М.А. Захаров — Человечество столкнулось с переизбытком информации

В процессе беседы с Марком Захаровым может сложиться впечатление, что перед Вами находится «парадоксальный» собеседник, настолько неожиданны и жестки оказываются его суждения, в основе которых лежат крайне твердые принципы. Руководитель театра «Ленком» Марк Анатольевич Захаров, беседуя с главным редактором «ЭС» Александром Агеевым, делает экскурс в те времена, когда для зрителя рождались такие культовые постановки, как «Тиль», «»Юнона» и «Авось»", «Поминальная молитва» и другие — и когда далеко не все исторические пласты были разрешены к официальной разработке: во избежание зрительских ассоциаций, нежелательных для «генеральной линии»… Анализирует режиссер и вопросы дня сегодняшнего — угрожающее положение, в котором ныне находится русский репертуарный театр, отсутствие новых значимых имен среди драматургов и целый ряд социальных и экономических проблем.

— У нас журнал стратегический, поэтому мы Вас не будем пытать на предмет того, как Вы понимаете свои собственные спектакли, а поговорим глобально. Давайте вспомним, как Вам жилось в 1970-е и 1980-е гг.

— Большая часть моей жизни прошла в мучительной борьбе с цензурой. Благодаря тому что немалые силы были отвлечены на подавление Таганки, а также некоторых кинематографистов, мне иногда удавалось сохранять спектакли. Хотя были и прискорбные случаи. Например, спектакль «Три девушки в голубом» Петрушевской четыре года ждал встречи со зрителем, но мы не соглашались ничего переделывать, и в конце концов он появился и имел большой успех. Были сложности с рок-оперой Вознесенского и Рыбникова «»Юнона» и «Авось»", когда в 1980 г., по-моему в журнале Stern или Spigel, немецкие друзья написали: религия в Советском Союзе полностью уничтожена, и молодежь вынуждена получать свое религиозное воспитание в дважды орденоносном театре имени Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи. После этого я пошел на бюро горкома, готовый к полному уничтожению, но как-то удалось выжить. Несколько раз висел на ниточке после спектакля «Тиль», но об этом долго рассказывать. Короче говоря, 1970-е и 1980-е гг. — это был очень сложный период.

Тогда у нас имелось несметное количество драматургов, которые пребывали в этом качестве только до падения «железного занавеса». А как только с «железным занавесом» было покончено и им пришлось конкурировать с мировой драматургией, с мировым театром, естественно, осталось два-три человека…

— Кто например?

— Какое-то время держались Розов и Арбузов. Сейчас появились молодые ребята, до некоторой степени эпатирующие зрительный зал, но не они определяют театральный процесс в стране. Ставится в основном русская классика, которая рассказала о русском человеке, о русском менталитете, о нашем характере, о химерах, в нас сидящих. Гоголь, Чехов, Достоевский — это, так сказать, отечественное драматургическое богатство. Для порядка читаю и Улицкую, и Акунина, и Пелевина, но драматургических замыслов у меня при этом не возникает. Я сделал инсценировку по книге «День опричника» Владимира Сорокина, которого очень уважаю, и она ему понравилась. Но пока эта постановка отложена, я работаю над «Вишневым садом» Чехова.

— Т. е. актуальны сегодня не одноразовые современные авторы, а Чехов, Достоевский и Гоголь как неисчерпаемый ресурс?

— Да, они сделали то, что не сумела сделать так называемая современная советская драматургия. Классики рассказали о том, какие мы люди, какими чертами характера располагаем и какие химеры сидят в нашем подсознании.

— Когда Вы ощутили, что свободны, что над Вами нет цензора?

— Я понял, что что-то начало меняться, когда ко мне пришли два человека с площади Дзержинского и сказали: «Марк Анатольевич, артист Абдулов вступил в интимную связь с иностранной шпионкой, мы ее выследили».

