29 марта 1940 г., выступая на сессии Верховного Совета СССР, глава правительства СССР и нарком иностранных дел В.М. Молотов завершил свой отчет перед «высшим органом законодательной власти» в части, касающейся войны с Финляндией, следующими словами: «Заключение мирного договора с Финляндией завершает выполнение задачи, поставленной в прошлом году, по обеспечению безопасности Советского Союза со стороны Балтийского моря. Этот договор является необходимым дополнением к трем договорам о взаимопомощи, заключенным с Эстонией. Латвией и Литвой…» [101].

Кто бы и как бы ни относился сегодня к товарищу Молотову лично, нельзя не признать, что задача обеспечения безопасности является первейшим делом любого правительства любой страны. Для Советского Союза проблема обеспечения безопасности «со стороны Балтийского моря» была более чем актуальной. На берегу этого моря, на самом краю российской земли находился Ленинград: красивейший город, центр военной промышленности, крупный железнодорожный узел и морской порт; город-символ могущества страны, ее героической истории и многовековой культуры. «Безопасность Ленинграда есть безопасность нашего Отечества, — говорил Сталин своим генералам и тут же объяснил почему: — Не только потому, что Ленинград представляет процентов 30–35 оборонной промышленности нашей страны, но и потому, что Ленинград есть вторая столица нашей страны. Прорваться к Ленинграду, занять его и образовать там, скажем, буржуазное правительство, белогвардейское — это значит дать довольно серьезную базу для гражданской войны внутри страны против Советской власти» [20].

К каким же результатам в деле обеспечения безопасности Ленинграда, да и всего Советского Союза в целом, привела 1-я советско-финская война? Самый короткий и точный ответ на этот вопрос можно найти в известном изречении о том, что нельзя перепрыгнуть пропасть в два прыжка. Лучше и не пробовать.

Сталин тяжело ранил Финляндию — но не добил ее до конца. Это очень опасная ситуация, опасная при охоте на всякого крупного зверя и в тысячу раз более опасная в политике. Тем более что эта политика осуществлялась во время большой общеевропейской войны. До начала «зимней войны» Советский Союз имел в качестве своего северного соседа малое по населению, но при этом огромное по площади государство. Государство это не имело ни военных сил, необходимых для нападения на СССР, ни каких-либо существенных стимулов к таким безрассудным действиям. Трудолюбивый и рассудительный характер финского народа вкупе с утвердившимся в Финляндии демократическим строем давал достаточно большую гарантию стабильности такого положения дел. Огромные и труднопроходимые пространства финских лесов и озер являлись не чем иным, как бесплатной, созданной самой природой «полосой препятствий» на пути любого агрессора, который попытался бы атаковать Советский Союз через территорию Финляндии. Наконец, то очертание границ, которое существовало по состоянию на 30 ноября 1939 г. — узкая «горловина» Карельского перешейка, ограниченная с западного и восточного флангов водными пространствами Финского залива и Ладожского озера — было одинаково выгодно для обороны как Финляндии, так и Советского Союза. Карельский укрепрайон, бетонные сооружения которого начали строиться еще в 1928 году, поддержанный мощным артиллерийским огнем фортов Кронштадта и кораблей Балтийского флота, мог бы стать такой же труднопреодолимой преградой на пути англо-французских или германских войск (если бы им в какой-то гипотетической ситуации все же удалось — войной или уговором — пройти через территории Финляндии), какой в реальной истории стала «линия Маннергейма».

Теперь, весной 1940 г., ситуация радикально изменилась. Да, линия границы была отодвинута на 100–120 км к северу от Ленинграда. Но за этой границей лежала страна, народ которой чувствовал себя оскорбленным, униженным, ограбленным и жаждал отмщения и реванша. Этот народ сохранил свою государственность, что в данном контексте означало сохранение (если и не юридическое, то фактическое) возможности для поиска помощников и союзников в деле отмщения и реванша. Финляндское государство сохранило свою армию, потери которой (порядка 27 тысяч человек убитыми и пропавшими без вести, 55 тысяч ранеными и заболевшими) хотя и были трагически велики для страны с населением менее 4 млн. человек, но в целом восполнимы за счет новых призывных контингентов. Что же касается боевой техники и вооружений, то парадоксальным итогом «зимней войны» стало значительное (по ряду позиций многократное) увеличение технической оснащенности финской армии. Это было связано с тем, что вооружение, закупленное за рубежом (или полученное в рамках безвозмездной помощи жертве советской агрессии), в большей своей части прибыло в порты Финляндии уже после того, как в марте 1940 г. боевые действия были завершены.

Ничуть не более благоприятными были и сугубо военные, оперативно-тактические результаты «зимней войны». Вместо 65-километровой полосы укреплений Карельского УРа, фланги которого прочно опирались на водные рубежи, теперь предстояло оборонять пока еще ничем не оборудованную линию новой границы, которая начиналась на северном берегу Финского залива и уходила в таежную «бесконечность». Если же говорить не о «бесконечности», а о конкретной протяженности полосы обороны 23-й армии, непосредственно прикрывавшей «выборгское и кексгольмское направления», то она составляла 180 км (от Виролахти до Ристалахти). Тысячу и один раз советские историки горестно сокрушались по поводу того, что летом 1941 года четыре дивизии 23-й армии не могли удержать полосу обороны в 200 км. И это совершеннейшая правда. По советским предвоенным уставам стрелковая дивизия могла оборонять полосу в 8–10–12, но никак не 45 км. Остается только вспомнить, кто и зачем загубил 127 тыс. красноармейцев ради того, чтобы передвинуть линию границы с укрепрайона в безбрежную лесную глушь. Эта, абстрактная на первый взгляд теория была однозначно подтверждена на практике. В августе 1941 г. тонкая «нитка» обороны 23-й армии была прорвана за несколько дней, и только после отхода разрозненных остатков этой армии на линию «старой границы» (т.е. линию бетонных укреплений Карельского УРа) удалось, наконец, остановить финское наступление и стабилизировать фронт.

Еще раз отдадим должное товарищу Сталину: он легко и свободно обманывал других, но никогда не занимался глупым и трусливым делом самообмана. Что бы ни кричала сталинская пропаганда, сам Сталин не мог не понимать, что обороноспособность Ленинграда опасно ослаблена. И в этом смысле твердое намерение Сталина не останавливаться на полпути, а довести начатое дело до логического завершения выглядит вполне разумным. Адекватным сложившейся (в значительной степени сложившейся вопреки планам и намерениям самого Сталина) ситуации. В горах Кавказа, там, где родился Иосиф Джугашвили, наездники говорят: «Перепрыгнул ограду передними ногами — перепрыгивай задними…»

Завершить начатую борьбу за «укрепление безопасности Ленинграда» (предположим на мгновение, что в ноябре 1939 г. Сталин развязал войну с Финляндией именно в оборонительных целях) можно было двумя, принципиально различными, способами. Великая держава могла предложить оскорбленному ею соседу забыть старые обиды и начать жить «с чистого листа». Великая держава могла убедить Финляндию — и не словами, разумеется, а практическими делами, — что мирное сосуществование и тесное экономическое сотрудничество с СССР принесет ей больше пользы, нежели бесплодные мечтания о военном реванше. Короче говоря — можно было начать выстраивать такую линию взаимоотношений, которая в 50–60-х годах 20-го столетия реально превратила советско-финскую границу в «границу мира и дружбы». Гораздо более спокойную, заметим, нежели граница с «братским социалистическим Китаем».

Но был и другой путь, путь подготовки к новой войне, к новому — и на этот раз уже окончательному — решению «финляндского вопроса». Какой путь выбрал Сталин? Первые ответы на этот, вероятно, самый главный для целей нашего исследования вопрос можно получить уже из анализа условий Московского мирного договора марта 1940 года. Главным из этих условий было определение новой линии границы между СССР и Финляндией. Эту линию можно было провести, руководствуясь по меньшей мере тремя разными соображениями (и обосновывая это решение тремя типами аргументов).

Можно было вспомнить всенародно любимую песню, которая в те годы гремела из всех репродукторов: «Земли чужой мы не хотим ни пяди». Под этим лозунгом победоносная Красная Армия с развернутыми знаменами, под гром оркестров могла вернуться на ту линию границы, которая существовала 30 ноября 1939 г. «Белофинская военщина получила достойный урок, весь мир убедился в том, что для Красной Армии нет непреодолимых преград, а чужого добра нам не надо. Мы ведь не ради финских болот с клюквой войну начинали, а для защиты города Ленина» — так можно было бы объяснить это своему народу и международному сообществу. Впрочем, такого благородства от Сталина и К° едва ли кто-нибудь ожидал, так что сразу же перейдем к варианту №2.

Новую границу можно было провести строго по той линии, которая была предложена финнам в ходе московских переговоров в октябре–ноябре 1939 г. И такое решение вполне позволяло Сталину выйти из войны, как говорится, сохранив лицо. Все было бы очень красиво: «Воля могучего Советского Союза — закон для всех. То, что нам надо, мы возьмем всегда. Не хотели отдавать по-хорошему, через обмен территориями — вам же хуже, теперь придется передать Советскому Союзу кусок территории Карельского перешейка по-плохому, послевоенного поражении и безо всяких обменов».

Наконец, возможен был и самый жесткий (да и самый распространенный в международной практике) вариант № 3. Новая линия границы могла быть проведена по той линии фронта, которая сложилась на начало марта 1940 года. На основании простого и древнего «права завоевания». Скорее всего, именно на такое решение территориального вопроса — как на худший, но, увы, неизбежный, вариант — рассчитывала в марте 1940 г. и финская делегация.

Но ни один из трех перечисленных вариантов Сталина не устроил. В ультимативной форме финнам было предложено согласиться на откровенно наглый разбой, при котором Советский Союз присваивал себе не только все фактически занятые Красной Армией территории, но и те земли, к которым и близко не смог подойти солдат советской армии. По условиям Московского договора от 12 марта 1940 г. к Советскому Союзу отходил весь Карельский и весь Онежско-Ладожский перешеек, а также полоса вдоль северо-западного берега Ладожского озера, включая железнодорожную ветку Выборг–Сортавала.

Новая граница перерезала Сайменский канал,соединяющий порт Выборга с Сайменской озерной системой (до войны по этой волной магистрали шел основной сплав финского леса). Линия новой границы была проведена так «ловко», что перекресток железных дорог у Элисенваара оказался на советской территории (см. карту № 2). При этом оказалась полностью разорванной вся система железных дорог юго-восточной Финляндии. Например, для того чтобы проехать из Иматра в Савонлинна (70 км по прямой), теперь надо было сделать 350-киломстровый «крюк» по маршруту Коувола, Миккели, Пиексямяки. Сегодня нам остается только строить догадки: было ли такое начертание границы сделано из одной только злобности, или же уже тогда ставилась задача максимально затруднить маневр сил финской армии в полосе будущего главного удара Красной Армии.

Не забыли авторы «мирного договора» и свои несбывшиеся мечты о том, как «при выходе к шведской границе» они будут «военнослужащих шведской армии приветствовать отданием чести, не вступая в переговоры». Несмотря на то, что на «кемском направлении» войска 9-й армии не имели ни малейших успехов, по условиям Московского договора Советский Союз аннексировал изрядный кусок территории (площадью порядка 5 тыс. кв. км) на севере Карелии, в районе Алакуртти–Салла (см. карту № 3). Не ограничившись одним только «мирным прорывом» в глубь финской территории на 60–65 км, сталинское руководство потребовало от Финляндии (ст.7 Московского договора) построить, «по возможности в течение 1940 года», железную дорогу, соединяющую г. Кемиярви со ставшим теперь пограничным г. Салла. Обосновывалось это требование желанием Советского Союза осуществлять «транзит товаров между СССР и Швецией по кратчайшему железнодорожному пути» (для чего на «своей», т.е. аннексированной, территории СССР намеревался построить ветку Алакуртти–Салла).

Действительно, соединив железной дорогой Кемиярви и Алакуртти, можно было получить прямое сообщение от Кандалакши до Кеми–Торнио «по кратчайшему пути». На первый взгляд все достаточно логично. На второй и более внимательный взгляд становится очевидно, что заполярная Кандалакша может быть только промежуточным пунктом на пути транспортировки грузов из Швеции в обжитые и промышленно развитые районы СССР. К Москве или Ленинграду самый короткий маршрут движения проходит через южную и центральную часть Финляндии (т.е. через Оулу, Куопио, Элисенваара, Кексгольм). Никакого сокращения пути транспортировка по Мурманской (Кировской) дороге (т.е. через Кандалакшу, Петрозаводск, Лодейное Поле) не дает. Не имея никакого экономического смысла, дорога на Кемиярви–Рованиеми–Кеми имела зато совершенно очевидное, не вызывающее ни малейших сомнений военное значение, как линия снабжения наступающих от Салла к побережью Ботнического залива советских войск.

В целях «обеспечения безопасности Ленинграда» СССР аннексировал также западную часть полуостровов Рыбачий и Средний, находящихся на расстоянии 1400 км от Ленинграда, а также присвоил себе право создания военно-морской и авиационной базы на полуострове Ханко, расположенном на северной (финляндской) стороне Финского залива, на расстоянии в 400 км от Ленинграда. В целом добыча составила порядка 37 тыс. кв. км финской земли (не считая водных пространств) в 13 раз больше того, что Сталин требовал на переговорах в октябре 1939 г., и примерно в 5 раз больше того, что было захвачено силой оружия в ходе «зимней войны».

Что же касается аннексированных территорий Карельского перешейка и Приладожья, то это были одни из наиболее развитых в экономическом отношении районы Финляндии. Расположенные там целлюлозно-бумажные комбинаты производили примерно столько же целлюлозы, сколько и на всей остальной территории СССР, причем значительно лучшего качества. 19 крупных и средних электростанций полностью обеспечивали энергией всю промышленность региона. Более того, к 29 октября 1940 г. была построена высоковольтная линия электропередачи от ГЭС Роухиала на реке Вуокси до Ленинграда, по которой в энергосистему города на Неве вливалось 1 млн. кВт/час электроэнергии. До войны, летом 1939 г. на этой территории проживало 12% населения Финляндии и производилось 30% зерна. По площади освоенных пахотных земель (178 тыс. га) «новоприобретенные» районы в 2,7 раза превосходили соответствующий показатель всей Советской Карелии [14, 112].

Заслуживают внимания и весьма примечательные юридические аспекты истории заключения Московского договора. Кто, с кем и на каком основании заключил 12 марта 1940 г. договор в Москве? Это отнюдь не простые вопросы. Формально-юридически Советский Союз не объявлял войну Финляндии и не находился в состоянии войны с ней. Формально-юридически взаимоотношения СССР и Финляндии основывались на Договоре о взаимопомощи и дружбе, заключенном 2 декабря 1939 г. с Народным правительством Финляндской Демократической республики. Никакой войны между двумя государствами не было. Об этом глава правительства СССР тов. Молотов публично заявил «городу и миру» 4 декабря 1939 года: «Советское правительство не признает так называемое „финляндское правительство“, уже покинувшее г. Хельсинки и направившееся в неизвестном направлении, и потому ни о каких переговорах с этим „правительством“ не может теперь стоять вопрос. Советское правительство признает только Народное правительство Финляндской Демократической республики, заключило с ним Договор о взаимопомощи и дружбе, и это является надежной основой развития мирных и благоприятных отношений между СССР и Финляндией» [100].

Эта же безукоризненная логика была использована и в Лиге Наций, Генеральному секретарю которой было заявлено, что «Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финляндскому народу. Советский Союз находится в мирных отношениях с Демократической Финляндской Республикой, с правительством которой 2 декабря сего года заключен Договор о взаимопомощи и дружбе». Войны не было. Отношения были мирными. Красная Армия, Краснознаменный Балтийский флот и славные «сталинские соколы» бескорыстно помогали «народному правительству» в его героической борьбе против мятежных «маннергеймовских банд»…

Смех смехом, но даже на секретных топографических картах района военных действий, выпущенных картографическим Управлением Генштаба РККА в начале 1940 г., вместо «нормальной» линии государственной границы СССР была изображена линия границы с «Финляндией Куусинена», каковая граница на участке северной Карелии проходила почти рядом с Кировской железной дорогой…

Разумеется, все эти абсурдные заявления не создавали абсолютно непреодолимых преград в деле заключения полноценного, юридически значимого мирного договора. Всего-то требовалось составить, подписать и вручить финской делегации три документа. Грамотный чиновник МИДа мог бы составить их за пару часов. Первый документ — заявление «правительства Куусинена» о самороспуске. Второй — совместное заявление правительства СССР и «народного правительства Финляндской Демократической республики» о том, что в связи с самороспуском «народного правительства» заключенный 2 декабря 1939 г. Договор о взаимопомощи и дружбе признается утратившим юридическую силу. Третий документ был бы самого щекотливого свойства — следовало в той или иной форме дезавуировать скандальные заявления Молотова. Как один из возможных вариантов — соответствующую бумагу мог подписать Председатель Президиума Верховного Совета СССР тов. Калинин (тов. Сталин, как один из многих рядовых депутатов ВС СССР, дезавуировать заявления главы правительства СССР, конечно же, не мог).

Но, может быть, глава советского правительства (а по совместительству и нарком иностранных дел) товарищ Молотов в силу пробелов своего образования не знал и не понимал эту простейшую юридическую технику? Ничего подобного. Наличие правовой коллизии, связанной с существованием «народного правительства демократической Финляндии», он отлично осознавал, о чем и сообщил депутатам трудящихся на сессии Верховного Совета СССР, состоявшейся 29 марта 1940 года: «…мы обратились к Народному Правительству Финляндии, чтобы узнать его мнение по вопросу об окончании войны. Народное Правительство высказалось за то, что в целях прекращения кровопролития и облегчения положения финского народа следовало бы пойти навстречу предложению об окончании войны… Соглашение между СССР и Финляндией вскоре состоялось… В связи с этим встал вопрос о самороспуске Народного Правительства, что им и было осуществлено» [101].

Правда, товарищ Молотов и на этот раз слукавил, поставив в своем выступлении телегу впереди лошади.

Не заключение мирного договора делало необходимым самороспуск «правительства Куусинена», а как раз наоборот: ликвидации марионеточного псевдоправительства несуществующей страны была необходимым условием ведения переговоров и заключения договора с законным правительством Финляндии. Впрочем, гораздо более важной, нежели использованные Молотовым обороты речи, является дата. Доклад Молотова прозвучал 29 марта, а Московский договор был подписан 12 марта. Никаких других официальных документов (если только речь на сессии ВС можно считать «документом», имеющим международно-правовое значение) о самороспуске «правительства Куусинена», равно как и о признании Советским Союзом законного правительства и президента Финляндии, сделано не было.

Таким образом, поздним вечером 12 марта 1940 г. в Москве был подписан договор с представителями «белофинских банд», поднявших вооруженный мятеж против правительства «демократической Финляндии», с которой СССР на тот момент был связан узами Договора о взаимопомощи и дружбе. Случай в истории дипломатии цивилизованных стран уникальный. Но едва ли случайный — скорее всего Сталин вполне осознанно не спешил с «самороспуском» Куусинена, придерживая его, как карточный шулер придерживает в рукаве фальшивого туза. Только после того, как «игра» была завершена, договор с Финляндией подписан, а угроза вмешательства англо-французского блока временно отступила. Сталин разрешил распустить «народное правительство».

Если наличие лишнего правительства и «двух Финляндии» создавало скорее фарсовую ситуацию, то заключение «договора о мире» в обстановке продолжающейся агрессии позволяет поставить вопрос о юридической несостоятельности этого документа в целом. Поясним суть проблемы одним конкретным примером, причем имеющим самое прямое отношение к советско-финляндским войнам. Третья и последняя из этих войн была завершена следующим образом:

- 4 сентября 1944 г. вступило в силу соглашение о прекращении огня;

- 19 сентября 1944 г. было подписано соглашение о перемирии;

- 10 февраля 1947 г. был подписан мирный договор.

Можно предположить, что реализация такого порядка выхода из войны было вызвано тем, что на этот раз в качестве одной из сторон соглашения о перемирии и Мирного договора выступал не Советский Союз, а целая группа стран антигитлеровской коалиции, включая Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии. В такой ситуации возможности сталинского «беспредела» были существенно ограничены. В марте же 1940 года финскую делегацию вызвали в Москву и предложили подписать некий документ под «дулом орудий» — в прямом и переносном смысле этого выражения. Ни соглашение о длительном перемирии, ни по меньшей мере временная договоренность о прекращении огня на период ведения переговоров не были достигнуты (правильнее сказать, были категорически отвергнуты советской стороной), и Московский договор был подписан непосредственно в ходе войны. Что же касается характера этой войны, то Лига Наций охарактеризовала ее как агрессию Советского Союза против нейтральной, миролюбивой страны, и даже кремлевские составители текста Московского договора не набрались наглости обвинить в чем-либо Финляндию, уклончиво охарактеризовав войну как «возникшие между обеими странами военные действия». И не более того. Ни о каких «провокационных обстрелах советской территории», ни о какой «угрозе Ленинграду» в преамбуле Московского договора не было сказано ни слова.

В таком случае вполне уместно будет задать вопрос: был ли Московский мирный договор от 12 марта 1940 г. добровольным соглашением сторон или ещё одним этапом в реализации развязанной Сталиным агрессии? И если международное сообщество признало за Финляндией право на вооруженное сопротивление агрессии, то было ли это право утрачено в связи с подписанием Московского договора? Проще говоря — чем «мирный договор», заключенный в условиях продолжающегося вооружённого насилия, отличается от долговой расписки, полученной вымогателями с помощью утюга и паяльника? Накладывает ли такая «расписка» на жертву вымогателей какие-либо обязательства — кроме моральной обязанности законопослушного гражданина обратиться в правоохранительные органы и помочь им в поимке преступников?

Правительство СССР немедленно дало простой ответ на весь этот «пакет» сложных международно-правовых вопросов. Терпения советского руководства хватило ровно на одну неделю. 20 марта 1940 г. оно открыто продемонстрировало свое отношение к подписанному в Москве Мирному договору. В этот день части Красной Армии безо всякого согласования с финской стороной перешли линию новой границы и заняли поселок Энсо.

Поселок этот был не простой, а, можно сказать, «золотой». Рядом с маленьким поселком находился огромный, один из крупнейших в мире, целлюлозно-бумажный комбинат (сульфитный завод, сульфатный завод, картонажная фабрика, бумажная фабрика и химический завод, производящий хлор для отбеливания целлюлозы). Полный, технологически законченный комплекс предприятий, способных выпускать целлюлозу в объеме 50% от выработки во всем СССР.

По досадной оплошности исполнителей (да и в силу большой спешки) на переговорах в Москве про комбинат забыли, и линия новой границы, проведенная через железнодорожную станцию Энсо на географической карте большого масштаба, оставила комбинат на финской стороне. В скобках отметим, что в аналогичной ситуации с металлургическим заводом в Вяртсиля (Приладожская Карелия) линия на карте была предусмотрительно выгнута на северо-запад, и завод оказался на аннексированной территории.

Оплошность с Энсо (которая в известных условиях той эпохи могла быть с легкостью переквалифицирована во «вредительство») была немедленно исправлена прямым вооруженным захватом. Ни в какие переговоры с «белофиннами» советские представители просто не сочли нужным входить. Позднее, уже после окончания 3-й советско-финской войны, поселок Энсо получил новое, советское, жизнеутверждающее название Светогорск. Если вы, уважаемый читатель, посмотрите на упаковку туалетной бумаги, хранящуюся в вашем санузле, то, возможно, найдете на ней надпись «Светогорский ЦБК».

Вооруженный захват комбината в Энсо немедленно поставил перед советским руководством следующую задачу — теперь надо было обеспечить надежную защиту столь ценной добычи, а для этого… Да, разумеется, для этого надо было еще раз передвинуть границу. 9 мая 1940 г. заместитель начальника Главного управления лагерей (ГУЛАГ) НКВД СССР майор госбезопасности Г.М. Орлов пишет на имя заместителя председателя СНК СССР товарища Булганина докладную записку [102]. Отметив огромное экономическое значение комбината в Энсо, товарищ Орлов переходит к конструктивным предложениям:

«Поэтому надо сделать все возможное (подчеркнуто тов. Орловым) к максимальному отдалению финской границы от этого комбината, т.к. намечающаяся в настоящее время граница не может быть ни в коем случае допустима».

Забавно. Это самое мягкое, что мог бы сказать об этой докладной человек, не посвященный в тайны кремлевского двора. В самом деле: всего лишь заместитель главного вертухая, в более чем скромном для решения таких вопросов звании майора ГБ, наставляет заместителя главы правительства по проблеме, не имеющей никакого отношения к служебным полномочиям майора Орлова, да еще и называет «ни в коем случае не допустимой» ту линию границы, которая установлена межгосударственным договором, подписанным главой правительства СССР, верным соратником великого Сталина, товарищем Молотовым. Это откуда же такая смелость, такая прыть? А еще говорят, что «при Сталине все боялись слово сказать супротив воли начальства…».

Ларчик и на этот раз открывается очень просто. Товарищ Орлов, заместитель начальника ГУЛАГа, исполнял в тот момент обязанность… председателя советской делегации в совместной советско-финляндской комиссии по демаркации границы! Наверное, это и есть тот случай, про который говорят: «Правда удивительней всякой выдумки». Главный лагерный надсмотрщик чертит линию новой финской границы — более яркой метафоры несбывшихся надежд Сталина нельзя было и придумать. Да, именно «несбывшихся». В тот раз «отдалить финскую границу» от Энсо не удалось. Даже на минимальное «отдаление» до приграничного г. Иматра (которому предстоит еще много раз быть упомянутым в этой книге). Вероятно, потому, что весной 1940 г. Сталин еще не был готов идти на все возможное…

Если надежды и мечты товарища Сталина в марте 1940 г. были еще очень далеки от полного воплощения в жизнь, то товарищ Куусинен имел все основания праздновать победу. Под его личным руководством Финляндия влилась-таки в братскую семью советских республик в качестве «12-й сестры». Правда, это была какая-то новая, «карело-финская», «запасная» Финляндия. Но обо всем по порядку.

В кровавом круговороте трагических событий начала «зимней войны», возможно, не все обратили внимание на удивительнейшую фразу, дважды повторенную в тексте Договора о взаимопомощи и дружбе, заключенного 2 декабря 1939 г. с так называемым «народным правительством» Куусинена. А сказано там было ни много ни мало следующее: «Наступило время для осуществления вековых чаяний финского народа о воссоединении карельского народа с родственным ему финским народом в едином финляндском государстве».

Двадцать лет до этого (и еще полвека после) самым мягким из выражений, в которых советская пропаганда могла бы охарактеризовать намерение карельского народа воссоединиться с «родственным ему финским народом», да еще и «в едином финляндском (!!!) государстве», было что-нибудь вроде: «наглое вмешательство белофинской военщины во внутренние дела Советской Карелии» или «кулацкий белогвардейский бандитизм, поддержанный из-за рубежа реакционными кругами финской буржуазии». А могли (и посей день могут) просто и без затей назвать события 1918–1921 гг. «белофинской агрессией против Советской России». Во второй половине 30-х годов, на пике «борьбы с финским буржуазным национализмом», любое упоминание о том, что карелы и финны находятся в близком родстве, рассматривалось как подстрекательство к мятежу. И вот теперь, в один день декабря 1939 года, все вдруг перевернулось с ног на голову (или, наоборот, с головы на ноги — в мире советского абсурда не было ни верха, ни низа, а была одна только «генеральная линия»).

Казалось бы, после «самороспуска народного правительства» в марте 1940 г. (еще раз подчеркнем, что точная дата и официальное заявление о «самороспуске» никогда не были опубликованы) с «вековыми чаяниями» будет покончено — на этот раз окончательно и бесповоротно. Однако жизнь (точнее говоря — планы сталинского руководства) оказалась сложнее примитивных схем. Месяц март не успел еще закончиться, как 6-я сессия Верховного Совета СССР, «идя навстречу пожеланиям трудящихся Карельской АССР и руководствуясь принципом свободного развития национальностей» (что можно возразить против таких благих намерений?), приняла Закон «О преобразовании Карельской Автономной Советской Социалистической Республики в союзную Карело-Финскую Советскую Социалистическую Республику». В соответствии со статьей 1 этого Закона новая Союзная республика получила «территорию, отошедшую от Финляндии к СССР на основании мирного договора между СССР и Финляндией, за исключением небольшой полосы, примыкающей непосредственно к Ленинграду, в том числе города: Выборг, Антреа (Каменногорск), Кексгольм (Приозерск), Сортавала, Суоярви, Кушаярви».

Таким образом, Карело-Финская союзная республика оказалась больше современной Карелии, так как в нее была включена часть территории Карельского перешейка (ныне входящая в состав Ленинградской области РФ) и участок аннексированной финской земли в районе Алакуртти–Салла (ныне почти вся эта территория входит в состав Мурманской области РФ, сам же город Салла с прилегающим районом возвращён Финляндии). Другими словами, новоявленная «карелофинляндия» получила все земли, захваченные у настоящей Финляндии, за исключением того участка Карельского перешейка, который «народное правительство» Куусинена 2 декабря 1939 г. широким жестом доброй воли передало Советскому Союзу — его включили в состав Ленинградской области.

Юридическое оформление создания К-ФССР было выполнено как всегда — то есть очень небрежно. Строго говоря, новая республика оказалась незаконнорожденной, т к. оформить решение Верховного Совета РСФСР по вопросу о выходе Карельской автономной республики из состава РСФСР забыли (из-за спешки или по причине устоявшейся привычки к правовому хаосу). В результате оказалась нарушена Конституция СССР, в соответствии с которой изменение территории и границ союзной республики без ее согласия не допускалось. И если бы создание К-ФССР было чем-то большим, нежели очередной политический фарс, то оно создало бы для РСФСР серьезную транспортную проблему, так как Мурманская область теряла при этом сухопутное сообщение с остальной территорией РСФСР и превращалась в некий «анклав» (подобно тому, как после распада СССР и утверждения государственной независимости Литвы Калининградская область оказалась отрезанной от остальной России).

Столь же абсурдной была и последовательность правовых актов, оформивших создание К-ФССР: 31 марта 1940 г. ВС СССР «пошел навстречу пожеланиям трудящихся Карелии», само же решение полномочного органа власти этих трудящихся — Верховного Совета КаАССР — было принято на Внеочередной сессии ВС КаАССР лишь две недели спустя, 13 апреля 1940 г. [107]. Какие такие «трудящиеся» накануне 31 марта попросили ВС СССР удовлетворить их «вековые чаяния» и преобразовать автономную республику в союзную — это остается загадкой и по сей день.

У новорожденной союзной республики появилась едва ли не «собственная армия». 7 мая 1940 г. нарком обороны Ворошилов подписал приказ (один из последних в этой должности, так как именно в этот день Ворошилов был снят с поста наркома), в соответствии с которым требовалось «к 10 июля сформировать 71-ю Особую Карело-Финскую стрелковую дивизию численностью 9000 человек». Дивизия должна была стать «особой» не только по названию.

«Личным составом дивизию укомплектовать из числа военнообязанных карелов и финнов, в первую очередь из бывшего корпуса тов. Анттила» [135]. Корпус тов. Анттила — это тот самый «1-й горно-стрелковый корпус народной армии Финляндии», который должен был по планам кремлевских властителей водрузить красное знамя над президентским дворцом в Хельсинки…

Новая союзная республика получилась большой по площади территории (как Азербайджан, Армения и Грузия, вместе взятые), но при этом крохотной по численности населения. В ней не было даже одного миллиона жителей (что по негласным «нормам» считалось обязательным условием для создания союзной — а не автономной — республики). В списках избирателей на первых выборах Верховного Совета К-ФССР было зарегистрировано всего 497 тыс. человек. То, что 98,5% избирателей поддержали на выборах кандидатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных, не удивительно. Интереснее другое — национальный состав народных избранников (каковой состав, опять же по «негласным нормам» того времени, заранее формировался более-менее пропорционально национальному составу жителей). Так вот, из 133 депутатов ВС К-ФССР русских, а также представителей других национальностей (кроме «титульных»), было 88 человек (66%). Для того, чтобы замаскировать почти полное отсутствие финнов, их в официальном сообщении объединили с карелами («45 карелов и финнов») [107]. Как было отмечено выше, после массовых репрессий 30-х годов в живых и на свободе осталось крохотное меньшинство от и без того малочисленного финского населения региона. Последовавшая затем война с Финляндией принесла Сталину территорию без людей — практически все население аннексированных территорий (400 тыс. человек всех национальностей) ушло вместе с отступающей финской армией. Именно тогда и родился анекдот: «В Карело-Финской республике живут два финна: ФИНинспектор и ФИНкельштейн, но и это, по слухам, один еврей».

