Сентябрь

Тридцатого августа 1939 года я приехал во Львов и явился в штаб военных перевозок, который работал уже полным ходом. К сожалению, с первых же минут ощущалась нехватка подвижного состава. Нужно было погрузить большое количество войск. Здесь находились Львовская дивизия и другие части из окрестностей города, которые, как и мы, ждали вагонов от львовской железнодорожной дирекции. Хаос с каждым часом увеличивался, сосредоточение войск в нужных районах из-за недостатка в транспортных средствах задерживалось. Я направлял в части все, что удавалось вырвать, стараясь по мере возможности до предела загружать отправляемые эшелоны[3].

31 августа я поехал дрезиной в Жулкевь.

Здесь господствовал достойный похвалы порядок. 6-й кавалерийский полк, которым командовал кадровый подполковник Стефан Моссор, был полностью готов к отправке, а большая часть его уже даже успела отбыть к месту сосредоточения под Серадз. Всюду чувствовались воля и разум командира. Было видно, что он заранее все продумал и ничего не забыл, сделал все, чтобы полк в полном составе и в назначенное время прибыл в заданный район. В казармах развертывалась лихорадочная работа по приему резервистов и подготовке пополнений.

Из Жулкеви я в тот же день вернулся во Львов, где осуществил погрузку вспомогательных подразделений, приданных бригаде: роты бронемашин и танкеток, а также батареи противовоздушной артиллерии.

До 1 сентября весь необходимый подвижной состав был подан к месту погрузки частей, и эшелоны проследовали к месту назначения. Я сам в ночь с 1 на 2 сентября с последним эшелоном покинул Львов. В дальнейшем, следуя вместе с дивизионом конной артиллерии, погрузившимся в Бродах, мне предстояло присоединиться к штабу бригады под Серадзем.

Накануне отъезда мы пережили первый налет немецких самолетов на город. Около двенадцати часов раздался сигнал воздушной тревоги, и вскоре неподалеку от нас, в районе вокзала, стали слышны глухие звуки взрывов. Изредка доносились голоса нашей противовоздушной артиллерии. Затем мы услышали гул моторов, так хорошо нам знакомый позже, и свист бомб, накрепко врезавшийся в память каждому поляку. Наконец заговорили пулеметы, расположенные на борту самолетов.

Это было странное ощущение. Я впервые видел немецкие «дорнье». Видел, как, блестя на солнце, они описывали круги над городом и почти безнаказанно сбрасывали свой смертоносный груз. Некоторые из этих коршунов отрывались от общей стаи, насчитывавшей более десятка машин, и снизившись, на бреющем полете обстреливали город из пулеметов. Как можно было догадаться, главными объектами этого налета служили вокзал и аэродром. И все же в тот день вокзал почти не пострадал. На аэродром упало несколько бомб, которые также не причинили серьезных повреждений. Налет не казался слишком грозным. Через полчаса был дан отбой воздушной тревоги.

Я пошел в город. Первое, что поразило меня, это вид разрушенных домов на улице Грудецкой, множество выбитых окон и сноровистые действия санитаров, подбиравших раненых. Это были первые раненые, которых я видел, и первая кровь, пролитая за Польшу. Мною овладело чувство ненависти и желание отомстить.

Другие районы города избежали разрушений. Налет был небольшой, паники в городе не было. В основном пострадало гражданское население.

Ночью, а точнее — рано утром 2 сентября, я выехал из Львова. В пути официально узнал из газет о начале войны. 1 сентября на рассвете немцы вторглись в нашу страну, и в тот же день почти над всей Польшей появились неприятельские самолеты. В голове крутился вопрос: а мы? сколько своих самолетов выслали мы против них?

К месту назначения доехали благополучно, без особых приключений, но с большим опозданием. Поезд тащился страшно медленно. Узловые станции были перегружены, забиты железнодорожными составами и войсками. Поезда шли один за другим, а поскольку пути кое-где были повреждены, то и дело возникали заторы. Но и в этих условиях наши железнодорожники — надо отдать им должное — работали удивительно четко и прилагали все усилия к тому, чтобы как можно быстрее пропускать эшелоны.

Дольше всего нам пришлось стоять в Люблине, Варшаве и Лодзи.

В район сосредоточения прибыли 3 сентября, но не утром, как планировалось, а лишь около шести часов вечера[4].

Нас задержали на станции Ласк, где велено было выгружаться. До места назначения оставалось еще сорок километров. Всюду чувствовалась крайняя нервозность, возбуждение, и уже начала проявляться неразбериха. Никто ничего не знал. Никто не мог сколько-нибудь вразумительно проинформировать об обстановке. Я выгрузил свой мотоцикл и доехал наконец до городка Шадек, где в здании начальной школы расположился штаб бригады. Настроение у всех было подавленное, граничившее чуть ли не с паникой. Генерала Пшевлоцкого я не застал — его в первый же день войны отозвали для формирования какой-то группы войск, которой, между прочим, он так никогда и не сформировал. Как я узнал позже, мой генерал, имея на руках письменный приказ о формировании группы, 17 сентября — в погоне за этой именно «группой» — перешел румынскую границу, попутно прихватив в Бродах своих детей.

Командир бригады полковник Ханка-Кулеша после двух дней мужественного и преисполненного воинской доблести командования был снят с должности командующим армией «Лодзь» генералом Руммелем (которому бригада подчинялась) за сдачу немцам мостов на Варте под Серадзем.

Я застал его в тот момент, когда он, вконец сломленный непостижимым ходом событий, одиноко сидел в углу комнаты: беспомощный, непохожий на себя, не знающий, что делать и как распорядиться самим собою. Так после трех дней даже не особенно тяжелых боев выглядел человек, который «собственной грудью должен был прикрывать Польшу». Исчезла его обычная спесь и самоуверенность, и сейчас передо мною был ребенок, который сам не знает, чего хочет. Все старые почитатели его бросили, так как он теперь никому уже не был нужен. Но с какой поразительной быстротой произошла эта метаморфоза! Мне припомнилось его любимое выражение, которое он часто употреблял: «Мы добыли Польшу саблями и саблями ее защитим».

А в это время в подразделениях его бригады суетился новый командир — полковник Ежи Гробицкий.

Сдача немцам мостов на Варте под Серадзем произошла потому, что бригада попросту их плохо укрепила и не удержала отведенного ей для обороны участка. Кроме того, я узнал, что мы отступаем по всему фронту. Немцы нас бьют, и бригада откатывается назад[5].

