Глава 12 ВОСТОЧНАЯ ПЕРИФЕРИЯ ЮРОДСТВА

Мы уже говорили о том, что юродство зародилось на восточной окраине христианства, в том плавильном тигле ближневосточной духовности, в котором вызрели также и многочисленные энкратитские ереси. В этом духовном ареале идея униженности как избранничества и святости как тайного дара была широко распространена. Рефлексы подобного представления, встречающиеся в других религиях того же арелала, не обязательно должны объясняться заимствованием из христианства.

Остановимся на таком переходном случае, как раввинистическое «юродство». Прежде всего, оно находит себе выражение в уже известных нам (см. выше, с. 51 сл.) историях о «тайных слугах Господа». Самые ранние из них содержатся ещё в Палестинском Талмуде (Taanit, 64bc), так что есть даже основания считать их более ранними, чем соответствующие христианские [DCCXIII]. И однако, весьма важным является тот факт, что уже в древнейшей из этих еврейских легенд имя тайного праведника – Пентакака, что значит по-гречески «пять несчастий». Его поведение очень напоминает повадки будущих византийских юродивых: он нанимает проституток (но не для себя), пляшет с ними, стирает их одежду – и тайно продает своё последнее достояние, чтобы спасти бедную должницу от проституции [DCCXIV]. Однако этот персонаж, сколь бы много он ни передал своих черт, допустим, Симеону Эмесскому, всё же отличается от него непроявленностью своей агрессии по отношению к миру. Эта агрессия даёт себя знать позднее, уже в средневековой хасидской культуре. Созданная в прирейнских еврейских общинах в конце XII – начале XIII в. «Сэфер Хасидим» содержит множество историй о «тайных праведниках», причём в легендах этих прослеживается элемент, отсутствовавший в талмудических образцах, – самоуничижение и балансирование на грани греха [DCCXV]. Может быть, мы здесь имеем дело с типологическим сходством, но как бы то ни было, из всех до сих пор разобранных нами сюжетов именно хасидские легенды больше всего напоминают истории о византийских юродивых.

Конечно, самый длительный контакт имело восточное христианство с исламом, однако данных о прямом влиянии византийской парадигмы юродства на исламскую нет. В этой связи особенно ценны сведения косвенного характера, например бродячие сюжеты. В исламском мире широко распространены сказания о псевдобезумце и царе. Первоначально этот персонаж вообще не имеет имени и выступает просто как «сумасшедший из ал-Куфы» [DCCXVI]. Согласно одному из источников, «лунатик Бахлул встретил в Куфе [в 810 г. Харун ар-Рашида], наставил его в учении Пророка и отказался от предложенных денег» [DCCXVII]. Это, пожалуй, единственное хроникальное известие о Бахлуле, но существует богатая и очень многообразная фольклорная традиция, связанная с ним. Разные легенды представляли Бахлула то племянником халифа, то его братом; Бахлул фигурирует в «Тысяче и одной ночи». В некоторых легендах он оказывался человеком весьма образованным, дошли даже тексты посланий халифам и правителям, приписываемые Бахлулу. И всё же главный эпизод сказаний о нём – его встреча с халифом Харун ар-Рашидом. Во всех вариантах легенды халиф хочет поговорить с Бахлулом, а тот не проявляет к нему интереса [DCCXVIII]. Взаимоотношения этой пары чем-то напоминают общение Александра с Диогеном (Diogeni Laertii Vitae, VI, 38). Киническое родство Бахлула представляется ещё более наглядным в другой истории о нем: «Бахлулу кто-то сказал: "Тебе не стыдно есть на улице?" Он ответил: "Ведь Бог не устыдился наслать на меня голод на улице – почему же я должен стыдиться там есть?"» [DCCXIX]. Это – прямое заимствование из рассказа о Диогене Синопском, восходящего к Диогену Лаэрцию: «Однажды его упрекали за то, что он ел на площади; он ответил: "Ведь я на площади и проголодался"» (Diogeni Laertii Vitae, VI, 58) [128]. Любопытно не только то, что пара «умный дурак – властитель» широко распространена в исламской традиции, но и то, что в роли властителя иногда выступает собственной персоной Александр Македонский, знаменитый антагонист киника Диогена [DCCXX]. При этом мудрец неизменно демонстрирует владыке его ничтожество, и опять-таки весьма «диогеновским» способом – например, просит не загораживать света [DCCXXI]. Поскольку кинизм был одним из источников христианского юродства (ср. с. 27), можно допустить, что и оно как-то повлияло на мусульман, хотя, разумеется, это шаткая гипотеза.

