Соломона, сохранились не менее чем в четырех рукописях. На основании дощечек, использовавшихся в школах, нам известно, что, кроме «Мудрости Ани» (около 1000 года до н. э.), там изучали и притчи Амен-эм-опета.

Очевидно, что притчи вначале создавались в педагогических целях, поскольку в египетских школах обучали не только элементарным навыкам письма и счета, но и давали строгое воспитание, чтобы подготовить учащихся к службе на благо общества. Для обучения чтению и письму сборники притч оказывались необычайно удобными. Это необычайно вдохновило Соломона. Очевидно, преследуя похожие цели, он повелел, чтобы были созданы подобные сборники.

В Книге притчей Соломоновых в ее современной форме содержатся упоминания о нескольких таких сборниках («Слова Агура, сына Иакеева», «Слова Лемуила-царя», «Слова мудрых»), что позволяет предположить, в свете всего известного нам об этой эпохе, что царь санкционировал создание нескольких таких «учебных пособий», которые поздние поколения приписали ему.

Возможно, позже были сделаны дополнения и вставки, которые через несколько поколений также приобрели характер авторитетных изданий. Насколько нам известно, система образования, построенная по египетскому и вавилонскому образцу, была принята израильтянами значительно позже. Но знание грамоты было обязательным, и использовавшиеся для этой цели притчи рассматривались как современная и полезная книга для чтения и письма.

Притчи как форма, находившаяся на стыке между поэзией и логикой, во многом отвечала вкусам Соломона. Как мы уже успели убедиться, загадки, ответы на вопросы, игры в слова и числа были широко распространены в то время по всему цивилизованному миру. Глава 30 Притчей Соломоновых состоит из загадок и ответов на них, похожих на те, что входят в «Истории мудрого Ахикара» (известной на Руси как «Повесть об Акире премудром»).

Встречающиеся здесь имена позволяют предположить, что арамейская версия этой истории V века до н. э. основывается на ассирийском оригинале VII века до н. э. (действие разворачивается при дворе царей Синахериба и Ассархардина), но жанр загадок относится к более раннему времени.

Появление в Притчах текстов, аналогичных рассказам Ахикара, можно объяснить тем, что они внесены после Соломона, или в свете давних отношений между Вавилоном и Египтом восходят к общему египетскому источнику. В любом случае форма, интонация и использование притч в обучающих целях было повсеместным.

Упомянутые сборники предназначались не для маленьких детей, а для юношей. Отсюда и существенная разница между отдельными их частями: некоторые из них – простые наставления быть послушным и прилежным, в других содержатся практические указания, как следует вести себя «во взрослой жизни», в третьих снова упоминается о предстоящих серьезных жизненных испытаниях и бытовых сложностях. И все вместе они складываются в слова утешения в случае возможных разочарований.

Соблазны городской жизни, описанные с необычайным мастерством, как следует из вступительных слов, предназначались для юноши, а не для мальчика. Видимо, отрывок, где лаконично, но очень точно и живо описывается город, относится к более раннему времени, чем эпоха Соломона. Портрет женщины «в наряде блудницы, с коварным сердцем», обвиняемой в нарушении супружеской верности, появится гораздо позже, уже после изгнания (Притч., 7: 10).

Антропоморфный образ Премудрости, построившей дом и пригласившей гостей на праздник (Притч., 9: 1, 6), также указывает на то время, когда стало привычным размышлять о сущности Божественного. Мудрость сама рассказывает: «Господь имел меня началом пути Своего» (Притч., 8: 22).

Подобные идеи могли появиться только в период утверждения монотеистической религии, когда складывалась концепция единого Бога. Именно в это время сложилось противопоставление духовного и телесного начал. Мудрость Притчей Соломоновых открыла путь для богословских построений об отношениях Господа с миром путем медитации. Об этом известно и в христианской традиции, и из Каббалы. Но все подобные дополнения основываются на том первоначальном содержании, которое сложилось в эпоху Соломона.