Трудно было определить, где находились части бригады. Никто не мог сказать этого наверняка. На левом фланге у нас была почти шестидесятикилометровая брешь, через которую немцы могли просочиться в любой момент и в любом направлении, и не было такой силы, которая могла бы им в этом помешать. Где-то на правом фланге оборонялась 10-я пехотная дивизия. Но связь с нею была потеряна, так что вообще было неизвестно, где она в настоящее время находится. Поэтому полковник Гробицкий приказал мне немедленно отправиться в 10-ю пехотную дивизию, отыскать ее командира, доложить о положении бригады, а также сообщить, что наша бригада сосредоточивается в районе Шадека. Из штаба дивизии я обязан был привезти данные о ее дислокации, а также наметки командира дивизии о возможных действиях на следующий день.

Я сел на мотоцикл и поехал в сторону передовой, на участок, где должна была находиться упомянутая дивизия.

Был приятный тихий вечер, около девяти часов.

Предусмотрительно я прихватил с собой несколько гранат. Водителя тоже вооружил. Это был замечательный парень, разбитной малый из-под Львова, который уже возил меня по Львову и вместе со мною прибыл в бригаду. Он очень обрадовался нашей первой поездке на фронт.

Дивизия была выдвинута далеко вперед. После получаса езды уже почувствовалось, что мы попали в район боевых действий. Шоссе было испещрено множеством воронок, безлюдные деревни производили впечатление вымерших, нигде не видно было ни одной живой души. Царила полная тишина.

Время от времени навстречу нам попадались какие-то армейские части, которые или стояли на месте, или двигались в обратном нашему направлении. Это были малочисленные подразделения разыскиваемой мною 10-й дивизии. Но где находились штаб и командование дивизии, никто сказать не мог. Мы приближались к линии фронта. Впереди на горизонте виднелось лишь зарево пожаров. На горизонте, сколько видел глаз, все было охвачено огнем. Несколько деревень превратилось в море ослепительного бушующего пламени. Людей нигде не было видно. Мы подъехали к месту одного из пожаров так близко, что уже отчетливо можно было видеть отдельные дома и слышать грохот, с которым рушились перекрытия, выбрасывая в небо снопы искр. Дальше мы продвигались вперед очень медленно, настороженно всматриваясь в окружающую темноту, так как знали, что где-то здесь неподалеку должны находиться наши части. И действительно, через несколько минут нас на каком-то перекрестке задержала одна из пехотных рот 10-й дивизии. Командир роты объяснил, что командир дивизии находится в нескольких километрах, в одной из соседних деревень — на фольварке. Чтобы нам не пришлось больше блуждать, он дал мне связного, севшего с нами на мотоцикл. После двадцатиминутной езды по проселочным дорогам и каким-то перелескам мы добрались до довольно большой, но совершенно безлюдной деревни; население, прихватив свой скарб, убежало в ближайшие леса или еще дальше на восток, вглубь Польши. А вскоре невдалеке показался и фольварк, где расположилось командование дивизии.

Это была довольно большая усадьба, целиком погруженная в темноту. Никаких караулов, никаких постов. Такое пренебрежение опасностью меня поразило. В сенях горела маленькая лампа, на полу лежало несколько солдат, вероятно, связные, которые на вопрос, здесь ли командование дивизии, ответили утвердительно и указали на закрытую комнату. Я постучал и, не дожидаясь разрешения, отворил дверь. В комнате царил страшный беспорядок. Несколько офицеров спали на полу, другие — на каких-то диванах. Стол освещала такая же, как в сенях, керосиновая лампочка. За столом над оперативными картами склонилось несколько офицеров, среди них один в чине генерала. Это был бригадный генерал Диндорф-Анкович, командир 10-й пехотной дивизии. На всех лицах проступало какое-то отупение, чувствовалась огромная усталость. Я знал, что дивизия сражалась замечательно, но в боях была совершенно одинокой и, действуя против многократно превосходящих сил противника, вынуждена была отступать. На лице генерала лежала печать глубокой озабоченности, а в потухшем взгляде сквозило сильное переутомление.

Я представился генералу. На какой-то момент он оживился, обрадовался установлению связи с бригадой. Было видно, что это один из тех командиров, которые хотели сражаться и умели командовать, но все несчастье заключалось в том, что командовать было некем. Дивизия, командиром которой был Диндорф-Анкович, в течение трех дней вела беспрерывные бои с численно превосходившим противником, и последние ее резервы иссякли. Оборонялась остатками сил, и никто ее не сменял. А в это время враг бросал в бой все новые и новые части, воевал армией свежей и отдохнувшей[6]. Командир дивизии еще точно не представлял, что будет делать дальше. Он получил от командования армии приказ продолжать оборону, но не имел возможностей для его выполнения. Не был осведомлен о положении собственной дивизии, так как не имел точных данных, где находятся его части и в каком они состоянии. Не был осведомлен о продвижении противника, знал лишь, что силы немцев огромны и они напирают со всех сторон. Не располагал силами для сопротивления, да к тому же и сам находился в окружении. Наконец, после долгого размышления, он сказал, что с рассветом начнет отступление по направлению к Шадеку, то есть туда, где находилось командование моей бригады. Просил, чтобы бригада поддерживала с ним связь.

Обратный путь удалось проделать значительно быстрее, так что около двух часов ночи я уже вернулся в бригаду. Доложил полковнику Гробицкому обо всем виденном в дороге и в 10-й пехотной дивизии, а также о том, что намеревался предпринять командир этой дивизии.

Командование бригады через несколько часов собиралось еще на десяток километров отойти в направлении Серадза. На этом участке пока сохранялось спокойствие, так как немцы вперед не продвигались. Положение бригады было неясным.

В восемь часов утра мы прибыли в новую штаб-квартиру, расположенную в небольшом лесочке в какой-то незнакомой местности, и только отсюда начались поиски подразделений бригады, о местонахождении которых до сих пор никто ничего не знал. Единственной частью, с которой поддерживалась связь, был 6-й кавалерийский полк. Да и здесь, впрочем, связь сохранилась не по воле командования бригады, а благодаря усилиям командира полка подполковника Моссора, который сам об этом побеспокоился и прислал в бригаду своего офицера связи[7].

4 сентября около одиннадцати часов меня направили в Лодзь, в штаб армии генерала Руммеля за инструкциями, ибо связь с армией отсутствовала. Уже в течение нескольких дней мы не получали никаких приказов и не знали, что делать дальше. Одновременно начали ощущать недостаток в боеприпасах, продовольствии и фураже, хотя последним обеспечивались на месте.

