Глава 2

Отдаться полностью. Totus porcus.

(Адмирал Фишер)

Благодаря своей дерзости — возможно, даже потому, что они должны были вести себя нагло, чтобы удержаться у власти, — младотурки втянули свою страну в войну, которая была слишком непосильной для них. Они оказались мелкими игрочишками в игре с очень высокими ставками, и, как обычно происходит в таких случаях, их присутствие какое-то время даже не замечалось другими игроками. Турки наблюдали, выжидали, делали свои скромные ставки, изо всех сил пытались понять, в какой стороне таится удача, и делали вид, что они с этим делом на «ты», что было весьма далеко от истины.

Прошли октябрь, ноябрь и декабрь, а их маленькая армия все еще не отваживалась рискнуть и никак не стремилась показать в действии взятые в долг боевые корабли. Да, было проведено две экспедиции: одна на восток, которой руководил сам Энвер, а другая на юг под командой морского министра Джемаля. Их целями были не более и не менее, как отвоевание Кавказа у России и изгнание англичан из Египта. Но поскольку ничего не было слышно ни об одном из этих предприятий, в других Балканских странах, не рискнувших поставить свою судьбу на исход войны, стал проявляться явный цинизм. Ничто бы не доставило большее удовольствие Греции, Болгарии и Румынии, чем разгром Турции в каком-нибудь крупном сражении, и они с надеждой ожидали начала военных действий союзниками стран Согласия.

На море имели место две стычки. Эскадра британских и французских боевых кораблей несла патруль в Эгейском море в надежде, что «Гебен» все-таки появится, и в ноябре эти корабли обстреляли форты Седд-эль-Бар и Кум-Кале по обе стороны входа в Дарданеллы. Все было кончено за двадцать минут, а ответа от турок не последовало. Затем в воскресенье 13 декабря лейтенант Норман Холбрук через канал Нэрроуз проник в Дарданеллы на подводной лодке «В-11». Войдя в пролив, как только турецкие прожектора потухли с наступлением рассвета, он пробрался сквозь минные поля и после четырех часов плавания поднял перископ. Он обнаружил перед собой большой двухтрубный корабль — турецкий линкор «Мессудие» — на якоре в Сари-Сигла-Бэй и выстрелил в него свои торпеды с дистанции 500 метров. Подождав достаточно долго, чтобы убедиться, что цель уничтожена, Холбрук совершил срочное погружение. Держась самого дна, он добрался до глубоководной части и вышел в открытое море. За эту победу Холбрук был награжден Крестом Виктории.

Но это были всего лишь акции местного значения, и не было сделано попыток развить их. В Лондоне, правда, существовало мнение, что с Турцией надо что-то делать, и этот вопрос всплывал время от времени. Еще до начала боевых действий государственный военный секретарь лорд Китченер и первый лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль обсуждали возможность убедить греков высадить армию на Галлиполийский полуостров. Если бы тамошний турецкий гарнизон был разгромлен, флот смог бы войти в пролив, потопить «Гебен» и развернуть свои орудия на Константинополь. План был интригующим, и греки, узнав о нем, поначалу загорелись желанием, им в награду был обещан остров Кипр. Однако потом их настрой изменился, да и британцы также вскоре охладели.

Всех занимала массовая бойня, происходившая во Франции. К концу ноября, когда прошло едва лишь три месяца с начала сражения, союзники потеряли около миллиона человек — фантастическая цифра, ни разу не превзойденная за всю войну в такой короткий период. Это было настолько ужасно, что, казалось, вот-вот принесет какой-то результат, мол, если послать на фронт достаточно солдат, если они еще раз бросятся на пулеметы и колючую проволоку, то наверняка прорвутся.

Убивать немцев — вот что требовалось, продолжать убивать их до тех пор, пока не останется ни одного, а затем войти в саму Германию.

В конце декабря подполковник Хэнки, секретарь Военного совета, подготовил доклад, в котором отмечал, что на самом деле союзники не продвигались и не убивали немцев в большей степени, чем гибли сами. Ныне окопы были прорыты на участке в 350 миль от Северного моря до Швейцарских Альп, и Хэнки предположил, что сейчас самое время поразмыслить, нельзя ли выйти из тупика путем широкого флангового обхода за линией окопов — может, через Турцию и Балканы.

