Во Францию

После многочисленных бесед, проведенных во Львове с коллегами, а также с генералами Янушайтисом и Борута-Спеховичем, руководителями тогдашнего, только еще зарождавшегося подпольного движения Сопротивления, я в качестве курьера был послан Янушайтисом в Париж к генералу Сикорскому[17].

Во Львове тогда находилось больше шести тыс. офицеров. Часть из них должна была перейти границу и влиться в Польскую армию во Франции, часть намеревалась остаться в Польше. Поэтому необходимо было установить постоянную и надежную связь с Парижем и получить деньги на проведение акций в Польше.

Однако наиболее насущным вопросом было определение нашего отношения к русским. Ситуация была неясная и к тому же с каждым днем ухудшалась, а урегулировать вопрос можно было только на высшем уровне обоих государств.

Мы вступили в тот период, который для одних стал долгим пеклом плена, для других же — порой скитаний, конца которым не было видно.

Собираясь отправиться в качестве специального курьера в Париж для доклада генералу Сикорскому о положении в Польше и получения инструкций относительно развертывания подпольной работы, я решил, что мне удобнее будет поехать с кем-то вдвоем. В качестве спутника я пригласил в это опасное путешествие человека симпатичного и с твердым характером — инженера Стефана Богдановича. К трудному вояжу готовились серьезно. Прежде всего запаслись нужными гражданскими документами. До Кут, где мы предполагали перейти румынскую границу, решили ехать под видом закупщиков ковров. Поэтому в одной из известных во Львове фирм достали рекомендательные письма и теперь делали последние приготовления к отъезду. Нужно было иметь хорошие и удобные сапоги, теплое белье и хотя бы немного денег. Многое нужно было предугадать и предусмотреть.

Как раз в разгар приготовлений я случайно встретил своего бывшего коллегу — командира 12-го уланского полка полковника Бронислава Раковского. Это был уже не тот уверенный в себе человек, каким я его знал еще не так давно. События надломили его, и он, жалкий и беспомощный, выглядел в сущности уже развалиной. В разговоре со мною этот некогда бравый полковник поведал, что во время войны он был офицером для специальных поручений при генерале Соснковском и принимал участие в обороне Львова, а затем был одним из членов военной комиссии, передававшей Львов советским властям. Далее он сказал мне, что имеет выданное советскими властями разрешение на право свободного проживания и передвижения по всей территории, занятой советскими войсками. Узнав, что я еду в Париж, он умолял меня взять его с собой. Мне стало жаль его, и я согласился. Полковник был счастлив. С этого момента он выполнял только мои поручения, не проявлял никакой собственной инициативы, не обнаруживал никаких стремлений, кроме желания убежать за границу[18].

Неоднократно навещая Андерса в одном из львовских госпиталей, я узнал, что он, пробираясь с несколькими офицерами к венгерской границе в последние дни сентября, во время ночной перестрелки был дважды ранен[19]. Сообщил об этом факте советским властям, попросив оказать помощь, и в результате оказался в госпитале во Львове. Он сам утверждал, что ему в госпитале хорошо, а представители советских властей относятся к нему доброжелательно и даже предлагали вступить в Красную Армию. В одной из бесед я сказал генералу, что собираюсь отправиться в Париж к Сикорскому. Генерал просил, чтобы перед отъездом я зашел к нему, так как он хотел через меня передать кое-что о своих делах Сикорскому. Позже я как-то привел к Андерсу полковника Раковского, а примерно 15 октября мне удалось через знакомых отыскать во Львове жену и дочь Андерса и при содействии тех же знакомых связать их с генералом[20]. Еще через несколько дней к нашей группе присоединился подхорунжий Бончковский. Это был дельный, сообразительный и к тому же довольно интеллигентный парень, молодой артиллерист, у которого я жил на улице Калечей, 24.

Незадолго перед отъездом я, как и обещал, пришел к Андерсу. Генерал просил доложить Сикорскому о своем лояльном отношении к нему и желании служить под его командованием. Резко нападал на санацию[21], легионистов[22], осуждал Бека и Рызд-Смиглы, а в заключение выразил пожелание, чтобы Сикорский каким-либо дипломатическим путем вызволил его из Львова и перетянул к себе в Париж, потому что состояние здоровья не позволяет ему, Андерсу, решиться на нелегальный переход границы. Я обещал генералу, что все устрою так, как он хочет, и после получасовой беседы сердечно распрощался с ним.

Утром 22 октября 1939 года мы тронулись в путь.

Вышли из Львова пешком, добрались до первой железнодорожной станции и там купили — каждый отдельно — билеты до Коломыи. Движение на вокзале было огромное, поэтому мы не привлекали ничьего внимания. В купе входили тоже по одному, как совершенно незнакомые люди. Полковник Раковский страшно нервничал. Казалось, что он не выдержит напряжения. Достаточно было на него взглянуть, чтобы догадаться, что с этим человеком что-то не в порядке. Он то и дело тревожно озирался по сторонам, со страхом в глазах подскакивал, как только открывалась дверь и кто-нибудь заглядывал в купе. Курил папиросу за папиросой когда закуривал, пальцы у него дрожали так, что спичка выпадала из рук. Становилось ясно, что этот человек подведет, что он не в состоянии проделать сопряженный с большими трудностями путь.

Однако до Коломыи мы доехали благополучно. На вокзале нас никто не пытался задержать. Впрочем, здесь, как и всюду в то время, суетилось множество народа. Люди ехали в разные стороны. В городе мы разместились кто у знакомых, а кто в случайных домах, но опять-таки по отдельности. В ночлеге нам не отказывали — жители уже привыкли почти ежедневно принимать в свои квартиры каких-нибудь путников. Помогали, кормили, устраивали на ночлег и почти никогда не брали за это денег. Кроме того, еще и оказывали кое-какие услуги, например, поддерживали связь между нами, собирали нужные сведения или давали ценные советы. Люди еще верили друг другу, открыто смотрели в глаза, оказывали взаимную помощь.

Я занялся подготовкой к переходу границы. Осуществить его было далеко не просто. Граница охранялась бдительно. Все же, несмотря на многие трудности, мне удалось за несколько дней подготовить переход границы около Кут.

Из Коломыи мы автобусом поехали в Косов. Дорога была спокойной. Мы любовались предгорьями: леса были убраны в октябрьский золотой наряд.

Вот и проверочный пункт. Здесь задерживали каждый автобус, и местные власти (то есть милиция) его «перетряхивали», внимательно оглядывая пассажиров. Каждого, кто казался подозрительным, задерживали. Так произошло и в этот раз. Когда в автобус вошли милиционеры, наши сердца забились учащенно. Мы старались не смотреть друг на друга. Каких-то двух задержали и забрали, нас же не тронули, хотя мы только чудом не показались им подозрительными. После проверки автобус двинулся дальше в сторону Кут. Не доезжая трех километров до города, мы сошли и, разделившись по двое, направились в город — я с инженером Богдановичем впереди, а шагах в двухстах за нами полковник Раковский с подхорунжим Бончковским. Когда мы подходили к предместью, около нас стали крутиться несколько подростков. Мы поняли, что попали под наблюдение, а между тем в нашем распоряжении оставалось совсем немного времени. Встретиться с проводником, с которым мы заранее условились еще в Коломые и который обещал провести нас известным только ему путем, я мог лишь после захода солнца.

Около Кут нас задержала милиция, состоявшая тогда главным образом из украинских юношей в гражданской одежде с красными повязками на левом рукаве и с винтовками. Нас отвели в отделение, помещавшееся в одном из домов у рынка. На первом этаже в дежурной комнате на лавках около стен сидели милиционеры, выглядевшие так же, как и те, что нас задержали: в руках винтовки, некоторые даже с примкнутыми штыками. За столом на лавке сидел старшина милиции — человек пожилого возраста, рядом — его помощник, лет двадцати с небольшим, а с другой стороны, кажется, лейтенант Красной Армии. Мы встали перед ними. Старшина, хорошо владевший польским языком, спросил нас, кто мы. Я ответил, что я студент, а Богданович инженер. Предъявили свои паспорта. Документы у нас были в порядке. Затем старшина спросил, зачем мы сюда приехали. Мы отвечали, что решили торговать коврами, а Куты славятся их производством. Поэтому мы приехали сюда, чтобы закупить партию ковров для Львова. Нашим ответом очень заинтересовался помощник начальника, родители которого, как выяснилось позже, имели в Кутах большой магазин ковров. Он расспрашивал нас, знаем ли мы, где их искать, а затем дал нам адреса нескольких магазинов, после чего мы уже без всяких трудностей получили разрешение на двухдневное пребывание в Кутах.

Во время нашего допроса в отделение привели также полковника Раковского и подхорунжего Бончковского. Как оказалось, каждого нездешнего, появившегося в городе, задерживали и отводили в милицию. Мы сделали вид, что не знакомы. По выражению лица и поведению полковника я сделал вывод, что он «кончился»: весь трясся, как студень, и было видно, что полностью капитулировал. Покинув отделение милиции с пропусками, разрешавшими свободно пребывать в городе, мы решили подождать двух остальных наших спутников, которых начали допрашивать после нас. Долго прохаживались по рыночной улице взад и вперед, наблюдая, появятся ли они. После примерно сорока минут бесплодного ожидания мы сочли за благо уйти, резонно полагая, что их, вероятно, задержали.

С обоими задержанными тогда моими товарищами по путешествию я встретился много лет спустя уже совершенно в иных условиях[23].

Между тем мы пошли в гостиницу, сняли номер и спросили, где можно было бы перекусить. Хозяин гостиницы был человеком сметливым и с хитрецой: когда разговаривал с нами, глаза его бегали во все стороны. Он посмотрел наши пропуска, дал нам комнату и записал наши фамилии в книгу. При этом слегка улыбался, кивал головой, но, хотя лицо у него было хитрое, чувствовалось, что человек он неплохой. Какая-то нить симпатии протянулась между нами.

Мы умылись и снова отправились в город. Пошли в ресторан, поужинали. Я надеялся, что полковнику как-нибудь удастся освободиться. Посматривал на улицу. Выйдя из ресторана, мы еще долго прогуливались, но все напрасно. Наконец подошло условленное время встречи с проводником. Я пошел к месту встречи. Было уже совсем темно. Проводник ждал и хотел нас сразу же вести. Нужно было выбраться за город, подняться в горы и лесом дойти до реки Прут, являвшейся границей. Все это казалось делом простым. Проводник знал дорогу прекрасно и заверял, что она совершенно безопасна. Советовал идти немедленно. Конечно же, следовало идти сейчас, но я подумал, что было бы непорядочно с моей стороны уйти, ничего не узнав достоверно о судьбе полковника и его товарища. Может быть, их сегодня или завтра рано утром отпустят, а если мы их оставим, они вряд ли сумеют сами пройти через границу, особенно полковник. Я вспомнил, как он говаривал: «Я дал бы отрезать себе ногу, только бы вырваться отсюда, только бы бежать!» И решил, что останусь. Проводник стал меня упрекать — наверное, подумал, что я струсил, но когда я ему заплатил условленную сумму, несмотря на то, что мы не воспользовались его помощью, он утихомирился. Однако прийти на следующую ночь отказался.

Нет так нет. Ничего не поделаешь.

Дело начинало осложняться. Я вернулся к Богдановичу, и мы побродили еще немного по городу. В общем все было спокойно. Везде болталось довольно много народу: городишко был хотя и небольшой, но весьма оживленный. Около одиннадцати часов вечера мы направились в гостиницу и здесь завязали разговор с нашим хозяином. Начали со стереотипного вопроса:

— Что нового?