Уже известный нам мотив «тайных слуг Господа» (см. выше, с. 51 сл.) также встречается в исламе: согласно мусульманской легенде, праведник Абдалвахид ибн-Зеид спросил мудрого безумца, кто будет его, ибн-Зеида, соседом в раю, и оказалось, что в этой роли окажется сумасшедшая Мимуна из Куфа. Когда ибн-Зеид пришёл посмотреть на неё, то увидел, что она пасёт стадо, где овцы мирно соседствуют с волками [DCCXXII].

Насколько мусульманам была известна основная юродская агиография, сказать трудно. Во всяком случае, святые Ахмад б. Хидружа или ас-Сулами (X-XI вв.) скрывают свою святость, по замечанию Р. Хартмана, с той же целью, что и Исидора или Феофил с Марией [DCCXXIII]. О двух «мимах» из Амиды, описанных Иоанном Эфесским (см. с. 96), упоминает и другой знаток ислама – М. Моле. По его мнению, в этой истории в эмбриональном виде выражена суфийская концепция невидимой иерархии друзей Бога; сирийская идея об унижении (shitutha) как форме избранничества [DCCXXIV].

Наиболее полное воплощение данная концепция нашла в исламском мистицизме – суфизме.

Подобно Симеону Новому Богослову, мусульманский мистик обращался к Богу с излияниями страстной, почти физической любви, которая сводила его с ума [DCCXXV]. Именно это безумие страсти и не позволяет ему оставаться в рамках «обычного» благочестия. Так, суфий Лукман ал-Сарахши был сперва образованным и благочестивым человеком, но затем попросил Бога «освободить его от разума» [DCCXXVI]. Аллах внял его просьбе и освободил Лукмана от подчинения земным законам. Это освобождение приводит «святых дураков» или «умных безумцев» (uqala'u-1-majanin) к богоборчеству и богохульству. «Такие слова, – пишет персидский поэт XIII в. Фарид ал-Дин-Аттар об оскорблениях в адрес Бога со стороны мистиков, – были бы ужасны из уст разумного человека, но от сумасшедшего и влюбленного они приемлемы» [DCCXXVII]. Впрочем, как мы помним на примере православия, собственно юродство начинается лишь тогда, когда мистик выходит в мир.

Уже самый ранний теоретик суфизма Мухаммед б. Али ал-Термези (умер в 907 г.) разделяет друзей Бога на две категории и к высшей относит тех, кто принимает осуждение- malama [DCCXXVIII]. Историк суфизма Ибн ал-Джавзи (XII в.) описал девятнадцать «умных безумцев» древнейшей эпохи. В основном это были бродяги, жившие в городах Ирака, Сирии и Палестины. По сравнению с византийскими юродивыми суфийские псевдобезумцы уделяют гораздо меньше внимания скрыванию своей святости и гораздо больше – мистическому общению с Богом [DCCXXIX].

Наиболее зримым образом «юродствование» представлено в мусульманской концепции «маламатийа» [DCCXXX]. Слово «маламати» значит «достойный поношения». Сторонники этой доктрины доводили до логического предела принцип суфизма «Стань ненавистен, ищи унижения» [DCCXXXI]. Само учение разработали теологи Абу Салих б. Ахмад ал-Кассар (умер в 884 г.) и Абу Иазид Тайфур ал-Бистами (умер в 874 г.). Расскажем о втором из них один весьма характерный эпизод: когда некий аскет спросил его, какого ещё совершенства можно достигнуть после тридцати лет поста и молитвы, Абу Иазид посоветовал ему сбрить волосы и бороду, одеться в войлок, взвалить на спину мешок орехов и пойти на базар, а ещё лучше в квартал, где его знают, и пообещать юношам по ореху за каждый удар, который они на него обрушат. Аскет не решился подвергнуть себя такому испытанию [DCCXXXII].