Эти идеи в общем виде уже обсуждались Черчиллем, Ллойд Джорджем и другими, а лорд Фишер, первый лорд флота, разработал схему прорыва в Балтику и высадки русской армии на северное побережье Германии. Но во Франции в лице французских и британских генералов существовала стойкая оппозиция этому плану — сказывался образ мышления «убей немца!». По их мнению, не было возможности выделить ни одного человека с важнейшего театра на западе. Они утверждали, что раскол союзных сил, отправка какой-то экспериментальной экспедиции на восток создадут угрозу безопасности всей обстановке во Франции и подвергнут Англию риску вторжения.

Вначале Китченер поддерживал эти идеи, но затем, в последние дни года, от британского посла в Петрограде сэра Джорджа Бьюкенена пришло сообщение, в котором говорилось, что русские испытывают трудности. Великий князь Николай Николаевич — главнокомандующий российскими вооруженными силами — запрашивал, сообщал сэр Джордж, «не сможет ли лорд Китченер организовать какого-либо рода демонстрацию силы где-нибудь против турок, морскую или сухопутную, и так распространить информацию, чтобы заставить весьма чувствительных к изменению ситуации турок отвести часть своих сил, ныне воюющих против русских на Кавказе, и тем самым облегчить положение русских на этом фронте».

Такое нельзя было игнорировать. После сокрушительных ударов под Танненбергом и в районе Мазурских озер российские армии стали колебаться на всех участках фронта. Сообщалось, что их потери превысили миллион человек, а поставки оружия и боеприпасов иссякали. Новое германское наступление предстоящей весной стало бы для них катастрофой.

Китченер заехал в Адмиралтейство, чтобы обсудить это сообщение с Черчиллем, а на следующий день, 2 января 1915 года, он говорил: «Единственным местом, где демонстрация имела бы какой-то эффект на остановку подкреплений, идущих на восток, могли бы быть Дарданеллы. Особенно если, как говорит великий князь, в то же время распространить слухи, что Константинополь находится под угрозой». И в Петроград была послана следующая телеграмма:

«Пожалуйста, заверьте великого князя, что будут приняты меры для производства демонстрации силы против турок. Однако есть опасения, что любая акция, которую мы сможем запланировать и провести, вряд ли серьезно повлияет на численность противника на Кавказе или вызовет вывод войск».

Каким бы унылым это послание ни было, оно обязывало британцев к действию, и в Адмиралтействе Черчилль вместе с Фишером занялись вопросом, какого рода акция возможна. Фишер был полностью за то, чтобы сразу же использовать план Хэнки. «СЧИТАЮ, ЧТО АТАКА НА ТУРЦИЮ ДОЛЖНА СОСТОЯТЬСЯ! — писал он (прописными буквами). — НО ТОЛЬКО ЕСЛИ НЕМЕДЛЕННО!» — и продолжал детально описывать, что для этого следует сделать. Всех индусов и 75 000 британских солдат во Франции следовало посадить на корабли в Марселе и высадить вместе с египетским гарнизоном на азиатском берегу Дарданелл, грекам надлежит атаковать Галлиполийский полуостров, а болгарам маршировать на Константинополь. В это же время эскадра старых британских линкоров класса «Маджестик» и «Конопус» будет пробиваться в Дарданеллы.

Все это звучало по-своему очень хорошо, но Китченер в ходе дискуссий многозначительно заявил, что для любой новой экспедиции у него нет ни одного лишнего человека, а о том, чтобы забрать войска из Франции, и думать нечего. Если вообще надо провести какую-то демонстрацию, то это должна быть морская операция. На Черчилля наибольшее впечатление произвел намек Фишера на захват проливов с помощью старых линкоров. Подобный подвиг будоражил воображение британских морских стратегов по крайней мере столетие, и в реальности подобное уже однажды происходило, и в обстоятельствах, весьма схожих с нынешними. В 1807 году, когда Наполеон устремился на восток, русские запросили помощь в борьбе с турками, и британцы послали эскадру в Дарданеллы. Сэр Джон Мур, второй по чину в британском гарнизоне на Сицилии, настаивал, чтобы отряд сопровождали войска, но услышал в ответ, что нет ни одного свободного солдата (что было неправдой). «Было бы неплохо, — писал сэр Джон после того, как корабли отплыли, — отправить вместе с флотом в Константинополь семь или восемь тысяч человек, которые бы подстраховали наш проход через Дарданеллы и позволили бы адмиралу уничтожить турецкий флот и арсеналы — задача, которую из-за недостатка сил он может и не выполнить». Экспедиция, однако, началась оче.нь хорошо. Адмирал Дакворт с семью кораблями в развернутом строю прошел по проливу сквозь строй турецких батарей, уничтожил турецкую эскадру и находился уже в восьми милях от Константинополя, когда вдруг затих ветер. Он простоял целую неделю в ожидании, не имея возможности разрядить свои орудия по городу, а затем решил отойти. Дорога назад оказалась много труднее. Он не потерял ни одного корабля, но под огнем турецких орудий в Нэрроуз погибло 150 матросов.