— Ничего особенного, — ответил хозяин. — Сегодня задержали нескольких подозрительных. Хотели будто бы перейти границу. А перед самым вечером арестовали какого-то полковника, который шел с молодым парнем, выдававшим себя за крестьянина. Кажется, этот юноша тоже оказался военным.

Мы даже онемели. Речь, несомненно, шла о наших спутниках. Именно подхорунжий Бончковский должен был выдавать себя за сына крестьянина. Как ни тяжело нам было, мы постарались показать полное безразличие. Однако через минуту инженер Богданович спросил:

— Ну и что делают с такими задержанными?

— Их на машинах отвозят в Коломыю, а оттуда во Львов.

Дело было ясное. Но все-таки, может быть, им удастся как-нибудь сбежать? Мы пошли спать, а в пять утра уже были на ногах: хотели разузнать, когда и как их повезут. Увы, наше намерение оказалось неосуществимым.

Следовало подумать о себе. Мы бродили по городу и окрестностям его, знакомясь с местностью. Несколько раз нас задерживали, но имевшиеся у нас на руках пропуска всюду открывали нам путь. О переходе границы около самого города Куты не могло быть и речи. Вдоль всей границы было полно пограничных постов. Через каждые пятнадцать минут проходил патруль. Подойти к самой пограничной полосе тоже было непросто — милиционеры уже на подступах задерживали всех незнакомых им лиц. Положение становилось мучительным. После обеда мы вернулись в гостиницу с настолько грустными лицами, что это не укрылось от внимания нашего хозяина, и он, приветствуя нас, поинтересовался, как наши дела.

— Видимо, не особенно хорошо, а?

Слово за слово разговорились, и хозяин пообещал оказать нам содействие. Он имел здесь какого-то родственника-лесничего, который мог помочь в этом деле. Условились, что рано утром придет машина и мы на поедем до шоссе, идущего вдоль Прута, то есть вдоль границы. А там уже можно будет попытаться перейти границу. Мы согласились. Хозяин гостиницы за оказание этой услуги ничего взять не хотел, говоря, что выполняет свой долг и очень рад, когда видит молодых людей, стремящихся в армию, чтобы бить немцев. При этом мы узнали, что нескольким лицам он уже помог. Затем порешили, что выедем на следующий день около семи утра.

Успокоившись в сознании того, что самый важный вопрос решен, мы облегченно вздохнули и снова пошли в город — на этот раз ненадолго, только чтобы кое-как поесть. А около восьми уже вернулись и легли спать, чтобы получше отдохнуть к следующему дню, сулившему нам различные приключения и неожиданности.

28 октября около половины восьмого к гостинице подъехал автомобиль. Шофер был не один — рядом сидела девушка лет восемнадцати. Машина была побитая, ободранная и выглядела такой развалиной, что мы с опаской в нее садились. К счастью, оказалось, что мотор — это был замечательный шестицилиндровый «Австро-Даймлер» — работал отлично, свободно давал сто километров, а внешний вид машины специально изуродовали, чтобы она не бросалась в глаза. Лицо у шофера было умное и энергичное. Сопровождавшая его молодая веселая блондинка с голубыми глазами, как оказалось, была дочерью лесничего. Она рассказала нам, что довольно часто так ездит и что ей приятно смотреть, как «господа в костюмах прыгают в воду. Гоп — и уже на другой стороне».

Мы поехали в направлении Косова и в каком-то месте должны были свернуть в сторону одной деревни, до которой несколько километров дорога вела вдоль границы — в десяти шагах от реки, служившей границею. Погода выдалась замечательная, хотя немного прохладная. Впрочем, мы, тепло одетые, не чувствовали холода, а прохладный воздух действовал на нас ободряюще. Путешествие действительно было приятным. Шоссе все еще было пустынным, хотя время подходило к девяти часам. Каждая минута приближала нас к месту, избранному для перехода через границу. Шоссе извивалось по глубокому ущелью, По обе стороны тянулись покрытые лесом горы. По дну ущелья, рядом с шоссе, протекал Прут.

И вот наступил долгожданный момент: наша спутница, показывая глазами на реку, дала понять, что мы приближаемся к условленному месту. Усиленно забилось сердце. На том берегу была Румыния. Первая цель нашего длительного и трудного путешествия была здесь, рядом. Машина замедлила ход, и наша покровительница сказала:

— Прыгайте тут. Счастливого пути!

Мы поцеловали ей ручку, а с шофером обменялись крепкими рукопожатиями и через минуту оказались в ледяной воде. Река была мелкая (вода не доходила нам даже до пояса), но быстрая, и это затрудняло движение. Из-за скользких камней мы ежеминутно теряли равновесие. Когда мы добрались до противоположного берега реки, которая в этом месте имела около сорока метров ширины, машина повернула обратно. Дочь лесничего на прощанье помахала нам платочком, мы в ответ поклонились. Автомобиль ушел, а мы устремились к лесу.

Здесь была уже Румыния.

Сейчас, много лет спустя, все это кажется простым и легким, но сколько мы тогда пережили, может представить себе только тот, кто сам совершал подобные путешествия!

Мы все больше углублялись в лес. Горная дорога была крутой, и идти по ней было очень тяжело. Со всех сторон нас окружали высокие хвойные деревья. Ни патрулей, ни пограничной охраны — вообще ни одной живой души. Мы решили добраться до нашего ближайшего консульства в Черновицах. Богданович благодаря многочисленным знакомствам еще в Польше заполучил себе румынскую визу, поэтому ему ничто не грозило. Я же, не имея визы, мог быть задержан местными властями.

За несколько часов ходьбы мы удалились от границы, вероятно, километров на пять. Подошли к какому-то горному лугу, на котором виднелось несколько домов, а так как мы чувствовали усталость и голод (было около двух часов дня), то решили войти в одну из хат, отдохнуть и чего-нибудь поесть. Кроме того, следовало разузнать, где мы находимся и далеко ли отсюда до Черновиц. Мы вошли в дом, стоявший немного в стороне от других. В типичной горной хате, крытой дранкой, состоявшей из одной большой комнаты и кухни, мы застали хозяина, его жену и двоих детей. Им достаточно было бросить на нас беглый взгляд, чтобы определить, что мы нездешние. Мы объяснились с ними на ломаном украинском языке. Они дали нам овечьего сыру, немного мамалыги и молока. Подкрепившись и отдохнув несколько часов, мы двинулись дальше. Хозяин вызвался проводить нас до ближайшего шоссе, проходившего в каких-нибудь четырех километрах. Там можно было нанять телегу или ехать дальше по железной дороге. До Черновиц было километров восемьдесят. По пути мы собирались заехать в Глыбокую, где двоюродные сестры Богдановича, Скибневские, владели именьицем.

По тропинке, петлявшей по горным склонам, покрытым густым лесом, мы добрались до шоссе. Не прошли и полкилометра, как на ближайшем мосту нас задержал военный патруль. Вообще на шоссе было полно румынских солдат, обозов, кухонь и т. д.

Это румыны укрепляли свою границу. Перед военными властями всякие уловки были напрасны. Пользы от хитрости никакой, а повредить она, пожалуй, могла. Поэтому мы без обиняков рассказали, что идем из Польши и держим курс на Черновицы, а по дороге хотели завернуть в Глыбокую. Поместье и его хозяева были хорошо известны в окрестностях. Нас отвели в стоящий в стороне домик, где размещались румынские офицеры. Они приняли нас весьма вежливо — видно, здесь уже привыкли к таким путешественникам, как мы. Разговор проходил без затруднений, так как один из них хорошо владел французским, а этот язык неплохо знал Богданович. Я же мог объясниться на русском языке, которым сносно владели несколько румынских офицеров. Они составили протокол нашего допроса и заявили, что в соответствии с приказом обязаны направить нас в штаб полка. Предупредили, что мы не являемся арестованными, но в связи с объявленным чрезвычайным положением они должны задерживать каждого иностранца и направлять его на допрос. На военной повозке с унтер-офицером мы поехали в штаб полка, располагавшийся в небольшом городке в десяти километрах. Такой оборот нас, пожалуй, устраивал. Попрощавшись с офицерами, мы двинулись в дальнейший путь. До места назначения добрались только вечером.

В штабе полка нас провели к дежурному офицеру, который, ознакомившись с рапортом, направил нас еще к одному офицеру, вероятно, из румынской разведки, повторившему допрос. Выяснив все, что его интересовало, он заявил, что мы будем отправлены в Черновицы, в штаб дивизии, так как существует такой порядок. Затем провел нас в какую-то комнату, где стояли две кровати, а дежурному офицеру приказал выставить охрану у окна и у дверей. Как оказалось, мы были задержаны до выяснения за нелегальный переход границы, который влечет за собой привлечение к уголовной ответственности. Однако офицер, сообщивший нам это, был предупредителен и вежлив. Когда мы сказали, что хотели бы поесть, он пошел с нами в ресторан. Мы объяснили, что у нас нет румынских денег, а есть лишь польские злотые. Он спросил, есть ли серебро. Стефан показал ему пять злотых в серебре. Офицер взял эти деньги и дал нам как бы в обмен пятьдесят лей, сказав, что этих денег не только хватит на ужин, но еще и останется. Как выяснилось позже, за пять злотых в серебре всюду давали сто пятьдесят лей. Однако тогда мы этого не знали и были ему даже благодарны. После ужина в полупустом ресторане мы вернулись в свою комнату, у которой уже была выставлена охрана. Мы были впервые задержаны таким образом. Это походило на арест. Однако нас это совершенно не расстраивало. Настроение было хорошее. Мы легли и уже через минуту спали крепким сном. Никто нас не будил и не мешал спать. Поднялись около восьми часов утра. Примерно в десять начали напоминать о завтраке, расспрашивали о нашей дальнейшей судьбе, но безрезультатно — нам ничего не отвечали и никого к нам не впускали. Из комнаты выйти постовые тоже не разрешали. Положение становилось немного неприятным и неясным. Наконец, около двенадцати часов пришел унтер-офицер и отвел нас в канцелярию, в ту самую, где вчера нас допрашивали. Офицер, с которым мы ужинали, передал нас капралу жандармерии, сказав, что еще сегодня после обеда нас отвезут в Черновицы. Мы так обрадовались этой вести, сулившей нам какую-то перемену, что даже совсем позабыли о голоде. Прикомандированный к нам капрал был молодой парень лет двадцати. Его тоже радовала поездка в Черновицы. Он повел нас на находившийся в двух-трех километрах жандармский пост. Там никто нами не заинтересовался. Нас оставили в садике около дома, предупредив, чтобы мы никуда не отходили. Место было красивое. Кругом возвышались крутые, почти отвесные лесистые горы! Мы с интересом рассматривали представший нашему взору пейзаж. Выехать мы должны были в пять часов, чтобы в семь прибыть в Черновицы. Наш конвоир несколько раз заглядывал к нам. Купил нам хлеба и колбасы и больше нами особенно не интересовался. Когда мы рассказали ему, что в Глыбокой у нас есть родственники и что мы хотели бы им сообщить о своем прибытии в Румынию, он ничего определенного не ответил, так что мы не знали, согласится ли он задержаться на станции, чтобы мы могли известить родственников Богдановича. В конце концов мы пообещали ему пятьдесят лей, если он задержится с нами в Глыбокой до следующего поезда, и он согласился. Около пяти часов пошли на железнодорожную станцию, находившуюся совсем близко. Конвоир купил билеты, и мы поехали дальше. Примерно через час поезд прибыл в Глыбокую. Мы вышли вместе с жандармом из вагона и направились в сторону поместья, расположенного в километре от станции.