Притчи позволяют прояснить приведенный в предыдущей главе рассказ о том, как Соломону приснился в Гаваоне сон и как он молился, чтобы Бог сделал его мудрее. В обоих случаях «мудрость» означает умение и возможность различать хорошие и дурные поступки. Но владеть мудростью одновременно означало обладать и божественной властью, получить частичку божественного знания. В более поздние времена намек на это был обнаружен в Третьей книге Царств: «И говорил он о деревах, от кедра, что в Ливане, до иссопа, вырастающего из стены; говорил и о животных, и о птицах, и о пресмыкающихся, и о рыбах» (3 Цар., 4: 33). В еврейской традиции существовало мнение об особой магической силе Соломона. Иосиф Флавий, например, писал, что сам наблюдал за удивительным действием секретного средства Соломона, повсюду распространилась слава о «ключе Соломона», еврейский текст которого восходит к XVII веку. В Коране (2: 96) содержится предостережение, чтобы люди не верили в священные письмена, поскольку они были написаны «не Соломоном, а Сатаной» и, как следует из комментария, были распространены при дворе Соломона. Христианские богословы писали, что Соломон построил Храм с помощью демонов.

Содержащаяся в Притчах фраза «начало мудрости – страх Господень» (1: 7; 9: 10), кажется, принадлежит Соломону, хотя ни одна из этих частей не относится к старейшим разделам книги. Если эта новая форма еврейской литературы начала развиваться при Соломоне и вдохновляла других сочинителей на протяжении многих столетий, то компиляции фольклора и заимствований использовались как образцы для ее создания. В этой фразе отразилось главное свойство монотеизма – соотнесенность человеческой мудрости с мудростью Господа.

В Книге Притч, которая основывается на «страхе перед Господом», а не на требовании проявления воли человека, не считая культовых обрядов, в которых осуществляется поклонение Господу, содержатся только советы духовного свойства, полезные человеку в его общении с себе подобными.

Пророки и Иов провозглашают равенство перед Господом, в книгах Моисея содержится обязательство, вытекающее из Завета, содержится призыв познать все самому, чтобы сделать жизнь как можно более счастливой, защититься от опасностей, обрести внутреннее равновесие и добиться общественного уважения.

И здесь, как и в случае создания сборников у египтян и у ассирийцев, была сделана попытка создать общее руководство для каждого человека, независимого от личных исторических воспоминаний и не зависящее от национального чувства. Столь масштабный замысел мог быть реализован только Соломоном, хотя развитие событий вскоре после его смерти заставило уделять больше внимания законам, а не общеэтическим правилам.

Действительно, только в эпоху Соломона Израиль наслаждался миром и спокойствием и смог достичь духовных высот, не отрицая, а иногда и отбрасывая собственные национальные и религиозные особенности. Даже беглого взгляда на содержание нееврейских притч оказывается достаточно, чтобы показать принципы компиляций Соломона. Хотя в них нет упоминаний об отношении Господа к человечеству, влияние монотеистической культуры проявляется и в этических акцентах, и в подборе соответствующей лексики.

В мире, управляемом несколькими божествами, человек отдавался на их милость. Амен-эм-опет, самый глубокий из всех древних языческих авторов, призывает поклоняться клюву Ибиса, глазу Ра и обезьяне, стремясь умилостивить каждого. Боги назначали судьбу человеку в соответствии с собственным разумением. Вдобавок в каждой провинции имелся свой собственный бог, и, поскольку человеку приходилось путешествовать по многим городам и весям, ему оставалось только устроить свою жизнь так, чтобы можно было сохранять добрые отношения с не заинтересованными в его участи, но влиятельными богами. Ему оставалось только надеяться, что после жизни, полной страданий, ему будет позволено наслаждаться в обители мертвых.

В монотеистической системе Израиля Господь не связывается с земными событиями, человек просто живет «перед ним». Но внутри ограничений, предусмотренных законами и обязательствами, остается широкое поле общественной жизни, которое человек может устраивать по своему усмотрению. В этой сфере только вероучение помогает осознать присутствие Господа. Именно здесь, где человек не связан особенными правилами, где он может выбирать и в этом мире способен реализоваться, доказывается, что он может выстоять. Поэтому еврейская мудрость так оптимистична в своем восприятии жизни.

В египетских притчах особое значение придается страху перед властью, прежде всего перед фараоном как сыном Бога; социальная иерархия носит религиозный характер, и все зависит от способности занять выгодное место. Амен-эм-опет не противопоставляет мудрого человека глупцу, как это делается в Притчах Соломоновых, подчеркивая не разум человека, а его готовность приспособиться к другим.

В еврейском монотеизме превалирует демократизм, основанный на религии, царь только отвечает за порядок, но должен выполнять те же моральные обязательства, что и его подданный, находящийся на низшей ступени общества. Призывы быть добродетельным, честным, готовым оказать помощь, верным своему слову и ценить добродетели других основываются не на догме, что человек является творением Господа, а на чисто рациональном убеждении в целесообразности соблюдения этих заповедей. Как и в языческих притчах, нет различия между нормами человеческой этики и божественными предписаниями.