С тех пор эта проблема вновь и вновь изучалась в нескольких случаях в связи с появлением паровых судов. Сам Фишер в первые годы XX столетия дважды пробовал обратиться к ней, но решил, что это «весьма опасно». Однако были и положительные аргументы для того, чтоб снова приступить к этому вопросу. Линкоры «Маджестик» и «Конопус» оба подлежали списанию на слом в течение предстоящих пятнадцати месяцев. Они уже настолько устарели, что не могли быть использованы в передовой боевой линии против германского флота, но, тем не менее, они прекрасно подходили для боя с турецкими батареями в Дарданеллах. В своем последнем наступлении через Бельгию немцы впечатляюще продемонстрировали, что могут сделать современные пушки против старых фортов — а турецкие форты были на самом деле очень старыми. В течение ряда лет британская Морская миссия находилась в Турции, так что англичанам было все известно об этих укреплениях, от пушки к пушке. Также было известно, что турецкий гарнизон на Галлиполийском полуострове вряд ли насчитывал одну дивизию. Части были разбросаны по площади и были ужасно плохо вооружены, и, вероятно, они все так же были подвержены инерции и неразберихе в управлении войсками, из-за которых Турция проиграла все свои сражения последних пяти лет.

Что касается второго предложения Фишера — привлечения греческих и болгарских солдат к боевым действиям, — то об этом можно многое сказать. Как только флот окажется в Мраморном море, весьма возможно, что Греция и Болгария откажутся от своего нейтралитета в надежде получить еще большие территориальные завоевания за счет Турции. Италия и Румыния также будут затронуты, и таким образом все может закончиться созданием большого альянса Балканских христианских стран против Турции. Но действительно решающей может оказаться помощь со стороны России. Как только Дарданеллы будут открыты, а Константинополь взят, оружие и боеприпасы пойдут к ней через Черное море и будут раскупорены 350 000 тонн грузов, скопившихся в России. Снова российское зерно станет доступным для союзников на Западе.

С этими идеями в мозгу Черчилль отправил следующее послание вице-адмиралу Сэквилю Кардену, который командовал эскадрой на периферии Дарданелл:

«Является ли, по Вашему мнению, прорыв в Дарданеллы одними морскими силами целесообразной операцией?

Предполагается использовать старые линкоры, оснащенные противоминными амортизаторами, впереди которых будут идти угольщики и другие коммерческие суда, используемые в качестве амортизаторов и тральщиков.

Значительность результатов должна оправдывать тяжелые потери.

Сообщите мне Ваше мнение».

И Фишер, и сэр Генри Джексон (который был прикреплен к штату Адмиралтейства в качестве советника по турецкому театру военных действий) видели эту телеграмму до того, как она была отправлена. И одобрили ее. 5 января пришел ответ Кардена: «В отношении третьего пункта Вашей телеграммы не считаю, что с Дарданеллами можно торопиться. Их можно прорвать путем масштабных операций с большим количеством кораблей».

До этого времени никто ни в Адмиралтействе, ни в военном министерстве не пришел к какому-нибудь конкретному заключению или не подготовил план, что следует делать. Но впервые появилось что-то положительное: адмирал на месте верил, что может прорваться через проливы методом, который не применялся ранее: медленное продвижение вместо спешного, рассчитанный обстрел одного форта за другим. Посоветовавшись с сэром Генри Джексоном и его начальником штаба адмиралом Оливером (но не с Фишером), Черчилль снова телеграфировал Кардену:

«Ваше мнение согласовано с вышестоящими властями. Пожалуйста, телеграфируйте в деталях, что необходимо для расширенной операции, какие потребуются силы и как, по-Вашему, их следует использовать».

План адмирала Кардена поступил в Лондон 11 января и предусматривал применение очень крупных сил: 12 линкоров, 3 линейных крейсера, 3 легких крейсера, 1 лидер флотилии, 16 эсминцев, 6 субмарин, 4 гидросамолета, 12 тральщиков и десятки вспомогательных судов. Он предложил в качестве первого шага атаковать форты с большого удаления навесным огнем, а потом с тральщиками в авангарде сблизиться с турецкими батареями и уничтожить их одну за другой, двигаясь вдоль пролива. В это же время отвлекающая бомбардировка ведется на линии обороны Булаир у основания полуострова Галлиполи и на Габа-Тепе на западном побережье. При этом потребуется много боеприпасов, а как только флот войдет в Мраморное море, предлагал он, надо держать проливы открытыми и патрулировать их частью имеющихся сил. Он добавлял:

«Время, требуемое для операции, в основном зависит от боевого духа врага, попавшего под обстрел, гарнизон значительно подкреплен немцами. Кроме того, повлияют и погодные условия. Сейчас время штормов. Все можно завершить примерно за месяц».