Кроме легендарного финна «Финкельштейна», в Карело-Финской республике был и не менее легендарный финн Куусинен. Для «кормления и чести» (стандартная формулировка указов московских царей) ему был жалован почетный, но при этом фактически лишенный реальных властных полномочий титул Председателя Президиума ВС К-ФССР. Настоящая же, т.е. партийная, власть осталась в прежних руках: Первым секретарем ЦК Компартии Карело-Финляндии был назначен (т.е. единодушно избран на организационном пленуме ЦК) бывший Первый секретарь Карельского обкома Г.Н. Куприянов (русский по национальности). Руководителем «карело-финской» молодежи (Первым секретарем ЦК комсомола республики) был назначен Ю.В. Андропов да, тот самый…

То, что реальный национальный состав населения республики не соответствовал ее названию, не могло считаться чем-то из ряда вон выходящим (уникальной была лишь количественная мера этого несоответствия название «финская» при практически полном отсутствии финнов). Но вот начавшаяся в К-ФССР кампания по форсированной и тотальной «финизации» была абсолютно беспрецедентной. В протоколах заседаний Бюро ЦК Карело-Финской компартии читаем.

- 4 мая 1941 г. «Разработать и внести на утверждение бюро ЦК к 19 мая 1940 г. мероприятия по переводу делопроизводства на финский язык…» [108];

- 9 мая 1941 г. «Все радиовещание вести на двух языках — финском и русском, оставив (временно) некоторые передачи на карельском языке… Создать при Карельском радиокомитете в месячный срок карело-финский национальный хор. финскую вокальную группу и группу чтецов…» [109].

- 28 мая 1941 г. «Перевести делопроизводство с карельского ни финский язык к 1 июля 1940 г… Обеспечить замену вывесок на улицах к 10 июля… Разработать проект мероприятий по изучению финского языка партийным и советским активом… Перевести преподавание в карельских школах на финский язык…» [100];

- 19 июня 1940 г. «Перевести с 15 июля с.г. с карельского на финский язык районные газеты „Красная Кестеньга“, „Красная Тунгуда“, „Лоухский большевик“… Вместо журнала „Карелия“ на карельском языке с 1 июля начать выпуск журнала „Пуна Липну“ („Красное Знамя“) на финском языке» [111].

Трудно сказать — успел ли партийный и советский актив выучить финский язык (весьма далекий по фонетике и лексике от русского), но картонные папки, в которых подшивались протоколы заседаний бюро, к началу 1941 года изменились радикально: состав документов и правила ведения учета напечатаны латиницей на финском языке, на всех печатях и штампах большими буквами выгравирована надпись на финском языке, и только маленькими буковками — на русском. Зачем все это? «Руководствуясь принципом свободного развития национальностей», до такого абсурда додуматься было невозможно. Для абсолютного большинства населения, говорившего и писавшего по-русски, вся эта «китайская грамота» создавала только лишние неудобства. Ничуть не в лучшем положении оказалась и составляющие меньшую часть населения карелы. Понять на слух финский язык они еще могли (так же, как русский человек поймет в общих чертах украинскую речь), но финская письменность, основанная на латинской графике, принципиально отличалась от построенного на использовании кириллицы карельского языка.

Всё познается в сравнении. Уникальность ситуации (искусственное и насильственное внедрение фактически иностранного языка, причем языка одной из «отсталых буржуазных наций»), сложившейся в Карело-Финской ССР, становится особенно наглядной, если сравнить ее с тем, как решался языковой вопрос в других «новообретенных» территориях Советского Союза. Наиболее корректным будет сравнение с развитием событий в Молдавии.

С 1924 года в составе Украинской ССР существовала Молдавская автономная республика (территориально совпадающая с нынешним самопровозглашенным Приднестровьем). 28-30 июня 1940 г. войска Красной Армии перешли Днестр и заняли территорию между реками Прут и Днестр (историческая область Бессарабия). 2 августа 1940 г. Верховный Совет СССР принял закон о создании новой, 13-й по счету, союзной республики, в состав которой были включены территория бывшей Молдавской АССР и во много раз большая по площади Бессарабия. Новая союзная республика, однако, не была названа Румыно-Молдавской (или Бессарабо-Молдавской), а просто и без затей получила название Молдавской ССР. Ни о каком использовании румынского языка в советской Молдавии не могло быть и речи. Более того, фактически был создан новый, «молдавский язык», изготовленный из исходного румынского, переведенного на кириллицу и насыщенного русскозвучащими словами. Этот странный филологический монстр был объявлен государственным языком Молдавской ССР, использование же языка соседней Румынии беспощадно пресекалось.

Аналогично развивались события и в оккупированных в сентябре 1939 г. областях Восточной Польши. В соответствии с политической конъюнктурой момента новые союзные республики тогда создавать не стали, а оккупированные польские земли разделили на три (неравные по площади) части: г. Вильно и прилегающие районы подарили Литве (которой менее, чем через год, пришлось убедиться в том, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке), территория к северу от р. Припять (Белостокское, Брестское и Гродненское воеводства) была присоединена к Белорусской ССР, территория к югу от Припяти — к Украинской ССР. На использование слова «Польша» был наложен негласный, но строжайший запрет. Не только в публичных выступлениях, но и в секретных военных документах использовались исключительно и только выражения «бывшая Польша» или «генерал-губернаторство». Как и следовало ожидать, польский язык последовательно изгонялся из употребления в официальном делопроизводстве, из государственных учреждений и армии. Ну а добровольно-принудительные курсы изучения польского языка могли присниться партийному активу разве что в кошмарном сне.

История, как принято говорить, повторяется: то, что было трагедией, возвращается в виде фарса. Эта мысль вполне применима и к истории появления весной 1940 г. бутафорской «карело-финляндии». История Карельской Трудовой Коммуны 1920–1923 гг. была, несомненно, трагичной. Но го была героическая трагедия — при всех заблуждениях и неумеренных амбициях, проявленных руководителями «красных финнов», нельзя отрицать того, что многие из них совершенно искренне верили в идеалы коммунизма, в будущее мировой революции. И уж в любом случае, своей мученической смертью в стали неких застенках они с лихвой искупили все свои вольные и невольные прегрешения. Наспех слепленная Карело-Финская ССР образца 1940 года, в которой собранные со всей России номенклатурные чиновники с изумлением таращились на финские надписи и финские же печати на бланках документов, которые они подписывали, являла собой образец грубого площадного фарса. Фарс был грубым, но вот был ли он глупым? Для того, чтобы по достоинству оценить принятое 19 июня 1940 г. решение о переводе газет «Красная Тунгуда» и «Лоухский большевик» на финский язык (и десятки подобных ему решений), следует вспомнить о том, что означали все эти даты на календаре большой европейской политики.

10 мая 1940 г. немецкие войска на Западном фронте перешли в давно ожидаемое наступление. Из имевшихся в составе вермахта 156 дивизий для войны с Францией и ее союзниками было выделено 136 (87%). На огромных пространствах Дании, Польши, Чехословакии, Австрии и собственно Германии было оставлено всего 13 дивизий (еще 7 дивизий вели боевые действия в Норвегии). На Западе были сконцентрированы и почти все силы люфтваффе. Из округов ПВО Кенигсберга, Бреслау, Дрездена, Нюрнберга, Вены были сняты все истребители до одного. В зоне ПВО Берлина был оставлен штаб 3-й истребительной эскадры и лишь одна из ее истребительных групп (II/JG-3 — 39 исправных самолетов по состоянию на 10 мая 1940 г.). Удар сокрушительной мощи проломил оборону союзных армий. Вечером 14 мая голландская армия прекратила сопротивление, 23 мая танковые дивизии вермахта вышли к Ла-Маншу, 27 мая капитулировала Бельгия, в ночь с 3 на 4 июня последние английские части покинули побережье Дюнкерка, 12 июня Париж был объявлен «открытым городом», 17 июня французское правительство обратилось к немцам с просьбой о прекращении огня.

24 июня 1940 г., в Компьенском лесу, на том самом месте, где в ноябре 1918 г. германское командование подписало условия капитуляции, было заключено соглашение о перемирии. По этому соглашению Франция теряла две трети территории, теряла свой огромный военно-морской флот и большую часть военной авиации. Короче говоря — из разряда великих держав Европы переходила в категорию полунезависимого протектората Германии. Потерявшая всех своих союзников на континенте Британия оказалась теперь в положении осажденной крепости, выживание которой зависело от способности крайне малочисленных истребительных частей Королевских ВВС сдержать воздушное наступление бомбардировочных армад люфтваффе, да еще и от способности британского флота прорвать блокаду немецких подводных лодок и обеспечить остров продовольствием.

Для Сталина все произошедшее в мае–июне 1940 г. означало радикальное (и в значительной степени неожиданное) изменение военно-политической ситуации, головокружительный поворот, создававший новые угрозы, но и суливший новые выгоды. Беседуя 13 июня 1940 г. с послом фашистской Италии А. Россо, глава советского правительства Молотов говорил: «…После серьезных ударов, полученных Англией и Францией, не только их сила, но и престиж упали и господство этих стран идет к концу. Следует полагать, что голоса Германии и Италии, а также и Советского Союза будут более слышны, чем хотя бы год тому назад… Англия и Франция, как показывают события, с их старым политическим основанием не выдерживают испытания. Другие страны оказались более приспособленными к новым условиям, чем они. Много нового дала Италия, много нового дала и Германия. Много нового, идя по своему пути, дал и СССР…» [113].

17 июня 1940 г. посол Германии в СССР граф Шуленбург докладывал в Берлин: «Молотов пригласил меня сегодня вечером в свои кабинет и выразил те самые теплые поздравления советского правительства по случаю блестящего успеха германских вооруженных сил…» [70]. В данном случае тов. Молотов проявил похвальную скромность. Блестящий успех германской армии состоялся не без помощи СССР. Не говоря уже про общую военно-политическую ситуацию, созданную пактом им. тов. Молотова и нацистского преступника, поджигателя войны Риббентропа, каковая ситуация позволила Германии сосредоточить все силы вермахта и люфтваффе на одном — Западном — фронте. Советский Союз оказал своему союзнику немалые услуги и непосредственно в ходе кампании. Так. 23 мая 1940 г. Шуленбург сообщил Молотову, «что им получен ряд телеграмм из Берлина с просьбами усилить поставку нефтепродуктов, что является чрезвычайно важным ввиду событии, происходящих сейчас на Западном фронте».

И что же? «Молотов ответил, что вопрос о желаемом количестве нефтепродуктов не вызывает возражений с советской стороны. Он говорил несколько часов назад по этому вопросу с тов. Микояном, и все предложения германского правительства приняты. Дано полное согласие. При теперешних операциях действительно нужны и бензин, и газойль для немецкой армии, действия которой замечательно успешные…» [113].

Боевое братство красно-коричневых крепло день ото дня. 24 июля 1940 г., на этот раз уже из Рима в Москву, прилетела депеша. Посол Советского Союза с восторгом докладывал о своей встрече с вождем фашистской Италии: «…Муссолини встретил меня у дверей своего огромного кабинета. Во время беседы он был любезен и по окончании аудиенции проводил меня до дверей кабинета… Муссолини подчеркнул, что в настоящий момент у трех стран СССР, Италии и Германии — несмотря на различие внутренних режимов (и это сущая правда: в Италии не было своей Колымы. — М.С.), имеется одна общая задача: это борьба против плутократии, против эксплуататоров и поджигателей войны на Западе» [113].

Западные плутократы в новой, сложившейся летом 1940 г. ситуации перестали быть опасными для СССР. Таким образом, отпала главная причина, вынудившая в своё время Советский Союз проявить сдержанность и помиловать Финляндию. Сегодня мы можем только догадываться о том, в каких именно выражениях товарищ Сталин выразил свою досаду по поводу того, что разгром англо-французских войск произошел не в марте, а в мае. Зато мы вполне точно, на основании рассекреченных 10-15 лет назад документов, можем воссоздать картину того, что товарищ Сталин сделал практически.

30 мая 1940 г. в газете «Известия» было опубликовано официальное сообщение наркомата иностранных дел СССР о зверских преступлениях литовской военщины, которая «похищает и пытает» с целью получения военных тайн рядовых красноармейцев из состава расквартированных в Литве с осени 1939 г. советских воинских гарнизонов. Правда, конкретные фамилии «похищенных красноармейцев» советская сторона постоянно путала [34]. Предложение литовской стороны о проведении совместного расследования было с гневом и возмущением отклонено.

«Литовские власти под видом расследования и принятия мер по отношению к виновным расправляются с друзьями СССР» — так было сказано в директиве Политуправления РККА №5258 от 13 июня 1940 г. [34].

3 июня 1940 г. нарком обороны СССР маршал Тимошенко издал приказ № 0028, в соответствии с которым войска Красной Армии, размещенные на территории Литвы, Латвии и Эстонии, исключались из состава своих военных округов и переходили в непосредственное подчинение наркома обороны через его заместителя, командарма 2-го ранга А.Д. Локтионова (в будущем генерал-полковник, командующий войсками вновь созданного Прибалтийского военного округа) [120]. 8 июня 1940 г. Локтионов получил приказ подготовить аэродромы прибалтийских государств, на которых в соответствии с соглашениями октября 1939 г. дислоцировались советские авиачасти, «к обороне и приему посадочных десантов» [122]. 11 июня в белорусском городе Лида, недалеко от границы с Литвой, состоялось совещание командования Белорусского ОБО и 11-й армии, на котором был утвержден план операции и задачи войск 11-й армии, которая совместно с дислоцированным в Литве 16-м Особым стрелковым корпусом должна была «окружить и уничтожить противника в районе Каунаса, не допуская его отход в Восточную Пруссию» [34]. В целом для проведения Прибалтийской операции у границ Литвы, Латвии и Эстонии в составе трех армий (8-й, 3-й и 11-й) было сосредоточено 20 стрелковых, 2 мотострелковые, 4 кавалерийские дивизии, 9 танковых и 1 воздушно-десантная бригады [34].

После завершения развертывания войск у границ прибалтийских государств слово взяла советская дипломатия.

Поздним вечером (можно сказать — ночью), в 23.50 14 июня 1940 г. министр иностранных дел Литвы Уршбис (он с 10 июня уже находился в Москве) был вызван в кабинет Молотова. Там ему был зачитан текст заявления Советского правительства, в котором было сказано дословно следующее: «Советское правительство считает абсолютно необходимым и неотложным:

1. Чтобы немедленно были преданы суду министр внутренних дел г. Скучас и начальник департамента политической полиции г. Повелайтис, как прямые виновники провокационных действий против советского гарнизона в Литве.

2. Чтобы немедленно было сформировано в Литве такое правительство, которое было бы способно и готово обеспечить честное проведение в жизнь советско-литовского Договора о взаимопомощи и решительное обуздание врагов Договора.

3. Чтобы немедленно был обеспечен свободный пропуск на территорию Литвы советских воинских частей для размещения их в важнейших центрах Литвы в количестве, достаточном для того, чтобы обеспечить возможность осуществления советско-литовского Договора о взаимопомощи и предотвратить провокационные действия, направленные против советского гарнизона в Литве.

Советское правительство считает выполнение этих требований тем элементарным условием, без которого невозможно добиться того, чтобы советско-литовский Договор о взаимопомощи выполнялся честно и добросовестно. Советское правительство ожидает ответа Литовского правительства до 10 часов утра 15 июня. Непоступление ответа Литовского правительства к этому сроку будет рассматриваться как отказ от выполнения указанных выше требований Советского Союза» [120].

Таким образом, на раздумья литовскому правительству было дано 10 часов. Официальная советская протокольная запись встречи Молотова с Уршбисом сохранила, в частности, такие детали беседы: «…Урбшис обращается к тов. Молотову с просьбой, ссылаясь на чрезвычайно сложный и ответственный момент в жизни Литвы, об отсрочке срока, упомянутого в заявлении Советского правительство. Тов. Молотов отвечает, что он огласил ему решение Советского правительства, в котором он не может изменить ни одной буквы… Далее тов. Молотов предупреждает Урбшиса, что если ответ задержится, то Советское правительство немедленно осуществит свои меры, и безоговорочно… Тов. Молотов подчеркивает, что вышеупомянутое заявление Советского правительства неотложно и если его требования не будут приняты в срок, то в Литву будут двинуты советские войска и немедленно.

…Урбшис говорит, что он не видит статьи, на основании которой можно было бы отдать под суд министра внутренних дел Скучаса и начальника политической полиции Повелайтиса. Спрашивает, как быть? Тов. Молотов говорит, что прежде всего нужно их арестовать и отдать под суд, а статьи найдутся (подчеркнуто мной. — М.С.). Да и советские юристы могут помочь в этом…» [120].

16 июня аналогичные ультиматумы были предъявлены Латвии и Эстонии (единственным отличием было отсутствие требований об арестах министров внутренних дел этих государств, так как о «похищениях красноармейцев» в Латвии и Эстонии заранее объявить не успели). Вручение ультиматумов тов. Молотов сопроводил такими же хамскими комментариями, как и в «беседе» с Уршбисом. О каком-либо вмешательстве Англии в события в реальных условиях июня 1940 г. не могло быть уже и речи. С другой стороны, германское руководство, строго придерживаясь условий соглашения о разделе добычи, согласованных 23 августа и 28 сентября 1939 г. в Москве, категорически отказало прибалтийским государствам в оказании любой помощи. Более того, внешнеполитическое ведомство Германии «вежливо, но твердо» отказалось даже официально принять ноты протеста, с которыми послы гибнущих государств обратились к Берлину. 17 июня всем дипломатическим миссиям Германии за рубежом была разослана циркулярная телеграмма, в которой говорилось: «Беспрепятственное укрепление русских войск в Литве, Латвии и Эстонии и реорганизация правительств касается только России и прибалтийских государств… Пожалуйста, избегайте во время бесед делать какие-либо высказывания, которые могут быть истолкованы как пристрастные» [70].

16–17 июня войска Красной Армии, не встречая сопротивления. начали продвижение вглубь территорий прибалтийских государств, полностью завершив их оккупацию к 21 июня. 17 июня, в то время, когда огромные колонны танков и грузовиков катились по дорогам Прибалтики, нарком обороны СССР маршал Тимошенко направил товарищу Сталину докладную записку № 390, в которой сформулировал следующие предложения:

«…2. В каждую из занятых республик ввести по одному (в первую очередь) полку войск НКВД для охраны внутреннего порядка.

3. Возможно скорее решить вопрос с „правительствами“ (кавычки стоят в тексте докладной записки. — М.С.) занятых республик.

4. Приступить к разоружению и расформированию армий занятых республик. Разоружить население, полицию и имеющиеся военизированные организации…

6. Решительно приступить к советизации занятых республик.

7. На территории занятых республик образовать Прибалтийский военный округ со штабом в г. Рига…» [123].

Эта докладная записка свидетельствует об удивительном даре предвидения, которым было наделено высшее военно-политическое руководство СССР. 17 июня оно уже точно знало о том, что 14 июля на выборах новых парламентов 95% избирателей Литвы, Латвии и Эстонии дружно проголосуют за единственный список кандидатов, что 21 июля единодушно избранные депутаты народа обратятся к Верховному Совету СССР с просьбой принять их в братскую семью советских республик. А как иначе, не будучи уверенным во всем этом, можно было бы в здравом уме принимать решение о создании военного округа Красной Армии на территории трех ИНОСТРАННЫХ (по состоянию на 17 июня 1940 г.) государств?

За большими делами «советизации занятых республик» о судьбе «похищенных» военнослужащих напрочь забыли. Причем забыли именно тогда, когда установление полного военного контроля над Прибалтикой открывало, казалось бы, неограниченные возможности для поиска «похищенных», для предания виновных суду, а тел «замученных литовской военщиной красноармейцев» — земле. Увы, ни советская пресса, ни секретные приказы советского военного командования так ничего никогда и не сообщили бойцам и командирам Красной Армии о судьбе их «пропавших» товарищей…

Не останавливаясь на достигнутом и без малейшей паузы товарищ Сталин обратил свой орлиный взор на юго-запад. От Румынии потребовали передать Советскому Союзу не только Бессарабию, но и Буковину, которая никогда не входила в состав Российской империи (и — что гораздо более значимо — никак не была упомянута в секретном протоколе о разделе сфер влияния в Восточной Европе между Германией и СССР от 23 августа 1939 г.). В качестве аргумента в Заявлении правительства СССР была использована такая, достаточно нетривиальная мысль: «В 1918 году Румыния, пользуясь военной слабостью России, насильственно отторгла от Советского Союза (России) часть его территории — Бессарабию — и тем нарушила вековое единство Бессарабии, населенной главным образом украинцами (подчеркнуто мной. — М.С.), с Украинской Советской Республикой» [120]. В реальности на территории Бессарабии 2 декабря 1917 года была образована Молдавская Демократическая Республика, парламент которой в марте 1918 года принял решение об объединении Молдавии с Румынией. Советская официальная историография всегда трактовала это решение как «оккупацию Бессарабии Румынией». Интереснее другое — в июне 1940 г. «вековым чаянием» украинского (???) населения Бессарабии, «отторгнутой от России», было объявлено желание воссоединиться с Украиной (???), и лишь позднее было придумано и немедленно реализовано новое «вековое чаяние», для осуществления которого и была создана «самостоятельная» Молдавская ССР…

Вот именно в эти, стремительно переворачивающие мир, дни в далекой от Парижа и Бухареста Финляндии появилась на свет еще одна организация, провозгласившая своей целью «борьбу против эксплуататоров и поджигателей войны». Назывался новорожденный вполне благозвучно: «Общество мира и дружбы с СССР».

Насколько можно судить по названию, цели Общества были самые что ни на есть благородные: способствовать примирению двух народов, только что переживших кровавую междоусобицу. Чего же лучше? Просто удивительно, что в нашей стране история этого богоугодного заведения почти не известна. Лишь очень немногие книги содержат самые краткие упоминания о создании «Общества», о митингах и демонстрациях, проводившихся им в защиту мира и дружбы. Да еще в речи Молотова на сессии Верховного Совета СССР от 1 августа 1940 г. можно прочитать странную фразу, вероятно, имеющую отношение к деятельности «Общества»: «Понятно, что если некоторые элементы финляндских правящих кругов не прекратят своих репрессивных действий против общественных слоев Финляндии, стремящихся укрепить добрососедские отношения с СССР, то отношения между СССР и Финляндией могут потерпеть ущерб» [126]. Вот, собственно, и все. И тем не менее — кто ищет, тот находит. В хранящемся в РГАСПИ архиве Коминтерна обнаружилась интереснейшая коллекция документов (РГАСПИ, ф. 516, оп. 2, д. 1544, д. 1547), позволяющих пролить свет на цели и задачи «Общества мира и дружбы».

Весьма примечательна сама истории появления этих документов. В декабре 1940 г. «финская плутократия» решительно пресекла деятельность «Общества» — организация была запрещена, активисты арестованы и преданы суду. Уже после начала 2-й финской войны 290 политзаключенных были освобождены из тюрем Финляндии, восстановлены в гражданских правах и включены в состав специально сформированного батальона. 1 сентября эта воинская часть прибыла на фронт в северную Карелию. 16-18 сентября 1941 г. группа из 54 финских коммунистов перешла линию фронта и сдалась частям Красной Армии. В архиве Коминтерна сохранились рукописные отчеты нескольких участников этой группы о работе, которую они в качестве руководителей районных и городских организаций компартии Финляндии (КПФ) вели до дня своего ареста. Перевод документов на русский язык был выполнен в январе 1942 гола. Приведем краткие отрывки из этих отчетов.

Лааксо Эйно «О работе КПФ в Тампере»:

«После воины в Тампере провели собрание актива, на котором дали оценку положения и инструкции для работы.

Но в этой оценке мы переоценили ход событий, поэтому и оценка наша была неправильная. Мы были того мнения, что события в Финляндии будут развиваться так же, как в Балтийских странах (подчеркнуто мной. — М.С)…

В нашей организации работала профсоюзная, женская, военная секции, но работа последней была весьма ограниченной и заключалась преимущественно в связях с армией, в приобретении нескольких единиц оружия, взрывчатых веществ и в добывании важных военных секретов…» [114].

Кайно Раухалинна «Краткий отчет о работе КПФ в г. Сало»:

«С начала 1941 г. работала также организация, добывавшая военные сведения. В задачи этой организации входило добывать сведения о военных транспортах, о расположении войск, о складах оружия и боеприпасов, об аэродромах и т.д.» [119].

Пааво Менделин «О работе КПФ в „Союзе мира и дружбы“»:

«В организации союза в Тампере руководство партии было явное. В комитете, избранном на организационном собрании, из 6 членов четверо были члены Партии и работали в Союзе по инструкциям партии… 30 июля на собрании Союза в Тампере была зачитана декларация партии, адресованная премьер-министру Рюти, в которой требовали замены правительства и привлечения к ответственности виновников войны…» [115].

Рейно В. Косунен «О работе КПФ в Куопио»:

«В июне 1940 г. я отвез в Куопио инструкции об организации Союза мира и дружбы, письменный доклад об оценке положения и инструкции о ближайших задачах партии…» [116].

Юрье Хелениус «Отчет о работе райкома КПФ в гор. Турку и Окрестностях»:

«В период войны райком старался организовать дезертировавших от военной службы в активную партизанскую борьбу против белофиннов… На 7 августа 1940 г. было назначено собрание Общества друзей Советского Союза, но оно было запрещено от имени местной власти. Рабочие собрались и по предложению райкома партии устроили демонстрацию, прошли к торговой площади и полицейской тюрьме, предъявляя требования об отставке правительства (подчеркнуто мной. — М.С.). Между безоружными рабочими и вооруженными ручными автоматами (так в тексте перевода. — М.С.) полицейскими возникли столкновения, в результате которых погибло 8 рабочих и 4 полицейских, а несколько десятков человек было ранено…» [117].

Лейно Рейно, г. Турку (документ не озаглавлен):

«Все намеченные партией мероприятия в связи с демонстрацией 7 августа прошли точно по плану…» [118].

На основании отчетов финских товарищей чиновником Коминтерна тов. Вилковым был составлен объемистый (58 машинописных страниц) доклад под названием «О работе компартии Финляндии накануне германо-советской войны». Название довольно странное — к тому времени (доклад подписан составителем 11 мая 1942 г.) во всех газетах Советскою Союза эта война уже называлась Великой Отечественной…

Подробно (почти дословно) пересказав сообщения финских коммунистов, товарищ Вилков перешел к оценкам и выводам. По поводу событий 7 августа 1940 г. (точнее говоря — по поводу отсутствия аналогичных событий в последующие дни) написана достаточно невнятная фраза: «ЦК КПФ после 7 августа запретил проведение каких бы то ни было демонстраций или массовых выступлений. Часть членов партии считала это решение ЦК ошибочным, но не нарушила его» [124]. Понять позицию автора трудно. В партии Ленина-Сталина (филиалом которой и был Коминтерн) такой «плюрализм мнений», мягко говоря, не поощрялся. Кто-то должен был быть назван «антипартийной группой»: или «часть членов», или «капитулянты и раскольники», захватившие власть в ЦК. Такое в коминтерновских партиях бывало частенько, но в подобном случае вышестоящее начальство (Исполком Коминтерна) должно было назначить «здоровые силы» и поручить им «разбить группу оппортунистов, окопавшихся в ЦК».

Зато общая оценка, данная деятельности Общества мира и дружбы с СССР, была вполне однозначной Общество не справилось с возложенной на него ответственной задачей. «Одним из крупнейших завоеваний партии было создание по ее инициативе и под ее руководством Общества мира и дружбы. Однако в результате слабости и особенно нечеткости со стороны руководства партии не удалось превратить эту организацию в такую силу, которая сломила бы хребет финской буржуазии (подчеркнуто мной. — М.С.)» [125]. Такая вот прискорбная неудача случилась — Общество мира не смогло «сломить хребет»…

Теперь постараемся подытожить имеющуюся информацию. Вполне очевидным и не вызывающим сомнений является тот факт, что Общество мира и дружбы было создано, организовано и руководимо компартией Финляндии, т.е. нелегальной военизированном подрывной организацией, деятельность которой строго контролировалась из Москвы. Непосредствен ной задачей, поставленной перед «Обществом», была дестабилизация внутриполитического положения в Финляндии. Эту задачу пытались выполнить сочетанием политических (выдвижение явно выходящего за рамки уставных задач «Общества мира и дружбы» требования «замены правительства») и силовых (организация уличных беспорядков) акций. О масштабе и злонамеренности этих беспорядков можно судить по трагическим событиям 7 августа в г. Турку (крупный портовый город на берегу Финского залива), где в результате побоища между «безоружными (?) рабочими» и вооруженными автоматами полицейскими оказались убитыми 4 полицейских и несколько десятков человек было ранено. Причем эти события отнюдь не были результатом стихийного (или даже спровоцированного группой подстрекателей) выхода ситуации из-под контроля организаторов манифестации. Нет, они (организаторы) действовали по ранее обдуманному сценарию и остались вполне довольны результатом («все намеченные партией мероприятия в связи с демонстрацией 7 августа прошли точно по плану»).

Впрочем, без провокаций дело также не обошлось. В начале августа 1940 г. «Общество» распространило сообщение о том, что в ближайшие две недели Красная Армия займет ключевые пункты Финляндии под предлогом необходимости зашиты и обеспечения железнодорожных перевозок по линии Выборг–Ханко (об этом писал в своих изданных в Стокгольме мемуарах большой друг СССР, посол Финляндии в Москве, а затем и президент страны Ю.К. Паасикиви) [103].

Не вызывает сомнений и стратегическая задача, поставленная в Москве перед финскими коммунистами и руководимым ими «Обществом мира» («мы были того мнения, что события в Финляндии будут развиваться так же, как в Балтийских странах»). С еще большей, предельной откровенностью стратегическая линия Коминтерна (т.е. сталинского руководства СССР) в отношении Финляндии раскрывается в «Письме финским коммунистам», составленном находящейся в Советском Союзе руководящей группой ЦК ФКП (документ подписали Куусинен и Антикайнен). Перед находящимися в Финляндии членами ФКП ставятся такие задачи: «…Разоблачать перед массами классовый характер главного лозунга финской буржуазии: „Защита самостоятельности Финляндии“… Финский народ стал бы счастливым, если бы он получил такую свободу и самостоятельность, какой об гадают народы Карело-Финской, Литовской, Латвийской, Эстонской советских республик. Таким образом, наша партия, отвергая и разоблачая лозунг „защиты самостоятельности Финляндии“, увязывает вопрос об обеспечении самостоятельности Финляндии и финского народа с задачей превращения Финляндии в советскую республику (подчеркнуто мной. — М.С.)» [127].

Дискуссионными являются два вопроса. Во-первых, не вполне ясен сам сценарий запланированного перехода от «дестабилизации к советизации». Можно лишь предположить, что Карело-Финская ССР была создана (и активно «финизировалась» летом 1940 г.) именно для того, чтобы в дальнейшем осуществить «превращение Финляндии в советскую республику» не как поглощение малой страны огромным соседом, а в несколько более благовидной форме «воссоединения карельского и финского народов в едином государстве». С другой стороны, надеяться на то, что выстоявший в тяжелейшие дни «зимней войны» народ Финляндии согласится «добровольно-принудительно» (по образцу трех стран Прибалтики) воссоединиться с «карело-финляндией» Куусинена было бы слишком легкомысленно.

Трудно поверить в то, что Сталин мог планировать столь простую игру. Возможно, кровопролитные уличные беспорядки должны были лишь создать пропагандистский повод для полномасштабного вторжения войск Красной Армии. Как пишет в своих мемуарах Маннергейм, «в Хельсинки по известному образцу были инсценированы демонстрации коммунистов, целью которых было спровоцировать кризис. Когда группу буянов задержали во время уличных беспорядков, посол СССР заявил протест премьер-министру Рюти…» [22]. При таком сценарии вторжение могло быть обосновано необходимостью спасти «истекающих кровью финских рабочих». К сожалению, имеющаяся источниковая база не позволяет пока продвинуться дальше догадок и предположений.