Вот и усадьба родственников Богдановича — довольно старый дом, окруженный большим тенистым парком. Навстречу нам выбежали две барышни. Одна — совсем молоденькая девушка, почти подросток, с длинными, светлыми, как лен, косами, но смуглая, почти как Зося из «Пана Тадеуша», а вторая — чуть постарше, блондинка. Узнав Стефана, сестры очень ему обрадовались. Меня также приветствовали сердечно и с радостью. Поднялись наверх, где нас представили хозяйке дома, как раз принимавшей гостей — многочисленных родных и знакомых. От пани Кристины (старшей сестры Богдановича) мы узнали, что можем спокойно ехать в Черновицы, ибо у их семейства отличные отношения с властями и нам ничто не угрожает. Она пообещала завтра поехать вслед за нами и поставить в известность обо всем консула Буйновского, резиденция которого находилась в Черновицах. Заверила, что сама позаботится о нас. Как я узнал позже, это была очень толковая и деятельная девушка, полная энергии и желания всячески помогать полякам.

После ужина мы стали подумывать об отъезде, чтобы не опоздать к следующему поезду на Черновицы. Большая компания проводила нас на станцию. Жандарм получил обещанные пятьдесят лей и обильный ужин, так что имел все основания быть довольным.

В Черновицы мы прибыли в первом часу ночи. Местные жители принимать нас на ночлег не хотели. Кончилось тем, что после нескольких часов шатания мы пошли ночевать в гостиницу.

На следующий день нас отвели в префектуру, где еще раз допросили. Ничего другого, кроме нелегального перехода границы, нам в вину не вменялось. Инженера Богдановича освободили сразу, поскольку у него имелась румынская виза, мне же заявили, что до суда меня, как и всех нелегально переходящих границу, будут содержать в тюрьме.

Ничего не поделаешь! Попрощался со Стефаном, заверившим во всяческом содействии как со своей стороны, так и со стороны родных. До сих пор отношение румынских властей не было враждебным, поэтому я особенно не протестовал и в сопровождении конвоира направился в тюрьму.

Это было огромное, мрачное и грязное здание. Пришлось пройти по каким-то коридорам, закоулкам, прежде чем меня водворили в камеру. У меня ничего не отобрали: часы, перочинный ножик, карманный фонарь и другие мелкие предметы, включая лезвия для бритья, — все было оставлено при мне. Надзиратель открыл окованную железом дверь, и я вошел в большую камеру, в которой находилось около сорока человек. Как выяснилось позже, все они были поляками, задержанными за нелегальный переход границы. Меня приветствовали возгласами, по-разному выражавшими одну и ту же мысль: «Нашего полку прибыло!» Среди узников я обнаружил нескольких офицеров, двух-трех чиновников, но больше всего здесь было учащейся молодежи.

Сначала жилось довольно сносно: спать можно было без ограничений, кормили три раза в день, но почти никто этой пищи не ел, так как приносили ее в лохани, словно поросятам. Заключенные питались собственными продуктами, которые можно было покупать в любом количестве. Надзиратель собирал деньги и записывал, кому что купить. Иногда приносил даже пиво и вино. У кого не имелось денег в леях, тот добывал их, продавая часы и другие вещи или выменивая на польские злотые. Единственное, что всех нас страшно беспокоило, это вши. Была их тут тьма-тьмущая, а недостаток воды еще больше осложнял положение. Вообще гигиенические условия были ужасные.

На второй день пребывания в тюрьме я имел свидание с консулом Буйновским, которому Богданович уже сообщил, что я являюсь курьером, следующим в Париж, и что нахожусь в тюрьме. Консул, весьма вежливый и деловитый, спросил, действительно ли я курьер, и если да, то от кого и к кому. Я ему все рассказал, просил проявить заботу и оказать помощь в следовании к месту назначения. Просил также как можно скорее вызволить меня из тюрьмы. Консул обещал свое заступничество, предупредив, однако, что все это может занять несколько дней. Спрашивал, не нуждаюсь ли я в чем, в каких условиях мы содержимся и т. д. После получасовой беседы мы расстались, и я вернулся в камеру.

Ежедневно в тюрьму прибывало по нескольку человек. В камере становилось тесно. Через несколько дней после разговора с консулом меня вызвали в коридор. Там находился Стефан с каким-то господином, который отрекомендовался инженером Фрейманом. Стефан сообщил мне, что надзиратель за соответствующую мзду согласился на несколько часов выпустить меня в город. Я с радостью встретил эту весть.

В автомобиле, которым управлял Фрейман, поехали к нему домой. Стефан объяснил, что инженер — его хороший знакомый и может быть нам полезен. Сейчас он занимается подготовкой необходимых для моей поездки документов. Я сообщил данные для паспорта, который мне хотели оформить и выдать в консульстве. Стефан меня невероятно растрогал, предложив пойти вместо меня в тюрьму, пока я занимался бы оформлением, связанным с дальнейшей поездкой. Однако я не принял такого предложения. Надзиратель очень обрадовался, увидев нас, успокоился, что не будет иметь неприятностей с начальством, да и мы были заинтересованы иметь своего человека среди тюремщиков. В будущем это могло пригодиться.

Мы ждали суда, но дело затягивалось. Прошла неделя, в камере уже насчитывалось почти шестьдесят человек. В один из дней перед обедом нам совершенно неожиданно велели забрать все вещи и выйти в коридор. Здесь какой-то чиновник из консульства объявил нам, что мы поступаем под опеку консула, который дал гарантию, что никто из нас не убежит. Зная наше тяжелое положение и лишения, каким мы подвергаемся, консул распорядился приготовить нам специальные помещения, очень удобные, и именно туда мы сейчас и должны перейти. Однако перед этим нам следует помыться, а одежда пройдет дезинфекцию. Такой оборот дела нас очень обрадовал. После бани и дезинфекции одежды нас отвели в какой-то дом, где в коридорах стояла румынская охрана, а в одной из комнат работал представитель консульства. Чиновник развел нас по трем большим залам, переданным в наше распоряжение. В каждом стояло около сорока кроватей. Чистая постель, тут же ванна и т. п. Даже библиотека была предоставлена в наше распоряжение. Словом, все удобства, почти как в пансионате. Выходить из нашей новой обители теоретически не разрешалось, но практически почти все могли позволить себе это. Что же касается свиданий, то они официально разрешались без всяких оговорок и ограничений.

Тем временем чиновник из консульства оформлял наши паспортные дела. Здесь нужно признать и подчеркнуть заслугу во всем этом деле консула Буйновского, который заботился о нас уже не только как чиновник, но прежде всего как человек, хорошо понимающий беды своих соотечественников. Он не хотел, чтобы нас держали в румынских тюрьмах только за то, что мы стремились добраться до формирующихся частей Польской армии.

Должен признать, что за все прожитые мной годы я не встречал другого чиновника, который проявлял бы столько гражданской доблести при выполнении своих обязанностей, не «служил», а сердцем решал вопросы. Ангелом-хранителем была для нас жена консула. Для каждого у пани Марии находилось доброе слово, она умела и утешить, и посоветовать, и дать указание. Поистине не было такого дела, о котором не думала бы и не заботилась эта чудесная, энергичная женщина, неизменно покорявшая своим обаянием всех и вся.

Временами нас навещали инженер Фрейман и советник консульства Фрюлинг. Часто приходил Стефан, иногда даже по нескольку раз в день. Так прошла еще неделя, и наконец наступил день суда. Нас вводили в зал заседания по двадцать человек. Там находились судья, прокурор и адвокат, который должен был нас защищать. Было видно, что прокурор поддерживал обвинение больше по обязанности. Главным пунктом его речи являлось утверждение, что специфические условия вынудили нас к переходу границы и в связи с этим вступают в силу смягчающие обстоятельства. Он, прокурор, знает, что мы не являемся преступниками; тем не менее для порядка и ради уважения к закону нас надо наказать.

Защитник обратился к суду с призывом принять во внимание переживаемую нами трагедию в такое невероятно тяжелое время и просил не подвергать нас наказанию. Нас ни о чем не спрашивали. После выступления сторон был вынесен приговор, присудивший каждого из нас к четырем неделям лишения свободы с зачетом предварительного заключения. Оставшийся срок мы должны были отбывать в том же самом помещении и в тех же условиях.

Возвратившись из зала суда к себе, я спросил нашу покровительницу пани Марию, действительно ли мне придется здесь просидеть еще две недели. Жена консула ответила, что я хоть сейчас могу покинуть это помещение, поскольку документы мои уже готовы. В тот же день мы были приглашены к Буйновским на обед, а на следующий день рано утром отправились поездом в Бухарест.

Прибыли туда под вечер. Документы наши были в порядке, однако у нас не имелось обязательного тогда разрешения на проживание в столице. Его следовало добыть в префектуре. Без такого разрешения пребывание в городе было небезопасным, так как нас могли вновь арестовать и даже заточить в один из военных концлагерей. О своих затруднениях мы решили поведать нашему генеральному консулу в Бухаресте Микуцкому. Консул, пожилой, солидный господин с очень умными глазами, проявил максимум доброжелательности и понимания. Разделяя наши опасения, он распорядился приготовить в своем кабинете две постели для нас, а утром послал чиновника оформить нужное нам разрешение на временное пребывание в Бухаресте.

Около одиннадцати часов я пошел в канцелярию военного атташе подполковника Тадеуша Закшевского. Тут меня приняли с явной недоброжелательностью. Здешним чиновникам очень не понравилось, что какие-то «курьеры» направляются к генералу Сикорскому. По их мнению, незачем было ехать к Сикорскому, когда здесь, на месте находятся все самые высокие военные и гражданские власти. Они нашли мою поездку во Францию совершенно ненужной. Мне предлагалось все доложить им, а они, если сочтут необходимым, передадут это сообщение верховному командованию сами. Однако я ответил, что имею приказ передать все лично верховному главнокомандующему и, как человек военный, должен этот приказ выполнить. Мой собеседник, какой-то офицер в гражданском костюме, услышав мои слова, вспылил и начал меня поучать, кто здесь осуществляет высшую власть и кто может приказывать. После долгого обмена мнениями по этому поводу под аккомпанемент «милых и поучающих слов» мой оппонент в заключение (не знаю, каким чудом, может, желая от меня отвязаться) пообещал устроить мне визу и отъезд. Однако я должен был в письменной форме представить доклад, к кому и по какому делу еду. Разумеется, это требование было совершенно незаконным.

Когда через несколько дней я вновь пришел, меня принял сам подполковник Закшевский и заявил, что генерал Сикорский обо всем проинформирован телеграммой, а поскольку через каждые несколько дней в Париж ездят курьеры, моя поездка не является необходимой. Я опять повторил свои прежние возражения, подчеркнув, что обязан лично выполнить полученный приказ. После некоторого размышления подполковник предложил мне явиться еще раз через несколько дней.

Я не видел препятствий, которые могли бы помешать моему выезду, так как знал, что ежедневно во Францию выезжало по тридцать-сорок человек. Следовательно, мог уехать и я. Однако минула неделя, а виз мы еще не получили. Мне трудно было понять эту игру. В интригах, процветавших в среде высшего офицерства, я еще не разбирался и первые уроки на сей счет получил только в Бухаресте. Как я узнал позже, трудности создавал руководимый полковником Венде 2-й отдел[24], который стремился не допустить, чтобы Сикорский мог установить связи с Польшей.

