Глава третья

В купе спального вагона Киев – Львов было уютно, шумно и весело. Народу набилось много, человек восемь-девять командированных оперработников из центрального аппарата МВД Украины. Лихо пили водку, закусывали домашними припасами. Бывалые «бандоловы», как тогда называли тех оперработников, которые имели личный опыт борьбы по ликвидации бандоуновского подполья, рассказывали молодым о своих боевых делах, делились опытом работы, учили, как надо вести себя с местным населением, как лучше и грамотнее допрашивать арестованных или задержанных бандпособников, бандитов. Особый интерес у молодых оперработников вызывало применение спецпрепарата «Нептун-47». Ребята были хорошо знакомы с его применением и последствиями, испытав его на собственном опыте. Были случаи, когда применяли по ошибке. Один из «бывалых» буквально пару недель назад стал жертвой такой ошибки, перепутав нажимные кнопки на фляге с водой1. Пить захотелось, да не ту кнопку нажал. Попил водички и через несколько минут стал «дуреть». Говорит, хлопцы, что-то я кнопки перепутал, руки онемели, пальцы не повинуются и голова «плывет». Только это и успел сказать, и «поплыл», «отключился». А хлопцам работать надо.

## 1 - Специальная фляга немецкого образца с суконным чехлом с кнопками, изготовленная в ОТО МВД (оперативно-технический отдел МВД Украины). Одна из кнопок действовала как предохранитель от ввода в содержимое фляги спецпрепарата.

Подъехали к селу вместе со спецгруппой из числа бывших оуновцев, перевербованных и задействованных органами ГБ Украины в качестве спецагентуры.

Бывшие оуновцы, все как на подбор лихие хлопцы, рослые и здоровенные, и убивать привыкшие, и сотни раз рисковавшие жизнью, испытавшие на себе воздействие «Нептуна-47», смеялись: «Вот это хорошо! Теперь сами поймете, что такое эта отрута1 , на себе испытаете, как это тяжко и муторно переносить». Человек, принявший такой препарат, первые пять-шесть минут ничего не испытывает. Но пальцы и руки буквально через пару минут уже бездействуют. Затем наступает полная «отключка», но человек еще может двигаться, идти, не соображая при этом, куда и зачем он идет и что он делает, полностью теряет контроль за своими действиями. Но самое неприятное впереди. Наступает тяжелый изнурительный сон с галлюцинациями. Наверное, что-то из наркотиков содержалось в препарате. Но никто из оперсостава не знал химического содержания «Нептуна-47». Сон длится обычно около двух часов. Самым мучительным было пробуждение. Человек испытывал страшную жажду во сне и при пробуждении и даже если ему давали воды, не мог утолить ее. Ему казалось, что все вокруг покрыто снегом, и он пытается ловить рукой мелькающие перед глазами снежинки. Это состояние после пробуждения длится около часа. Самое подходящее время для активного допроса. Человек охотно отвечает на любой поставленный вопрос. Применение этого препарата было строжайшим секретом госбезопасности. Однако все население Западной Украины, включая детей, знало о нем.

## 1 - Отрута – яд. Так местное население называло «Нептун-47» (укр.).

Вот этот препарат и принял по ошибке оперработник.

А работать-то надо. В селе ждут «оуновцев»: срывается запланированное и крайне важное мероприятие. Решили несчастного Валентина (это был В. Л. Агеев) связать ремнями и оставить лежать на шинелях возле машины. Когда группа вернулась с задания через три часа, Валентин в тяжких муках полуразвязался, прополз к ручью, метров двадцать, и голова его была буквально в метре от воды. Еще пару минут и был бы наш Валя мертв, захлебнувшись в этом ручье. Такая вот была история. Хлопцы, бывшие оуновцы, уважали этого оперработника и подшучивали: «Теперь мы с тобой побратимы, вместе на том свете побывали».

Поезд стучал колесами, рассказы бывалых зачаровывали нас, молодых сотрудников. Нам хотелось быть похожими на этих опытных «бандоловов», делать то, что они делали многократно в своей работе.

За жаркими беседами и рассказами о боевых чекистско-войсковых буднях прошла ночь. Спать не хотелось, но старшие товарищи строго сказали: «Хлопцы, всем спать. Завтра, а это уже сегодня, важное совещание и подготовительная работа в отделе управления. Через день все выезжают на места. Надо быть бодрыми завтра…»

Львов встретил нас солнечным утром с легким туманом, характерным для этого времени года, и вкусным запахом яблок. Такого запаха, как у львовского ранета, я больше нигде и никогда не встречал.

В этом городе я бывал и раньше, в далеком 1947 году после окончания спецшколы, по приглашению родителей Стасика Карюка, отчим которого работал тогда во Львове заместителем военного прокурора военного округа. Жили они в конце улицы Ленина, где стоял танк Т-34 на высоком постаменте, его было видно из двухэтажного особняка. Тогда город поразил мое воображение своим чужим, еще незнакомым мне западным стилем и обилием польской речи. Как раз было время выселения поляков в Польшу. Бабушка Стасика, полька по национальности, ходила с нами по рынку, где отъезжавшие поляки продавали свое барахло, и искала католический деревянный крест, бойко разговаривая по-польски. Потом этот крест долгие годы висел в ее комнате, в доме, где она жила, на маленькой железнодорожной станции Буча под Киевом. Купила она и несколько старинных польских книг. Мы тогда с упоением ходили по этому странному для нас городу.В городе было много военных, которых часто останавливал военный патруль, проверяя документы. Чувствовалась какая-то напряженность, не свойственная другим городам Украины. Русской речи мало.

И вот он вновь, Львов, но уже совсем другой для меня город. Город, как бы вывернутый наизнанку. Львов укрывал в своих каменных недрах не один десяток разыскиваемых ГБ Украины опасных государственных преступников из подполья ОУН. Здесь длительное время действовал известный генерал УПА Чупринка, здесь скрывалась неуловимая Рута, здесь был духовный центр националистического движения, здесь ежемесячно случалось что-то страшное и кровавое.

И здесь же, в этом городе располагался центр управления всей деятельностью чекистско-войсковых операций по ликвидации вооруженного подполья. Здесь по улицам Жовтневой и Крылова находились самые знаменитые оперативные особняки ГБ Украины.

В общем, это был чужой для меня город.

Автобус доставил прибывших в лучшую гостиницу Львова «Интурист» (ныне гостиница «Жорж»). Все разместились в двухместных номерах, где я с неприятным чувством увидел, что лежащие на кроватях великолепные шерстяные одеяла в роскошных пододеяльниках в уголках имели мало заметную для глаза метку с четко видимой фашистской эмблемой – орел со свастикой в когтях. Видимо, эти одеяла остались от времени оккупации, а именно эта гостиница была предназначена для высших чинов вермахта, абвера и гестапо.

Назавтра предстояло совещание в Львовском управлении МВД, которое проведет опытный и любимый всеми оперработниками генерал Шевченко. Предстояло ознакомиться с местной оперативной обстановкой и после обеда разъехаться по своим местам. Для меня был определен Ходоров, куда я и прибыл поездом поздно вечером. Встречал на вокзале заместитель начальника РО МВД майор М. П. Супрун. Этот толковый и опытный работник начал вводить меня в курс местных дел уже в машине. Заехали на короткое время в райотдел, я представился начальнику – майору Я.М. Червоненко, украинцу, не владевшему украинским языком и недавно прибывшему в Западную Украину из Сибири, где он был первым секретарем райкома партии. Опыта работы по ОУН он не имел, но сталкивался с ней в Красноярском крае, где было большое количество ссыльных из Западной Украины, а также имелись лагеря с большим количеством осужденных бандеровцев. Начальником райотдела после окончания шестимесячных курсов в Киеве он работал всего-то второй месяц. Он радостно реагировал на мой приезд, сказав, что рассчитывает на мою помощь и мой опыт работы в центральном аппарате, был искренне расстроен и удивлен, когда я заявил ему, что до командировки работал в церковном отделе, о работе по линии ОУН знаю только по оперативным документам, которые основательно изучил, что в органах ГБ работаю чуть больше года, но рассчитываю на взаимную помощь местного опытного оперсостава.

Мне во Львове сказали, что заместитель Червоненко – майор М. П. Супрун работает в данном райотделе с 1948 года, куда прибыл из армии и от помощника оперуполномоченного вырос до заместителя начальника райотдела, что сам он был ранен в одном из боев с оуновцами. Прекрасный агентурист1 , великолепно знающий, как говорится, «от и до» местную обстановку. С бандитами у него особый счет – четыре года назад в кроватку его трехлетнего и единственного сына упала брошенная через окно одним из боевиков надрайонного провидныка Игоря «лимонка», которая к счастью не взорвалась – не сработал взрыватель. Он точно знал от своего агента, что ликвидировать его должен был оуновец, посланный лично Игорем.

## 1 - Так в госбезопастности называют оперработников, работающих с агентурой.

Супрун был приговорен оуновцами к смерти уже давно. Его машину дважды обстреливали. Он несколько раз получал письма с угрозами расправы над ним, если не покинет навсегда Ходоровский район.

Ходоров и примыкающие к нему районы Дрогобычской области играли важную роль в оуновском подполье, так как находились на стыке четырех областей – Львовской, Тернопольской, Ивано-Франковской, Волынской. Именно здесь проходили оуновские линии связи и население оказывало наиболее активную помощь подполью, укрывая оуновцев при поисковых мероприятиях войск МВД.

В течение первых дней я изучал материалы дела Игоря и его боевиков. Почти все я знал еще в Киеве, где также имелись материалы на Игоря и его бандгруппу. И все же в местных материалах обнаружил много нового и интересного в оперативном плане. В деле имелась довольно четкая фотография Игоря среди других командиров УПА. Я внимательно и подолгу рассматривал фотографию. Мне казалось, что, вглядываясь в черты незнакомого мне человека в «петлюровке»1 , присевшего у ног своего руководителя Шувара и других командиров УПА, я как бы вступал с ним в невидимый контакт, вел разговор, пытаясь проникнуть в мысли Игоря. «Симпатичный парень, – думал я, – вид у него независимый, хотя и сидит на корточках с автоматом МП и внимательно и чуть насмешливо смотрит в объектив. Красивое, мужественное лицо, нос орлиный. Правда, глаза маленькие и глубоко посаженные. Это придает Игорю жестокость в лице. Чувствуется, человек решительный и смелый, не случайно он стал «эсбистом». Наверное, не один десяток людей лично убил. Мягкотелых в СБ не берут. Такие, как Игорь, бьются до конца. Терять им нечего».

## 1 - «Петлюровка» – особого покроя и формы военная фуражка, которую носила в годы гражданской войны украинская армия Симона Петлюры.

Было известно, что не только Игорь ищет связь с Шуваром, но и Шувар ищет Игоря, чего нельзя было ни в коем случае допустить. Знали также, что Шувар имеет связь с другими группами, но какими, где, как осуществляется эта связь – пока новых сведений не поступало. Было совершенно непонятно, почему Игорь немедленно прекращал связь и все контакты с теми лицами, на которые выходила агентура ГБ. Создавалось впечатление, что у Игоря есть осведомитель в самом аппарате райотдела или же среди проверенной и закрепленной агентуры, работающей по его розыску. Дальнейший анализ показал, что Игорь был просто чрезвычайно осторожен и при малейшем подозрении сразу же рвал связь с людьми, в окружении которых появлялись без понятных на то оснований новые люди. Достаточно было кому-либо из доверенных Игоря исчезнуть из его поля зрения хотя бы на одни сутки, связь с таким человеком немедленно прекращалась. Было известно, что Игорь имеет повышенный интерес к женщинам. У него были любовницы из числа самых красивых девчат почти в каждом селе (мужиков-то было мало), через которые проходили его маршруты или где работали со связями его боевики. Было принято решение усилить работу по женским связям Игоря и его боевиков – Грицько и Стефко, также имевших подруг в разных селах. В отношении недавно ушедшего в банду Романа данных о его женских связях не имелось. Уже при мне были получены сведения от агента, что переданное Марии Кашубе начальником отдела майором А. Г. Лихоузовым письмо-предложение выйти с повинной Иван невскрытым отдал Игорю, что еще раз продемонстрировало преданность Ивана Кашубы идеалам ОУН и практически не оставляло шансов на выход его из подполья с повинной.

В оуновском подполье существовало жесткое правило – о любой подозрительной, даже вызывающей только самое отдаленное подозрение мелочи немедленно докладывать своему руководителю – провидныку или же службе безопасности. Что касается переданных через родственников писем-предложений от органов госбезопасности на выход с повинной или на встречу с представителем ГБ – следовало передавать их провидныку, не вскрывая. Органам госбезопасности еще не было известно, кто был в рыбацкой лодке на Днестре, когда бандиты убили двоих и ранили нескольких солдат.

Пользуясь правом представителя МВД Украины, наделенного большими полномочиями самим министром Т.А. Строкачом, я взял на связь нескольких агентов из районов предполагаемых переходов группы Игоря и активно включился в работу. В райотделе было всего два автомобиля – грузовой и ГАЗ-69, которые или всегда находились в разъездах, или ремонтировались. Было несколько бричек с сильными и хорошо ухоженными конями, которые использовались оперсоставом для выездов в села на встречи с агентурой. Было несколько верховых лошадей, одну из которых выделили мне. Это была старая кобыла по имени Линда, внешне очень красивая – серая в яблоках, но с трудом ходившая галопом, способная лишь на умеренную да и то не длительную рысь. В принципе это была привыкшая к всаднику лошадь, по ее возрасту в приличной форме. Довольствие она получала по полному положенному ей рациону, всегда была сытой. Она была уже не способна реагировать ни на какие шенкеля, сколько бы ей их ни давали1 , зато могла длительное время нести на себе всадника, изредка труся рысцой, если ее к этому принуждали, или двигаться довольно быстро обычным лошадиным шагом. Самым же главным достоинством этой красивой кобылы было то, что она попала в райотдел НКГБ в конце войны из конной разведки партизанского отряда самого полковника Медведева, десантированного 1942 году в глубокий тыл фашистов в Ровенскую область, где находился и легендарный разведчик Николай Иванович Кузнецов. Уже от одного этого я приходил в восторг, устраиваясь в седле партизанской кобылы, ласково гладя ее по теплой и упругой шее, прикасаясь к шелковистым и толстым губам и ощущая ногами исходящее от ее боков приятное тепло. Я для кобылы всегда имел в карманах пару кусков хлеба и сахара, иногда скармливая ей во время езды эти лакомства. Каждый раз, входя в конюшню, находившуюся рядом с гаражом, тут же во дворе райотдела, я видел внимательные глаза Линды, смотрящие в мою сторону. Кобыла ждала своего угощения и, получая его из рук, ласково прикасалась теплыми и влажными губами и ноздрями к моим рукам. Я старался делать это незаметно от строгого конюха, запрещавшего мне, как он говорил, «баловать коня»:

## 1 - Давать шенкеля – резко сдавить бока лошади ногами, чтобы та тронулась с места или сделала прыжок при быстрой езде.

– Вот вы тут приезжие-командированные коней балуете, а мне с ними после вас тяжело работать, кусаются, угощения требуют. Баловство это ненужное. Конечно, надо лошадь поощрять, но не каждый же день и не так часто.

Он строго предупредил, чтобы я не давал разгоряченной ездой лошади пить, чтобы не испортить селезенку и «не загубить коня, а подождать часок надо, остыть дать».

Этот штатный конюх-возница, пожилой старший сержант быстро обучил меня как седлать и взнуздывать кобылу, каждый раз проверяя ворчливо мои действия и помогая при этом, потом выпускал в поездку. Я не стал рассказывать вознице, что мальчишкой в войну работал с лошадьми в колхозе, то есть знал лошадь и умел с ней обращаться, много ездил верхом, да при этом и без седла.

Я чувствовал себя героем на этой старой партизанской кобыле из отряда Медведева. Кобыла значительно облегчала мою работу при поездках в близлежащие села, где я проверял действия и получал информацию от находившихся в этих селах чекистских групп – 2–3 офицера, и 7–10 солдат, как правило, со служебной собакой. Всего в оперативной группе, закрепленной за управлением МВД по Дрогобычской области, числилось сорок два оперативных работника, частично командированных из других областей Украины. Разная по составу, служебному положению, званиям и возрасту группа, по моему мнению, плохо выполняла свои задачи. Так мне тогда, во всяком случае, казалось, но говорить открыто об этом я стеснялся. Были случаи пьянства, нарушений служебной дисциплины, проявлений, как тогда их обозначали, аморального характера, а проще говоря, откровенных заигрываний и интимных контактов с местными молодыми женщинами. Оперсостав был в основном молодой, а в селах с мужиками молодыми и здоровыми было туговато. Кого в банде убили, кого на войне, а кто и в Сибири очутился. О проступках оперсостава мгновенно узнавало местное население, и, как думалось тогда мне, молодому офицеру, все это влияло на авторитет госбезопасности.

Спустя пару недель, имея кое-какой опыт в разборе подобных неприятных случаев, я поделился этим с начальником отдела из Дрогобыча, уже упоминавшемся выше Александром Герасимовичем Лихоузовым.

– Ну а что ты хочешь, – просто и откровенно отреагировал этот опытный оперативник и руководитель, – люди месяцами живут вне семьи, молодые, выпить хочется, женщину иметь. Другое дело, когда все это делается грубо, с насилием и принуждением, как известный тебе случай с майором К. Пришел к сельской учительнице пьяный, выстрелил в потолок, водки требовал и любви. А этому майору 27 лет, он вот уже четвертый месяц в командировке, холостой. Третий год по таким командировкам мотается, месяцами чистой постели и нормальной бани не видит. Тяжело. Я такое не оправдываю, но понять его состояние можно. Наказывать обязательно надо, прежде всего как коммуниста. И правильно ты говорил на партийном собрании, что прежде всего спрос идет как с коммуниста, а уж потом как с оперработника.

– Я всего не знаю, как вы, Александр Герасимович. Я живого или мертвого бандита еще не видел, но знаю, что наш представитель в селе – это лицо нашей партии. По нему селяне делают выводы о всей партии, о всей госбезопасности. И из этого надо исходить.

– Это вы правильно говорите, – переходя почему-то на «вы», с едва уловимой хитринкой в глазах после короткой паузы вымолвил Лихоузов, – но партийность и человечность рядом должны быть, дополнять взаимно друг друга.. Вы разбирали этот случай. К. выстрел произвел случайно. Автомат был на боевом взводе, патрон в патроннике, забыл поставить на предохранитель. Вы же знаете, уже должны знать, – подчеркивая «должны знать», произнес Лихоузов, – что, там, где встреча с оуновцами может произойти совершенно неожиданно, ночью, днем, когда все решают секунды, где каждый лишний звук, тем более звук затвора, может привести к гибели, патрон должен находиться в патроннике, а оружие стоять на боевом взводе. Ну забыл парень поставить на предохранитель, ну выпивший был, ну выстрелил случайно. След на потолке оставил. Заявила при первом опросе девушка, что приставал и угрожал оружием, вы об этом помните?

Я согласно кивнул.

– А помните, что эта же самая молодая учительница говорила, когда узнала о возможных неприятных последствиях для майора?

Я снова молча кивнул.

– Девушка эта заявила нам с вами обоим, что была бы у нее в доме водка, выпила бы вместе с ним, да водки не было. Что ничего против этого хлопца-майора не имеет, что ей жалко его, что он может пострадать из-за этого случая. И правильно мы с вами решили – обсудить случай построже, предупредить товарища и перевести его под замену в другое село. Похлебаете с наше, товарищ лейтенант, может, помягче станете, – как бы подчеркивая условия моей работы в Киеве, закончил Александр Герасимович.

– Я все понимаю. Конечно, тяжело работать оперсоставу месяцами, не имея никакого устроенного быта. Солдат, и тех каждую неделю меняют на новую смену из Ходоровского мотомехдивизиона. Но посмотрите на старшего лейтенанта Дьякова, он же все время как после большой пьянки, перегаром несет и глаза красные.

– А знаете ли вы, – по-прежнему соблюдая официальный тон, продолжал Лихоузов, – что этот старший лейтенант еще год назад работал начальником райотдела в одном из самых глухих районов Дрогобычской области, в Борыне, что лежит почти в Карпатах, а до этого он работал в тех же краях, в Сколе, Турке старшим оперуполномоченным. У него на счету много операций и почти все «с кровью»1 , что у него на личном счету более десяти бандеровцев. Он у нас на самом хорошем счету как оперативный работник. Мы, учитывая его просьбу и длительный срок работы в тяжелых районах, перевели в управление, в Дрогобыч, пока на должность старшего оперуполномоченного, но планируем в конце года назначить заместителем начальника отделения… – Лихоузов сделал паузу. – Глаза, говорите, красные и перегаром несет? Поговорю с ним. Вы тут недавно, в операциях еще не участвовали. Как в поиск пойдете, в засадах побываете, на погранпайке посидите, сами водки попросите. Ну, это я так, ради шутки, дорогой товарищ представитель центра, уважаемый товарищ лейтенант, – иронически закончил диалог со мной майор Лихоузов.

## 1 - Операции «с кровью» – так в то время называли оперработники операции, заканчивавшиеся ликвидацией оуновцев.

И уже выходя из комнаты, сказал:

– Что касается таких работников, как командированный из Винницы капитан К., то это бездельник и нытик. Жаль его. А укажи это в аттестации, уволят его сразу же. Я вот все думаю, под каким предлогом откомандировать его без ущерба для дальнейшей службы? Говорят, следователь он хороший, а вот оперработник – никудышный. Вы на него сами жаловались – вам нагрубил, да еще при солдатах. Правда, мне передавали товарищи, – и Лихоузов снова с хитринкой взглянул на меня, – что вы достойно ему ответили, как старший по положению офицер, призвали его к порядку, и он был вынужден при всех извиниться. Мне понравилось, что вы не стали рассказывать мне эту историю, не стали жаловаться и просить о помощи.

– Александр Герасимович, – взмолился я, – что же это получается, тут же доносят начальству, даже такие мелочи!

– Нет, не прав ты, – дружеским тоном ответил на это Лихоузов. – Я здесь старший оперативный начальник и, как и ты, все знать должен. Не только иметь мнение о каждом работнике, знать все его нужды, но быть уверенным в нем и знать, на что каждый способен.

Лихоузов протянул мне руку и уже в дверях бросил:

– Думаю, сработаемся мы с тобой. Дело наше ты любишь, я в этом уже уверен, мне Супрун рассказывал, как ты на встречи с ним ходил. Быстро освоился, и сотрудникам нашим ты понравился. Правда, капитан К. на тебя жаловался, но не обращай внимания. Я подумаю, заменю его и переведу на следственную работу в Дрогобыч. Будь здоров. Завтра я в Дрогобыче, увидимся через пару дней…

Вспоминая об этом периоде своей жизни по прошествии многих лет, я с теплотой думаю о своих товарищах, вечно не высыпавшихся, очумелых от ночной работы, смертельно уставших от бесконечных переездов, командировок, прочесываний местности и ночных засад молодых офицерах, часто отдававших свои жизни в борьбе с бандоуновским подпольем. Я помню, как многие из них писали рапорты руководству с просьбой направить их на учебу, пока они молоды, и им из года в год отвечали резолюцией, установленным штампом: «Ваша просьба будет удовлетворена после ликвидации остатков бандоуновского подполья». А этим остаткам казалось не было конца. Вспомнил я и то, что большинство этих ребят, как тогда в своей среде их называли – «бандоловов», позднее было уволено за ненадобностью и из-за нехватки образования. Вспоминаю печальные глаза сидевшего напротив меня капитана Димы Жирко, пониженного со старшего оперуполномоченного до оперуполномоченного – не было у него высшего образования. Он ушел добровольцем на фронт в 1942 году в свои семнадцать, и в первом же бою под Ростовом был ранен. Бой начался рано утром. На Ростов наступали восемью цепями. Первые пять цепей были с винтовками. Три последующие без оружия, но обученные изображали наступающую массу для острастки противника. К вечеру досталась винтовка и Жирко. Довоевал Жирко до победы. Двухмесячные курсы – и младший лейтенант Жирко продолжил боевой путь в Западной Украине. И снова бесконечные бои, и так до 1948-го. Удалось все-таки Диме закончить 10-й класс в вечерней школе рабочей молодежи, но это было уже в 1953 году. Написал рапорт. Хотелось в высшую школу КГБ. Ответ был известный: «… после ликвидации…» Стыдно было мне смотреть в глаза своего товарища Димы. Сам-то я остался старшим оперуполномоченным. Правда, Диме еще повезло – направили его вскоре начальником отделения в Магаданское областное управление КГБ по его же просьбе. База в тех краях для работы по ОУН хорошая – лагерей много, а в них бандеровцев тысячи…

Вот так система обходилась с нужными ей в свое время «бандоловами».