Я спросил: «И что же делать?» Они ответили: «Надо поработать с этим человеком по комсомольской линии». Другими словами, ведомство с площади Дзержинского просило, чтобы я этому ведомству помог…

— Причем через комсомол…

— Именно — через комсомол. Или еще: Кама Гинкас у себя в театре поставил спектакль, где по ходу действия актриса заходила за ширму и подмывалась. Меня вызвали в соответствующее подразделение исполкома Моссовета и как-то по-хорошему попросили: а не могли бы Вы, мол, с Гинкасом поговорить, чтобы он это дело сделал как-то поделикатнее… Тут я и почувствовал — наступило новое время.

— А как было при Суслове, помните?

— Конечно, помню. Вы знаете, Суслов спас мой спектакль «Разгром» по Фадееву в театре Маяковского в 1980 г., который уже решено было снять. В 1967 г. Фурцева запретила «Доходное место», спустя два года — «Банкет» Арканова и Горина. Мне ничего не давали ставить, и если бы «Разгром» закрыли, я должен был бы уехать из Москвы. Но в это дело неожиданно вмешались женщины: Бабанова позвонила своей подруге Ангелине Степановой, вдове Фадеева, и сказала: «Появился молодой режиссер, поставил хороший спектакль по Фадееву, а его запрещают: говорят, что не может быть руководителем партизанского отряда человек по фамилии Левинсон». Степанова возмутилась: «Как можно запрещать Сашу в наше время!» — и позвонила Суслову. Ну, пришел Суслов в галошах, чем очень меня развеселил — я веселился, не до конца осознавая, что решается моя судьба.

В финале он аплодировал стоя, и дня через два в «Правде» появилась хвалебная статья о моем спектакле, где замечательно играл Армен Джигарханян.

— А что взыскует Ваш зритель сегодня? Что ему нужно?

— С тех пор как в 1974 г. Григорий Горин сделал для нас веселую инсценировку «Тиля Уленшпигеля» — из-за нее, как я уже сказал, у меня тоже были проблемы, — в театре аншлаги. Наши зрители — это прежде всего пенсионеры и молодежь, студенты. Деловых людей, которые не умеют выключать мобильные телефоны, чуть поменьше.

Сегодня очень трудно придумать новый театральный проект, который бы настолько привлекал внимание публики, что люди были бы готовы подарить театру два с половиной или три часа. Время теперь дорого. Я иногда смотрю в зал, и если количество мужчин и женщин примерно одинаковое — значит, спектакль пользуется известным авторитетом. Если в зале сплошь женщины — значит, что-то не так, потому что мужчины сейчас очень ценят свое время.

И потом, Москва сильно изменилась, есть куда пойти — много ресторанов на разный вкус, ночных клубов, казино, дискотек.

— О прошлом Вы рассказали, а как Вы представляете себе будущее? Что изменится в человеке лет через пять?

— У меня очень плохие прогнозы, которые связаны с глобальными рисками. Сейчас человечество столкнулось с огромным переизбытком информации, который в какой-то момент может стать проблемой. Кроме того, совсем недавно выяснилось, что экономика — это не точная наука, она не поддается ни расчету, ни прогнозу. К тому же в нашем руководстве, в том числе и в верховном, не осталось людей, умеющих считать. По крайней мере, об этом свидетельствует памятная всем нам монетизация льгот. Нам удается просчитать только первый ход, продумать второй мы пока не умеем. Так было с административной реформой и пресловутым ЕГЭ.

— А у нас кто-то еще может просчитывать шаги на отдаленную перспективу?

— У меня есть подозрение, что Чубайс и Лужков считать умеют. Но в целом наше руководство, мне кажется, сейчас пребывает в растерянности, поскольку выяснилось, что экономика подчас напоминает рулетку.

— Какие риски нам грозят в ближайшие годы?

— Вы знаете, у нас стало плохо со здоровьем… Людей откармливают, чтобы они могли служить в армии, дети умирают на уроках физкультуры. В России катастрофическая демографическая ситуация. Растет количество больных, плохо обстоит дело с психическим здоровьем населения. И при этом мы почему-то очень переживаем по поводу того, что иностранцы пытаются усыновить наших детей. А недавно в «Московском комсомольце» была приведена чудовищная статистика: каждый день в нашей стране убивают пятерых детей. Пять детей каждый день!