«Маламатийа» стало лозунгом многих бродячих дервишей, которые стремились воплотить на практике суфийские принципы [DCCXXXIII]. Если исламские улемы (законники) настаивали на «объективном» характере мусульманских установлений, то дервиши считали себя свободными от всех земных правил. «Маламати не должен заботиться о соблюдении законов морали… Жизнеописания святых показывают, что они стоят выше любого морального кодекса» [DCCXXXIV].

Вопрос о сходстве «маламати» с юродивым ставится во многих исследованиях [DCCXXXV]. Будь то генетически или типологически, но они и в самом деле очень близки. Вот пример из творчества Фарид ал-Дин Аттара: один праведник получил от Бога приказание идти в таверну, ибо там он найдет истинного друга Божьего. Таковым оказался старик, который всю жизнь носил вино для кабака, но ни разу не выпил ни капли. То, что он святой, обнаружилось сразу после его смерти [DCCXXXVI]. Если эта притча – пример простодушного юродства, лишь имитирующего грех, то у того же Аттара можно найти и кощунственные мотивы: например, один дервиш грозит Богу: «Я возьму палку и перебью все светильники в Твоей мечети» [DCCXXXVII]. А «Божий дурак» (muwallah) Али ал-Курди (XIII в.) кидался яблоками в мечети Дамаска [DCCXXXVIII], точно так же, как когда-то Симеон – орехами в церкви Эмеса (см. с. 114-115).

«Юродские» опыты исламского мистицизма обобщены Ибн ал-Араби (умер в 1240 г.) в его трактате «Ал-Футухат ал-Маккийа», но наиболее рельефно близость «маламати» с юродивым видна в персидском сочинении XI в. «Кашф аль-Махджун», написанном Али б. Усман ал-Худжвири [DCCXXXIX]. Согласно этому трактату, «обвинения со стороны людей – это пища друзей Бога, залог Божьего одобрения» (63). «Маламати» – это «тот, кто сознательно напрашивается на осуждение, совершая по отношению к людям нечто провокационное» (64). Например, Абу Йазид, которого при входе в Куфу встречала толпа, взял каравай и начал есть, хотя был пост (65). Впрочем, согласно Али б. Усману, подобные подвиги относятся к прошлому: «В те времена нужно было совершить нечто предосудительное или из ряда вон выходящее, чтобы напроситься на поношение. Однако в наше время тому, кто жаждет осуждения, стоит лишь чуть увеличить продолжительность молитвы… как тут же все назовут его лицемером и ханжой» (65).

Видимо, как и в православии, в исламе столь скандальная аскеза сталкивалась со все возраставшим сопротивлением. Любопытно, что в процитированном отрывке автор одновременно осуждает и людей за их излишний скептицизм, и самих «маламати» – за чрезмерный эпатаж. Но если первая мысль выражена весьма осторожно, то вторая получает дальнейшее развитие:

Кто оставляет почву закона и совершает проступок против религии, говоря при этом, будто он следует правилу маламатийа, – тот повинен в явном пренебрежении приличиями, в безнравственности и распущенности. Многие теперь ищут себе известности таким способом, забывая, что аскет сначала должен завоевать известность, а уж потом может намеренно вести себя вызывающе, дабы люди отвергли его. В противном случае все его попытки вызвать к себе неприязнь оказываются не более чем предлогом для снискания известности (65).

Следует признать, что, при значительном сходстве мотивов, ислам гораздо четче формулировал те проблемы, которые возникали в связи с юродством.