Итак, я снова сел на мотоцикл и поехал — на этот раз в Лодзь. Дорога проходила через Шадек, который несколько часов тому назад мы оставили. Оказывается, час назад на этот городок был совершен большой налет авиации, и теперь он издали напоминал пылающий факел. Школа, служившая нам местом расквартирования, была разбомблена: видимо, немцы знали, что там располагался какой-то штаб. Большинство домов лежало в развалинах. Улицы были усеяны трупами, в основном — женщин и детей. На дороге валялось множество пораженных осколками лошадей. Никто не занимался ни убитыми, ни ранеными. Человеческих и лошадиных трупов встречалось все больше. Я стискивал зубы в бессильной злобе, сознавая свою полную беспомощность.

В этих условиях полное молчание вышестоящего начальства приводило в состояние не только недоумения, но прямо-таки негодования. За четыре дня ни одного приказа от верховного командования и ни одного приказа от командующего армией!

Дорога, ведущая в Лодзь, была забита всеми видами шоссейного транспорта, военного и гражданского, машинами и повозками, переполненными домашним скарбом. Толпы крестьян убегали от приближающегося врага. Люди шли за армейскими колоннами, не ведая куда и зачем. За телегами брели лошади, коровы, телята, стада свиней. Все это сбивалось в кучи, до невозможности загромождая дорогу. Люди плакали и возмущались, особенно когда проходили мимо солдат. Паника была всеобщей. Кроме того, на шоссе было полно солдат-одиночек и небольших групп людей непонятной принадлежности — не то военных, не то гражданских, еще не мобилизованных, но приписанных, которые спешили догнать свои части. Эти последние были, как и солдаты, вооружены винтовками. Все они, собственно говоря, блуждали. Отстали от своих подразделений и теперь не знали, куда идти и что делать. Не было никого, кто бы мог дать им какое-то указание. Они чувствовали, что являются лишь обузой для этого странного командования, которое не нуждалось в солдате, рвущемся в бой. Сколько же боли и горечи выражали их взгляды, сколько немого укора чувствовалось в них! Никогда не поймет этого тот, кто не видел тогда, как голодные и измученные, шли и шли они вперед, только бы пробиться к своим, влиться в свои части, шли с одним лишь желанием — лишь бы кто-нибудь повел их на врага.

К трем часам дня мы приехали в Лодзь, где я разыскал штаб армии генерала Руммеля, разместившийся в нескольких километрах от города (в Радогощи), в каком-то дворце посреди большого старинного парка. Здесь царили тишина и спокойствие. Никакой охраны и в помине не было. Подобную преступную беспечность наших штабов и командующих можно было наблюдать на протяжении всей кампании. Какой-нибудь небольшой вражеский патруль или диверсионный отряд местных немцев мог, как котят, повытаскивать наших командиров из постелей, попросту ликвидировать их, захватить оперативные планы и приказы, и никто этому не воспрепятствовал бы, а может быть, даже никто об этом и не узнал бы.

Штаб армии Руммеля занимал весь обширный дворец. Здесь были расквартированы офицеры и обслуживающий персонал. Здесь же находились столовая и солдатские лавочки, а перед зданием в парке стояло много различных грузовых и легковых автомобилей, санитарных машин, мотоциклов и т. д.

В штабе очень трудно было сориентироваться, узнать, где что помещается и как кого найти. Можно было сколько угодно ходить по лабиринту залов, не рискуя быть кем-либо задержанным. Поэтому я довольно долго блуждал в поисках оперативного отдела. Наконец мне дали солдата-посыльного. Он подвел меня к двери, на которой виднелась надпись: «3-й отдел штаба». В комнате находилось несколько офицеров, среди них хорошо мне знакомый майор И., мой недавний инструктор и наставник по Высшей военной школе. На стенах — множество карт с прикрепленными флажками, которые должны были отмечать движение и концентрацию войск, как своих, так и неприятельских. На столе лежали кальки, красиво раскрашенные в голубой и красный цвета, со стройно расставленными черточками, кружками и другими знаками. Это создавало видимость образцового порядка.

Майор И. подбежал ко мне с радостным возгласом: «Ну вот, видите, у нас война, настоящая война, не на бумаге! Прошу вас посмотреть вот сюда». И он указал на линию фронта, которая, впрочем, была уже устаревшей, ибо ни 10-я пехотная дивизия, ни наша бригада уже не занимали отмеченных штабом на карте рубежей. Эти соединения отошли на много километров в тыл.

Я был просто поражен полным отсутствием резервов. С горечью высказал предположение, что армия не сможет помочь 10-й дивизии, которая в течение двух дней ведет тяжелые оборонительные бои и в настоящее время проходит через городок Шадек. Воинственная мина на лице майора сразу поблекла[8]. Обмен мнениями о положении на фронте был прерван воздушной тревогой. Страх, охвативший майора, был так велик, что поистине поверг меня в недоумение.

Я вышел из комнаты. Ни одной живой души. Все куда-то исчезли, оставив на столах приказы, донесения, инструкции и шифры. Оставили все то, что должно было, как материал совершенно секретный, находиться под замком. Через разбитые окна врывался ветер и спокойно гулял по помещению, разбрасывая бумаги по углам. Я вышел в парк, где часть офицеров и унтер-офицеров вместе со случайными, вроде меня, посетителями, оказавшимися в это время в штабе, стояли под огромными деревьями и наблюдали за налетом. Среди них я, к удивлению своему, увидел старого товарища по гимназии — поручика Станислава Войцешку, который теперь служил в бронетанковых войсках. Спасаясь от налета вражеской авиации, он с несколькими бронемашинами тоже укрылся в парке.

— Как живешь, дружище? — обратился я к Войцешке.

— Я-то живу хорошо, но ты посмотри сюда, — он показал рукой на город, где видны были огромные клубы дыма. — Кажется, немцы подожгли бензохранилища и какие-то предприятия около вокзала.

— Ты давно в Лодзи? — спросил я его.

— Недавно.

— А налеты часто бывают?

— Ежедневно, а то и по нескольку раз в сутки, но до сих пор особого ущерба не причиняли.

— А что еще слышно?

— Англия и Франция объявили Германии войну. Как будто даже линия Зигфрида уже прорвана. Бьют немцев на западе. Сегодня наши разбомбили Берлин, говорят, весь лежит в развалинах.

Я чувствовал, что это неправда, однако и сам очень хотел поверить услышанному. Схватил Сташека в объятия и начал целовать, страстно желая внушить себе самому, что есть чему радоваться[9].