Этот план был обсужден и одобрен в деталях в Адмиралтействе, и было сделано одно очень важное добавление. Первый из пяти новых линкоров и один из самых могучих боевых кораблей, плававших в то время, а именно «Куин Элизабет», должен был вот-вот отправиться в безопасные воды Средиземного моря для калибровочных стрельб. И вот было решено, что, если план будет одобрен, этот корабль направится к Дарданеллам и будет калибровать свои 15-дюймовые орудия на турках — вещь, которую линкор мог легко делать, находясь вне пределов досягаемости вражеских береговых батарей.

13 января состоялось важное заседание Военного совета. Черчилль стал ярым сторонником этого плана, и по карте он излагал его другим членам. Он спорил, как замечал Ллойд Джордж, «со всей неумолимой мощью и настойчивостью, в сочетании с владением предмета до деталей, что для него характерно всегда, когда он действительно заинтересован в вопросе».

Похоже, споров было немного. Лорд Фишер и адмирал флота сэр Артур Уилсон были на совещании, но не выступали. Лорд Китченер, как это записано в протоколе совета, «считал, что план вполне достоин того, чтобы его попытаться реализовать. Мы можем прекратить бомбардировку, если она окажется неэффективной». И наконец, было принято единодушное решение: «Адмиралтейству подготовиться к морской экспедиции в феврале с целью бомбардировки и взятия Галлиполийского полуострова вместе с Константинополем».

В последовавшие годы разгорелись целые словесные баталии вокруг формулировки этой резолюции. Невозможно, говорилось в докладе парламентской комиссии по Дарданеллам в 1917 году, читать все эти свидетельства или изучать объемистые отчеты, присланные в наш адрес, не оказавшись под воздействием этой атмосферы неопределенности и недостатка точности, которые, похоже, были характерной особенностью работы Военного совета. Как, задается вопрос, флот мог «взять» полуостров? И как он мог иметь своей целью захват Константинополя? Если имелось в виду — а очевидно, так оно и было, — что флот должен захватить и оккупировать город, то это полный абсурд.

Но, по правде говоря, все в Военном совете надеялись как раз на это, и, может, это не такой уж и абсурд. Положение Турции было очень шатким. За последние пять лет Константинополь дважды погружался в хаос политических революций. Он имел репутацию места истерии и, как было известно, был расколот на противоборствующие части. На тот момент Энвер и младотурки, может, и контролировали ситуацию, но с появлением союзного флота в Золотом Роге могло произойти что угодно. Надо учитывать атмосферу на переполненных людьми улицах, застроенных ветхими деревянными домами, когда корабельные орудия откроют огонь — или даже при одной угрозе открытия огня. В прошлом толпа приходила в буйство и при куда менее значительных провокациях, чем эта, а турецкое правительство известно своей способностью легко поддаваться панике. В Турции имелось лишь два завода боеприпасов, и оба располагались на побережье, где их легко было уничтожить огнем корабельной артиллерии вместе с такими военными целями, как морские доки, мосты через Галату и военное министерство. Константинополь находился в центре всех турецких дел: экономических, политических и промышленных, а также и военных. Ни один другой город в стране не мог заменить его, не было авто — или железнодорожной сети, которая позволила бы армии и правительству быстро передислоцироваться в другое место. Падение Константинополя практически означало бы падение самого государства, даже если бы в горах разгорелась длительная партизанская война. Если прибытия одного линейного крейсера «Гебен» было достаточно для вступления Турции в войну, то наверняка не стоило сомневаться, что появление полдюжины таких кораблей способно вывести ее из войны.

Таковы были аргументы, использовавшиеся Черчиллем в разговорах с коллегами, и к середине января, похоже, споров не было. Китченер был удовлетворен, потому что никто из его солдат, кроме немногих, используемых в десантных группах, не будет задействован в боях. Секретарь по иностранным делам Грей видел в этом огромные политические перспективы. Артур Бальфур говорил, что трудно себе представить более нужную операцию. Узнав об этом плане, русские заговорили о возможности отправки войск для его поддержки, а французы предложили четыре линкора со вспомогательными силами для службы под началом Кардена.