Существует опасность совершить такое деяние, за которое люди осудят праведника и тем самым впадут во грех. Поэтому следует делать то, что формально не является ни великим грехом (kabira), ни мелкой пакостью (saghira), но чтобы люди тем не менее отвергли тебя (66-67)…

По-моему, ища осуждения, человек выставляет себя напоказ, а это – чистой воды неискренность… Дервиш вообще никогда не должен думать о мнении человечества… Однажды я сказал одному маламати из Трансоксианы [129]: «Брат, какова цель твоих безнравственных деяний?» Он ответил: «Чтобы люди по сравнению со мною выглядели ничтожными» (67).

Автору этот ответ представляется неудовлетворительным: по его мнению, аскет не должен смотреть на себя со стороны. Впрочем, он готов признать унижение одной из форм умерщвления плоти:

Ибрахим б. Адхам говорил, что он был счастлив, когда плыл на корабле, где никто его не знал: «Мои волосы были длинны и мой облик был таков, что все люди на судне издевались и смеялись надо мной. Среди них был один шут, который постоянно подходил и дергал меня за волосы и вырывал их… Моя радость достигла высшей точки в тот миг, когда шут помочился на меня» (68).

«Маламатийа» – это вид аскезы, который существовал в разных областях распространения ислама. Например, аш-Шудзи (XII в.) был судьей в Севилье, а потом, бросив все, ушёл в Магриб, где прикидывался безумцем [DCCXL], И всё же центром зарождения «маламатийа» признают иранский город Нишапур [DCCXLI]. Персидский ислам вообще характеризовался большим индивидуализмом и неприятием мусульманской ортодоксии [130]. В Индии, где распространился персидский суфизм, концепция «маламатийа» также пользовалась популярностью среди дервишей. Так, Лал Шахбазия (ум. в 1324 г.) вёл разгульный образ жизни, никогда не молился и постоянно пьянствовал (его почитатели утверждали, что вино, касаясь его губ, превращается в воду); Муса Шахи Сухаг одевался женщиной и водил компанию с евнухами-плясунами (но во время засухи оказалось, что только он может вымолить дождь) [DCCXLII]; известный поэт Кабир (1425-1505 гг.), желая снискать себе поношение, прикидывался пьяным и шатался по улицам в обнимку с блудницей [DCCXLIII] и т. д.

Теолог Сафи д-Дин писал, что «святой безумец» часто ходит голым, потому что он избавился от всякой чувственности и стал подобен Адаму в раю – этот мотив также очень хорошо известен византийскому юродству, но в исламе, в отличие от христианства, отсутствовала концепция первородного греха, так что достичь адамова бесстрастия мусульманину было в принципе легче [DCCXLIV]. Видимо, эта легкость и избавляла исламского «святого» от того надрыва, которым неизбежно отмечена фигура его христианского собрата.

И всё-таки «маламати» держались в каких-то рамках: например, исполняли главные религиозные обряды. Между тем многие дервиши в своём стремлении к отверженности шли абсолютно на все. Таких называли «каландари». Теоретически между течениями «маламатийа» и «каландарийа» не было никакой разницы, однако знатоки суфизма признавали первое и осуждали второе. По словам ас-Сухраварди (1097-1168 гг.), «маламати стремится скрывать свой образ жизни, в то время как каландари ищет повода разрушить установленные обычаи» [DCCXLV].

«Каландари» жили милостыней, не участвовали в отправлении культов, брились наголо и носили одежду вызывающего вида; на половые органы они надевали железные кольца (ср. с. 236-237). «Каландари» утверждали, будто им все дозволено. Их поведение имело столь антисоциальный характер, что светские власти часто запрещали «каландарийа». В этом течении исследователи отмечают влияние индийской аскетической традиции [DCCXLVI], и характерно, что западному исламу движение «каландарийа» мало известно.