Когда налет закончился, я снова пошел искать начальство. Блуждая по коридорам, наткнулся на полковника Прагловского, начальника штаба армии «Лодзь». Он спокойно выслушал меня, а затем предложил вернуться в бригаду, заверив, что необходимые приказы и распоряжения будут высланы, как только армия получит инструкции от главного командования[10].

Возвращаясь, я не мог не заметить, что обстановка на дорогах стала еще хуже, чем утром. Все дороги были до предела забиты людскими массами, тащившими свое имущество на себе и на телегах. В общей толпе брели также группы солдат и полицейских.

Штаб бригады, куда мне удалось вернуться до наступления сумерек, я застал уже на новом месте. Бригада продолжала отступать. На этот раз уже без всякого соприкосновения с противником, а лишь в результате сложившейся общей обстановки, в частности, отхода 10-й дивизии. Наконец-то отыскались все полки бригады. Они получили приказ отойти на новые рубежи — в район, находившийся в тридцати километрах дальше на восток, где должны были ждать новых распоряжений.

К сожалению, приказы из армии так и не поступили. Собственно, и фронта уже не было. Все откатывалось назад. Отступали и мы. Никто не мог дать себе отчета в том, что, собственно говоря, происходит. Никакие известия до нас не доходили. Связь с армией по-прежнему отсутствовала.

6 сентября вблизи Бжезин под Лодзью вдруг пронесся слух, будто немцы окружают нас и их передовые части уже совсем близко. Сразу же началась паника и, как следствие, разнобой в отдаче приказов. Полковник Гробицкий вызвал к себе подполковника Моссора, который со своим полком всегда находился у него под рукой, и отдал ему следующий приказ:

— Господин подполковник, бригада будет продвигаться в направлении Варшавы (карт не было). Вам же надлежит остаться со своим полком у этого пересечения дорог с целью задержать наступающего противника. Вы должны продержаться здесь до вечера (было 10 часов утра), даже если бы вам самим вместе со всем полком придется погибнуть, иначе бригаду не спасти.

Подполковник Моссор в ответ лишь одобрительно кивал головой, как бы говоря: «Ну что ж, тяжело, но приказ есть приказ». Он действительно остановился со своим полком, и с тех пор об этом полку мы ничего не знали до конца войны. Ходил слух, что отважный командир довел свой полк до Варшавы и даже принимал участие в обороне столицы[11].

В это время произошел незначительный, но неприятный и, к сожалению, характерный эпизод. Как я уже говорил, по армии пополз никем не проверенный слух, будто нас настигают немцы и их мотоциклисты вот-вот должны появиться у нас за спиной. Начальник штаба бригады подполковник Витковский решил лично проверить достоверность слуха, убедиться, сколько в этом слухе правды. В сопровождении одного улана он на мотоцикле поехал в направлении, откуда ожидался противник.

Мы стояли в деревне, а за изгородью у самого шоссе была установлена противотанковая пушчонка. Обслуживавшие ее уланы хорошо видели, как подполковник Витковский уезжал, а их командир перед этим лично с ним разговаривал. И вот через несколько минут нас поднял на ноги внезапный выстрел из нашей пушки. Но так как до перестрелки дело не дошло, мы тотчас успокоились, не придав никакого значения одиночному выстрелу, столь обычному на войне. Однако вскоре к нам подъехал на лошади Витковский, весь залитый кровью и едва державшийся в седле. На вопрос, что произошло, подполковник рассказал, что, когда он возвращался, в него с расстояния каких-нибудь трехсот шагов выстрелили из злополучной пушки. Выстрел оказался настолько метким, что снарядом водителю мотоцикла оторвало голову, а улану, сидевшему за ним, этим же снарядом пробило грудь. Подполковник же, сидевший в коляске, вместе с мотоциклом упал в ров, расшибся, ободрал лицо и вывихнул руку. Когда он выкарабкался и стал пробираться обратно в сторону деревни, уланы узнали его и дали лошадь, на которой он и приехал к нам.

О противнике сведений Витковскому собрать не удалось, а шоссе в том направлении, откуда немцы могли появиться, было свободно на протяжении многих километров. Доложив об этом командиру бригады, подполковник отправился в госпиталь в Варшаву. А тех двоих наскоро похоронили.

Бригада начала отходить, ускоренным маршем двигаясь к Варшаве. Приказы свыше до нас так и не доходили. А ждали их с нетерпением как в армии, так и в бригаде, ждали, не проявляя при этом никакой собственной инициативы, никакой предприимчивости, ни малейшего действия, продиктованного требованием обстановки. Царила полная апатия.

Между тем возможностей драться и уничтожать врага было немало. Хорошо помню, как мы проходили через Кампиноскую пущу. Буквально тыс. хорошо вооруженных солдат совершенно бесцельно бродили по ее зарослям. Сама собой напрашивалась мысль использовать их для боев в лесу, для устройства засад и партизанских действий в тылу врага в широком масштабе. Можно было создать буквально тыс. очагов сопротивления, нападать на врага врасплох. Вся территория между Вартой и Вислой могла стать единой огромной сетью смертоносных ловушек для врага. Наша полумиллионная армия, использованная в этом районе для партизанской борьбы, была бы в состоянии нанести немцам неизмеримо большие потери — и притом при меньшем количестве жертв со своей стороны — чем это имело место фактически.

Об этом я говорил командиру 22-го уланского полка подполковнику Плонке, с которым несколько часов мы ехали рядом на лошадях как раз через леса и перелески Кампиноской пущи. Увы, на него мои слова не произвели никакого впечатления. В ответ он лишь твердил: «У нас нет приказа, мы должны спешить в Варшаву, а кроме того, мы не можем допустить, чтобы нас опередили и окружили».

Не дать себя опередить, окружить — это была какая-то мания, какой-то психоз, парализовавший умы и души наших командиров и заслонивший собою все остальное на свете.

Словом, происходило соревнование с немецкими бронетанковыми частями, кто скорее достигнет Варшавы— они или мы. Никто не думал о том, чтобы задержать врага хотя бы на несколько часов, если не на несколько дней или дольше.

В Варшаву, как можно скорее в Варшаву!

8 сентября мы через Модлин прибыли в Отвоцк. Штаб бригады разместился в пансионате посреди замечательного соснового парка. Здесь бригада наконец получила долгожданный приказ, в соответствии с которым она придавалась группе генерала Андерса.