* * *

От многочисленной агентуры, задействованной на поиски Игоря, стала поступать обильная информация о появлении его группы в разных районах области. Но вот загадка – их было всегда трое. Где же четвертый?

Неожиданно стало известно, что работавшая до недавнего времени в Ходоровской районной библиотеке местная жительница Олена Стасула была в прошлом довольно долго любовницей самого Игоря. Как утверждал опытный и надежный источник, Игорь систематически посещал ее вплоть до того страшного для этой девушки дня, когда ей стало известно, что она больна туберкулезом легких в тяжелой форме. В этих случаях оуновцы сразу же прекращали все контакты с такими больными, исходя, прежде всего, из интересов собственной безопасности – не заразиться и не заразить своих товарищей по подполью. Лекарств против такой болезни, особенно туберкулеза легких, не было, и лечиться было негде. Тот же агент сообщал, что Игорь был настолько увлечен своей любовью, что дал Олене адреса нескольких надежных связей, через которые она, в крайнем случае, могла бы найти его. Оба надеялись на чудо и на Создателя, как рассказывала нашему агенту Олена. Было принято решение взять Стасулу в активную разработку, подвести к ней агентуру из числа родственников, проживающих в одном из сел Ходоровского района. Вскоре мы с Супруном выехали на совещание во Львов. Каково же было наше удивление, когда, вернувшись через два дня, мы услыхали в одном из кабинетов громкий голос, скорее крик, майора Червоненко, допрашивавшего Олену. Да как допрашивавшего! Где и кто обучал майора, в прошлом ответственного партийного работника, служившего в госбезопасности всего-то несколько месяцев, этой методе допроса, осталось для нас неизвестным. Когда мы вошли в комнату, Стасула, одетая в полушубок, стояла рядом с жарко натопленной печью. Перед ней стоял в распахнутом от жары кителе, весь багровый от гнева и ярости Червоненко и, размахивая кулаком перед лицом несчастной, орал: «Я тебе покажу, б… бандитская! Я тебя заставлю говорить, бандитская подстилка! Я тебе покажу, что такое советская власть, ты здесь сдохнешь у меня, не видать тебе ни Игоря, ни родных, ни дома. В тюрьму пойдешь как бандпособница, сгниешь в лагере!..» Все это изрыгалось на русском языке и через каждое слово шел чудовищно оскорбительный для женщины, тем более для западной украинки, мат. Они и брани-то, так широко употребляемой русским человеком, не знают. Я посмотрел на ярко красивое лицо этой дивчины и мне стало не по себе – ее пылающие от чахотки и ненависти изумительной красоты карие глаза смотрели прямо в лицо Червоненко, а яркие, чуть приоткрытые и нежные пунцовые губы, казалось, шептали: «Я тебя так ненавижу, как могут ненавидеть самое страшное чудовище на земле – зверя в человеческом облике. Ты ни слова от меня не услышишь, вообще ни слова. Я бы убила всех вас, зверей-«энкэвэдистов», поменяйся мы местами. Боже, как же ненавижу вас! Боже, дай мне силы не упасть от слабости перед ними. Боже, помоги мне». Только сейчас я почувствовал в комнате запах мочи и увидел под ногами Олены мокрые пятна. «Неужели мочилась под себя?» – мелькнуло в голове.

Увидев нас, Червоненко прекратил допрос и вышел с нами в коридор. На наш вопрос, почему и как Стасула очутилась в райотделе, Червоненко пояснил:

– Как только вы уехали, я получил данные о ее намерении покинуть Ходоров. Зачем, куда, с какой целью, мы не знаем. Надо было срочно принимать меры. Мы установили за домом наблюдение и, когда она вышла из дома и пошла в сторону рынка, незаметно «сняли» ее и в закрытой машине привезли в райотдел. Санкцию прокурора я получил. Материалов о ее бандпособнической деятельности более чем достаточно. Ее место в тюрьме, если не даст нужных нам показаний и не поможет выйти на Игоря и его людей.

Говорили тихо, вполголоса, стоя рядом с дверью в комнату, чтобы оставшаяся там одна Стасула нас не слыхала.

Я робко заметил, что тяжелобольная Стасула при таком допросе и помереть может.

– Я ее и пальцем не тронул, – ответил Червоненко. – Ничего с ней не случится. Обыкновенная бандитская сволочь. Попадись к такой в лесу, живым бы не ушел.

Я попросил Червоненко разрешить мне продолжить работу со Стасулой. Было заметно, что он недоволен происшедшим разговором, но против моей просьбы возражать не стал.

Когда Червоненко ушел к себе, Супрун мрачно произнес:

– Я такого от него не ожидал. Времена давно уже не те, да и необходимости нет. Дивчину действительно жалко. Я таких знаю, она ничего не скажет.

– И все-таки я с ней поработаю, – ответил я на это. – Я прошу вас, товарищ майор, послать кого-нибудь в аптеку купить сулемы1 , а в вокзальном буфете чего-нибудь для нее поесть – конфет, ветчины, колбаски, молока, еще чего-нибудь вкусненького. Вот деньги. И еще я попрошу вас через какое-то время, когда я дам Стасуле отдохнуть, подъехать вместе со мной в райбольницу, где имеется туберкулезное отделение, и побеседовать с кем-то из врачей, кому мы доверяем, о тяжести болезни Стасулы и перспективах лечения. И попросите у дежурного мыло и полотенце для Стасулы.

## 1 - При допросах больных с открытой формой туберкулеза применяется сулема для обработки рук.

Я прошел мимо милиционера, сидевшего у дверей в кабинет, где находилась Стасула, и, толкнув дверь, вошел в жарко натопленное помещение. Олена сидела на табуретке, прислонившись спиной к стене. Ее разгоряченное жарой от печки лицо с нездоровым румянцем ничего не выражало. Глаза безучастно смотрели в пространство перед собой. На вошедшего она никак не реагировала.

– Олена, снимите кожух и сядьте поудобней на стул. Я открою окно, пусть будет свежий воздух. Вы не боитесь простудиться?

Стасула не ответила, только качнула отрицательно головой.

– Олена, – продолжал я, – я представитель МВД из Киева. Хочу с вами побеседовать, попытаться прояснить некоторые вопросы. Но прежде всего, приведите себя в порядок.

Я вновь вышел в коридор. Взял у подошедшего дежурного мыло и полотенце и попросил дежурившего у комнаты милиционера:

– Товарищ сержант, сопроводите во двор, где туалеты и умывальник, арестованную. Пусть приведет себя в порядок, умоется, и доставьте ее обратно, сюда же.

Та молча взяла солдатское вафельное полотенце и поднялась со стула, вопросительно взглянув на меня.

– У нас тут свои порядки, Олена. Идемте, я провожу вас до лестницы, дальше пойдете в сопровождении милиционера.

Стоя в коридоре у окна, я видел, как медленно шла по двору Стасула. Шла шагом смертельно уставшего человека, сгорбившись, как старая больная птица. Проводив ее взглядом, я вернулся в комнату.

«Как же мы бываем жестоки с людьми, – думал я, – даже с женщинами… А если женщина – враг? Взять ту же Руту. Вон она сколько бед натворила – и стреляла, и даже гранаты бросала. Идет жестокая идеологическая борьба двух миров. Острие этой битвы – вооруженная борьба. Вооруженное оуновское сопротивление должно быть подавлено силой оружия. И это правильно – другого выхода у нас нет. Сила идет на силу.

Против оуновцев, начиная с конца войны с фашистской Германией, когда наиболее активно проявляла себя УПА и бои она вела крупными отрядами, действовала армия могучего государства – Советского Союза. Последние отряды УПА ушли за кордон в 1948 году. Оставшиеся в Западной Украине вооруженные оуновские формирования в течение трех последних лет были почти полностью уничтожены физически. Тысячи и тысячи людей высланы в Сибирь как пособники. Мы были вынуждены выселять бандпособников, и это касалось широких слоев населения. Таким образом мы лишали оуновцев их базы, кормившей и снабжавшей их всем необходимым. Но неужели нельзя использовать другие методы – политические, человеческие, что ли». Я вспомнил рассказы участников боев с оуновцами в 1944–1948 годах, когда советское правительство многократно обращалось к подполью с призывами сложить оружие, выйти с повинной, гарантируя жизнь бойцам и командирам оуновских формирований, в том числе и высшему руководству. Тогда, как рассказывали мне товарищи по работе, многие сдали оружие, вернулись в семьи. Часть высланных семей была возвращена в их родные места. Среди вышедших с повинной было несколько крупных руководителей. Некоторые из них выступили перед населением, призывая оуновцев к выходу из подполья. Потом эти бывшие руководители неожиданно исчезли. Никто из их родственников так и не узнал о дальнейшей их судьбе. Как говорили мне, все они были расстреляны по указанию Москвы. И тогда вновь активизировались с еще большей силой бандеровцы. Именно в те годы случилась известная на Украине так называемая «дерманьская трагедия», когда озверевшие от мести и крови оуновцы расстреляли и повесили почти все село. Не только людей, всю скотину побили и телами людей и животных завалили несколько колодцев. Село Дермань, что рядом с районным центром Мизоч в Ровенской области, и в годы войны было известно своими связями с советскими партизанскими отрядами. Было в этом селе много сторонников советской власти, люди в подавляющем большинстве хотели работать в колхозе. Одним словом, их устраивала советская власть и проводимые этой властью политика и мероприятия. Эти люди всячески помогали советской власти и, конечно, органам госбезопасности в выявлении оуновцев.

В 1955 году из подполья ОУН вышел с повинной боевик известного провидныка ОУН Уляна, упоминавшийся выше Мысливец (он же Лопух), который выдал органам госбезопасности часть архивов подполья, хранившихся в специальных схронах (укрытиях) в лесу в герметических алюминиевых молочных бидонах. Из оуновских документов стало известно, что «дерманьская трагедия» являлась заранее спланированной акцией по указанию известного в ОУН руководителя на ПЗУЗ – Пiвнiчно-Захiднi Украiнськi Земли (северо-западные украинские земли) Смока, которым и был составлен детальный отчет об этом событии.

* * *

В дверь постучали, и вошел дежурный с бутылкой сулемы, ватой и пакетом с продуктами. Я протер ватой, смоченной сулемой, дверные ручки, стулья, стол, все то, к чему могла прикасаться Стасула, и на листе белой бумаги на столе разложил принесенные дежурным офицером продукты. Свежая, «со слезой» аппетитная ветчина, домашняя украинская колбаса, масло, сыр, печенье, булочки еще теплые и конфеты шоколадные. Мне самому захотелось есть, время шло к обеду. В дверь снова постучали. Это был конвойный милиционер, приведший Стасулу. Видно было, что девушка умылась, причесалась, привела себя в порядок.

– Я сейчас принесу вам да и себе чая горячего, а вы пока ешьте. Я скоро, – вымолвил я, глядя на эту красивую дивчину, носившую в себе страшную хворобу. Мне стало не по себе. «Ведь точно умрет, сожрет ее туберкулез. Надо как-то помочь ей. Как?» – вертелось в моей голове. Девушка не глядела на меня. Глаза ее были опущены на бессильно лежавшие на коленях руки.

– Да вы ешьте, ешьте, я сейчас, – продолжал я, надеясь на какую-то реакцию со стороны Стасулы. Я уловил еле заметный кивок красивой головы с черными слегка вьющимися волосами, собранными в большой пучок на затылке. «Неужели не разговорю ее, – думал я, торопясь взять чайник с чаем из постоянно кипевшего титана в комнате дежурного. – У меня всегда получался контакт с людьми. Они видят и чувствуют мою искренность. Они заражаются моей уверенностью в желании оказать им помощь, посодействовать в чем-то для них необходимом. С чайником и двумя стаканами в руках я вошел в комнату, где была Стасула. Олена сидела в той же позе, в которой я ее оставил несколько минут назад, но кусочка ветчины и булочки не было. Надежда на успех мелькнула в моей голове.

– Давайте вместе поедим, – сказал я и налил Олене чай, пододвинув стакан поближе к девушке. Сделав рукой приглашающий к еде жест, я достал перочинный нож, намазал себе и Олене хлеб маслом, сделал несколько бутербродов и приступил к еде, призывая к этому и девушку.

Олена взяла конфету, как-то тихо и незаметно сняла обертку, откусила кусочек и отпила глоток чая из стакана. Глаза ее все время были опущены вниз, и, как я ни старался разговорить Олену, она по-прежнему не произнесла в ответ ни слова, только изредка делала еле заметные движения головой, то ли показывая, что слышит меня, то ли соглашаясь или отрицая сказанное.

– Сейчас вам принесут раскладушку, отдохните. Я не буду беспокоить вас часа три-четыре. Поспите. Если что-то потребуется, позовите милиционера, он тут, за дверью.

И опять никакой реакции. Я вышел к дежурному и вернулся с раскладушкой. Разложил ее, бросив сверху кожух.

– Ложитесь, укройтесь кожухом. Я скоро вернусь.

В райбольнице, в которую майор Супрун предварительно позвонил, нас ждал главврач с лечебным делом Стасулы. Выяснилось, что процесс идет в обоих легких, болезнь запущена до предела, несколько крупных каверн делают невозможным лечение этой больной в условиях районной да и областной больницы. Единственный, да и то негарантированный выход – достать для больной новый препарат ПАСК и отправить ее в туберкулезный санаторий Крыма на пару месяцев, тем более учитывая приближение осени.

– Только при этих условиях может быть какой-то шанс, – сказал на прощание главврач. На мой вопрос, сколько будет тянуться эта болезнь, может быть, годы, главврач помолчал, а затем коротко ответил: – Она умрет самое позднее весной следующего года. Чуда не будет. Мы бессильны ей помочь. Если будет затяжная и дождливая осень, может помереть и раньше, к Новому году…

По моей просьбе главврач отдал нам рентгеновские снимки легких больной Стасулы, показал на них каверны и дал соответствующие пояснения…

В райотдел возвращались молча. Поднимаясь по лестнице, я сказал Супруну:

– Я попытаюсь убедить Стасулу отдать нам хлопцев. А за это гарантирую ей самое современное санаторное лечение в Крыму. Если по моему рапорту наше начальство не пойдет на это, я сам на свои деньги куплю Стасуле ПАСК и санаторную путевку в Крым. Это, разумеется, в случае ее согласия поработать с нами и вывести нас на бандитов.

– Не советую я делать это, – возразил Супрун. – С одной стороны, вы, конечно, проявляете сострадание и милосердие к этой женщине. А с другой – применяете недозволенный прием – это хуже пытки, говорить больному о его неизлечимой болезни, показывать рентгеновские снимки, обещать жизнь и не выполнить своих обещаний. Вам никто не разрешит заниматься ее лечением на свои деньги и без санкции руководства. Вы сначала получите «добро» на такое предложение, а потом беседуйте на эту тему с задержанной. И самое главное – не забывайте, Стасула активнейшая бандпособница, несколько лет была связана с подпольем, постоянная и самая близкая, насколько нам известно, любовница Игоря, который ей полностью доверял и оставил только потому, что боялся сам заразиться туберкулезом. Знаете, есть такое правило в оуновском подполье – не подвергать себя и окружение ненужному риску. Туберкулез, особенно в условиях подполья, означает гибель, и не в бою со своими врагами, а медленную и мучительную смерть в бункере. Нам такие случаи известны.

Он помолчал и добавил:

– Стасула больна была давно, но обратилась она к врачу два месяца назад, добавьте время на встречу с Игорем или с его связными, выходит, она имела с ним контакт где-то месяц-полтора назад, совсем недавно. Разумеется, знает каналы связи на Игоря и его людей, летом была с ним в лесу. Любовь у них. Но поверьте мне, такие не идут на сотрудничество, даже ценой своей жизни. Попытайтесь, может, получится.

Мы еще какое-то время постояли в коридоре, покурили.

– Если она в течение нескольких часов не расскажет мне об Игоре, я попрошу Червоненко освободить Стасулу.

Супрун многозначительно улыбнулся, покивал головой и молча ушел в свой кабинет…

Олена сидела на раскладушке, накинув на плечи полушубок. Я подошел к ней и увидел, что ее бьет лихорадка. Прикоснулся к ее покрытому испариной лбу. «У нее явно высокая температура, – подумал я, – не умерла бы вот тут, в райотделе, во время моего допроса. Разбирайся потом, кто прав, кто виноват».

– Олена, вы себя плохо чувствуете?

Девушка медленно подняла голову и впервые посмотрела мне в глаза. Я не увидел в них ни ненависти, ни злости. Но глаза, казалось, говорили: «Вы видите, мне плохо. Не мучьте меня, отпустите».

– Пан офицер, отпустите меня домой. Сегодня вечером тетка из села должна приехать и, если меня не будет дома, она уедет обратно. Я уже говорила вашему начальнику, что ничего о хлопцах не знаю, никогда с ними не встречалась, не видела и в лес к ним не ходила. Ничего я не знаю.

– Олена, давайте поговорим откровенно. Мы многое знаем о вас. Нам абсолютно точно известно не только о вашей многолетней связи с подпольем ОУН, но и те причины, по которым вы в свое время не ушли в подполье, а остались здесь, в Ходорове для выполнения заданий службы безопасности, с которой вы были связаны долгие годы. Здоровье вас подвело, а так были бы вы вместе с хлопцами в лесу. Мы знаем, что вы не только самым активным образом помогали хлопцам из леса разведывательной информацией, но среди своих доверенных людей организовывали для подполья сбор продуктов питания, медикаментов. Знаем мы и о вашей любви с Игорем. Олена, будьте благоразумны. Если удастся уговорить Игоря сдаться органам госбезопасности, выйти с повинной вместе со своими хлопцами, мы сделаем все возможное, чтобы помочь ему обрести новую жизнь. Дело ОУН проиграно. В лесах Украины их осталось несколько десятков. Все они в ближайшее время будут уничтожены, если не одумаются и не сдадутся властям. Мы, органы, делаем все возможное, чтобы эти люди были возвращены к нормальной жизни, остались живы, смогли иметь семьи и вернуться в семьи, к своим матерям. В случае выхода с повинной их родственники и все те, кто оказывал им помощь в прошлом и был за это сослан в Сибирь, будут возвращены домой. Конечно, некоторым из них придется по приговору суда отсидеть положенное за их преступления в прошлом. Это касается и Игоря. Он много крови, пролил, Олена. Он многих убил и повесил лично, а еще больше убили и повесили по его приказанию подчиненные ему люди. Передайте ему, что с вами разговаривал представитель МВД Украины, специально приехавший сюда, в Ходоров, по поручению министра Строкача, с тем чтобы установить контакт с Игорем и его группой. Если Игорь и его хлопцы сдадутся и помогут органам захватить или уничтожить Шувара, о котором вы тоже знаете, ни Игорь, ни его люди не понесут никакого наказания. Мы можем дать письменные обещания, гарантирующие жизнь и свободу Игорю, но, естественно, при условии честного и откровенного поведения при контактах с нами. Другого пути и выхода у него нет. Рано или поздно мы установим его местонахождение и ликвидируем всю группу. Согласны со мной, Олена?

– Я уже отвечала начальнику и вам, пан офицер, я ничего не знаю и с хлопцами никогда не встречалась. Я всех этих хлопцев, может, там был и Игорь, как вы его называете и фотографию которого показывали, видела, как и все селяне, несколько лет назад, когда жила у тетки в селе. Больше я ничего не знаю. Отпустите меня, мне плохо.

И еще несколько часов я уговаривал Олену, зная от надежнейшей агентуры все детали ее встреч с Игорем и не имея права называть эти детали, потому что расшифровывался источник, а результаты были бы нулевые. Даже ее чистосердечное и откровенное признание в близких отношениях с Игорем не имело бы тех результатов, которые были нам нужны. Нужно было ее согласие на сотрудничество, на откровенную помощь госбезопасности. Позже, вспоминая этот допрос-беседу, я посмеивался над своими словами, я тогда был, наверное, похож на молодого парня, ухаживающего за желанной девушкой, который безумно хочет ее, готов на все , чтобы угодить ей, беспредельно изворотлив в своих мыслях и обещаниях, коварен и лукав, мудр и настойчив, лишь бы она отдалась ему. А она не хочет – и все тут. И вся тебе любовь.

И тогда я пошел на последнее, о чем жалел потом всю жизнь, удивляясь своей подлости и жестокости. А может, я ошибался, ведь я действительно желал Олене добра. В то же время я знал, что самым важным для меня была не жизнь этой девушки, а выполнение задания, что было для меня святым и непререкаемым, выше и значимее всего святого на земле. Я выполнял свой долг и следовал своей морали, своему уставу и воинской присяге.

– Олена, мы с тобой погодки, – переходя на «ты», говорил я девушке, – мы оба молоды и нам еще долго жить. Мы и не жили еще с тобой в этой жизни по-настоящему. У тебя нет семьи, нет детей.

И тут я стал рассказывать Стасуле о своей любви к девушке-невесте, о своей жизни. Что готов я все отдать за любовь свою, и знаю, что такое любовь. И был я искренен и откровенен с Оленой. Может быть, она и поверила мне.

– Ты еще имеешь шанс на жизнь и любовь, на семью и детей.

Я раскрыл пакет, вынул оттуда рентгеновские снимки и протянул их Стасуле, держа в руках так, чтобы видно было обоим.

– Посмотри, это твои легкие и каверны. Врачи мне сказали, что ты обречена, ты умрешь. Это произойдет в конце года при плохой погоде с дождями или ранней весной. Эти же врачи мне сказали, что тебя может спасти очень дефицитный препарат ПАСК, которого нет у вас в районе, да и в области он тоже ограничен и дефицитен. Я буду просить свое начальство сегодня же разрешить приобрести это спасительное лекарство и направить тебя в туберкулезный санаторий на несколько месяцев в Крым. Но это при условии твоего согласия на сотрудничество с нами, имея в виду захват Игоря. Ты сможешь сделать это. Я клянусь тебе, что он будет живым. Если мое начальство откажет в лекарстве и лечении, я на свои деньги куплю тебе ПАСК и путевку в Крым. Только помоги мне. Я даю тебе слово коммуниста и офицера. Тебе по вашему подполью известно, что такое честь и совесть. Эти понятия есть и у нас, у коммунистов, и ты должна мне поверить.

Олена Стасула подняла голову и посмотрела мне в глаза: «Что ты мне поешь, пан офицер. Если ты действительно любишь свою любовь, то должен понимать меня – я никогда, даже ценой жизни своей не отдам любимого» – так говорили ее глаза.

– Отпустите меня домой, пан офицер, тетка из села, наверное, уже приехала. Она долго ждать не будет, уедет обратно. Меня сутки нет дома. Плохо мне, я сейчас упасть могу, – сказала дивчина и снова пристально посмотрела мне в глаза.

Я уловил в выражении ее глаз смешинку и какое-то подобие возможного человеческого контакта. «Боится, что сутки отсутствует. Соседи и тетка из села могут почувствовать неладное. Значит, не хочет, чтобы знали об ее аресте и конспиративном пребывании в райотделе. А вдруг Стасула поверила мне и захочет сдать банду, свяжется с Игорем, уговорит его на контакт через нее с органами. Вдруг получится. Если так, то ее надо немедленно отпускать», – подумал я.

– Вот что, Олена, идите домой. Я договорюсь с местным начальством. О вашем задержании советую никому не говорить, кроме Игоря.

Олена снова посмотрела на меня, и мне показалось, что глаза девушки выражали понимание и благодарность.

Коротко переговорив с Червоненко и доказав ему, что смертельно больная Стасула не подлежит аресту и дальнейшее ее задержание чревато неприятностями, я вернулся к девушке и объявил ей об освобождении.

– Я дам вам номера телефонов дежурного райотдела и заместителя начальника майора Супруна. Можете с нами связаться в любое время суток. Мои условия вы знаете. Рассчитывайте на мою помощь всегда, – и я протянул Олене сложенный в несколько раз тетрадный листок с телефонами.

– Спасибо вам, пан офицер – слабым голосом произнесла Стасула и, протянув руку, взяла у меня бумажку. – Я готова, я пошла, – поправляя жакет, сказала дивчина и вопросительно посмотрела на меня.

– На улице уже темнеет, фонари пока не зажгли, выходите через боковую дверь, я вас выведу.