Потеряв всякое терпение, я пошел в посольство. Посла Рачинского не застал. Его замещал первый советник Понинский. К счастью, здесь оказался советник Щенсны-Залевский, которого я знал еще до войны — он приезжал в наш полк с докладами об экономике страны. Этими вопросами я также интересовался, и между нами не раз завязывались споры. Поэтому Залевский сразу меня узнал и предложил свою помощь. В ответ на мои сетования он улыбнулся и сказал, что через два дня я буду иметь все нужные мне визы. Он объяснил, что в атташате люди упрямые, амбициозные, не любят, когда их обходят. Чаще стараются мешать, чем помогать, а кроме того, преследуют и свои закулисные корыстные интересы: высылают только старших офицеров, сотрудников 2-го отдела и прочих «высоких особ».

Через два дня я получил все необходимые проездные визы. Решил ехать на автомашине, так как мне заодно поручили перегнать во Францию отменный «кадиллак», на котором всегда ездил еще маршал Рыдз-Смиглы. В Париже автомобиль взял в свое распоряжение главнокомандующий генерал Сикорский и постоянно им пользовался.

Жизнь в Бухаресте была совершенно не такой, как в Черновицах, и уж совсем далекой от той, какую я оставил во Львове. В Бухаресте все развлекались, все безумствовали. Отели, рестораны, кафе были переполнены. Дансинги функционировали, как обычно, бридж процветал, как в лучшие времена. По вечерам разодетые дамы и не менее элегантные мужчины собирались в залах ресторанов, пили и веселились. Не было бара, где бы вечерами не отирались наши офицеры и чиновники. Не было танцплощадки, где бы наши пани — жены сановников, как гражданских, так и военных, не плясали, что называется, «до упаду». Все в бриллиантах, разряженные, надушенные, декольтированные чуть ли не до пояса, они млели в объятиях танцоров, главным образом, офицеров румынской армии. Обилие алкоголя и новое, неизвестное окружение стимулировали почти полную свободу поведения с любой точки зрения. Все вокруг плясало, веселилось и упивалось, как будто ничего не произошло, как будто эти люди приехали сюда всего-навсего отдыхать, веселиться, веселиться и только веселиться — до полного умопомрачения.

Интересы общего дела не были тут доминирующими, как в Черновицах. Здесь было полно клик и группировок. Каждый думал только о себе, другого считал врагом, которого надлежало уничтожить. Сплетни и клевета стали оружием, постоянно и широко применявшимся. Посольство существовало само по себе, консульство и военный атташат — тоже сами по себе. Всюду царило самоуправство, процветала протекция.

Однако картина была бы односторонней, если бы я чернил всех поголовно. Конечно же, встречались люди, готовые к самопожертвованию и полные энтузиазма, рвавшиеся в бой и потому жаждавшие любым путем пробраться во Францию, чтобы вновь встать в ряды борющихся, а не прозябать здесь в праздности. Но я должен подчеркнуть, что это были главным образом люди неизвестные, выходцы из так называемых низов, а не представителя знати, занимавшие высокие и почетные посты.

Получив документы на себя и на автомобиль, я пошел к военному атташе доложить о своем отъезде. Показал документы и попросил дать мне направление прямо в Париж, чтобы как можно скорее представить доклад главному командованию. На этот раз препятствий мне уже не чинили. Подполковник Закшевский вручил мне направление к начальнику штаба Верховного командования полковнику Кендзеру.

Попрощавшись со знакомыми, 19 ноября 1939 года вместе со Стефаном Богдановичем, а также каким-то господином, фамилию которого не помню, и двумя дамами — Геленой Новосельской и Яниной Бжеской — я сел в автомобиль. Дамы были представительницами именно той немногочисленной группы женщин, которые желали работать на общее благо и переносить ради этого все трудности и лишения. Обе были очень милые, симпатичные, полные энтузиазма женщины. С первого дня пребывания в Румынии, они, как и любой честный поляк, хотели выполнить свой долг до конца.

Итак, Бухарест остался позади. Автомобиль шел отлично, и мы быстро мчались навстречу почти полной неопределенности.

На следующий день пересекли румыно-югославскую границу. В живописнейших горах Югославии уже выпал снег, доставивший нам кое-какие хлопоты. Миновали Белград, Загреб, и под вечер 22 ноября нашему взору предстала незабываемая, полная очарования панорама Триеста: город, распростершийся в долине у самого подножия гор, буквально утопал в море огней.

В Триесте мы заночевали, а на следующий день через Венецию, Северные Апеннины и Итальянскую Ривьеру доехали до французской границы, откуда послали в Париж телеграмму о своем прибытии. Утром пришел ответ, из которого явствовало, что Верховный Главнокомандующий находится в Лондоне, но приказал мне явиться прямо в Париж.

Мы двинулись в дальнейший путь через Марсель и вечером того же дня приехали в Париж.

Первая цель моего путешествия была осуществлена.

В Париже остановились в маленьком чистеньком отеле на бульваре Осман. На следующий день рано утром, отдохнувший после утомительной и полной впечатлений поездки, я вышел в город с намерением отыскать местопребывание наших властей. Правительство и верховное командование располагались тогда в красивом отеле «Регина», который находится почти в сердце Парижа, рядом с Лувром и площадью Согласия, невдалеке от Вандомской колонны. Перед самым отелем стоял небольшой памятник Жанне д'Арк. В гостинице я спросил, где находится начальник штаба Верховного командования полковник Кендзер. И был поражен, увидев те самые, так хорошо знакомые мне физиономии генералов и офицеров периода досентябрьской Польши, весь этот санационный антураж. Было видно, что и здесь санация хорошо себя чувствовала.

Приема у начальника штаба пришлось ожидать довольно долго. Как оказалось, они и здесь никогда не имели времени. Я с любопытством разглядывал окружающих, прислушивался к разговорам и частично принимал в них участие. Вскоре банальный разговор перешел в оживленный общий обмен мыслями и взглядами о Польше и о сентябрьской кампании. Хотя сентябрьская катастрофа была еще свежа в памяти, я мог заметить, что понимание ее причин уже отчетливо вырисовывалось как в сознании тогдашнего правительства, так и у людей из польского общества, не боявшихся мыслить самостоятельно.

От дискуссии отвлек меня адъютант начальника штаба, проводивший меня в кабинет своего шефа. За столом сидел небольшого роста симпатичный, еще не старый полковник. Я представился ему. Он указал мне на кресло. Мы сели, и полковник засыпал меня вопросами, касающимися положения в Польше. После часовой беседы он предложил мне написать подробный рапорт. Предупредил, что я буду докладывать верховному главнокомандующему, когда тот вернется из Лондона, и министру по делам Польши генералу Соснковскому. Точной даты не назначил, но высказал предположение, что это произойдет дня через два-три. На прощанье расспросил, как я устроился, не нужно ли мне чего и т. д. Дал мне ряд указаний и товарищеских советов.

В ожидании приема у Верховного Главнокомандующего я часами бродил по Парижу. Почти ежедневно заглядывал в министерство по военным делам, где работал Сикорский, хотел по возможности ближе познакомиться с его окружением. Постепенно все больше узнавал людей как из правительства и главного штаба, так и из непосредственного окружения Сикорского. Внимательно присматривался к их работе. Рапорт был написан уже давно, и я почти неделю имел возможность всесторонне наблюдать за происходящим вокруг.

Велико было мое удивление, когда во время беседы с начальником 2-го отдела штаба подполковником Тадеушем Василевским я увидел на его столе свой дословно переписанный рапорт, подписанный им и адресованный министру Соснковскому. Видимо, я, как поручик, был слишком маленьким человеком, чтобы подписывать свой собственный рапорт.

С возмущением приходилось наблюдать, как наша эмиграция уже в первые месяцы после разгрома проявляла былую строптивость. Я вновь видел увивающихся около государственной кормушки людей из числа тех, кто безнадежно скомпрометировал себя во время сентябрьских событий, кто бесспорно был повинен в одном из позорнейших поражений в нашей истории.

Это был верный признак того, что наши лидеры опять не отвечают уровню стоящих перед ними задач, которые требовалось решать на каждом шагу и без проволочек, чтобы спасти Польшу и ее будущее.

Так, изучая людей и их взаимоотношения в новых условиях, я дождался наконец аудиенции у генерала Соснковского, которая была назначена на 1 декабря.

С Соснковским я раньше не был знаком. В Польше его не видел и как-то никогда с ним не соприкасался. Знал кое-что о нем лишь понаслышке и из прессы.

Предполагалось, что я пойду к нему на прием в сопровождении офицеров его штаба — полковника Багинского и полковника Демеля. Так как мне сказали, что генерал будет расспрашивать о положении в Польше, я, готовясь к визиту, делал себе заметки и систематизировал свои вопросы, чтобы вернуться в Польшу с самыми точными инструкциями правительства. Около восьми вечера я прибыл в резиденцию Соснковского и доложил о своем прибытии дежурному офицеру. Меня ввели в большой зал, где шесть человек что-то срочно переписывали на пишущих машинках. Здесь мне надлежало ждать. Вопреки предположениям, ждать пришлось недолго. Через минуту меня пригласили в следующую комнату, в которой уже находились полковники Багинский и Демель. Через несколько минут к нам вышел высокий и представительный пожилой господин в штатском. Его движения, однако, выдавали в нем военного. Мы встали, приветствуя вошедшего. Это и был генерал Соснковский. Когда я представился, мы сели за стол. Я сидел напротив Соснковского, присматривался к нему. Он был почти совсем седой. Со спокойного, симпатичного лица на меня смотрели темные, потухшие, как бы очень усталые глаза. Между генералом и мною завязался разговор, в котором оба полковника не участвовали; они были лишь немыми свидетелями беседы.

После моего исчерпывающего рапорта о положении дел в Польше и о потребностях страны мы перешли к вопросам, которые, как мне показалось, больше всего интересовали генерала.

— Что говорят в Польше о сентябрьской кампании? — спросил он. — Что говорят о защите столицы? Разве не жалко было Варшавы?

Я поочередно ответил на поставленные вопросы так, как об этом говорили в Польше: я сказал, что все были возмущены поведением власть имущих, санацией, правительством и военными властями, что все страшно разочарованы, помнят нанесенную им обиду и не желают ее прощать, что Варшава чтит своих защитников и своих героев.

— Да, я тоже не хотел примириться с существовавшими порядками в Польше, — ответил генерал, — но что я мог сделать?

Поощряемый такой позицией генерала, а также всем увиденным здесь, в Париже (мысленно я вновь представил себе, что кругом делается и кто снова берет бразды правления в свои руки), я в присутствии полковников заявил, что сентябрьская катастрофа явилась лишь естественным следствием того, что было в Польше перед сентябрем.

Наша беседа продолжалась больше часа. Прощаясь, генерал сказал, что через несколько дней я должен снова навестить его, а завтра мне надлежит прибыть на доклад к верховному главнокомандующему генералу Сикорскому. Простились мы, пожалуй, даже сердечно.

2 декабря около десяти утра я прибыл в отель «Регина», в приёмную Верховного Главнокомандующего. Меня принял начальник его канцелярии майор Борковский. Мне пришлось немного подождать, так как генерал еще был занят. Через несколько минут из кабинета Сикорского вышел Тадеуш Белецкий, председатель «Стронництва Народового»[25], а за ним в дверях показался и сам генерал Сикорский. Майор Борковский доложил:

— Господин генерал, эмиссар из Польши.