А между тем состояние бригады было плачевным. Фактически она перестала существовать и числилась лишь на бумаге да в воспоминаниях. 1 сентября она вступила в бой в составе четырех кавалерийских полков, дивизиона конной артиллерии (четыре батареи), бронетанковой роты, зенитной батареи, разведывательного эскадрона и эскадрона связи. Это была крупная, хорошо вооруженная и оснащенная боевая единица.

Но уже после двух дней не очень тяжелых боев и после нескольких дней марша без сражений и даже без соприкосновения с противником от нашего замечательного боевого соединения в результате неумелых действий его командира почти ничего не осталось. Бригада буквально развалилась и рассыпалась. Я особо подчеркиваю при этом — без каких-либо боев с немцами! Даже самолеты нам не очень-то досаждали. Только один раз — около Скерневиц — мы стали объектом небольшого налета, причем мы не понесли никаких потерь.

В Отвоцке всю бригаду представляли восемь офицеров командования (в том числе командир бригады полковник Гробицкий, поручик Зигмунт Янке, ротмистр Скорупка и я в качестве квартирмейстера), несколько офицеров запаса и небольшое число унтер-офицеров. Из средств передвижения уцелели два легковых автомобиля и несколько десятков лошадей.

От 20-го уланского полка остался только один взвод в составе тридцати конников. Остальные потерялись где-то в пути. 6-го кавалерийского полка вообще не существовало — он остался на месте, получив задачу прикрывать наш отход. Из состава 22-го полка уцелел неполный эскадрон. 1-й кавалерийский полк КОП[12] вообще невозможно было разыскать, от дивизиона конной артиллерии, от бронемашин и зенитной батареи не осталось и следа. То же самое произошло с эскадронами связи и разведывательным, которые пропали неизвестно куда и когда. Принимались меры к розыску 1-го полка КОП. У нас имелись непроверенные данные, что он находится где-то недалеко. В таком плачевном состоянии мы вскоре были включены в группу генерала Андерса.

«Оперативная группа» Андерса, перед которой была поставлена задача оборонять Вислу южнее Варшавы, собственно говоря, никогда до конца так и не была сформирована. Группа фактически состояла из Барановичской кавалерийской бригады, командиром которой являлся Андерс, Волынской кавалерийской бригады (командир — полковник Филипович), а также несуществующей Кресовой бригады полковника Гробицкого. Штаб оперативной группы во главе с Андерсом находился под Вянзовной.

12-го утром наша бригада получила приказ прикрывать тыл группы Андерса, которая должна была нанести удар по Минську-Мазовецки и одновременно оборонять Вислу под Отвоцком. Но те, кто отдавал приказ, упустили из виду одну деталь, — забыли, что бригады практически не существует.

Выполнение приказа выглядело так: все, что было способно двигаться, было сведено в походную колонну, которой с небольшим интервалом надлежало следовать по шоссе за частями, имевшими задачу осуществить удар по Минську-Мазовецки. Около 22 часов того же дня мы тронулись все вместе, единой и единственной колонной в составе двух легковых автомобилей, одного военного вездехода, одной грузовой автомашины и около ста всадников. Чуть поодаль за нами следовали тридцать конных повозок бригады. Общее направление движения — за группой генерала Андерса.

Вылазка в направлении Минська-Мазовецки полностью провалилась[13].

Мы вынуждены были отступать на Люблин. Хаос на дорогах царил невероятный. Наступившая ночь еще больше затрудняла какое бы то ни было передвижение. Колонны походили на сплетенные тела огромных ужей, конвульсивно вздрагивающих в безуспешных попытках сдвинуться в какую-либо сторону. Транспортные средства забили не только шоссе, но и обочины. Путь отступления был отмечен опрокинутыми машинами, перевернутыми телегами, изломанными колесами. Колонны шли в разных направлениях, и никто не знал, куда и зачем. Часто было неизвестно, где конец одной, а где начало другой. Командиров нигде не было видно, компактных войсковых частей — тоже. Только обозы и обозы, машины и повозки всевозможных видов и назначения. Бесконечный поток, которому, казалось, нет конца. О какой-либо организованности движения не могло быть и речи. Приказы по-прежнему не приходили.

В такой обстановке я потерял остатки группы и с трудом, часто сворачивая в поле, добрался наконец до Гарволина, который превратился в сплошное море огня. В свете пожаров, особенно ярких на фоне темной ночи, виднелись сотни двигающихся мужчин, женщин, стариков, детей, телеги, лошади, коровы, овцы. Все это пыталось пробиваться в различных направлениях, поднимало невообразимый шум и гам. Выли и лаяли собаки, мычали коровы, блеяли овцы, ржали лошади, кричали и метались обезумевшие люди с красными от огня лицами.

О проезде через Гарволин не могло быть и речи. Пришлось отъехать на несколько километров от города и остановиться прямо в поле на стерне, невдалеке от шоссе. Нужно было переждать, пока этот поток людей и транспортных средств удалится в одну или в другую сторону. Так я дождался рассвета. Утром на шоссе стало немного свободнее, а главное, улучшилась видимость. В воздух все еще поднимались клубы дыма, стоял запах гари, но пожар уже утих, поглотив все, что было подвластно огню.

Я приехал в Гарволин и увидел страшную картину. Города попросту не существовало. Остовы домов, руины и еще дымящиеся развалины. Нигде ни души. Проехал в казармы за городом. Застал там нескольких офицеров и два-три десятка солдат. От них узнал, что всем надлежит следовать на Люблин, так как там должна быть сформирована новая ударная армия генерала Домб-Бернацкого.

О группе генерала Андерса никто ничего не слышал. Кое-кто утверждал, что кавалерия получила приказ отступать на Парчев. Я поехал в сторону Люблина. Вся дорога Гарволин — Люблин была забита людьми. Шло гражданское население со своим имуществом, молодые добровольцы и мобилизованные. Вместе с ними двигались небольшие группки военных, пробиравшихся вперед пешком, на телегах, иногда в автомобилях или верхом. Время от времени попадались отдельные орудия и даже целые батареи. Около шоссе валялось множество убитых лошадей, сломанных телег и опрокинутых автомашин.