На монотеистическое учение времен Соломона и периода до Исхода не оказала влияния эффектная египетская концепция иного мира с ее богатой символикой. В Притчах Соломоновых предпринята попытка указать путь к праведной жизни с помощью внутренних ресурсов самого человека.

Важно, что концепция «пути», на который в нееврейских притчах только содержится намек, играет важную роль в Притчах Соломоновых: «Слушай, сын мой, и будь мудр, и направляй сердце твое на прямой путь» (23: 19). Концепция «пути» содержит монотеистическую интерпретацию истории как движения человека к Богу, а весь мир – движение Бога к человеку. Только так можно понять вышеприведенное высказывание Мудрости (стихов более позднего времени), что она была создана Богом уже в начале его пути, еще до создания мира.

Притчи являются итогом жизненных наблюдений; приподнимаются над повседневной действительностью, они превращаются в обобщение, справедливость которого подтверждается новыми наблюдениями.

Притчи нельзя принять как готовое руководство к исполнению, их следует применять к собственному жизненному опыту после определенных размышлений. Советы эти можно принять, если убеждаешься в точности содержащихся в них наблюдений. Убедимся в их афористичности: «Без откровения свыше народ необуздан, а соблюдающий закон блажен» (Притч., 29: 18). Может быть, эти слова стоит воспринять как эпиграф к истории всей нации. Ведь здесь говорится, что, пока народ не устремится к осуществлению великой цели, он будет деградировать, но добавляется, что сам по себе идеал недостаточен, если не будет закона, охраняющего права личности. Какие же знания необходимы, чтобы понять всю глубину мысли, заключенной в этой притче! Такие произведения могли появиться только в монотеистическом государстве, в той нации, которая впервые восприняла историю как воплощение идеала, как путь к Господу и человечеству.

Авторов притч называли «мудрецами» (Притч., 1:1). Такой человек, без сомнения, являлся носителем «мудрости», толкователем, комментатором притч. Если Ахикара, ассирийского автора, называют «мудрым писцом» и если в Египте «искусный писец», в чем мы уже успели убедиться, назначался на высшую административную должность при дворе, то можно утверждать, что на Востоке мудрец – это автор, «писатель», человек, знакомый с литературами разных стран. Возможно, он, как носитель духовных ценностей, осуществлял миссию Учителя людей.

Похоже, что такие мудрецы составляли своеобразный профессиональный клан, поскольку Иеремия специально подчеркивает, что представители трех профессий выступили в качестве его противников: священники, мудрецы и пророки (Иер., 18: 18).

Именно в эпоху Соломона профессия мудреца приняла отчетливые очертания, без сомнения, его современники видели в правителе мудрейшего из мудрейших – вот что означает замечание о его уме и знаниях: царь превосходил мудростью «Ефана Езрахитянина, и Емана, и Халкола, и Дарды, сыновей Малхола». Аналогичные слова звучат в 88-м псалме.

В то время, когда были написаны эти стихи, названные имена пробуждали воспоминания о хорошо известных личностях, которые позже были забыты. Следовательно, стихи основаны на старых источниках и, очевидно, сохранили имена тех мудрых людей, которых Соломон пригласил к своему двору, чтобы с их помощью создать образованную и культурную прослойку людей, которая при дворах других стран уже существовала. Так проще всего объяснить весь корпус произведений, связанных с именем Соломона.

Влияние Притч на общий духовный рост израильтян, а затем и на человечество в целом оказалось более значительным, чем воздействие других произведений. Как более поздние китайские и индийские заповеди, с которыми только и можно провести сравнения, Притчи Соломоновы нацелены на внутреннюю работу и очищение помыслов от ложных ценностей, они указывают, как следует поступать в повседневной жизни.

Позитивные и оптимистические в своем отношении к жизни, они трактуют ее как обязательство соблюдать определенные правила и как взаимную любовь между людьми. В Притчах говорится, что счастье человека зависит от надежности фундамента всего общества, и они призваны не удивлять, а укреплять и утешать тех, кто боится броситься в гущу жизни.

Третье произведение, связанное с именем Соломона, Книга Екклесиаста, или Проповедника, является самым удивительным памятником древнего иудаизма, и прежде всего тем, что оказывается совершенно противоположным Притчам.