Еще более загадочным представляется второй вопрос. Почему же, в конце концов, ни миролюбивому «Обществу», ни победоносной Красной Армии так и не удалось «сломать хребет финской буржуазии»? Почему «ЦК КПФ после 7 августа запретил проведение каких бы то ни было демонстраций», т.е. фактически остановил кампанию дестабилизации на самом разбеге? Почему ожидаемая многими и такая «логичная» в ситуации лета–осени 1940 г. оккупация Финляндии так и не состоялась? И на этот вопрос у нас нет убедительного ответа. Некоторые предположения об обстоятельствах, повлиявших на принятие (лучше сказать. непринятие) решения о вторжении, можно получить из анализа сугубо военных аспектов ситуации лета–осени 1940 г., о чем и пойдет речь в следующей главе.

Хронологически первым в ряду «финских вопросов», которые решало советское руководство в первые недели. После подписания 12 марта 1940 г. Московского мирного договора, стал запрет на создание военного союза Норвегии, Швеции и Финляндии.

Предыстория вопроса такова. На всем протяжении «зимней войны» правительства Норвегии и Швеции демонстративно отстранились от оказания действенной военной помощи жертве агрессии. Более того, два эти правительства категорически отказались пропустить через территорию своих государств англо-французский экспедиционный корпус. Этот отказ, твердый, бесповоротный и публичный, фактически был использован Чемберленом и Даладье в качестве благовидного предлога для бесконечных проволочек с отправкой войск в Скандинавию (в конечном итоге все это закончилось оккупацией части Финляндии войсками Советского Союза и всей Норвегии — войсками фашистской Германии). С другой стороны, руководители Норвегии и Швеции неоднократно заявляли о том, что их симпатии всецело на стороне демократической Финляндии, и если после окончания войны Финляндия еще будет существовать, то они готовы будут заключить с ней тесный военно-политический союз.

Война закончилась. Финляндия, изрядно потрепанная, но непобежденная, уцелела. Сразу же после окончания войны, в марте 1940 г. начались переговоры о создании оборонительного союза Скандинавских стран. Однако в эти переговоры немедленно «включилась» Москва, которая заявила о том, что участие Финляндии в таком союзе будет считаться нарушением условий Мирного договора от 12 марта со всеми вытекающими из такового нарушения последствиями. Разумеется, в ситуации весны 1940 года Финляндии не оставалось ничего иного, как согласиться с этим неприкрытым давлением. Заслуживает внимания оценка истории несостоявшегося союза, данная в мемуарах Маннергейма:

«Оборонительный альянс был задуман как воплощение желания северных стран защитить свои нейтралитет и независимость, и его единственной целью было сохранение статус-кво Севера, при этом Финляндия входила бы в союз с границами, установленными Московским договором. Дополнительной гарантией мирных целей предполагаемого союза являлось прямое обязательство всех его членов не начинать войны, если вопрос не идет об общей обороне от агрессора.

Сопротивление Советского Союза созданию такого оборонительного альянса было ошибкой. Как показало дальнейшее развитие событий, отказ от него пошел на пользу только Гитлеру, нападение которого на Скандинавию не встретило совместного сопротивления Швеции и Норвегии. Можно задаться вопросом, оккупировал бы Гитлер вообще Норвегию, если бы знал, что вступит в открытый конфликт со Швецией и Финляндией? Оборонительный союз автоматически привел бы нас на сторону противников Германии… Разрушив планы создания оборонительного союза, СССР фактически содействовал тому, что немцы захватили плацдарм на норвежском побережье Северного Ледовитого океана. Оттуда они стали угрожать Мурманску и протянули часть своих коммуникаций кратчайшим путем через север Финляндии, а позднее, использовав железную дорогу, построенную по приказу Советского Союза (линия Кемиярви—Салла), появились в опасной близости от Мурманска» [22].

Разумеется, позиция, занятая советским руководством в вопросе о создании оборонительного союза Скандинавских стран, была «ошибкой» лишь в предположении о том, что целью сталинской дипломатии было поддержание мира во всем мире и прежде всего — у границ СССР. Если предположить, что цели были совсем другими, то тогда и оценка может смениться на прямо противоположную. Точно так же, в зависимости от предполагаемых целей и задач, следует оценивать и способ создания и вооружения военной базы на полуострове Ханко, который оказался в распоряжении Советского Союза по условиям Московского договора.

В главе 1.2. настоящей книги уже говорилось о том, что в качестве обоснования своих притязаний на Ханко Сталин выдвигал сугубо оборонительное намерение «перекрыть артиллерийским огнем вход в Финский залив». Это намерение даже теоретически невыполнимо (о чем также говорилось выше). События 1940 г. показали, что никто и не пытался реализовать эту абсурдную идею практически.

Огневое сооружение (и воинская часть, это сооружение занимающая), предназначенное для борьбы с кораблями противника (и способное в ряде случае перекрыть артиллерийским огнем морской фарватер), называется «береговая батарея». Береговая батарея — это не просто несколько пушек, одиноко стоящих на берегу моря. Поясним этот момент чуть более подробно.

Для того, чтобы береговая батарея могла вести артиллерийскую дуэль с крупными надводными кораблями противника (до тяжелых крейсеров и линкоров включительно), она должна как минимум не уступать им в двух ключевых параметрах: вооружении и защищенности. Эти требования вполне выполнимы. На вооружении береговых батарей чаще всего использовались морские орудия тех же самых калибров и систем, какие ставились на тяжелые корабли. Решить вопрос с защищенностью было тем более возможно — береговая батарея неподвижна, и она не должна обладать положительной плавучестью. Таким образом, теми ограничениями на габариты и вес бронезащиты, в рамках которых происходит проектирование боевых кораблей, в случае с береговой батареей можно пренебречь.

Практически все это означает то, что береговые батареи укрывались среди несокрушимых гранитных скал, их размещали в естественных (или специально созданных взрывом) пещерах, защищали многометровым слоем фортификационного железобетона, оборудовали подземными складами и укрытиями для личного состава. В результате возникала огневая точка, которую почти невозможно было подавить ни огнем корабельных орудий, ни авиационной бомбардировкой. Именно высочайшая защищенность и неуязвимость превращали береговую батарею (а это, как правило, всего лишь два-три-четыре орудия) в весьма значимый элемент оборонительной системы, имеющий большое тактическое или даже оперативное значение.

Русская, а затем и советская, военно-морская наука накопила огромный, многолетний и многовековой опыт создания мощных береговых батарей. Но на Ханко этот опыт не был востребован. Стационарные береговые батареи на Ханко даже не начинали строить! Встречающиеся в советской исторической или мемуарной литературе объяснения этого парадоксального факта (нехватка стройматериалов и рабочих, длительные сроки строительства) совершенно абсурдны. Загубив за три месяца «зимней войны» 127 тыс. бойцов и командиров Красной Армии, советское руководство не нашло необходимого числа строителей для обустройства той самой военно-морской базы Ханко, за овладение которой и велась война? Да и когда же в империи Сталина не хватало рабочих рук? Только в Карелии и только на строительстве железных дорог на аннексированных территориях трудилось более 100 тыс. заключенных. Если ста тысяч было мало, можно было пригнать еще двести, триста или пятьсот тысяч.

Доподлинно известно, что в так называемые предвоенные годы в Советском Союзе шло грандиозное военное строительство. На «линии Молотова» вдоль новой западной границы было запланировано создание 5807 долговременных сооружений, из которых к 22 июня 1941 г. не менее 1 тыс. были завершены строительством. На 194 военных аэродромах строились (или реконструировались) бетонные взлетно-посадочные полосы, подземные бетонированные бомбохранилища на 300 т и бензохранилища на 225 т для каждого аэродрома [128]. Впрочем, о том, имел или не имел Советский Союз необходимые ресурсы для строительства береговых батарей в акватории Финского залива, можно и не спорить. Береговые батареи строились фактически: сверхмощная четырехорудийная 16-дюймовая (406 мм) в Эстонии, 180 и 305-мм батареи на острове Осмуссар, 254-мм батарея на острове Руссарэ, 180-мм батарея на острове Эзель (Сваремва)… Но только не на Ханко.

Военно-морская база (ВМБ) Ханко получилась какая-то странная. На ней никогда не базировались надводные корабли класса эсминца и выше. В июне 1941 г. с ВМБ Ханко вывели и ранее базировавшиеся там 1-ю бригаду торпедных катеров и 8-й дивизион подводных лодок, после чего на Ханко осталось только семь «малых охотников охраны водного района», т.е., по сути дела, 7 небольших сторожевых судов [106].

Несравненно более мощными были сухопутные силы этой «морской» базы. На Ханко дислоцировалась 8-я отдельная стрелковая бригада (два стрелковых и один артиллерийский полк, отдельный танковый батальон, две отдельные пулеметные роты и другие подразделения).

8-я оcб была сформирована на базе частей легендарной 24-й Железной дивизии — одного из лучших стрелковых соединений Красной Армии (создана в годы Гражданской войны под командованием Гая). По состоянию на 1 января 1941 г. в составе 8-й осб числилось 10701 человек личного состава, 513 лошадей, 886 автомобилей, 219 тракторов, 24 пушки калибра 76 мм и 24 гаубицы (12- калибра 122 мм и 12 — калибра 152 мм). 16 противотанковых 45-мм пушек, 102 миномета, 113 станковых и 303 ручных пулемета. На вооружении танкового батальона бригады было 36 танков Т-26 и 13 плавающих танкеток Т-37 [129]. Обращает на себя внимание необычайно высокий для стрелковых частей Красной Армии уровень моторизации — каждый десятый боец бригады был водителем транспортного средства, а на 64 орудия приходилось 219 тракторов (тягачей).

Кроме 8-й осб на Ханко были развернуты 4 отдельных строительных батальона. 2 саперных, 2 железнодорожных, 1 инженерный батальон. Этими силами был выполнен огромный объем военно-строительных работ: построено 190 дзотов (дерево-земляная огневая точка); на 4-километровом перешейке, соединяющем полуостров Ханко с материковой частью Финляндии, был прорыт противотанковый ров, усиленный минными и проволочными заграждениями [133].

С началом войны из личного состава строительных и саперных подразделений был сформирован еще один (219-й) стрелковый полк, причем решение о создании «запасов винтовок и пулеметов на 5 тыс. человек для вооружения строительных и тыловых частей» было принято еще 15 июня 1941 г. [130].

Пушки на берегу тоже были. Для противокатерной обороны были установлены 24 полуавтоматические 45-мм пушки 21К. С учетом дальности прицельной стрельбы орудий такого калибра, «перекрыть артиллерийским огнем» они могли разве что неширокую реку, но для борьбы с десантными катерами противника это была достаточно грозная сила. Кроме того, в открытых (!) щитовых установках жерлами в сторону Финского залива стояли девять 130 мм и три 100-мм пушки.

Главной огневой силой гарнизона Ханко были две тяжелые железнодорожные батареи: № 9 в составе трех орудий калибра 305 мм и №17 в составе 4 орудий калибра 180 мм [160]. Железнодорожные 12-дюймовые (305 мм) артиллерийские установки «ТМ-3-12» по праву носили неофициальное название «сухопутный линкор». Чудовищное орудие со стволом 17-метровой длины выбрасывало снаряд весом 470 кг на дальность 29 км. а так называемый «легкий дальнобойный фугасный снаряд образца 1928 г.» — на дальность 44 км. При этом вес «легкого» снаряда составлял 314 кг (для сравнения укажем, что наиболее массовые авиабомбы советской авиации того времени весили 50 кг и 100 кг). Одна только батарея № 9 по весу совокупного залпа превосходила всю артиллерию 8-й осб вместе с береговыми установками, вместе взятыми. В состав трехорудийной 305-мм батареи входили 3 орудийных транспортера, 6 платформ для снарядов и зарядов. 3 вагона-электростанции и 1 вагон — пост управления огнем.

Огромный, сложный и крайне дорогостоящий комплекс тяжелой железнодорожной батареи обладал одним существенным недостатком — для использования в качестве «береговой батареи», т.е. для ведения артиллерийской дуэли с тяжелым надводным кораблем противника, он был едва ли пригоден. Громоздкий железнодорожный комплекс не имел никакого бронирования, был «открыт всем ветрам», и замаскировать девять огромных платформ, стоящих на рельсовом пути, было практически невозможно. Шансов уцелеть в бою против морских орудий, защищенных мощнейшей броней башен главного калибра, у открытой железнодорожной установки практически не было. Столь же уязвимой была железнодорожная батарея и против бомбового удара авиации противника. Зато она могла двигаться. По рельсам железной дороги.

Всего вышеизложенного, на наш взгляд, вполне достаточно для того, чтобы понять — какие задачи должна была по планам советского командования решать ВМБ Ханко в будущей войне. К счастью для историков, в архивах сохранились документы, окончательно избавляющие нас от необходимости строить какие-либо догадки. Директивой штаба Ленинградского ВО гарнизону Ханко было приказано:

«Общая задача:

1. Не допустить на полуостров противника как со стороны сухопутной границы, так и с моря.

2. Не дать возможность высадки морского и воздушного десанта.

3. Обеспечить сосредоточение и высадку подходящих частей (подчеркнуто мной. — М.С.) в порт Ханко» [131].

В оперативных планах высшего командования Красной Армии (о чем пойдет речь ниже) была прямо предусмотрена переброска 1-2 стрелковых дивизий на Ханко «в первые же дни войны». Для обеспечения таких действий и создавалась система укреплений и вооружений ВМБ Ханко. 8-я отдельная стрелковая (фактически — моторизованная) бригада должна была обеспечить неприкосновенность плацдарма высадки, а затем, вместе с прибывшими частями, двинуться вперед, вглубь Финляндии. Дорогостоящие железнодорожные батареи загнали на Ханко совсем не случайно и не по ошибке — огнем могучих орудий они должны были смести с лица земли финские укрепления, разрушить порт и город Хельсинки.

Опыт боевых действий против «белофинской военщины» у железнодорожной батареи № 9 уже был. 26 января 1940 г батарея прибыла на Карельский перешеек, где поступила в оперативное подчинение начальника артиллерии 7-й армии Северо-Западного фронта. С 11 по 25 февраля батарея № 9 выпустила 165 тяжелых фугасных снарядов по железнодорожной станции и городу Выборгу [132]. «Посмотрите но Выборг — от него ничего не осталось. Город полностью разрушен», — с гордостью докладывал на апрельском (1940 г.) Совещании высшего комсостава Красной Армии командующий ВВС Северо-Западного фронта комкор Птухин [20]. «Сухопутные линкоры» внесли в эти разрушения и свою лепту.

Можно долго спорить о том, соответствовало ли такое использование полуострова Ханко статье 4 Московского договора от 12 марта 1940 г., в соответствии с которым полуостров был сдан в аренду Советскому Союзу на вполне определенных условиях, а именно: «Для создания там военно-морской базы, способной оборонять от агрессии (подчеркнуто мной. — М.С.) вход в Финский залив». Московский договор, который имел официальное название «мирного договора», отнюдь не предусматривал право создания плацдармов для будущей агрессии. Зато совершенно бесспорным является тот факт, что упомянутый договор не содержал никаких упоминаний о предоставлении Советскому Союзу права транзита военных (да и любых иных) грузов по железным дорогам южной Финляндии от Выборга к Ханко. Статья 6 мирного договора предоставляла «Советскому Союзу и его гражданам право свободного транзита через область Петсамо в Норвегию и обратно», а также право свободного пролета в Норвегию для «невооруженных летательных аппаратов». В статье 7 говорилось о «транзите товаров между СССР и Швецией». Про транзит вооружения и воинских частей по территории Финляндии (в частности, в Ханко) в договоре не было сказано ни слова.

В июле 1940 г. Молотов потребовал расширить в одностороннем порядке права Советского Союза и предоставить ему возможность транзита военных грузов в Ханко. С точки зрения формально-юридической бесконтрольный транзит военных грузов и вооруженных лиц позволял уже поставить под сомнение нейтральный и суверенный статус финляндского государства. С практической точки зрения предоставление права транзита означало появление на ВМБ Ханко тяжелых систем вооружения, которые было бы затруднительно доставить морским путем (именно так и появились на Ханко железнодорожные артиллерийские установки), а также дополнительные возможности для ведения военной разведки в южном, наиболее густонаселенном и промышленно развитом районе Финляндии.

Отчетливо понимая все это, финское правительство дало, тем не менее, согласие на транзит — летом 1940 г. у него фактически не было иных альтернатив, кроме все новых и новых уступок перед лицом все более откровенного диктата. 22 июля 1940 г. соответствующее соглашение было подписано. «Когда СССР в июле 1940 года потребовал права на движение русских поездов от границы до Ханко, — пишет в своих воспоминаниях Маннергейм, — мы после долгих и упорных переговоров, в которых добились некоторых послаблений, согласились и на это. Такой сквозной проход поездов через всю южную часть Финляндии мог, естественно, привести к использованию его в дурных целях, и нам необходимо было побеспокоиться о безопасности важнейших железнодорожных узлов и мостов» [22].

В том же июле 1940 г. Молотов предъявил финнам еще одно требование, никак не основанное на духе и букве Московского договора. В явном виде этот договор не предусматривал каких-либо ограничений на строительство оборонительных сооружений в приграничной полосе. Судя по мемуарам Пвасикиви, в ходе самих переговоров Молотов говорил финским представителям: «Стройте столько фортификаций, сколько хотите, в том вопросе у нас никаких требований нет» [103]. Фактически в 1940–1941 гг. на советской стороне велось строительство трех новых укрепрайонов (Выборгского, Кексгольмского и Сортавальского), строились новые аэродромы (Маннергейм утверждает, что в ходе наступления летом 1941 г. финны обнаружили в 200-километровой полосе вдоль новой финской границы 90 готовых и строящихся аэродромов) и ведущие к границе железные и шоссейные дороги. Все это не помешало Молотову потребовать прекратить всякое оборонительное строительство на финской стороне, в том числе — и в районе полуострова Ханко [103]. Насколько можно судить по имеющимся источникам, это требование не было выполнено в полном объеме, и строительство линии укреплений в полосе от южного побережья Финского залива до волной системы Саименских озер (от Котка до Лапеенранта) продолжилось. Тем не менее, выдвижение Москвой требования о прекращении оборонительного строительства на направлениях Выборг Хельсинки и Ханко–Хельсинки само по себе весьма примечательно.

Несколько ранее, 2 июня 1940 г., Советский Союз потребовал от Финляндии «возвращения» всего движимою и недвижимого имущества, государственного и частных лиц, которое, по мнению советских уполномоченных, находилось на аннексированных финских территориях на момент начала «зимней войны». В тексте Московского мирного договора невозможно найти даже малейшие основания для подобных требований — вопрос об имуществе, зданиях и сооружениях, находящихся на территориях, передаваемых Советскому Союзу, не упомянут там вовсе. И уж в любом случае, всякого разумного и законного основания были лишены требования о «возврате» движимого имущества, которое по определению не может быть принадлежностью некой территории. Тем не менее, Москва настаивала на своих противоправных требованиях, и Финляндия потеряла, кроме всего прочего, 75 паровозов и 2000 вагонов — весьма чувствительный удар по и без того ослабленной войной транспортной системе.

Очередным звеном в цепи все усиливающегося политического давления стало требование отставки министра снабжения В. Таннера, который, вероятно, «запомнился» Молотову своей неуступчивой позицией во время переговоров в Москве осенью 1939 г. Едва ли надо доказывать, что условия мирного договора 12 марта 1940 г. не предусматривали право Москвы на назначение и смещение министров финского правительства. Тем не менее, в июле 1940 года Финляндия была вынуждена подчиниться и этому требованию.

14 июня 1940 г. «холодная война» между СССР и Финляндией на одно мгновение была дополнена войной настоящей — с человеческими жертвами, участием боевых самолетов и кораблей. В этот день был сбит в воздухе пассажирский самолет «Юнкерс-52» финской авиакомпании «Аэро», выполнявший регулярный рейс из Таллина в Хельсинки. В 13 ч. 54 мин самолет с бортовым номером «OH-ALI» и наименованием «Kaleva» на борту взлетел с таллинского аэродрома. На его борту находились два члена экипажа и семь пассажиров, среди которых были два сотрудника посольства Франции и дипломат из США Через 12 минут после взлета радиосвязь с самолетом неожиданно прервалась. Еще через несколько минут на диспетчерский пункт аэродрома Мальми (Хельсинки) поступило сообщение о том, что наблюдательные посты на островке Сантахамина видели горящий самолет, рухнувший в воды Финского залива.

В 14.51 к месту падения самолета с аэропорта Мальми вылетел дежурный истребитель финских ВВС. Так уж сложились обстоятельства, что в его кабине был Илмари Юутилайнен — летчик, которому предстояло стать самым результативным асом-истребителем всех стран, участников Второй мировой войны (за исключением Германии). В районе островка Кери (33 км к северу от Таллина) Юутилайнен обнаружил дрейфующую в надводном положении советскую подводную лодку, рядом с которой на воле плавали обломки самолета и большое масляное пятно. В течение 14-15 июня 1940 г. советские гидросамолеты и корабли патрулировали место падения «Калева» и, собрав все плавающие предметы, ушли в Кронштадт [52]. Правительство Финляндии, с нарастающей тревогой следившее за событиями, разворачивающимися в Эстонии, и на этот раз сочло за благо не выступать с протестом и не требовать возмещения ущерба.

Это все, что известно точно. Советское правительство не признало своей ответственности и не принесло даже формальных извинений в связи с трагической гибелью пассажиров «Калева». Более того, через два дня, 16 июня 1940 г., точно такой же пассажирский «Юнкерс-52» (правда, на этот раз эстонской авиакомпании), совершавший регулярный рейс по тому же маршруту из Хельсинки в Таллин, был обстрелян зенитным пулеметом советской подводной лодки, но, к счастью, не получил повреждений [52]. Конкретные подробности уничтожения «Калева» точно не известны: по одним сообщениям, он был сбит парой советских истребителей, по другим — парой легких бомбардировщиков СБ. Уже много лет спустя о личном участии в уничтожении пассажирского самолета заявил в своих мемуарах «Над тремя морями» известный штурман дальней авиации, генерал-лейтенант П.И. Хохлов.

В его книге события изложены так: «Трудящиеся Литвы. Латвии, Эстонии сбросили ненавистные буржуазные режимы, обрели свободу. На основе свободного волеизъявления своих народов они вошли в состав СССР как равноправные социалистические республики. Свергнутые в этих странах представители эксплуататорского класса вместе со своими иностранными партнерами пытались переправить за океан награбленные капиталы. Боевым кораблям, а также самолетам Краснознаменного Балтийского флота был дан приказ — закрыть бесконтрольный выход иностранных судов и вылет иностранных самолетов из морских портов и с аэродромов Прибалтийских республик. Такую задачу выполнял и наш 1-й МТАП (минно-торпедный авиаполк)

23 июня 1940 года два наших экипажа во главе с командиром авиаполка полковником Ш.Б. Бедзинашвили вылетели в разведку в северо-западную часть Балтийского моря. Ведущий экипаж состоял из командира полка, меня, штурмана и стрелка-радиста сержанта Казунова… Километрах в трех четырех от города [Таллина] я заметил, как с аэродрома Лагсберг взлетел самолет. Он берет курс в сторону Хельсинки.

— На перехват! — отдает распоряжение полковник Бедзинашвили, — Наверняка бесконтрольный, надо завернуть его обратно.

Сближаемся с самолетом „Ю-52“ без каких-либо опознавательных знаков. Я открыл астролюк своей кабины, приподнялся и рукой показал пилоту, чтобы разворачивал машину в сторону аэродрома. Но „юнкерс“ летит прежним курсом, да еще и увеличивает скорость. Мы дважды пересекли ему курс, подали знаки „Требуем возвращения!“ Неизвестный экипаж игнорировал наши требования.

— Предупредить огнем, — передает командир.

Несколько трассирующих очередей проходят впереди кабины „юнкерса“, но и это не меняет дела. Мы так близко от преследуемого самолета, что видим через его иллюминаторы пассажиров в переполненном салоне, их самодовольные физиономии. Нам показывают кулаки, грозят пистолетами. После этого самолет-нарушитель был сбит.

…В поднятом со дна залива фюзеляже обнаружили не только множество материальных ценностей. но и большое количество документов, составляющих государственную тайну… Мы поняли, почему экипаж „Ю-52“ отказался подчиниться требованию о возвращении на аэродром: ему пришлось бы расплачиваться за шпионаж…» [134].

Приведенный выше текст уникален по степени лживой тенденциозности. Как известно, трудящиеся Эстонии «обрели свободу» и «вошли в состав СССР на основе свободного волеизъявления» 6 августа 1940 г. По состоянию на 14 июня 1940 г. Эстония была не одной из «равноправных социалистических республик», а суверенным государством, правительству которого на тот момент даже не был предъявлен ультиматум Молотова (это произошло через два дня, 16 июня). Вероятно, именно потому автор текста «перенес» дату уничтожения «Калева» с 14 на 23 июня, хотя и это ничего не меняет в правовой оценке ситуации (по уму надо было «перенести» на любую дату после 6 августа).

14 июня 1940 г. советское командование не имело еще ни малейших законных оснований препятствовать «бесконтрольному вылету иностранных самолетов» с территории иностранной по отношению к СССР Эстонии, а захваченные вооруженным путем дипломатические документы и «награбленные капиталы» принадлежали Эстонии и ее гражданам. Что же касается «шпионажа», да еще и усугублённого вооруженным разбойным нападением, то им в тот день занимался отнюдь не экипаж финского пассажирского самолета…

На фюзеляже и крыльях сбитого «юнкерса» (что отлично видно на сохранившихся фотографиях) огромными буквами был нанесен бортовой номер «OH-ALL», а на киле был отчетливо изображен государственный флаг Финляндии. Рассуждения же о том, что пассажиры угрожали сбить дальний бомбардировщик пистолетами из закрытой кабины пассажирского самолета вообще заставляют предположить, что этот текст был написан не генерал-лейтенантом авиации, а пресловутыми «литконсультантами»…

При всем при этом данный фрагмент из типовых советских «мемуаров» дает наглядное представление о том состоянии опьянения вседозволенностью и безнаказанностью, в котором пребывало командование Красной Армии летом 1940 г. Разумеется, и военно-морские командиры ничуть не уступали в своих бескозырко-закидательских настроениях сухопутным и авиационным коллегам. Так, начальник штаба Краснознаменного Балтфлота (КБФ) контр-адмирал Ю.А. Пантелеев в докладной записке в Главный морской штаб предлагал 5 июля 1940 г. следующее: «…захват Аландских островов во всех случаях обстановки на Балтике и немедленно… Наступление наших сухопутных сил на север от базы Ханко и на запад от Выборга… Немедленно, в этом же году, получить Аландские острова и возможность реального контроля над всеми финскими базами в Финском заливе любыми средствами — вплоть до войны». Не отставал от старшего начальника и командующий эскадрой КБФ контр-адмирал Н.Н. Несвицкий. 10 июля он отправил в Главный морской штаб докладную записку с предложением «решить вопрос самостоятельного существования Швеции и Финляндии в пользу СССР (подчеркнуто мной. — М.С.) и сделать Балтийское море внутренним морем» [138, 232].

Вопрос «самостоятельного существования Швеции и Финляндии» ставился уже вполне конкретно. В сентябре 1940 г. командующий ВВС КБФ генерал-майор Ермаченков представил командующему КБФ вице-адмиралу Трибуцу «Записку по плану операций 1940 г.». Задачи авиации флота были сформулированы следующим образом:

«1. Самостоятельными действиями боевой авиации ВВС КБФ и ВВС ПрибОВО уничтожить корабли и ТР в море и не допускать базирования флота противника в: Стокгольм, Карлскроне, Норрчепинг, Форэ, Гельсинки, Або, Раумо, Пори, Мемель, Данциг, Гдыня, Заенец, Штетинг, Киль (балтийские порты Швеции, Финляндии, оккупированной Польши, Германии. — М.С.)…

4. Во взаимодействии с флотом обеспечивает захват Аландских островов (подчеркнуто мной. — М.С.) путем ударов с воздуха и высадкой воздушного десанта, специально приданными ВВС КБФ десантными частями ВВС Красной Армии…» [236].

С начала 90-х годов, после того, как публикация множества подобных документов сделала совсем уже неприличным повторение старых басен про «тихую, мирную и беззащитную» сталинскую империю, хранители мифов коммунистической пропаганды запустили новую пластинку: якобы все эти наступательные планы разрабатывались в виде чисто гипотетических «проектов», чуть ли не в свободное от службы время. Увы, смелая гипотеза о советских генералах и адмиралах, в свободное от работы и дружеских чаепитий время рисующих красные стрелочки на картах, не подтверждается фактами. Как раз наоборот, документы и факты свидетельствуют о том, что подготовка (в том числе разведывательная) к реализации планов вторжения в Европу велась денно и нощно.

«План разведки ВВС КБФ с 1.06.40 г. по 11.12.40 г.

…Объект разведки: аэрофоторазведка портов Ботнического залива: Вааза, Кристанстадт, Гефле, Аландские острова. Цель: уточнить объекты оборонного значения… Средства: 10-я авиабригада, 73-й авиаполк…

…Объект разведки: береговая и зенитная артиллерия в Стокгольм, Карлскроне, остров Готланд, а также 1-й артполк Финляндии. Цель: уточнить место огневых точек, подъездных путей к ним и служебные здания…

Средства: 10-я аб, 8-я об, 15 и 73 авиаполки…

Нач. штаба ВВС КБФ полковник Сурков, нач. разведотдела капитан Семишин» [141].

«Начальнику 2-го отделения Первого отдела штаба авиации ВМФ майору Климашину.

Доношу состояние разведывательной подготовки Штаба ВВС КБФ на 1 августа 1940 г.

…Дела целей продолжают заводиться и пополняются поступающим материалом, в частности, размножен объект Стокгольм в 20 экз. и разослан по частям. Разрабатываются объекты Кальмар и Карлскроне. Всего по ВВС заведено: дел целей — 270, из них по Швеции — 91, по Германии — 90, по Финляндии — 36.

Нач. разведотдела штаба ВВС КБФ капитан Семишин» [142].

Начальнику разведотдела штаба ВВС КБФ. Ha № 1/668с от 14 августа 1940 г.

«…к 1 сентября 1940 г. донесите, по каким целям оформлены дела по Финляндии. Швеции и во всех ли полках они есть. Одновременно сообщите, получили ли Вы объект „Стокгольм“ из разведотдела КБФ и какие в нем недостатки.

Обработку дел форсируйте, с тем чтобы закончить их в ближайшее время.

Начальник 2-го отделения Первого отдела штаба авиации ВМФ майор Климашин» [143].

Маршал Маннергейм — насколько можно судить по его мемуарам — практически не сомневался в том, что Финляндия стояла на пороге новой войны: «…Финляндия уже осенью 1940 года могла снова стать жертвой нападения, отразить которое страна была бы не в состоянии… Так же, как и перед началом Зимней войны, опасно увеличилось число нарушений границы самолетами… Признания всех без исключения большевистских агентов, задержанных нами, свидетельствовали, что подготовка к войне против Финляндии шла полным ходом. Еще более точно об этом говорили данные финской контрразведки. В августе 1940 года один полковник и два майора, которые готовили разведчиков для заброски в Финляндию, говорили: „Финляндия — капиталистическая страна, которую ждет такая же участь, как Эстонию, Латвию и Литву. Включение Финляндии в состав СССР— вопрос нескольких недель, самое большее, нескольких месяцев…“» [22].

Еще более примечательно то, что не сомневалась в близкой войне и германская разведка. 13 августа 1940 г., считая скорое поглощение Финляндии Советским Союзом делом уже решенным, Гитлер приказал подготовить операцию под кодовым названием «Ренитьер» [65]. Имелось в виду накануне (или уже в ходе) советского вторжения захватить финские никелевые рудники в Петсамо, для чего был запланирован удар из северной Норвегии силами двух горно-стрелковых дивизий вермахта (позднее эта частная операция была реализована, но уже в значительно большем масштабе, летом 1941 г.)