Вдруг появился немецкий самолет, который начал пикировать и обстреливать шоссе из пулемета. Какие-то обезумевшие лошади в разъяренном галопе понесли одинокое орудие серединой дороги. В следующее мгновение «взбесившееся» орудие зацепило боком мой автомобиль и тут же опрокинуло его в ров. Вместе с шофером мы кое-как выкарабкались из-под машины, подняли ее и поставили вновь на шоссе. Оказалось, что мотор не был поврежден, вырваны лишь дверцы и погнуты крылья. Таким образом, мы могли следовать дальше. Я стал вглядываться, пытаясь увидеть, что же произошло с орудием. Невдалеке, метрах в ста от нас, на шоссе образовалось настоящее столпотворение. Видимо, раненые лошади упали, а другие не могли высвободиться из упряжки, тем более что их всей своей тяжестью придавило орудие. Проходившие мимо люди стали обрубать упряжь и освобождать бедных животных. Не теряя больше времени на созерцание разыгравшейся сцены, я поехал дальше и в тот же день под вечер добрался до Люблина.

Тут я увидел знакомую картину: улицы, казармы, весь город и даже окрестности забиты войсками. Найти кого-либо почти невозможно, тем более что учреждения уже закрыты и справиться просто не у кого. Пришлось дожидаться утра.

Утром в казармах от каких-то офицеров узнал, что Люблин должен быть эвакуирован и все войска покинут город, а гражданские и военные власти это уже сделали.

Было 14 сентября 1939 года.

Об ударной группе Домб-Бернацкого, которая должна была формироваться в Люблине, никто ничего не знал, а самого генерала в Люблине не было.

Массы солдат блуждали без командиров, не зная, что делать. В качестве ближайшего ориентировочного направления почти все, с кем мне приходилось разговаривать, называли Хелм-Влодаву. И сколько я ни спрашивал о кавалерии и о группе Андерса, слышал один и тот же ответ: «Держи курс на Влодаву». Мне не оставалось ничего иного, как направиться в эту самую Влодаву, новую Мекку, куда сейчас устремлялось все и вся.

Положение на дорогах было такое же, как под Лодзью, Варшавой или Люблином. Толпы беженцев, массы беспорядочно бредущих солдат — отличнейшая цель для «дорнье» и «мессершмиттов», которые безнаказанно сеяли вокруг смерть и опустошение, а прежде всего панику и неразбериху.

До Влодавы добрался к четырем часам дня 15 сентября.

Военных здесь было как муравьев, а хаос и беспорядок царили еще больше, чем в каком-либо другом месте. Никто не командовал, не отдавал приказов, не знал обстановки. Никто не имел никакого представления о том, что делать дальше, а главное — и это было самым тяжким — никто не старался овладеть положением на месте. Единственное, что мне удалось узнать: группа генерала Андерса находится в ближайших лесах, а Восточная бригада, которой командовал полковник Гробицкий, совсем рядом, в какой-то деревне. Мне даже сообщили предполагаемое название местности.

Такие сведения удавалось получать от знакомых и случайно встречавшихся офицеров, которые, разыскивая свои части, попутно узнавали о других и таким образом приблизительно ориентировались, кто где находится.

Осмотревшись в городе, я решил, чтобы не возвращаться в бригаду с пустыми руками, собрать какое-то количество солдат. Мне ведь было известно, что бригада фактически рассыпалась, а тут солдат всюду полно. С этой целью я вернулся в район Хелма и у люблинского шоссе начал задерживать небольшие группки и отдельных уланов, отбившихся от своих подразделений. Через несколько часов набрал уже около сотни человек. Разделил их на взводы, приказал приготовить обед в случайно приобретенной полевой кухне, расседлать и покормить лошадей. Видя организованную часть, к нам все больше стало приставать солдат. Стоило предложить какому-нибудь «бродяге» присоединиться к нам, и он с радостью соглашался.

Так я обзавелся двумя небольшими противотанковыми орудиями, двумя крупнокалиберными пулеметами и походной кухней.

Совсем немного времени понадобилось мне, чтобы сколотить подразделение, состоявшее из ста двадцати конных уланов, восьмидесяти самокатчиков и нескольких пулеметных и артиллерийских расчетов.

На рассвете следующего дня я во главе своего нового подразделения отправился в путь с твердым намерением разыскать группу Андерса и бригаду. В одной из деревень, через которую мы проезжали, я наткнулся на Гробицкого.

Полковник вместе с поручиком Янке сидел в саду у одного из домишек. Увидев меня, он очень обрадовался, выбежал на дорогу, приветствуя издалека и крича; он думал, что немцы взяли меня под Гарволином в плен. Я доложил, что веду солдат в бригаду для ее усиления. В потухших глазах полковника я заметил блеск. Его сгорбившаяся фигура распрямилась. Он снова почувствовал себя командиром — ведь теперь он имел солдат.

Как оказалось, бригада в тот момент состояла из трех офицеров: полковника Гробицкого, ротмистра Скорупки и поручика Янке, нескольких уланов, одной автомашины и пяти повозок. Следовательно, приведенный мною отряд являл собою в тех условиях небывалую силу, поистине недостижимую мечту командира бригады.

В тот же день я представлялся в штабе генерала Андерса, где от моих добрых друзей ротмистра Кучинского и поручика Кедача узнал много неприятных вещей. Они сообщили мне, что как будто есть приказ о движении к румынской или к венгерской границе и даже о переходе через нее, что правительство и Верховный Главнокомандующий покинули Варшаву и никто не владеет обстановкой[14]. Говорили, что Андерс совершенно потерял голову, не хочет сражаться, а старается сторонкой, избегая всякой возможности встречи с противником, как можно быстрее пробраться в Венгрию. Говорили о том, что единственным человеком, который думает и работает за всех, является майор Адам Солтан, начальник штаба Андерса, и что если бы не он, то от всей группы и следа не осталось бы.

Проходили дни. Наша группировка продвигалась к югу. Примерно 21 сентября мы оказались в Грабовских лесах около Замосцья. Шли проселочными, глухими дорогами. Никто на нас не нападал. Противника не было видно, даже немецкие летчики оставили нас в покое.

Андерс приказал бросить весь обоз, все, что могло затруднить движение наших частей, даже походные кухни и повозки с боеприпасами. Солдат должен был взять с собой только то, что может унести на себе или увезти на своей лошади. Таким способом предполагалось укоротить отступающие колонны и облегчить переход через границу.

Глухой болью отдавались в нас такие распоряжения. Было совершенно ясно, что уже ничего не делалось для организации отпора немцам. Информация не поступала, и мы, отрезанные от внешнего мира, не знали, что вокруг нас происходит. Доходили лишь неясные вести, будто Красная Армия вошла на территорию Польши. Никто, однако, не знал точно, правда ли это, а если да, то с какой целью. Ходили самые фантастические слухи.