В данном случае даже непредвзятая экспертиза показывает, что текст был создан спустя 500 лет после эпохи Соломона. С лингвистической точки зрения – по использованию арамейских и греческих выражений – Екклесиаст даже кажется более ранним произведением, чем Притчи, его концепция мира и судьбы близки способу мышления, свойственному грекам. И это приводит нас к эллинистическому периоду, наступившему после правления Александра, а если быть более точным, к III веку до н. э., поскольку иудейский мудрец Бен Сира уже был знаком с книгой.

Однако ее более ранняя языковая основа может быть связана с более поздней редакцией произведения. Н. Торчинер показал, что почти все эти поздние элементы языка, в том числе и лексику, можно объяснить и не ссылаясь на арамейский или греческий языки. Что же касается ссылки на эллинистический способ мышления, то Й. Клаузнер справедливо отметил, что в Екклесиасте отражен дух эллинизма, но нет никаких прямых следов греческих источников. И ссылки на исторические события допускают однозначное истолкование, например, упоминается город, который был спасен от осады благодаря бедному мудрецу (Екк., 9: 14); или говорится: пусть «бедный, но умный юноша» «из темницы выйдет на царство» и станет править, чем «старый, но неразумный царь» (Екк., 4: 13). Эту истину можно отнести и к Иосифу в Египте, и к Мильтиаду и Архимеду, и к Авессалому и Птолемею.

Даже философское содержание книги не позволяет точно определить время ее создания и автора. В главе Екклесиаста, которую определяют как основную, Проповедник появляется или как киник, борющийся против заблуждений и за безграничную духовную свободу, или как последователь философии наслаждения киренаиков и эпикурейцев, или как скептик в духе стоиков, которые превратили Марка Аврелия в пессимиста, напоминающего Проповедника.

Многие видят в Екклесиасте человека, склонного к набожности, другие аморалиста, которому в равной степени чужды и набожность, и безверие. Некоторыми он рассматривается как философ смерти, только без веры в загробную жизнь. Иные видят в Екклесиасте наставника, который обучает «искусству» устроить свое существование в зависимости от цели. Бывает, представляют его асоциальным ироничным человеком. И наконец, последние приписывают ему свойства мизантропа, озлобившегося против Бога и людей, и прежде всего против женщин.

Если в произведении из двенадцати глав, самая длинная из которых не превышает 30 стихов, усматривают такое разнообразие противоречащих друг другу философских идей, то станет очевидным, что перед нами не однородное литературное произведение. Следовательно, не станем предполагать, что первоначально произведение было составлено еврейским философом под влиянием греческого «пессимизма», затем дополнено неким эпикурейцем, снабжено вступительной аннотацией автором Притч, а позже одним из тех, кто принадлежал к ортодоксальной школе, и, наконец, приобрело свою нынешнюю форму благодаря другим комментаторам, двум редакторам и трем панегиристам. По крайней мере один из множества составителей мог бы обладать чувством стиля.

С психологической точки зрения это лишнее доказательство гипотезы, предложенной в XVI веке Барухом ибн Барухом, что здесь, как и в Книге Иова, перед нами разворачивается диалог. Аналогично воспринимал Екклесиаста и Готфрид Гердер.

Подобная интерпретация, по крайней мере, принимает во внимание единство атмосферы, несмотря на эклектичность философии этой книги. Выдвинутые выше аргументы, однако, позволяют предположить, что Екклесиаст вряд ли принадлежал одному автору, хотя единая манера отличает платоновские «Диалоги» или Книгу Иова. Именно здесь – и это имеет значение – диалог не представляет единого целого, последовательно развивающегося от начала до конца. Каждая часть основывается на различных мотивировках и ведет к различным выводам. Очевидно, что эта книга Библии в своем окончательном виде является коллективным произведением. Данный вывод согласуется с обстоятельствами и историческими условиями ее создания и позволяет определить связь с личностью Соломона с другой точки зрения.

Прежде всего необходимо объяснить употребление названия – Екклесиаст (Проповедник). Понятно, что поздний автор, озабоченный тем, чтобы вложить свои слова в уста великой исторической личности, должен был использовать громкое имя Соломона, а не какого-то незнакомца, которого можно было бы отождествить с Соломоном только формально – Екклесиаст, сын Давида, царя в Иерусалиме (Екк., 1: 1). Значит, имя Екклесиаст имело магический смысл или было связано с древней традицией. Но в этом случае традиция должна была сложиться на несколько веков раньше, чем само произведение.

Слово «кохелет» (проповедник) происходит от еврейского kahal («сообщество», «собрание»). Несмотря на женский суффикс, оно должно было обозначать «главу ассамблеи», «проповедника собрания».