Я хотел отрапортовать по всей форме, но Сикорский прервал меня, жестом велев следовать за ним в кабинет.

— Ваш доклад читал, — были первые его слова. Генерал подал мне руку и показал на кресло, а сам занял место за столом.

Только теперь я мог сосредоточиться и собраться с мыслями. Мог приглядеться к верховному главнокомандующему и премьеру. Минуты две мы молчали, и я с большим интересом разглядывал Сикорского.

В 1926 году генерал Сикорский, тогда командующий Львовским военным округом, не пошел за Пилсудским и не поспешил к нему на помощь. Существовали даже серьезные опасения, что он может в будущем выступить против его власти. В связи с этим он был отстранен от командования округом и вынужден покинуть Польшу, чтобы не разделить участи генерала Загурского, который был убит при невыясненных обстоятельствах, или генерала Розвадовского, просидевшего в Вильно в тюрьме два года и умершего через полгода после освобождения. Сикорский поселился во Франции, принимая активное участие в общественной и политической жизни. В 1938 году хотел вернуться в Польшу на постоянное жительство, но тогдашний премьер генерал Складковский ответил отказом, ссылаясь на то, что «у него не хватит полиции, чтобы охранять особу генерала Сикорского». Мне об этом впоследствии рассказывал сам Сикорский. В 1939 году, сразу же после начала войны, он вернулся в Польшу и обратился к маршалу Рыдз-Смиглы с просьбой поручить ему командование каким-либо соединением. Хотел идти на фронт и сражаться, но маршал отказал в просьбе, и Сикорский вернулся в Париж.

Сикорский был среднего роста, с довольно крупным лицом, с высоким и слегка выпуклым лбом. Глаза голубые, быстрые, очень живые, свидетельствующие о высоком интеллекте. Он был одет в пиджак темного цвета и в чуть более светлые брюки. Всем своим видом генерал демонстрировал солидность и энергию. Чувствовалось, что в его характере были настойчивость и сила воли. Какая же огромная разница была между двумя генералами! Соснковский, вялый сибарит, был явно сломлен, придавлен, а Сикорский полон энтузиазма, энергии и желания действовать.

Верховный Главнокомандующий начал расспрашивать об общем положении в Польше, об условиях жизни. Он говорил, что старается организовать помощь Польше, что живет единственной мыслью, как принести пользу стране, и делает в этом направлении все возможное, но пока организуемая помощь дойдет до страны, еще может много воды утечь.

Наша беседа продолжалась около сорока минут. Сикорский очень спешил: несколько человек, которым он назначил прием, уже ждали своей очереди в адъютантской. В заключение он сказал мне:

— Я оставляю вас в своем распоряжении. Через два-три дня вы ко мне явитесь.

Когда же я ему напомнил, что обязан возвратиться в Польшу, так как прибыл сюда только за получением его приказов и инструкций, он прервал меня:

— Да, знаю, но пока задерживаю вас при себе. У меня нет людей, а дальше увидим. Когда вы захотите возвратиться, я вас отпущу. — И он протянул мне руку, давая понять, что беседа закончена.

Меня прикомандировали к кабинету генерала Сикорского для специальной работы по вопросам, связанным с Польшей[26].

Свободного времени у меня было довольно много, и я не без интереса изучал людей из правительства и известных деятелей, принимавших активное участие в тогдашней политической жизни.

Тогда я познакомился с министрами Марианом Сейдой, Станиславом Котом и Августом Залесским, генерал-полковником Юзефом Галлером, генералом Желиговским, епископом Гавлиной, генералами Кукелем и Модельским, с ксендзом-ректором Цегелкой, адвокатом Битнером, Ксаверием Прушинским, Тадеушем Белецким, Цат-Мацкевичем, Софией Залевской и рядом других лиц.

Встречаясь с коллегами, я заводил разговоры на темы, которые меня так волновали. Мы обсуждали польские дела, как в самой Польше, так и за границей. Многое, увиденное здесь с близкого расстояния, наполняло нас, молодых офицеров, озабоченностью и беспокойством за будущее.

Принимаясь за работу, я решил привлечь к сотрудничеству молодежь. Я намеревался также внушить руководящим деятелям, что они должны опираться на молодых офицеров, среди которых было так много способных людей. Это были ребята энергичные, готовые пожертвовать собой, не зараженные угодничеством, горечью и разочарованием. Они жаждали служить Польше. Однако в новом правительстве Сикорского самый большой голос имели санационные «двуйкажи», аппарат которых нетронутым перебрался на Запад, а также высшие санационные офицеры, которые постепенно, но настойчиво — благодаря своим высоким военным званиям и знакомству — втирались в штаб Сикорского. Один из важнейших и самых существенных разделов работы — деятельность в Польше — был поручен Соснковскому, а санация, которая довела страну до сентябрьской катастрофы, не только не была привлечена к ответственности за свои происки, а напротив, начинала опять верховодить и снова все прибирать к своим рукам.

Я решил взяться за объединение молодых офицеров одинаковых со мной взглядов на санацию и досентябрьский режим.

После бесед с капитанами Мацеем Каленкевичем, Яном Рурским, Здиславом Тулодзейоким, Ядзвинским и рядом других лиц я приступил к созданию «группы молодых». Не знаю, кто дал нам это наименование, может быть, санационная «двуйка», а может, и сам Сикорский, много слышавший о нас как непосредственно от меня, так и от генералов Модельского и Пашкевича, которые по его поручению часто приходили на наши собрания. Во всяком случае, это название за нами закрепилось и с течением времени стало довольно известным[27].

Мы не создавали какой-либо организации в строгом смысле, у нас не было никакого устава или вообще чего-либо похожего. Мы были заинтересованы лишь в том, чтобы держаться вместе и помогать Сикорскому. Собирались мы главным образом у меня на квартире на улице Риволи, 178, недалеко от отеля «Регина». Предметом обсуждения на собраниях были вопросы политического положения, необходимость оказания помощи Польше, сотрудничество с генералом Сикорским и содействие его усилиям. Как правило, такие собрания были открытыми, их мог посещать любой желающий.

Через несколько дней я в соответствии с приказом вновь явился к Соснковскому. Находясь здесь, в Париже, я уже успел должным образом оценить личность этого генерала и ознакомиться с его деятельностью, ибо и сам в определенной степени был связан теперь по работе с его ведомством. В этом мне помогло еще и то, что мои коллеги капитаны Каленкевич и Джевецкий входили в штаб Соснковского, а многие офицеры из нашей группы, например, капитан Антосевич, поручик Богданович, подпоручик Гродзицкий и другие, были курьерами, ездившими в Польшу.

Соснковский, по моему мнению, не обладал и каплей силы воли, представляя собой образец совершенно бесхарактерного и в жизни беспомощного, но зато упрямого человека. Он заботился лишь о собственных удобствах, стараясь всюду сохранять видимость порядочности, в чем и был более всего заинтересован. Правда, в защиту Соснковского следует сказать, что он прибыл в эмиграцию, отягощенный ответственностью за послемайский режим[28] и нес общий с другими груз вины за компрометацию нашей армии. Эти обстоятельства очень связывали его, накладывая отпечаток на поведение и принимаемые решения. Тем не менее, я должен признать, что распространенное еще в Польше мнение о Соснковском подтверждалось.

Ближайший приятель и соратник Пилсудского еще со времен легионов, он только благодаря последнему пользовался предельно большим почетом в Польше, регулярно получая по военной линии самые высокие посты и почетные звания. Однако когда пришел час «майского испытания», Соснковский не оправдал возлагаемых на него надежд. Поэтому 1926 год стал переломным в его жизни. В перевороте, организованном Пилсудским, он никакой роли на себя не взял, так как у него попросту не хватило решимости. Он даже не знал, на чью сторону встать. Честь солдата, о которой он столько распространялся в среде окружавших его офицеров, и присяга требовали, чтобы он стал на сторону президента Речи Посполитой. С другой же стороны, он не мог выступить против Пилсудского. На такой шаг его просто не хватало, тем более что этому своему приятелю он был обязан всем достигнутым в жизни. Желая соблюсти видимость порядочности, о которой заботился больше всего, он, будучи командиром корпуса в Познани, симулировал свое печально известное самоубийство. Позже, вылечившись и получив прощение, принимал участие в правительствах санации как один из самых высокопоставленных военных деятелей. Являлся украшением и обязательным реквизитом всех высоких собраний и охот.

После смерти Пилсудского Соснковский, обманутый в своих надеждах на получение маршальской булавы, которую благожелательно относящаяся к Мосьцицкому камарилья во главе с Венявой-Длугошевским вручила более милому президентской душе Рыдз-Смиглы, косился и на президента, и на Рыдз-Смиглы. Но это были лишь гримасы неудовольствия. Они проистекали не из каких-либо принципиальных расхождений во взглядах на методы и форму правления в Польше, а из чувства обиды, поскольку Соснковский считал себя духовным душеприказчиком маршала Пилсудского.

Теперь же генерал усиленно старался подчеркнуть, что он чуть ли не преследовался досентябрьским режимом и абсолютно не разделял господствовавших тогда взглядов. Он утверждал, что якобы видел весь царивший в Польше хаос и только из более высоких соображений не выступал активно против него. По существу ему трудно было объяснить, почему, собственно, он не соглашался с досентябрьским режимом — потому ли, что в его понимании режим этот был недостаточно фашистским или недостаточно демократичным. Вернее всего, потому, что он не играл в нем решающей роли. Во всяком случае, очевидно лишь одно: он никогда не смог бы решиться на какое-либо сопротивление или протест, а сейчас являлся опорой всего того, что было до сентября.

Как-то в первой декаде декабря я снова пришел с докладом к Соснковскому. Он принял меня в своем кабинете в «Регине», и мы беседовали больше часа. Я изложил свои соображения о положении в Польше. Как раз в это время мы составляли инструкцию для подпольной работы в стране, а он должен был ее утвердить. В разговоре я обратил внимание генерала на то, что на ответственные должности назначаются старшие офицеры, те которые не оправдали себя в самые трудные минуты. На это генерал спокойно ответил, что «ведь они будут пользоваться псевдонимами, и никто не будет знать, кто такой тот или иной». Когда же я заметил, что подобная позиция может повредить делу, особенно если учесть, что уже встречались затруднения в связи с плохой организацией перехода через границу, генерал прямо заявил, что ведь ответственных постов за границей так мало…

Должен признать, что меня поразило такое понимание вопроса. Невежество генерала и желание потворствовать старым силам были столь велики, что их трудно было понять и тем более простить.

Через минуту Соснковский начал жаловаться на существующие порядки, прежде всего на нынешнее правительство и штаб Верховного Главнокомандующего. Говорил об отсутствии согласованности между ним и Сикорским, между своими офицерами и офицерами Сикорского. Подчеркивал отсутствие взаимного доверия и вытекающие из этого трудности — прежде всего при подборе людей на важные посты. Он сказал, что имеется письменное соглашение о разделении функций и сотрудничестве, а также об ограничении возможностей перестановки кадров, но именно это обстоятельство содержит в себе, кроме хороших, и плохие стороны. В общем, он считал, что все обстоит плохо, поскольку его не назначили президентом. Вот тогда все было бы иначе, он имел бы большую свободу действий, а сейчас — ограничен в своей деятельности и отодвинут на второй план.