Чем ближе к концу средневековья, тем более дикие формы принимало исламское «юродство». В XV в. посетивший Египет Перо Тафур писал о людях, «которые бреют головы… и выглядят как сумасшедшие. Говорят, что они делают это из святости… Некоторые носят рога, другие вымазываются в меду и перьях, с третьих свешиваются светильники… Мавры выказывают им большое почтение» [DCCXLVII]. В османский период количество свидетельств подобного рода резко возрастает: египетский судья Абд ал-Веххеб-аш-Шарани (1565 г.) составил сборник биографий знеменитых «юродивых». Его герои пьют вино, курят гашиш, целуют женщин и мальчиков и даже богохульствуют – и все ради победы над лицемерием. Впрочем, сам аш-Шарани призывает восхищаться их святостью, но не следовать их примеру [DCCXLVIII]. В XV в. мусульманские «юродивые» появились в недавно завоёванном Константинополе, как бы символически заместив юродивых настоящих [DCCXLIX].

Особого размаха это явление достигло позднее: Лев Африканский, Проспер Альпин, Эдуард Лейн и другие путешественники с изумлением и ужасом описывают, как «вали» творят любые непотребства, вплоть до того, что беспрепятственно насилуют женщин [DCCL].

Традиция бродячих дервишей, или факиров (семантическое развитие данного слова в европейских языках весьма характерно), просуществовала в Османской империи по крайней мере до XIX в. Один турецкий вельможа жаловался европейскому путешественнику:

Не проходит дня, чтобы какого-нибудь министра не остановил дервиш с оскорблениями… В Багдаде, Аравии, Египте их цинизм переходит всякие границы. Я сам видел в Каире, как средь бела дня один из этих жалких людей, что бегают полуголыми по улицам, остановил женщину и утолил на ней свою дикость на глазах у всех прохожих, которые отворачивались – одни из благоговения, как будто присутствуя при святом таинстве, другие с отвращением, но не смея позвать полицию. Я не знаю, чего больше у этих бандитов – лицемерия или фанатизма, хотя кажется, что это вещи взаимоисключающие [DCCLI].

Как видим, этот османский чиновник, сам того не зная, довольно точно определил суть юродства.

Следуя ещё дальше на Восток, мы оказываемся на территориях, где многое могло бы напомнить о юродстве. Так, в тибетском тантризме встречаются святые (их расцвет относится к XVI в.), именуемые blama smyonра, которые симулируют безумие и ведут себя разнузданно во имя осмеяния поверхностной набожности [DCCLII]. Но больше всего напоминают юродивых адепты секты «пашупатас» (pasupatas). Наибольшим влиянием она пользовалась в XII в. н. э., а её адепты существовали, кроме Индии, также в Белуджистане и Афганистане [DCCLIII]. Никаких генетических связей или взаимовлияния с юродством проследить нельзя, но типологическое сходство бросается в глаза. По убеждению «пашупатас», аскет должен был воспитывать в себе бесчестье (avamane).

Мудрец должен искать бесчестья, словно амброзии… Унижение должно рассматриваться как увенчание… Надо навлекать его на себя… Пусть о нём говорят: «Он изгой, он безумец, он лунатик, он дурак». Пусть он имеет вид безумца, будет похож на нищего, пусть его тело будет покрыто калом, пусть у него будут неостриженные борода, ногти и волосы, пусть он не заботится о теле… Хорошо войти в деревню и притвориться спящим и храпеть… Люди будут смеяться над праведником… и вся хорошая карма, которая у них есть, перейдет к нему, а вся плохая карма от него – к ним… Ещё он должен встать возле группы женщин… и начать проявлять внимание к какой-нибудь молодой и красивой; он должен смотреть на неё и вести себя так, будто желает её.… Когда она взглянет на него, он должен изображать все признаки влюбленности… Тогда все – женщины, мужчины, евнухи – скажут: «Это не чистый человек. Это развратник»… Надо вести себя нелепо, болтать бессмыслицу, повторяться, говорить невнятно [DCCLIV].