Школы мудрости были распространены на всем Древнем Востоке. К 3000 году подобные учреждения существовали при дворе фараона; в будущем, после обучения, слушатели становились государственными чиновниками. В этих школах приобретали навыки в составлении деловых бумаг, обучали риторике и праву. О таких школах говорится в «Истории» Иосифа Флавия. Известно, что они существовали и в Вавилоне; одна, известная как Дом закона, была при храме Бога писцов в Езеде.

Отметим, что повествование от первого лица и печальные воспоминания о порядке вещей не позволяют использовать произведения (даже по стандартам книг, появившихся после Исхода), как, например, текст лекций на храмовой площади или в любом месте поклонения. Исходя из того что Проповедник всегда имел в виду дидактическую книгу мудрости, и слово «собрание» должно обозначать школу мудрецов.

Итак, когда же в еврейском государстве были учреждены школы мудрости? Очевидно, в то время, когда появилась потребность в кадрах государственных чиновников, то есть с эпохи Соломона. Тогда же появилась и соответствующая литература, развившаяся с необычайной быстротой в особое направление.

В то же время имеются четкие свидетельства египетского влияния как в Притчах, так и в Екклесиасте, и, как мы сами успели убедиться, именно благодаря своим политическим институтам Египет оказал такое влияние на Соломона. Этот человек, обладавший пониманием необходимости защиты своей страны, страстью к усовершенствованиям, интеллектуальным достижениям, неутомимой жаждой познания и потребностью учиться у других, возможно, рассматривал школы мудрости не только как образовательные, но и как политические учреждения.

Если «Кохелет» относится к Соломону, то остается только предположить, что он обладал этим титулом как вдохновитель и организатор сборников притч. Возможно, литературные произведения и различные религиозные точки зрения обсуждались в этом кругу; поскольку именно мудрецы обучали дипломатов, которые позже должны были устанавливать связи с соседними странами. В истории Езекии, царя иудейского, особое внимание уделено тому факту, что, когда его министры и писцы вели переговоры с царем ассирийским Сеннахиримом, именно еврейские дипломаты были знакомы с языком противника (4 Цар., 18: 26).

Предприимчивость, проявляющаяся во всех других Соломоновых делах, сказалась и в составлении притч. Вот почему во всех описаниях ощущается его мудрость как основное качество. Возможно, при составлении этого собрания царь внес предложения по его композиции и содержанию. И именно благодаря этому Соломон способствовал возникновению дискуссии, которая снова и снова поднимается в Екклесиасте: «Суета сует, – все суета», «все – суета и томление духа!», «Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?» (Екк., 1: 1, 3, 14).

Различные ответы, которые даются древними мыслителями, позволяют предположить, каков был накал их споров. Позже эти ответы вошли в текст и были приписаны Проповеднику как автору всех этих размышлений, что обусловлено прекрасным выдержанным стилем книги, содержащей пронзительно исповедальные ноты – признания различных философов.

Сказанное объясняет странное окончание, где Проповедник восхваляет притчи и сравнивает их с другими мудрыми высказываниями. Книге нужно было стать учебной в школе мудрости, чтобы она смогла сохраниться в течение всего периода изгнания из Палестины, во время правления священников; с другой стороны, литературное произведение иностранного автора никогда не могло быть принято как каноническое.

Без сомнения, стиль книги указывает, что она постоянно видоизменялась, дополнялась и комментировалась, но основа оставалась неизменной: вопрос Соломона и разнообразные ответы мудрецов ранних и поздних времен. Но соответствует ли такой вопрос, возможный с исторической точки зрения, образу мышления, который коренным образом отличался от того, который отразился в остальной древней израильской литературе?

С самого начала монотеистическая вера характеризовалась особым вниманием к проблеме цели. У природы свое назначение, а человек живет и работает ради определенной цели. Единственный путь поиска истины – откровение. Рассказы о сотворении мира, создании первого человека, о праотцах основываются на вере в достижении цели и в справедливость, а это в руках Божьих, что и вызывает сомнения у Проповедника. Наделенный художническим зрением, он описывает вечное однообразие природы, круговорот событий, совершающихся из века в век. «Нет ничего нового под солнцем», – констатирует он.

С такой же холодной решительностью Проповедник отвергает мысль о возможной справедливости для человека: «праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников» (Екк., 8: 14; 9: 2). В конце всем им уготована одна участь – смерть.

Вспоминая историю Адама, он добавляет: «Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах» (Екк., 3: 20), отрицая даже блаженство в загробной жизни: «Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?» (Екк., 3: 21). Как человеку, который пришел к подобному выводу, строить свою жизнь? Большинство вопросов сформулированы настолько ясно и образно, что не утратили своей оригинальности и остроты и через тысячи лет.