Было известно, что Соснковский после сентябрьской кампании 1939 года являлся, пожалуй, наиболее вероятным кандидатом в президенты Речи Посполитой, однако опоздал приехать в Париж. А там тем временем, после неудавшегося «назначения» генерала Венявы-Длугошевского, президентом стал Владислав Рачкевич.

Я спросил генерала, что произошло с Венявой и почему он отказался от поста президента.

— Это произошло не по его воле, — ответил генерал. — Он вынужден был отказаться, так как представители других государств, в особенности Франции, не согласились с его кандидатурой. Французский посол решительно заявил, что его правительство не признает Веняву.

Через минуту Соснковский добавил, что это — «работа» Сикорского и что вообще с постом президента были хлопоты.

— Сначала, — продолжал он, — хотели, чтобы президентом стал кардинал Хлонд. И, собственно, все соглашались на эту кандидатуру. Однако по непонятным причинам этот план не был реализован. А Веняву предлагал сам президент Мосьцицкий. Словом, учитывая совершенно ясное пожелание французского правительства, был избран Рачкевич. Когда я прибыл в Париж, вокруг этого поста вновь начался торг, но на сей раз я уже сам не согласился его принять, потому что могло показаться со стороны, будто мы меняем президентов как перчатки. Это выглядело бы несолидно — в течение месяца сменить трех президентов. Я согласился принять только пост вице-президента с той мыслью, что через некоторое время стану президентом. Кроме того, меня назначили государственным министром по делам Польши и главнокомандующим подпольной Армией Крайовой, которую мне предстоит организовать[29].

Следовательно, Соснковский во Франции почти с первого момента фактически играл руководящую, а не номинальную роль. Дело было совершенно ясное. Он был необходим тем деятелям старого режима, которые с самого начала жаждали любой ценой устранить Сикорского. Борьба против него велась санацией еще до сформирования эмигрантского правительства во Франции. Они не могли простить Сикорскому, что он не нес никакой ответственности за события в Польше, поскольку ушел из армии в 1926 году.

Санация выдвинула Соснковского в расчете на то, что он будет своеобразным противовесом генералу Сикорскому. Основной упор в работе немедленно стали делать на Польшу: как говорили, «решать все будет Польша». Поэтому в стране все должно было организовываться руками санации с явным устранением какого-либо влияния Сикорского. Поэтому командование подпольной армии в Польше должно было формироваться только из представителей санации, из надежных и преданных ей людей. В то же время эмиграция, которая, по расчетам санации, не в состоянии была сыграть серьезной роли (как и армия Галлера после 1920 года), могла быть пока оставлена в руках Сикорского. По тем же соображениям санационная гвардия начала создавать новую легенду вокруг Соснковского. Трубили о его «героических» сражениях в сентябре, что ему очень импонировало. Таким образом, все в этом хоре взаимного обожания были довольны собой. Полковники все плотнее окружали и подчиняли своему влиянию Соснковского. Генерал со своей стороны компенсировал их усердие предоставлением им постов, как в Польше, так и за границей.

Этот спевшийся кружок начинал все отчетливее, все более планомерно вести наступление против Сикорского. Через некоторое время я вторично побывал у Сикорского. Он тоже отдавал себе полный отчет в том, что творилось на польском подворье во Франции.

Когда я пришел, генерал принял меня в том же кабинете, что и в прошлый раз. На нем был военный мундир. Как всегда, я с удовольствием смотрел на его фигуру — столько в ней было какого-то юношеского темперамента и простоты.

После обмена приветствиями Верховный Главнокомандующий вернулся к нашему первому разговору. Расспрашивал о знакомых. Я рассказал ему об Андерсе, о том, что он ранен, лежит в госпитале и обращается к нему с просьбой каким-либо дипломатическим путем отозвать его из Польши. Сикорский ответил, что уже думал об Андерсе. Пока же Андерс назначен командующим подпольной армией Краковского округа под кличкой Валигора. По этому вопросу генерал Сикорский имел даже столкновение с Соснковским, возражавшим против такого назначения. Когда я сказал Сикорскому, что Андерс заявляет о своей лояльности и очень хотел бы служить под его командованием и находиться около него здесь, в Париже, он ответил, что он также с удовольствием сотрудничал бы с ним, так как у них есть нечто общее еще с 1926 года: оба были тогда против Пилсудского. Он, Сикорский, считает, что может сейчас еще больше рассчитывать на Андерса, зная его антисанационные взгляды[30].

Затем Сикорский спросил, что говорят о Беке и Рыдз-Смиглы. Я ответил, что почти все считают их предателями. Услышав это, Сикорский даже привстал со своего места:

— Так ведь это замечательно! Мне здесь будет легче, хотя они там, в Румынии, начали против меня кампанию, в которой особую активность проявляет Венда. При этом пытаются повлиять на Францию и на Польшу. Не могут пережить того, что я принял пост премьера и Верховного Главнокомандующего. Но ничего, как-нибудь с этим справимся. Хуже с Польшей, так как не знаю точно, что там делается. Готовлю для вас инструкцию. Как только все будет готово, поедете туда и расскажете, что здесь видели и как мы работаем.

Как всегда, генерал очень торопился. Заканчивая беседу, сказал:

— Здесь у меня совсем нет времени. Пожалуйста, приезжайте ко мне как-нибудь в Анжер на ужин, там мы побеседуем. Я дам вам знать, когда будет поспокойнее и сам буду более свободен.

Правительство Польши во Франции существовало тогда уже около трех месяцев, но дела двигались как-то с трудом. Правительство не имело четкого, определенного облика, не имело основной идеи. Министры вели между собой «партизанскую войну». Желание быть на первом месте заслоняло все. При таком положении вещей самые существенные вопросы нашего будущего оставались без внимания, а соперники не согласовывали ни своих взглядов, ни мероприятий, а занимались лишь взаимным уничижением.

Нужно признать, что французы оказались не слишком гостеприимными хозяевами. Они считали, что война разразилась из-за Польши. «Une grande affaire provoquee par une petite nation»[31]. Каждый второй француз повторял, что он сражается за Польшу, за польский Гданьск, а по меньшей мере каждый третий вообще не хотел воевать.

Польско-французский военный договор еще не был подписан. Пока имелись лишь проекты и временное соглашение, что осложняло работу призывных комиссий, которые уже с конца октября начали функционировать. Добровольцев было очень немного.

Польские деятели, оказавшиеся в Венгрии и Румынии, делали все возможное, чтобы не допустить большого наплыва добровольцев во Францию, в армию Сикорского. В этом направлении работали целые санационные штабы во главе с полковником Венде, а послушные им польские официальные миссии, прежде всего военные атташе, охотно выполняли их указания. То же самое делали и дипломатические представительства в Венгрии и Румынии. Они не только не направляли добровольцев во Францию, но и прибегали к нажиму, стремясь вынудить поляков возвращаться под немецкую оккупацию. Кое-кто говорил без обиняков: «Отсюда, из Румынии и Венгрии, ближе до польской границы, поэтому, как только кончится война (по их официальным данным, это должно было произойти весной 1940 года), мы первыми войдем в Польшу с готовыми частями, которые сейчас стоят в лагерях. Лишь после этого мы будем разговаривать с Сикорским. Будет так, как в свое время мы поступили с армией Галлера: распустим его части — и конец»[32].

А в это время с призывом добровольцев во Франции дело шло не лучшим образом, и Сикорский стал добиваться у французских властей согласия на издание распоряжения о привлечении в армию поляков-эмигрантов, проживающих на всех подконтрольных Франции территориях, что ему в конце концов и удалось.

Как-то в середине декабря я пошел к генералу Пашкевичу, тогдашнему вице-министру и заместителю Соснковского в министерстве по делам Польши. Генерал жил в небольшой комнатке недалеко от резиденции штаба. Я застал его за уроком французского языка.

Это был, пожалуй, один из очень немногих генералов, желавших помочь Сикорскому в его работе. Он видел и понимал трудности, нагромождавшиеся санацией на пути премьера и главнокомандующего, и хотел их устранять. Поэтому между ним и кругами санации, находившейся в Париже, также существовали большие трения. Кроме того, он проявлял большое понимание тогдашнего нашего положения, лучше других разбирался в общих проблемах, хорошо ориентировался в обстановке. Бывший начальник известной Варшавской офицерской школы, он благосклонно относился к молодежи, видя в ней опору для планов Сикорского, и поэтому пользовался у молодых огромной симпатией и доверием.

Генерал встретил меня очень приветливо.

Разговаривали мы о Польше, в частности о подборе людей на пограничных пунктах. За последнее время произошло несколько провалов во время перехода. Организация дела была явно плохой. Генерал возмущался тем, что ему мешают работать, в частности жаловался на 2-й отдел, личный состав которого сохранился без изменений и старался все захватить в свои руки, а имея своих людей на местах, мог это довольно легко сделать. К этим людям генерал явно не питал доверия и намеревался добиться их замены. Когда я в связи с этим выразил свои опасения и сомнения, учитывая проводимую санацией борьбу за посты, генерал разделил мое мнение, тоже сожалея о том, что в Польше почти все важные посты уже перешли в руки санации.

В это же время я познакомился с ксендзом-епископом Гавлиной. Он проявлял большую активность, но не столько в области духовной, сколько в области политической.

Воспитанник немецких школ, он принимал участие в Первой мировой войне в качестве капрала одного из полков немецкой армии. После войны вернулся во Вроцлав и там окончил высшее учебное заведение. Получив духовное звание, приехал в Польшу. В первый период выполнял обязанности секретаря кардинала Хлонда, а затем возглавлял один из силезских приходов.

После ухода епископа Галля с поста главы военного духовенства Гавлина по предложению Хлонда, после некоторых хлопот и столкновений с военными кругами, был назначен шефом католических пастырей в армии, а затем благодаря ходатайству кардинала Хлонда в Риме получил митру епископа.

Епископ Гавлина оказался весьма послушным оружием в руках тех, кто возглавлял лагерь легионеров, и сразу же провел чистку среди католического духовенства в армии, снимая с должностей тех капелланов и деканов, которые, по его мнению, не особенно ревностно вводили санационную политику. В дальнейшем он с головой окунулся в политическую жизнь, активно участвуя в деятельности сначала санационно-легионерского лагеря, а затем «Озона»[33]. Выступал с рядом проповедей, в которых курил фимиам господствующему режиму и руководящим деятелям Польши, и прежде всего превозносил до небес Рыдз-Смиглы.

Оказавшись во Франции, он стал усиленно добиваться расположения Сикорского, заверяя его в своей лояльности. В результате ему удалось сохранить занимаемую должность главы духовных пастырей в армии, остаться «епископом полевых польских войск». Благодаря незаурядной ловкости он сумел настолько вкрасться в доверие руководящих деятелей польского эмигрантского правительства, что вскоре вошел в состав первой Рады Народовой, созванной Сикорским. Добившись таким образом влиятельного положения и обеспечив себе свободу действий, он — сначала исподволь, а потом все активнее — стал помогать санации и брать ее под защиту. Если верить слухам, он принимал даже деятельное участие в так называемом Комитете защиты чести маршала Рыдз-Смиглы, созданном любимчиком маршала полковником Смоленским, который при Рыдз-Смиглы возглавлял 2-й отдел.

Одновременно епископ состоял в дружбе с теперешним начальником 2-го отдела подполковником Тадеушем Василевским и с его заместителем подполковником Гано, которые представляли круги, весьма активно стремившиеся к восстановлению санацией влияния в правительстве и армии и усиливавшие атаки на Верховного Главнокомандующего.