Я поднялся из-за стола и подошел к Олене, протянув ей руку для прощания. Рука у Олены была холодной и влажной. Чувства брезгливости к больной девушке у меня не было. Были жалость и сострадание. Где-то в глубине души уважение к ее стойкости, терпению и мужеству. Молча спустились к выходу на боковую неосвещенную улицу. Я погасил свет в коридоре и открыл дверь, кивнув Олене головой на прощание. Быстро закрыл дверь и бегом поднялся на второй этаж, чтобы через окно посмотреть на уходящую в темноту улицы Стасулу. Она медленно шла вдоль забора, выделяясь светлым жакетом в сумерках. Мне показалось, что-то мелькнуло белым лепестком у ног Стасулы и осталось лежать на тротуаре. У меня заколотилось сердце: «Неужели, выбросила бумажку с телефонами?» Сейчас Стасула скроется за углом, ее фигурка еще была видна в быстро надвигающихся сумерках. Я кинулся к выходу, почти скатился с лестницы и выскочил на улицу. Олены уже не было видно, она повернула за угол. За несколько метров до поворота на тротуаре лежал скомканный и еще влажный от руки дивчины листок из ученической тетрадки…

Олена Стасула умерла в туберкулезном отделении районной больницы ранней весной 1954 года…

* * *

На пышном кусте волчьей ягоды с еще нетронутыми осенью зелеными листьями и с начинающими наливаться чернотой плодами шевельнулись ветки, и на освещенную ярким полуденным, солнцем поляну вышел вооруженный человек. Заросшее многодневной черной щетиной лицо было напряжено. Глаза внимательно прощупывали покрытое мелким кустарником в редком сосновом лесу пространство на противоположной стороне оврага. Людей там не было, а если бы они там и были в укрытии, это заметил бы вышедший на поляну человек – он и до этого из кустов довольно долго осматривал местность вокруг оврага через потертый и старый, но сохранивший свои рабочие качества цесовский бинокль. Вокруг было спокойно и тихо. Заливались лесные птахи, и это верещанье птиц радовало человека, который знал, что при появлении кого-либо птицы замолкают на какое-то время, что и произошло вблизи от него. Там, за оврагом и вокруг него, шла лесная симфония, и это успокаивало человека. Он держал в руках немецкий автомат, известный в народе как «шмайсер», палец правой руки лежал на спусковом крючке. Затвор автомата был отведен в заднее крайнее положение. Он готов был открыть огонь в долю секунды. Медленно и осторожно ступая по густой траве, человек подошел к пологому краю оврага, выдвинул автомат и заглянул вниз. Затем он, оторвавшись от автомата, поднял правую руку, что для посвященного, как и для военных любой армии по уставу означало: «внимание», и начал так же осторожно спускаться вниз на дно оврага. Он медленно подошел к огромной деревянной колоде, лежавшей внизу, у основания которой находилось выложенное серым камнем довольно большое по диаметру углубление, частично покрытое от времени зеленым бархатом мха. Вода по колоде протекала в почти незаметную для глаза и также выложенную старым серым камнем канаву, уходящую куда-то вниз по оврагу. Был полдень, и в это время дня солнце ярко освещало родник. Человек хотел пить. Он снял висевший на шее на широком кожаном ремне автомат, положил его рядом с собой и наклонил лицо к водной поверхности, глядя в нее как в зеркало. Вдруг он вздрогнул, и правая рука мгновенно ухватилась за автомат. Там, внизу, из воды на него смотрели чьи-то глаза. «Холера ясна1 , надо же такому случиться», – тихо произнес человек и тяжело и облегченно вздохнул. Внизу, под водой, сидел тритон и, казалось, разумными глазами смотрел на готовящегося пить человека. Человек перекрестился, снял фуражку военного образца с прикрепленным в околышу трезубом, опустил вначале на несколько секунд лицо в холодную воду и только потом начал пить, медленно втягивая в себя ртом воду. Пил долго, пока не утолил жажду. Потом отстегнул с ремня добротную, обшитую темно-зеленым, местами протертым до металла сукном немецкую алюминиевую фляжку, снял стаканчик колпачок и еще выпил, а затем, чтобы не замочить сукно, этим же стаканчиком наполнил ее. Над оврагом было тихо. Человек той же дорогой медленно поднялся по склону, подошел к кусту волчьей ягоды и пощелкал языком. Из кустов ответили таким же звуком, и раздался знакомый человеку голос:

## 1 - Холера ясна – черт возьми, черт побери (пол.).

– Друже провиднык, я готов.

– Сейчас я тебя сменю, друже Роман, – ответил человек и вошел в кусты.

Через короткое время из кустов вышел тот, которого назвали Романом, и уже не так осторожно как первый спустился в овраг, повторив ту же процедуру, что и первый. Это были надрайонный провиднык СБ Игорь и его боевик Роман. Чтобы им уйти на Запад, как обещал Игорь, нужно было установить порванные МГБ связи с другими отрядами, которые располагали каналами выхода к польской и чехословацкой границам и дальше – до Западной Германии. Игорь был уверен, что взявший на себя командование остатками вооруженных отрядов УПА после гибели генерала Чупринки полковник Василь Кук, он же Лемиш, имеет эти каналы. Еще год назад Игорь встречался со связными Лемиша, и они рассказывали ему, что у полковника есть радиосвязь с американцами, что они вооружены американскими автоматами, доставшимися им из груза, сброшенного американским военно-транспортным самолетом. Игорь своими глазами видел американские автоматы, его научили пользоваться этим оружием. У связных были иностранные продукты питания – вкусные и сытные мясные консервы, разные концентраты. Все это вселяло уверенность в Игоря и его боевиков. Игорь и часть его людей чудом уцелели. Он знал, что Шувар жив, что он имеет связь с Лемишом, что Шувар тоже ищет его, Игоря. После того страшного боя Игорю так и не удалось найти Шувара, но он сумел выйти совсем недавно на нужных и надежных людей, через которых дал знать Шувару, что жив и ждет от него указаний…

Шли ходко, чутко прислушиваясь к лесным звукам и обходя густые заросли и завалы, на всякий случай, – вдруг там засада. Хотя было маловероятным, так как о их движении и маршруте никому, даже оставшимся в бункере хлопцам, известно не было. До заката солнца надо было пройти к бункеру, где их ждал Грицько, около двадцати километров, а там до второго бункера, где был Стефко, совсем близко, пару километров. Успеть надо. Ночью тяжело двигаться да и груз у них немалый – два полных вещевых мешка продуктов. Скоро зима, которую надо пережить в бункере. Все чаще задумывался Игорь о судьбе Грицька. Хлопец давно кашлял. Недавно удалось показать его надежному сельскому фельдшеру, тот своего врача нашел. Возили Грицька в самый Львов на рентген. Туберкулез, открытая форма. Игорь знал и свято соблюдал правила подполья – береги себя и своих товарищей. Больной туберкулезом должен быть изолирован от всех остальных. Вот почему выделили ему старый, но хорошо сохранившийся и более менее сухой бункер и оставили там одного. Он в этом бункере несколько месяцев, с весны. Сколько Грицько сможет выдержать? Ну, еще одну зиму. Так и с ума сойти одному в бункере можно. А если не выдержат нервы? Нет, Грицько на предательство не способный. Он, как и Роман, кровью повязан с Игорем. Помнил Игорь, как Грицько по его команде повесил на плече на мотузке нескольких сельских активистов, люди знали об этом, видели, кто совершал «правосудие» над большевистскими пособниками и предателями украинского народа. Приговор приводился в исполнение не по его, Игоря, решению, а сам Шувар дал указание, но люди-то видели Игоря и его хлопцев. И правильно сделал – предателям собачья смерть.

Игорь ни о чем не жалел. Вся его жизнь в прошлом, как и в настоящем, принадлежала подполью. Он был уверен в правоте своего дела, дела революционной ОУН. Не было выше авторитета для него, кроме Бога, чем Степан Бандера и его командиры, сражавшиеся на родных землях за свободную Украину. Он боготворил Бандеру и командующего УПА легендарного Чупринку и переживал его гибель. Только однажды ему удалось увидеть и услышать генерала Чупринку, чтобы навсегда сохранить его образ в своем сердце. Конечно, Василь Кук не был таким авторитетным, как знаменитый генерал, но и он достоин большого уважения, ибо в тяжелых условиях борьбы имел мужество взять на себя руководство всей вооруженной борьбой, сплотить вокруг себя немногочисленные отряды, оставшиеся после смерти Чупринки. Командир Игоря окружной провиднык Шувар, как и все остальные, оставшиеся в живых командиры оуновских отрядов, получил письменное уведомление от Лемиша, известного среди ОУН как полковник Василь Кук, что он взял на себя руководство подпольем, и через связных передал устно о встрече командиров для решения вопросов дальнейшей борьбы с советской властью на Украине. Те же связные, пришедшие от Лемиша к Шувару, своим бодрым видом, добротной экипировкой и американскими автоматами внушали Игорю и всем видевшим их партизанам надежду и уверенность в завтрашнем дне. В совещании участвовали все подчиненные Шувару командиры, и Игорь с радостью узнал от связных, что Лемиш разрабатывает план вывода на Запад через Польшу или Чехословакию еще сохранившиеся оуновские группы. Но для этого он должен соединить эти группы воедино, собрать всех вместе, произвести соответствующую подготовку, разведку, а затем двинуться в рейд и уйти в Западную Германию. Это было серьезное мероприятие, сопряженное с возможными боями и огневым прорывом через границу. Известен был и второй вариант – уходить в ФРГ мелкими группами по заранее подготовленным и проверенным маршрутам. В любом случае требовалась продуманная и подготовленная разведка и посылка пробной разведывательной группы в ФРГ по основному маршруту. Шувар был готов выполнить любое указание Лемиша и собирался двинуться на соединение с ним, если бы не та роковая засада.

Игорь люто ненавидел не только все советское, большевистское, но и все русское. Не случайно у него и автомат был немецкий, хотя очень нравился почти такой же русский ППС1. «Вот расстреляю все немецкие патроны и возьму этот русский автомат, – время от времени думал Игорь, поглаживая пальцами рубчатую эбонитовую рукоятку «шмайсера». – И в бою хорош, не так разбрасывает, как ППШ. Безотказный. Ствол в случае нужды заменить за пару секунд можно, боевую пружину сменить». У него всегда с собой был запасной ствол со специальным ключом для замены накалявшегося от длительной стрельбы ствола и пружина для замены лопнувшей. Такое случилось однажды в бою в 1947 году, когда они рейдом ходили в Карпаты и захватили на несколько часов райцентр Турку, перебив чекистов в райотделе НКВД. Огонь с обеих сторон велся страшный. На предложение оуновцев сдаваться работники райотдела отвечали огнем пулеметов и автоматов. Продвигаясь перебежками вместе с другими хлопцами ближе к кирпичному зданию райотдела и пытаясь зайти с тыльной стороны дома, Игорь расстрелял более десятка магазинов. Огонь со стороны дома стал затихать, наверное, кончились патроны. Неожиданно прямо перед Игорем возникла фигура с пистолетом в руке, направленным на него. Игорь вскинул автомат, но очереди не последовало, автомат отказал. Офицера с пистолетом «срезал» автоматной очередью бежавший за Игорем оуновец.

## 1 - ППС – пистолет-пулемет Судаева, был на вооружении Красной Армии с 1943 г.

Здорово дрались большевики, до единого полегли, даже раненых не осталось. У всех оружие в руках без патронов. Добили их на всякий случай, но наверное, в мертвых стреляли, – вспоминал тот случай Игорь. И вдруг снова раздались пулеметные очереди. Кто-то из чекистов успел подняться на чердак с ручным пулеметом, залег за брандмауэром1 , к нему не подобраться. Ничем его не возьмешь, даже гранатой. Сыплет из пулемета беспрерывно. Уложил нескольких боевиков. Командир правильное решение тогда принял – бросить его, сектор обстрела у него все равно ограничен.

## 1 - Брандмауэр – пожарная толстая кирпичная стена, разделяющая чердак на две или несколько частей.

Игорь часто, особенно темными, душными, бесконечно длинными ночами, в бункере, перебирал в памяти свою жизнь, которая и вспоминалась ему в основном боями, тяжелыми рейдами, переходами, перестрелками и работой в СБ – врагов казнили, а глаза человеческие все одинаковы. Почти все казненные им люди умоляли не убивать их, плакали, теряя человеческий облик. Дерьмом от них воняло почти всегда – все из кишок вываливалось от страха. Таких он не жалел – ликвидировал даже с облегчением. Редко, но были и такие, особенно из коммунистов или чекистов-«энкэвэдэшников», которые умирали очень даже достойно. К тем, ненавистным врагам своим, он где-то в глубине души иногда относился со скрываемым от своих боевиков уважением. «Надо же так держаться», – думал об этих людях Игорь. Этого «энкэвэдиста» пьяного живым в хате захватили. Хозяева хорошо его подпоили, своим в лес сообщили. Принесли его хлопцы в лес, положили на травку, тот очухался, протрезвел сразу, когда увидел, кто его в лес привел. И больше ни слова не сказал, кроме тех, которые Игорь запомнил навсегда: «Товарищи мои найдут всех вас и отомстят за меня». – «Ты знаешь, с кем ты разговариваешь, курва твоя мама? – закричал тогда Шувар. – Я Шувар, слыхал о таком?» «Как же не знать такого бандита. Тебя-то мы и ищем. Придет время – найдем», – ответил чекист. «Ты младший лейтенант Иван Прилипко, подтверди это, – закричал тогда Шувар. – Назови агентуру НКВД в селе и всех тех, кто вам помогает. Кто твой начальник? Ответишь, может быть, дадим тебе жизнь. Ты ведь такой же украинец, как и мы – борцы за нашу родную незалежную Украину. Переходи к нам, вместе будем бить большевиков. Ты коммунист?» «Да, я коммунист, знаю, что умру, но и вам жить осталось недолго. Всех вас побьют. Ты хоть людей простых пожалел бы, Шувар, они-то за что должны гибнуть? Ты, Шувар, давно труп, тебе от нас не уйти. Вот поймают тебя наши, для начала ноги твои кривые выправят, а потом за душу возьмутся. Вот тогда поплачешь», – кричал связанный по рукам и ногам захваченный офицер, и пена от ярости и бессилия выступала на губах у него. Кривые и короткие ноги Шувара были его большой слабостью. Наследие голодного, рахитичного, рабского существования в нищей украинской семье, которая и видела только горе от тяжелой каторжной жизни в панской Польше. Такого оскорбления Шувар снести не мог. В лице изменился, весь перекосился от злости и взревел, повернувшись к своим помощникам при допросе, среди которых был и Игорь: «Вогнать ему в сраку бутылки, да побольше». Знал чекист, что это такое, лицо белым стало. Но молчит. Сняли с него сапоги, пригодятся другому, сняли галифе – тоже пойдут на дело, и вогнали в него одну за другой несколько бутылок. Умирал чекист тяжело, хрипел от боли, стонал, кровавая пена на губах пузырилась, должно быть, кусал себе от боли губы, зубами скрипел, но ни слова больше не вымолвил. «Отрежьте ему язык», – бросил Шувар и, повернувшись к лестнице, вылез из бункера через люк на свежий воздух. В бункере после таких допросов воняло…1

## 1 - Материал взят из архивов СБ, обнаруженных в 1955 г. после ликвидации окружного провидныка Уляна.

Однако кошмары никогда не мучили Игоря. Даже самое неприятное и страшное для обычного цивильного1 человека воспринималось им как рядовое, нормальное явление в его суровой, полной ежедневной и ежечасной опасности жизни в подполье. Конечно, такие случаи, как дело с захваченным чекистом-коммунистом, было редкостью и душу немножко мутило, но это не смущало Игоря, он не испытывал ни угрызений ни совести, стыда, ни жалости, ни сомнений. В последний год все внимание, все усилия, все действия, все мысли были сконцентрированы в одну точку – найти связь с Шуваром. Он знал и понимал, что должен быть предельно осторожным, так как спецотряды госбезопасности после непонятного для него многомесячного затишья возобновили поиски бандеровцев, вновь начали арестовывать подозреваемых в связях с лесом селян, подбираться к его проверенным и надежно закрепленным многолетним сотрудничеством агентам.

## 1 - Цивильный – гражданский (укр.).

Его радовал приход к нему Романа. Такие хлопцы очень нужны подполью, и он уведет его в Западную Германию. Они там передохнут, подучатся и включатся в настоящую работу по освобождению Украины от большевиков. Брать с собой на Запад Грицька он не может, да тот вряд ли и доживет до весны. Если он в этом году, до бункеровки, найдет Шувара, все равно нужно ждать весны следующего года. Зимой на Запад не пойдешь, это можно делать только летом – следов не видно. А если Грицько доживет до весны и его захватит «безпека»?* И вдруг он расскажет «энкэвэдистам» об уходе его вместе с Шуваром на Запад? Тогда большевики перекроют все границы и переход ее будет значительно затруднен. Бой возможен только при переходе последней, чехословацко-немецкой границы. Конечно, они прорвутся с боем и через советско-чешскую границу, но это означает практически гибель их отряда, который будет таким образом обнаружен, и вдогонку пошлют войска как чехословацкие, так и советские, а немецкая граница будет надежно перекрыта. У Игоря заколотилось сердце: «Ну ясное дело, это единственный выход. Господь простит его. Он лично застрелит Грицька, не говоря об этом ни Роману, ни Стефку. Он провиднык, он знает, что делает. Он застрелит его перед уходом на Запад, когда придет прощаться, и пусть бункер будет ему родной могилой. Так всем будет хорошо. Все равно Грицька ожидает смерть от болезни. Врач во Львове сказал это сопровождавшему Грицька фельдшеру. И так он многим тогда рисковал, направляя больного во Львов. Он, конечно, уверен в Грицьке, но прежде всего надо соблюдать правила подполья. Подвергать риску всю группу ради временного благополучия одного – преступление и ошибка». Так думал Игорь, принимая это решение, и на душе сразу стало спокойнее…

Часто вспоминал Игорь своих женщин, многочисленных подружек в селах, где он ночевал, или пополнял продовольствие, получал информацию, или просто отдыхал, брился, приводил себя и людей в порядок. Девчат он любил, и чем тяжелее становилась жизнь в подполье, тем чаще и острее тянуло его к домашнему теплу, ласковому и горячему женскому телу, ждавшему его и отдающемуся ему в краткий миг любви. Все его женщины – потерявшие своих мужей в партизанке, или в Красной Армии вдовы, или никогда не бывшие замужем девчата, – были желанными для него, и они ждали его, уверенные, каждая, что она – его единственная. Он мог месяцами не встречаться с ними, те знали, кто он и откуда, и терпеливо ждали сладкого для них ночного часа свидания. Каждую из своих женских связей он обставлял надежной агентурой и появлялся у женщины только после встречи с этой агентурой и получения самых свежих сведений. Предательства он ожидал от каждой своей связи и соблюдал высочайшую осторожность. Некоторыми он увлекался и встречался чаще, чем с другими. Чувство увлеченности быстро проходило и вскоре он забывал об этом, изредка вспоминал как приятно волнующее кровь событие; его увлеченность сменялась другой, и так все шло по кругу. Некоторых женщин он оставлял навсегда, даже если и был увлечен ими, получая настораживающую информацию, или выявляя в их поведении что-то ему непонятное, необъяснимое. Ему казалось, что он был в состоянии вырвать из сердца любую любовную занозу, что и делал довольно часто.

Не мог предугадать Игорь, что его черствую и огрубевшую душу озарит светлое для всего живого чувство – любовь. Разве мог он подумать, что встретившись однажды со связной из Ходорова кареокой смуглянкой Оленой Стасулой, известной в подполье под псевдонимом Джерело1 , до конца дней своих не сможет утолить вечную жажду всепожирающей любви, сколько бы ни пил из этого родника. Припав однажды к нему губами, понял он, что не сможет быть более без нее, и искал сам встреч с Оленой.

## 1 - Джерело – родник, источник (укр.).

Девушка, попав впервые в своей жизни в такие жаркие и любимые объятия хлопца, поняла, что и он неповторим для нее, и отдалась ему, восторженная от чувства, охватившего ее. Так они любили друг друга, встречаясь у тетки Олены в селе, где она часто бывала не только по заданию организации, но и просто отдыхала летом. Олена закончила во Львове техникум культуры и работала какое-то время завклубом в селе, где и жила у тетки, а после смерти матери переехала в Ходоров, где устроилась на работу в районную библиотеку. В ОУН ее вовлекли во время учебы в техникуме, и она проявила себя заслуживающим доверия членом. Была какое-то время в лесу в партизанском отряде, но часто болела, простужалась, и командиры решили легализовать ее на постоянное жительство и работу недалеко от Ходорова, у ее тетки, использовав на линии связи, как надежного и проверенного члена ОУН. Вот тогда-то она и познакомилась с Игорем. Хрупкая внешне, но сильная физически, Олена без труда преодолевала расстояние в двадцать километров от Ходорова до теткиного села – где пешком, где попутной машиной или подводой, передавая полученные ею материалы от связных из Дрогобыча или Львова другим связным, и почти каждый раз встречалась с любимым. Утром нужно было быть на работе, и не спавшая ночь Олена чувствовала себя бодрой и здоровой – она была с любимым. Зимой они почти не встречались. Когда перед Рождеством шел обильный снегопад, хлопцы выходили из бункеров и шли к своим людям в села, Олена приходила к тетке и ждала хлопца. Ждала несколько дней. На работе договаривалась – по семейным обстоятельствам за свой счет. И вот она – долгожданная встреча, и жаркие объятия горячо сплетенных тел, и такие родные, любимые губы.

– Погубите вы себя оба, – возмущалась тетка, зная об их отношениях, да их и скрыть было невозможно.

– Тетка Марина, я Олену заберу с собой весной, – отвечал на это Игорь. – Далеко заберу, мы должны быть мужем и женой.

Сам того не ожидая от себя, Игорь хотел всегда видеть Олену рядом с собой, всегда иметь под рукой любимое тело. Никогда он не желал так женщину, как эту хрупкую дивчину. Он любил подолгу смотреть в бездонные глаза ее, ловил взгляд, полный любви и нежности. С ней он не вспоминал свое кровавое прошлое и не думал о непонятном пока для него будущем. Кроме любви их связывали тесные и прочные узы – они верили в будущее родной им Украины, в общем-то слабо представляя себе Украину за левобережным Бугом и Днепром. Олена вместе с Игорем читала литературу, поступавшую на Украину с Запада и передаваемую по линии связи в отдаленные уголки Западной Украины, где эти каналы еще не были перехвачены госбезопасностью. Они изучали историю Украины Грушевского1 , работы Виниченко2. Особенно любили читать вслух «Кобзаря» и другие так понятные им стихи Т. Г. Шевченко. Иногда тихо, почти шепотом, устав от любви, пели любимые песни. С Оленой Игорь нарушил святая святых подполья – он рассказал ей о своем родном селе, матери. Назвал свое настоящее имя. Договорились, что она не будет пока называть его этим именем. Совсем неожиданно для себя он доверился ей и сообщил о планах ухода через границу на Запад и спросил, готова ли она уйти с ним. Девушка ответила сразу же горячим согласием, сказав ему, что ей все равно куда, лишь бы быть вместе. Она уверена, что там, на Западе, в свободном мире они найдут свое счастье и смогут иметь семью и детей. Молодые люди были счастливы одной этой мыслью…

## 1 - Грушевский Михаил Сергеевич (1866–1934), украинский историк, в 1917–1918 – председатель Центральной Рады. С 1919 эмигрант, сменовеховец, в 1924 вернулся в УССР. С 1929 академик АН СССР. Основной труд – «История Украины – Руси» (в 10 т.). Похоронен на Байковом кладбище в г. Киеве. Практически все работы Грушевского после его смерти на Украине были изъяты из библиотек и чтение их было запрещено. Труды Грушевского конфисковывались. Несмотря на все усилия КГБ, устанавливавшего негласно скрытые посты наблюдения, каждую годовщину смерти ученого на его могилу возлагались живые цветы. С позиций сегодняшнего дня Грушевский – патриот Украины, борец за ее державность, ученый с мировым именем, внесший своими работами по истории Украины достойный вклад в мировую историю.

## 2 Винниченко Владимир Кириллович (1880–1951) – украинский историк и писатель, (писал на украинском и русском языках), политический деятель. Председатель Генерального секретариата Центральной Рады (1917–1918), председатель Украинской директории (ноябрь 1918–февраль 1919). В 1919 эмигрировал, в1920 вернулся, был назначен председателем СНК УССР, в том же году вновь эмигрировал. Повести, рассказы, очерки. Социально-фантастический роман «Солнечная машина» (1928), роман-антиутопия «Лепрозорий» (1938), политический роман «Слово за тобой, Сталин» (1950). Пьесы, дневники.

Беда подкралась как всегда неожиданно. Олена стала покашливать и жаловаться на слабость. Ее кашель показался Игорю уже знакомым, где-то слышанным. Ну конечно же, он походил на кашель больного туберкулезом Грицька. «Не может этого быть, – мелькнуло у него в голове. – Олена такая здоровая и цветущая дивчина. Пожаловалась на слабость, так ведь две ночи почти не спала. У нее была тяжелая ночная поездка во Львов, потом обратная дорога и еще ночь со мной. Тут и здоровый устанет, по себе знаю», – думал Игорь. И гнал от себя такие тяжелые мысли. Об Олене думал каждый день, перебирая в памяти детали их последней встречи, и улыбался про себя, и растворялся в нежности ее рук, губ и ласк.