На первый взгляд кажется, что перед нами – классический юродивый. И всё же сходство здесь чисто внешнее. Дело в том, что «пашупатас» отнюдь не ставит себе целью исправление или наставление людей [DCCLV]. Провокация, на которую идёт индийский аскет, злокозненна, с христианской точки зрения, от начала и до конца: он сознательно напрашивается на унижения, чтобы передать окружающим свою дурную карму и получить их хорошую [131]. «Он отдает им грех (Papam cha tebhyo dadati). Он получает их заслугу (Sukrtam cha tesam-adatte)» [DCCLVI]. На фоне столь последовательной позиции особенно рельефно проступает межеумочность юродивого: в нём (или в религиозном сознании, породившем его образ) много, очень много чисто восточного презрения к низменному материальному миру, который есть лишь морок, наваждение. Но он не может отдаться этому чувству целиком, ибо воплощение Логоса для него – не фикция. Юродивый не может вполне отрешиться от противопоставления субъекта и объекта, верха и низа, добра и зла [DCCLVII].

Для юродивого, скажем, сексуальная провокация является именно провокацией потому, что он признает существование законов физиологии. Находясь в опасной близости от греха, он, словно в цирке, демонстрирует своё виртуозное умение греху не поддаться. Но при этом он обязан предложить публике самой убедиться в отсутствии обмана. Как мы помним, Симеон Эмесский и Андрей Царьградский, чтобы избавиться от обвинений, демонстрировали желающим свою сексуальную незаинтересованность. Для индийского аскета фокус состоит не в этом: например, некоторые йоги, чемпионы в деле аскетизма, позволяли себе даже половые сношения. В восприятии окружающих это не нарушало их статуса, ибо они и совокуплялись равнодушно. Здесь греческий принцип «бесстрастия» (???????) доводится до логического предела и окончательно отрывается от каких бы то ни было земных критериев.

Юродивый может появиться лишь там, где наличие тела признаётся некоторой проблемой. С точки же зрения, скажем, буддизма, тело, как и всякая материя, условно. Например, буддийский праведник может с легкостью вынуть собственные внутренности, прополоскать их в реке и вернуть на прежнее место [DCCLVIII]. Там, где стирается грань между земным и божественным, теряет смысл и юродство.

Примечания:

[1] Достаточно сказать, что отыменные образования с этим корнем встречаются в русском Интернете более 31 400 раз, а отглагольные – более 53 600 раз. Для сравнения: сочетание «holy fool» встречается во Всемирной паутине всего шесть с половиной тысяч раз.

[12] В XI в. Михаил Пселл, вспоминая об этом библейском эпизоде, ни намёком не сравнивает Давида с юродивым, см.: Michaelis Pselli Poemata / Ed. L. G. Westerink. Stuttgart, 1992,1. 150-155.

[13] Ранние христиане иногда ссылались на него как на пример стойкости, см.: Harnack A. Sokrates und die alte Kirche // Idem. Reden und Aufzatze. Bd. I. Giessen, 1903, S. 41.

[128] Легенда о Бахлуле и Харун ар-Рашиде была как бы воспроизведена в реальном эпизоде встречи дервиша Шейх-Сачлу Длинноволосого с султаном Мехмедом (см.: UbiciniA. Lettres sur la Turquie. V. 1. Paris, 1851, p. 115).

[129] Эта область была «питательной средой для экстатической религиозности и корпоративно-религиозной жизни» (Taschner F. Beitrage zur Geschichte des Achis in Anatolien // Islamica. V. 4. 1929, S. 14).

[130] Тримингэм Дж. С. Суфийские ордены в исламе, с. 51. Русский купец XVII в. Федор Котов описал иранских «юродивых» весьма похожими на «похабов», см.: Хождение купца Федора Котова в Персию. М., 1958, с. 47.

[131] «Намеренная имморальность» индийских аскетов вообще – довольно известное явление (см.: Holek F. Some Observations on the Motives and Purposes of Ascetism in Ancient India // Asiatische Studien. Bd. 23. 1969, S. 45).

[VII] Parsons E. C, Beals R. L. Clowns of the Pueblo and Mayo-Yaqui Indians // American Anthropologist. New Series. V. 36. № 4. 1934, p. 497.