Примерно 20 декабря я был приглашен Сикорским в Анжер, вернее, в небольшое имение в нескольких километрах от Анжера. Это был старый охотничий замок какого-то французского графа, очень красивый, расположенный в живописной местности. Французское правительство передало его в распоряжение Сикорского, чтобы он в свободное время мог отдохнуть вдали от суеты и шума большого города. В Анжер я приехал во второй половине дня. Пошел в здание президиума Совета министров, которое, собственно, являлось резиденцией правительства Речи Посполитой. В секретариате генерала ближе познакомился с его секретарем, профессором Каролем Эстрейхером и с профессором Станиславом Котом, с которым встречался уже несколько раз.

Одной из главных черт Кота была ловкость, большая житейская предприимчивость и умение извлечь для себя выгоду в любой ситуации.

После сентябрьской кампании он уже в конце месяца попал во Францию, где вошел в состав правительства Сикорского. Благодаря своей оборотистости и ловкости, сочетавшихся с общей интеллигентностью, он вскоре стал важным лицом в правительстве. Стал буквально spiritus movens правительства Сикорского. Играть такую роль ему было тем проще, что всюду его считали большим личным другом Сикорского. Данное обстоятельство он сам охотно подчеркивал на каждом шагу, а Сикорский против этого отнюдь не возражал. В правительстве профессор Кот занимал пост Государственного министра по делам Польши и, кроме того, являлся вице-премьером. Однако амбиции у него было значительно больше. Всем было известно, что в это время он стремился заполучить пост премьера, желая оставить в руках Сикорского лишь руководство военными делами. Он выражал опасение, что сосредоточение в одних руках власти премьера и Верховного Главнокомандующего может привести к военной диктатуре. Поэтому усиленно старался разделить эти обязанности, резервируя для себя пост премьера. К его разочарованию, пока что ничего не получалось. Однако от своего плана он никогда не отказывался, а через несколько лет даже приобрел ценного компаньона в лице Андерса. Но об этом речь пойдет ниже.

На сей раз профессор хотел меня очаровать. Прохаживаясь по комнате, он спросил:

— Вы сегодня вечером едете к Сикорскому? Это хорошо. Будете иметь возможность с ним спокойно поговорить… А вообще хотите возвращаться в Польшу?

— Хотел бы, и как можно скорее: там ждут, а ожидание выглядит там немного иначе, чем здесь.

— Да, это очень хорошо с вашей стороны, что вы хотите возвратиться. В Польшу должны идти прежде всего молодые, и вообще молодежь должна больше вторгаться в жизнь, в особенности в политическую. А как обстоит дело с группой, которую вы организуете?

Я ответил, что нас огорчает то, что мы видим, а особенно все усиливающиеся ссоры и интриги, которые отрицательно сказываются на работе.

— Вы поедете во Львов. Это нелегкая задача, более тяжелая, чем добраться до Варшавы. Трудно должным образом определить позицию нашего правительства в отношении советских властей, и решения этого вопроса вам придется немного подождать. А эта группа, — Кот как бы невзначай вновь затронул несомненно интересовавший его вопрос, — может, она конспиративная?

— Нет, господин профессор, совершенно явная. Сегодня я даже хочу о ней подробно доложить Сикорскому, — ответил я.

Поговорили еще некоторое время, после чего профессор Кот попрощался.

Пользуясь свободным временем, я пошел посмотреть город.

Вечером, около семи часов, вернулся в здание президиума. У подъезда меня ожидал автомобиль, на котором я и поехал в замок Сикорского.

Кроме самого Сикорского, здесь находилось небольшое число обслуживающего персонала и два-три унтер-офицера. Даже никакой охраны не было. Когда мы подъехали к замку, из ворот вышел какой-то вахмистр и только спросил: «Вы поручик Климковский?»

Я вошел в большой холл, увешанный старинным оружием и разными охотничьими трофеями — чучелами кабаньих голов, большими оленьими рогами, шкурами леопардов и тигров. Тут уже находился майор Борковский, который провел меня в гостиную. Это был довольно большой зал с деревянным потолком и непременным камином. На стенах висело множество картин из истории Франции, портреты владельцев замка и их предков.

В ожидании генерала я стал просматривать фотографии, вклеенные в красиво отделанный кожей альбом. Не успел пролистать его до конца, как вошел уже известный мне вахмистр и доложил, что ужин подан.

В столовой уже находились Соснковский и какой-то господин в штатском. Поздоровавшись, я стал разглядывать помещение. Это был небольшой зал, посредине которого стоял круглый стол, накрытый на пять персон. Большой пушистый ковер покрывал весь пол, а белые стены были украшены пейзажами.

Через минуту вошел Сикорский. Он был в костюме (как, впрочем, и все мы). Поздоровался с присутствующими и пригласил к столу. Мне досталось место между Сикорским и Соснковским. Напротив сидели майор Борковский и неизвестный мне господин. Во время трапезы серьезных тем не затрагивали, шла обычная дружеская беседа.

После ужина присутствующие разделились на две группы. Соснковский с майором Борковским и неизвестным господином перешли в салон, а меня Сикорский пригласил наверх, в своей кабинет, куда попросил принести кофе. Снял пиджак, уселся в глубокое и удобное кресло, указав мне место напротив. Извинился за свой слишком домашний вид, сославшись в оправдание на то, что хочет чувствовать себя совершенно свободно.

Затем начал разговор, который более напоминал длинный монолог. Генерал излагал свои проекты и планы на будущее, говорил о теперешних трудностях. Сетовал на обилие хлопот и на отсутствие понимания как со стороны иностранцев, так и со стороны своих соотечественников, которые постоянно ставят ему палки в колеса. Жаловался, что все должен делать сам, всюду должен присутствовать лично, никогда не имеет времени и, собственно говоря, ниоткуда не получает помощи. Очень переживает по поводу наших отношений с Россией. По этому вопросу в правительстве существуют большие разногласия. Он, Сикорский, считает, что в принципе мы не находились в состоянии войны с Советским Союзом и что общее положение, равно как и наше благополучие, требует, чтобы мы вновь установили дипломатические отношения с СССР[34]. Следовало бы урегулировать спорные вопросы и — прежде всего — позаботиться о населении, остававшемся на территории, на которую сейчас вступила Красная Армия, а также вытащить как можно больше годных к военной службе людей в Польскую армию во Франции. В то же время такие члены правительства, как министры Залесский, Сеида и прежде всего Соснковский, выступают против этого, считая, что нет смысла вступать в переговоры с Советским Союзом, поскольку после окончания войны русские вынуждены будут уступить под давлением победоносных французов, а особенно англичан, которые гарантировали нам границу. А пока, подчиняясь влиянию некоторых реакционных кругов Запада, они придерживаются мнения, что необходимо считать СССР врагом и готовиться к войне с ним. Он, Сикорский, считает подобную точку зрения колоссальной политической ошибкой и, вопреки позиции других старается добиться соглашения с Советским Союзом, но вынужден делать это очень осторожно, чтобы собственные министры при иностранной помощи не сорвали его планов.

Затем генерал выразил сожаление, что не может по этому вопросу вести переговоры лично, и вынужден пользоваться услугами посредников, в доброй воле которых он совершенно не уверен. Находясь в Лондоне, он предпринял там определенные шаги с целью прийти к какому-то соглашению с Россией. Должен был это сделать при посредничестве Англии, так как в настоящее время установление контактов при помощи Франции не дало бы никакого результата. Пока он не имеет никакого ответа на свою памятную записку. Очень хотел бы в первую очередь заполучить из России наших людей для борьбы с Германией. Однако не знает, будет ли правильно понят.

— Да, впрочем, — махнул он рукой с явной апатией, — что здесь говорить о чужих, если наши этого не понимают! Они дрались бы со всем миром, а в жизни, если хочешь идти вперед, так поступать нельзя.

Далее генерал заявил, что хотел бы создать воинские формирования на востоке или на юге, чтобы иметь возможность двигаться в Польшу по нескольким направлениям, поскольку неизвестно, какая дорога окажется кратчайшей и лучшей. Французы будут концентрировать часть своих вооруженных сил на Среднем Востоке для защиты своих колоний и для эвентуального удара по Германии с юга или востока, что могло бы произойти на второй стадии войны. В этом случае было бы желательно, чтобы там находилось также определенное количество наших войск. В пользу этого взгляда говорит и то, что таким путем можно было бы сохранить наши части от преждевременного обескровливания. Польские части, находящиеся на территории Франции, не следует дробить. Как ради престижа правительства, продолжал Сикорский, так и для воздействия на мировое общественное мнение необходимо, чтобы где-то воевали значительные польские силы. Они должны добиться больших успехов, чтобы смыть сентябрьское пятно. Уже теперь хотелось бы создавать новые польские части на Среднем Востоке. Но он, Сикорский, еще не знает, кого туда послать; может быть, Пашкевича, однако это должно быть еще хорошо продумано. Пашкевич, пожалуй, более нужен ему здесь, так как он следит, чтобы санация не особенно распускалась. Во Франции он, главнокомандующий, хотел бы иметь около ста тыс. солдат. Этой армией будет командовать он сам. Однако дело двигается с трудом: велик недостаток в людях. Впрочем, людей не хватает всюду.

— Недавно, — развивал свои мысли генерал, — я создал Раду Народову, чтобы не говорили, что я все делаю сам, что стремлюсь к диктатуре, в чем меня уже подозревают. Председательство в Раде Народовой принял Падеревский — замечательное имя, особенно для Америки. Падеревский мой друг, но он немного староват и в текущие дела особого вклада внести не в состоянии. В то же время французы тянут с военным договором, а это серьезно задерживает работу по созданию армии. Много хлопот также с санацией… Не могу понять, чего еще хотят эти люди. Раз уж понесли такое поражение, так по крайней мере сидели бы тихо!

И Сикорский опять махнул рукой.

Я спросил, когда смогу выехать в Польшу. Генерал ответил, что, вероятно, через два-три месяца, когда выяснится и определится ряд вопросов. Поговорив так еще некоторое время, мы спустились в салон к остальным гостям. Здесь в числе прочих гостей застали еще полковника Микулич-Радецкого, приехавшего поздно вечером. Посидев еще с полчаса, стали прощаться. Соснковский остался ночевать у Сикорского, а я и полковник Микулич-Радецкий уехали.

Атмосфера в среде польской эмиграции в Париже была очень нездоровой. Больше всего ее характеризовало взаимное оплевывание. Одни огульно осуждали все, что было до сентября, другие ожесточенно защищались, не брезгуя никакой клеветой по адресу новых властей.

В этой атмосфере общей подавленности, с одной стороны, и дикой погони за постами — с другой, в конце декабря 1939 года в Париже собиралась и начинала работать немногочисленная группа молодых.

Борьбу против группы организовал и вел 2-й отдел штаба во главе с подполковниками Василевским и Гано. Эти активные деятели санации вместе со своим старшим коллегой полковником Смоленским, а также рядом других штабных офицеров, выполняя задания и инструкции бывших польских властей, ожесточенно защищали старый режим и его прерогативы. Они пытались опутать и подчинить санации и ее планам Сикорского как Верховного Главнокомандующего и премьера. Уже тогда они усиленно старались парализовать его деятельность и лишить его всякой возможности оказывать влияние на положение дел в Польше.