К концу месяца подготовка к операции шла полным ходом: собиралось вооружение, составлялись последние инструкции, и даже из таких отдаленных баз, как в Китае, кораблям было приказано следовать в Средиземное море. Сбор всей армады был намечен в Эгейском море поблизости от острова Лемнос в конце первой недели февраля. Все, чего недоставало — окончательного утверждения операции Военным советом. И операция начнется.

И вот в этом месте на сцене появился совершенно неожиданный фактор: Фишер высказался против всего плана. Его мотивы для такого поступка были настолько необычны, что можно было только надеяться понять их — и последовавшую за этим знаменитую склоку, — припомнив странное положение, в котором они все оказались к данному моменту. Это было столь же странным, как и все внутренние маневры британского правительства в то время.

Военный совет был сформирован с началом военных действий, и он включал премьер-министра (Асквит), лорд-канцлера (лорд Халдейн), секретаря по военным делам (лорд Китченер), министра финансов (Ллойд Джордж), министра иностранных дел (сэр Эдвард Грей), государственного секретаря по вопросам Индии (лорд Крив) и первого лорда Адмиралтейства (Уинстон Черчилль). Фишер и начальник императорского Генерального штаба сэр Джемс Уолф Мюррей также посещали заседания для дачи технических консультаций, подполковник Хэнки был секретарем, а также были другие лица, которых приглашали время от времени. Формально этот орган отвечал за стратегию ведения войны. Фактически в нем доминировало три человека — Асквит, Черчилль и Китченер, — и из всех троих Китченер был несравним по влиянию. Сам Черчилль обрисовывал ситуацию таким образом, когда давал показания комиссии по Дарданеллам в 1916 году.

«Личные качества и положение лорда Китченера, — говорил он, — в то время играли огромную роль в принятии решений по происходящим событиям. Его престиж и авторитет были громадны. Он был единственным выразителем мнения военного министерства в Военном совете. Все восхищались его характером, личностью, и каждый чувствовал себя уверенно среди ужасных и непредсказуемых событий первых месяцев войны, когда рядом находился он. Если он предлагал решение, оно неизменно в конце концов принималось. Как я полагаю, его решения по любому военному вопросу, большому или маленькому, никогда не отклонялись Военным советом или кабинетом. Ни одно подразделение не было послано или удержано не просто вопреки его согласию, но и без его совета. Редко кто-либо отваживался вступить с ним в спор в совете. Уважение к этому человеку, симпатия к нему за его огромный труд, уверенность в его профессиональном суждении и вера, что его планы глубже и шире, чем это видится нам, заставляли умолкнуть все опасения и споры как в совете, так и в военном министерстве. Всемогущий, невозмутимый, сдержанный, он в то время полностью доминировал на наших совещаниях».

Должно было пройти двадцать пять лет, чтобы такая же личность в облике самого Уинстона Черчилля вновь появилась в Англии. Даже сомнительно, чтобы Черчилль в сороковых годах XX столетия обладал таким же престижем, ореолом почти непогрешимой правоты и мощи, которым владел Китченер в эти зимние месяцы 1915 года, когда страна еще не оправилась от первого шока войны. Китченер не только считался таким же решительным, каким стал Черчилль в битве за Англию. Он воистину точно знал, полагали люди, как он собирался победить в войне. Знаменитый плакат фельдмаршала с указующим перстом и надписью «Твоя страна нуждается в тебе!» явился, может быть, наиболее эффективным мобилизующим примером пропаганды, когда-либо появлявшимся в истории. По всей стране, на всех афишных щитах и железнодорожных станциях, в магазинах и в автобусах этот требующий взгляд вперялся в лицо каждого, а указующий палец преследовал повсюду. Это был Большой брат, оберегающий и мудрый, это было лицо самого Марса, но в нем не было ничего злого, лишь сила и непреклонное чувство долга.

В Уайтхолле на близком расстоянии такие эффекты не были столь заметными. Асквит, самый прирожденный горожанин из всех, попал под влияние, а Черчилль, крайне молодой первый лорд в сорок лет, никак не мог соперничать с колоссом, даже если бы захотел этого. Определенно на этом этапе Ллойд Джорджу не стоило начинать ворчать, что ведение дел Китченером далеко от совершенства.