На очередную встречу связная Джерело не пришла. Встревоженный Игорь, не дожидаясь запасной встречи, послал тетку Марину в Ходоров, а сам ждал ее возвращения, укрывшись в старом бункере в лесу. Тетка вернулась к обеду следующего дня и сообщила, что Олене стало плохо на работе, она потеряла сознание, ее увезли в больницу, сейчас ей стало лучше, она уже дома, но температура не падает. Просила передать, что ничего страшного, будет в следующий раз. Сам не свой был Игорь эти несколько дней в ожидании Олены. С субботы на воскресенье подошел, как всегда с охраной, к знакомой хате, постучал условным стуком 3-2-1 и замер в ожидании.

– Лезь в окно, – прошептал знакомый голос.

Уже в комнате Игорь прижимал к себе крепко Олену, лихорадочно ловил губами ее губы, а в ответ хриплый от волнения шепот:

– Не целуй меня, любимый, я тяжело больна, я заразная, у меня открытая форма туберкулеза легких, ты можешь заразиться, так врачи сказали, что я инфекционно опасная. В больницу областную должны положить, лечиться надо. Это очень долгое лечение – врачи говорят, – продолжала взволнованно и хрипло шептать Олена, всхлипывая на груди у Игоря.

Он растеряно гладил ее плечи, волосы, лицо и долго молчал, соображая, что же сказать ей в успокоение и надежду.

– Знаешь, родная моя, все можно вылечить, были бы деньги. Я тебе дам деньги, много денег, ты поезжай в Карпаты, в санаторий, там воздух лечит, мне рассказывали, я знаю.

– Я постараюсь быть здоровой, я буду лечиться. Ты не беспокойся за меня, я крепкая, я выдержу. Себя береги. А со мной не надо сейчас. Я люблю тебя больше жизни. Во имя любви нашей я должна выздороветь, – продолжала взволнованно и горячо шептать Олена. – Сейчас мы с тобой расстанемся. Оставаться вдвоем опасно для тебя. Уходи и не забывай меня. Ты у меня единственный на всю мою жизнь. Линию связи на меня закрой, ищи другого связника. По своей линии на Дрогобыч и Львов я людям уже сказала. Меня все поняли правильно. Не жалей меня, я должна все выдержать. Это испытание от Бога. Пусть Он благословит нас обоих, – и она целовала руки и одежду Игоря.

– Я буду ждать тебя всегда, – ответил мрачным и севшим от напряжения и волнения голосом Игорь. – Жди от меня вестей и денег, я передам с теткой Мариной, – поцеловал ее в волосы Игорь и, цепляясь за подоконник автоматом, полез через окно.

Во дворе его ждали хлопцы. Все ушли в ночь…

Игорь передал с теткой крупную сумму денег Олене и записочку, в которой писал, что через тетку будет передавать деньги на хорошее питание и врачей, что верит в ее излечение и никогда ее не оставит…

Олена долго лежала в областной туберкулезной больнице. Деньги у нее были, Игорь несколько раз передавал, но уже без записок, она была уверена – он соблюдал конспирацию. Потом тетка сказала, что Игорь хотел бы увидеть ее, просил встречу. С трудом добралась Олена в обусловленный день до теткиного села. Встреча с Игорем была безрадостной. Он сидел молча, держа ее руки в своих руках, а она плакала, не в силах сдержать слезы. Обоим хотелось близости… Отвернула лицо от любимого Олена, прижала платок носовой крепко ко рту, чтобы не закашляться случайно…

Расстались молча, и оба не знали, что навсегда.

Вскоре Игоря уведомили его информаторы, что Олену задерживали и допрашивали в райотделе ГБ, но она свою связь с лесом отрицала, ничего не рассказала. Непонятно откуда, но органам госбезопасности было известно об их любви и встречах у тетки. Вскоре пришла весточка через тетку Марину и от самой Олены. Тетка передала устный подробный отчет Джерело о ее задержании и допросе, что допрашивал ее какой-то представитель ГБ из Киева. Обещал вылечить, если она отдаст им Игоря и его хлопцев. Она любит его и никогда не предаст. Сообщила также, что ее мучил начальник Червоненко. Игорю стало спокойно на душе. «Родная Олена, не подвела меня. Выдержала все. А с Червоненко и этим представителем я перед уходом на Запад разделаюсь!»

Историю любви Олены и Игоря сообщил майору Супруну глубоко законспирированный и тщательно оберегаемый от расшифровки надежный агент. Но застать Игоря все не случалось – информация поступала задним числом. Вскоре Игорь порвал все связи в этом селе, а работать с умирающей Оленой было бессмысленно…

Я рвался в бой. Я чувствовал себя охотником, который вот-вот настигнет добычу. Иногда я представлял себе Игоря и его боевиков волчьей стаей, загнанной охотниками в лесок, который по всему периметру обложен флажками. Вожак стаи выйдет к флажкам, понюхает воздух – «Врагами пахнет!» – и вновь уведет стаю в лес. Бывают на такой охоте случаи, когда обложенный со всех сторон опытный и матерый вожак от отчаяния идет напролом, перепрыгивает флажки, кое-кто из стаи следует за ним, но все равно все они попадают под пули многочисленных стрелков, стоявших плотно на линии огня.

Опергруппа шла по следу Игоря, сжимая постепенно кольцо вокруг выявляемых связей бандгруппы. К нам поступили сведения, что люди Игоря прощупывают обстановку и подступают к колхозному зоотехнику в одном из сел, где он в прошлые годы имел агентуру и пособников. Говоря оперативно-жаргонным языком того времени, было принято решение «конспиративно снять» этого колхозного специалиста и, напомнив ему о его принадлежности в прошлом к ОУН и трехлетнем нахождении в бандеровском отряде, осуществить вербовку с целью выхода на Игоря или Шувара. Этот человек вышел с повинной несколько лет назад. Проведенным тогда следствием не было получено данных о его личном участии в конкретных боевых акциях бандеровских бандформирований и в других мероприятиях по ликвидации совпартактива. В общем, жил себе спокойно бывший бандеровец, работал исправно в колхозе, имел добротную хату, достаточно личной домашней скотины и птицы. По его показаниям в прошлом, он и оружия в лесу не имел, кашеварил, был фельдшером, потому что, как он говорил, лечить скотину и людей – одно и то же, – все они одинаково живые существа, требующие ухода и присмотра.

Но как «снять» его конспиративно, незаметно в условиях села? В городе можно в военкомат, райисполком, в домоуправление вызвать. Да и просто на улице, зная маршрут движения, «снять» незаметно от прохожих и в машину – пустяковое дело. А тут как? По согласованию с райкомом партии специально организовали районное двухдневное совещание животноводов, ветеринаров и зоотехников. Этого зоотехника задержали, когда он уже возвращался и подходил к своему селу, – вышли оперработники из кустов, посадили в стоявшую рядом автомашину – «козел» со шторками на окнах и через час беседовали мирно в райотделе. Вел он себя спокойно, на вопросы отвечал охотно. Рассказал и то, что органам не было известно: несколько месяцев назад кто-то из незнакомых ему боевиков приходил от Игоря, с которым он в прошлом был знаком по подполью. Почему не сообщил? Так ведь страшно. И кому он должен был сказать? Пьянице председателю сельсовета? А почему он должен ему верить? Ему жить хочется. Хватит с него и бункеров, и лесных переходов. Оказать помощь органам в захвате или ликвидации Игоря? А как это сделать ему одному? В принципе он согласен на сотрудничество с госбезопасностью, если будет исключен риск.

Взяв у Зоотехника (такой псевдоним ему дали после вербовки) соответствующую подписку о готовности и согласии оказать помощь в ликвидации или захвате Игоря и его боевиков, а также обязательство не разглашать ни сам факт контакта с сотрудниками госбезопасности, ни все ставшее ему известным в ходе этого сотрудничества, договорились, что он, прикрывая свое довольно продолжительное отсутствие личными делами в Ходорове, возвращается на курсы и уже потом вместе с остальным потоком участников совещания едет домой. Обговорили с ним и условия связи. Показали, как пользоваться ампулами спецпрепарата «Нептун-47», как включать аппарат «Тревога», как обращаться с пистолетом ТТ, которого, как он выразился, «в руках не держал, только видел у хлопцев в лесу». Договорились, что на очередной встрече ему вручат «Тревогу», «яд» («Нептун-47»), дадут пистолет и патроны к нему, в лесу проведут тренировочные стрельбы, так как Зоотехник продолжал категорически утверждать, что он никогда не пользовался никаким оружием. Зоотехник оказался на редкость способным «учеником». Если с ампулами он мог обращаться профессионально по своей работе, то с пистолетом он всех удивил необычайно. На глухой старой и заброшенной лесной делянке я расставил три чурки, взятые из штабелей лесозаготовок, по высоте и диаметру близкие к человеческому телу, и, еще раз показав Зоотехнику, как разбирается и собирается пистолет, как снаряжается магазин, поразил три бревна пятью выстрелами с расстояния 3–3,5 метра, промазав при этом дважды. Сказали Зоотехнику, что стрелять он должен только при условии, если в хате будет не больше трех бандитов и никого на дворе. Стрелять в крайнем случае, а самое надежное – дать им в пищу, водку, или воду «яд» из врученных ему ампул. Если боевики будут вместе принимать пищу за столом и при этом дадут попробовать вначале только одному, наблюдая возможную реакцию от препарата из ампулы, выбрать момент и стрелять через 5–7 минут обязательно, как только первый примет пищу. Этот-то первый через 5–7 минут уже безопасен – его палец не нажмет на спусковой крючок.

Каково же было наше удивление, когда Зоотехник привычными движениями рук, разобрал и собрал пистолет и, самое примечательное, – попал точно в середину каждого из трех бревен с первой попытки и с трех выстрелов. Дальнейшее обучение и тренировки в стрельбе отпали за ненадобностью…

* * *

Неприятным для меня были ночные встречи с агентурой в глухих селах и хуторах, куда я добирался вместе с кем-либо из райотделовских сотрудников, как правило, автомашиной, под прикрытием двух – трех солдат. Ночи темные, тихие. Машину оставляли с вооруженным водителем за 1,5–2 километра от места встречи. Далее двигались молча, стараясь не производить шума, особенно в лесу, где все хрустит и шелестит. За сто – сто пятьдесят метров оставляли солдат, проинструктированных заранее. Затем максимально осторожно с пистолетом или автоматом наготове выдвигались к самому месту встречи, где абсолютно невидимый в ночи нас поджидал агент, как правило, обычный сельский вуйко. Он сидел где-нибудь под стогом сена тихо, как мышь, и сердце обрывалось от страха, когда моя рука или нога упиралась или наталкивалась на что-то упругое, живое, человеческое. Садились рядом, тесно прижавшись друг к другу. От вуйки, как от каждого селянина, пахло чем-то кисловатым, как будто перемешались в одно целое запахи сквашенного молока, редко мытого тела, застоялого воздуха хаты, коровника, навоза и крестьянского, выжатого тяжелым трудом пота. Я жалел этих людей, так мало видевших радости и счастья в жизни. Почти все они не по доброй воле были связаны с госбезопасностью. Почти все – бывшие бандеровцы, партизаны лесные, или бандпособники, имевшие в прошлом тесные связи с подпольем ОУН, или повстанцы, оказывавшие в прошлом, а иногда и в настоящем (зачастую и без ведома госбезопасности), помощь своим братьям по классу – вчерашним крестьянам, а ныне подпольщикам, бандеровцам-оуновцам, революционерам, карбонариям1 , не знавшим и не понимавшим смысл этого слова, но слышанным ими от провидныков ОУН, так иногда называвших себя.

## 1 - Карбонарии – члены тайного общества в Италии, во Франции, Швейцарии и на Балканах в XIX веке, боровшегося за национальное освобождение. Они возглавляли буржуазные революции, имели высочайшую конспирацию и особую символику. Все это нравилось и соответствовало духу оуновских руководителей.

Шепотом вели короткие переговоры, типа: «Новости какие-нибудь есть? Хлопцы не приходили? Что слышно в селе?» И, как правило, такой же короткий ответ: «Не-а, ничего не слышно». И очень редко: «Говорили соседи (называлось имя), что в селе «А» на прошлой неделе тетка «У» слыхала на базаре от знакомой, что у такой-то сын в лесу видел вооруженных людей, не похожих на военных. Наверное, хлопцы из леса». На этом встреча заканчивалась. Иногда агенту давали, без расписки конечно, немного денег. Немного, потому что дали бы и больше, да как он эти деньги легализует, когда кругом сплошная бедность и безденежье. Я часто вспоминал двух красавиц сестер в одном из сел Дрогобычской области. Обе были в прошлом любовницами Игоря и обе честно и откровенно дали в свое время показания о нем и закрепили свои отношения с органами, отдав госбезопасности нескольких оуновцев. У этих девчат был свой счет с подпольем. Отца их лучшей подруги, пришедшего с войны с двумя орденами Славы и первым записавшегося в колхоз, повесили бандеровцы во дворе собственного дома. Дядька этот, когда остались сестры без родителей, помогал им выжить в лихое время то хлебом, то куском сала, то дровами, то деньгами. Любили и уважали его, как отца родного. Вот и мстили повстанцам. Правда, выборочно, не всем. Игоря уважали, он тоже когда-то помогал им да и спал с ними по очереди. Сестры не обижались. Мужиков все равно нет, а этот хоть изредка, да приласкает. Сильный мужик был, мог их всю ночь любить, по очереди, обеих.

Я несколько раз встречался с ними, темной ночью постучав условно в окно, вместе с Лихоузовым проходил в хату, и плотно занавесив окна старыми, рваными одеялами, мы вели короткие беседы. Жалко было этих красивых, еще совсем молодых, но уже обездоленных женщин. На голове вместо платков крашенные вафельные солдатские полотенца, вместо пальто ватники, на ногах – сапоги старые, тоже солдатские. От денег и дров отказывались – что соседи подумают, если что-то заметят. Единственная радость для них была – консервы мясные из погранпайка приносили с собой работники. Банки от них сестры глубоко закапывали потом на огороде, с которого в основном и жили. В колхозе на жалкий в те годы трудодень не прожить было.

Передали как-то мне на связь старого и опытного агента, проживавшего на хуторе, недалеко от крупного села. А у соседа его кобель здоровенный рыжий появился. Хозяин псину эту уже взрослым щенком из Львова привез. Собак тогда, по ночам гавкающих, в селах, и тем более по хуторам, почти не было – всему ночному лихому люду, как подполью, так и госбезопасности мешали спокойно работать. Несколько месяцев не проводились встречи с этим агентом. Сбежались накоротке обусловленно в Ходорове, что было небезопасно для него, а он и говорит, что щенок превратился в громадного злого пса, который за километр чует чужого и так лает, что все на хуторе просыпаются. Как быть? Убить бы надо. Я и говорю вознице, чтобы тот пристрелил пса. Возница ни в какую: «Я собак люблю, стрелять не буду, просите другого». Я – к одному из оперработников, убей, мол, собаку. Тот отвечает, да в присутствии других сотрудников, что это не его участок и стреляйте собаку сами. Показалось мне, что смотрят на меня сотрудники насмешливо – что будет делать «представитель» центра. «Ладно, сам пристрелю пса», – сказал я и вышел из комнаты. Велел вознице бричку снарядить и срочно, пока светло, выехать на этот хутор. Поехали. Проезжаем по пыльной дороге рядом с хутором, пес и выскочил. Лает остервенело, мчится за бричкой в клубах пыли, норовит за колесо или подножку брички ухватить зубами. Глаза ярко желтые, злобные, пасть от ярости в пене, клыки здоровенные. Такой порвет до смерти человека чужого. Передернул я затвор своего ППС, почти ко лбу норовившего ухватить меня в бричке пса приставил. Щелкнул звонко выстрел, погашенный огромным вокруг пространством, и пыль поглотила мгновенно замолкнувшую и исчезнувшую в ней собаку. Сейчас, видя на московских улицах больших собак – бомжей, я с болью в сердце вспоминаю эту кому-то преданную псину и сожалею о том выстреле и собачьей, никому не нужной смерти. Боялся, что подумают обо мне коллеги как о мягкотелом работнике, характер нерешительный боялся показать. С тех пор, если найдется в кармане завалявшийся кусочек чего-то, а иногда и специально взятый с собой, дам собаке, особенно большой и рыжей. Бередят старую душевную рану мою многочисленные московские собаки – бомжи, не имеющие ни дома, ни хозяина, но всегда делающие вид, что кому-то принадлежат, что у них тоже есть хозяин, и спешат куда-то по одним им известным собачьи делам…

Возница после этого случая с собакой несколько дней избегал разговоров со мной. Потом отошел.

В начале осени 1953 года в селе Черче на Станиславщине силами Ходоровского мотомехдивизиона проводилась операция по захвату двух связников, следовавших от Шувара к Игорю. Сведения о их появлении поступили в ходоровский райаппарат совершенно неожиданно. Начальник Рогатинского райотдела по телефону сообщил в Ходоров, что один из его агентов задействовал «Тревогу», а это означало, что он применил к посетившим его бандеровцам спецпрепарат «Нептун-47», после чего и включил это устройство. Местные органы были готовы к появлению людей Шувара или Игоря, но кто именно пришел к их человеку и сколько, пока не было известно. Оперативного состава в это время в Рогатине было немного, помощь из Ивано-Франковска явно не успевала. Действовали с Ходоровом по заранее подготовленному плану. Буквально за час оперативная группа и рота солдат были на машинах доставлены в район проведения операции. Боевики проделали большой путь и решили на пару дней остановиться на отдых, как они полагали, у надежных людей, оказавшихся в действительности давно сотрудничавшими с органами госбезопасности. После стыковки в обусловленном месте рядом с селом с оперативниками из рогатинского райаппарата весь состав прибывшей из Ходорова группы выдвинулся к уже известной хате и блокировал ее. С момента поступления сигнала «Тревоги» прошло почти три часа. Действие препарата заканчивалось. Ждали появления хозяина, который должен был, как его ранее инструктировали, выйти из хаты на дорогу и идти в сторону леса. Хозяин не появлялся. Как выяснилось позже, он боялся выйти на улицу и ждал развязки событий у себя в доме. Ни офицеры-войсковики, ни солдаты тем более не были вообще посвящены в применение сильнодействующего на организм человека специального препарата. Парадоксальная ситуация: все местные жители знают, что чекисты используют для захвата живыми оуновцев «отруту», а наши военные спецподразделения не знают, так как это мероприятие являлось сверхсекретным. Во всяком случае никто из участвовавших в данной операции военных не знал об этом. Хата была окружена плотным кольцом автоматчиков, перекрыты все возможные пути отхода, на самых опасных, граничащих с лесом участках установлены пулеметы. В нужных местах расставлены и проинструктированы ракетчики…

Громко стукнула дверь, раздался слышный в ночи стон, и сразу же в небо ушла осветительная ракета, заливая мертвым, голубоватым светом окрестность. Четко высветились от ракеты две согнутые фигуры, стоящие со свисающими с плеч автоматами. Бандиты! Длинная автоматная очередь разодрала тишину ночи. Погасла ракета. Чернильная темнота и свистящий злобный голос офицера солдату: «Ты что наделал, сволочь! У тебя была команда стрелять?» «Я испугался, товарищ капитан». Со всех сторон ударили лучики карманных фонариков. Офицеры-оперативники и войсковики подбежали к лежавшим посредине двора, почти касаясь друг друга, двум мужским телам. Один явно мертв. Несколько пулевых отметин на спине и голове. Второй без признаков ранения лежит на спине, широко раскинув руки и ноги. Он тяжело и надсадно стонет. «Препарат действует, живой, наверное», – думаем мы.

– Заноси обоих в хату, – командует кто-то из офицеров солдатам.

Те берут тела и несут их к хате.

– Этого осторожно, он живой, – продолжает командный голос. – Рацию сюда, и быстро.

Солдаты вносят тела в большую светлую комнату, на голубоватых от синьки стенах – раскрашенные по трафарету листья клена зеленого цвета. В комнате остаются только офицеры и запыхавшийся от быстрого бега военный фельдшер, прибывший на операцию, как и положено, вместе с солдатами. Он поднимает веко одного из лежащих на полу и коротко бросает: «Мертв, можно было и сразу сказать, что мертв, вон сколько в нем дырок, только в голове две». И сразу начинает заниматься раненным. Тот лежит на полу, вытянувшись во весь рост. Здоровенный красивый парень с золотистым, потемневшим от пота кудрявым давно не стриженым чубом. Волосы на затылке намокли от крови. Фельдшер прощупывает голову и говорит, что голова целая ран на ней нет. Откуда же кровь? Он осторожно с помощью офицеров переворачивает тело на живот и разрезает своими ножницами из медицинской сумки грязную и намокшую со спины от крови гимнастерку. Вот оно ранение.

– Пуля прошла по касательной у основания шеи, там, где шейные позвонки переходят в позвоночник. Крови немного, но, видимо, пуля задела позвоночник, зацепила что-то важное. Может быть, разрушила часть позвонка, – говорит фельдшер. – Необходимо срочное хирургическое вмешательство в стационарных условиях, а пока я смогу только перевязать его.

Он ловко и быстро делает раненому укол и перевязку. Связь по рации уже задействована. Об исходе операции сообщили во Львов, Дрогобыч и Ивано-Франковск. Спрашивают, как быть с врачом. Сохранить жизнь, в общем-то, случайно раненному оуновцу крайне важно для выхода на действующий канал связи. Тем более что в кожаном футлярчике старой офицерской портупеи, предназначавшемся для командирского свистка, обнаружен и изъят «грипс» – прошитая белой ниткой и залепленная с концов записка на вощеной бумаге. Пока не ясно, кто именно убит и кто этот оставшийся в живых. Портупея принадлежит раненому, всем понятно, что «грипс» имеет какой-то конечный пункт назначения и без живого «почтальона» заполучить адресат практически невозможно. Запищала рация – это Львов. На связи сам начальник управления – генерал Шевченко. Он говорит, чтобы приняли все меры к сохранению жизни раненого, что через час в село Черче вылетит санитарный четырехместный самолет. По авиационной карте посадка в это время года возможна рядом с селом у реки. Пусть люди проверят еще раз луг на предмет надежности посадки. В самолете будет врач, оперработник и агент – в прошлом один из руководителей СБ, который в лицо должен знать этих двух, если они боевики Шувара. За окнами сереет. Часть офицеров выходит, чтобы организовать прием самолета. Тело убитого выносят и кладут во дворе на брезент. Небо на востоке начинает светлеть и почти сразу же слышен стрекот санитарного «кукурузника». Еще через полчаса в комнату входит врач, сразу же склонившийся над раненым. Он тихо о чем-то переговаривается с фельдшером. Рядом стоят львовский оперработник и агент. Агент, внешне солидный и представительный мужчина с протезом вместо левой руки (позже я узнал, что этот довольно известный в подполье руководитель попал в плен без сознания, с ним долго работали, и в конечном итоге склонили к сотрудничеству, вернув ему за это жизнь и семью из Сибири), наклонился над раненым, который, придя в себя, осматривал из-за полуоткрытых век комнату и столпившихся вокруг него людей.

– Вы узнаете меня, друже Сирко? – спрашивает лежащего на полу раненого агент из Львова.

– Да, узнаю, друже провиднык.

– Кто я и какое у меня псевдо?

– Вы, друже провиднык Дуб, – отвечает раненый оуновец, и лицо его искажается то ли от боли, то ли от подобия улыбки. Он медленно слепым движением поднимает руку, как будто хочет коснуться бывшего «эсбиста», который так же протягивает к нему навстречу руку, пальцы их соприкасаются.

– Да, я узнал вас. Это хорошо, – еле слышным голосом произносит Сирко, и глаза принимают бессмысленное выражение, взгляд становится отсутствующим.

Он снова медленно поднимает руку по направлению к стене:

– Листья, какие зеленые листья, – чуть слышно шепчут его запекшиеся губы, и он вновь впадает в беспамятство.

Дуб пытается что-то еще спросить Сирко, но тот совсем не отвечает и закрывает глаза.

– Я знаю их обоих, – обращаясь к стоящим рядом с ним оперативным работникам, говорит Дуб. – Там во дворе, убитый – Соловей, а это Сирко, оба боевики Шувара.

Не приходящего в сознание Сирко на носилках несут к самолету. В хате остается несколько оперативников Рогатинского райотдела, с ними подъехавший из Ходорова майор Червоненко, старшее начальство ходоровского мотомехдивизиона. Все ждут руководство из Ивано-Франковска. Село Черче – их район, операция проводилась на территории их области. Надо уладить кое-какие формальности с оставшимся во дворе телом, провести работу с хозяевами, их соседями, с жителями села, ставшими очевидцами происшедшего. Главное – залегендировать непричастность хозяев хаты к чекистской операции. Местные оперработники приступают к известной им работе. По сути, произошел провал операции. Речь шла о захвате связников Шувара живыми. Солдат плохо проинструктировали. Здесь была вина и оперработников…

В райотделе меня ждала телефонограмма из Львова – срочно вместе с изъятым у Сирко «грипсом» выехать во Львов, куда через несколько часов из Киева прилетает сам министр Тимофей Амвросиевич Строкач. Дана команда пока «грипс» не вскрывать – это сделают специалисты во Львове, чтобы в случае необходимости, узнав содержимое, вновь так же аккуратно запечатать и проводить нужную оперативную игру. Той же телефонограммой сообщается, что Сирко умер во время полета во Львов.