Чаще других в поздние времена цитируется и сравнивается с положениями греческой философии ответ, где говорится, что человек должен наслаждаться радостями жизни и не беспокоиться по пустякам (Екк., 3: 12; 9: 7). Затем следует более глубокий ответ, для которого в течение многих столетий не нашлось равного в литературном отношении. В нем говорится, что мужчина должен жить полной жизнью, поскольку существует время, чтобы жить, и время умирать, время любить и время ненавидеть, время плакать и время смеяться (Екк., 3: 1). Верно, что «в истоках человека мы находим вечное», но оно принадлежит только Богу.

В другом ответе восхваляется жажда знаний, поскольку только мудрый человек обладает внутренней уверенностью в себе: «Мудрость человека просветляет лице его» (Екк., 8: 1). Однако в другом ответе говорится о радостях труда и о том, что главное для человека – доброе имя (Екк., 5: 11; 7: 1). Вывод заключается в том, что «человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем», что даже мудрый человек не способен познать значение этого мира, и поэтому необходимо уважать божеские заповеди, поскольку «в этом все для человека» (Екк., 8: 17; 12: 13).

Выдвинутые против каждого из ответов аргументы показывают, что Проповедник или его последователи не приняли ни один них, поскольку посчитали их неудовлетворительными: даже эти ценности являются просто банальными. Наслаждение, стремление к разумному, труд, работа и справедливость, создание новых учреждений и зданий, жертвование – все это уже было в жизни Проповедника: «Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме» (Екк., 1: 12).

Использование прошедшего времени было основным аргументом для создания теории, что Соломон рассматривался как уже умерший правитель. Но если говорящий представил себя как Соломона, то едва ли разумно, чтобы творец и мыслитель использовал имевшуюся у него возможность запечатлеть собственные слова таким образом. Похожие обороты есть и в египетской учительной литературе. Основываясь на высказывании «Я был царем», египетская история рассказывает об изгнании Соломона в наказание за его сомнения.

И даже в приведенном ниже трогательном отрывке, где говорится о спокойствии во время печального прощания, содержится призыв наслаждаться жизнью:

«Доколе не померкли солнце и свет и луна и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем. В тот день, когда задрожат стерегущие дом, и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно; и запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха и замолкнут дщери пения; и высоты будут им страшны; и на дороге ужасы; и зацветет миндаль; и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой и готовы окружить его улице плакальщицы; – доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, не обрушилось колесо над колодезем» (Екк., 12: 2-6).

Даже в этом абзаце, где Проповедник говорит о смысле жизни, он собирает последние силы, чтобы сказать самому себе: «Суета сует, – все суета сует»; «все – суета и томление духа» (Екк., 1: 14; 2: 11).

Повторим: вопросы Проповедника находятся вне системы взглядов традиционной монотеистической веры. Но ни один из предполагаемых ответов не может быть отнесен ни к одной из систем, скажем к греческой философии.

Отправной точкой для монотеиста всегда является вера в Бога, в то время как греческие философы определяют отношение к жизни в соответствии с собственным миропониманием. Для монотеистов основа – вера, для греческих философов – разум. Теряющий веру стремится к разуму, сомневающийся в здравом смысле ищет спасения в вере. В Екклесиасте мы не находим пессимизма из-за невозможности рационального познания мира, а лишь потрясение и сожаление.

Столь резкое изменение веры могло быть вызвано только столкновением с новой концепцией жизни, потрясшим основы веры и прежнюю систему ценностей. Но это продолжающееся испытание идей реальностью и реальности верой, критичный ум были природными свойствами греческого народа, и именно благодаря этим свойствам они смогли стать учителями для всего человечества.

Сегодня, однако, на основании раскопок, проведенных в Египте и Вавилоне, можем предположить, что мысли, подобные тем, которые звучат в Екклесиасте, вполне могли родиться и здесь. Наряду с несомненным влиянием эллинизма нельзя не учитывать и воздействия египетской культуры на создателя произведения.

Сохранился «Диалог между уставшим от жизни и его душой» (написан до 1580 года до н. э.), где душа советует человеку вновь предаться радостям жизни, прежде чем он закончит свой земной путь. Но ничто уже не возбуждает человека, который устал от жизни.