Сегодня, на основании подлинных документов советского военного командования, мы можем твердо утверждать, что и Маннергейм, и Гитлер ошиблись в своих прогнозах. Оперативного развертывания войск Красной Армии для военных действий на северном ТВД осенью 1940 г. не было. Документом. позволяющим сделать столь безапелляционное заявление, является, на наш взгляд, Доклад начальника отделения оперативных перелетов штаба ВВС Красной Армии полковника Миронова от 2 декабря 1940 г. [136].

В докладе приведены обобщенные и систематизированные сведения о всех крупных перегруппировках частей ВВС Красной Армии, осуществленных в 1940 году. А постольку, поскольку подготовка и проведение стратегической наступательной операции во Второй мировой войне были уже невозможны без привлечения значительных сил авиации, доклад полковника Миронова может считаться хотя и неявным, но исчерпывающим «отчетом» о планах и действиях Вооруженных сил СССР в 1940 году. Знакомство с содержанием Доклада показывает, что в течение 1940 года было четыре эпизода крупных стратегических перегруппировок авиации:

1. Январь–февраль. В Ленинградский ВО и на военно-воздушные базы Советского Союза в Эстонии перебазировано 29 авиаполков (здесь и далее не будут упоминаться отдельные авиаэскадрильи и эскадрильи тактической разведки. приданные стрелковым корпусам). В марте к местам постоянной дислокации возвращено 29 авиаполков. Смысл данной перегруппировки вполне очевиден это «зимняя война» и связанное с ней усиление группировки советской авиации на ТВД. Война закончилась, и все 29 полков вернулись на свои места.

2. Апрель. В Закавказский ВО перебазировано 6 авиаполков (все полки — бомбардировочные). Там они и остались. Можно предположить, что усиление группировки советских ВВС в Закавказье было связано с крайним обострением взаимоотношений между СССР и англо-французским блоком. наметившимся весной 1940 г. С закавказских аэродромов советские бомбардировщики могли нанести удар по английским и французским военным объектам в Иране, Ираке. Сирии.

3. Май–июнь. В Одесский ВО перебазировано 14 авиаполков (в том числе — 10 бомбардировочных). Затем, также в июне, три полка вернулись к месту постоянной дислокации. Содержание мероприятия вполне понятно. Это подготовка к возможному вооруженному конфликту с Румынией, а затем — создание крупной авиационной группировки на вновь приобретенной территории Бессарабии (Молдавии).

4. Июнь. «К государственным границам Литвы, Латвии и Эстонии» (так в тексте. — М.С.) переброшен 21 авиаполк.

В том же месяце к местам постоянной дислокации вернулось 11 авиаполков. И в этом случае все понятно — перед нами подготовка к оккупации Прибалтики, а затем создание авиационной группировки в составе нового Прибалтийского Особого ВО.

Вот и все. Никаких других крупных перегруппировок авиации в 1940 году не зафиксировано. С вероятностью, близкой к 100%, это означает, что оккупация Литвы, Латвии и Эстонии стала последней по счету стратегической наступательной операцией 1940 года. Подготовка к вторжению в Финляндию так и не перешла в 1940 году в стадию практических мероприятий по оперативному развертыванию войск.

Вывод, к которому мы пришли в конце предыдущей главы, отнюдь не тривиален. Сосредоточение наземных и воздушных сил, оперативное развертывание группировки войск и последующее вторжение было бы вполне логичным завершением продолжавшегося все лето «прессования» Финляндии. Но этого не произошло, хотя планы «финской кампании» разрабатывались и уточнялись по меньшей мере на протяжении всей осени 1940 года.

Хронологически первым из числа доступных документов стратегического планирования 1940 года является докладная записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В. Сталину и В.М. Молотову «Об основах стратегического развертывания Вооруженных сил СССР на Западе и на Востоке», б/н, подписано не позднее 16 августа 1940 г. (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 239, лл. 1-37). В скобках отметим, что Фонд 16 Центрального архива Министерства обороны, в котором хранятся этот и другие документы военного планирования, о которых пойдет речь в данной главе, все еще не рассекречен, а значит, и никому, кроме ангажированных «историков от Главпура», по-прежнему недоступен. Другими словами, уже более 10 лет существует совершенно бредовая ситуация, когда ряд военно-исторических документов опубликован, но не рассекречен! В результате мы не можем ни проверить соответствие опубликованных текстов оригиналам документов, ни восполнить возможно «забытые» публикаторами фрагменты, ни, что самое главное, найти другие аналогичные документы. Иначе как «театром абсурда» такую ситуацию назвать нельзя, но, за неимением лучшего, будем работать с тем, что есть.

Документ от 16 августа составлен Василевским, подписан Тимошенко и Шапошниковым. Авторы докладной записки констатируют, что «Советскому Союзу необходимо быть готовым к борьбе на два фронта: на Западе против Германии, поддержанной Италией, Финляндией и Румынией, а возможно и Турцией, и на Востоке — против Японии» [120]. При этом указано, что Финляндия может выставить до 15 стрелковых дивизий и 400 самолетов.

Главные события по замыслу высшего командования Красной Армии должны произойти на западе: «Основной задачей наших войск является нанесение поражения германским силам, сосредотачивающимся в Восточной Пруссии и в районе Варшавы; вспомогательными ударом нанести поражение группировке противника в районе Ивангород, Люблин, Грубешов, Томашев, Сандомир (южная Польша. — М.С.)» [120]. Северо-западное (финляндское) направление в рамках целей и задач данного плана рассматривается лишь как одно из второстепенных: «…Стратегическое развертывание на северо-западе наших границ подчинено в первую очередь обороне Ленинграда, прикрытию Мурманской железной дороги и удержанию за нами полного господство в Финском заливе.

Вступление в войну одной Финляндии маловероятно (подчеркнуто мной. — М.С.), наиболее действителен случай одновременного участия в войне Финляндии с Германией. Учитывая возможное соотношение сил, наши действия на северо-западе должны свестись к активной обороне наших границ» [120].

16 августа 1940 г. маршала Шапошникова на посту начальника Генштаба РККА сменил генерал армии Мерецков.

18 сентября за подписями Тимошенко и Мерецкова (исполнитель — Василевский) выходят два новых документа. Один из них: докладная записка № 103202/ов наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В. Сталину и В.М. Молотову «Об основах стратегического развертывания Вооруженных сил СССР на Западе и на Востоке» (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 239, л. 197-244). И по названию, а в значительной степени — и по содержанию, этот документ повторял план стратегического развертывания от 16 августа 1940 г. Применительно к северо-западному направлению цели и задачи были повторены буквально дословно. Единственным изменением было некоторое увеличение состава группировки советских войск на финской границе — с 11 стрелковых дивизий, 2 стрелковых и 3 танковых бригад до 13 стрелковых дивизий, 2 стрелковых и 3 танковых бригад [120].

В рамках плана большой войны с Германией (на территории «бывшей Польши» и Восточной Пруссии) финляндское направление оставалось второстепенным пассивным участком.

В тот же день, 18 сентября 1940 г., с такими же внушающими трепет надписями («Особой важности. Совершенно секретно. Только лично. Экземпляр единственный») Тимошенко и Мерецков направили на имя Сталина и Молотова докладную записку № 103203 — «Соображения по развертыванию Вооруженных сил Красной Армии на случай войны с Финляндией» (ЦАМО, ф. 16. оп. 2951, д. 237. л. 138-156).

На этот раз о судьбе Финляндии были высказаны самые решительные соображения.

«…ударом главных сил Северо-Западного фронта через Савонлинна на Сан-Михель (Миккели) и через Лаппеенранта на Хейноло, в обход созданных на Гельсингфорсском направлении укреплений, а одновременным ударом от Выборга через Сиппола на Гельсингфорс (Хельсинки), вторгнуться в центральную Финляндию, разгромить здесь основные силы финской армии и овладеть центральной частью Финляндии. Этот удар сочетать с ударом на Гельсингфорс со стороны полуострова Ханко и с действиями КБФ в Финском заливе» [120].

Сразу же отметим, что слова «немецкий», «германский» ни в одном падеже в этом документе не встречаются. «Вторгнуться, разгромить и овладеть» предполагалось вне всякой связи с фактическим (или хотя бы ожидаемым) наличием немецких войск на территории Финляндии! Для реализации замысла операции планировалось включить в состав Северо-Западного фронта четыре армии, перед которыми ставились следующие задачи (см. карту № 4):

- 7-я армия (штаб — Суоярви) «нанести удар в направлении Иоэнсу и овладеть районом Куопио. В дальнейшем иметь в виду действия на Ювяскюля»;

- 22-я армия (штаб — Кексгольм, войска развертывались вдоль северо-западного берега Ладожского озера) «ударом через Савонлинна овладеть Сан-Михель. В дальнейшем, в зависимости от обстановки, иметь в виду действия — или совместно с 23-й армией на Хейнола, или во взаимодействии с 7-й армией на Ювяскюля и далее на Тампере»;

- 23-я армия (штаб — Карисалми, 30 км к северо-востоку от Выборга) «через Лаппеенранта нанести удар на Хейнола и овладеть последней»;

- 20-я армия (штаб — Выборг) «прорвать укрепления противника и выйти на фронт Коувола, Котка; в дальнейшем во взаимодействии с 23-й армией и наступлением от Ханко нанести удар на Гельсингфорс» [120].

Две армии (7-я и 23-я) уже в мирное время входили в состав Ленинградского ВО. Две другие (22-я и 20-я) предполагалось создать на базе соединений и штабов, соответственно, Уральского и Орловского военных округов.

Не была забыта и постоянно присутствующая в оперативных планах советско-финских войн идея выхода к Ботническому заливу и границе со Швецией в районе Кемь — Оулу (см. карта №5). Для действий в северной Карелии создавался еще один фронт (Северный фронт), перед которым ставились такие задачи:

«…решительными действиями на направлениях Рованиеми–Кеми и на Улеаборг (Оулу) выйти на побережье Ботнического залива, отрезать северную Финляндию и прервать наземные сообщения центральной Финляндии со Швецией и Норвегией…» [120].

В состав Северного фронта (создавался на базе командования и штаба Архангельского ВО) включались две армии (14-я и 21-я) и отдельный 20-й стрелковый корпус. Перед 14-й (мурманской) армией была поставлена та же задача, которую она успешно решила во время «зимней войны» — захват порта и никелевых рудников Петсамо. 21-я армия (развертывалась на базе командования и штаба Приволжского ВО) решала главную задачу фронта: «нанести удар в направлении Рованиеми—Кемь, выйти на побережье Ботнического залива и овладеть районом Кемь. В дальнейшем иметь в виду действия на Улеаборг». 20-й отдельный стрелковый корпус (Московский ВО), наступая по лесному бездорожью, должен был нанести вспомогательный удар по кратчайшему пути от Ухты на Оулу.

Общий состав запланированной группировки войск Северного и Северо-Западного фронтов представлен в следующей таблице:

Но и этими весьма внушительными силами не исчерпывалась военная мощь, которая должна была обрушиться на Финляндию. Кроме указанных выше армий в распоряжение командования Северо-Западного фронта передавались:

«1. На северо-западном побережье Эстонской ССР в районе Таллина, порт Балтийский — 2 стрелковые дивизии (11-я, 126-я. ПрибОВО), из них — одна предназначается для действий с полуострова Ханко на Гельсингфорс (подчеркнуто мной. — М.С.) и вторая, в зависимости от обстановки, или для действий по захвату Аландских островов (у входа в Ботнический залив), или возможна переброска ее по жел. дороге на основной театр фронта.

2. 3 стрелковые дивизии в районе ст. Петиярви, ст. Хейниоки, Валкярви (восточнее Выборга).

3. 1 стрелковая дивизия — в районе Ленинграда.

4. Танковый корпус в районе Выборг–Хейниоки в составе — 2 танковых и 1 мотострелковой дивизии» [120].

Кроме того, наряду с авиацией, подчиненной командованию армий, непосредственно в подчинение командующих Северным и Северо-Западным фронтами передавалось, соответственно, 15 и 21 (это не номера, это количество!) авиационных полков. Таким образом, на ТВД будущей финской войны должно было быть развернуто 46 стрелковых дивизий, 78 авиаполков, 13 артполков РГК, 3 танковые бригады и один механизированный (танковый) корпус. Общее количество самолетов, привлекаемых к операции, авторы «соображений» определили в 3900 единиц [120]. Что в полтора раза больше, чем было утром 22 июня 1941 г. в составе всех трех Воздушных флотов люфтваффе, сосредоточенных на Восточном фронте…

Но и это еще не все. «В резерве Главнокомандования иметь в районе Тихвин–Волховстрой–Чудово — 2 стрелковые дивизии». А также «подготовить и иметь в резерве Главнокомандования в пунктах постоянной дислокации по семь стрелк. дивизий от Западного и Киевского военных округов, а всего 14 стр. дивизий» [120].

Краснознаменному Балтфлоту в очередной раз была поставлена задача «уничтожить боевой флот Финляндии, прервать морские сообщения Финляндии в Ботническом и Финском заливах…». Новым моментом было требование «обеспечить возможную переброску 1-2 стрелковых дивизий на полуостров Ханко».

План 18 сентября 1940 г. во многом отличается от плана «операции по разгрому сухопутных и морских сил финской армии», подписанного Мерецковым 29 октября 1939 г. Первое, что сразу же бросается в глаза, — это радикальное увеличение планируемой численности группировки войск Красной Армии. Количество стрелковых дивизий увеличилось более чем в два раза (с 21 до 46), артполков РГК — почти в два раза (с 7 до 13), в два с половиной раза возросла численность привлекаемой к операции авиации (с 1581 до 3900 боевых самолетов). В шесть раз выросла (по сравнению с планом «зимней войны») группировка войск, имеющих задачу «перерезать» территорию Финляндии и выйти к Оулу–Кеми. Стоит отметить и то, что в соответствии с подписанным в тот же день, 18 сентября 1940 года, большим планом «для ведения операций на Западе» назначалось «всего» 146 стрелковых дивизий и 159 полков авиации, «имеющих на 15 сентября — 6422 самолета» [120]. Другими словами, запланированные для войны с Финляндией силы составляли: по количеству стрелковых дивизий — одну треть, по количеству авиаполков и самолетов — половину от тех сил, которые предполагалось развернуть для войны с несравненно более мощной и многочисленной армией Германии и ее южных союзников (Румыния, Венгрия).

Большие силы соответствовали и новым задачам, сформулированным на этот раз с предельной ясностью. Если в плане 29 октября 1939 г. глубина наступления главной группировки войск Красной Армии определялась всего лишь выходом на линию Выборг–Сортавала (после чего следовало «быть готовым к дальнейшим действиям вглубь страны по обстановке»), то план 18 сентября 1940 г. однозначно требовал «овладеть центральной частью Финляндии» и ее столицей.

Еще одно существенное различие в планах 1939 и 1940 гг. становится очевидным, если посмотреть на географическую карту района будущих боевых действий. Красные стрелки затеряны среди сплошной россыпи голубых отметок озер. Маршруты продвижения войск 7-й, 22-й и 23-й армий пролегают через крупнейший в Европе озерный район (Сайменская озерная система). Свободное пространство между «голубыми глазами озер» занимают дремучие леса и болота. Такова цена принятого в сентябре 1940 г. решения нанести главный удар «в обход созданных на Гельсингфорсском направлении укреплений». Как видно, печальный опыт прорыва «линии Маннергейма» кровопролитными лобовыми атаками привел к тому, что разработчики плана (т.е. главные «полководцы зимней войны» Тимошенко и Мерецков), «обжегшись на молоке, стали дуть на воду».

Вопрос о том, представляли ли поспешно сооружаемые финские укрепления по линии Котка–Лаппеенранта, Котка–Коувола преграду настолько сильную, что риск больших возможных потерь при их прорыве оправдывал перенос направления главного удара в лесную чащу, является дискуссионным. С гораздо большей уверенностью можно предположить, что именно решение нанести удар через озерно-лесной район обусловило «ничтожно малое» (по советским меркам «малое») количество танков, выделенных для проведения операции. На 15 сентября 1940 г. в Красной Армии числилось 17,6 тыс. танков (и это не считая 5,8 тыс. танкеток Т-27, Т-37, Т-38). В одном только Ленинградском ВО числилось 2766 танков (опять же, не считая пулемётные танкетки) [34]. А к предполагаемой войне против Финляндии привлекалось в составе 3 танковых бригад (из более чем 26, имевшихся в составе РККА) всего лишь 785 танков [120].

В тексте «Соображений по развертыванию Вооруженных сил Красной Армии на случай войны с Финляндией» от 18 сентября 1940 г. нет ни малейших упоминаний о возможной дате начала этой войны. Тем не менее, анализ оперативного плана и структуры группировки войск позволяет сформулировать гипотезу о том, что планировалась еще одна «зимняя война». Строго говоря, на вопрос о том, в какое время года в районе Сайменской озерной системы лучше вести крупную наступательную операцию, следует ответить: «Всегда хуже». Зимой — глубокий снег и мороз, короткий световой день, что резко ограничивает боевые возможности авиации. Летом — топкое бездорожье и тучи кровососущего гнуса. И тем не менее зима, сковывая поверхность озер и болот твердым панцирем льда, значительно повышает проходимость местности, а следовательно, и возможность для тактического и оперативного маневра. Для той группировки, которая вырисовывается из сентябрьских соображений (пехота с минимальным числом танков, поддерживаемая очень крупными силами авиации), зима все же несколько предпочтительнее.

Такой вывод может показаться парадоксальным, но лишь на фоне ходячих легенд о «40-градусных морозах» и «двухметровом снежном покрове», помешавшем Красной Армии «освободить» Финляндию в декабре 1939 года.

Зима в южной Финляндии (как и во всех приморских регионах Европы) достаточно мягкая (по нашим, российским, меркам). Средняя по результатам многолетних метеорологических наблюдений температура января в Хельсинки составляет 2,7 градуса ниже нуля, а в целом по южным районам страны — от 3 до 7 градусов. Лютые морозы зимы 1939/1940 г. были уникальной природной аномалией, небывалой за предыдущие сто лет. Но и в ту невероятную зиму температура воздуха на Карельском перешейке в декабре 1939 г. ни разу не опустилась ниже отметки в 23 градуса.

Холодно, но для молодого мужчины, одетого в овчинный тулуп, не смертельно. 40-градусные морозы действительно наступили в январе-феврале 1940 г., но не в южной, а в центральной и северной частях Финляндии, которые и географически и климатически представляют собой, по сути дела, «другую страну». Что же касается «двухметрового снега», то, как известно каждому россиянину, он появляется (если появляется) ближе к февралю–марту, но никак не в начале зимы. Фактически каждый год, каждую зиму существует достаточно продолжительный период времени, когда земля уже замерзла, фунтовые дороги стали как камень, а снег еще не доходит и до колена. Наконец, для передвижения по снежной целине русские, финны, шведы и другие народы севера Европы давно уже придумали сани, волокуши и лыжи.

В любом случае, главный полководец к идее ведения боевых действий зимой относился вполне положительно.

16 апреля 1940 г. на вечернем заседании Совещания высшего командного состава РККА товарищ Сталин резко осудил «отдельных товарищей», допускающих сомнения в возможности воевать зимой: «…Как можно допустить, чтобы в проекте Устава и в проекте Наставления, которые люди читают, [было сказано] что зимние условия ухудшают обстановку войны, тогда как все серьезные, решающие успехи русской армии развертывались именно в зимних условиях, начиная с боев Александра Невского и кончая поражением Наполеона. Именно в зимних условиях наши войска брали верх, потому что они были выносливее и никаких трудностей зимние условия для них не составляли. Имея столько примеров, как можно преподать читателю такую чепуху, что зимние условия понижают боеспособность армии…» [20].

Если наша гипотеза верна и новая война против Финляндии планировалась на зиму 1940/1941 г., то это уже объясняет — почему начатая летом кампания давления и дестабилизации не переросла в реальные боевые действия.

Сталин просто ждал легкого морозца. Впрочем, повторим это еще раз, «зимняя направленность» плана войны с Финляндией, составленного 18 сентября 1940 г., является всего лишь гипотезой, не имеющей (в силу закрытости информации) прямых документальных подтверждений.

Подписанные 18 сентября «соображения» заканчивались стандартной для таких документов фразой: «Докладывая основы нашего оперативного развертывания против Финляндии, прошу об их рассмотрении». 5 октября 1940 г. этот и ряд других документов стратегического военного планирования был рассмотрен и утвержден Сталиным. К такому выводу мы приходим на основании докладной записки Тимошенко и Мерецкова за № 103313 (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 242, л. 84-90). Начинался данный документ весьма странной с точки зрения обыденного здравого смысла фразой: «Докладываю на ваше утверждение основные выводы из ваших указаний, данных 5 октября 1940 г.» [120]. Другими словами, нарком обороны просил Сталина письменно подтвердить то, что он (Тимошенко) его (Сталина) правильно понял. Не отвлекаясь более на логическую тупиковость этой ситуации, перейдем сразу к п.7 докладной записки: «Утвердить представленные соображения по разработке частных планов развертывания для боевых действий против Финляндии, против Румынии и против Турции» [120].

Планы «боевых действий против Румынии и против Турции», к сожалению, все еще не рассекречены. Что же касается войны против Финляндии, то подготовка к ней продолжилась, о чем со всей определенностью свидетельствует появившийся два месяца спустя новый документ: «Директива НКО СССР и Генштаба Красной Армии командующему войсками Ленинградского военного округа», б/н, от 25 ноября 1940 г. (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 237. л. 118–130).

И по названию, и по предназначению, и по адресату это был документ иного ранга, нежели «соображения» от 18 сентября. Директива от 25 ноября — это приказ вышестоящего командования подчиненным, каковой приказ, естественно, начинался и заканчивался не «просьбой о рассмотрении», а конкретными указаниями:

«Приказываю приступить к разработке плана оперативного развертывании войск Северо-Западного фронта…

…Настоящему плану развертывания присвоить условное наименование „С.З.—20“. План вводится в действие при получении шифрованной телеграммы за моей и начальника Генерального штаба КА подписями следующего содержания. „Приступить к выполнению „С.З.—20“.

Военному совету и штабу Ленинградского военного округа надлежит к 15 февраля 1941 года (подчеркнуто мной. — М.С.) в Генеральном штабе Красной Армии разработать: а) План сосредоточения и развертывания войск фронта б) План прикрытия. в) План выполнения первой операции. г) План действий авиации…“ [120].

И далее еще пять частных планов, в совокупности формирующих вполне законченный план оперативного развертывания войск фронта (не „округа“, заметим, а именно „фронта“!).

Замысел операции, цели и задачи войск, этапы и рубежи продвижения практически не изменились (в сравнении с Соображениями» от 18 сентября), но стали более определенными, так как в «директиве» от 25 ноября появились уже и конкретные сроки, отведенные для «окончательного решения» финляндского вопроса

«…Основными задачами Северо-Западному фронту ставлю: разгром вооруженных сил Финляндии, овладение ее территорией в пределах разграничений (имеется в виду разграничение с Северным фронтом, действующим в центральной и северной Финляндии. — М.С.) и выход к Ботническому заливу на 45-й день операции, для чего:

…по сосредоточении войск быть готовым на 35-й день мобилизации по особому указанию перейти в общее наступление, нанести главный удар в общем направлении на Лаппеенранта, Хейнола, Хямеенлинна и вспомогательные удары в направлениях Корписелькя–Куопио и Савонлинна–Миккели, разбить основные силы финской армии в районе Миккели, Хейнола, Хамина, на 35-й день операции овладеть Гельсингфорс (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.) и выйти на фронт Куопио, Ювяскюля, Хямеенлинна, Гельсингфорс.

…Справа Северный фронт (штаб Кандалакша) на 40-й день мобилизации переходит в наступление и на 30-й день операции овладением районом Кеми, Улеаборг (Оулу)» [120].

Еще более конкретным стало и представление о противнике. Если в сентябрьских «Соображениях» про возможность совместных действий немецких и финских войск просто ничего не было сказано, то директива от 25 ноября прямо начиналась словами: «В условиях войны СССР только против Финляндии (подчеркнуто мной — М.С.) для удобства управления и материального обеспечения войск создаются два фронта…» Ни о каком «обеспечении безопасности Ленинграда» уже не было и речи, об отражении «немецко-фашистской агрессии» также ничего не сказано (этот тезис советская историография придумала значительно позже).

В состав Северо-Западного фронта включались те же четыре армии (20-я, 23-я. 22-я и 7-я) с теми же районами развертывания и маршрутами наступления, что и и сентябрьском плане. Неизменным осталось и общее количество стрелковых дивизий и авиационных полков, состав и место дислокации резервов фронта (четыре стрелковые дивизии, один мехкорпус и 21 авиаполк). Единственным новшеством было заметное увеличение численности танковых и моторизованных бригад и тяжелых артполков РГК, привлекаемых к операции:

Примечание. Первая цифра — «соображения» от 18 сентября, вторая цифра — директива от 25 ноября.

Более определенными стали и задачи механизированного корпуса, выделенного в резерв командования фронта.

В соответствии с директивой от 25 ноября после выхода войск 23-й армии на линию Савитайпале–Тааветти (20 км западнее Лаппеенранта) — что по плану должно было произойти на 15-й день операции — мехкорпус должен был войти в создавшийся прорыв и «во взаимодействии с 20-й и 23-й армиями на 35-й день операции овладеть районом Гельсингфорс».

Задачи Краснознаменного Балтфлота почти не изменились, увеличилось лишь число стрелковых дивизий, десантируемых на Ханко («Обеспечить переброску двух стрелковых дивизий в первые же дни войны с Северного побережья Эстонской ССР на полуостров Ханко, а также переброску и высадку крупного десанта на Аландские острова…») [120].

В директиве от 25 ноября 1940 г. есть информация, позволяющая сделать некоторые предположения о вероятных сроках вторжения в Финляндию. Завершить разработку оперативного плана командование Ленинградского ВО должно было к 15 февраля 1941 г. Начало общего наступления планировалось на 35-й день от начала мобилизации и сосредоточения войск Северо-Западного фронта (для Северного фронта, с учетом огромных расстояний и неразвитости дорожной сети, на полное сосредоточение войск отводилось 40 дней). Таким образом, самой ранней датой начала наступления могло быть 22 марта. Но начинать 22 марта крупномасштабное наступление в южной Финляндии есть полное безумие: весенняя распутица превращает к этому времени театр предполагаемых военных действий в сплошное безбрежное болото. Едва ли Тимошенко и Мерецков, лично знакомые с особенностями этой местности, могли планировать «весеннюю войну». Ближайшим разумным сроком начала реализации ноябрьского плана могло быть только лето 1941 года.

Ближайший не значит «наиболее вероятный». Не исключено, что по-прежнему планировалась «зимняя война».

К сожалению, ничего более определенного сказать нельзя — «директива» от 25 ноября 1940 г. является хронологически последним из доступных нам вариантов разработки оперативного плана войны с Финляндией. Архивные фонды военных округов (в том числе и Ленинградского) за первую половину 1941 года засекречены. Точнее говоря, недоступен почти весь массив документов первой половины 1941 года (а не одни только документы ЛенВО), так как фонды РГВА хронологически завершаются концом 1940 года, а в ЦАМО хранятся (по крайней мере — так официально заявляется) документы периода войны, т.е. начиная с 22 июня 1941 г. Робкая оговорка «почти» относится к тому, что в некоторых фондах ЦАМО иногда встречаются разрозненные документы периода до 22 июня, иногда даже «на глубину» до января–февраля 1941 г. Но это редкие и случайные исключения из общего правила. В целом же первое полугодие 1941 года — ключевое в понимания планов и намерений Сталина — просто «пропало», утонуло в архивной пыли… Впрочем, удивления достойно совсем не это, а то, что «соображения» от 18 сентября и директива от 25 ноября 1940 г. каким-то невероятным чудом оказались опубликованы. В эпоху, истории которой посвящена эта книга, в таких случаях говорили: «И куда только органы смотрят…»

День 25 ноября 1940 г. был незаслуженно обойден вниманием советской историографии. А зря — в этот день произошло сразу несколько значимых событий. Об одном из них говорилось в предыдущей главе, другое, несравненно более важное, было связано с советско-германскими отношениями. В этот день, 25 ноября 1940 г., глава правительства СССР (он же — нарком иностранных дел) товарищ Молотов сообщил послу Германии в Москве графу Шуленбургу условия, на которых Советский Союз был готов присоединиться к Тройственному союзу («ось Рим-Берлин-Токио») в качестве четвертого полноправного члена этого «элитного клуба» агрессоров.

Если открытую публикацию «Директивы НКО и Генштаба командующему Ленинградского военного округа» от 25 ноября можно объяснить только прискорбной безалаберностью и безответственностью «тех, кому положено», то уклоняться от публикации текста Заявления Молотова от 25 ноября 1940 г. российской стороне было очень трудно, а главное — бессмысленно. Так как Заявление это было адресовано правительству гитлеровской Германии, а она потерпела во Второй мировой войне сокрушительное поражение, то архивы разгромленной и принужденной к безоговорочной капитуляции Германии оказались в руках победителей. Таким образом, документы советско-германского сотрудничества, в частности — текст условии присоединения СССР к «пакту четырех», оказались в руках американцев и были опубликованы в 1948 году, в знаменитом сборнике Госдепартамента СШA «Nazi-Soviet Relations».

Без малого полвека советская пропаганда (и советская «историческая наука» как ее составная часть) яростно обличала «буржуазных фальсификаторов истории», посмевших бросить тень на неизменно миролюбивую внешнюю политику родной КПСС. «Городу и миру» было объявлено, что на самом деле товарищ Молотов гневно отверг коварные предложения Гитлера и отказался лаже обсуждать возможность присоединение Советского Союза к агрессивному блоку нацистов, фашистов и японских милитаристов. Затем, после получения команды «отбой», в Архиве президента России (ф. 3. оп. 64. д. 675, л. 108) «внезапно обнаружился» машинописный текст, да еще и с собственноручной пометой Молотова: «Передано г. Шуленбургу мною 25 ноября 1940 г.». И подпись: В.Молотов.

Как ни странно, но маленькая и такая, на первый взгляд, далекая от бурь большой мировой политики Финляндия оказалась упомянутой в Заявлении Молотова, да еще и в самом первом пункте:

«СССР согласен принять в основном проект пакта четырех держав об их политическом сотрудничестве и экономической взаимопомощи, изложенный г. Риббентропом в его беседе с В. М. Молотовым в Берлине 13 ноября 1940 года и состоящий из 4 пунктов, при следующих условиях:

1. Если германские войска будут теперь же выведены из Финляндии, представляющей сферу влияния СССР согласно советско-германского соглашения 1939 года, причем СССР обязывается обеспечить мирные отношения с Финляндией, а также экономические интересы Германии в Финляндии (вывоз леса, никеля).

2. Если в ближайшие месяцы будет обеспечена безопасность СССР в Проливах путем заключения пакта взаимопомощи между СССР и Болгарией, находящейся по своему географическому положению в сфере безопасности черноморских границ СССР, и организации военной и военно-морской базы СССР в районе Босфора и Дарданелл на началах долгосрочной аренды.

3. Если центром тяжести аспирации СССР будет признан район к югу от Батума и Баку в общем направлении к Персидскому заливу.

4. Если Япония откажется от своих концессионных прав по углю и нефти на Северном Сахалине на условиях справедливой компенсации.

Сообразно с изложенным должен быть изменен проект протокола к Договору 4 держав, представленный г. Риббентропом о разграничении сфер влияния, в духе определения центра тяжести аспирации СССР на юге от Батума и Баку в общем направлении к Персидскому заливу (немцы предлагали направить территориальные устремления Советского Союза в сторону Индийского океана, Сталин же устами Молотова уточнил, что нефть интересует его гораздо больше, нежели индийский чай и слоны с изумрудами. — М.С.).

Точно так же должен быть изменен изложенный г. Риббентропом проект протокола — Соглашения между Германией, Италией и СССР и Турцией в духе обеспечения военной и военно-морской базы СССР у Босфора и Дарданелл на началах долгосрочной аренды с гарантией 3 держав независимости и территории Турции в случае, если Турция согласится присоединиться к четырем державам. В этом протоколе должно быть предусмотрено, что в случае отказа Турции присоединиться к четырем державам Германия, Италия и СССР договариваются выработать и провести в жизнь необходимые военные и дипломатические меры, о чем должно быть заключено специальное соглашение…» [120].