[LXXI] The Lausiac History of Palladius / Ed. C. Butler. V. II. Cambridge, 1904, p. 99. В сирийском переводе Палладия такой глоссы нет, см.: Dragnet R. Les formes syriaques de la matiere de l'Histoire Lausiaque. V. 2 [CSCO, 398]. Louvain, 1978, p. 238-245.

[LXXII] The Oxyrhynchus Papyri / Ed. M. G. Sirivianou. V. 56. London, 1989, p. 146, № 3865. Указанием на этот текст я обязан К. Цукерману.

[LXXIII] Hesychii Alexandrini Lexicon / Rec. ?. Schmidt. V. 4. Ienae, 1863, p. 220, № 826.

[LXXIV] Первоначально слово ????? имело также значение «глухонемой», что явствует из написанного в VII в. Жития Григория Агригентского (BHG, 707): «Настоятель сказал: "Господин, это ????? (в издании – ?????. – С. И.), и он не умеет ни говорить, ни слышать". Святой помолился… и взяв брата за руку, поднял его и сказал: "Говори нормально и слышь!". И тот немедленно принялся кричать» (Vita s. Gregorii Agrigentini // PG, V. 98. 1860, col. 632). Интересно, что в метафрастовом пересказе этого жития тот же персонаж назван ??????? ??? ????????? (Vita s. Gregorii Agrigentini// PG, V. 116. 1864, col. 232), из чего следует, что к X в. значение «глухонемой» у слова ????? исчезло.

[LXXV] Apophthegmata patrum // PG. V. 65. 1858. col. 285. Русский перевод см.: Древний патерик, с. 135-136, № 8, 12(10).

[DCCXIII] Heller В. La legende judeo-chretienne du compagnon au Paradis// Revue des etudes juives. V. 55. 1908, p. 216-217.

[DCCXIV] Alexander-Frizer T. The Pious Sinner. Tubingen, 1991, p. 101.

[DCCXV] Ibid., р. 87-88, 118.

[DCCXVI] Encyclopedic de L'Islam. V. 4. Paris, 1978, p. 1328.

[DCCXVII] Amedror H. F. An Unidentified Manuscript by Ibn-al-Jauzi // The Journal of the Royal Asiatic Society. 1907, January, p. 35.

[DCCXVIII] Loosen P. Die Weisen Narren des Naisaburi // Zeitschrift fur Assyriologie. Bd. 27. 1912. S. 207-208. Впрочем, в некоторых вариантах легенды «безумца» зовут Абу-Наср.

[DCCXIX] Ibid., S. 215

[DCCXX] Das Meer der Seele. Mensch, Welt und Gott in den Geschichten des Fariduddin Attar / Von H. Ritter. Leiden, 1955 (далее: Das Meer), S. 107-121, bes. 109.

[DCCXXI] Ibid., S. 113.

[DCCXXII] Dermengham ?. Vies des saints musulmans. Paris, 1981, p. 243.

[DCCXXIII] Harlmann R. As-Sulami's Risalat al-Malamatiya // Der Islam. Bd. 8. 1918, S. 198.

[DCCXXIV] Ср.: Mole ?. Les mystiques musulmans. Paris, 1965, p. 10-12.

[DCCXXV] Ibid., p. 41- 43.

[DCCXXVI] Nicholson R. Studies in Islamic Mysticism. Cambridge, 1921, p. 6.

[DCCXXVII] RitlerH. Muslim Mystics Strife with God // Oriens. V. 5. 1952, № l,p. 8-12.

[DCCXXVIII] Wensinck A.J. New Data Concerning Syriac Mystic Literature. Amsterdam, 1923, p. 16-19.

[DCCXXIX] Dols M. W. Majnun: The Madman in Medieval Islamic Society. Oxford, 1992, p. 376-379.

[DCCXXX] Mole ?. Les mystiques musulmans, p. 10-12.

[DCCXXXI] Goldziher I. Le dogme et le loi de ? Islam. Paris, 1920, p. 140.