На мгновение в голове мелькает мысль: «Такой здоровый и красивый хлопец, богатырь, и такая маленькая пулька по касательной. И смерть. Он так был нужен живой. Хорошо, что от него остался этот бандитский «грипс», он, может быть, поможет что-то сделать для захвата или ликвидации банды». Я поглаживаю осторожно пальцами эту таинственную, закатанную в трубочку и слегка сдавленную, чтобы удобнее прошить ниткой, залепленную с обоих концов воском длинную полоску вощеной бумаги. «Что же там написано, кем и кому?» – думаю я и, аккуратно упаковав в конверт записку и положив ее в офицерскую сумку, спускаюсь к ожидающей меня автомашине.

Во Львове все ждут министра. Команда вскрыть захваченный у боевиков Шувара «грипс» уже получена, и специалисты из Львовского ОТО ловко и успешно, не портя, как говорится, документ, делают это. Посвященные в секретное мероприятие читают исполненный химическим карандашом и мелким почерком на вощеной желтоватой бумаге 8х20 см, сложенной в гармошку следующий текст:

«Друже Iгор! Зустрiч з Вами вiдбудеться першого понедiлка кожного мiсяця о 17 годинi за московським часом в горiлому лiсi бiля того бiлого каменi, де в 1948 роцi сл. п.д. Жук забив двох бiльшовикiв. Шувар1.

## 1 - «Друг Игорь! Встреча с вами состоится в первый понедельник каждого месяца в 17 часов по московскому времени в горелом лесу, у того белого камня, где в 1948 году славной памяти друг Жук убил двух большевиков. Шувар. (Пер. с укр. авт.).

Записку фотографируют, чтобы можно было работать с текстом, не прикасаясь к оригиналу. На совещании принимавших участие в этой операции и связанных с ней сотрудников министр делает жесткое замечание по поводу результатов – надо было, как и планировалось, брать только живыми, все условия для этого были, боевики Шувара в момент стрельбы, которая велась на поражение, находились под воздействием спецпрепарата. Почему получился такой непонятный срыв? Почему солдат открыл огонь? Солдаты должны были быть предупреждены, что в данной операции стрелять можно только по команде и не проявлять никакой инициативы. В результате – просчет и недоработка. Ищи-свищи теперь ветра в поле. Конечно, продолжал министр, мы будем с использованием полученного «грипса» проводить комбинацию, имея целью выход на Игоря и Шувара. Министр внимательно обводит взглядом присутствующих, и, обращаясь к начальнику отдела МВД Украины майору Петру Яковлевичу Свердлову, спрашивает:

– Может быть, Петр Яковлевич, дадите пояснения?

Петр Яковлевич Свердлов, самый молодой начальник отдела в системе госбезопасности Советского Союза (так, во всяком случае, утверждали киевские кадровики), невысокого роста, с добрым типично славянским лицом, покрытым веснушками, и рыжеватой копной волос, подстриженных под модный в те годы полубокс, резко поднялся с места.

– Товарищ министр, к сожалению, операцию провели неудачно. Я не снимаю вины с себя и с оперработников, задействованных в ней, тем более операция контролировалась участвовавшими в ней сотрудниками центрального аппарата. Стрельба произошла случайно. Поднятая по тревоге рота ходоровского мотомехдивизиона укомплектована на 80% солдатами первого года службы. Большинство из них находится в дивизионе не больше двух месяцев. Кроме офицеров никто из них не принимал участия в чекистско-войсковых операциях, живого бандита не видели.

– Вы должны были, товарищ Свердлов, учесть это, тщательно проинструктировать солдат, разъяснить им, что стрелять следует только по команде командира. Почему вы не сделали этого?

– Тимофей Амвросиевич, наши сотрудники, следовавшие вместе с ротой солдат, по дороге дали прямое и строгое указание всему офицерскому и сержантскому составу не стрелять без команды, бандиты нужны живые, что нами все предусмотрено для их захвата. Но у нас даже офицеры-войсковики не посвящены в мероприятия с использованием наших спецпрепаратов. Это сверхсекретная акция. В то же время нам хорошо известно, что население Западной Украины, связанное с оуновским подпольем, от мала до велика не только знает о применении спецпрепаратов, или, как они его называют, «яда», но и способы защиты – пищу пробуют на животных или на хозяевах. На этот счет у бандитов по линии их СБ свои указания имеются. Солдат не виноват. Он не знал о команде «не стрелять», до него командиры этой команды не донесли, мы разбирались и точно установили. Офицеры и младшие командиры и мотомехдивизионе, виновные в этом, наказаны.

– Ладно, Петр Яковлевич, не будем размахивать кулаками после драки. Работать надо лучше. Я дал указание по всем восьми западноукраинским областям искать убитого бандита по кличке Жук, кто из советских людей – военных или гражданских – был убит где-то в «горелом лесу, около белого камня». Пока нет результатов. Бандитов по кличке Жук известно не один десяток, а что касается, как указывает в своей записке Шувар, ликвидации неизвестным нам пока Жуком «двух большевиков», то в 1948 году в боях с УПА и другими бандитскими формированиями погибли сотни советских людей – и по одному, и по двое, и по трое, много погибло. Вряд ли мы найдем именно это место.

Совещались долго, с перерывами. Было принято решение изготовить «грипс» от имени Шувара к Игорю, дать свое место встречи и условия. В распоряжении органов госбезопасности имелось несколько «грипсов», ранее перехваченных от Игоря к Шувару, Уляну, и еще нескольким руководителям оуновского подполья, и от них к Игорю. Последняя оуновская записка от Игоря была всего лишь пару месяцев назад. Обсуждался вопрос выхода на Шувара. Порешили предоставить место встречи его с Игорем на одном из глухих хуторов, где, как нам было известно, проходила встреча командиров УПА в 1948 году, на которой они оба присутствовали.

– У нас есть подготовленные для этой встречи с Игорем люди, которые бы смогли доказать Игорю, что они боевики Шувара? – спросил министр. – Вы все хорошо знаете, что Игорь, направив «грипс» Шувару, выйдет на встречу только с ним и ни с кем другим. Встреча состоится только в светлое время суток, о чем всегда пишет Игорь. Он хорошо знает всех своих адресатов и. если на встречу выйдет неизвестный ему человек станет стрелять. Я не знаю, кто бы из наших людей рискнул пойти на это, да и стоит ли это делать.

– Я сам пойду, товарищ министр, – громко произнес Свердлов и встал со своего места. – Я готов выступить в роли Шувара. Роста я с ним одного, он такого же телосложения, плотный, круглолицый, меня могут специалисты подгримировать под него. У нас есть четкие его фотографии, есть лично знавшие его люди, наша агентура, его бывшие боевики. Все пройдет успешно, я уверен. Я ликвидирую его лично. Дадим Игорю известное ему и Шувару место встречи у заброшенного старого колодца в лесу, рядом с хутором, где мы недавно изъяли бандитский архив. Об этом мероприятии никто не знает. А документы в него в разное время закладывались и Игорем, и Шуваром.

– Мы знаем, что ты, Петр Яковлевич, смелый человек, опытный профессионал. Но разрешить даже тебе такую операцию не имеем права. Игорь будет внимательно просматривать окрестности, организовать нашу засаду, не обнаружив себя при этом, практически невозможно. По правилам подобных встреч он будет сам наблюдать и фиксировать всех людей, подъезжающих или проходящих в сторону хутора. Шувар, как Игорю известно, будет выдвигаться к месту встречи в сопровождении одного-двух боевиков. Подходы к хутору хорошо просматриваются со всех сторон. Входить в контакт с хозяевами хутора в данном случае не имеет права ни та ни другая сторона. Только при этих условиях, хорошо зная лично Шувара, как говорится «в лицо», Игорь выйдет навстречу.

– Тимофей Амвросиевич, – продолжал горячо доказывать Свердлов, – он меня в гриме, в плащ-палатке не признает сразу как подставу, я успею расстрелять его из автомата.

– Нет, Петр Яковлевич, ни тебе, ни твоим людям условия такой дневной встречи, которые диктует Игорь, не подходят. Он не случайно в своих записках предупреждает – встреча только лично с Шуваром и только в светлое время суток. И знаете почему? – спросил министр, обводя всех присутствующих взглядом который, в конце концов, остановил на Свердлове. Все молчали. – У Шувара есть особая примета, известная всем, знающим его в подполье. У него кривые ноги, и это заметно издалека. Они у него аномально кривые, колесом. Уловив неладное, Игорь первым откроет огонь. И нет нашего майора Свердлова. С твоими ногами ты явно не подходишь на роль Шувара, – улыбнувшись, произнес министр.

Все невольно посмотрели на ноги Свердлова – подтянутый, молодцеватый, в полувоенной форме, в новых хромовых офицерских сапогах, его прямые и стройные ноги даже при самом большом воображении и фантазии невозможно было представить кривыми…

Мне поручили срочно выехать в Киев с «грипсом» – оригиналом, чтобы с помощью специалистов точно воспроизвести известный Игорю почерк Шувара и дать свое место встречи. В Киеве я впервые увидел, как работают специалисты по подделке почерков, подписей, любых кем-либо исполненных письменных документов. Их было двое на всю Украину. Большие мастера. Оба бывшие летчики и оба Николаи. И вся хитрость – столик с матовым стеклом, подсвеченный сильной лампой снизу, тонкая, плотная, как папиросная бумага, калька, на которую наносилась точная копия почерка объекта. И все. Остальное – умелые руки и максимум внимания. Такие мастера – от Бога. Никакая графическая экспертиза не выявит подделки. Это точно. В последующие годы, работая за рубежом и в Москве, я неоднократно имел дело с подобными спецами – профессионалами высочайшего класса: например, они могли ловко и быстро вшить в одежду так называемый «спутник»1 , который позволял контролировать самый тихий разговор вне помещения, а затем, проведя соответствующую комбинацию, так же ловко изъять микрофон. Или быстро вскрыть без повреждения сейф, любой кодовый замок…

## 1 - «Спутник» – специальное устройство, когда объекту внимания органов госбезопасности вшивают в воротник пиджака или пальто микрофон-пластину, выявить который простым прощупыванием невозможно.

Через день я возвращался в свою опергруппу, заехав по дороге во Львов для доклада начальству. Новый «грипс» выглядел точно так же, как оригинал, но был уже с другой «начинкой». Игорь получит, если комбинация пройдет успешно, новое место встречи, где и будет ждать его чекистская пуля…

* * *

В актовом зале Львовского управления госбезопасности проходило расширенное совещание начальников райотделов в Западной Украине. Повестка дня одна – уничтожение полковника УПА Васыля Кука, взявшего на себя, после ликвидации в 1950 году генерала Тараса Чупринки, все полномочия и всю власть в руководстве агонирующего, но все еще опасного оуновского вооруженного сопротивления. Найти Лемиша во что бы то ни стало, не считаясь ни с чем. Таково указание Москвы и Киева. Руководство было увер, что, как только будет захвачен или ликвидирован Кук, все те, кто с оружием в руках продолжает сопротивление, утратив консолидирующую основу, выйдут с повинной или будут уничтожены. Чекисты понимали обреченность этих людей и располагали точными агентурными данными, что сдаваться они не намерены. Не случайно руководители этих маленьких очагов сопротивления искали выходы на Запад, чтобы уйти от уничтожающего удара, хорошо сознавая, что другого пути нет – вокруг была смерть, которую эти последние бандеровские могикане готовы были принять во имя своих националистических идеалов, прочно вбитых в их головы, Донцовым1 , Петлюрой, Бандерой и другими многочисленными идеологами и толкователями украинского вопроса.

## 1 - Донцов Д. – теоретик так называемого интегрального национализма, являющегося идеологической основой ОУН.

ЦК Компартии Украины по команде Москвы не случайно ставил вопрос о захвате Лемиша живым. Потом обрушить на него водопад идеологического воздействия, сломить его политическую волю «самой современной марксистско-ленинской идеологией», заставить поверить в победу коммунизма, советской власти на Украине. А Украина принадлежит не только украинским националистам, но всему украинскому народу, всем трудящимся Советского Союза, так как является составной частью Советского государства, самой крупной советской республикой. Доказать Лемишу, что идеологическая основа его вооруженной борьбы с советской властью несостоятельна и была обречена на провал с самого начала. Лемиш был нужен живым, чтобы заставить его работать на советскую власть. Он сможет под нашим влиянием и, разумеется, с собственного согласия, с нашей помощью написать нужное нам обращение ко всем украинцам, в том числе и к диаспоре за рубежом, в котором не только откажется от националистических идей, публично покается в своих заблуждениях, но и призовет ту часть все еще непокорных украинцев к повиновению советской власти, ибо именно эта власть самая справедливая на Земле, и т.д. и т.п.

Так или приблизительно так рассуждало руководство госбезопасности Украины, составляя планы захвата полковника УПА Васыля Кука живым. В любом случае, живой или мертвый, Лемиш был нужен органам для осуществления ряда широкомасштабных акций, направленных если не на разгром, то на значительное ослабление влияния зарубежных центров ОУН, активно сотрудничавших с американскими и английскими спецслужбами.

Органы ГБ Украины имели надежные источники в Мюнхене и располагали самой свежей и точной информацией о действиях ЗЧ ОУН и ЗП УГВР. Почти все каналы связи с Мюнхеном были перехвачены, успешно велись оперативные радиоигры от имени легендированных органами госбезопасности оуновского подполья и групп, якобы все еще действующих на территории Западной Украины. В любом случае органы ГБ планировали использовать имя полковника Васыля Кука даже в случае его гибели. Вот почему, спустя длительное время после захвата Лемиша в мае 1954 года, все еще продолжались его поиски с привлечением крупных пограничных и войсковых частей, проводились крупномасштабные чекистско-войсковые операции. О задержании и аресте Кука и его жены Уляны знало только несколько десятков чекистов, строго предупрежденных о неразглашении факта захвата этого бандеровского лидера. Насколько мне было известно, из числа гражданских властей о захвате Лемиша знали только три человека – секретарь ЦК Компартии Украины А. И. Кириченко, секретарь по пропаганде ЦК и генеральный прокурор Украины Р. А. Руденко. Даже когда тюрьму КГБ посещал прокурор по надзору Генпрокуратуры и производил обход всех камер и помещений тюрьмы, Кука и Уляну под предлогом прогулки срочно выводили в город в сопровождении обычно двух оперработников, что впоследствии вызывало у Василия Степановича ехидный вопрос: не боялись ли чекисты тогда, что он мог сбежать – ведь практически без охраны ходили по городу. Опытный конспиратор, Кук, конечно же, был уверен, что охрану его на улице осуществляют не только открыто приставленные к нему оперработники, но вряд ли он догадывался о масштабности охранных мероприятий. Подобные вынужденные «прогулки» тщательно обставлялись надлежащим сопровождением и охраной минимум двумя бригадами (а это до двадцати человек) наружного наблюдения, которое, конечно же, и понятия не имело, каких важных «птичек» оно охраняет…

Тогда, в начале 50-х годов проводился ряд агентурно-оперативных комбинаций по захвату Лемиша.

С помощью легендированной бандбоевки в оуновское подполье по действующим его каналам был внедрен агент Партизан, которому удалось установить связь с боевиками Лемиша, полностью войти к ним в доверие. Была проведена остроумная комбинация. Партизан с двумя агентами из числа бывших бандеровцев, действуя от имени легендированного оуновского подполья на территории Хмельницкой области, несколько раз встречался с настоящими подпольщиками. Это были боевики Лемиша, известные госбезопасности, Чумак и Карпо, которые по заданию Лемиша разыскивали одного из командиров УПА с Волыни. К этому времени разыскиваемый Лемишем провиднык вместе со своей боевкой был уничтожен спецподразделением госбезопасности, и органы ГБ, сознательно скрывая факт его гибели с целью проведения планируемой операции, инсценировали благополучный выход из боя, отрыв с двумя также «уцелевшими» боевиками от преследовавших их чекистов и отход по надежным маршрутам к старым связям на территории Хмельницкой области. Лемишу и раньше было известно, что этот человек поддерживал контакты с несколькими оуновскими группами в восточных регионах, но он эти связи не знал, проверить их не имел возможности, как и не мог знать, у кого именно тот укрывается. Партизан якобы лично знал провидныка и его боевиков в Хмельницкой области и так точно, в деталях описал внешность этих людей, так увлекательно и убежденно пересказывал Чумаку и Карпу некоторые, в общем-то, известные в подполье истории из жизни этих подпольщиков, что у Лемиша, которого Чумак подробно информировал о встречах с Партизаном, не осталось и тени сомнения, что он имеет дело с настоящим подпольщиком, а не с подставой госбезопасности. И все же что-то настораживало Лемиша, останавливало его от принятия решения лично встретиться с Партизаном. Перепроверить Партизана с помощью СБ у Лемиша не было возможностей – времена были уже не те, да и аппарата оуновской СБ больше не существовало. Все было разгромлено чекистами. Но даже если бы Лемиш и принял тогда решение встретиться с Партизаном, захватить живым его для ГБ было бы нереально. В этом случае Лемиша можно было только ликвидировать руками того же Партизана. Время шло. По вопросам Чумака Партизану было понятно, что его проверяют и что даваемая Чумаку линия поведения с ним разрабатывается самим Лемишем. Вначале Партизану показалось, что Чумак ведет себя настороженно и не доверяет ему. Однако через некоторое время он рассказал Партизану, что имеет указание своего провидныка выйти с помощью Партизана на руководителей подполья в Хмельницкой области. Лемиш принял решение пока на встречу с Партизаном не выходить, попытаться как-то еще раз проверить его искренность, для чего, не посвящая в суть вопроса Чумака, передать через него Партизану, что он, Лемиш просит отправить боевиков Партизана в Хмельницкую область, а самому Партизану ждать встречи с ним. Лемиш планировал предпринять, как ему казалось, последнюю, более или менее действенную проверку Партизана: он затянет встречу с ним, сейчас глубокая осень, скоро выпадет снег, придет время укрыться в бункере. Он передаст через Чумака предложение Партизану перенести встречу с ним до весны, а самому Партизану вместе с Чумаком и Карпом перезимовать в надежном бункере. Если Партизан не связан с госбезопасностью, он подчинится указанию Лемиша и проведет зиму вместе с его людьми в бункере, на что, и в этом Лемиш был уверен, агент ГБ никогда не пойдет, не имея санкции своих начальников. Вскоре Чумак докладывал провидныку, что Партизан воспринимает Лемиша как единственного после смерти Чупринки руководителя всего вооруженного подполья и готов беспрекословно подчиняться ему.

Партизан и его оперативные начальники были убеждены, что сам Лемиш на связь с легендированным подпольем ОУН в Хмельницкой области, по крайней мере сейчас, не пойдет, а направит туда своих надежных боевиков. Смешно было бы полагать иначе, зная конспиративность, осторожность, многолетний опыт в подполье Лемиша, применяемые им хитроумные и многократные уходы от органов ГБ и его агентуры. Самого Лемиша на конспиративной квартире органов госбезопасности, роль которой исполняла обычная сельская специально оборудованная для захвата хата, конечно же, не ждали. Но получить живыми оуновцев, связанных с самим Лемишем, – уже означало огромный успех. Этого ждали и на это надеялись. А там – кто знает, как начнут разворачиваться события. Ждать надо. Ждать терпеливо и долго. Печальный опыт, когда нетерпение и жажда успеха, получения наград, повышений и поощрений превышали разумный уровень, у органов имелся предостаточный. Я вспоминаю историю с эмиссаром ЗП УГВР Охримовичем, заброшенным в Западную Украину.

За два года до описываемых событий в мае 1951 года над территорией Западной Украины появился английский военно-транспортный самолет, который на парашютах выбросил под Ровно группу «посланцев» ЗЧ ОУН из Мюнхена, возглавлявшуюся руководителем службы безопасности ОУН Мироном Матвиейко. Внедренный в зарубежные центры ОУН агент КГБ успел сообщить о точной дате вылета и вся группа была без труда захвачена чекистами на конспиративной квартире легендированного подполья.

Захват Матвиейко («Усмiха»)1 осуществлял опытный чекист капитан Иван Константиновича Бабаенко, который руководил легендированной бандбоевкой.

## 1 - Усмiх – улыбка (укр.).

Приземление Матвиейко в заданный район, где его ожидали «боевики», прошло успешно. Сразу же после короткого взаимного представления, знакомства и марш-броска в другой район расположились на отдых. Матвиейко, в нарушение свято соблюдавшихся в оуновском подполье правил конспирации, подробно рассказал о себе, о своих «подвигах» в службе безопасности и руководителях ОУН в Мюнхене. Он откровенно ругал Степана Бандеру, называя его пьяницей, бабником, жуликом. Утверждал, что Бандера присваивает деньги организации, опустился и практически отошел от руководства борьбой в Крае. Авторитет его в оуновских кругах за рубежом к настоящему времени упал. Высказывания Матвиейко в адрес «вождя» Бандеры были настолько грязны и откровенны, что вызвали у присутствующих при этом боевиков-агентов КГБ плохо скрываемое недоумение. Позже они назвали его подонком и трусом. Бабенко представил, как именно Усмiх, руководитель СБ ЗЧ ОУН лично зверски пытал, а затем задушил «удавкой» пять человек нашей агентуры, посланной за кордон в разное время от имени легендированного подполья ОУН. Больше всего при проведении этой операции Иван боялся, что Матвиейко – Усмiх заподозрит в нем подставу, так как его украинский язык отличался от разговора боевиков-галичан. У «опытного» конспиратора» Матвиейко это не вызвало подозрений. Однако интересы дела требовали склонить к сотрудничеству с нами Усмiха и это было важнее человеческих эмоций. Органам ГБ удалось склонить Матвиейко к сотрудничеству и заставить работать на советскую разведку. О захвате Матвиейко долгие годы на Западе не знали. С помощью Матвиейко и его людей длительное время с противником успешно велась оперативная радиоигра1.

## 1 - Захват Матвиейко и его бегство из оперативного особняка во Львове частично описаны в книге П. А. Судоплатова «Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 г.» (с. 419–422), однако не указаны причины бегства.

Советской госбезопасности было известно и о подготовке к заброске в Западную Украину эмиссара ЗП УГВР Василя Охримовича с несколькими радистами. Однако чекисты не получили вовремя сообщения от своей зарубежной агентуры о точном дне вылета и условиях выброски. Через несколько дней после захвата Матвиейко группа Охримовича благополучно десантировалась с парашютами, но уже американским самолетом и в другом районе.

К слову сказать, в период «холодной войны» на территорию Советского Союза систематически забрасывалась агентура противника. Особенно часто американские и английские самолеты нарушали воздушное пространство Советского Союза над территорией Западной Украины, осуществляя именно в этих районах выброску на парашютах оуновцев, прошедших подготовку в разведшколах на Западе. Для оуновского подполья выбрасывались и грузы, прежле всего с оружием, боеприпасами, медикаментами и т.п., поддерживая тем самым вооруженное оуновское подполье в Западной Украине. Отдельные самолеты с парашютистами фиксировались советской контрразведкой и после 1954 года.