Таково было состояние нашего духа и нашей организации, когда 22 или 23 сентября под Замосцьем нам преградили дорогу немцы. Части Андерса вынуждены были с боем пробиваться на Красныбруд.

Генерал вызвал меня и приказал продвигаться в нескольких километрах за ним, прикрывая его главные силы с тыла. Задача неясная, карт нет, и никаких больше уточнений к приказу. Мне даже не указали, на каком фронте я должен был прикрывать отступающие главные силы группы. Средств связи, кроме конного посыльного и, возможно, самокатчика, никаких. Видно было, что генерал и не мог уточнить своего приказа, ибо сам не знал обстановки, в какой находились он и подчиненные ему части. Вместо разъяснений он в заключение порекомендовал мне ориентироваться по своему усмотрению и действовать, исходя из конкретных условий.

Я собрал солдат, разделил их на отделения и стал ждать, пока двинутся главные силы. Мы находились в лесу, который обстреливала немецкая артиллерия. Снаряды с глухим шумом падали в густые заросли, внося замешательство. Разрывались, ударяясь о деревья, но нам особого вреда не причиняли. Лишь в 19-м уланском полку было ранено несколько лошадей. Мы продолжали двигаться вперед. Появились раненые. А поскольку перевязочных пунктов не было, раненый солдат был предоставлен сам себе или его оставляли на попечение и добрую волю местных жителей.

В каком-то доме у дороги мы соорудили нечто вроде приемного пункта, где раненые могли хоть немного отдохнуть, сделать себе перевязку. Кроме того, здесь мы могли дать им горячего чаю из нашей походной кухни.

* * *

…Я продолжал продвигаться вперед, стараясь через связных поддерживать связь с главными силами. Под вечер стрельба утихла, а ночью установилась полная тишина. Догнать своих я не мог. Всякая связь с ними прекратилась. Стало попадаться много всадников, едущих нам навстречу. От них я узнал, что группа перестала существовать, рассеявшись под Красныбрудом. Андерс хотел издать приказ о том, чтобы каждый солдат по своему усмотрению пробирался в Венгрию или Румынию, куда и он сам направлялся[15]. Однако большинство людей в его частях предпочитали остаться в Польше. Многие совершенно недвусмысленно заявляли о своем желании возвратиться в Варшаву, о которой было известно, что она сражается.

На рассвете мы вышли из леса. Подходивший к деревне патруль был встречен огнем. В деревне находились немцы. Поручик Хвалек со спешенными самокатчиками решительно атаковал деревню, показав чудеса храбрости. Захватил половину ее. Его действия мы поддерживали огнем пулеметов и противотанковых пушек. Однако немцы, получив подкрепление, вынудили нас отступить к лесу, где к нам присоединился какой-то артиллерийский офицер с двумя 75-миллиметровыми орудиями. Пришлось укрыться в лесной чаще. Здесь решили переждать. Замаскировали свою артиллерию и пулеметы. Солдаты посменно отдыхали. Был замечательный, погожий день. Кругом царили тишина и ничем не нарушаемый покой.

Однако уже через несколько часов наш отдых был прерван. Из деревни, находившейся в двух километрах от нас, показалась немецкая моторизованная колонна. Она, видимо, ничего не опасалась, ибо двигалась без всякого боевого охранения. Перед колонной ехали только четыре мотоциклиста и одна бронемашина, а за ними, на расстоянии каких-нибудь двухсот метров, два легковых автомобиля. Еще на полкилометра сзади — колонна грузовых автомашин с пехотой. Замечательный объект для нападения. Уланы застыли в ожидании. Все наше оружие мы навели на эту колонну. Противотанковой пушкой взяли на прицел бронемашину. Я лег за ручной пулемет и запретил стрелять, пока сам не открою огонь. Очень боялся, чтобы кто-либо из уланов, не выдержав нервного напряжения, не начал стрелять преждевременно: он мог вспугнуть немцев и выдать засаду. Сердце стучало как никогда. Впервые в этой войне я так близко встретился с немцами. Ждал терпеливо, секунды казались часами. Разрешил группе самокатчиков подойти к нам на расстояние каких-либо двухсот метров и только тогда нажал на спусковой крючок. Помню, что оторвался от пулемета лишь тогда, когда магазинная коробка оказалась пустой. Весь лес задрожал и вдруг ожил. Немцы были застигнуты врасплох. Бронемашина, пораженная метким выстрелом, свалилась в ров. Один легковой автомобиль горел, а второй опрокинулся. Мотоциклисты повернули обратно, но далеко не уехали. Наши две пушки били вдоль дороги по колонне. Станковые и ручные пулеметы открыли огонь по поспешно разгружавшейся немецкой пехоте. Большинство машин вражеской колонны было разбито. Немцы суетились около них, вытаскивая пулеметы и минометы. Потом начали наступление на лесок, но, прижатые нашим огнем, залегли в поле.

Так мы держались около часа. Затем из деревни откликнулись немецкие пулеметы — их огонь нас не достигал. Однако уже через несколько минут перешел в наступление батальон немецкой пехоты. Нужно было уходить. У нас не было ни одного убитого, лишь несколько легкораненых, которых я приказал поместить на телеги. Скоро все было приведено в полную готовность, и мы под прикрытием леса благополучно оторвались от наседавшего противника.

Скрываясь по лесам и ведя бои, где удавалось, мы продержались до 29 сентября. К этому времени у нас кончились боеприпасы, велосипеды были поломаны, большинство лошадей хромало. Людей убывало тоже с каждым днем. Мы были измучены и голодны. 29-го вечером уничтожили все свои орудия и пулеметы. Я разбил солдат на мелкие группки, чтобы они без потерь смогли вернуться к себе домой.

Мы уже знали, что Красная Армия вступила на территорию Польши. До нас доходили слухи, что наши части ею разоружаются и распускаются по домам[16].

В ночь с 29 на 30 сентября, помолившись и еще раз прочитав текст присяги, мы сердечно распрощались. Момент был торжественный, но печальный и мучительный.

Каждый пошел в свою сторону. Мы знали, что боевые действия для нас в Польше кончились. Тем не менее все отдавали себе отчет в том, что это еще не конец, что война еще продолжается и наш долг еще не выполнен.