В количествах, заслуживающих первостепенного внимании, германские войска на территории Финляндии не появились даже летом 1941 г. (в южной Финляндии находилась одна-единственная 163-я пехотная дивизия вермахта, на заполярном Севере действовали 2-я и 3-я горно-пехотные, 169-я пехотная дивизии и бригада СС «Норд»; все вместе это составляло порядка 3% от общей численности группировки немецких войск у границ СССР). Осенью же 1940 года ни один батальон вермахта не дислоцировался в Финляндии на постоянной основе. Тем не менее, претензии Молотова, связанные с наглым посягательством Гитлера на «сферу влияния СССР», не были совсем уже безосновательны. Для того чтобы разобраться в этом вопросе, неожиданно превратившемся в «яблоко раздора» между Берлином и Москвой, необходимо отступить в изложении событий на несколько месяцев назад.

Во время «зимней войны» Германия, демонстрируя абсолютную лояльность к своему новому восточному союзнику, заняла подчеркнуто просоветскую позицию. Уже на третий день войны из Берлина в дипломатические миссии Германии за рубежом была разослана циркулярная телеграмма: «В ваших беседах, касающихся финско-русского конфликта, пожалуйста, избегайте антирусского тона» [70]. 6 декабря 1939 г. была разослана дополнительная инструкция: «В ваших беседах должна высказываться симпатия относительно точки зрения русских. Воздерживайтесь от выражения какой-либо симпатии в отношении позиции финнов» [70]. Дипломатические любезности были дополнены вполне конкретными делами: Германия (вопреки многолетнему вранью советских «историков») не только не продавала в дни «зимней войны» вооружение финнам, но и запретила провоз такового вооружения через территорию Германии и даже задержала в порту Берген транспорты с вооружением, закупленным Финляндией в третьих странах. Стоит отметить, что в ходе переговоров с Гитлером 13 ноября 1940 г. Молотов охотно признал, что «русское правительство не имело причин для критики позиции Германии во время этого конфликта» [70].

В марте 1940 г. Германия и СССР заняли солидарную позицию противодействия созданию оборонительного союза трех северных стран (Норвегия, Швеция, Финляндия), правда, в данном случае определяющими были не столько дружеские чувства партнеров по разбою, сколько прагматический расчет Германия не менее, чем Советский Союз, была в тот момент заинтересована в слабой, не способной к вооруженному сопротивлению Скандинавии. Москва со своей стороны поддержала гитлеровскую агрессию против Норвегии и политически, и, до некоторой степени, практически (предоставив в распоряжение немцев военно-морскую базу в районе Мурманска). 9 апреля 1940 г., в первый день вторжения в Норвегию, посол Шуленбург посетил Молотова, где ему был оказан самый радушный прием:

«… Молотов заявил, что советское правительство понимает, что Германия была вынуждена прибегнуть к таким мерам. Англичане, безусловно, зашли слишком далеко. Они абсолютно не считаются с правами нейтральных стран.

В заключение Молотов сказал буквально следующее: „Мы желаем Германии полной победы в ее оборонительных мероприятиях“» [70].

Однако уже летом 1940 г. «конфетно-букетный» период в отношениях двух диктаторов стал близиться к концу.

Германия добилась «полной победы в своих оборонительных мероприятиях», т.е. с головокружительной быстротой установила свой контроль над большей частью Европы; новорожденный вермахт вырос и утвердил себя в статусе наиболее боеспособной армии мира. Сырьевые и продовольственные ресурсы оккупированных и подчиненных стран (включая нефть Румынии) снизили степень зависимости Гитлера от дорогостоящих милостей Сталина. Странно, но советское внешнеполитическое ведомство не пожелало увидеть и оценить эти изменения. В качественно новой ситуации оно продолжало «гнуть свою линию» с изяществом слона в посудной лавке. Еще более странно (или, наоборот, закономерно?) то, что первые конфликты были вызваны не ссорами из-за добычи геополитического масштаба, а совершенно мелочным жлобством.

В конце июня 1940 г. Москва заявила о своих претензиях на территорию Буковины (пограничная с Украиной область севера Румынии в верховьях реки Прут). До начала Первой мировой войны эта территория входила в состав империи Габсбургов (Австро-Венгрия), а в секретном советско-германском Протоколе о разделе сфер влияния в Восточной Европе от 23 августа 1939 г. о ней не было сказано ни слова. После короткой, но уже отнюдь не дружественной дискуссии стороны сошлись на том, что Советский Союз ограничивает свои притязания лишь северной частью Буковины (Черновицкая область современной Украины). В обмен на эту «уступку» Германия официально, через своего посла в Бухаресте. предложила румынскому правительству «во избежание войны между Румынией и Советским Союзом уступить требованиям советского правительства» [70]. Со своей стороны Москва обещала учесть германскую обеспокоенность судьбой этнических немцев, проживавших в количестве более 100 тыс. человек на территории Бессарабии и северной Буковины.

Интересы карпатских крестьян немецкого происхождения глава правительства СССР Молотов «учел» следующим образом. Был составлен пространный, многостраничный документ, в котором с указанием точного количества «часов карманных и наручных, шапок и пальто меховых» (новые — отдельно, б/у отдельно) было определено, что может взять с собой немецкая семья, которой великодушно разрешалось оставить созданные трудом многих поколений дом и хозяйство и покинуть пределы СССР. Не был забыт и табак, который в Буковине выращивался как товарная культура. На одну семью разрешалось взять с собой не более 20 кг [113]. Трудно понять, для какой надобности потребовалось отбирать у крестьянина мешок табака. Товарищ Сталин, как известно всем и каждому, курил «Герцеговину-Флор» и в деревенском «самосаде» не нуждался. Но совсем нетрудно представить, как такое хамство действовало на Гитлера, в речах (а может быть — и в мыслях) которого судьба проживающих в Восточной Европе «фольксдойче» присутствовала постоянно…

Дальше — больше. Если имущество буковинских крестьян исчислялось в шапках и часах-«луковицах», то в Прибалтике стоимость принадлежащих немцам (в том числе и немцам — гражданам Германии) предприятий составляла сотни миллионов марок. В связи с начавшимися в странах Прибалтики «глубокими социально-экономическими преобразованиями» Молотов 29 июля 1940 г. заверил посла Германии в том, что «Советское правительство берет на себя ответственность за мероприятия, проводимые правительствами Прибалтийских стран, и за охрану германских интересов в них… Советское правительство рекомендовало литовскому правительству сделать исключение из закона о национализации для лиц немецкого происхождения как литовского, так и германского подданства и приостановить национализацию их имущества с тем, чтобы все имущественные вопросы были урегулированы непосредственно между Берлином и Москвой. Это урегулирование имущественных вопросов между Москвой и Берлином в равной мере относится к Эстонии и Латвии…» [120].

Выслушав это, Шуленбург долго рассыпался в благодарностях. 17 октября 1940 г. послу Германии в Москве пришлось услышать нечто новое:

«…тов. Молотов отвечает Шуленбургу, что советское правительство заявляло о благожелательном отношении к интересам Германии в Прибалтике, но никогда не брало на себя обязательства о полном возмещении (подчеркнуто мной. — М.С.) имущества германским гражданам… Что касается национализации, то проведение ее в отношении немцев и лиц немецкой национальности в Прибалтике было отсрочено, но не отменено, о чем германское правительство также было своевременно и точно информировано…» [120].

Очередное обсуждение размеров «неполного возмещения» состоялось, по странному совпадению, также 25 ноября 1940 года: «…тов. Молотов указывает, что это первое исключение, которое советская сторона сделала из принципов не компенсировать национализированное имущество… В связи с этим т. Молотов делает следующее предложение: при оплате в течение одного года увеличить компенсацию us имущество лиц немецкой национальности с 10 до 15% и германских подданных с 20 до 25%. Соответственно, для лиц немецкой национальности при оплате в течение 3 лет — 25% вместо 15%, 6 лет 35% вместо 20%, 10 лет 40% вместо 25%… тов. Молотов снова подчеркивает, что в один год невозможно компенсировать такую сумму (конфисковать имущество оказалось возможным за один день. — М.С.) и что в истории нет подобного прецедента…» [120].

Кульминацией обострения советско-германcких отношений осенью 1940 г. стал так называемый «второй Венский арбитраж» и конфликт вокруг него. 30 августа 1940 г. в Вене в течение одного дня был «решен» многовековой спор о Трансильвании. Под давлением Германии и Италии румынское руководство согласилось передать северную часть Трансильвании (43,5 тыс. кв. км с населением 2,5 млн. человек) Венгрии. В обмен на проявленную уступчивость маршал Антонеску получил от стран «оси» официальные гарантии неприкосновенности оставшейся территории Румынии. В результате такой сделки Венгрия (будущий и, как оказалось, — самый надежный союзник Гитлера) получила щедрый «аванс», а ослабленная и униженная Румыния оказалась еще крепче пристегнутой к колеснице фашистского блока.

Советское руководство немедленно выразили свой самый решительный протест. Уже на следующий день, 31 августа 1940 г., Молотов заявил Шуленбургу, что «германское правительство нарушаю статью 3 Договора о ненападении от 23.08.1939г., где говорится о консультации в вопросах, интересующих обе стороны.

Германское правительство нарушило эту статью, не проконсультировавшись с Советским правительством в вопросе, который не может не затрагивать интересы СССР, т.к. дело идет о двух пограничных Советскому Союзу государствах» [120]. 9 сентября 1940 г. Молотов уже более конкретно объяснил Шуленбургу, в чем заключаются «интересы СССР», нарушенные Венским соглашением. Разумеется, проблема была не в том, что замок легендарного трансильванского вампира Дракулы в очередной раз «сменил прописку» — с венгерской на румынскую.

«Тов. Молотов заявил Шуленбургу, что… советское правительство, идя навстречу Германскому правительству, сократило свои претензии к Румынии и ограничило их в отношении Буковины только ее северной частью. Но тогда же тов. Молотовым было заявлено, что при постановке при соответствующих условиях вопроса о Южной Буковине мы надеемся, что Германское правительство поддержит нас в этом вопросе. Предоставление гарантий Румынии (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.) расходится и с этим пожеланием Советского правительства» [120].

И это еще не все. 21 сентября Молотов вызвал Шуленбурга и вручил ему «памятную записку относительно несоблюдения Германским правительством статьи 3 Договора о ненападении». Несмотря на то, что на этот раз претензии Москвы были выражены в письменном виде, понять позицию советского руководства стало еще сложнее

«…Советское правительство не может также не обратить внимания на то обстоятельство, что дачей Румынии гарантий в отношении ее государственной территории был дан повод утверждать, что этот акт Германского правительства направлен против СССР. Как известно, такого рода утверждения действительно получили знaчительнoe распространение. Между тем, если бы Германское правительство предварительно запросило правительство СССР по данному вопросу, то отпали бы всякие поводы для распространения подобного рода утверждений и вместе с тем Германское правительство полностью убедилось бы, что СССР не собирается угрожать (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.) территориальной неприкосновенности Румынии» [120].

Если понимать все это прямо и просто (так, как написано). то получается, что затянувшийся почти на месяц скандал — и не просто скандал, а официальное обвинение в нарушении Договора о ненападении — был вызван только тем, что Берлин заранее не спросил согласия Москвы. И не более того, Советский Союз, оказывается, и не собирался «угрожать территориальной неприкосновенности Румынии» — но вот гарантии этой неприкосновенности, данные со стороны Германии и Италии, вызвали почему-то бурю негодования.

Вконец растерявшийся Шуленбург начал лепетать что-то совсем уже несвязное: «…Шуленбург говорит, что с самого начала (с августа 1939 г.) разрешения бессарабского вопроса создалось такое впечатление, что СССР не имеет претензий к Румынии… Что же касается Южной Буковины, то это, возможно, его вина, что он не совсем понял постановку вопроса.

Тов. Молотов повторяет то, что он уже тогда говорил Шуленбургу о Южной Буковине, добавив при этом, что это было сказано им в неопределенной форме и возможно, что Шуленбург не придал тогда должного значения сказанному.

Шуленбург говорит, что он очень сожалеет, что между Советским и Германским правительствами возникли эти разногласия, …и он сделает все, чтобы внести ясность в этот вопрос.

Тов. Молотов заявляет, что если для Германии статья 3 Договора о ненападении представляет неудобства и стеснения, то Советское правительство готово обсудить вопрос об изменении или отмене данной статьи договора, но пока она существует…

Шуленбург поспешно говорит, что это несчастный случай и что об этом не может быть и речи…» (120, стр. 264).

«Несчастный случай» получил свое дальнейшее развитие. 13 ноября 1940 г. в ходе переговоров с Гитлером в Берлине Молотов снова вернулся к румынскому вопросу: «… Что касается Буковины, то, хотя это и не было предусмотрено дополнительным протоколом, СССР сделал уступку Германии и временно отказался от Южной Буковины, ограничившись Северной Буковиной, но сделал при этом свою оговорку, что СССР надеется, что в свое время Германия учтет заинтересованность Советского Союза в Южной Буковине. СССР до сих пор не получил от Германии отрицательного ответа на высказанное им пожелание, но Германия вместо такого ответа гарантировала всю территорию Румынии, забыв об указанной нашей заинтересованности (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.) и вообще дав эти гарантии без консультации с СССР и в нарушение интересов СССР» (120, стр. 378).

От новой советско-румынской границы до центра нефтедобывающего района Плоешти оставалось всего 200 км.

В отличие от престарелого графа Шуленбурга Гитлер оценил ситуацию адекватно:

«…Фюрер ответил, что если только часть Буковины останется за Россией, то и это будет значительной уступкой со стороны Германии. В соответствии с устным соглашением, бывшая австрийская территория должна войти в германскую сферу влияния. Кроме того, территории, вошедшие в русскую зону, были поименно названы, например Бессарабия. Относительно Буковины в соглашении не было сказано ни единого слова… Для того, чтобы германо-русское сотрудничество принесло в будущем положительные результаты. Советское правительство должно понять, что Германия не на жизнь, а на смерть вовлечена в борьбу, которая при всех обстоятельствах должна быть доведена до успешного конца. Необходимый для этого ряд предпосылок, зависящих от экономических и военных факторов, Германия хочет обеспечить себе любыми средствами…» [70].

Мы привели эти факты, не имеющие на первый взгляд прямого отношения к советско-финляндскому противостоянию 1940 года, для того, чтобы стал понятнее тот военно-политический контекст, в рамках которого руководство гитлеровской Германии обратило в конце лета 1940 г. свой заинтересованный взгляд на Финляндию.

В изложении маршала Маннергейма события развивались следующим образом:

«17 августа 1940 года я получил от посла Финляндии в Берлине телеграмму, в которой меня просили… принять немецкого подполковника Вельтьенса, которому поручено было передать послание рейхсмаршала Геринга… Вельтьенс в тот же вечер (18 августа) посетил меня дома и передал приветствие Геринга. Тот интересовался, не пожелала ли бы Финляндия по примеру Швеции разрешить транспортировку через ее территорию немецких грузов хозяйственного назначения, а также проезд отпускников и больных в Киркенес (порт на севере Норвегии). Кроме этого, Вельтьенс сообщил, что у нас теперь появится возможность получения военного снаряжения из Германии… Когда я вечером того же дня (19 августа) посетил Рюти. исполняющий обязанности президента поручил мне дать рейхсмаршалу через его посланника положительный ответ на вопрос о сквозной транспортировке. Это я и сообщил Вельтьенсу, когда он утром следующего дня пришел ко мне.

Частные вопросы провоза оборудования, больных и отпускников рассматривали военные власти обоих государств, и эти переговоры завершились техническим соглашением, подписанным 12 сентября. После того, как по этому вопросу провели переговоры представители министерств иностранных дел, 22-го числа того же месяца было подписано официальное соглашение» [22].

Формально-юридически транзит военных грузов и военнослужащих (даже если они и названы «больными и отпускниками») через территорию Финляндии означал вмешательство Германии в сферу интересов СССР, зафиксированную в секретном Протоколе от 23 августа 1939 г. Формально-юридически транзит военных грузов и военнослужащих несовместим с максимально строгим толкованием понятия «нейтралитет». Это так же верно, как и то, что предоставление Советским Союзом военно-морской базы на Кольском полуострове в распоряжение ВМФ Германии было несовместимо с официально заявленным нейтралитетом СССР в начавшейся мировой войне, а подписанное 22 июля (т.е. за месяц до начала переговоров о немецком транзите) соглашение о транзите вооружения и воинских частей Красной Армии через территорию Финляндии в Ханко (да и сам факт существования военной базы СССР на финской территории!) подрывало нейтральный статус этой страны. Можно привести и другие подобные умозаключения — но едва ли в этом будет хотя бы толика здравого смысла. Политика двух диктаторов — начиная с заключения абсолютно противоправной сделки о разделе территорий суверенных стран Европы на «сферы интересов» и заканчивая вторжением германских и советских войск в Норвегию и Финляндию — настолько вышла за пределы всякого «правового поля», что юридическое крючкотворство становится в данном контексте совершенно беспредметным. Гораздо более содержательным является анализ практических действий сторон, мотивов этих действий и их последствий.

Проблема снабжении группировки немецких войск в Норвегии, действительно, существовала. В условиях господства англичан на море «геометрически кратчайший» путь из портов Германии в норвежские порты через Северное море был слишком опасен. В этом смысле использование портов Ботнического залива значительно упрощало задачу. С другой стороны, у Ботнического залива есть два берега (шведский и финляндский), а прямой железнодорожной ветки до Киркенеса нет ни на шведской, ни на финляндской территории. При наличии соглашения о транзите со Швецией (оно было заключено в июле 1940 г.) транзит через Финляндию стал полезным дополнением и предусмотрительным дублированием уже имеющихся транспортных путей. Запас, как говорится, «карман не тянет», и, организовав еще один транспортный коридор, немцы сделали положение своих войск в Норвегии более устойчивым.

В то же время представляется вполне обоснованным предположение о том, что желание поддержать балансирующую на краю пропасти Финляндию было не менее весомым мотивом действий германского руководства, нежели чисто прагматический интерес получения еще одного транспортного коридора для снабжения норвежской группировки. Разумеется, желание предотвратить окончательное поглощение Финляндии Советским Союзом не было вызвано альтруистическим чувством солидарности. Гитлер не мог не понимать, что любое появление немецких солдат или военных грузов на территории, отнесенной к «сфере интересов» Советского Союза, вызовет крайне негативную реакцию в Москве. Не менее резкую (и легко прогнозируемую) реакцию должно было вызвать и предложение «оплатить» (во всех смыслах этого слова) согласие Финляндии на транзит поставками вооружения из Германии (или через Германию). И если Гитлер пошел на все это, то это означает, что у него были серьезные причины стремиться к сохранению финляндской независимости. Одной из самых главных был никель Петсамо.

Никель является важнейшим легирующим элементом в производстве высокопрочных конструкционных сталей, а в составе нержавеющих и жаропрочных сплавов массовая доля никеля находится в диапазоне от 10 до 60%. В переводе на язык военной техники середины XX века никель — это самолеты и авиамоторы, т.е. именно те виды вооружений, в которых Германия стремилась (причем весьма успешно) к мировому лидерству. Месторождений никеля в Европе мало крупных фактически два: Петсамо (ныне Печенга) и Норильск. Борьба вокруг никелевых предприятий Петсамо, то угасая, то приближаясь к прямому вооруженному столкновению, продолжалась практически весь период «мирной передышки» (с весны 1940 г. до весны 1941 г.). Еще раз напомним, что в марте 1940 г., при заключении Московского договора, Петсамо оказалось единственной (!) точкой на карте, где Советский Союз не только не передвинул линию границы дальше, чем фактически продвинулась Красная Армия, а наоборот — вернул назад захваченное. Повторим и общепринятую версию причин такой «совестливости»: концессия на разработку никелевых месторождении Петсамо принадлежала британской (Канадской) фирме, и Сталин решил в тот момент не обострять и без того напряженные отношения с Западом.

После разгрома Франции летом 1940 г. Сталин решил, что с осажденной на своем острове Британией можно более не церемониться. В этот же момент к аналогичному предположению пришел и Гитлер. В результате почти одновременно произошли два взаимосвязанных события. 23 июня 1940 г. Советский Союз потребовал от правительства Финляндии разорвать концессионное соглашение с британской фирмой и передать никелевые рудники в распоряжение СССР или совместного советско-финляндского предприятия. Финны отказались, аргументируя свой отказ правом и общепринятыми нормами деловых взаимоотношений, не позволяющими расторгнуть договоре прежними концессионерами, уже инвестировавшими в Петсамо огромные средства. С другой стороны. Финляндия выразила готовность обеспечить поставку в СССР 50% всего добываемого никеля. Москва не согласилась и продолжала настаивать на получении контроля над рудниками. Тем временем 27 июля 1940 г. немецкий промышленный гигант «И.Г Фарбениндустри» заключил контракт на закупку 60% всей добываемой в Петсамо никелевой руды. С этого момента Германия стала прямо заинтересована в сохранении независимости и стабильности Финляндии, правительство которой выступало гарантом выполнения контракта.

Что же касается планов и надежд на будущее германо-финское военное сотрудничество, то ни подтвердить, ни исключить наличие подобных мыслей в чьей-либо голове не представляется возможным. Факты же таковы, что в августе 1940 г. Германия начата грандиозное авиационное наступление («битва за Британию») и вполне деятельно готовилась к возможному «прыжку» сухопутных сил через Ла-Манш. Союз Германии с СССР к тому времени начал уже давать первые трещины, но до планирования совместного наступления финских и немецких войск на Кандалакшу было еще бесконечно далеко. В любом случае, переброска через территорию Финляндии в Киркенес нескольких немецких зенитных батарей ничего не меняло в ситуации ни на стратегическом (об этом вообще нелепо спорить), ни на тактическом уровне.

Реакция Москвы на внезапно обозначившийся интерес Германии к финским делам оказалась совершенно неадекватной. Именно эта неадекватность советской реакции (а не само по себе германо-финляндское соглашение о транзите) помогла Финляндии не оказаться осенью 1940 г. в перечне стран Прибалтики, «сбросивших ненавистные буржуазные режимы». Вышедшая за всякие рамки разумного «бдительность» и едва ли не патологическая «мания преследования», терзавшая кремлевских правителей, привели к тому, что в соглашении о транзите они усмотрели чуть ли не военный союз Германии и Финляндии. К тому же официальное сообщение о начале транзита было получено советским руководством при достаточно странных обстоятельствах.

16 сентября посол Шуленбург получил указание из Берлина посетить днем 21 сентября (т.е. за день до начала фактической транспортировки) Молотова и — «если к тому времени вы не получите иных инструкций» — сообщить ему следующее: «Продолжающееся проникновение английских самолетов в воздушное пространство Германии и оккупированных ею территорий заставляет усилить оборону некоторых объектов, прежде всего на севере Норвегии. Частью такого усиления является переброска туда артиллерийского зенитного дивизиона вместе с его обеспечением. При изыскании путей переброски выяснилось, что наименее сложным для этой цели будет путь через Финляндию. Дивизион будет предположительно 22 сентября выгружен около Хапаранды, а затем транспортирован в Норвегию, частью по железной дороге, частью по шоссе. Финское правительство, принимая во внимание особые обстоятельства. разрешило Германии эту транспортировку. Мы хотим заранее информировать советское правительство об этом шаге» [70].

21 сентября Шуленбург посетил Молотова, однако вся встреча оказалась посвящена «выяснению отношений» по румынскому вопросу. Сообщение о немецком транзите через Финляндию так и не прозвучало. Почему? Шуленбург получил «иные инструкции»? Или забыл имеющиеся под напором разгневанного Молотова? У нас нет ответа на эти вопросы. Как бы то ни было, обмен информацией по вопросу о транзите произошел только 26 сентября. Шуленбург был в Берлине, а интересы Германии в Москве представлял поверенный в делах Типпельскирх, который накануне получил от Риббентропа указание сообщить Молотову о намеченном на 27 сентября подписании Тройственного пакта («ось Рим-Берлин-Токио»). Ничего приятного в этом сообщении для Молотова не было. В сочетании с таким оглушительным известием сообщение о начавшемся военном транзите через Финляндию — да еще и полученное Москвой не по нормальным дипломатическим каналам, а из газет — должно было произвести на Молотова впечатление зловещего «окружения».

«…тов. Молотов говорит Типпельскирху, что его еще интересует такой вопрос. Согласно последним сообщениям из Берлина, заключен какой-то договор с Финляндией по военному вопросу. От Германского правительства пока нет никаких сообщений. Тов. Молотов спросил Типпельскирха, не имеет ли он какого-либо подтверждения.

Типпельскирх ответил, что ему ничего не известно.

Тогда тов. Молотов изложил содержание телеграммы полпреда СССР в Германии тов. Шкварцева о пресс-конференции 25 сентября в германском МИДе, где зав. отделом печати Шмидт заявил, что опубликовано коммюнике Финляндского правительства о подписании германо-финского соглашения о транзите через Финляндию германских войск в Норвегию. Кроме того, в Берлине агентством „Юнайтед Пресс“ распространяется бюллетень, в котором сообщается о высадке 24 сентября германских войск в финском порту Вааза и о том, что высший офицерский состав, прибывший с войсками, разместился в гостиницах Вааза.

Типпельскирх вновь ответил, что ему ничего не известно по этому вопросу.

Тов. Молотов заявил, что он имеет сведения о высадке германских войск в Финляндии в городах Вааза, Улеаборг и Пори, и вновь спросил, известно ли это Типпельскирху.

Типпельскирх ответил, что он слышал об этом от журналистов, но большего он не знает.

Тов. Молотов сказал, что. видимо, с Финляндией также заключен какой-то договор и советское правительство хочет получить информацию об этом договоре, о его целях, а также полный текст его и дополнительные секретные статьи, если таковые имеются…» [120].

Вероятно, товарищ Молотов не допускал и мысли о том, что «высший офицерский состав разместился в гостиницах Вааза» просто для того, чтобы выспаться и отдохнуть после утомительного морского путешествии (со своим «офицерским составом» Молотов и его хозяин не церемонились). В воспаленном извечной подозрительностью сознании тараканы разрослись до размера слонов, и безвестная провинциальная гостиница обратилась в «штаб армейской группировки вермахта» в Финляндии. Вот так судьба в очередной раз смилостивилась над народом Суоми.

Проявленная Сталиным чрезмерная осторожность и исключительная сдержанность (читатель вправе подставить и другие слова) спасла Финляндию. Отнюдь не отказываясь от своих «прав», предусмотренных секретным Протоколом от 23 августа 1939 г., кремлевские властители решили получить от Гитлера дополнительное подтверждение этих прав прежде, чем приступить к военному решению «финского вопроса». Надо ли доказывать, что в азартной шулерской игре с берлинским аферистом такая тактика не могла не привести к позорному конфузу?

Если август 1939 г. может считаться «звездным часом» сталинской дипломатии, то ноябрьский (1940 г.) визит Молотова в Берлин был, наверное, самым крупным провалом. Правду сказать, и ситуация стала несравненно сложнее.

В августе 1939 г. «все козыри» были на руках у Сталина. У него была крупнейшая сухопутная армия мира, самая большая боевая авиация, огромные табуны танков (численно превосходящие танковые войска всех стран Европы, вместе взятые). То, что реальная боеспособность этой стальной армады, мягко говоря, не соответствует ее размерам, в августе 39-го еще никто не мог знать наверняка. Более того, на полях сражений гражданской войны в Испании «легкие немецкие танки в борьбе с республиканскими (т.е. советскими) пушечными танками не входили ни в какое сравнение и расстреливались беспощадно», и это, надо полагать, заметил не только будущий начальник Главного автобронетанкового управления РККА генерал армии Павлов (слова которого мы процитировали выше), но и военные специалисты Германии.

Летом 1939 г. Гитлер имел неосторожность (если не сказать — глупость) заявить во всеуслышание о своем желании расправиться с Польшей. Таким образом успех (или неуспех) польской кампании — первой крупной операции новорожденного вермахта — оказался неразрывно связан с личным авторитетом Гитлера и его претензиями на роль «избранника провидения». Заявить оказалось легче, чем сделать. К 16 августа (начиная с этого дня Берлин буквально засыпал Молотова телеграммами с просьбой принять Риббентропа) лето уже почти закончилось, до начала осенней распутицы оставалось не более месяца, и все мыслимые сроки начала военных действий подходили к концу.

Польша же получила официальные «гарантии» неприкосновенности своих границ от Франции и Англии, а товарищ Сталин загадочно курил свою знаменитую трубку. 14 августа газета «Правда» (официальный, заметьте, печатный орган той партии, Генеральным секретарем которой был сам Сталин) писала: «Политика мира отнюдь не означает уступок агрессорам, уступок, лишь разжигающих хищнические аппетиты захватчиков… Большевики — не пацифисты. Настоящая защита мира состоит не в уступках агрессору, а в двойном ударе на удар поджигателей войны…»

И как же надо было понимать такие слова? Не означали ли они готовность одного-двух миллионов советских «добровольцев» по первому зову партии и правительства прийти на помощь трудящимся братской Польши? Да, предвоенные советско-польские взаимоотношения внешне были очень далеки от дружбы, но уж советско-германские внешне выглядели еще хуже. «Виновники и поджигатели второй империалистической войны налицо. Это фашизм — преступное и грязное порождение послевоенного империализма». Эти слова 31 июля 1939 г. «Правда» написала отнюдь не про Польшу…

В августе 1939 года Сталин мог помиловать Гитлера, а мог и погубить. И не случайно 21 августа, в ожидании ответа из Москвы, Гитлер метался по кабинету, как загнанный зверь. В тот момент он был готов отдать Сталину даже больше, чем Сталин готов был потребовать. И это отнюдь не «художественная гипербола». 24 июня 1940 г., в момент обострения конфликта вокруг Бессарабии и Буковины, Риббентроп подготовил докладную записку, в которой напомнил Гитлеру о следующих обстоятельствах московских переговоров августа 1939 года: «Фюрер уполномочил меня заявить о германской незаинтересованности в территориях юго-восточной Европы вплоть до Константинополя и Проливов, если бы это было необходимо. Последнее, однако, не обсуждалось» [70].

Вплоть до Константинополя и Проливов! Московские цари об этом могли только мечтать…

В ноябре 1940 года дружба со Сталиным уже не была для Гитлера вопросом жизни и смерти. В скобках заметим, что последующие события с очевидной ясностью показали, что Германия могла воевать и без советской нефти (более того — даже против советской нефти, приводившей в движение десятки тысяч танков и самолетов Красной Армии). Соответственно, изменилось и отношение Гитлера к московскому партнеру: от истерического «любой ценой» в Берлине перешли к придирчивой калькуляции «прибыли и убытков», которые приносит им союз со Сталиным. В любом случае, платить и дальше (платить завоеванными силой германского оружия территориями, платить поставками новейших образцов военной техники и промышленного оборудования) за одно только невмешательство Советского Союза в дела Западной Европы Гитлер уже не хотел.

В этой, качественно новой ситуации Москва должна была, вероятно, принять новое большое решение. Предстояло определиться, с кем и против кого Советский Союз намерен завершить мировую войну. Другими словами, или заключить полноценный военный союз с Германией и совместными усилиями разгромить Британскую империю «в небесах, на земле и на море» — и после этого потребовать и получить свою долю в колоссальном «британском наследстве». Или снова назвать Гитлера «преступным и грязным порождением империализма» и со словами «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами» нанести сокрушительный удар по тогда еще почти беззащитным (1 октября у границ СССР было сосредоточено порядка 30 дивизий вермахта) восточным рубежам Третьего рейха.

Увы, для больших решений московский диктатор оказался мелковат. Грандиозная сделка двух тиранов не состоялась. К счастью для человечества — и к горькой беде для своих подданных — в ноябре 1940 г. Сталин сделал первый шаг к катастрофе июня 1941 года. Молотов был направлен в Берлин с целых ворохом претензий, мелочных обид, параноидальных подозрений. Сталин отчетливо выразил желание помародерничать в ослабленной войной юго-восточной Европе, не предлагая Гитлеру взамен ничего существенного. В собственноручно записанных Молотовым указаниях Сталина (Архив президента РФ, ф. 36, оп. 1, д. 1161, л. 147-155) цели берлинской встречи были определены следующим образом:

«1. Цель поездки а) Разузнать действительные намерения Германии и всех участников Пакта 3-х… перспективы присоединения других стран к Пакту 3-х; место CСCР в этих планах в данный момент и в дальнейшем. б) Подготовить первоначальную наметку сферы интересов СССР в Европе, а также в Нижней и средней Азии..