[DCCXXXII] Nicholson R. The Tadhkiratu ?-Awliya of Shaykh Faridu d-Din Attar. V. 1. London, 1905, p. 146.

[DCCXXXIII] Тримингэм Дж. С. Суфийские ордены в исламе. М., 1989, с. 275.

[DCCXXXIV] Там же, с. 132.

[DCCXXXV] Das Meer, S. 166; Bausani A. Note sul «Pazzo sacro» nell' Islam // Studi e materiali di storia della religioni. V. 29. 1958, p. 99; Brunei R. Le monachisme errant dans l'lslam. Paris, 1955, p. 165; Dob M. W. Majnun, p. 366-422.

[DCCXXXVI] Das Meer, S. 287.

[DCCXXXVII] Rilier H. Muslim Mystics Strife with God, p. 13.

[DCCXXXVIII] Dols M. W. Majnun, p. 403.

[DCCXXXIX] The Kashf al-Mahjub. The Old Persian Treaties on Sufism / Ed. R. Nicholson. London, 1976 (далее в главе ссылки на эту работу даются в тексте).

[DCCXL] Dob M. W. Majnun, p. 387.

[DCCXLI] Meier F. Рец. на: Abu'l-Ila Afifi. Al-malamatiyya. Kairo, 1945 // Oriens. V. I. 1948, p. 373-375.

[DCCXLII] Rastogi Г. С. Islamic Mysticism Sufism. New Dehli, 1982, p. 27-28.

[DCCXLIII] Rizvi S.A.A. A History of Sufism in India. V. 1. New Dehli, 1978, p. 379.

[DCCXLIV] Dols M. W. Majnun, p. 407-498.

[DCCXLV] Тримингэм Дж. С. Суфийские ордены в исламе, с. 276-277.

[DCCXLVI] Yazici Т. Kalandariyya// Encyclopedic de ГЫат. V. 4. Paris, 1978, col. 493-495; Тримингэм Дж. С. Суфийские ордены в исламе, с. 43, 87; Mujeed M. The Indian Muslims. London, 1967, p. 303 etc.

[DCCXLVII] Tafur Pero. Travels and Adventures, 1435-1439 / Transl. M. Letter. London, 1926, p. 71-72.

[DCCXLVIII] Winter M. Society and Religion in Early Ottoman Egypt. New Brunswick, 1982, p. 113-116.

[DCCXLIX] Ср.: Rasiogi Т. C. Islamic Mysticism Sufism, p. 56.

[DCCL] Dols M. W. Majnun, p. 413-415.

[DCCLI] Ubicini ?. A. Lettres sur la Turquie, p. 117.

[DCCLII] Arduss J., Epstein L. The Saintly Madman in Tibet // Himalayan Anthropology. The Indo-Tibetan Interface / Ed. J. F. Fisher. The Hague; Paris, 1978, p. 327-338.

[DCCLIII] Pasupata Sutram / Transl. Haripada Chakraborti. Calcutta, 1970, p. 8-15.

[DCCLIV] Ingalls D. Cynics and Pasupatas. The Seeking of Dishonour // Harvard Theological Review. V. 55. 1962, p. 286-291.

[DCCLV] Ibid., p. 293. Автор противопоставляет их киникам и выводит оба течения из шаманизма (р. 296-297).

[DCCLVI] Lieu S. N. С. The Holy Men and Their Biographers in Early Byzantium and Medieval China // Maistor. Classical, Byzantine and Renaissance Studies for R. Browning / Ed. A Moffatt. Canberra, 1984, p. 126-127.

[DCCLVII] Syrkin A. On the Behavior of the «Fools for Christ's Sake» // History of Religions. V. 22. № 2. 1982, p. 161-171; Feuerstein G. Holy Madness: The Shock Tactics and Radical Teachings of Crazy-Wise Adepts, Holy Fools, and Rascal Gurus. New York, 1990, p. 205-206.

[DCCLVIII] Lieu S. N. С. The Holy Men, p. 124-125.