Я с несколькими уланами двинулся на Сокаль, а оттуда направился во Львов. По дороге нам встречались советские войска. Они нас не задерживали, и мы продолжали идти спокойно. В пути попадались такие же группки, как наша. Иногда мы с ними объединялись, иногда только обменивались советами или замечаниями…

Печальное то было время. Куда ни бросишь взгляд — пепелища и руины. В душе каждого — скорбь и безграничное отчаяние, порожденные сознанием невозможности оказать сопротивление из-за отсутствия оружия, руководства…

После нескольких дней странствий, не раз подсаживаясь на крестьянскую телегу, а иногда на советскую грузовую автомашину, 4 октября я добрался до Львова.

Первое, что бросилось здесь в глаза — это перенасыщенность города людьми. Массы беженцев, множество военных — наших и советских. В остальном же он выглядел почти нормально. Разрушения, причиненные военными действиями, были минимальными. Некоторые районы совсем не пострадали. Но жизнь здесь теперь протекала в ускоренном темпе, поистине била ключом. Гостиницы, рестораны, кафе были переполнены. И ничего удивительного — ведь население города увеличилось вдвое. При всем том, однако, всюду царила необыкновенная серьезность.

Я встречал множество друзей, товарищей по оружию. Почти все хотели попасть во Францию. Мы уже знали, что генерал Сикорский формирует там Польскую армию, что создано новое правительство, что борьба будет продолжаться, что «еще Польска не сгинела…»

Во Львове я установил контакт с генералами Янушайтисом, Борута-Спеховичем, Андерсом, который находился в госпитале, и рядом других офицеров.

Здесь же я узнал, что наш президент, Игнаци Мосьцицкий, Верховный Главнокомандующий маршал Рыдз-Смиглы и все правительство вместе с генералитетом оставили страну на произвол судьбы, спасая свои драгоценные особы…

Примечания:

Черчилль У. Вторая мировая война/Пер. с англ. М.: Терра, 1997. Т. 1. С. 151–152.

23 августа 1939 г., в преддверии войны с Германией, Польша приступила к скрытой мобилизации основной массы вооруженных сил. Через три дня, 26 августа, польским командованием был отдан приказ о выдвижении отмобилизованных соединений в намеченные районы сосредоточения. 30 августа армиям и оперативным группам первого эшелона был отдан приказ о занятии исходных позиций. Дислоцировавшаяся в районе Львова Кресовая кавалерийская бригада поступала в подчинение командованию прикрывавшей польскую границу с Силезией и Словакией армии «Лодзь». Для координации железнодорожных перевозок бригады в Львовскую окружную дирекцию государственной железной дороги был направлен адъютант командира бригады Е. Климковский. (Прим. ред.)

Таким образом, Кресовая кавбригада к началу войны не успела завершить развертывание и частично находилась на марше. В таком же положении находился и ряд других подразделений армии «Лодзь». (Прим. ред.)

Несмотря на то, что первый день боев закончился для армии «Лодзь» успешно, приказ на отступление командование получило уже в 10 вечера 1 сентября. К вечеру 2 сентября из Варшавы поступил вторичный приказ на отступление. Ночью армия начала отступление за Варту и Видавку, где заканчивала сосредоточение Кресовая кавалерийская бригада. Командование немецкой 10-й армии восприняло отступление армии «Лодзь» как свидетельство ее разгрома. Генерал фон Рейхенау отдал войскам приказ на «переход в беспощадное преследование разбитого противника». В результате польские войска не смогли удержать рубеж на Варте. Кресовая кавбригада отступила, передовые немецкие отряды захватили мосты через реку, и открытый фланг армии «Лодзь» был обойден с севера. (Прим. ред.)

Против одной 10-й польской пехотной дивизии действовало четыре немецких. (Прим. ред.)

Таким образом, после двух дней боев командование бригады потеряло связь с подчиненными подразделениями. (Прим. ред.)

Как только командование армии узнало о реальном положении подчиненных ему частей, оптимистический настрой сменился крайним пессимизмом. Вечером 5 сентября начальник штаба армии «Лодзь» сообщил в Варшаву об отступлении 10-й п.д. В строках доклада звучали истерические нотки. «10-я пехотная дивизия рассыпалась, собираем ее в Лутомирск. Поэтому мы оставляем линию Варта — Видавка, которую невозможно было удержать… Положение тяжелое. Это — конец». (Прим. ред.)

3 сентября Англия и Франция объявили войну Германии, однако никаких боевых действий на Западе не велось. Вместо авиабомб британские ВВС сбрасывали на германские города пропагандистские листовки, а на французской стороне Западного фронте были вывешены плакаты, гласившие: «Мы не произведем первого выстрела в этой войне!» (Прим. ред.)

В 18.30 5 сентября с согласия главнокомандующего Рыдз-Смиглы штаб армии «Лодзь» отдал приказ об отступлении в направлении г. Лодзь. С этого момента началось непрерывное отступление частей армии, более напоминающее бегство. (Прим. ред.)

6-й кавалерийский полк был единственным сохранившим боеспособность подразделением Кресовой кавалерийской бригады. Таким образом, командование бригады жертвовало свое главной силой — ради собственного спасения. (Прим. ред.)

КОП — Корпус пограничной охраны (Korpus Ochrony Pogranicza). (Прим. ред.)

Миньск-Мазовецкий был занят подразделениями германской 3-й армии генерала фон Кюхлера. (Прим. ред.)

Польское правительство покинуло Варшаву уже 5 сентября, главнокомандующий Рыдз-Смиглы — в ночь на 7-е. Ставка была перенесена в Брест, который, в свою очередь, был покинут 10 сентября. После этого ни о каком управлении войсками не шло и речи. «Здесь царит полнейший хаос, — сообщал французский представитель при польском Генштабе. — Главное польское командование почти не имеет связи с воюющими армиями и крупными частями… Не имеет ровно никакой информации о продвижении неприятеля и даже о положении своих собственных войск информировано не очень полно или вовсе не информировано». 17 сентября польское руководство покинуло страну, перейдя границу Румынии. (Прим. ред.)

Этот приказ действительно был отдан. Как вспоминал впоследствии Андерс, «я отдал приказ всем частям моей группы мелкими подразделениями, пользуясь лесом и прикрытием ночи, отступать к венгерской границе с тем, чтобы перейти в Венгрию. Я с группой в 13 человек (в том числе несколько офицеров штаба моей бригады) также двинулся к венгерской границе…» (Прим. ред.)

Эти слухи в значительной мере соответствовали действительности. Де-юре подобная практика была закреплена постановлением Политбюро от 3 октября, согласно которому рядовые военнопленные, проживавшие на территории занятых советскими войсками Западной Украины и Западной Белоруссии, распускались по домам. (Прим. ред.)

Оглавление