2. Исходя из того, что советско-германское соглашение о частичном разграничении сфер интересов СССР и Германии событиями исчерпано (за исключением Финляндии), в переговорах добиваться, чтобы к сфере интересов СССР были отнесены: а) Финляндия — на основе советско-германского соглашения 1939 г., в выполнении которого Германия должна устранить всякие трудности и неясности (вывод германских войск, прекращение всяких политических демонстраций в Финляндии и в Германии, направленных во вред интересам СССР). б) Дунай, в части Морского Дуная, в соответствии с директивами т. Соболеву. Сказать также о нашем недовольстве тем, что Германия не консультировалась с СССР по вопросу о гарантиях и вводе войск в Румынию. в) Болгария — главный вопрос переговоров — должна быть, по договоренности с Германией и Италией, отнесена к сфере интересов СССР на той же основе гарантий Болгарии со стороны СССР, как это сделано Германией и Италией в отношении Румынии, с вводом советских войск в Болгарию (подчеркнуто мной. — М.С.). г) Вопрос о Турции и ее судьбах не может быть решен без нашего участия, т.к. у нас есть серьезные интересы в Турции. д) Вопрос о дальнейшей судьбе Румынии и Венгрии, как граничащих с СССР, нас очень интересует, и мы хотели бы, чтобы об этом с нами договорились. е) Вопрос об Иране не может решаться без участия СССР, т.к. там у нас есть серьезные интересы. Без нужды об этом не говорить…» [120].

Дальше шло еще четыре подпункта (ж, з, и, к) с менее значимыми вопросами, затем — несколько пунктов информационного плана. Так за что же, за какие услуги Гитлер должен был на этот раз уступать кремлевскому вымогателю Болгарию («главный вопрос переговоров»!), учитывать «интересы» Сталина в Турции, Иране, Венгрии и Румынии? В п. 13 было отмечено очередное советское предложение о «компенсации» (вернее было бы сказать — о порядке и условиях конфискации) собственности германских подданных в Прибалтике («25% в один год, 50% — в три года равными долями») [120]. Пожалуй, единственным пунктом, в котором наблюдалась некоторая взаимность услуг, был пункт 10:

«10. Предложить сделать мирную акцию в виде открытой декларации 4 держав (если выяснится благоприятный ход основных переговоров: Болгария, Турция и др.) на условиях сохранения Великобританской империи (без подмандатных территорий) со всеми теми владениями, которыми Англия теперь владеет и при условии невмешательства ее в дела Европы и немедленного ухода из Гибралтара и Египта, а также с обязательством немедленного возврата Германии прежних колоний и немедленного предоставления Индии прав доминиона» [120].

Таким образом, в обмен на существенное расширение «сферы интересов» СССР в юго-восточной Европе («с вводом советских войск в Болгарию») Сталин обещал подписать очередную бумагу с требованиями и угрозами в адрес Великобритании, да еще вернуть через три года половину (!) стоимости конфискованного в Прибалтике имущества…

Реальный итог переговоров в Берлине оказался еще более безрезультатным, чем можно было бы предположить, судя по совершенно неадекватным инструкциям Молотову. Первая беседа с Гитлером, продолжавшаяся с учетом затрат времени на перевод 2,5 часа, состоялась 12 ноября 1940 г. По большей части она состояла из пространного монолога Гитлера, в котором он уверял своего гостя в том, что Англия фактически уже разгромлена (и только в силу крайнего «дилетантства» Черчилля еще не поняла этого) и приближается вожделенный момент дележа огромного «наследства» Британской империи. От Советского Союза Гитлер не просил ничего, кроме невмешательства, обещая потом взять ею в долю и подарить, например, Индию и незамерзающие порты в Индийском океане.

Поздним вечером того же дня в Москву полетела шифрованная телеграмма с отчётом о состоявшейся беседе:

«… Наше предварительное обсуждение в Москве правильно осветило вопросы, с которыми я здесь столкнулся.

Пока я стараюсь получить информацию и прощупать партнеров. Их ответы в разговоре не всегда ясны и требуют дальнейшего выяснения. Большой интерес Гитлера к тому, чтобы договориться и с крепить дружбу с СССР о сферах влияния, налицо. Заметно также желание толкнуть нас на Турцию, от которой Риббентроп хочет только абсолютного нейтралитета. О Финляндии пока отмалчиваются, но я заставлю их об этом заговорить (подчеркнуто мной. — М.С.).

Прошу указаний. Молотов» [120].

Утром 13 ноября из Москвы в Берлин улетела ответная шифровка: «Для Молотова от Инстанции. Твое поведение в переговорах считаем правильным» [120]. Забавно, что загадочный Инстанция называл себя во множественном числе («считаем»), а к главе правительства СССР обращался на «ты» («твое поведение»). Впрочем, и выражение «укрепить дружбу о сферах влияния» должно по праву занять место в анналах изящной словесности…

Можно предположить, что, получив одобрение своих действий от Сталина, Молотов с удвоенной энергией отправился на встречу с Гитлером, дабы заставить того «заговорить о Финляндии». И эта задача оказалась выполнена и даже перевыполнена — большая часть второй (и последней в истории) беседы Молотова с Гитлером оказалась посвящена не вопросам дележа Индийского океана, черноморских проливов, Египта. Ирана и Гибралтара, а маленькой, но так сильно раздражающей Москву Финляндии. Беседа эта происходила в стиле «диалога двух глухих». С монотонностью заевшей грампластинки Молотов раз за разом повторял два тезиса: Финляндия входит в советскую «сферу интересов», и поэтому СССР вправе безотлагательно приступить к «разрешению финской проблемы». Гитлер, все более и более раздражаясь, отвечал, что немецких войск в Финляндии нет, транзит скоро закончится, но новой войны в районе Балтийского моря Германия не потерпит. Один из «витков» этой нудной перебранки выглядел так:

«… Молотов продолжает, что в отношении Финляндии он считает, что выяснить этот вопрос является его первой обязанностью; для этого не требуется нового соглашения, а следует лишь придерживаться того, что было установлено, т.е. что Финляндия должна быть областью советских интересов. Это имеет особое значение теперь, когда идет война. Советский Союз, хотя и не участвовал в большой войне, все же воевал против Польши, против Финляндии и был совсем готов, если бы требовалось, к войне за Бессарабию (здесь и ниже подчеркнуто мной. — М.С.). Если германская точка зрения на этот счет изменилась, то он хотел бы получить ясность в этом вопросе.

Гитлер заявляет, что точка зрения Германии на этот вопрос не изменилась, но он только не хочет войны в Балтийском море. Кроме того, Финляндия интересует Германию только как поставщик леса и никеля. Германия не может терпеть там сейчас войны, но считает, что это область интересов России. То же относится и к Румынии, откуда Германия получает нефть; там тоже война недопустима. Если мы перейдем к более важным вопросам, говорит Гитлер, то этот вопрос будет несущественным. Финляндия же не уйдет от Советского Союза. Затем Гитлер интересуется вопросом, имеет ли Советский Союз намерение вести войну в Финляндии? Он считает это существенным вопросом.

Молотов отвечает, что если правительство Финляндии откажется от двойственной политики и от настраивания масс против СССР, то все пойдет нормально…» [120].

Гитлер не знал русского языка, но достаточно хорошо понимал советский «новояз». Смысл ответа Молотова он прекрасно понял, после чего попытался было напугать Молотова сложностями новой финской войны.

«… Гитлер говорит, что следует учесть те обстоятельства, которые, возможно, не имели бы места в других районах. Можно иметь военные возможности, но условия местности таковы, что война не будет быстро окончена. Если будет продолжительное сопротивление, то это может оказать содействие созданию опорных английских баз. Тогда Германии самой придется вмешаться в это дело, что для нее нежелательно. Он бы так не говорил, если бы Россия действительно имела повод обижаться на Германию. После окончания войны Россия может получить все, что она желает…

Молотов делает замечание, что не всегда слова соответствуют делам. В интересах обеих стран, чтобы был мир в Балтийском море, и если вопрос о Финляндии будет решен в соответствии с прошлогодним соглашением, то все пойдет очень хорошо и нормально. Если же допустить оговорку об отложении этого вопроса до окончания войны, это будет означать нарушение или изменение прошлогоднего соглашения…

Гитлер утверждает, что это не будет нарушением договора, т.к. Германия лишь не хочет войны в Балтийском море. Если там будет война, то этим будут усложнены и затруднены отношения между Германией и Советским Союзом, а также затруднена дальнейшая большая совместная работа…

Молотов считает, что речь не идет о войне в Балтийском море, а о финском вопросе, который должен быть решен на основе прошлогодне госоглашения.

Гитлер делает замечание, что в этом соглашении было установлено, что Финляндия относится к сфере интересов России.

Молотов спрашивает: „В таком же положении, как, например, Эстония и Бессарабия?“ (120, стр. 380).

В немецком варианте протокольной записи беседы этот момент зафиксирован так: Молотов ответил, что дело не в вопросе о войне на Балтике, а в разрешении финской проблемы в рамках соглашения прошлого года. Отвечая на вопрос фюрера, он заявил, что представляет себе урегулирование в тех же рамках, что и в Бессарабии и в соседних странах (подчеркнуто мной. — М.С.)» [70].

Примечательно, что ни Гитлер, ни Молотов даже не сочли нужным упомянуть Мирный договор между СССР и Финляндией, заключенный 12 марта 1940 г. Хотя что же тут удивительного? Авторитетные паханы собрались для конкретного базара, о никчемных бумажках, подписанных с лохами, говорить при таких встречах на высшем уровне как-то не принято…

Во втором часу ночи 14 ноября 1940 г. в Москву ушла следующая телефонограмма: «Сталину. Сегодня, 13 ноября, состоялась беседа с Гитлером три с половиной часа и после обеда, сверх программных бесед, трехчасовая беседа с Риббентропом… Обе беседы не дали желательных результатов. Главное время с Гитлером ушло на финский вопрос (подчеркнуто мной. — М.С.). Гитлер заявил, что подтверждает прошлогоднее соглашение, но Германия заявляет, что она заинтересована в сохранении мира на Балтийском море. Мое указание, что в прошлом году никаких оговорок не делалось по этому вопросу, не опровергалось, но и не имело влияния… Таковы основные итоги. Похвастаться нечем, но по крайней мере выявил теперешние настроения Гитлера, с которыми придется считаться» [120].

О том, как именно в Кремле решили «считаться с мнением Гитлера», свидетельствуют те два документа от 25 ноября 1940 г., о которых шла речь выше. В обмен на военную базу на Дарданеллах, «договор о взаимопомощи» с Болгарией и признание региона Персидского залива «центром территориальных устремлений СССР» Москва обещала «обеспечить мирные отношения с Финляндией». В тот же день, 25 ноября, командование Ленинградского военного округа получило директиву наркома обороны СССР с приказом начать разработку оперативного плана военной операции, имеющей целью разгром финской армии и полную оккупацию страны «на 45-й день операции», причем разработку плана следовало завершить ко вполне определенному сроку — к 15 февраля 1941 года.

Содержание многочасовых изнурительных бесед Молотова в Берлине можно кратко и точно выразить в пяти словах: кто не успел, тот опоздал. То, что Сталин успел с сентября 39-го по сентябрь 40-го года прибрать к своим рукам в Восточной Европе, то за ним и осталось. Ни на какие новые продвижения СССР на запад (юго-запад, северо-запад) Гитлер согласия не дал. Невзирая на текст секретного Протокола от 23 августа 1939 г. и на любые возможные толкования этого текста. С этого момента (с ноября 1940 г.) советско-финляндские взаимоотношения оказались настолько плотно включены в общий контекст большой европейской политики, что их изолированное изучение и описание становится уже невозможным.

Принято считать, что на советские предложения от 25 ноября 1940 г. (об условиях присоединения СССР к «оси Рим-Берлин-Токио») ответа не последовало. Это не совсем так, а точнее говоря — совсем не так. Первым по счету «ответом» было оглушительное молчание Берлина, фактически отказавшегося даже начать обсуждение этих условий. Стоит отметить, что 17 января 1941 г. Молотов счел возможным выразить послу Шуленбургу свое «дипломатическое недоумение» отсутствием какой-либо реакции Берлина на советские предложения, но и это ничего не изменило. Вторым, несравненно более весомым «ответом» стало официальное присоединение Болгарии к «оси» (1 марта 1941 г.) и ввод германских войск на ее территорию. Это произошло, несмотря на неоднократные заявления правительства СССР о том, что «оно будет считать появление каких-либо иностранных войск на территории Болгарии или в Проливах нарушением интересов безопасности СССР» [70]. В тот же день, 1 марта 1941 г., Молотов вручил Шуленбургу ноту следующего содержания:

«1. Очень жаль, что, несмотря на предупреждение со стороны Советского правительства в его демарше от 25 ноября 1940 года, Германское правительство сочло возможным стать на путь нарушения интересов безопасности СССР и решило занять войсками Болгарию.

2. Ввиду того, что Советское правительство остается на базе его демарша от 25 ноября. Германское правительство должно понять, что оно не может рассчитывать на поддержку его действий в Болгарии со стороны СССР» [120].

Смысл и интонация, как видим, совершенно новые — а ведь еще менее года назад каждый новый шаг гитлеровской агрессии встречался в Москве пожеланиями «полной победы Германии в ее оборонительных мероприятиях…»

Кульминацией советско-германского противостояния на Балканах стали первые дни апреля 1941 г.

Кратко напомним основную канву событий- После того, как Болгария под нажимом Берлина присоединилась к «оси», наступила очередь Югославии, правительство которой 25 марта подписало в Вене протокол о присоединении к Тройственному союзу. Однако уже в ночь с 26 на 27 марта в Белграде произошел военный переворот. Новое правительство генерала Симовича заявило о своем намерении дать твердый отпор германским притязаниям и обратилось с просьбой о помощи к Советскому Союзу. 3 апреля (т.е. всего через неделю после переворота) югославская делегация уже вела в Москве переговоры о заключении договора о дружбе и имела встречу с самим Сталиным. Несмотря на то, что Германия через посла Шуленбурга довела до сведения Молотова свое мнение о том, что «момент для заключения договора с Югославией выбран неудачно и вызывает нежелательное впечатление», в 2.30 ночи 6 апреля 1941 г. советско-югославский договор был подписан.

Статья 2 Договора гласила: «В случае, если одна из Договаривающихся Сторон подвергнется нападению со стороны третьего государства, другая Договаривающаяся Сторона обязуется соблюдать политику дружественных отношений к ней» [121]. Более того, до сведения югославской делегации было доведено мнение правительства СССР о том, что «мы не против того, чтобы Югославия сблизилась с Англией и со всеми теми государствами, которые могут Югославии оказать помощь, мы вовсе не исключаем и того, что Югославия заключит соглашение с Англией. Мы считали бы это даже целесообразным» [121].

Через несколько часов после подписания договора самолеты люфтваффе подвергли ожесточенной бомбардировке Белград, и немецкие войска вторглись на территорию Югославии. Советский Союз ограничил обещанную «политику дружественных отношений» с Югославией тем, что б апреля, в 16 часов по московскому времени, Молотов принял Шуленбурга и, выслушав официальное сообщение о вторжении вермахта в Югославию, ограничился меланхолическим замечанием: «Крайне печально, что, несмотря на все усилия, расширение войны, таким образом, оказалось неизбежным». Оказалось неизбежным… И это — все. Обескураженный Шуленбург докладывал в Берлин: «Молотов не воспользовался случаем упомянуть о советско-югославском пакте. Согласно инструкции, я также не поднимал этот вопрос» [70].

Что стояло за этими странными действиями сталинской дипломатии? Зачем было так демонстративно «дразнить» Гитлера, не имея желания (да и практической возможности) оказать Югославии действенную военную помощь?

Зачем было демонстрировать всему миру, что советские обещания «дружественных отношений» стоят еще меньше, нежели пресловутые англо-французские «гарантии»? В любом случае, в Берлине апрельский демарш Москвы восприняли с крайним раздражением. Позднее (22 июня 1941 г.) именно события 5–6 апреля были использованы в германском меморандуме об объявлении войны Советскому Союзу как главное свидетельство враждебной политики, которую Советский Союз проводил в отношении Германии («С заключением советско-югославского договора о дружбе, укрепившего тыл белградских заговорщиков. СССР присоединился к общему англо-югославо-греческому фронту, направленному против Германии… Лишь быстрые германские победы привели к краху англо-русских планов выступления против германских войск в Румынии и Болгарии») [70].

В последнем пункте немцы глубоко заблуждались: никаких совместных «англо-русских планов» и уж тем более «англо-русских фронтов» не было и в помине. Удивительно, но факт: ни малейшей попытки улучшить свои взаимоотношения с реальными противниками Гитлера товарищ Сталин не предпринял. Хотя, по здравой логике, именно с этого и надо было бы начинать Большой Поворот во внешней политике СССР Более того, жесткость (если не сказать, хамская спесь) по отношению к воюющей Британии и ее заокеанскому союзнику только нарастала. Подробный анализ этой составляющей событий первой половины 1941 г. далеко выходит за рамки данной книги. Не пытаясь объять необъятное, приведем, тем не менее, несколько достаточно красноречивых эпизодов.

После того, как в мае 1940 г. У. Черчилль возглавил английское правительство, он сменил британского посла в СССР и отправил в Москву Стаффорда Криппса — самого «левого», лояльно настроенного по отношению к Советской России человека, который только был в его «команде» («единственный раз, когда меня освистали в парламенте, это было мое выступление в пользу Советского Союза», — говорил Криппс Вышинскому). 1 июля 1940 г. Криппс смог добиться встречи со Сталиным (редкая честь по тем временам — так, например, посол США Штейнгардт ни разу не был принят Сталиным) и передал ему личное послание Черчилля. В том документе, в частности, было сказано: «…В настоящий момент перед всей Европой, включая обе наши страны, встает проблема того, как государства и народы Европы будут реагировать на перспективу установления Германией гегемонии над континентом… Советское правительство само в состоянии судить о том, угрожает ли интересам Советского Союза нынешнее стремление Германии к гегемонии над Европой и, если так, то каким образом можно лучше всего обеспечить эти интересы…» [120].

Изложив позицию правительства Ее Величества, С. Криппс услышал в ответ следующее: «…тов. Сталин говорит, что мы хотим изменить старое равновесие Европе, которое действовало против СССР… Тов.Сталин замечает, что если идет вопрос о восстановлении равновесия и, в частности, установлении равновесия в отношении СССР, то мы должны сказать, что согласиться на это не можем..

… Что касается субъективных данных о пожеланиях господства в Европе, то тов. Сталин считает долгом заявить, что при всех встречах, которые он имел с германскими представителями, он такого желания со стороны Германии — господствовать во всем мире — не замечал…» [120].

В дальнейшем (в значительной степени — в связи с аннексией Прибалтийских государств) охлаждение советско-британских отношений дошло до того, что Криппс по несколько месяцев безуспешно пытался добиться встречи с наркомом иностранных дел СССР Молотовым. Убедившись в тщетности этих попыток, Криппс (надо полагать, по указанию из Лондона) 18 апреля 1941 г. встретился с заместителем наркома иностранных дел СССР Вышинским, которому и передал свое заявление Молотову в письменном виде. В записке Криппса было, в частности, сказано:

«…С той поры, что я имел удовольствие беседовать с Вашим Превосходительством, прошло время, чреватое событиями… Что же касается отношений между нашими двумя странами, то в них не последовало перемены. Великобританское правительство все еще видит себя вынужденным рассматривать Советский Союз в качестве главного источника снабжения Германии как по причине товаров, непосредственно вывозимых, так и что касается товаров, провозимых через Советский Союз в Германию с Дальнего Востока в количестве, примерно, одной тысячи тонн в сутки…

У меня нет мысли задать Вашему Превосходительству вопрос о намерениях Советского правительства, ибо я вполне сознаю, с какими трудностям мог бы быть связан ответ на вопрос такого рода. Но у меня есть желание спросить, в свете изложенных выше соображений, заинтересовано ли ныне Советское правительство в проведении в жизнь немедленного улучшения его политических и экономических отношений с Великобританским правительством, или же, наоборот, Советское правительство удовлетворится тем, чтобы эти отношения сохранили свой теперешний, вполне отрицательный, характер вплоть до окончания войны (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.). Если ответ на первую часть вопроса является удовлетворительным, то, по моему мнению, не следует терять времени с тем, чтобы такое улучшение послужило на пользу той или другой стороне…» [121].

Ответ на эти вопросы представлялся Вышинскому настолько очевидным, что он решил отойти от своей обычной дипломатической сдержанности и немедленно высказал свое собственное мнение: «…Записку, поскольку о ней можно судить по первому чтению, я не считаю серьезной, и для ее обсуждения нет подходящих у нас с Английским правительством отношений, как я уже объясняя Криппсу в беседе с ним 22 марта по аналогичному поводу. Более того, в записке содержатся даже совершенно неприемлемые для нас места… По вопросу о неприкосновенности и безопасности СССР я сказал Криппсу, что об этом позаботится сам СССР, без помощи советчиков (подчеркнуто мной. — М.С.)… Я отклонил попытки Криппса оспаривать наше право торговать с Германией и с любым другим государством, заявив, что это наше дело и только наше…» [121].

5 июня 1941 г. посол Криппс отбыл из Москвы «для консультации со своим правительством». В результате на пороге начала советско-германской войны Великобританию в СССР представлял всего лишь временный поверенный в делах, секретарь английского посольства Баггалей. Его первая встреча с Вышинским (Молотов, вероятно, не счел возможным опускаться до общения с секретарем посольства) состоялась 16 июня 1941 г., за неделю до начала войны. Главным предметом обсуждения стало знаменитое Сообщение ТАСС от 13 июня 1941 г., в котором слухи о скором начале советско-германской войны были объявлены «неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил», причем в первых строках Сообщения усиленное распространение этих заведомо лживых слухов почему-то связывалось с именем Стаффорда Криппса.

«…По просьбе Баггалея я принял его в 17 час. 10 минут. Баггалей заявил, что он пришел ко мне как заместителю народного комиссара с первым визитом… Далее Баггалей заявил, что в Сообщении ТАСС (как он представляет) имеется два основных положения: во-первых, в сообщении указывается, что между СССР и Германией никаких переговоров не было и, во-вторых, что нет никаких оснований для выражения беспокойства в связи с передвижениями германских войск.

На мой вопрос, кого Баггалей имеет в виду, говоря о выражении беспокойства, Баггалей ответил — СССР.

На это я ответил Баггалею, что. как видно из Сообщения ТАСС, для СССР нет никаких оснований проявлять какое-либо беспокойство. Беспокоиться могут другие (подчеркнуто мной. — М.С.)» [121].

Еще менее в Москве церемонились со своим будущим главным союзником.

«На наших отношениях с Соединенными Штатами Америки я останавливаться не буду, хотя бы уже потому, что о них нельзя сказать ничего хорошего. (Смех.) Нам стало известно, что кое-кому в Соединенных Штатах не нравятся успехи советской внешней политики в Прибалтах (так в тексте. — М.С). Но, признаться, нас мало интересует это обстоятельство (Смех, аплодисменты.), поскольку со своими задачами мы справляемся и без помощи этих недовольных господ. (Смех, аплодисменты.)» [70].

Так весело было народным избранникам, депутатам Верховного Совета СССР 1 августа 1940 г., когда они «заслушали и утвердили» доклад главы правительства Молотова о внешней политике СССР. С послом же США в Москве обращались сурово, без шуток. Так, 5 июня 1941 г. (в тот самый день, когда Криппс, несолоно хлебавши, покинул Москву) замнаркома иностранных дел товарищ Лозовский «отчитал» (именно такой термин использует он в своем отчете) американского посла Штейнгардта по полной программе:

«…Правительство США конфисковало золото, принадлежащее Государственному банку СССР (этим термином т. Лозовский обозначил золотовалютные резервы прибалтийских государств, которые хранились в американских банках), наложило арест на пароходы Прибалтийских республик и не только не ликвидировало миссии и консульства Литвы, Латвии и Эстонии, на признает этих марионеточных посланников и консулов в качестве представителей несуществующих правительств…

После того, как я „отчитал“ Штейнгардта, он стал жаловаться на то, что его не приглашают обсуждать вопросы, касающиеся отношений между обеими сторонами, и этим частично объясняется создавшееся положение. Он ни разу не говорил с тов. Сталиным (подчеркнуто мной. — М.С.), а с т. Молотовым говорил два-три раза и только по незначительным вопросам… По мнению Штейнгардта, в ближайшие 12 месяцев, а некоторые считают, в ближайшие 2–3 недели, Советский Союз будет переживать величайший кризис. Его удивляет, что в такое тяжелое время Советский Союз не хочет укрепить своих отношении с Соединенными Штатами…

На это я ответил, что Советский Союз относится очень спокойно ко всякого рода слухам о нападении на его границы. Советский Союз встретит во всеоружии всякого, кто попытается нарушить его границы. Если бы нашлись такие люди, которые попытались бы это сделать, то день нападения на Советский Союз был бы самым несчастным в истории напавшей на СССР страны…» [121].

Взаимоотношения СССР с Британией и США сохранили свой «вполне отрицательный характер» вплоть до первых дней советско-германской войны. И это очень странно, учитывая, что Большой Поворот в стратегических планах Сталина произошел не после 22 июня 1941 г, а месяца за два до этого «самого несчастного дня» в истории СССР.

Точную дату «поворота» назвать невозможно, да ее, разумеется. и не было. Переоценка ситуации и выработка нового плана действий не произошли в один день. Тем не менее, в качестве некой, достаточно условной, временной отметки можно назвать 13 апреля 1941 г. В этот день произошло крупное событие мирового значения (в Москве был подписан Пакт о нейтралитете между СССР и Японией — соглашение, которое развязало Сталину руки для действий на Западе), а также произошел небольшой эпизод на московском вокзале, привлекший, однако, к себе пристальное внимание политиков и дипломатов. В отчете, который посол Германии в тот же день с пометкой «Срочно! Секретно!» отправил в Берлин, этот странный эпизод был описан так: «…Явно неожиданно как для японцев, так и для русских вдруг появились Сталин и Молотов и в подчеркнуто дружеской манере приветствовали Мацуоку и японцев, которые там присутствовали, и пожелали им приятного путешествия. Затем Сталин громко спросил обо мне и, найдя меня, подошел, обнял меня за плечи и сказал: „Мы должны остаться друзьями, и вы должны теперь всё для этого cдeлать!“ Затем Сталин повернулся к исполняющему обязанности немецкого военного атташе полковнику Кребсу и, предварительно убедившись, что он немец, сказал ему: „Мы останемся друзьями с Вами в любом случае“. Сталин, несомненно, приветствовал полковника Кребса и меня таким образом намеренно и тем самым сознательно привлек всеобщее внимание многочисленной публики, присутствовавшей там» [70].

Демонстративные объятия были вскоре дополнены и другими, столь же демонстративными действиями. В Москве были закрыты посольства и дипломатические представительства стран, разгромленных и оккупированных вермахтом. Не стало исключением и посольство той самой Югославии, на договоре о дружбе с которой, как говорится, «еще не успели просохнуть чернила». В мае 1941 г. Советский Союз с услужливой готовностью признал прогерманское правительство Ирака, пришедшее к власти путем военного переворота. В самом благожелательном по отношению к Германии духе решались и вопросы экономического сотрудничества. В меморандуме МИДа Германии от 15 мая 1941 г. отмечалось: «Переговоры с первым заместителем Народного комиссара внешней торговли СССР были проведены Крутиковым в весьма конструктивном духе… У меня создается впечатление, что мы могли бы предъявить Москве экономические требования, даже выходящие за рамки договора от 10 января 1941 года… В данное время объем сырья, обусловленный договором, доставляется русскими пунктуально, несмотря на то, что это стоит им больших усилий; договоры, особенно в отношении зерна, выполняются замечательно…» [70].

5 мая 1941 г. Сталин неожиданно для всех назначил себя главой правительства (Председателем СНК СССР).

Вряд ли надо объяснять, что и до 5 мая товарищ Сталин, будучи всего лишь одним из многих депутатов Верховного Совета СССР, обладал абсолютной полнотой власти. И до 5 мая 1941 г. товарищ Молотов, являясь номинальным главой правительства, согласовывал любой свой шаг, любое решение, любое внешнеполитическое заявление с волей Сталина. Долгие годы Сталин управлял страной, не испытывая никакой потребности в формальном оформлении своего реального статуса единоличного диктатора. И если 5 мая 1941 г. такое странное действо было все же совершено, то этому трудно найти какое-либо объяснение, кроме нескромного желания Сталина оставить свою (а не товарища Молотова) подпись на приказах и документах, которые навсегда изменят ход мировой истории.

Престарелый граф Шуленбург был совершенно очарован внезапно расцветшей советско-германской дружбой (к слову говоря, в 1944 г. бывший посол Германии в СССР был казнен за участие в заговоре против Гитлера, так что его «наивная доверчивость» могла быть и не столь наивной, как кажется). 24 мая 1941 г. в очередном донесении в Берлин он пишет: «То, что внешняя политика СССР прежде всего направлена на предотвращение столкновения с Германией, доказывается позицией, занятой советским правительством в последние недели (подчеркнуто мной. — М.С.), тоном советской прессы, которая рассматривает все события, касающиеся Германии, в не вызывающей возражений форме, и соблюдением экономических соглашений…» [70].

Гитлер, к несчастью. не был столь доверчив. Неожиданно развившуюся лояльность Москвы он соотнес с поступающей по разведывательным каналам информацией о стратегическом развертывании Красной Армии и оценил ситуацию вполне адекватно. Начатая в декабре 1940 г. подготовка к вторжению в СССР вышла весной 1941 г. на финишную прямую. 30 апреля 1941 г. Гитлер установил день начала операции «Барбаросса» (22 июня) и дату перехода железных дорог на график максимальных военных перевозок (23 мая). 8 июня задачи по плану вторжения были доведены до командующих армиями, 10 июня им сообщили дату начала операции. Вечером 21 июня в письме к Муссолини Гитлер обрисовал свое решение в таких словах: «В этих условиях я решил положить конец лицемерной игре Кремля…» [70].

Таким был общий ход событий большой политики, на фоне которой развивались взаимоотношения (точнее говоря, обострялся конфликт) между СССР и Финляндией. Правдоподобная и аргументированная реконструкция мотивов и действий советского руководства в первой половине 1941 г. едва ли возможна в условиях существующей по сей день закрытости информации. Еще раз напомним читателю, что практически весь массив документов частей, соединений, военных округов и высшего командования РККА за первое полугодие (до 22 июня) 1941 г. выведен за рамки доступных независимым исследователям архивных фондов РГВА и ЦАМО. Что же касается рассекреченных вначале 21-го века «Особых папок» протоколов заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) и документов Комитета обороны (КО) при СНК СССР, то их изучение заставляет предположить, что эти высшие органы государственного управления занимались главным образом снабженческо-сбытовыми и производственными вопросами. Судя по рассекреченным материалам, трудно поверить в то, что Политбюро ЦК и Комитет обороны имели некоторое отношение и к принятию важнейших военно-политических решений. Характерный пример. «Особые папки» заседаний Политбюро ЦК за июнь 1940 г. (РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 27, 28) содержат одно-единственное упоминание о состоявшейся в этом месяце оккупации трех стран Прибалтики, а именно — 19 июня принято решение об отпуске войскам, выполняющим «особые задачи», дополнительного количества спичек, махорки и курительной бумаги [144]. Изложение содержания этого «особого задания» не доверено даже совершенно секретным «Особым папкам».

Разумеется, «и на старуху бывает проруха». Все спрятать не удалось. Советская бюрократическая машина производила, размножала и рассылала тысячам адресатов такие гигантские горы документов, что сплошное изъятие и уничтожение улик оказалось этой машине не под силу. Что-то уцелело, какие-то стертые следы важнейших решений обнаруживаются порой в самых неожиданных, «непрофильных» фондах. В полной мере все вышесказанное относится и к «финляндской составляющей» военно-политических планов сталинского руководства. Даже не пытаясь составить из крайне недостаточного числа «фрагментов мозаики» связную картину событий, приведем некоторые, ставшие доступными, документы и факты, дополнив их информацией, почерпнутой из работ отечественных и зарубежных историков.