В то время к группе молодых с симпатией, как он сам утверждал, присматривался министр — профессор Кот. Однако я должен с сожалением заявить, что его расположение было чисто внешним. Перед отъездом в Польшу я имел с ним ряд бесед. Тогда я сам питал к нему симпатию и серьезно считался с его суждениями. Я считал его, пожалуй, единственным министром, который знал, чего хочет. Поэтому меня удивило и очень огорчило то, что Станислав Кот, который, как казалось, благоволил к группе молодых, не поддержал нас, когда я рассказал ему о происках 2-го отдела. Более того — не могу это не подчеркнуть, — он целиком пренебрег нами, решительно встав на сторону старых полковников. В ответ он заявил лишь, что в ближайшее время в Румынии и Венгрии будет создано бюро для ведения политической работы за пределами учреждения Соснковского. Это бюро должно служить также связующим звеном с Польшей исключительно по вопросам политическим.

Не в пример Коту, большую симпатию проявляли к нам и часто были гостями на наших собраниях генералы Модельский, тогда второй заместитель министра по военным делам, и Пашкевич, являвшийся в то время заместителем Соснковского. Они присматривались к нашей работе и были вроде идейных связных между нами и Сикорским.

Насколько я мог ориентироваться, отношения между Котом и Пашкевичем были почти всегда натянутыми. Как правило, эти два человека никогда не могли прийти к согласию, особенно по вопросам, связанным с работой в Польше и посылкой курьеров. Отсюда возникали столкновения и недоразумения, которые не раз должен был улаживать лично Сикорский, почти всегда признававший правым Пашкевича.

Так минуло несколько месяцев. Французы, совершенно не заботясь о нас, выделяли нам худшие казармы, не оборудованные самым необходимым для нормального существования. За водой нужно было ходить за несколько сотен метров. С отоплением дело обстояло еще хуже: несмотря на зимнюю пору, казармы вообще не отапливались. Оружия для обучения имелось немного, да и то устаревших образцов.

Капитан Тулодзейский и я организовывали расширенные собрания коллег, находившихся в Париже, и офицеров, приезжавших время от времени из других пунктов дислокации наших частей.

Один из наших товарищей, капитан Тадеуш Керн, на беседе в школе подхорунжих, между прочим, заявил, что если мы будем возвращаться в Польшу, то следовало бы на границе перестрелять всех офицеров от майора и выше. Это вызвало в санационных кругах такой страшный шум, что мне пришлось лично улаживать инцидент у Сикорского.

В тот период Сикорский, как всегда, проявлял огромную энергию, большой энтузиазм и подвижность. Всюду лично присутствовал, принимал дипломатов, вел ряд переговоров и в январе 1940 года подписал наконец военное польско-французское соглашение. Словом, он не имел ни одной свободной минуты. А тут еще приходилось тратить драгоценное время на препирательства с санацией, которая начала поднимать голову, не брезгуя при этом никакими средствами. Интриги и ссоры нарастали. Внутренняя борьба достигла такого накала, что, например, генерал Домб-Бернацкий позволил себе направить письмо президенту Франции Лебрену, в котором назвал Сикорского узурпатором, требовал его отставки и просил французское правительство содействовать этому.

Пашкевич подвергался все более частым атакам. Желая от него избавиться, санация поддерживала его кандидатуру на пост командующего польскими частями в Сирии.

Во Франции он, пожалуй, был одним из тех, чья позиция разбивала все планы санации.

После довольно крупных разногласий и длинных словопрений Сикорский все же задержал Пашкевича при себе, а дабы ублажить санацию, пошел на компромисс, назначив на пост командующего польскими войсками в Сирии полковника Станислава Копаньского. Последний, в соответствии с общим санационным лозунгом «хватай все, что удастся, лишь бы заполучить в свои руки как можно больше руководящих постов», с удовольствием принял назначение. Хотя этот офицер отнюдь не был обязан карьерой связи с легионами, а во Франции вел себя скромно и в политической жизни не играл сколько-нибудь заметной роли, однако старые санационисты, знавшие, какую должность он занимал до сентября, считали его своим: ведь полковник Копаньский был в свое время начальником оперативного отдела в штабе маршала Рыдз-Смиглы.

Замещение высших должностей «организовывалось» следующим образом: какой-нибудь генерал или полковник вербовал себе офицеров, обещая им различные должности или повышение в звании. Собрав таким образом вокруг себя некоторое число офицеров, клюнувших на его приманку, он под аккомпанемент санационной рекламы, выдававшей его за хорошего организатора, назначался командиром дивизии или полка. Через несколько месяцев такой командир снимался с должности, так как оказывалось, что он никуда не годится, а на его место приходил новый, опять со своей фалангой верных и преданных.

Таким путем в одной из дивизий, например, в течение немногих месяцев сменилось четыре командира. Одни выживали других, буквально отвоевывая «теплые местечки» друг у друга. Что делалось в такой воинской части, какое влияние оказывала подобная политика на ее боеспособность, сплоченность, моральный уровень, степень обученности и т. д., лучше не говорить. Впрочем, это никого, кроме Верховного Главнокомандующего, и не интересовало.

Совершенно ясно, что в таком хаосе нельзя было должным образом оценить ситуацию или сделать соответствующие выводы из происходящего, как в самой Франции, так и во всем мире. Да об этом никто из более высоких особ всерьез и не думал. Не хватало солдат, вооружения, обмундирования и другого оснащения, зато прожектов всяких было великое множество: планы возникали самые нереальные, больше того, совершенно абсурдные, но что удивительно — в них верили.

Вот штаб Верховного Главнокомандующего в тяжких трудах и усилиях подготовил план создания главного штаба и министерства по военным делам, рассчитанных на армию в восемьсот тыс. солдат. Согласно плану, такая армия могла быть создана за счет притока добровольцев — американцев польского происхождения. С соответствующей миссией в Америку направили генерала Юзефа Галлера, который вернулся через два-три месяца. Но каково же было разочарование и возмущение неблагодарными заокеанскими земляками, когда вместо взращенных в мечтах восьмисот тыс. рекрутов вместе с генералом во Францию прибыли подаренные польской колонией в Америке двадцать санитарных автомобилей!

В самой Франции тоже было нехорошо, вернее, так плохо, что хуже некуда. Раздвоение в обществе было огромное. Во второй половине февраля палата депутатов лишила депутатов-коммунистов депутатских мандатов, а месяцем позже наступил правительственный кризис. Ушел в отставку Даладье, а новое правительство сформировал Поль Рейно. Эта перемена произвела на всех удручающее впечатление. Только наше правительство и штаб совсем не задумывались над положением во Франции, вообще не желая ни замечать, ни понимать происходящих перемен. Так дождались мы апреля 1940 года. С этого момента события стали разворачиваться ужасающе быстро.

Примечания:

1

Черчилль У. Вторая мировая война/Пер. с англ. М.: Терра, 1997. Т. 1. С. 151–152.

2

На русском языке отрывки из воспоминаний В. Андерса «Без последней главы» были опубликованы в 1990 году в журнале «Иностранная литература» (№ 11–12).

3

23 августа 1939 г., в преддверии войны с Германией, Польша приступила к скрытой мобилизации основной массы вооруженных сил. Через три дня, 26 августа, польским командованием был отдан приказ о выдвижении отмобилизованных соединений в намеченные районы сосредоточения. 30 августа армиям и оперативным группам первого эшелона был отдан приказ о занятии исходных позиций. Дислоцировавшаяся в районе Львова Кресовая кавалерийская бригада поступала в подчинение командованию прикрывавшей польскую границу с Силезией и Словакией армии «Лодзь». Для координации железнодорожных перевозок бригады в Львовскую окружную дирекцию государственной железной дороги был направлен адъютант командира бригады Е. Климковский. (Прим. ред.)

17

В конце сентября во Львове генералами Янушайтисом и Борута-Спеховичем был создан подпольный «Комитет, временно заменяющий польское правительство» — первая нелегальная организация, ставившая своей целью возрождение польского государства. «Комитет» распространил несколько сотен листовок, после чего был ликвидирован советскими органами внутренних дел. Несмотря на эффективность действий НКВД, это, конечно, был не конец польского подполья, а только начало. (Прим. ред.)

18

Эта характеристика подтверждается показаниями генерала Андерса. (Прим. ред.)

19

Согласно показаниям Андерса, он был ранен во время стычки с партизанским отрядом из местного населения. (Прим. ред.)

20

Е. Климковскому немного изменила память. На самом деле супруга генерала Андерса Ирена и дочь Анна впервые посетили госпиталь 13 октября. (Прим. ред.)

21

Лозунг «санация» (от лат. sanatio — оздоровление) применительно к политической и экономической жизни страны был выдвинут Ю. Пилсудским при подготовке военного переворота в мае 1926 г. Впоследствии слово «санация» стало общим наименованием режима, существовавшего до 1939 г. (Прим. ред.)

22

Речь идет о руководстве «Союза польских легионеров», объединявшего воинов Польских легионов, организованных во время Первой мировой войны. Председателем Союза являлся главнокомандующий Рыдз-Смиглы. (Прим. ред.)

23

Полковник Раковский впоследствии служил в Польской армии в СССР. (Прим. ред.)

24

Второй отдел польского Генштаба и подчиненные ему 2-е отделы нижестоящих штабов осуществляли разведывательную и контрразведывательную деятельность. В обиходе для обозначения 2-х отделов использовалось слово «двуйка», а их сотрудников называли «двуйкажами». (.Прим. ред.)

25

«Сторонництво Народове» — национал-демократическая партия, выступавшая за государственное строительство с опорой на поляков и католиков, за корпоративизм и против рыночной экономики. Состояла в оппозиции к правительству довоенной Польши. Из обзора, подготовленного НКВД СССР: «По своим общественно-политическим воззрениям национал-демократы почти во всем сходились с германскими национал-социалистами, к деятельности которых они относились с большой симпатией; особенно они восхищались антиеврейской политикой германского правительства. Но вместе с тем эндеки сознавали, что между Польшей и Германией существуют неизгладимые противоречия, и что польская нация должна защищать перед немцами извечную польскую территорию, включая Верхнюю Силезию и Поморье. Даже больше: от немцев надо отнять еще кое-что (территории, заселенные мазурами и кашубами). Данциг тоже должен принадлежать Польше». (Прим. ред.)

26

Подробнее об этой деятельности см. протокол допроса Е. Климковского от 24.04.1941 в Приложении I. (Прим. ред.)

27

Впоследствии «группа молодых» превратилась в якобы разоблаченный 2-м отделом «заговор молодых». (Прим. ред.)

28

Имеется в виду режим, установленный после состоявшегося в мае 1926 г. переворота Пилсудского. (Прим. ред.)

29

Сеть военных подпольных организаций на территории Польши получила наименование «Армия Крайова» лишь в 1942 г. До этого она носила наименование «Союз вооруженной борьбы». (Прим. ред.)

30

Остается совершенно непонятным, чем, кроме политических соображений, руководствовался Сикорский, назначив командующим Краковского округа СВБ находившегося в советском плену генерала. (Прим. ред.)

31

«Большое дело, затеянное маленькой нацией» (франц.)

32

Речь идет о подразделениях, организованных в ходе Первой мировой войны во Франции и Италии. (Прим. ред.)

33

ОЗОН («Обоз с'едочения народовего», Лагерь национального объединения) — политическая организация санационного лагеря, созданная в 1937 г. с целью консолидации народа вокруг маршала Рыдз-Смиглы и лозунга обороны страны. В состав ОЗОН вошли многие политические организации, в том числе упоминавшийся выше «Союз польских легионеров». Советской разведкой характеризовалась как «правящая партия польского фашизма». (Прим. ред.)

34

В ноябре 1939 г. польское эмигрантское правительство объявило войну Советскому Союзу. (Прим. ред.)