— Вы имеете в виду уже рожденных детей или аборты?

— Детей.

— В поиске Яндекс число запросов по поводу абортов в ноябре 2008 г. выросло в 22 раза.

— Вот еще один показатель того, что генофонд подрублен почти под корень. Сталинский геноцид почти целиком уничтожил русское крестьянство, командный состав армии… Общество превратилось в зомбированную массу, что мешает интегрироваться в мировое хозяйство, и это печально.

Высшее руководство пока не находит в себе сил демонтировать многие основы сталинского государства, но стремится войти в число государств с самым высоким качеством жизни.

— Фантазии?

— Конечно, фантазии. Мы всегда были склонны к утопиям. Помните, в свое время Ленин говорил: «А Вы приезжайте к нам, батенька, через десять лет!»

— Марк Анатольевич, Вы руководите огромным творческим коллективом. Назовите три принципа или правила управления Марка Захарова.

— Я сторонник компромиссов — с мастерами надо договариваться. Они понимают, что театр — это дом. Русский репертуарный театр — великое наше культурное и организационное завоевание, его надо беречь и помнить о том, что это важно, важнее, чем сняться в сериале или фильме, который может закрыться по финансовым причинам. Второе: очень важно иметь в коллективе человека, от которого идут все негативные организационные решения: он замечает разные нарушения административного плана, готовит документацию на выговор, на уменьшение премии…

— Это некто от дьявола?

— Да, такой Чубайс.

— Каждому коллективу — по Чубайсу.

— А я — тот человек, который разрешает, от меня идет добро и понимание. И только в очень редких случаях я говорю: пусть тот, кто устроил скандал, ко мне зайдет; скажите, что я хочу его повидать и поговорить. Не заходят.

— А третий принцип?

— Третий — это чтобы было весело на репетиции, даже на самой сложной, и чтобы жизнь была пронизана некими комедийными радостями.

— Ваша любимая притча, анекдот или случай из жизни, который вспоминается именно сейчас?

— Бабушка Пельтцер часто говаривала мне с укором: «Еще ни один спектакль от репетиции лучше не становился».

— Согласны ли Вы с тем, что имя России — Александр Невский?

— Нет.

— А кто тогда?

— В этой компании, которая собралась в результате опроса телезрителей, было как минимум три человека, повинных в геноциде против своего народа. Я имею в виду царя Ивана Грозного, Ленина и Сталина. Правда, Грозный потом молился и каялся, да и уничтожал он не всех подряд, а только жителей некоторых городов. И все равно эти люди совершили преступление против человечности, все они преступники. И рядом с ними — Пушкин, Достоевский… Может быть, это надо было делать в форме шутки, веселой игры, где фигурировали бы какие-нибудь, условно говоря, чебурашки? Но такое нам не по силам — у нас на это юмора не хватит. В проекте был один положительный момент — Никита Михалков вывел Столыпина за рамки привычного стереотипа, разъяснив, что он был великим реформатором и его роль в отечественной истории должны признать даже оголтелые коммунисты. Я считаю, что основная задача нашего руководства — дистанцироваться от сталинизма. Мы не можем отвечать за катынский расстрел, за расправы над священниками, за «философский пароход» 1922 г., за разграбление храмов, коллективизацию и прочие коммунистические ужасы. Власть обязана это публично осудить, организовав специальные конгрессы, круглые столы, телепрограммы или что угодно. Но инициатива в наших условиях, увы, должна исходить только сверху, это не должно быть частное мнение какого-то журналиста, литератора или ученого.

— Марк Анатольевич, но ведь никто не каялся, кроме немцев.

— Борис Николаевич очень хотел, но не получилось…

— А почему не получилось? Испугался реакции общества?

— Нет. Дело в том, что наши демократы все вышли из компартии. Каждого из них могли спросить: а что ты делал при советской власти? Ипатьевский дом ломал?