27 ноября 1940 г. (т.е. всего через два дня после злополучной даты 25 ноября) президент Финляндии К. Каллио подал прошение в Государственный совет о своей добровольной отставке. Этому предшествовали события, казалось бы, более уместные в мистическом триллере, нежели в реальной действительности. Накануне заключения Московского договора от 12 марта 1940 г. президент Каллио, подписывая полномочия финской делегации на заключение соглашения на грабительских сталинских условиях, произнес в запальчивости роковую фразу: «Пусть отсохнет рука, подписавшая такой документ». В августе 1940 г. Каллио тяжело заболел, у него произошел инсульт, после которого отнялась правая рука, в дальнейшем здоровье его непрерывно ухудшалось, и накануне Рождества Каллио скоропостижно скончался на перроне вокзала Хельсинки от повторного инсульта [25].

После отставки Каллио внеочередные президентские выборы в Финляндии были назначены на 19 декабря 1940 г.

Разумеется, это не могло пройти мимо внимания советского руководства. Фактическим источником информации о произошедших в Москве беседах являются мемуары Ю.К. Паасикиви (в то время — посла в СССР, а в 1946–1956 гг.— президента Финляндии). Но мы приведем краткий их пересказ в изложении ведущего российского специалиста по истории советско-финляндских взаимоотношений, достойно продолжающего славные традиции советской историографии: «За две недели до проведения выборов, 6 декабря 1940 г., Паасикиви был приглашен к Молотову. В ходе произошедшей беседы нарком заявил: „Мы не хотим вмешиваться в ваши дела, и мы не делаем никакого намека по поводу кандидатуры нового президента Финляндии, но внимательно следим за подготовкой этих выборов. Желает ли Финляндия мира с Советским Союзом, будет понятно по тому, кого изберут президентом“. Далее Молотов твердо заявил, что СССР категорически возражает против таких кандидатур, как Таннер, Маннергейм или Свинхувуд… Таким образом, советское руководство ясно выразило (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.) свою позицию.

Более того, как отмечено в мемуарах Паасикиви, на одной из последующих бесед в неофициальном порядке в момент, когда уже финский посланник покидал кабинет, Молотов ему в заключение неожиданно сказал: „Мы рады здесь Вас видеть, но с удовольствием приветствовали бы Вас также и в качестве финляндского президента“…

Видимо, пожелание, чтобы Паасикиви стал президентом Финляндии в 1940 году, свидетельствовало о том, что в Москве еще продолжали надеяться на возможность скоординировать внешнеполитическую линию Финляндии.

Тем не менее, в Хельсинки сочли, что наиболее удобным в качестве президента Финляндии был Рюти» [155].

В последнем замечании российский профессор, несомненно. допустил ошибку. Голосование в ходе выборов президента происходило не только в Хельсинки, но и во всех городах, городках и деревнях Финляндии. Но, надо полагать, гипотеза о том, что итоги выборов могут определяться не аппаратными интригами в столице, а народным волеизъявлением, все еще представляется российскому обществоведу совершенно ирреальной. Что же касается использованного выше глагола «скоординировать», то это, хочу надеяться, всего лишь опечатка. Скоординировать можно что-то с чем-то, Сталин же в лице Молотова хотел «скорректировать», т.е. подправить внешнеполитическую линию Финляндии в «наиболее удобном» для него направлении. Но на этот раз попытка грубого вмешательства во внутренние дела суверенной страны провалилась, и президентом был избран Ристо Рюти, ранее достойно исполнявший обязанности премьер-министра в тяжелейший для Финляндии период «зимней войны» и последовавшие за ней месяцы «холодного мира» (Рюти занял пост главы правительства на второй день войны, 1 декабря 1939 г.).

В начале 1941 г. с новой силой разгорелся конфликт вокруг никеля Петсамо. Москва требовала передачи рудников совместному предприятию, в котором 50% акций принадлежало бы советской стороне. Финляндия отказалась. Советское руководство попыталось «скорректировать» позицию Хельсинки методами экономического давления, совмещенного с политическим шантажом. СССР в одностороннем порядке денонсировал торговое соглашение, заключенное летом 1940 г., и прекратил поставки товаров, в том числе — зерна.

Достаточно одного взгляда на географическую карту, чтобы оценить возможные последствия такого шага. Финляндия — богатая страна. Там много леса, целлюлозы, того же никеля. Люди, однако, не могут питаться бумагой и нержавеющей сталью. Даже при хорошем собственном урожае Финляндия вынуждена была ввозить порядка 20 тыс. тонн зерна в месяц, не говоря уже о бензине, каменном угле, каучуке, текстиле и иных видах промышленного сырья. После оккупации Норвегии и установления фактического господства германского флота в Балтийском море транспортные коммуникации Финляндии с Европой и США были почти полностью разорваны. Теоретически, правда, оставался незамерзающий порт в Петсамо, но отсутствие железнодорожной ветки, связывающей Петсамо с сетью железных дорог центральной и южной Финляндии, сводило до минимума роль заполярного «окна в мир» даже в мирное время. В условиях же ожесточенной войны, которая разворачивалась в 1941 году на морских коммуникациях (в том числе и в акватории Северного моря), желающих привести грузовое судно в Петсамо становилось все меньше и меньше.

Удивления достойно то упорство, с которым Сталин, Молотов и К° пытались «прижать Финляндию к стенке», не понимая и не замечая при этом, что в «стенке» есть «дверь», в которую они и выталкивали Финляндию. Эта «дверь» вела ко все более и более тесному сотрудничеству социал-демократической страны с гитлеровским Третьим рейхом. Лучшего подарка Гитлеру, чем приостановка поставок зерна в Финляндию из СССР, трудно было и придумать. В создавшейся в начале 1941 года ситуации Германия немедленно «подставила плечо» очутившейся на пороге голода Финляндии. По оценке Маннергейма, уже весной 1941 г. «90 процентов всего импорте страны шло из Германии» [22]. Надо ли доказывать, что такая степень экономической зависимости де-факто лишала Финляндию статуса суверенного и нейтрального государства. Впрочем, именно в этом — в ликвидации финляндского суверенитета — и состояла неизменная цель сталинской политики, правда, в силу крайней некомпетентности и недальновидности (по-русски можно сказать короче и проще — глупости) кремлевских правителей Финляндия превращалась при этом отнюдь не в «братскую советскую Карело-Финляндию», а в протекторат Германии…

Попытка организации торговой блокады была дополнена политическим давлением. 18 января Москва отозвала своего посла из Хельсинки. На «дипломатическом языке» отзыв посла означает последний шаг перед разрывом дипотношений и предпоследний — перед началом войны. По крайней мере, именно так оценивал ситуацию Паасикиви («Советский Союз не преминет использовать против нас силу, если проблемы не будут решены»). Аналогичное мнение высказал в своих мемуарах и генерал-лейтенант (зимой 1941 года — полковник, начальник штаба 14-й армии) Л.С. Свирский. Он вспоминает, что, узнав о ведущихся с Финляндией переговорах, был очень удивлен: «Зачем покупать, если скоро начнется война и мы возвратим себе Петсамо?» [148].

23 января 1941 г. в доме Маннергейма состоялось совещание высшего руководства страны (присутствовали президент Рюти, премьер-министр Рангель, начальник Генштаба Хейнрихс). Маннергейм, ссылаясь на данные разведки о начавшейся концентрации советских войск у границы Финляндии, предложил немедленно начать по меньшей мере частичную мобилизацию. Отсутствие информации о планах и оперативных перегруппировках войск Ленинградского ВО в январе — феврале 1941 г. не позволяет ни подтвердить, ни опровергнуть обоснованность опасений Маннергейма. Как бы то ни было, решение о начале мобилизации не было тогда принято. С другой стороны, вконец растерявшийся Пвасикиви предложил отдать Сталину — от греха подальше — весь район никелевых рудников [26]. Узнав о том, что правительство обсуждает такие способы «замирения» восточного соседа. Маннергейм 10 февраля 1941 г. заявил президенту о своем намерении уйти в отставку с поста главнокомандующего в случае, если капитулянтская политика будет проводиться в жизнь. В Финляндии разразился острый внутриполитический кризис. 20 февраля Паасикиви подал в отставку и был отозван из Москвы на родину. Таким образом, дипломатические отношения Финляндии и СССР с конца февраля до середины апреля 1941 г. оказались фактически прерванными.

Жесткая позиция маршала Маннергейма (который в октябре 1939 г., напротив, самым настойчивым образом советовал политикам договориться со Сталиным, не доводя дело до вооруженного конфликта) объяснялась не только трагическим опытом «зимней войны». По утверждению М. Йокипии, по нескольким секретным каналам немцы довели до сведения Маннергейма информацию о ходе ноябрьских переговоров Молотова в Берлине [26]. Зная о позиции Германии, Маннергейм предположил, что Советский Союз не пойдет на риск предельного обострения отношений с Гитлером из-за вопроса о рудниках Петсамо. Отсутствие достоверной информации опять же не позволяет нам ответить на вопрос о том, была ли неуступчивость, проявленная Финляндией, причиной мирного разрешения «никелевого кризиса», или же Сталин и не планировал идти зимой 1941 г. дальше блефа и «войны нервов».

Весна 1941 г. началась без внешних признаков конфликта. В штабах и войсках продолжалась рутинная подготовка к войне с Финляндией. В фонде разведотдела 5-й авиадивизии (штаб в г. Выборг) обнаруживаются такие документы:

«Начальнику штаба 5-й АД, г. Выборг, 27.02.41.

При этом препровождаю карты территории Финляндии с картографически впечатанными укреплениями по данным РО (разведывательного отдела — М.С.) штаба ЛВО на 1.12.40 г.» [149]. Далее в тексте — перечень из 30 карт.

«Начальнику штаба 5-й АД, г. Выборг. 28.02.41.

При этом направляю разведывательный материал „Краткая справка по театру и вооруженным силам Финляндии“, экз. №6, издание РО штаба ЛВО». На письме резолюция: «Майору Грибовскому. Проработать и доложить выводы» [50].

«Начальнику штаба 123 сд, 43 сд, 5 САД, 24 КАП, 16.05.41.

При этом направляю материал — доклад о вооруженных силах Финляндии для использования его в практической работе по изучению вероятного противника. Начальник 2-го отдела штаба 50 СК капитан Кованцев» [151].

«Начальнику штаба 5-й АД, г. Выборг. 16.05.41.

При этом направляю фотоснимки города и аэродрома Лаппеенранта» [152].

По утверждению финского историка К. Геуста, «за первую половину 1941 г. финская пограничная охрана зарегистрировала 85 пролётов советских самолетов над своей территорией» [145]. Принимая во внимание огромную протяженность границы и полное отсутствие радиолокаторов в системе финской ПВО, можно предположить, что общее число разведывательных полетов советской авиации над территорией Финляндии было еще большим…

В штабах Красной Армии продолжалась отработка каких-то планов. И хотя их содержание нам неизвестно, некоторые выводы можно сделать на основании опубликованного во второй половине 90-х годов «Контрольного плана проведения сборов высшего начсостава, игр, полевых поездок и учений в округах в 1941 г.» (ЦАМО, ф. 16. оп. 2951, д. 242, л. 134-151) [121]. Документ был утвержден начальником Оперативного управления Генштаба генерал-лейтенантом Маландиным 4 апреля 1941 г. Внимательное изучение этого многостраничного документа позволяет выявить несколько «групп» одновременно проводимых мероприятий, содержание которых вполне коррелирует с известными по другим источникам совещаниями высшего командования Красной Армии.

Прежде всего следует отметить такое важнейшее мероприятие, как «оперативно-стратегические игра, проводимая Генштабом». План 4 апреля 1941 г. совершенно четко фиксирует намерение провести три такие игры:

– с командованием Дальневосточного фронта. Забайкальского и Сибирского округов в период с 1 по 15 апреля 1941 г.;

– с командованием Ленинградского и Архангельского округов в период с 1 по 15 мая 1941 г.;

– с командованием Киевского и Одесского округов в период с 1 по 15 июля 1941 г.

Стоит отметить, что сразу же после завершения последней игры, в период с 15 по 30 июля планировалось проведение под руководством Главного управления ВВС «межокружных учений ВВС» Киевского, Одесского и Харьковского военных округов. Примечательно, что ни Западный, ни Прибалтийский особые военные округа к участию в оперативно-стратегических играх не привлекались, а ВВС Западного ОВО должны были с 1 по 15 августа участвовать в межокружных учениях совместно с ВВС Московского ВО и ПВО г. Москвы. Едва ли все это можно интерпретировать как-то иначе, нежели окончательно состоявшийся отказ от «северного варианта» общего оперативного плана (нанесение главного удара в Восточной Пруссии и северной Польше) и углубленную отработку «южного варианта» (с нанесением главного удара в южной Польше, Словакии и Румынии).

Возвращаясь к «финляндскому направлению», мы обнаруживаем, что в период с 1 по 15 марта 1941 г. в Ленинградском округе планировалось проведение «смотровой полевой поездки». В те же самые сроки (1–15 марта) в Орловском ВО планировалось «участие в смотровой полевой поездке Ленинградского ВО», а в Уральском ВО — «участие в смотровой полевой поездке», правда, неизвестно с кем. Однако анализ всего текста «Контрольного плана» показывает, что в указанный период полевые поездки проводились только в ЛенВО и АрхВО. Географически Ленинградский, Орловский и Уральский округа не имеют даже общих границ, зато в рамках оперативного плана вторжения в Финляндию («соображения» от 18 сентября 1940 г. и директива от 25 ноября 1940 г.) они имеют общую задачу, развернуть четыре армии (7-ю и 23-ю из состава войск Ленинградского округа, 20-ю на базе войск Орловского и 22-ю на базе войск Уральского округов) и наступать в составе Северо-Западного фронта от Выборга и Сортавала на Хельсинки и Миккели.

В составе Северного фронта (в соответствии с «Соображениями» от 18 сентября 1940 г. этот фронт должен был быть развернут на базе управления Архангельского ВО) от Алакуртти на Кеми и Оулу должна была наступать 21-я армия, развертываемая на базе Приволжского поенного округа. И что же? Обращаясь к «Контрольному плану» мы обнаруживаем, что в Приволжском ВО под руководством Генштаба в период с 15 по 30 августа должна была быть проведена «смотровая фронтовая полевая поездка совместно с Архангельским ВО».

Планы подготовки высшего комсостава настойчиво выполнялись. «В марте под руководством заместителя наркома обороны генерала К.А. Мерецкова в округе проводилась большая многодневная оперативная игра», — пишет в своих воспоминаниях бывший командующий Ленинградским округом М.М. Попов [194]. Полевая поездка с участием штабов Ленинградского, Орловского и Уральского округов также была в действительности проведена Генштабом в период с 13 по 20 марта. Как и следовало ожидать, в ходе поездки отрабатывалась тема «Наступательная операция зимой» [34]. О задачах, решаемых в ходе состоявшихся окружных и армейских полевых поездок, можно узнать, даже не обращаясь к секретным архивам. В изданной в 1968 г. официальной истории «Ордена Ленина Ленинградского военного округа» читаем: «Поучительно проходили полевые поездки на Карельском перешейке и Кольском полуострове, в ходе которых изучался характер современной наступательной операции и боя в условиях лесисто-болотистой местности (подчеркнуто мной. — М.С.) в масштабе армии, корпуса и дивизии…» [154].

Начиная с середины апреля, совершенно синхронное демонстративным изменением в советско-германских отношениях. началось неожиданное потепление и на «финском направлении». В Финляндию вернулся, наконец, посол Советского Союза, причем это был уже новый человек: вместо Зотова, который усердно исполнял роль «злого следователя», в Хельсинки прибыл «добрый и покладистый» Орлов. Товарищ Орлов, видимо, так очаровал финских политиков, что даже много десятилетий спустя профессор М. Йокипии пишет: «С приездом нового посла Орлова открылся совершенно новый этап взаимоотношений». Больших успехов якобы достиг и работавший под дипломатической «крышей» резидент советской разведки в Финляндии Е.Т. Синицын. Если верить его собственным мемуарам и опубликованным донесениям советской разведки, в Москве чуть ли не со стенографической точностью получали отчеты о заседаниях правительства Финляндии, а загадочные неназванные «видные политические деятели Финляндии» служили у Синицына «на посылках», как золотая рыбка у глупой старухи [156, 157]. Увы. события 25 июня 1941 г. показан и почему-то полную неосведомленность советского командования о реальном состоянии и дислокации финских и немецких войск, причем именно эта неосведомленность используется некоторыми современными историками в качестве «уважительной причины», оправдывающей совершенно неадекватные действия Красной Армии… Но к этому вопросу мы еще вернемся позднее.

Одновременно со сменой посла в Хельсинки радиостанция «карело-финляндии» прекратила подстрекательскую радиопропаганду на финском языке. Один из финских коммунистов-перебежчиков (см. главу 2.2) писал поэтому поводу. «Социал-демократы в восхищении и считают это уступкой со стороны Советского Союза, так же, как и замену посла» [158]. Более того, в апреле 1941 г. советское руководство довело до сведения Хельсинки, что оно уже не возражает против создания оборонительного союза Швеции и Финляндии! [34]. 14 мая в Москву вернулся в качестве посла Финляндии Паасикиви. 30 мая 1941 г Сталин пригласил в Кремль финляндского посланника и заявил ему дословно следующее: «Сделаю Вам личную дружескую услугу. Дам 20000 тонн зерна, половину которого Финляндия получит немедленно». И это обещание было выполнено — указанное количество зерна до начала войны поступило в Финляндию [46].

Разрозненную мозаику событий последних месяцев мира остается дополнить еще двумя примечательными фрагментами.

В начале июня военную базу в Ханко посетили с инспекцией командующий КБФ вице-адмирал В.Ф. Трибуц и командующий Ленинградским ВО генерал-лейтенант М.М. Попов. 15 июня М.М. Попов подписал доклад, направленный в наркомат обороны СССР, в котором выразил обеспокоенность недостаточной, по его мнению, обороноспособностью базы в Ханко и высказал целый ряд конкретных предложений по укреплению Ханко (развернуть 8-ю стрелковую бригаду в полноценную дивизию, сформировать отдельный артиллерийско-пулеметный и «танкетный» батальоны и т.д.). Заканчивался же доклад следующей фразой: «Все эти мероприятия необходимо провести не позднее 1 августа 1941 г. (подчеркнуто мной. — М.С.)» [159].

Выше, в главе 2.2, были упомянуты отчеты о работе партийных организаций Компартии Финляндии, составленные финскими коммунистами, перешедшими в сентябре 1941 г. линию фронта. Были там приведены и отрывки из доклада товарища Рейно В. Косунена «О работе парторганизаций в Гельсинки и Куопио». Заканчивался же этот доклад следующим самокритичным замечанием:

«Мы, члены партии, не были на уровне международных событий в то время, когда началась новая война. За две недели до начала войны между Германией — Советским Союзом и Финляндией (так в тексте. — М.С.) я получил от руководства партии доклад об оценке положения, т.к. я должен был выехать в партийную командировку в Коркила.

Доклад содержал следующее:

1. Война продолжается и распространяется. Это не молниеносная война.

2. В положении Финляндии не ожидается изменении до осени (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.), таким образом война пока не ожидается.

Мы, значит, не готовились к войне раньше, чем осенью» [160].

Способность к самокритике украшает человека — но в данном случае товарищ Косунен несправедлив и к себе, и к «руководству партии». Партия эта управлялась не из «Гельсинки», а из другого места. Никаких других оценок возможных сроков начала «новой войны», кроме тех, что поступили из Москвы, финские товарищи выработать не могли (да и не имели права). Так что вина за то, что финские коммунисты «готовились к войне», которая начнется «не раньше осени», лежит не на них…

24 мая 1941 г. в кабинете Сталина состоялось многочасовое совещание, участниками которого, кроме самого Сталина, были:

- заместитель главы правительства и нарком иностранных дел Молотов:

- нарком обороны Тимошенко;

- начальник Генерального штаба Жуков и его первый заместитель. начальник Оперативного управления Ватутин;

- начальник Главного управления ВВС Красной Армии Жигарев;

- командующие войсками пяти западных приграничных округов (Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского), члены Военных советов (комиссары) и командующие ВВС этих пяти округов.

Откуда мы это знаем? В начале «перестройки», в 1990 году, журнал «Известия ЦК КПСС» имел неосторожность опубликовать многостраничный «Журнал записи лиц, принятых тов. Сталиным», в котором изо дня в день, из года в год записывали всех, кто входил и выходил из кабинета вождя. Благодаря этому «Журналу записи лиц» и стал известен сам факт проведения Совещания 24 мая 1941 года, равно как и то, что других столь же представительных собраний высшего военно-политического руководства СССР не было — ни за несколько месяцев до 24 мая, ни после этой даты вплоть до начала войны. Вот, собственно, и весь доступный на сегодняшний день «массив информации».

Ни советская, ни российская официальная историография не проронила ни слова о предмете обсуждения и принятых 24 мая решениях. Ничего не сообщили в своих мемуарах и немногие дожившие до смерти Сталина участники того Совещания. Рассекреченные уже в начале XXI века Особые Папки протоколов заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) за май 1941 г. (РГАСПИ, ф.17. оп. 162, д. 34-35) также не содержат даже малейших упоминаний об этом Совещании. И лишь маршал Василевский в своей статье, пролежавшей в архивной тиши без малого 27 лет, вспоминает: «За несколько недель до нападения на нас фашистской Германии, точной даты, к сожалению, назвать не могу, вся документация по окружным оперативным планам была передана Генштабом командованию и штабам соответствующих военных округов» [162].

К сожалению, «вся документация» по оперативным планам не рассекречена и по сей день. Хронологически последним из известных документов советского военного планирования являются «Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками», составленные не ранее 15 мая 1941 г. (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 237, л. 1–15). Опубликованный 15 лет назад (в 1–2-м номерах «Военно-исторического журнала» за 1992 год), этот документ сразу же оказался в центре ожесточенной дискуссии. Возможно, это было связано с тем, что, не успевшие еще отвыкнуть от традиционных мифов советской пропаганды читатели были шокированы фразой: «Считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий Германскому Командованию, упредить противника и атаковать германскую армию в тот момент когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск» [121].

Трудно понять, что тут могло столь сильно «скандализировать публику» — стремление опередить противника и «ни в коем случае не давать ему инициативы действий» является лишь элементарным требованием здравого смысла. Если в майских «Соображениях» и был некоторый элемент новизны. то он был выражен во фразе, предшествующей предложению «упредить противника». А именно: «Германия имеет возможность предупредить нас в развертывании и нанести внезапный удар». Во всех других известных вариантах плана стратегического развертывания Красной Армии подобной по содержанию фразы нет. Это дает основание предположить, что к середине мая 1941 г. советское военное руководство уже отчетливо осознавало, что подготовка Германии к нападению на СССР идет полным ходом. Именно поэтому ставится задача упредить противника, а для этого незамедлительно провести ряд мероприятий, «без которых невозможно нанесение внезапного удара по противнику как с воздуха, так и на земле» [121].

В том же, что касается собственно оперативных планов, планируемой группировки войск, направлений ударов, сроков и рубежей, майские «Соображения» полностью (в ряде случаев — дословно) повторяют все предыдущие, начиная с сентября 1940 г., известные варианты плана стратегического развертывания Красной Армии:

«а) главный удар силами Юго-Западного фронта нанести в направлении Краков, Катовице, отрезая Германию от ее южных союзников; б) вспомогательный удар левым крылом Западного фронта нанести в направлении Седлец, Демблин, с целью сковывания Варшавской группировки и содействия Юго-Западному фронту в разгроме Люблинской группировки противника; в) вести активную оборону против Финляндии (подчеркнуто мной. — М.С.), Восточной Пруссии. Венгрии и Румынии и быть готовыми к нанесению удара против Румынии при благоприятной обстановке» [121].

13 июня 1941 г заместитель начальника Генштаба Красной Армии генерал-лейтенант Н.Ф. Ватутин составил справку «О развертывании Вооруженных Сил СССР на случай войны на Запале» (ЦАМО, ф. 16А, оп. 2951, д. 236. л. 65-69) [121]. «Справка» от 13 июня (а это последний из известных предвоенных документов такого рода) не содержит ни единого упоминания о задачах и планах действий войск. Только цифры, номера армий, станции выгрузки войск, потребное количество вагонов и эшелонов. Однако сравнивая «Справку» июня 1941 г. с майскими «Соображениями по плану стратегического развертывания» и — самое главное — с фактическим положением войск Красной Армии по состоянию на 22 июня 1941 г., нельзя не убедиться в том, что реальное сосредоточение войск происходило в прямом соответствии с майскими «соображениями». Именно фактическая передислокация войск, реальное создание ударных группировок, построение которых соответствовало предвоенным планам (в частности — майским «Соображениям по плану стратегического развертывания»), является самым важным и неопровержимым доказательством того, что планы эти вовсе не были предметом «кабинетных изысканий», а последовательной твердо претворялись в жизнь.

Объем проделанной работы оказался настолько велик, что, несмотря на многолетнюю «зачистку информационного поля», некоторые документы и факты стали известны. Например, в рассекреченных недавно документах Комитета Обороны при СНК СССР обнаруживается совершенно секретный «Перечень вопросов, подлежащих рассмотрению на заседаниях Комитета обороны», составленный 12 апреля 1941 г. Предполагается, в частности, рассмотрение таких вопросов:

«п. 14. О денежном довольствии личного состава Красной Армии. Военно-морского флота и войск НКВД на военное время… п. 16. О создании комиссии по предоставлению отсрочек от призыва по мобилизации и во время войны и о порядке предоставления отсрочек» [169].

10 мая 1941 г. в Комитете Обороны был утвержден «Перечень вопросов, подлежащих рассмотрению на совещании» (кого с кем — не указано). Пункт 14 повестки дня звучит так: «О дополнительных сметах расходов на период мобилизации и первый месяц войны» [170]. 12 мая 1941 г. подготовлен «Перечень вопросов в ЦК ВКП(б)». Пункт 7: «О работе ГВФ (Гражданский Воздушный флот) в военное время» [171].

Особого внимания заслуживает следующий документ. 4 июня 1941 г. нарком ВМФ Н.Г. Кузнецов направляет заместителю Председателя СНК (т.е. заместителю Сталина) Н.А. Вознесенскому докладную записку №1146. Гриф секретности документа: «совершенно секретно, особой важности». И это действительно документ особой важности для историка — в нем впервые рядом со словосочетанием «военное время» появляются абсолютно конкретные даты:

«Представляю при этом ведомость потребности наркомата ВМФ по минно-торпедному вооружению на военное время с 1.07.41 по 1.01.43. Прошу Ваших указаний об увеличении выделенных количеств минно-торпедного вооружения, учитывая, что потребность в них на 2-е полугодие 1941 в/г составляет 50% от общей потребности на период до 1.01.43 г.» [172].

Как видим, нарком ВМФ планирует воевать не менее полутора лет. Причем оперативный план этой большой океанской войны в общих чертах уже составлен в противном случае Н.Г. Кузнецов не мог бы планировать конкретное распределение расхода минно-торпедного вооружения по каждому полугодию…

Теперь от планов Великого Похода вернемся к советско-финляндскому противостоянию. В рамках общего плана стратегического развертывания Красной Армии для войны с Германией финская граница неизменно оставалась второстепенным участком активной обороны. Состав группировки и возможные действия противника оценивались следующим образом:

«Соображения» от 18 сентября 1940 г.

«…В отношении финской армии предполагается следующее ее развертывание:

1. на фронте от Финского залива до Савонлинна до 6 пех. дивизий, поддержанных 3-4 дивизиями немцев;

2. для прикрытия направлений на Куопио, Иоэнсу — до 3 пех. дивизии;

3. для прикрытия Улеаборского направления (т.е. направления Суомуссалми–Оулу) — до 2 пех. дивизий;

4. в районе Меркярви (западнее Салла) — до 2 пех. дивизий;

5. в районе Петсамо — до 2 пех. дивизий.

Окончательного развертывания финской армии по указанному варианту можно ожидать на 20–25-е сутки.

Вероятность сосредоточения значительных сил финской армии не Выборгско-Ленинградском направлении, поддержанных здесь немецкими дивизиями, предопределяет возможность активных действий противника на этом направлении.

В дальнейшем на этом театре не исключена возможность вспомогательных ударов противника на Петрозаводском и Кандалакшском направлениях».

«Уточненный» план 11 марта 1941 г.

«… В отношении финской армии наиболее вероятен следующий план ее развертывания:

1. На фронт от Финского залива до Савонлинна — не менее 6 пехотных дивизий, поддержанных 5-6 дивизиями немцев.

2. Для прикрытия направлений на Куопио, Йоэнсу — до 3 пехотных дивизий.

3. Для прикрытия Улеаборгского направления — до 2 пехотных дивизий.

4. В районе Мяркярви — до 2-3 пехотных дивизий.

5. В районе Петсамо — до 1-2 пехотных дивизий.

Окончательного развертывания финской армии надо ожидать на 20-25-е сутки.

Вероятность сосредоточения значительных сил финской армии на Выборгско-Ленинградском направлении, поддержанных здесь немецкими дивизиями, предопределяет возможность активных действий противника на этом направлении».

В майских (1941 г.) «Соображениях» о предполагаемой группировке противника на финском направлении сказана лишь одна фраза: «Вероятные союзники Германии могут выставить против СССР: Финляндия — до 20 пехотных дивизий».

Таким образом, общая оценка ситуации на северном фланге общего фронта оставалась в целом неизменной.

Единственное, что можно отметить — это некоторое увеличение ожидаемой численности финской армии (от 15 до 20 пехотных дивизий) и группировки немецких войск в южной Финляндии (от 3–4 до 5–6 дивизий). Активные наступательные действия противника (финнов и немцев) ожидались главным образом на Карельском перешейке («на Выборгско-Ленинградском направлении»). К северу от Ладожского озера всего лишь «не исключалась возможность» нанесения противником «вспомогательных ударов», а в марте 1941 г. даже и эта оговорка исчезла. Майские «Соображения» вообще не содержат каких-либо упоминаний о возможном наступлении противника в районе финской границы.

Сравнивая эти предположения с известным ныне реальном положением дел, можно отметить, что если в оценке численности войск противника командование Красной Армии не ошиблось (финская армия была развернута в составе 16 пехотных дивизий, двух егерских и одной «бронекавалерийской» бригады), то представления об оперативных планах противника были совершенно фантастические. Ни одной немецкой дивизии в южной Финляндии («на фронте от Финского залива до Савонлинна») не было вовсе, главный удар в июле 1941 г. финны нанесли в Приладожской Карелии (т.е. «на Петрозаводском направлении»), а почти все немецкие дивизии (4 из 5) были сосредоточены в Заполярье, т.е. там, где их появление не ожидалось ни в одном из вариантов предвоенных планов командования РККА. Подчеркнем это важное замечание тремя жирными чертами, оно нам еще пригодится в дальнейшем.

Боевые действия советских войск на финском фронте представлялись авторам планов стратегического развертывания Красной Армии следующим образом;

«Соображения» oт 18 сентября 1940 г.

«… Учитывая приведенное ранее соотношение сил, наши действия на северо-западе должны свестись в основном к активной обороне наших границ.

Для действий на северо-западе предназначено иметь Северный фронт в составе трех армий и отдельного стрелкового корпуса в Эстонской ССР. Всего для действий в составе Северного фронта назначается:

13 стрелковых дивизий.

2 отд. стрелковые бригады;

3 танковые бригады;

20 полков авиации, а всего 970 танков и 1050 самолетов».

«Соображения» мая 1941 г.

«…Северный фронт (ЛВО) — 3 армии, в составе 15 стрелковых, 4 танковых и 2 моторизованных дивизий, а всего 21 дивизия, 18 полков авиации и Северного военно-морского флота, с основными задачами — обороны г. Ленинграда, порта Мурманск, Кировской жел. дороги и совместно с Балтийским военно-морским флотом обеспечить за нами полное господство в водах Финского залива.