Дело, конечно, было в том, что другие члены были гражданскими лицами и непривычными к принятию решений в условиях жуткого физического ощущения войны. Китченер, профессиональный военный, наверняка чувствовал себя в своей стихии. Ему были знакомы загадки войны, а им — нет. В военном министерстве его власть была абсолютной, ибо к данному времени самые одаренные генералы и кадровые военные были отправлены во Францию, а Генеральный штаб был практически распущен. По новой системе министр решал все, а группа секретарей поставляла ему информацию и следила за выполнением его приказов. При составлении планов не было дискуссий, не было обмена информацией и опытом, и весьма часто его подчиненные не имели даже туманного представления о том, что происходило у него в мозгу, до того момента, пока он не объявлял свое решение. Затем начиналась беготня, чтобы успеть за мыслями министра, приготовить необходимые детали, требовавшиеся для его пространных проектов. Сэр Джеймс Уолф Мюррей, генерал, недавно поспешно назначенный на должность начальника Генерального штаба, ничем не отличался от других. Хотя он часто посещал заседания, но не выступал, и, в самом деле, ему часто приходилось впервые слышать из уст Китченера новости о каких-то новых военных планах, подлежащих выполнению.

Такая система еще более осложнялась тем фактом, что Китченер обладал каким-то странно женским образом мышления. Большинство его крупных решений, похоже, основывалось на чем-то вроде чутья, сомнительной смеси технического опыта и инстинктивного гадания; иными словами, рассчитанное предчувствие. Когда весь мир говорил, что война закончится через шесть месяцев, он вдруг выступил с объявлением, что надо готовиться, как минимум, к трем годам боев. Эти предсказания, часто оказывавшиеся правдивыми — а если и неверными, то они затуманивались и забывались за другими событиями, — очень укрепляли его репутацию.

Ситуация у Фишера была совершенно иной. Он не был министром и не имел полномочий решать вопросы политики. И все-таки для общества и даже внутри Уайтхолла он представлял собой нечто большее, чем первый лорд флота, он был олицетворением самого флота. Со своим чудным угловатым лицом, придававшим ему чуть ли не восточный вид, со своей непочтительностью и энергией, с великолепным знанием флота он соответствовал всем требованиям концепции, как именно должен выглядеть британский моряк. В прошлом адмиральская задиристость вызывала жаркие споры на флоте, но все это осталось в прошлом. Он стал надежным и испытанным, как его собственные дредноуты. Если его власть не была так же велика, как у Китченера, у него было то, чего недоставало фельдмаршалу, а именно проницательный, оригинальный, с чувством юмора ум, позволявший ему проникнуть в суть всякой проблемы на языке, которым каждый пользовался и который всякий понимал. Китченера уважали, но Фишера действительно любили.

Именно Черчилль вернул Фишера в Адмиралтейство из отставки в возрасте семидесяти четырех лет вскоре после начала войны, и между старым адмиралом и молодым министром возникли близкие дружеские отношения. Вместе они составили великолепную команду. На флоте подул свежий ветер. Фишеру было достаточно разработать план, а Черчилль оперативно проводил его через кабинет и палату общин. Так вместе они привлекли Джеллико к командованию Большим флотом, они обеспечили снабжение флота горючим, заставив правительство финансировать бурение скважин в Персидском заливе, и они же приступили к программе кораблестроения, которая превратила Британию в сильнейшую морскую державу мира.

Черчилль любил работать поздно ночью, а Фишер предпочитал раннее утро. Таким образом, над Адмиралтейством был обеспечен непрерывный контроль. Между ними шел поток протоколов, записок и писем, и ни одно решение не принималось одним из них без согласия другого. Фишер, придя на работу в четыре или пять часов утра, находил на своем столе плоды труда Черчилля за предыдущую ночь, а Черчилль, приезжая в офис позже, был уверен, что его ожидает письмо со знаменитой зеленой буквой F, нацарапанной внизу страницы. Временами они ссорились — например, когда Фишер взорвался от гнева после налетов цеппелинов и потребовал применить репрессии по отношению к немцам, интернированным в Англии, — но эти страсти быстро затихали, и в начале 1915 года Фишер все еще заканчивал письма к своему другу словами «Твой до гроба», «Твой, пока ад не превратит меня в сосульку».

Естественно, возникает вопрос, насколько далеко такая сильная личность, как Черчилль, была способна теснить Фишера и других адмиралов за ту черту, которую сами они не хотели бы переступать. На флоте моряков воспитывают с детства в духе веры в установленную систему и подчинения приказам, там не спорят, потому что старший офицер знает лучше. Дисциплина и преданность — вот два императива. Фишер и его братья-адмиралы считали своей обязанностью никогда не проявлять открытое несогласие со своим министром или на заседании Военного совета. Не имеет значения, согласны ли они с ним или нет, но они сидели молча: и это молчание воспринималось как одобрение. В Адмиралтействе адмиралы, конечно, были свободны высказать свое мнение, но это не всегда было легко сделать. Пока остальные были старше, Черчилль был молод, он задавал темп, и эти самые блеск и энергия его ума могли и не воодушевлять его коллег на выражение тех неоформившихся идей, тех туманных непоследовательных вопросов, в которых иногда может содержаться начало понимания реальной истины — истины, которая не всегда раскрывается через логику.