Хорошо помню, как спустя два дня после воздушного парада в Тушине 18 августа 1954 года, американцы осуществили так называемый «звездный» налет несколькими военными самолетами на Москву, Ленинград, Киев, с выходом на ряд других городов. Самолеты врага проникли в воздушное пространство СССР из Западной Европы и безнаказанно вернулись разными направлениями на свои базы. Единственное воинское подразделение Советской Армии в системе ПВО – дивизион зенитных орудий Киевского военного округа без команды «свыше» открыл заградительный огонь, прикрыв столицу Украины – Киев. Тогда, в 1954 году, за плохую работу был снят с должности командующий войсками ПВО страны маршал авиации К. А. Вершинин…

Не знал бедолага Охримович, что украинским чекистам было многое известно о его, Охримовича, жизни за границей, в Мюнхене, включая и интимные детали. Дело в том, что Охримович дал свое согласие на этот полет, да, собственно, и выступил инициатором рискованного и опасного предприятия, имея главной целью не только выполнение задания организации и американцев, но и свой личный интерес. Разумеется, он был не просто членом Центрального провода ОУН, крупным руководителем вооруженной борьбы бандеровцев в Западной Украине. Охримович являлся ярым ультранационалистом, убежденным борцом «за освобождение Украины от ига москалей и большевиков», люто ненавидевшим все советское, русское. Идейно сломать его было невозможно, если бы не одно интимное обстоятельство…

Еще находясь на территории Советской Украины, в западных областях, действуя в составе УПА, Охримович пережил самое острое в жизни любого мужчины чувство любви к женщине, которая ответила ему взаимностью. Он ушел на Запад вместе с последними отрядами УПА в 1948 году по решению и указанию самого Бандеры, знавшего его лично. Бандере нужны были такие опытные и интеллектуальные кадры для организации и руководства вооруженной борьбой на Западе, там, на «Рiдних Теренах». Охримович был идеальной фигурой для этого. Успел-таки Охримович заскочить в Яворов, где жила его коханна, обвенчались тайно у подпольного униатского священника, провели последнюю, жаркую, запомнившуюся ему на всю оставшуюся жизнь ночь и расстались. Оба были уверены, что жить им вместе всегда и везде – так любили друг друга. Через тайных оуновских курьеров поддерживал Охримович связь, обещал забрать к себе в Германию, но все тяжелее и сложнее становились выходы курьеров на родные земли, все чаще следовали провалы. Чекисты последовательно, один за другим перехватывали каналы связи, некоторые использовали сами в своих комбинациях, завязывали игры, выводя на себя курьеров для захвата почты, или посылая свои «пакеты» по действующим каналам. Вскрыл оуновец такой пакет – и разорвало его на куски «сюрпризом». Боялся за свою Зоряну Охримович. Потерять ее – лучше и не жить. Знал, что живет его Зорянка на нелегальном положении, под чужим именем, по переданным ей курьерами из Мюнхена изготовленным американцами документам. За несколько месяцев до вылета узнал Охримович, что агенты КГБ Зоряну выдали. Устроили чекисты во львовской квартире Зоряны засаду, да добрые люди предупредили, и ушла она в лес.

Очередные курьеры принесли Охримовичу добрую весточку – к старым друзьям попала она, сообщили и точное место, где будет ждать его Зоряна. Знал Охримович Зорянин бункер, его боевики в свое время этот бункер строили. Надежный был схрон. Знал Охримович и другие места встреч со своей коханной. Когда прошел у американцев подготовку и готов был к вылету, надеялся сразу же встретиться с Зоряной. И та знала, что увидится скоро со своим нареченным…

Темной майской ночью прыгал первым Охримович, прыгал по давно отработанной и проверенной схеме. Трое опытных подпольщиков-радистов последовали за ним и груз сразу же выбросили. Пилот был бывалым, не раз летал по этому маршруту. Он точно вывел самолет в заданную точку – это был район Майданского леса, недалеко от Дрогобыча. Высота маленькая, 250 метров, рывок и через несколько десятков секунд удар о землю. Охримович, перевернувшись через голову, тут же оттренированным движением вскочил на ноги, первым делом отстегнул тихо щелкнувший карабин, крепивший к заплечным ремням автомат, и снял предохранитель. На всякий случай. Живым он в руки врага теперь не попадет. Кругом звенящая тишина. Самолет уже не слышно. Охримович потер ушибленное колено и начал «восьмеркой» стягивать стропы парашюта, внимательно вслушиваясь в ночь. «Погасил» начавшийся было наполняться воздухом камуфляжный шелк купола парашюта, собрал его пластами и умял руками в извлеченную из нагрудных ремней подвесной системы парашютную сумку. Все. Сердце гулко стучало в груди. Но тревожного чувства не возникало. «Своя земля помогает», – подумалось Охримовичу. Он освободился от подвесной системы, присел у куста на парашютную сумку и стал ждать подхода товарищей. Еще в самолете Охримович мечтал, что через несколько дней он увидит свою Зоряну. Сердце теплом наполнялось. Все это время в Мюнхене, как только попал туда в 1948 году, беспрестанно думал о Зоряне, жил только одной мыслью – во что бы то ни стало вытащить ее сюда, в Германию. Только из-за этого и решился на такой шаг – стать эмиссаром ЗП УГВР. Весной следующего года он решит некоторые организационные вопросы и вместе с группой боевиков, определенных руководством ЗП УГВР для работы в зарубежном центре, отправит Зоряну на Запад через Чехословакию по одному из самых секретных, не расшифрованных ГБ каналов, используемых крайне редко и тщательно оберегаемых. Сам же он пока останется в Крае1 и продолжит работу. Он был уверен, что свою миссию выполнит успешно.

## 1 - Край – так в подполье ОУН называли Западную Украину.

Вот почти рядом мигнул синеватым лучиком фонарик. Все как условлено: длинный, два коротких. Свои. Мак, Рубан и Осип. Только сейчас снял палец Охримович со спускового крючка автомата. Те уже нашли груз, сброшенный следом за Охримовичем. Два тяжелых больших брезентовых мешка нести за специальные ручки двоим надо, килограммов 60 весом. Как положено по инструкции, разобрали грузовые мешки на четыре упаковки-рюкзака и, сориентировавшись на местности, быстро направились к опушке леса. Шли, как всегда в таких случаях, ходко, шаг в шаг. Роса начала выпадать, следов утром не найдешь. Вот и опушка, короткий отдых. Все молчат. Следует команда – все начинают движение по лесной просеке. Их четверо. Двигаются быстро, умело и почти бесшумно. Еще один короткий привал. В лесу уже светло, можно различить лица друг друга, блестящие от пота. Все тяжело дышат. На сердце спокойно. Надо как можно дальше уйти от места выброски. Если полет самолета был обнаружен, скоро в районе десантирования начнется облава. Кажется, все вокруг спокойно. С первыми лучами солнца группа укрывается в глухой чаще леса. Спят и дежурят по очереди. С наступлением темноты вновь быстрое движение в сторону нужного пункта – в село, где должны быть известные Охримовичу связи, имеющие контакт с подпольем.

Как и договаривались в Мюнхене, Охримович вышел на своих знакомых из числа местной подпольной организации, оставив под их охраной радистов. Сам же попытался с помощью этих подпольщиков найти Зоряну Кубрак и установить контакт с находившимися в том районе членами провода Полтавой и Максимом. Ему удалось и первое и второе.

Местные повстанцы доставили ему Зоряну. Встреча любимых была короткой, но, наверное, самой яркой в их жизни. Только два дня было им отпущено судьбой. Но какие это были дни и ночи! Приютившие Василя и Зоряну добрые люди сами радовались их счастью. Все они успели обговорить. Со всем была она согласна, кроме одного. Уходить одна на Запад без Василя не согласилась, так и заявила:

– Либо с тобой здесь вместе погибнем, либо вдвоем будем счастливы в новой жизни. Если надо будет быть в Крае долго, не один год, я согласна. Но только с тобой. Я еще молодая, успею родить тебе и сына, и дочь. Будут у нас с тобой наши любимые дети – Адриан и Улянка. Я так хочу.

Сколько ни уговаривал ее Василь, стояла на своем Зоряна. Отговорить ее от принятого решения, и он знал это, – невозможно. На том и порешили: он продолжает свою работу. Она не будет ему обузой. Пока, на первых порах. Выполнит он свою работу, будут они снова вместе, но уже навсегда. Договорились, что Зоряна возвращается к своим надежным людям. С ней двое хлопцев, которых он знает. Они будут ждать его сигнала о выходе на встречу. Бункер, где они укроются зимой, ему известен.

Последние часы, последние объятия и жаркие поцелуи, и Зоряна со связными уходит в ночь на свои терены, унося в сердце надежду на скорую встречу со своим единственным…

Торопится Охримович, очень торопится скорее завершить свои дела. Пока вокруг него все спокойно. Радисты коротко и из другого района дали весточку о себе: «Все в порядке». Не понял еще Василь, что не та уже Украина, и люди не те, и подполье так поредело, что найти нужного человека – проблема. Но вывели же его связные на членов провода Полтаву и Максима. Правда, только после предварительной и долгой переписки по организационной линии связи смог попасть Охримович к новому председателю провода ОУН, главнокомандующему УПА и председателю генерального секретариата УГВР Васылю Куку. Ни Полтава, ни Максим, ни сам Кук не могли похвастаться успехами подполья. Все было совсем не так, как представлял Охримович и руководство ЗП УГВР и ЗЧ ОУН в Мюнхене. Руководящих кадров в подполье практически не осталось. Наступление на подполье усиливалось систематически и неуклонно росло. Украинская госбезопасность после небольшого перерыва, связанного со смертью Сталина, а затем арестом и расстрелом Берии, снова активно стала арестовывать пособников, симпатиков, пытаясь вербовать их для захвата или уничтожения действующих подпольщиков. Работать в подполье становилось все тяжелее. Надо было искать новые методы борьбы, выводить людей из-под ударов госбезопасности. Вопросов и дел разных навалилось на Охримовича такое количество и в таком объеме, появилось столько нового и непонятного, что все это заставило мысли о Зоряне и их будущем отойти на задний план.

Радостной и вселяющей уверенность в успехе была встреча с полковником УПА и его тезкой Васылем Куком. Они не виделись несколько лет, и внешний вид Кука расстроил Охримовича. Несмотря на то что он был, как всегда привыкли видеть его окружающие, подтянут и выбрит, глаза Кука, желтизна лица, почти все выпавшие от цинги зубы выдавали в нем тяжелобольного человека. Внутренне он был какой-то весь напряженный, много курил, хотя курить ему было нельзя из-за мучавшей его долгие годы язвы желудка. Охримович сразу же спросил Кука, почему так долго шла переписка, ведь можно было встретиться и раньше. На это Кук ответил, что условия работы стали сложными, госбезопасность применяет все новые и новые методы, подполье несет потери, поэтому любая торопливость исключается. В сложившейся ситуации необходимы, и это должно стать правилом, исключительные осторожность и конспирация.

Охримович ознакомил Кука с обширной почтой, доставленной им из Мюнхена, они детально обсудили положение в подполье здесь, в Крае, и обстановку в зарубежных центрах. Многие дни и часы они говорили, в общем-то, на одну тему, из-за которой и прибыл на Украину посланец центра: кто должен быть основным в определении стратегии и тактики борьбы? Зарубежные центры – ЗЧ ОУН или ЗП УГВР, находящиеся далеко за пределами воюющей Украины и не имеющие в силу этого полного представления о положении дел в Западной Украине, или руководство ОУН в самом Крае, которое организует и ведет на месте эту борьбу? Времени для обсуждения конфликтной ситуации, давно существовавшей в зарубежных центрах ОУН, у Охримовича и Кука было предостаточно. Зиму 1951/52 года они провели вместе, в одном бункере. Но они так и не смогли на своем уровне договориться по вопросу опасного для националистического движения конфликта и намечающегося в связи с этим раскола. Необходимо было более широкое обсуждение с участием других членов провода ОУН и самого Охримовича. В то же время они оба подтвердили полномочия ЗП УГВР, полученные еще в 1944 году, – представлять интересы воюющей Украины. Было ясно одно – конфликт между ЗЧ ОУН и ЗП УГВР и проводом ОУН в Западной Украине крайне нежелателен, так как мешал Сопротивлению…

Как только сошел снег, Охримович двинулся в путь к своим радистам, чтобы как можно скорее сообщить в Мюнхен по рации о положении в Крае. Уже по дороге в район нахождения радистов он узнал о гибели «идеологической головы» подполья, заместителя председателя генерального секретариата УГВР, члена провода, майора УПА Полтавы (Петра Федуна) и вместе с ним известного в подполье провидныка Максима (Романа Кравчука). Блокированные в бункере госбезопасностью, оба застрелились.

За длительное время отсутствия Охримовича его радисты были захвачены и перевербованы. У чекистов было время для работы с радистами. Это они помогли взять Охримовича живым на встрече с руководством местного, но уже легендированного госбезопасностью подполья.

Вот как представляется мне картина ареста Охримовича, собранная в памяти по крупицам из рассказов принимавших участие в этой операции товарищей. Задержание эмиссара произошло в бункере, куда он был доставлен для встречи…

Вот он бункер. Осторожно спускают частями в открывшийся люк принесенные рацию и сумки с батареями. Туда же передают оружие Охримовича – новенький американский автомат, некоторое снаряжение. Кем-то поддерживаемый снизу, Охримович спускается по отвесной лестнице в бункер. Этот старый бункер строился специально для командного состава УПА и был надежным и хорошо оборудованным убежищем. «Но что это? Почему бункер так ярко освещен? Почему такой просторный?» – подумалось Охримовичу, и в тот же миг, не успев ничего понять, он ощутил на своих плечах и руках тяжелый груз чужих рук, цепко схвативщих его. Эти руки натренированным движением резко запрокинули голову, от чего потемнело в глазах. «Предательство! Я не сумею даже покончить с собой. Что будет с Зоряной?» – мелькнуло в голове, и он услыхал чей-то резкий и напряженно громкий голос, произнесший по-русски: «Товарищ майор! Ампулы в воротничке нет. Руки сзади в наручниках». Все это произошло за какие-то несколько секунд. У Охримовича были изъяты пистолет, нож, гранаты, компас и десятки других нужных для подпольной жизни мелочей. В голове помутилось. От страшного стресса у Охримовича началась икота и позывы на рвоту.

– Ну что вы, друже эмиссар, возьмите себя в руки и успокойтесь, вы среди ваших новых друзей, – сказал ему человек, к которому кто-то из скрутивших Охримовича людей сзади него обратился как к майору. В полувоенной форме, высокого роста и крепкого телосложения мужчина, с умными, слегка насмешливыми глазами, породистым лицом, четко очерченными жесткой линией губами, стоял перед Охримовичем, слегка покачиваясь на носках, тоже, наверное, волнуясь. Рядом с ним Охримович как в тумане увидел уже знакомого ему местного боевика, смотревшего на него, как показалось Охримовичу, с некоторым состраданием.

– Мы не причиним вам зла. Для начала хочу сообщить, что вы находитесь в руках госбезопасности Украины. Встречал вас вместе с вашим радистом наш оперативный работник, капитан по званию. Я рад, что все обошлось благополучно. А главное – вы успели, кстати по нашему плану, выйти в эфир. Алексей, все прошло успешно? – обратился высокий мужчина к «местному боевику».

– Так точно, товарищ майор, все как должно быть по плану, – ответил Алексей и дружески улыбнулся Охримовичу.

– Позовите врача. Дайте успокоительное. Подготовьте его к поездке, – вновь сказал майор, обращаясь к своим подчиненным.

Унизительная процедура тщательного обыска продолжалась довольно долго, для чего Охримовича раздели догола, прощупав каждый участок его тела и одежды. В обыске участвовал врач-профессионал. Некоторые из сотрудников говорили по-русски. Это зафиксировал Охримович. После успокоительного укола Охримовичем овладели апатия и безразличие ко всему происходящему. Однако голова его оставалась ясной, мысль работала четко. Когда Охримовича по отвесной лестнице подняли наверх, солнце стояло высоко, было по-осеннему влажно и зябко в этой части глухого леса. Рядом с бункером стояли и молча смотрели на Охримовича несколько вооруженных людей. Окружив захваченного эмиссара плотным кольцом, группа чекистов прошла через небольшой участок густого лесного кустарника, вышла на просеку, в конце которой рядом со старой лесной дорогой стояло две грузовых автомашины и советский «виллис» – ГАЗ-69, в который и погрузили Охримовича с охраной. Два часа езды – и они на военном аэродроме областного города. Их ждал специальный самолет. Еще пару часов и машина въехала во внутренний двор большого серого здания в центре Киева – госбезопасность Украины. Охримович отказывается от предложенной пищи. Первый официальный допрос. Он ведется на хорошем украинском языке. Допрашивает его один из заместителей министра – красивый высокий полковник. Здесь же уже знакомый Охримовичу майор.

– Николай Иванович1 , – обращается полковник к майору, – надеюсь, вы ничем не обидели нашего столь долгожданного гостя? – И повернувшись к Охримовичу. – Знаете, мы не просто ждали вас, вы нам очень нужны. Скажем вам сразу же еще больше – нам известна истинная причина вашего появления здесь, на Украине. Но нам хотелось бы услышать все это от вас и успеть выйти на очередной сеанс связи через 10 дней, хотя бы на запасной еще через неделю.

## 1 - Зубатенко Николай Иванович – легендарный чекист Украины. В те годы майор, начальник одного из отделов Управления КГБ в Киеве. В последующем начальник Управления КГБ УССР, генерал-майор. В работе по ОУН отличался оригинальными агентурно-оперативными комбинациями, направленными прежде всего на захват повстанцев живыми, их идеологическое перевоспитание, внедрение в подполье. Был против расстрела Охримовича и Кука, считая это политически и оперативно неоправданным.

– Я не буду отвечать на ваши вопросы. Смерть мне не страшна, я ее много раз видел. Сейчас у меня раскалывается голова, дайте мне отдохнуть, – неожиданно заявляет Охримович.

– Хорошо, – отвечает на это полковник.

У Oхримовича снова закружилась голова от охватившего его ужаса: «Откуда им известно, что очередной сеанс связи через 10 дней, запасной – плюс неделя? Об этом знал очень узкий круг лиц в ЗЧ ОУН, не считая американцев. Об этом не знали даже мои радисты. Они наверняка имеют агентуру у американцев, наши – исключено». Все, кто знал об этом из руководства ОУН – проверенные в тяжелых испытаниях подполья и боях люди. Он не верит в предательство своих соратников. Это просто невозможно. Он стал жертвой игры советской контрразведки, сумевшей выйти на этот канал связи. Игра идет уже несколько месяцев, судя по той обстановке, которая ему сейчас стала известна. «Что делать? Главное – не подставить Зоряну. Место ее укрытия они наверняка не знают», – лихорадочно бились мысли в голове.

– Я хочу отдохнуть, – вновь произнес Охримович в сторону полковника, не глядя на него.

– Николай Иванович, распорядитесь обеспечить нашего гостя приличными условиями, но, к сожалению, – и полковник повернулся к Охримовичу, – пока в нашей тюремной камере. И не делайте глупостей, за вами будет вестись беспрерывное наблюдение, – закончил полковник и кивнул головой Охримовичу. Охрана увела арестованного.

Заместитель министра госбезопасности Украины полковник Николай Тихонович Мороз внимательно посмотрел на сидевшего перед ним начальника отдела, руководившего операцией по захвату Охримовича, и впервые за последние две недели подготовки, ожидания и проведения этой крайне важной операции улыбнулся майору:

– Что скажешь, Николай Иванович? Здорово поработали твои ребята. Особенно хорош Алексей. Сработано чисто, аккуратно. Так сработать под местного жителя – надо уметь.

– Алексей в конце войны – стал пояснять майор, – был командиром взвода дивизионной разведки, а взвод его состоял почти целиком из мобилизованных в прифронтовой полосе западных украинцев. Эту публику проверяли не запросами и опросами, а в бою. Дрались эти молодые хлопцы, кстати, отчаянно – то ли вину за нахождение в оккупации смывали, то ли за какие-то другие грехи, может быть, и за связь с оуновским подпольем или нахождение в УПА, у каждого было свое. С тех пор Алексей и не «расставался» со ставшим ему родным галичанским. В общем, знает свое дело. Правда, все еще только начальник отделения, но вы же знаете его слабость, – закончил начотдела.

– Да, Николай Иванович, это здорово мешает, и не только одному Алексею, многим водка карьеру испортила. Но пьет он, говорят, лихо, как воду, и не пьянеет, – и Мороз посмотрел на майора.

– Не знаю, с ним не пил, но разговаривал много по этому вопросу. Обещал, если не прекратить вообще, то значительно сократить, – закончил неприятный для него разговор майор.

– Еще раз к нашему главному вопросу, Николай Иванович. Как думаешь, сломается Охримович, когда мы ему про жену выложим?

– Я бы, Николай Тихонович, пару дней, во всяком случае, вплоть до самого последнего дня перед выходом в эфир с его участием, не выкладывал Охримовичу наш главный козырь. Санкция Москвы на работу с ним получена. Давить на него будем до разумного предела. Указы о смертной казни и о его помиловании у нас имеются. Посмотрим, как дела пойдут…

На следующий день работа с Охримовичем возобновилась с раннего утра. От ответов на поставленные вопросы он уходил. Связей своих не давал, о встречах с Полтавой, Максимом и Лемишем не рассказал. О Зоряне тоже ни слова. Прошло десять дней. Охримовичу объяснили, что радиоигра с Мюнхеном уже проводится от его имени и что это будет продолжаться независимо от его согласия. Если он будет и дальше сопротивляться, органы госбезопасности будут вынуждены сообщить по радиоканалу через его бывших радистов, что он погиб в бою, и продолжат радиоигру без его участия. Он должен рассказать о своих намерениях, целях и задачах, поставленных перед ним американской разведкой, раскрыть канал связи с Лемишем. На это эмиссар отвечал, что с американской разведкой он не сотрудничал, что прибыл на Украину как член центрального провода ОУН, все известное ему о работе оуновских центров в Мюнхене умрет вместе с ним и на дачу показаний, как и на сотрудничество с госбезопасностью просит не рассчитывать. Да, он встречался с Полтавой, Максимом и Лемишем, но открывать линию связи не намерен. Вел себя Охримович вызывающе, часто на вопросы вообще не отвечал. Учитывая, что дальнейшая работа с ним теряла всякий смысл, было принято решение показать Охримовичу Указы Президиума Верховного Совета Украины – один о расстреле за содеянное им в период действий УПА в 1942–1948 годах на территории Западной Украины, а другой – о помиловании и освобождении из-под стражи, исходя из чистосердечного раскаяния, оказания следствию всесторонней помощи и согласия сотрудничать с органами ГБ Украины. Охримовичу было разъяснено, что указ о помиловании возможен только в случае его откровенных и чистосердечных показаний, при этом имелось в виду прежде всего его добровольное согласие на сотрудничество с госбезопасностью Украины и активное участие в оперативной радиоигре. Охримович спокойно выслушал чекистов и… ответил отказом.

Захвату Охримовича и возможности его использования в оперативных играх Москвой и Киевом придавалось огромное значение. И вот тогда, получив его отказ и не имея больше шансов на согласие оказать помощь органам ГБ, проводившие работу с Охримовичем чекисты по разрешению руководства рассказали все известное им о жизни и деятельности Охримовича в Мюнхене, о его подготовке к длительному оседанию в Советской Украине, учебе в американском разведцентре, о таких деталях работы ЗЧ ОУН и всего бандеровского актива за кордоном, которые знал лишь узкий круг друзей и близких Охримовича. Конечно же, он сразу понял, что органы госбезопасности располагают в зарубежных оуновских центрах великолепной агентурой, и что это они говорят только ему, потому что он обречен и унесет эту тайну с собой в могилу. Ему рассказали и об истинной причине его ночного и смертельно опасного прыжка с парашютом и показали фотографию Зоряны Кубрак, ради которой он вернулся в родные пенаты. Ему даже назвали, правда приблизительно, район ее укрытия, о чем знал самый узкий круг посвященных в его заброску в леса Западной Украины.

– Мы обращаемся за помощью и предложением оказать содействие органам госбезопасности, зная о любви вашей к Зоряне Кубрак, с тем чтобы спасти жизнь и ей, и вам. Вот район ее базирования, – и Николай Иванович, мрачно посмотрев на Охримовича, накрыл указательным пальцем правой руки то самое место на карте, где в бункере, известном только Охримовичу и двум-трем его самым надежным друзьям, должна была ждать встречи с ним Зоряна, она же Птаха, Надия, Очерет1. Последние два псевдо Зоряны, названные Николаем Ивановичем, знали только Охримович и высшее руководство ОУН.

## 1 - Очерет – камыш (укр.).

Дать согласие на сотрудничество с чекистами, выйти по их заданию в эфир, послав обусловленный сигнал, что работает под контролем? Это ничего не даст. Радисты, наверное, давно сотрудничают с ними. У них там есть кто-то в самом руководстве или из близкого окружения. Проклятые зрадники! Нет, надо все сделать иначе. Его главная задача сейчас перехитрить чекистов, выйти живым, спасти Зоряну. Он готов сотрудничать хоть с самим чертом, хоть с сатаной, только бы вывести из бункера Зоряну, уйти с ней на Запад. Выявить и уничтожить предателей. Он договорится с чекистами, с этим Николаем Ивановичем, с его, наверное, большим начальником, Николаем Тихоновичем. Он попросит встречу с кем угодно, кто даст ему гарантии уйти на Запад с Зоряной. Зоряна ничего не должна знать. Это будет его условие чекистам. Он договорится с «энкэвэдистами» об использовании Зоряны втемную. Если она узнает о его предательстве, пусть и временном, в данной ситуации просто необходимом, она убьет и его, и себя. Он знает Зоряну. За эту беспредельную преданность идее и ему любит сам ее до конца дней своих, – лихорадочно думал Охримович.