Мы вновь встречаемся с первым предшественником Екклесиаста, отчаявшимся и не видящим смысла в продолжении жизни. В «Плаче Хекхепера» (созданном примерно в 1900 году до н. э.) находим такие строчки: «Что бы ни говорилось, все уже сказано… от первых поколений до последних потомков все напоминает о тех, кто предшествовал им…» Та же мысль звучит и в начале Екклесиаста: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (Екк., 1: 9).

В том же египетском сочинении мы находим строки: «Я увидел все, что было под солнцем», типичный оборот, который мы встречаем в Екклесиасте (Екк., 1: 4). В обоих случаях следует плач, где говорится о бренности жизни. В «Разговорах Ани», списки которых датируются начиная со времен Соломона, содержится упоминание о тщетности разведения садов и постройки зданий: «Тот, кто создал орошаемые сады для себя, тот, кто окружил поля изгородями, тот, кто посадил цветы в виде клумбы… и орошает их, тот зря обременяет себя».

В Екклесиасте говорится: «Я предпринял больше дела: построил себе дом, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи, и насадил в них всякие плодовитые дерева» (Екк., 2: 4).

Папирус «Песни арфиста» составлен за три сотни лет до Соломона. Слепой арфист поет перед гостями на пиру о быстротечности всего земного: «Умрут одни, и на смену их придут другие, боги (то есть цари) упокоятся под своими пирамидами, то же происходит со знатью и теми, кто их сопровождает… Те, кто строят дома… о местах их погребения нам ничего не известно. Что случилось с ними? Их стены разрушены, их домов больше нет, как будто они никогда и не существовали… Слушайте свое сердце, пока вы живы, помещайте мирт на голову и одевайтесь в льняные одежды… пока не наступит для вас день плача… успокойте сердце, (Бог) не слышит ваш крик, и плач не спасет никого от пути в подземный мир».

Разве в Екклесиасте мы не встречаемся с такими же отчаянием от ощущения быстротечности жизни и с необходимостью дорожить каждым часом дня? В застольной песни, датируемой примерно 2500 годом до н. э., мы находим следующие слова: «Постепенно мы стареем, наши тела дряхляют, и на смену приходят молодые. Солнце появляется утром и вечером уходит на восток… Празднуйте счастливые дни… пусть музыка и пение звучат в твоих ушах, отбросьте все печали и думайте только о радости, пока не придет тот день, когда ты отправишься в ту страну, где царит тишина».

Подобные настроения отмечают с незапамятных времен и не являются специфическими для конкретных народов или философских школ. В вавилонском эпосе «Гильгамеш» (около 2000 года до н. э.) герой горюет о быстротечности жизни и отправляется в обитель богов в поисках тайны бессмертия. Самыми разными способами ему препятствуют в этом, чтобы он забыл о своем желании и предался сиюминутным радостям.

В более позднем стихотворении, которое издатель называет «Вавилонским Екклесиастом», содержится жалоба глубоко обиженного человека, потерявшего надежду и не верящего в справедливость богов. Он также полагает, что все стремления тщетны и что всех людей ожидает смерть.

Противоречия между монотеистической концепцией жизни и нееврейской литературой, первые мрачные размышления о тщетности жизни возникли никак не раньше эллинистической эпохи. Основываясь только на лингвистических свидетельствах, не учитывая более поздних дополнений, мы можем отметить несомненное египетское влияние. Прежде всего оно проявляется в Книге притчей Соломоновых.

Однако в александрийские времена достигшая зрелости греческая философия своей систематизированностью могла также оказать влияние на древние египетские и вавилонские произведения. Более того, греческий дух мог проявиться как раз в эллинистическо-еврейских сочинениях.

Превыше всего греческие философы ценили знания и мудрость, глядя свысока на необразованных людей. Сходные мысли есть и в Екклесиасте, где, правда, с извинением говорится о тщеславии обладающих мудростью.

В словах Пророка Исаии, жившего через 150 лет после Соломона: «будем есть и пить, ибо завтра умрем» (Ис., 22: 13), – звучит реакция на греческий гедонизм, возникший как осознание суетности жизни.

Необходимо учесть и такой аргумент: после появления книг пророков Ездры и Неемии, то есть спустя пять веков после Рождества Христова, в Палестине не смогла бы получить распространение книга, в которой бы отразились все религиозные споры, и уж тем более ее не включили бы в библейский канон. Следовательно, составление Книги Екклесиаста следует отнести к той эпохе, когда в Иерусалим из Египта и других стран сходились мудрые учителя. Как и в Притчах Соломоновых, там обращаются к человеку, как таковому, без учета его национальной принадлежности. Соответственно всеобщий смысл приобретает и идея Бога. Но можно ли связать основной вопрос, над которым размышляет Проповедник, с тем человеком, который построил первый Храм, окружил себя роскошью и неутомимо, яростно боролся, чтобы обеспечить будущее нации?