Здесь в любом случае настоящий источник недоверия Черчиллю в вопросе о Дарданеллах — он обманывал адмиралов. Не имеет значения, насколько он уверенно доказывал, что был прав, а они — не правы, все равно у некоторых людей оставалось инстинктивное ощущение, что так или иначе он нарушил установленную на флоте того времени практику, и не в манере Нельсона, а в стиле политика. Тут отражается старая история о конфликте между экспериментатором и гражданским служащим, человеком действия и администратором — древняя дилемма кризиса, где в данный момент опытный эксперт находится в состоянии ошеломления, и только настойчивый любитель, похоже, знает дорогу вперед.

Сам Черчилль в своем «Всемирном кризисе» ясно дает понять, что он великолепно разбирался в этом вопросе. Он говорит: «Популярная мысль, внушаемая в тысячах газетных статей и запечатленная во множестве так называемых историй, проста. Мистер Черчилль, увидев, как германские тяжелые гаубицы колошматят форты Антверпена, по неграмотности не представляя разницы между гаубицей и орудием и проглядев разницу между стрельбой с берега и стрельбой с моря в движении, посчитал, что морские орудия запросто снесут форты на Дарданеллах. Хотя вполне компетентные эксперты Адмиралтейства указывали на эти очевидные факты, этот политикан так им заморочил голову, что добился их безусловного и молчаливого согласия со схемой, которая, как они знали, основывалась на целой серии чудовищных технических заблуждений».

«Эти обширные последствия, — любезно добавляет он, — однако, доступны для усовершенствования».

Черчилль занимался их усовершенствованием, и, надо сказать, с разрушительной силой. И все же, вопреки всякой логике, остаются сомнения: где-то, чувствуешь, был разрыв в потоке идей между молодым министром и моряками.

До середины января адмиралам наверняка не на что было жаловаться. По каждому поводу в плане Дарданелльской операции с ними советовались. Они никогда не были сторонниками наступления без поддержки армии и все-таки дали согласие на операцию. Но тут, сразу же после совещания 13 января, Фишером овладели эмпирические предчувствия, свойственные старому возрасту. Он не мог конкретно объяснить, что заставило его поменять убеждения, но он не был Китченером и не мог просто заявить: «Нет, я решил больше не заниматься этим делом», он был обязан объяснить причины. Более того, он должен был представить их Черчиллю, которого он любил и с которым он был в отношениях почти духовной близости и кому он должен быть предан. Между ними не должно быть недомолвок: они обязаны открыто обсудить вопрос или расстаться.

И тут в маленьком пространстве собственной совести, застигнутый меж своим уважением и дружбой с Черчиллем и верностью собственным идеям, старый адмирал переживает глубокую душевную боль. Он пытается возвести свои туманные предчувствия в отношении Дарданелльской операции до формы какого-то логического аргумента, найти удобный предлог, который укрепил бы его общее чувство опасности и беспокойства. А Черчилль, естественно, без труда доказывает, что адмирал заблуждается.

Спор начался по поводу размеров Большого флота в Северном море. Фишер считал, что в связи с потребностями Дарданелльской операции этот флот до такой степени ослабляется, что теряет превосходство над германским флотом и может сам подвергнуться атаке, находясь в неблагоприятных условиях. Черчилль смог ответить, что это совсем не так, что Большой флот с начала войны был настолько усилен, что его превосходство над немцами фактически возросло и таким останется даже после удовлетворения всех потребностей Дарданелльской операции.

Фишер упорствовал, он предложил вернуть флотилию эсминцев из Дарданелл — шаг, который, по мнению Черчилля, погубил бы предприятие с самого начала. Потом всплыл вопрос о канале Зеебрюгге. Какое-то время до этого обсуждался план блокирования германского судоходства по каналу силами британского флота. Фишер стал также высказывать свои сомнения по поводу целесообразности и этой операции. Как сейчас он объяснял, он был в корне против каких-либо агрессивных действий до тех пор, пока германский флот не будет разгромлен.

Споры обострились 25 января, когда Фишер изложил в письменном виде свои взгляды и послал их Черчиллю со следующей припиской: «Первый лорд, я не имею желания продолжать бесполезное сопротивление в Военном совете планам, которые не совпадают с моим мнением, но я хотел бы попросить, чтобы прилагаемое было отпечатано и вручено членам совета до начала следующего заседания. F».