Из тяжелых, метущихся мыслей его вывел спокойный и холодный голос Николая Ивановича:

– Приняли решение? Решайтесь. Учтите, что нам вместе еще надо успеть подготовиться к выходу на очередной сеанс связи. Затяжка времени не в ваших интересах. Если дадите согласие, докажите нам свою искренность чистосердечными показаниями, а вы, я уверен, убедились, что нам многое известно, и мы можем проверить вашу правдивость, мы тоже кое в чем откроемся. Не скрываю, мы хотим с помощью легендированного подполья полностью пресечь подрывную работу оуновских центров за рубежом против Советской Украины, остановить братоубийственную и никому не нужную борьбу, прекратить использование в своих целях ЗЧ ОУН и ЗП УГВР американскими и английскими спецслужбами, пытающихся, в том числе и с вашей помощью, Охримович, проникать на территорию Советского Союза. Подумайте, жизнь и судьба ваша и Зоряны только в ваших руках.

Николай Иванович поднялся, обошел стол и встал рядом с сидящим на стуле Охримовичем. Человек в погонах капитана в углу комнаты за маленьким столиком что-то быстро записывал на стандартных листах бумаги, стопкой лежавшей перед ним.

– Если хотите, обед вам принесут сюда. Нет, идите в камеру. Через два часа вас приведут снова сюда, и это будет наша последняя встреча. В случае отказа вы нам не нужны. О расстреле ваши друзья узнают из официальной прессы, – и Николай Иванович, кивнув промолчавшему и никак не отреагировавшему на его предложение Охримовичу, направился к выходу, бросив на ходу: – Вызывайте охрану, через два часа приведите его сюда же.

Стоявший в углу комнаты капитан медленно подошел к дверям, еще раз внимательно посмотрел на все еще сидевшего на табурете и смотревшего куда-то в сторону безразличным взглядом Охримовича, открыл дверь и нарочито громко произнес:

– Дежурный, конвойных сюда, отведите арестованного в камеру, накормите и через два часа доставьте назад.

Охримович тяжело поднялся. Глаза его встретились с глазами капитана. Сторонний наблюдатель мог бы увидеть лютую ненависть в глазах этих двух людей приблизительно одного возраста. Глаза капитана, казалось, говорили: «Моя бы власть, я бы тебя еще там, когда ты шел по линии связи, в расход пустил, не стал нянькаться с тобой. Будь ты проклят, бандеровский эмиссар».

Капитан Борис Птушко имел свои счеты с оуновцами. В 1949 году в одном из ночных боев с отрядом окружного провидныка Севера погибло двое его друзей, а сам он был тяжело ранен осколками разорвавшейся рядом с ним оуновской гранаты. Почти год лечили Бориса, чуть не демобилизовали, но молодой организм взял свое, оклемался. Хорошо – не уволили. Куда тогда ему идти? Без специальности, без образования. Только и знал еще с войны, как надо убивать. Умел делать это без страха и сожаления – перед тобой враг, и ты должен его уничтожить, либо он тебя, если более ловкий, достанет. Вспомнилось, наверное, в этот момент Борису, как в 1950 году он едва унес ноги от преследовавших его в лесу оуновцев, расстреляв два диска своего ППШ и выбросив две гранаты. Не уйти ему, если бы не догадался сбросить тяжелые сапоги и босиком задать такого стрекоча, что, наверное, побил собственный рекорд по бегу с препятствиями поставленный им перед самой войной, в шестнадцать лет. Жена Бориса – красавица-узбечка. Еще с войны девочкой-подростком посылала на фронт курагу и письма: «лучшему бойцу или командиру Красной Армии от комсомолки Зухры». Так и познакомились. Спустя два года, уже после окончания войны, приехал Борис в Ташкент и увез с собой молодую жену в Западную Украину. Потом Киев, работа в центральном аппарате. Родила ему Зухра трех мальчишек, черноглазых, смугловатых, как сама, но белобрысых, как Борис, чем он особенно гордился. Горяч не в меру был Борис, как его запорожские предки-казаки. На грубость мог ответить вдвойне, а то и ударить обидчика, кем бы тот ни был. Не в мать свою пошел – степенную русскую женщину с Урала. Только и взял от нее светлые глаза да русые волосы. Жили с Зухрой, которая не могла работать из-за маленьких детей, дружно, счастливо, в любви. Раз в месяц в день зарплаты ходили вдвоем в ресторан «Динамо», считавшийся в те годы в Киеве самым хорошим по кухне и обслуживанию. На красавицу-узбечку с европейскими манерами мужчины обращали внимание. Как-то был он вместе с женой в ресторане. К столику на двоих подошел молодой грузин и пригласил Зухру на танец, спросив согласия у Бориса. Тот разрешил. Грузин подошел еще и еще. Тогда Борис отказал, заявив, что пришел с женой отдыхать и просит оставить их в покое. Хорошо подогретый вином и компанией соплеменников, что-то говорившей ему громко со смехом на родном языке, грузин закатил сидевшему за столом Борису пощечину. Надо было знать Бориса Птушко. Невысокого роста, коренастый и крепкий физически Борис, не вставая, схватил левой рукой грузина за грудь, пригнул к себе и, выхватив из подмышечной кобуры «Маузер», сильно прижал дуло пистолета к голове молодого человека, оставив на его лбу кровавую ссадину.

– На колени, подонок, мозги вышибу. На колени, целуй ноги, чтобы все видели. Целуй! Ну! – озверело хрипел Борис, все больше развозя кровавую ссадину на голове грузина.

Грузинская компания за столом, как и все в ресторане застыла. Гремевшая до того музыка смолкла, и в зале воцарилась гробовая тишина, которую нарушал хрип Бориса:

– Целуй ноги, сволочь!

Грузин с вытаращенными от ужаса глазами, с залитым кровью от ссадины на лбу лицом, нервно всхлипывая, опустился на колени и, не спуская глаз с уставленного на него маленького черного смертельного отверстия, поцеловал поочередно протянутые к его лицу носки ботинок Бориса.

– А теперь, мразь, уходи, не то убью. Официант, счет!

Сунув подбежавшему официанту деньги и взяв под руку жену, он вышел из зала и подошел к гардеробу. Они не успели одеться, когда их окружили несколько милиционеров. Проверив документы и, убедившись, что перед ними сотрудник госбезопасности, имеющий право на ношение оружия, они тем не менее задержали Бориса и передали его подъехавшему военному патрулю. Дело было улажено в военной комендатуре. К счастью для Бориса, имелось немало свидетелей, показавших, что молодой человек оскорбительно вел себя, первым ударил Бориса. В общем, обошлось, но случай дошел до руководства и остался в анналах кадров. Позднее ему вспомнилось и это.

Но это будет потом. А сейчас, в следственном корпусе госбезопасности Украины капитан Птушко с ненавистью смотрел на эмиссара-парашютиста Охримовича и видел в нем прежде всего своего личного врага.

Охримович не отвел глаза от ненавидящего взгляда офицера. Он тоже с не меньшей ненавистью смотрел в глаза своего врага и думал: «Попадись ты мне, большевик проклятый, раньше, чем я тебе, я бы из тебя все кишки выпустил и лично бы вздернул на мотузке. И такое приятное дело не доверил бы даже своим хлопцам из СБ. Я бы с тобой сам расправился. Но спасибо тебе, капитан. Теперь я знаю, что делать. Я дам согласие на сотрудничество, чтобы обмануть вас, встретиться с Зоряной, увести ее, мою любимую, от вас, вернуться с ней на Запад и найти там агента-предателя…»

Охримович отказался от обеда. Он тщательно продумал свои действия. Он все расскажет чекистам, все равно они наверняка все или почти все знают. Он поставит им свои условия – Зоряну он будет использовать вместе с чекистами втемную. Она ничего не должна знать, иначе всему конец. Он должен убедить в этом руководство советской «безпеки». Этих начальников – Николая Тихоновича и Николая Ивановича. Он постепенно сам втянет их в свою игру, добьется их доверия и постарается выйти уже с их помощью на провокаторов в закордонных центрах ОУН. А главное – встреча с Зоряной и возвращение на Запад. Они не знают его возвратного маршрута. Он понял это – не знают. И он использует это обстоятельство…

Через несколько часов, доставив самолетом Охримовича сначала во Львов, а затем машиной в нужный район, чекисты Украины с помощью, как им казалось, завербованного сверхценного агента, эмиссара-парашютиста Охримовича продолжили начатую много месяцев назад от имени легендированного оуновского подполья оперативную радиоигру, выйдя в положенное время в эфир. Сообщение Охримовича ушло в центр без сигнала о работе под контролем. Жизнь продолжалась…

Охримовичу сменили камеру. Новое тюремное помещение было более удобным для жизни. Приличная кровать, стулья, рабочий письменный стол, какое-то подобие, пусть и примитивного, но уюта. Охримовичу объяснили, что ждут от него откровенных и обширных письменных показаний – и он пошел на это. Ему удалось уговорить чекистов сразу же после контрольного выхода в эфир не встречаться с Зоряной, хотя было время до ее укрытия в бункере, снег еще не выпал. Он мотивировал это тем, что нецелесообразно посвящать сейчас Зоряну в его начавшееся сотрудничество с органами ГБ, что он просит руководство ГБ Украины вообще исключить ее из игры, пусть она ничего не знает, и Николай Тихонович, и Николай Иванович, эти непосредственные его «покровители», казалось, поверили ему и согласились с его доводами…

Выпал первый снег, Зоряна точно уже находилась в бункере. В первых же беседах с Охримовичем руководителей ГБ Украины и оперативных работников, они просили его сообщить точное место, где находится бункер Зоряны, то есть речь шла не о том районе, куда в свое время «лег» палец Николая Ивановича, а точные ориентиры схрона – это обычно особо выделяющееся на местности дерево, камень или иная лесная примета, по которой можно было бы определить, где расположены люк и вентиляционное отверстие, а не проводить тщательный и наверняка успешный, но шумный, сразу же обнаруживаемый укрывающимися в бункере поиск. Охримович уклонялся от ответа, поясняя каждый раз, что всему свое время, что, как только наступит весна и Зоряна выйдет из бункера, он под контролем ГБ свяжется с ней и договорится о совместных действиях по уходу на Запад. Чекисты на время оставили этот вопрос. За зиму в Мюнхен было направлено несколько шифрованных радиограмм с нужным госбезопасности текстом. Обе стороны – американцы и советская контррразведка с нетерпением ждали начала весны, когда Охримович и его люди должны были приступить к дальнейшему выполнению задания.

Охримович все время находился в камере и после принятия им решения о сотрудничестве с ГБ не расслаблялся. Он ежедневно делал зарядку, держал себя в форме. Через месяц стало заметно и его моральное спокойствие. Он стал проявлять интерес к пище. Иногда не отказывался и от рюмки коньяка. Выводили его несколько раз в театр, но под гримом, на всякий случай, мало ли кто мог его увидеть. Вывозили в Москву, в несколько крупных городов восточной Украины. Заметной реакции в его идеологических настроениях выявлено не было. Вел себя Охримович спокойно, уверенно, казалось бы, откровенно, и все-таки у оперативников складывалось впечатление, что он далеко не все «отдал» при так называемом его согласии сотрудничать с органами. Позже, уже после захвата Лемиша, станет известно, что Охримовичу все же удалось нас перехитрить. В своих записках, направленных под контролем госбезопасности Куку, он осторожно дал знать, что находится в руках КГБ. К этому выводу мы пришли позднее, после тщательного анализа материалов переписки, попавших в руки чекистов с арестом Кука…

Любил эмиссар хорошо и сытно покушать. Во внутренней тюрьме ГБ тюремной «баланды» не было, да и не могло быть. Пищу для таких арестованных, как Охримович, положено было брать из столовой своего учреждения, то есть качественную и сытную, но, разумеется, без разносолов и выбора в широком ассортименте, а так, что дают или что порекомендует оперработник. Время шло. С Охримовичем работали ежедневно и по многу часов. Постепенно устанавливались с ним и человеческие отношения, что совершенно не исключало идеологическую разницу между чекистом и эмиссаром ОУН. Каждая из сторон четко представляла, что они враги, объединившиеся во временный союз, вызванный каким-то общим интересом. Каким же? Мы были заинтересованы путем проведения оперативной игры локализовать действия враждебных зарубежных оуновских центров и выявить действующие на территории западных областей Украины остатки бандоуновского подполья, а эмиссар оуновского центра и член центрального провода ОУН, американский разведчик Охримович – получить с нашей помощью свою коханку, увести ее на Запад, имея при этом какие-то, еще не ясные для нас цели. У чекистов была мысль после захвата Зоряны не выпускать ее на Запад, оставить в качестве заложницы, временно, вместе с Охримовичем, на Украине, а в Мюнхен направить одного из завербованных радистов и курьера от него, желательно втемную, из числа рядовых членов, оуновского подполья, закрепив, таким образом, авторитет легендированного подполья, и проводить дальнейшую работу с помощью Охримовича, пообещав ему за это Зоряну и благополучную жизнь в Советской Украине после выполнения задания и завершения всей операции. Что замышлял в действительности Охримович, чекисты узнали позже.

Часто бывает между палачом и жертвой, разными по всем своим социально-идеологическим и духовным состояниям, устанавливаются порой чисто человеческие, почти товарищеские отношения. Вспомним хотя бы ту же историю из «Репортажа с петлей на шее» знаменитого Юлиуса Фучика, когда гестаповец пил с ним кофе в милых и уютных ресторанчиках Праги. Или отношения арестованного в Англии за атомный шпионаж и приговоренного к четырнадцати годам тюрьмы немецкого антифашиста Фукса и майора британской контрразведки, который его разрабатывал и доказал причастность Фукса к советской разведке. Он систематически посещал Фукса в тюрьме в течение всех долгих девяти лет (срок, который, по мнению британских специалистов, был достаточным для любого ученого-физика, чтобы больше никогда не догнать своих коллег по науке) просто так, поиграть в гольф или выпить кофе вместе.

Время лечит любые раны и последствия, даже самые неприятные. Во всяком случае, Охримович, казалось, полностью пришел в себя, даже внешне изменился в лучшую сторону, прибавил в весе от хорошего питания и, наверное, успокоившейся совести. Николай Иванович, лично проводивший с ним беседы, в том числе и неоперативного характера, а просто так, по-человечески, даже не стараясь «подыгрывать» Охримовичу, как-то сказал: «Жаль, что такие сильные личности не в наших рядах, не вместе с нами. Крепкий вы человек, достойный уважения противник». Вскоре после таких нескольких душевных встреч Николай Иванович дал команду улучшить питание эмиссару, заказывая ему обеды в расположенном напротив служебного здания ресторане «Киiв» по переданному Охримовичу ресторанному меню. Последний воспринял этот жест с благодарностью и пониманием. Кроме этого Николай Иванович распорядился включать в меню обеда Охримовича только что появившуюся в Киеве раннюю болгарскую клубнику с невероятно вкусной сметаной, купленной на базаре, что, как выяснилось, было самым любимым лакомством эмиссара. Через пару недель после такого усиленного питания оперработники Слава Чубак и Борис Птушко неожиданно появились в кабинете Николая Ивановича. Лица у обоих были злорадны, а в глазах мелькали искорки непонятного пока их начальнику веселья. В глазах Бориса Птушко мелькало еще и удовлетворенное самолюбие, и чувство мести. Кстати, зная отношение Птушко к Охримовичу, Николай Иванович снял его (без обиды для Бориса) с работы по Охримовичу.

– Николай Иванович, – начал Чубак, – у нас важное сообщение по Охримовичу, – и оба почему-то как-то блудливо заулыбались.

– Что случилось? Вы оба так выглядите, как будто выиграли на спор каждый по окладу. Что такое?

– Мы только что из тюрьмы. Коридорная нам сообщила, что объект Охримович, эмиссар-парашютист ЗП УГВР, член провода, по вечерам занимается онанизмом, – почему-то радостно, подчеркнуто смакуя «титулы» Охримовича, произнес Слава Чубак, и они с Борисом весело захихикали.

Вот так, тихо посмеиваясь, стояли оба чекиста перед Николаем Ивановичем, который почему-то, как он обычно делал, не пригласил их сесть за приставной столик, а молча выслушал веселый говорок своих подчиненных, серьезно рассматривая их обоих, переводя поочередно глаза с одного радостного лица на другое.

– У вас все? – спросил Николай Иванович, по-прежнему строго и даже сурово глядя на подчиненных. Обычно приветливые и почти всегда с веселой искоркой глаза начальника были холодны и непроницаемы.

– Да, Николай Иванович, нам казалось, что это тоже может быть важная деталь в разработке, мы думали… – начал Слава и осекся, поймав строгий взгляд начальника. Лица обоих сразу же стали серьезными.

– Плохо вам казалось. За сообщение спасибо. Забывать не надо, что эмиссар тоже человек. Ступайте, я приму меры.

После ухода ребят Николай Иванович долго смотрел прямо перед собой, о чем-то думал. Потом посмотрел на присутствовавшего при разговоре начальника отделения Василия Ивановича Педченко:

– А меры действительно принять надо. Набрав по телефону номер своего зама, начальник сказал трубку, – Николай Степанович, скажи хлопцам, чтобы прекратили давать Охримовичу клубнику со сметаной.

Николай Иванович отпустил Педченко и долго сидел в стоявшем в углу кабинета большом кожаном кресле, о чем-то думая.

Затем пошел в отдел.

Увидев входившего начальника, находившиеся в комнате оперативные работники встали, приветствуя своего руководителя, и сразу же сели после взмаха руки шефа.

Николай Иванович, облокотившись костяшками кулаков на рабочий стол Чубака, внимательно посмотрел на сидевшего перед ним оперработника.

– Слава, подготовь мне к завтрашнему дню, я думаю, ты успеешь, справку на Охримовича по всем его родственникам, включая родственников Кубрак, – Николай Иванович сделал паузу и, повернувшись к сидевшему за соседним столом Птушко, продолжил: – А тебе, Борис, тоже на завтра представить подробный отчет о работе с объектом за последний месяц. Без интимных подробностей, разумеется.

Никто в комнате не прореагировал на последние слова шефа.

«Знают, черти, мою реакцию. Наверняка и Славка, и Борис уже проболтались».

Николай Иванович высоко ценил деловые качества и капитана Птушко, и старшего лейтенанта Чубака. Оба они были старшими оперуполномоченными, могли хоть завтра возглавить отделения, да вакантных руководящих должностей в отделе не было.

Особенно внимательно и с симпатией Николай Иванович относился к Чубаку. Слава Чубак был не только, как тогда говорили, оперативно грамотным сотрудником, но всегда вносил в работу на своем участке элемент творчества и изобретательности. Именно он доказал руководству целесообразность включения во все проводившиеся мероприятия «ЛБ» оперативного работника, даже в тех случаях, когда под рукой не было чекистов, владевших украинским языком с местным диалектом. Он в свое время на свой страх и риск заменил сломавшего ногу при ночном переходе в лесу оперработника, замотав шею грязным бинтом, что давало ему возможность при контакте с местным населением не разговаривать, а невнятно сипеть, ссылаясь на болезнь горла, что тут же подтверждалось работавшими под его началом боевиками. Таким образом, отводились все подозрения и осуществлялся контроль и руководство на месте. Он был большим знатоком агентурной работы и любил ее. За его плечами, несмотря на то, что работал в органах всего несколько лет, было до десятка боевых операций, в которых он лично участвовал. Он стрелял и убивал. Стреляли и в него и тоже могли убить. В органы пошел по желанию после окончания средней школы и киевских годичных чекистско-оперативных курсов. Сразу же был направлен в Западную Украину, где и работал первые два года. В одной из чекистско-войсковых операций его приметил Николай Иванович и взял к себе в отдел.

Были у Славы и срывы в работе, в том числе и серьезные. К таким можно отнести его неудачную работу в оперативном особняке госбезопасности во Львове с упоминавшимся выше Матвиейко.

После захвата Матвиейко с ним какое-то время работали в Москве и в Киеве, и после согласия выйти в эфир под нашим контролем поселили в оперативный особняк во Львов, где и продолжили работу. О работе с Матвиейко было известно узкому кругу сотрудников и только тем, кто имел к этому делу непосредственное отношение. В целях конспирации Матвиейко именовался в кругу посвященных под псевдонимом «Четвертый» (по номеру камеры внутренней тюрьмы). Так вот, приставленный для идеологического перевоспитания, надзора и работы с эмиcсаром-парашютистом оуновского закордонного центра в числе еще двух чекистов Слава Чубак принял такой тон, который сразу же вызвал бурю негодования в душе этого человека.

Во-первых, он считал себя превосходным игроком в шахматы, о чем поделился с оперработником, который по его просьбе, – а надо сказать, что любые пожелания «Четвертого» незамедлительно выполнялись, – приобрел шахматы. Они тут же сели играть, и Славка несколько раз подряд выиграл с блеском, продемонстрировав явное превосходство над партнером. Мало этого, он с ехидной усмешкой заметил, что если такие высокие руководители подполья, эмиссары ОУН, так плохо играют в шахматы, то теперь ему понятно, почему ОУН потерпела крах. Слава не обратил внимания, что «Четвертый» не просто внешне расстроился, но отказался от обеда и несколько дней находился в пресквернейшем настроении.

Спустя короткое время «Четвертому» по его желанию приобрели несколько модных костюмов и дорогую украинскую вышиванку»*. Объект удовлетворенно осмотрел себя в зеркале и сразу же предложил Чубаку пройтись по центру, по знаменитой львовской «стометровке». (Так львовяне называют короткий отрезок улицы, ведущей к оперному театру.) В общем, показаться народу. Пошли. «Четвертый», поймав брошенный в его сторону женский взгляд, сказал Чубаку:

– Вы видели, Слава, как эта женщина посмотрела на меня?

Слава мгновенно отреагировал:

– Да смотреть-то не на что. Тоже мне красавец. Домой приедете, посмотрите еще раз на себя в зеркало.

И что-то еще в этом роде.

Для «Четвертого», считавшего себя неотразимым мужчиной, такое заявление оперработника было похоже на удар ниже пояса на боксерском ринге.

Последней каплей, переполнившей чашу терпения «Четвертого», явился случай с козлом во дворе особняка.

За год до появления объекта в этом особняке солдаты поймали в Карпатах молодого козленка, и офицеры оставили его для забавы в особняке, пристроив козленку в углу сада закрытую от дождя выгородку. Хозяйка особняка выходила это серенькое и симпатичное существо, превратившееся через год в молодого и бодливого козла, привыкшего к людям и вечно норовившего боднуть рогами каждого.

Рядом с домом, во дворе, находился небольшой неглубокий бассейн, служивший декоративным садовым украшением и запасом воды на случай пожара, куда на лето запускались золотые рыбки, караси и другая водяная живность. «Четвертый», находясь в самом радушном послеобеденном настроении и под впечатлением только что закончившейся с ним беседы высокого руководства, вышел во двор, проводил начальство и со счастливой улыбкой всем довольного человека подошел к бассейну и наклонился к воде, рассматривая рыбок. И надо же такому случиться! Как только козел заметил торчащий перед краем бассейна зад эмиссара, он тут же принял боевую стойку и ринулся к вожделенной цели. Удар! Раскинув руки и ойкнув, «Четвертый» под сумасшедший хохот Славы рухнул в воду, подняв фонтаны брызг.

Когда, устав от хохота и держась за живот, Чубак поднялся по мокрой лестнице в комнату объекта, он увидел трясущиеся от ярости губы «Четвертого», его покрытое от ненависти красными пятнами лицо, дрожащие руки, срывающие с себя мокрые одежды, но и тут не придал значения случившемуся и продолжал осмеивать несчастного Матвиейку:

– Это надо же такому случиться! И таких эмиссаров-радистов направляют в подполье!

Вот тут-то Матвиейко и принял решение убить Чубака, а самому бежать. Задолго до случившегося он нашел в саду автоматный патрон и, как опытный и осторожный подпольщик, спрятал его между досок забора. Так, на всякий случай.

Через несколько дней после инцидента с козлом, сделав вид, что не придает происшедшему никакого значения, «Четвертый» ласково разговорился с Чубаком и обратился к нему с просьбой купить металлический конструктор. Свое желание он пояснил намерением развлечься этой юношеской, но интересной забавой, создавая различные конструкции, чего был лишен в юности.

Прокомментировав просьбу объекта насмешливыми замечаниями, Слава с «Четвертым» выбрал самый дорогой конструктор, который и отвечал тайным замыслам Матвиейко.

Подобрать под калибр патрона трубку в завалах металлического хлама в светлом и уютном подвале особняка, где «Четвертый» расположился со своим конструктором, не представило особого труда.

Он действительно какое-то время возился с конструктором, что-то моделировал под насмешливым взглядом и замечаниями оперработника, который все чаще оставлял «Четвертого» одного в подвале.

Наконец, Матвиейко сконструировал свой пистолет. Ударное приспособление он изготовил с помощью толстой резинки. Бродя по саду и тщательно всматриваясь в траву, он нашел еще два пистолетных патрона, потерянных при чистке оружия охраной. Вытащив пулю и освободив гильзу от пороха, он под прикрытием шума радиоприемника испытал свое приспособление и получил удовлетворительный результат. Ударное приспособление легко разбивало капсюль.