Внимательное изучение его личности показывает, что в нем одновременно боролись противодействующие силы, которые не сумели нарушить свойственное ему душевное равновесие. Экзальтированный или философски настроенный человек мог совершенно иначе подойти к спорным вопросам веры: скажем, страстно бросить вызов Богу или полностью его отринуть.

Но в Екклесиасте звучат крайне резкие ноты в размышлениях о реальности жизни, если речь заходит о монотеистической вере. Это хорошо видно при анализе приспособления греческих или египетских идей к библейскому тексту. Несмотря на все особенности, он принадлежит к еврейской монотеистической традиции.

Можно четко представить особенности работы ее составителя, если сравнить Екклесиаст с другими книгами Библии, которые, рисуя течение человеческой жизни, отражают проблемы справедливости Господа, например, с Книгой Иова. Последняя выстроена как протест страдающего человека, пытающегося восстать против Бога. Возможна ли справедливость, если человек незаслуженно страдает, – вот тот вопрос, который обсуждается с разных сторон. Но Проповедник не испытывает ни счастья, ни несчастья, ни страдания – он просто не может найти смысла в жизни, даже когда она наполнена удовольствием и радостью. Он не бунтарь, с которым судьба обошлась несправедливо. Его проблема выходит далеко за пределы разговора о вине человека и его судьбе, хотя и связана с ними. Для Проповедника, как и для Иова, имеет значение только один аспект проблемы. Похоже, что сам-то он вознагражден всеми радостями материальной и духовной жизни. Он не обвиняет Бога, как это делал Иов, не ждет приговора Господа – он просто спрашивает, возможна ли жизнь для того, кто понимает, что она конечна. Но сам не боится смерти, а только пытается понять ценность жизни перед лицом неизбежного.

Даже если предположить, что Проповедник является всего лишь образом, созданным неизвестным автором, его поэтическая интуиция позволила ему передать черты реального исторического правителя, сущность человека, который не ощущал жизнь как бремя, был удачлив во всех своих начинаниях, проникал в каждую мелочь, сталкивался с трудностями не реже, чем с везением, но никогда не вступал в противоречия ни с самим собой, ни с Богом. Всегда осознавали, что главной проблемой Проповедника с его постоянными амбициями была глубокая набожность. Великий раввин, требовавший включения произведения в канон, знал, что человек может прийти к Богу только через сомнения и потрясения. В Екклесиасте не менее, чем в других фундаментальных монотеистических сочинениях, жизнь осознается как бессмысленная без веры в Бога. Человек ничто, Бог – все. Но загадка тщеты нашего существования требует ответа, и без ее решения мы не сможем жить. Содержащиеся в книге ответы способны прояснить ситуацию, и они есть в Библии. Каждый из них может стать утешением и помочь рассеять одолевающие нас сомнения. Но поскольку каждый ответ порождает новый вопрос, возникает цепочка, проходящая через историю вероучения и жизнь каждого человека. Со временем любое утверждение подвергается сомнению, и потребуется новое толкование вопросов Проповедником. Вот почему Соломон и настаивал на монотеизме.

В большинстве современных исторических исследований содержится описание деятельности Давида и Соломона. Литературный анализ текста позволил расширить наши представления. Возможно, именно в этот период и творилась история человечества начиная с создания мира и до времен Соломона, которая стала содержанием Библии и впервые оформилась как единое целое.

Нам неизвестно, был ли Соломон инициатором создания произведений, но вряд ли от этого их значение уменьшится. Подвиг уже одно то, что он создал условия, в которых появилась самая совершенная и утешительная книга в истории человечества, как и собрание текстов, призванных духовно вооружить учителей нации, она вдохновлена правителем – истинным человеком духа, но и бесконечно жизнелюбивой личностью. В этой книге воплотилась идея национального единения, верность традициям. Она освобождена от противоречий и неточностей. Более того, составитель ее текста пользовался и источниками, не связанными с еврейской традицией.

Сам царь, строитель Храма, знал, что без духовного единства существование нации было бы нестабильным. Одного он не мог предугадать, что оставленное им духовное наследие окажется настолько значительным, что сможет обеспечить жизнеспособность нации и после разрушения царства.

Не доведется Соломону узнать, что его духовным достижениям было суждено стать основанием, на котором собирались и далее строить единое государство.