Этот документ содержал совершенную оппозицию всей схеме Дарданелльской операции. В нем Фишер писал: «Мы сыграем на руку немцам, если рискнем вести бои морскими силами в любой такой вспомогательной операции, как бомбардировка или атака укреплений без армейской поддержки, поскольку тем самым мы увеличиваем возможность того, что немцы смогут воевать с нашим флотом, достигнув некоторого равенства в силах. Единственное оправдание обстрела береговых укреплений и атак их силами флота, таких, как намечаемый длительный обстрел Дарданелльских фортов, состоит в том, чтобы ускорить вынужденное сражение в море, а иначе это нечем обосновать.

То, что для прорыва в Дарданеллы намечалось использовать наполовину устаревшие линкоры, — продолжал он, — ни в коей мере меня не убеждает, если эти корабли будут потоплены, будут потеряны моряки, а это как раз те люди, которые нужны для управления новыми кораблями, сходящими со стапелей.

А поэтому, — утверждал Фишер, — Британия должна вернуться к блокаде Германии и удовольствоваться этим. Уже имея, — писал он в заключение, — все, что этот могучий флот может дать стране, нам следует спокойно продолжать пользоваться этим преимуществом, не распыляя наши силы на операции, которые не улучшат ситуацию».

Вот тут и таилось фундаментальное различие в стратегии, разворот на 180 градусов, как представлялось Черчиллю, всего духа, с которым они вместе планировали Дарданелльскую операцию.

Неизвестно, насколько серьезно Фишер консультировался с другими членами Совета Адмиралтейства до того, как стал приверженцем этих взглядов. Сам Фишер отрицал, что имел каую-либо поддержку. Потом он говорил: «Мнение моряков было единодушным. Все они были на стороне господина Черчилля. Я был единственным мятежником». Черчилль, однако, понимал, что без поддержки Фишера он окажется в безвыходной ситуации, и поэтому уговорил адмирала посетить вместе с ним премьер-министра за двадцать минут до начала утреннего заседания совета 28 января с тем, чтобы разобраться с этим вопросом. Разговор на Даунинг-стрит, 10, проходил очень спокойно. Фишер высказал свои возражения в отношении обеих операций: в Дарданеллах и Зеебрюгге, на что Черчилль ответил, что в любом случае он готов отказаться от Зеебрюгге. Асквит, за которым оставалось право решения, согласился с предложением Черчилля: операция «Зеебрюгге» будет отменена, но «Дарданеллы» будут осуществляться. Фишер ничего не добавил, и все втроем пошли на заседание совета.

Черчиллю показалось, что Фишер согласился с решением, но тут он здорово заблуждался, потому что адмирал, в молчании и бешенстве, готовил свой протест. Как только Черчилль закончил доклад совету о текущем состоянии плана Дарданелл, Фишер заявил, что, насколько он понял, его вопрос сегодня обсуждаться не будет: премьер-министру было известно его мнение.

На это Асквит ответил, что ввиду того, что уже сделано, вопрос лучше было бы временно отложить.

Фишер тут же встал из-за стола, предоставив другим продолжать дискуссию, а Китченер последовал за ним к окну, поинтересовавшись, что тот собирается делать. Фишер ответил, что не вернется за стол: он намеревался подать в отставку. В ответ Китченер напомнил Фишеру, что он — единственный, кто выражает несогласие, премьер-министр уже принял решение, и теперь его долг — подчиниться ему. После некоторых споров он в конце концов убедил адмирала вернуться к столу заседаний.

Этот инцидент не ускользнул от внимания Черчилля, и, как только члены совета поднялись со своих мест, он пригласил Фишера в свой офис в Адмиралтействе на после обеда. Записи состоявшейся после этого беседы не существует, но, судя по высказыванию Черчилля, она была «долгой и очень дружеской», и в конце ее Фишер согласился взять на себя операцию.

«Когда я наконец решился на участие, — вспоминал впоследствии Фишер, — я полностью отдался этой операции, totus porcus». Ничто, даже эта крайняя экстремальность его стычек, не могло расстроить его твердый дух, он даже добавил в состав Дарданелльского флота два мощных линкора: «Лорд Нельсон» и «Агамемнон».

Возвратившись вместе с адмиралом на вечернее заседание совета, Черчилль мог объявить, что сейчас все в Адмиралтействе одного мнения и что план вступит в силу. С этого момента и далее уже не было возможности повернуть назад, отступить. Наконец-то Турция, этот мелкий игрочишка, оказалась вовлеченной в большую игру.