Он дождался своего часа. Ненависть распирала его. И он окончательно решил бежать, используя невыданные им госбезопасности связи, перейти на нелегальное положение и продолжить борьбу…

«Четвертый» поднялся с кровати и прислушался. Дом спал. Где-то наверху в мансарде спала хозяйка. Она не услышит выстрела. Он специально проверил проникаемость звука в ее помещение, зайдя к ней и включив внизу на полную мощность приемник. Чубак же ничего не услышит, получив пулю в висок. Дверь в комнату Чубака он плотно прикроет, на пистолет набросит полотенце, как его учили англичане. Звук выстрела будет надежно заглушен. Кроме того, по улице иногда проходят автомашины.

«Четвертый» осторожно тронул дверь своей комнаты, находившейся рядом с комнатой операботника. Дверь бесшумно открылась. Дверные петли дверей он заранее смазал. Прокрался в прихожую, где слабо светил ночник и, стараясь не шуметь, надел на себя висевшие на вешалке плащ и шляпу. Медленно приблизился к двери и приоткрыл ее, вглядываясь в темноту комнаты.

Кровать Чубака стояла изголовьем к окну, через которое в комнату проникал слабый свет с улицы. Издали послышался шум приближающегося автомобиля. «Четвертый», мягко ступая на носках, бесшумно приблизился к изголовью и наклонился над спящим.

Шум машины усиливался. «Наверное, грузовик, тем лучше», – мелькнуло в голове. Гулко билось сердце. Его удары, казалось, заглушали все остальные звуки. «Четвертый», чуть шевеля губами, шептал молитву. «Да что это я не решаюсь? Вот его голова, висок. Сейчас я приставлю к голове пистолет и выстрелю».

Он набросил на пистолет взятое у себя в комнате полотенце и стал медленно подносить его к виску сладко посапывающего чекиста. Машина, глухо урча мотором, почти поравнялась с домом.

От успокаивающих слов молитвы сердце Четвертого перестало выбиваться из грудной клетки. Матвиейко не раз убивал людей в бою и совершал казни. Почему я не могу выстрелить? Сейчас машина пройдет мимо дома, и стрелять будет рискованно. Что это со мной?» – беспорядочно крутились в его голове мысли.

Он продолжал внимательно всматриваться в лицо спящего и уже обреченного на смерть человека. Вспомнил, как в минуты душевной близости, – а такие бывали между ними, – Чубак рассказывал ему о своей семье, родителях, у которых он был единственным сыном, о любимой жене, о тяжелой своей военной юности, о детях. Их у него было двое и они ждали третьего.

«Дурак ты, Славка. Живи, дурень, пожалел я тебя», – мелькнуло последнее в сознании Матвиейко и он отвел пистолет от головы оперативника. Так же бесшумно отступил к двери, не отводя пистолета от лежавшего на кровати. За окном слышался затихающий гул удаляющегося грузовика.

«Четвертый», уже стоя в холле, мягко отпустил тугую резинку. Положил выпирающее углами и внешне напоминающее пистолет металлическое сооружение в карман плаща и вытер струившийся со лба пот1. Надел ботинки-мокасины, легко повернул ключ входной двери и вышел на освещенное крыльцо. Стараясь не торопиться, спустился на дорожку, ведущую к калитке, и медленно пошел по ней. Стоявший в будке у калитки часовой-автоматчик азиатской национальности вытянулся перед ним, как и положено по уставу.

## 1 - Собранный Матвиейко из конструктора пистолет долгие годы хранился в чекистском музее на Лубянке. (Примеч. авт.)

Несшее охрану особняка воинское подразделение из львовской дивизии МГБ не было посвящено в оперативные секреты работавших в особняке чекистов. Они только видели, что с живущим в этом доме человеком общается высокое начальство и обращение с ним самое почтительное, а посему принимали его самого за одного из руководителей МГБ.

«Четвертый» не знал, что в другом особняке напротив круглосуточно находится команда из нескольких человек, сотрудников 7-й службы (наружное наблюдение), готовая по сигналу Чубака от нажатия только ему известной и замаскированной в кровати кнопки сразу же прийти на помощь…

Славка проснулся как от непонятного толчка. Что-то встревожило его. Последующий разбор дела показал, что он проснулся через двадцать минут после исчезновения «Четвертого».

Как будто какая-то неведомая сила сбросила его с кровати. Он выбежал в холл, включил большой свет. На полу полотенце «Четвертого», на вешалке нет его плаща и шляпы. Комната объекта пуста, как пуст и весь первый жилой этаж. Рывок по лестнице наверх. Сестра-хозяйка мирно спит в своей постели. Разбуженная толчком Чубака, она испуганно смотрит на перекосившееся от волнения и охватившего его страха лицо Чубака.

Убедившись, что «Четвертый» сбежал, Чубак вернулся в свою комнату, нажал кнопку тревоги и стал лихорадочно одеваться. Через несколько минут поднятые Чубаком по тревоге находившиеся в доме напротив и пропущенные часовым по паролю сотрудники вбежали в особняк.

Старшему команды все стало ясно из последних слов, произнесенных Чубаком в телефонном разговоре с начальником управления ГБ генералом Шевченко. Все действовали по разработанной на подобный случай инструкции. Поднятая тревога взметнула все управление госбезопасности Львова и подчиненные ему войсковые части. Охранная дивизия, школа ГБ, милиции, весь состав управления ГБ и милиции рассредоточились по заранее определенным местам. Город в течение нескольких часов был полностью блокирован. Все выходы из города, включая железнодорожный и автобусный вокзалы, аэропорт были перекрыты оперработниками, снабженными фотокарточками «Четвертого», или знающими его в лицо сотрудниками. Контролировались все выходящие из Львова железнодорожные составы и автомашины. Там, где не было выездов из города, плотным кольцом стояли солдаты и курсанты военных училищ, готовые задержать любого, кто попадет в поле их зрения, а в случае неповиновения открыть огонь на поражение.

Об этом эпизоде с плотным блокированием Львова мы вспоминали позднее в Германии с моим другом. Стоявший тогда в оцеплении с автоматом в руках и готовый стрелять в не подчинившегося его окрику человека курсант Львовской школы МГБ В. Д. Клементьев впоследствии стал резидентом советской разведки в Западном Берлине.

По прошествии нескольких десятилетий мои мысли нет-нет да и возвращаются к той блокаде Львова сравнительно небольшими войсковыми силами, сравнивая много раз проводившуюся в нынешней чеченской войне блокаду Грозного. Во Львове тогда мышь не проскочила бы из города.

Оказавшись на свободе, «Четвертый» сразу же направился на вокзал. Деньги на билет у него были. Был ночной перерыв. Ближайшие пригородные и дальнего следования поезда отходили только через два часа. Он хорошо ориентировался в этом городе и быстро направился в сторону автовокзала. Когда Матвиейко приблизился к освещенному зданию автовокзала, он заметил в группе пассажиров знакомого ему оперработника.

«Неужели они обнаружили мой уход, это невозможно. Смена караула еще не наступила, Славко спит. Наверное, мне показалось, но рисковать не буду. Вернусь на железнодорожный вокзал», – подумал «Четвертый».

Ему удалось поймать автомашину и договориться с частным водителем подвезти его к аэропорту. «Если есть ночной самолет – улечу». У въезда в аэропорт он заметил проводившийся милицией контроль автомашин и, ничего не объясняя, казалось, о чем-то догадывавшемуся водителю, симпатичному молодому парню, попросил развернуться и привезти его обратно в центр города. Выйдя из машины, он пошел в противоположную от железнодорожного вокзала сторону, чтобы это видел водитель. Как только машина исчезла из виду, он бегом направился к вокзалу. Занял удобную позицию для наблюдения за главным входом в здание и с ужасом обнаружил выходивших покурить на крыльцо молодых людей, среди которых он четко узнал хорошо известного ему офицера госбезопасности. Сомнений больше не было. Его бегство обнаружено.

Решение уходить из города пешком пришло сразу же. Надо было с самого начала выходить из города пешком. Но кто мог знать, что советы среагируют так быстро. Село, где у него имелись не отданные чекистам связи – в сорока километрах от Львова. Топать туда пешком тяжеловато и по времени долго, могли выставить заслоны. Он дважды пытался выйти из города, вначале через Лычаковское кладбище, а затем почти с противоположной стороны Львова, в Подзамче, и везде натыкался на заслоны.

Ранним утром, смертельно устав, он пришел к своему старому знакомому, не связанному в прошлом с ОУН, сказав ему, что работает сейчас в Москве и во Львов приехал в командировку. Пробыв в квартире знакомого два дня, он принял окончательное решение – позвонить в особняк и сдаться, что и было им сделано.

После добровольной явки «Четвертого» последовала команда руководства ГБ Украины арестовать всех сотрудников, имевших отношение к работе с объектом. Неожиданное бегство Матвиейко принесло неприятности не только тем, кто непосредственно работал с «Четвертым»…

В одном из рабочих кабинетов управления ГБ, где работали находящиеся под арестом сотрудники, раздался телефонный звонок:

– Говорит Мирослава1. У меня сегодня встреча с Владимиром Борисовичем2 , а он почему-то не пришел. Телефон его не отвечает. Что-нибудь с ним случилось? – спросила она у знакомого оперработника.

## 1 - Мирослава – агент госбезопасности, захваченная ранее на маршруте связи Мюнхен – Западная Украина и завербованная органами. Активно использовалась от имени легендированного подполья ОУН. С ее помощью были изъяты ценные архивы СБ ОУН, уничтожен ряд руководящих звеньев оуновского подполья, захвачено и перевербовано несколько связных, прибывших из-за кордона.

## 2 Демеденко В. Б. – начальник отделения во Львове.

Тот возьми, да и пошути:

– Ты что, Мирослава, не знаешь, что он арестован?

По телефону долгая пауза. Затем Марийка спросила:

– А за что? Почему?

Вновь насмешливый ответ работника:

– Из-за тебя, наверное, – и на другом конце провода положили трубку.

Мирослава тут же набрала номер известного ей руководителя, имея на это данное ей в свое время право.

– Говорит Мирослава! Только что мне сообщили, что арестован из-за меня Володя Демеденко. Григорий Васильевич! Это я виновата. Только я одна. Володя не виноват. Я прошу встречи.

Опытный чекист не стал успокаивать и расспрашивать по телефону агента. Он сразу же провел встречу на явочной квартире. То, что узнал руководитель, глубоко взволновало его, но изменить что-либо в случившемся он не имел ни права, ни возможностей.

Встревоженная Мирослава рассказала, что после ее захвата и длительной работы чекистов с ней она пришла к решению о сотрудничестве не потому, что ее переубедили чекисты-коммунисты. Не потому, что ей в случае отказа пришлось бы долгие годы, до старости сидеть в лагере. Когда спустя несколько недель строгой изоляции в одиночной камере у нее впервые появился Володя Демеденко и они увидели друг друга, оба поняли, что сама судьба, Господь Бог свели их вместе. Что они созданы друг для друга, независимо от их идеологических убеждений. Молодые люди смотрели друг на друг и тонули в глазах один у другого. Володя молча стоял перед сидевшей и смотревшей на него девушкой. Потом она встала и сделала шаг навстречу… Она почувствовала непреодолимую тягу к этому хлопцу, представившемуся ей капитаном Демеденко, уполномоченным руководством продолжить с ней пока не увенчавшуюся успехом у других чекистов работу. До этой, такой роковой для обоих встречи Мирославу водили к начальникам из Киева. Ни с кем из них Мирослава в контакт не вступала, показаний не давала, данных о себе, зарубежных лидерах и о подполье не сообщала.

Буквально через день Володя вывез ее автомашиной в город, долго и увлеченно говорил с ней об истории этого города. Они оба, хорошо знавшие Львов, Галицию, Волынь, вообще всю Западную Украину, даже горячо поспорили. Мирослава впервые за эти недели рассмеялась и уже в камере вместе с Володей также впервые плотно и сытно поела. Она впервые спокойно уснула. Ей казалось, что с ней произошло что-то невероятное и необъяснимое.

А еще через пару дней Володя перевез Мирославу в особняк, где ее разместили в отдельной комнате с изолированным и охраняемым выходом, с мощной решеткой на окнах. Но все же это была не тюрьма, а нормальные человеческие условия.

Много часов провели Володя и Мирослава в этой комнате. О чем только они не переговорили, оставаясь вдвоем. Оба хорошо знали историю и литературу Украины. Оба увлекались поэзией и искусством. Оба любили Украину. Однако, каждый по-своему, со своих позиций, убежденно и искренне доказывал исторический путь своей Родины – Украины. В общем, оба с нетерпением ждали и искали встреч.

Случилось то, что должно было случиться между молодыми людьми. Они стали близки. Никто из них не играл друг с другом. Мирослава по-прежнему оставалась убежденной оуновкой и секретов не выдавала, а Володя – убежденным коммунистом, честно выполнявшим свой чекистский долг и пытавшийся склонить Мирославу к сотрудничеству. Делал он это, однако, в открытой форме, не скрывал своей конечной цели и однажды заявил, что считает ее своей женой и не видит иного выхода для того, чтобы остаться вместе, как ее согласие на сотрудничество с госбезопасностью. Он не лукавил и не действовал по заданию своего начальства. Он любил ее, но не мог отступить от своих коммунистических идеалов.

Мирослава предложила ему бежать вместе, заявив, что у нее есть каналы ухода на Запад. Чекист Демеденко на это ответил, что-либо она сейчас же отдаст им не только этот канал, но и все известное ей о подполье и ее работе в ОУН, либо они расстанутся навсегда.

Мирослава видела открытый честный взгляд Володи, его страдающие, как от физической боли, глаза и не выдержала. Рыдая и захлебываясь слезами, она прижималась к груди любимого и говорила ему, чтобы только не бросал ее одну в этом мире чужих и ненавистных ей людей, что она готова на все.

Здесь же Мирослава рассказала Володе все, что ей было известно, о работе в ОУН и отдала то, что навсегда закрывало ей дорогу в прошлое,– линии связи, людей, пароли, тайники.

Почти два года им удавалось скрывать свои отношения, маскируя это все новыми и новыми данными, получаемыми с помощью Мирославы капитаном Демеденко. Все было бы хорошо, если бы не побег «Четвертого»и неудачная шутка другого сотрудника по поводу агента – что соответствовало действительности – Володи.

Начальник внимательно и с сожалением смотрел на Мирославу. Знал он и предстоящую судьбу чекиста Демеденко. Запомнил он на всю жизнь последние слова Мирославы:

– Если бы не моя любовь к Володе и не наша любовь, не было бы у вас ни линии связи, ни отданных мною курьеров, ни полученных с моей помощью из-за кордона денег, золота, оружия и людей. Я все отдала вам за него!

Капитан Демеденко был исключен из партии и уволен из органов, которые лишились опытного чекиста и мастера оперативных комбинаций. Спустя какое-то время ему удалось восстановиться в партии, он стал работать парторгом МТС. Партия обязала его расстаться с Мирославой. Говорят, он так и не женился, навсегда сохранив свое чувство к одной женщине.

* * *

В конце января наступившего нового года Москва потребовала решительных мер по закреплению отношений с Охримовичем. Одной из таких мер было требование московского руководства получить от эмиссара точное местонахождение бункера с Зоряной, имея в виду захват ее живьем с помощью спецпрепарата «Тайфун»1. Вначале Киев под различными предлогами уклонялся от требований Центра, ссылаясь на сложность отношений с Охримовичем и его тяжелый, взрывной характер. Москва настаивала на своем, и Киев сдался. Николай Тихонович Мороз и Николай Иванович, на которых возлагалась личная ответственность перед высшим руководством страны за результаты этой операции, ворчали: «Кому-то там, наверху, ордена нужны. Ведь провалим дело, мало ли что может случиться. Да и куда эмиссару деться от нас, даже если он и не до конца искренен». Уговорили киевские начальники Охримовича назвать приметы бункера при условии, что на Зоряну он будет выходить сам по весне, а назвать бункер надо, чтобы окончательно убедиться в его открытости госбезопасности. И слово чекистское дали Охримовичу, что не будут «подлезать» к бункеру. И конечно же, выполняя волю московского начальства, «полезли» и все произошло так, как в случае с применением новой системы ПВО на вершине закарпатской горы Говерлы при попытке сбить американский самолет с парашютистами. Посвященные в ту операцию чекисты-весельчаки так и «окрестили» ее: «Осветить и сбить».

## 1 - Спецпрепарат «Тайфун» – специальный снотворный газ мгновенного действия, без побочных последствий. Разработан в Москве для захвата живыми оуновцев, укрывающихся в бункере. Вводился через вентиляционное отверстие из небольших ручных баллонов с тонким гибким шлангом.

В начале февраля специально подготовленная группа под прикрытием якобы проводимых лесозаготовок выдвинулась в район бункера Зоряны. Двигались осторожно, соблюдая максимальную тишину. Как и положено в зимних условиях, операцию начали ранним утром в солнечный и ясный день, чтобы легче было обнаружить на восходе (или закате, на худой конец) солнца еле заметную даже в солнечный день струйку колеблющегося на морозе теплого воздуха, что струится из бункера по вентиляционной трубочке вверх в более холодный воздух. Заметили эту струйку. По ней определили возможное нахождение люка. Блокировали его. Вставили в найденное вентиляционное устройство гибкий шланг и открыли вентиль баллона. Раздался резкий, громкий, с оглушительным хлопком звук, что и услыхали находившиеся в бункере. Поняли, что обнаружили их чекисты. Пока мешкались с запасным баллоном, зашевелился снег в нескольких метрах от вентиляционного отверстия, и в приоткрытый люк высунулась рука с зажатой в ней гранатой. Заработал ручной пулемет с фиксированным сектором обстрела в сторону люка. Выкатившаяся из перебитой руки граната по счастливой случайности не взорвалась. Пулемет бил беспрерывно короткими очередями, не давая оуновцам показаться. Засвистел запасной баллон с газом и почти одновременно в короткой паузе между пулеметными очередями внизу, под землей, прозвучало почти сразу же три хлопка. Это ушли из жизни три обитателя бункера и среди них так нужная чекистам Зоряна Кубрак.

Претензий Москвы к чекистам Украины не могло быть, потому что, во-первых, баллон был московского производства, и кроме того имелась оперативная переписка Киева с Москвой, в которой чекисты Украины категорически высказывали свое мнение не проводить операцию по Зоряне с использованием спецпрепарата, а ждать весны, нормального и естественного развития событий.

Вплоть до мая текущего года с Охримовичем под разными предлогами уходили от разговоров на тему связи с Зоряной, о чем договаривались в самом начале контакта его с ГБ Украины. Но шло время, и скрывать от него гибель Зоряны становилось бессмысленным и опасным. Решили провести наконец эту сложную и неприятную беседу…

Выслушав длительные и, казалось, логичные объяснения Николая Тихоновича Мороза и Николая Ивановича, Охримович опустил голову и долго молчал.

Потом он поднял глаза и внимательно посмотрел сначала почему-то не на Мороза, а в глаза Николая Ивановича, который спокойно реагировал на это. Глаза Охримовича, казалось, говорили: «Что же ты так поступил? Я же просил тебя по-человечески. Ты ведь тоже из той же плоти, что и я. Как же ты мог так? Я ведь верил тебе. Ты же тоже любил, знаешь, что это такое». Как рассказывал потом Николай Иванович, в глазах Охримовича были мука и боль. Охримович перевел глаза, налившиеся яростью и ненавистью в сторону Мороза. Николай Тихонович не смотрел в глаза Охримовичу.

– Я не верю вам, вы проводите очередную «энкэвэдистскую» комбинацию. Докажите мне, что Зоряна и ее два боевика мертвы».

Охримович долго рассматривал положенные перед ним на стол многочисленные фотографии мертвой Зоряны и ее боевиков. Он внимательно, очень внимательно всматривался в лицо застрелившейся Зоряны. Посмотрел и на мертвых известных ему боевиков, у одного из которых висела на сухожильях перебитая несколькими пулями кисть руки, тоже четко отображенная на фотографии. Сомнений у него больше не оставалось. Зоряна, его любовь и жизнь, была мертва.

– Я вас всех ненавижу. Жалею только об одном – не сумел сохранить жизнь Зоряны. Мало, очень мало убивал я вас, надо было больше. Разве вы люди? А я, хоть и не полностью, но поверил вам. А вы, большевики, как всегда, обманули. Не радуйтесь, я не все рассказал вам и вашим людям. Если бы Зоряна осталась жива, я бы перехитрил вас. Вашу агентуру мои друзья в Мюнхене все равно найдут. Все зрадники кончают смертью, рано или поздно. Игре вашей без меня конец. Смертью меня не запугаешь. Больше я ничего не скажу.

Охримович больше не разговаривал и отказался от еды, которую ему неоднократно пытались ввести зондом. Эмиссара ЗП УГВР, агента ЦРУ Охримовича в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета УССР расстреляли спустя два месяца. Смерть он принял спокойно.

Прояви чекисты больше терпения, не поторопись с захватом Зоряны, может быть, и получилось что-нибудь стоящее. Правда, большинство работавших с Охримовичем чекистов было уверено, что такие оуновцы, как Охримович, никогда не переходят на сторону советской власти. В лучшем случае такие люди используют этот вынужденный вследствие неудачно сложившихся для них обстоятельств контакт с советской госбезопасностью сугубо в интересах своей организации, чтобы и здесь, с этих позиций нанести ущерб советской власти. Подобные Охримовичу оуновские лидеры даже свою смерть использовали только в интересах подполья…

* * *

Московское и киевское начальство торопило отдел Николая Ивановича с захватом или, на худой конец, ликвидацией Лемиша. Получив очередной нагоняй и жесткое указание руководства, Николай Иванович собирал отдел и, мрачно и внимательно всматриваясь в лица сидевших перед ним людей, медленно произносил всегда одни и те же слова:

– Когда вы покончите с этим безобразием. Мне надоело отвечать перед руководством за вашу медлительность, недоработки и промахи. Вот вы, – и он поворачивался в сторону начальника отделения Б., – до сего времени не установили связь с Партизаном. Что с ним? Может быть, разоблачен СБ и уничтожен?

Горячий и вспыльчивый Б. тут же вскакивал с места и резко отвечал начальнику отдела примерно так:

– Николай Иванович! Нам-то всем понятно, почему до сих пор нет связи с Партизаном. Вы тоже это знаете, не время ему еще выходить на связь. Возьмите меня на беседу с начальством – я объясню им в доступной форме азы агентурно-оперативной работы и особенности проводимой комбинации. Я удивляюсь такому нетерпению и Москвы, и нашего начальства. Пусть сами попробуют на месте поработать с агентурой, по лесу ночью с автоматом походить. Легко в кабинете рассуждать да стружку с подчиненных по телефону снимать.

Обычно в той части диалога, когда разговор заходил о действиях и поведении руководства, Николай Иванович движением руки и словами: «Ну хватит, поговорили» – прерывал говорившего, сажал его на место и поворачивался к очередному ответственному начальнику отделения. Это были не менее горячие и предельно принципиальные в рабочих вопросах Василий Иванович, Иван Константинович, или Алексей Р. Те резали правду-матку своим начальникам в глаза:

– Вы же знаете, Николай Иванович, мы в Киеве с семьями бываем по два-три дня в месяц, а то и в два-три месяца. Все время проводим в командировках. Делаем все возможное. Мы имеем дело с самым опытным из оставшихся в живых руководителей подполья. Казалось бы, все знаем о Лемише, все его связи, места явок и встреч, и ничего не получается, каждый раз уходит от нас. Все перекрыто, осталось немного подождать. Скажите начальству, чтобы нас не торопили. Постараемся добыть им живого Лемиша.

И как только вновь затрагивалось руководство, Николай Иванович каждый раз перебивал говоривших и просил их быть конкретными, высказываться по существу.

Наконец, была получена весточка от Партизана, который сообщал, что проводившаяся по плану и договоренности с ним масштабная чекистско-войсковая операция, имитировавшая поиск оуновских банд в районе его встреч с боевиками Лемиша, прошла успешно и закрепила его позиции как действительного представителя подполья в Хмельницкой области, и что он движется вместе с известным связным Лемиша Чумаком из бункера в Гурбенском лесу в сторону Хмельницкой области по заданию самого Лемиша для связи с легендированным подпольем ОУН. Забрезжила надежда выхода на Лемиша. Главное сейчас – захватить живым Чумака, с его помощью его напарника Карпа и уже через них организовать захват или ликвидацию самого Лемиша. Органам был известен маршрут движения Партизана с Чумаком, места их дневок, так как двигаться они могли только ночью, чтобы не обращать на себя внимания местных жителей. Партизан дважды прорабатывал хорошо известный ему маршрут, точно запомнил места закладки записок или обусловленных сигналов оперработникам.

Группа сотрудников, участвовавших в проведении операции и осуществлявших прикрытие перехода Партизана и Чумака и захват последнего, незамедлительно выехала в районы движения своего агента с оуновцем…