С этой же целью предусматривается передача Северному фронту из ПрибОВО — обороны северного и северо-западного побережья Эстонской ССР».

Таким образом, на финском направлении предполагалось примерное равенство сил сторон (по числу стрелковых дивизий у противника возможно даже некоторое превосходство, но Красная Армия будет иметь значительное превосходство в авиации и танках). С учетом наличия полосы долговременных укреплений на Выборгском, Кексгольмском и Сортавальском направлениях этого считалось вполне достаточно для решения задач активной обороны. Для наступления же и разгрома финской армии по планам от 18 сентября и 25 ноября 1940 г. (см. главу 2.4.) планировалось привлечь несравненно большие силы (46 стрелковых дивизий, не менее 9 танковых и моторизованных бригад, один мехкорпус, т. е. две танковые и одна моторизованная дивизии, 78 полков авиации с общим количеством самолетов в 3900 единиц). Развернуть такие силы предстояло за счет войск четырех военных округов (Ленинградского, Архангельского, Уральского, Орловского), да еще и с привлечением некоторых частей и соединений из Московскою, Приволжского, Харьковского и Северо-Кавказского округов.

Общий вывод можно сформулировать следующим образом: Финляндия представлялась советскому командованию очень серьезным противником, для разгрома которого требовалось создать группировку войск настолько крупную, что одновременное наступление против вермахта на юго-западе (в Польше и Румынии) и против финской армии на севере было невозможно. Другими словами, вторжение и оккупация Финляндии (в соответствии с оперативными планами осени 1940 г. или аналогичными) были возможны или до, или после успешного выполнения главной задачи: разгрома немецких войск в юго-восточной Европе.

В этой связи стоит отметить один казусный момент. Публикаторы «Уточненного плана стратегического развертывания» от 11 марта 1941 г. допустили досадную оплошность, и в таблицу, показывающую состав группировки войск Красной Армии «для ведения операции на западе и на Финском фронте». закралась опечатка. В графе «количество» стрелковых дивизий написано:

- 158 на западе;

- 133 на Финском фронте;

- 171 всего [120].

Казалось бы, даже второкласснику должно быть c первого взгляда понятно, что вместо числа 133 должно стоять число 13. Человеку же, знакомому с некоторыми азами военного дела и историей советско-финских войн, должно быть понятно и известно, что 291-й стрелковой дивизии в Красной Армии просто не было, что развернуть 133 дивизии на финском ТВД технически невозможно, что даже планы решительного разгрома финской армии и оккупации всей страны предполагали привлечение втрое меньших сил, а в планах «активной обороны» постоянно присутствовало число в 13-15 стрелковых дивизий. Наконец, совершенно ирреальным для войн середины XX века является создание ударной группировки в составе 133 стрелковых и всего лишь одной (!) танковой дивизий (а именно такая структура и вырисовывается из злополучной таблицы). Тем не менее, автор огромного числа книг и статей, посвященных истории советско-финских войн, питерский профессор товарищ В.Н. Барышников сделал из досадной технической опечатки очередное научное открытые (цитируется с точным сохранением стилистики, т.е. косноязычия, оригинала);

«…Не раскрывая в плане определения конкретных задач по этим направлениям, однако, указывалось количество войск, предполагаемое для ведения боевых действий. Причем, по мнению советского командования на „Финском фронте“ следовало развернуть значительное количество войск — 135 стрелковых дивизий. Это число чуть ли не втрое превышало то, которое было определено для проведения боевых операций против Финляндии осенью 1940 года, что показывает, насколько серьезно оценивались те сведения, которые были получены о начале сосредоточения (в марте 1941 года(???). — М.С.) немецких войск на финской территории.

С другой стороны, безусловно, такая численность дивизий, планируемых развернуть в приграничной с Финляндией зоне, указывала на то, что в Москве в случае начала войны отнюдь не предполагали осуществлять здесь сугубо оборонительные боевые операции. Более того, эти силы, очевидно, рассчитывалось использовать к тому же вовсе не против только лишь финской армии, которая, по советским оценкам, могла „выставить против Советского Союза до 18 пехотных дивизий…“» [155].

На базе Ленинградского военного округа развертывался Северный фронт со штабом в Парголово (северный пригород Ленинграда). В состав Северного фронта (С.ф.) включались три армии: 23-я, 7-я и 14-я. Все эти армии к моменту составления плана прикрытия уже существовали (14-я армия была развернута в районе Мурманска еще перед «зимней войной»). Кроме частей и соединений, входивших в состав трех армий, в непосредственном подчинении командования С.ф. находился 1-й мехкорпус (без 1-й танковой дивизии, о которой пойдет речь далее) и три стрелковые дивизии (70-я сд, 177-я сд, 191-я сд). На полуострове Ханко по-прежнему оставалась 8-я особая стрелковая бригада.

Почти все (за исключением 237-й сд, которая прибыла в район ст. Лоймола в начале 20-х чисел июня) соединения будущего Северного фронта уже находились в составе Ленинградского округа. Межокружная передислокация сил в Ленинградский ВО не планировалась, что еще раз подтверждает версию о том, что в рамках общего плана стратегического развертывания Красной Армии, который начал претворяться в жизнь в мае 1941 г., Северному фронту отводилась скромная роль участка обороны. Почти все стрелковые дивизии (за исключением 115-й и 71-й карело-финской) участвовали в «зимней войне», соответственное театром военных действий и предполагаемым противником были знакомы.

Огромный по протяженности «финский фронт» можно условно разделить на четыре участка (см. карту № 6 и 7). На Карельском перешейке и в Приладожской Карелии (т.е. от побережья Финского залива в районе Виролахти до Иломантси в Карелии) еще можно было говорить о наличии сплошной «линии фронта». В северной Карелии (от Реболы до Салла) и на Кольском полуострове (Кандалакша–Мурманск) было лишь несколько ведущих к Мурманской железной дороге «дорожных направлений», между которыми на сотни километров простирались непроходимые леса, болота и тундра. Стоит отметить, что и эти «направления» представляли собой отнюдь не автостраду, а грунтовую дорогу, в лучшем случае со щебеночным покрытием (асфальтированная дорога на участке Кандалакша–Алакуртти появилась лишь в 1997 г.). Летом же 1941 года таких направлений было ровно пять:

- Петсамо–Мурманск;

- Салла–Алакуртти–Кандалакша;

- Куусамо–Кестеньга–Лоухи;

- Суомуссалми–Ухта–Кемь;

- Кухмо–Реболы–Кочкома.

Три первых направления прикрывала 14-я армия (штаб в г. Мурманск). В составе армии был развертываемый в районе Салла–Алакуртти 42-й стрелковый корпус (122-я сд, 104-я сд) и две дивизии на Мурманском направлении (14-я сд и 52-я сд). Направление Кестеньга–Лоухи прикрывал всего один (242-й) стрелковый полк из состава 104-й сд.

Ребольское и Ухтинское направления были включены в участок прикрытия 7-й армии, развернутой в Приладожской Карелии (штаб в г. Суоярви). фактически на два эти направления была выделена всего одна (54-я) стрелковая дивизия. В Приладожской Карелии, в полосе от Куолисмаа до Лахденгюхья, развертывались две стрелковые дивизии: 71-я сд и 168-я сд. В резерв армии выделялась 237-я сд. которая в середине июня перевозилась по железной дороге на ст. Лоймола.

На Карельском перешейке развертывалась самая мощная в округе 23-я армия: 19-й стрелковый корпус (142-я и 115-я сд), 50-й стрелковый корпус (43-я и 123-ясд), 10-й мехкорпус (21-я тд, 24-я тд, 198-я мд), 4 тяжелых артполка РГК.

Теперь сведем информацию о составе войск, которые предполагалось развернуть на финском ТВД по различным планам командования Красной Армии (фактически — «Соображения по развертыванию на случай войны с Финляндией» от 18 сентября 1940 г., докладная записка «Об основах стратегического развертывания» от 18 сентября 1940 г.), в следующую таблицу:

Примечание: — моторизованные дивизии из состава мехкорпусов учтены как стрелковые;

— две танковые бригады засчитываются как одна танковая дивизия;

— в таблицу не включены 65-й СК в Эстонии и 8-я осбр на полуострове Ханко.

Как видим, реальная группировка войск значительно меньше тех сил, которыми по плану от 18 сентября 1940 г. предполагалось «разгромить основные силы финской армии» и занять Хельсинки «на 35-й день операции». С другой стороны, состав сил, выделенных для «активной обороны» советско-финляндской границы, несколько увеличился от сентября 1940 г. к маю 1941 г. Однако самой удивительной особенностью плана прикрытия мая 1941 г. следует считать появление в Заполярье (на направлении Салла–Алакуртти) танковой дивизии (1-й тд из состава 1-го МК). На этом моменте следует остановиться подробнее.

Командир 1-го МК (из состава которого была изъята 1-я тд) о задачах, поставленных перед дивизией, не знал ничего. В отчете штаба 1-го МК «О боевых действиях в период с 22.6 по 24.7» (подписан командиром корпуса генерал-майором Чернавским в августе 1941 г.) сказано дословно следующее: «17 июня по личному распоряжению начальника штаба ЛенВО генерал-майора Никишева 1 тд была взята из состава корпуса и направлена для выполнения специальной задачи, куда и убыла, погрузившись на ст. Березка (в р-не Пскова). Всякая связь с нею потеряна с момента убытия ее из состава корпуса» [175].

Отчет о боевых действиях командира 1-й танковой дивизии. участника войны в Испании и Финляндии, Героя Советского Союза генерал-майора В.И. Баранова выдержан в гораздо более энергичных выражениях. Свое недоумение (если не сказать, возмущение) решением отправить танковую дивизию в Алакуртти В.И. Баранов формулирует на грани того, что вообще позволительно при обсуждении приказов вышестоящего командования: «Что касается использования танковой дивизии в районе Алакуртти, Кайрала, Салла — является совершенно нецелесообразным и мало эффективным в силу отсутствия возможности маневра даже для танковых подразделений (имеется в виду, что местность не позволяла маневрировать не только частями, т.е. танковыми полками, но и даже малочисленными подразделениями. — М.С.). Данный район характерен озерно-болотистой местностью. большим количеством каменистых скал и большими массивами каменных валунов. Нецелесообразность использования танковой дивизии на Кандалакшском направлении тем более очевидна, что совместно действующий 42-го СК с начала боевых действий вел в основном бои оборонительного характера, а следовательно возможности танковой дивизии не были использованы (подчеркнуто мной. — М.С.), и основные ее силы не были применены… Использование танковой дивизии на данном направлении и подобных ему является нецелесообразным, особенно при наличии легких танков и броневиков» [176].

С этим трудно не согласиться. Такое использование танков прямо противоречило требованиям Полевого Устава Красной Армии (ПУ-39), который гласил: «Применение танков должно быть массированным. (п.37) Большая маневренность, огневая и ударная мощь танков должны быть полностью использованы для активных действий… Основными задачами танков в обороне являются: разгром противника, ворвавшегося в оборонительную полосу, и в первую очередь его танков, уничтожение противника, обходящего фланг (фланги) обороны. (п. 391)». Правда, в тех случаях, когда противник имел подавляющее превосходство в силах, а обеспечить «маневренность» становилось уже невозможным из-за отсутствия горючего, танки зарывали в землю и использовали «отдельными машинами из засад». Но в Заполярье зарыть танк в землю не удастся (вечная мерзлота, и грунт лопатой не копается), да и крайне нелепо выглядит идея перевезти танковую дивизию за тысячу километров только для того, чтобы зарыть ее в землю…

На «противотанковой местности» заполярного Севера легкий быстроходный танк БТ неизбежно терял свое главное качество — подвижность. А других особых достоинств за этой боевой машиной с противопульным бронированием и малокалиберной 45-мм пушкой никогда и не числилось. Для «боев оборонительного характера» гораздо проще и эффективнее было бы в тех же самых эшелонах (а для перевозки громоздкого «хозяйства» танковой дивизии от Пскова к Алакуртти потребовалось более 25 эшелонов) перебросить в Заполярье несколько стрелковых дивизий или тяжелых артиллерийских полков РГК, вооруженных тяжелыми гаубицами калибра 152 мм, а еще лучше — калибра 203 мм. По весу совокупного залпа один артполк РГК в два-три раза превосходил дивизию легких танков, а от фугасных снарядов весом в 43–100 кг и гранитные валуны не укроют.

Наконец, совершенно непонятной и неоправданной представляется такая обеспокоенность советского командования прикрытием направления Салла–Алакуртти, которая привела к решению «разукомплектовать» 1-й МК — главный резерв командования округа — и отправить одну из двух танковых дивизий 1-го мехкорпуса в Заполярье. Как было уже выше отмечено, на направлении Меркъярви–Салла ожидалось наличие двух, самое большее — трех, финских пехотных дивизий. Появление там немецких частей весной 1941 г. вообще не предполагалось. С другой стороны, на Карельском перешейке, на фронте 23-й армии, ожидалось наличие «не менее 6 пехотных дивизий, поддержанных 5-6 дивизиями немцев». Вот именно там, на Выборгско-Ленинградском направлении, где ожидались активные наступательные действия численно превосходящего противника, и мог быть использован находящийся в резерве фронта танковый (механизированный) корпус.

И тем не менее, разумное, вполне логичное объяснение причин появления 1-й танковой в районе Алакуртти лежит, что называется, «на поверхности». Просто на поверхность земли — или географической карты — надо посмотреть не слева направо, от Салла к Алакуртти, а справа налево, от Салла к Рованиеми. Для удобства «заочного осмотра» можно воспользоваться «Военным путеводителем по Финляндии», подготовленным наркоматом обороны СССР еще в 1937 г. По интересующему нас вопросу можно прочитать следующее: «Маршрут №15. Алакуртти–Куолаярви–Кемиярви–Рованиеми… Участок №2 (участок №1 был уже захвачен в ходе „зимней войны“, и нас он сейчас не интересует). Куоюярви–Кемиярви (99 км). На протяжении всего участка шоссированная, оканавленная дорога, шириной в среднем 4,5–5 м; полотно покрыто мелким дробленым камнем и песком, хорошо наезжена, содержится в исправном состоянии. Дорога оборудована бензоколонками. На участке значительное количества мостов. Мосты исправны… Участок №3. Кемиярви–Викаярви–Рованиеми (99 км).

Дорога на всем участке шоссированная, оканавленная, шириной 4,5–5 м. Полотно дороги — гравий с песком, состояние хорошее. Дорога оборудована бензоколонками, имеется автосообщение… Выводы. Дорога пригодна для движения всех родов войск» [178].

Итак, от границы до Рованиеми (административного центра северной Финляндии) — 200 км по улучшенной грунтовой дороге с гравийным покрытием. Для «яростного похода» на Рованиеми танковая дивизия, вооруженная быстроходными танками БТ, могла считаться лучшим из имеющихся инструментов войны. Не будем загромождать текст разбором тактико-технических характеристик танков БТ (об этом написаны десятки книг и сотни статей), а сразу же приведем несколько реальных примеров маршей, выполненных «бэтэшками» в боевой обстановке.

Первым эпизодом боевого применения танков БТ была война в Испании. На базе 50 танков БТ-5 был сформирован танковый полк республиканской армии, который в октябре 1937-го вышел в район боевых действий на р. Эбро, совершив за двое с половиной суток марш в 630 км. Вероятно, самым тяжелым испытанием ходовых возможностей танков БТ стал Халхин-Гол. В концe мая 1939 г. две танковые бригады (6-я и 11-я) выполнили 800-километровый марш по раскаленной монгольской степи (температура воздуха в те дни достигала 40 градусов) в район будущих боевых действий. Вот как описывает эти события Герой Советского Союза К.Н. Абрамов — командир танкового батальона 11-й бригады: «На сборы по тревоге нам отводилось полтора часа. Батальон был готов к движению через 55 минут… Колонна двигалась по едва заметной степной дороге, протоптанной верблюжьими караванами. Местами дорога пропадала — ее замело песком. Для преодоления песчаных и заболоченных участков приходилось переводить тонки с колесного хода на гусеничный. Эту работу хорошо подготовленные экипажи выполняли за 30 минут…»

Через три дня марша «броневой ударный батальон» в полном составе, не потеряв на маршруте ни одного танка, вышел в намеченный район. Больше времени (6 дней) потратила на 800-километровый марш 6-я танковая бригада.

Через шесть лет после боев на Халхин-Голе, в августе 1945 г., танки БТ-7 в составе 6-й гвардейской ТА приняли участие в так называемой Маньчжурской стратегической операции. Танковые бригады прошли тогда 820 км через горный хребет Большой Хинган со средним темпом марша 180 км вдень. Старые «бэтэшки» (самые свежие из которых были выпущены пять лет назад) выдержали и такое испытание. И что покажется совсем уже невероятным — после тяжелейшего форсированного марша, после боев с отдельными группами японских войск, более 80% танков (по состоянию на 30 сентября 1945 г.) были исправны! [179,180,181].

Можно было бы сказать, что 200 км от границы до Рованиеми танки БТ вполне могли пройти за один световой день, но в Заполярье с конца мая до середины июля солнце не уходит за горизонт, и «световой день» продолжается 24 часа в сутки. Разумеется, марш и наступление — разные виды боевой работы, и танковый прорыв на 200 км в глубину не может быть легкой прогулкой. Была ли способна танковая дивизия, вооруженная «безнадежно устаревшими» (как тысячу и один раз повторили нам советские пропагандисты) легкими танками, решить такую задачу? И этот вопрос лучше всего рассмотреть на конкретном примере. Из множества возможных выберем историю 8-й танковой дивизии вермахта, действия которой (как будет показано ниже) имели самое прямое отношение к судьбе 1-го мехкорпуса, да и всего Ленинградского округа (Северного фронта) в целом.

Утром 22 июня 1941 г. 56-й танковый корпус вермахта под командованием Манштейна начал наступление из района Мемеля (Клайпеда) на Даугавпилс. В составе корпуса была 8-я танковая, 3-я моторизованная и 290-я пехотная дивизии. Включение пехотной дивизии (с артиллерией на конной тяге и солдатами на своих двух ногах) в состав танкового корпуса несомненно свидетельствует о том, что и Гитлеру «история отпустила мало времени» для подготовки к войне. 290-я пехотная сразу же отстала от моторизованных частей, и в дальнейшем корпус Манштейна наступал в составе двух дивизий. К концу первого дня войны 8-я танковая дивизия захватила мост через реку Дубиса в районе городка Арегала (80 км от границы). 24 нюня в районе Укмерге 56-й танковый корпус вырвался на шоссе Каунас–Даугавпилс. Утром 26 июня 8-я танковая дивизия захватила два моста (автомобильный и железнодорожный) через Даугаву и с боем заняла Даугавпилс. На следующий день 3-я моторизованная дивизия также дошла до Даугавы и форсировала ее выше по течению. Как пишет в своих известных мемуарах Манштейн, «мы это сделали за 4 дня и 5 часов, считая с момента начала наступления; мы преодолели сопротивление противника, пройдя 300 км (по прямой) в непрерывном рейде» [182].

56-й танковый корпус прошел 300 км за четыре дня не по безлюдной лесотундре, а «сквозь строй» из двух десятков стрелковых и танковых дивизий Прибалтийского военного округа (Северо-Западного фронта). К моменту выхода немецкого танкового корпуса к Даугавпилсу к рубежу Даугавы с востока уже подходили и войска Второго Стратегического эшелона Красной Армии (21-й мехкорпус, 41-й стрелковый и 5-й воздушно-десантный корпуса). Советское же командование, планируя в мае 1941 г. действия 1-й танковой дивизии, могло рассчитывать на то, что никаких войск противника в радиусе нескольких сот километров от Рованиеми не окажется. И это, как показали события, было совершенно верным предположением: непосредственно у границы, в полосе Меркъярви–Кусамо, фактически находились две пехотные дивизии (169-я немецкая и 6-я финская) и «дивизионная группа» (бригада в составе двух мотопехотных полков) СС «Норд», а далее в запалу вплоть до берега Ботнического залива войск не было вовсе. Ближайшую финскую дивизию (3-я пехотная в районе севернее Суомуссалми) от линии возможного прорыва советских танков отделяло 200 км лесного бездорожья.

Любое упоминание о мехкорпусах Ленинградского военного округа (1-й МК и 10-й МК) сопровождалось в советской историографии строгим напоминанием о том, что они были вооружены «безнадежно устаревшими» легкими танками. И это чистейшая правда. Танков так называемых «новых типов» (Т-34 и КВ) в округе почти не было (хотя танки КВ делали на Кировском заводе в Ленинграде). Весной 1941 г. десятки железнодорожных эшелонов везли новые танки на направление будущего главного удара — в Киевский и Западный военные округа. Однако же воевать предстояло не с соседними округами, а с противником. Поэтому стоит сравнить состав вооружения 1-й танковой дивизии Красной Армии с вооружением танковых дивизий вермахта, например, со все той же 8-й тд из состава танкового корпуса Манштейна [183, 184].

Итак, основу танкового парка 8-й танковой дивизии вермахта составляли трофейные чешские танки «Pz-38(t)» Это легкий танк с противопульным бронированием, корпусом, собранным на заклепках (при попадания снаряда головки заклепок отрывались и смертельно калечили экипаж), малокалиберной 37-мм пушкой и маломощным (125 л.с.) мотором. Основу танкового парка 1-й танковой дивизии составляли танки БТ (БТ-7—176, БТ-5—54), превосходившие «чеха» по вооружению (45-мм пушка), по мощности (двигатель 400 л.с.), по скорости в два раза. Рация на танке тоже была. Документы не подтверждают широко распространенные слухи о том, что советские танковые командиры вели свои части в бой, размахивая разноцветными флажками. В 1-й танковой дивизии из 31 танка «Т-28» оборудованы радиостанцией все 31, из 176 «БТ-7» с радиостанцией было 89 машин [183]. Для справки: танковая коротковолновая радио станция 71-ТК обеспечивала дальность связи телефоном на ходу — на 15 км, телефоном на стоянках — до 30 км, в телеграфном режиме — до 50 км.

Внимательное чтение архивных документов позволяет обнаружить и более отчетливые следы того, что прибывшая в Алакуртти 1-я танковая дивизия готовилась к «активной обороне», т.е. наступлению вглубь Финляндии.

Из отчета командира понтонно-мостового батальона дивизии видно, что после прибытия в район Алакуртти батальон приступил к сооружению трех (!) мостов через реку Тунси-Йоки (на восточном берегу этой реки и находится городок Алакуртти). К 30 июня работа была завершена — и уже на следующий день батальон приступил к разрушению мостов и железнодорожного полотна в полосе от приграничной станции Салла до Алакуртти. К 4 июля все было уже успешно взорвано и разрушено [185].

Про удивительную историю строительства и немедленного затем разрушения мостов на забытой богом и людьми заполярной речке советские историки не писали никогда. Но в принципе для всех подобных случаев у них давно уже было припасено универсальное объяснение: «Необоснованно допущено ошибочное решение…» По глубоко верному замечанию В. Суворова, коммунистическая пропаганда скрывала от населения СССР даже случаи стихийных бедствий и катастрофических землетрясений (хотя уж в их-то возникновении «родная партия» никак не была виновата), но при этом с огромной готовностью спешила выставить советских генералов и даже самого будущего Генералиссимуса в виде полных идиотов, не понимающих самых азов военной науки. Мы же не будем повторять старые и уже известные ошибки. Тимошенко, Жуков, Мерецков, возможно, и не были гениальными полководцами, но свое дело знали крепко, имели большой опыт реального вождения полков в бой, разницу между танком и пушкой, пушкой и гаубицей, обороной и наступлением понимали отлично. Соответственно, и передислокация 1-й танковой дивизии из Пскова в Алакуртти была предусмотрена в плане прикрытия Ленинградского округа (а затем реализована на практике) отнюдь не по дурости, а со вполне отчетливой целью: прорваться в глубину обороны финской армии, захватить единственный во всей северной Финляндии «транспортный коридор», прервать возможную переброску немецких войск из Норвегии по «арктическому шоссе» из Петсамо в Рованиеми и далее в центральные и южные районы Финляндии.

В заключение этой главы следует предельно четко обозначить и разделить два важных момента. К сожалению, их сплошь и рядом путают не только профессиональные любители «искать в темной комнате черную кошку», но и вполне добросовестные писатели и читатели.

Наступательная направленность военной доктрины сталинского государства является несомненным, бесспорным фактом. Это — не гипотеза. Это уставная норма, «категорически и выпукло» выраженная в первых же параграфах Полевого устава ПУ-39. «Если враг навяжет нам войну, Рабоче-крестьянская Красная Армия будет самой нападающей из всех когда-либо нападавших армии. Войну мы будем вести наступательно, с самой решительной целью полного разгрома противника на его же территории. Боевые действия Красной Армии будут вестись на уничтожение. Основной целью Красной Армии будет достижение решительной победы и полное сокрушение врага».

Однако наступательная направленность оперативных планов Красной Армии ни в коей мере не является доказательством агрессивности внешней политики сталинской империи. Ни в коей мере. Наступление и агрессия — это не синонимы. Это два слова из двух разных языков. Военно-оперативный язык знает такие термины, как «наступление», «прорыв», «преследование», «оборона», «подвижная оборона», «отход». На языке политики говорят про «агрессию», «захват», «аннексию», «вмешательство», «помощь», «освобождение», «спасение», «интернациональный долг» и пр. Это два разных языка. В планах стратегического развертывания Красной Армии нет слова «агрессия», но нет там и слова «освобождение». Таких слов там и быть не могло. Планы советского командования не были ни агрессивными, ни освободительными. Они были наступательными и не более того.

Любая армия (тем более армия великой мировой державы) создается именно для того, чтобы разгромить (или по меньшей мере значительно ослабить) вооруженные силы противника. Самым эффективным способом решения этой задачи было, есть и будет наступление. Параграф 10 Полевого устава РККА («только решительное наступление на главном направлении, завершаемое окружением и неотступным преследованием. приводит к полному уничтожению сил и средств врага») не связан ни с «мировой революцией», ни с агрессивными, захватническими внешнеполитическими планами Сталина. Этот (и ему подобные) параграф просто разумен. В нем сконцентрирован многовековой опыт военного искусства. Противник должен быть уничтожен или принужден к капитуляции.

Что делать потом с этим противником, с его территорией, с его материально-производственными ресурсами, с остатками его армии Большой план (18 сентября 1940 г.) — это уже вопрос политики. Вопрос, для решении которого оперативные принципы ведения войны не имеют ровно никакого значения. Не только агрессивное, но и не желающее ничего иного, кроме мира и спокойствия, государство должно стремиться к тому, чтобы победа была завоевана «малой кровью», с минимальными разрушениями собственной территории и минимальными жертвами среди собственного населения. Другого пути к этому идеалу, кроме решительного наступления с целью «разгрома противника на его же территории», не было и нет.

Предельная и неизменная агрессивность сталинской империи находила свое выражение и подтверждение не в уставах и системе боевой подготовки Красной Армии, а в реальных актах агрессии, международного разбоя, наглого вмешательства вдела суверенных стран, о некоторых из которых уже было сказано в предыдущих главах. Финляндия, Эстония, Латвия, Литва, Польша, Румыния, Болгария, Турция. Вот перечень, который дает однозначный ответ на вопрос о реальной, т.е. великодержавной и агрессивной, направленности планов Сталина. На государственном гербе СССР серп с молотом накрывали весь земной шар, на каковом шаре границы «рабоче-крестьянского государства» не были обозначены даже тончайшей линией. И эта простая символика вовсе не была случайностью.

Вооруженная агрессия Советского Союза против Финляндии, начавшаяся 30 ноября 1939 г., закончилась подписанием Московского мирного договора 12 марта 1940 г. Не только по обстоятельствам его заключения (Сталин отказался приостановить наступление Красной Армии хотя бы на период ведения переговоров), но и по своему содержанию этот договор был не чем иным, как актом международного разбоя и вымогательства, несовместимым с общепризнанными нормами права. Насильственным путем от Финляндии были отторгнуты обширные территории, отстоящие на сотни или даже тысячи километров от Ленинграда (укрепление обороноспособности которого было задним числом объявлено в качестве главной причины, «вынудившей» Сталина совершить вооруженное нападение на заведомо слабейшего соседа).

С формально-юридической точки зрения Московский договор от 12 марта 1940 г. почти ничем не отличается от Соглашения о перемирии между Францией и Германией, подписанного в Компьенском лесу 24 июня 1940 г. Оговорка «почти» относится лишь к тому, что вопрос о том, кто (Германия или Франция) был агрессором, а кто — жертвой агрессии, допускает разные толкования. Строго говоря, именно Франция объявила 3 сентября 1939 г. войну Германии, и именно французские войска первыми пересекли границу (9 сентября) и вторглись на сопредельную территорию Германии. Да, Нюрнбергский трибунал отверг подобную казуистику и признал Германию виновной в развязывании войны в Европе, в том числе — и войны против Франции. И тем не менее, тема для сугубо абстрактной дискуссии остается. В случае же с 1-й советско-финской войной («зимней войной») все предельно ясно: Финляндия не нападала, не угрожала, да и не могла — в силу разницы в размерах — угрожать могучему Советскому Союзу, армия которого превосходила в численности все мужское население страны Суоми (включая грудных младенцев и ветхих стариков).

В современной Германии едва ли найдется экстремистская группировка крайне правого, реваншистского толка, у которой хватит наглости требовать «возвращения» Парижа и Орлеана, ссылаясь при этом на условия Соглашения о перемирии 1940 года. Ну а во Франции лишь немногие из тех, кто в годы оккупации обвинял де Голля, «Свободную Францию» и бойцов антифашистского Сопротивления в нарушении «перемирия» с захватчиками, избежали уголовного наказания. Эти вдохновляющие примеры должны были бы, на мой взгляд, удержать российских историков от того, чтобы с видом оскорбленной невинности возмущаться тем, что не все граждане и не все руководители Финляндии считали себя морально обязанными выполнять условия Московского договора от 12 марта 1940 г.

Впрочем, с весны 1940 г. по весну 1941 г. вопрос о том, как руководство Финляндии относится к Московскому договору. не имел еще никакого практического значения. Главным и определяющим ситуацию было то, как к этому договору относилось руководство СССР. Рассмотрению этого вопроса и была посвящена вторая часть нашей книги.

Факты, как относительно новые, так и давно известные, свидетельствуют о том, что в Москве Московский мирный договор воспринимали как временную, вынужденную и досадную остановку на пути к полной аннексии Финляндии. Уже бесцеремонный захват комбината в Энсо, произведенный вооруженным путем через 10 дней после подписания договора, юл наглядный образец того, что ждет Финляндию в недалеком будущем. Угрозы и претензии, никак не основанные на букве и смысле мирного договора, сыпались один за другим. Транзит военных грузов в Ханко, ультимативные требования отставки министров финского правительства и вмешательство в выборы президента, уничтожение пассажирского самолета «Калева», требования «вернуть» Советскому Союзу подвижной состав финских железных дорог и прекратить строительство оборонительных сооружений «на гельсингфорсском направлении», систематическое нарушение границ советскими разведывательными самолетами — все это с предельной откровенностью говорило о явном нежелании Сталина налаживать мирные, добрососедские отношения с разоренной им же Финляндией.

Документы, ставшие доступными в начале 90-х годов, показали, что упомянутые выше многочисленные факты «прессования» Финляндии служили не только целям психологического давления на руководство страны, но и прямо подготавливали вторую попытку вторжения и оккупации. Оперативные планы высшего командования Красной Армии, разрабатываемые осенью 1940 г., однозначно и прямо ставили задачу пашой оккупации всей территории Финляндии (включая столицу государства Хельсинки), полного разгрома и уничтожения финской армии. Текст директив советского командования не оставляет никаких сомнений в том, что реализация этих планов не ставилась ни в какую зависимость от возможного появления на территории Финляндии иностранной (в реальных условиях того времени — немецкой) армии, способной создать угрозу для Ленинграда. Скорее, наоборот, именно создавшаяся ситуация отсутствия у Финляндии военных союзников рассматривалась как особо благоприятный момент, который следовало использовать. Примечательно и то, что в тексте «Соображений» и «директив» высшего командования Красной Армии не нашлось места для хотя бы формальных оговорок о том, что планы вторжения разрабатываются «на случай нарушения Финляндией условий мирного договора». И в этом смысле советские планы заметно отличались от гитлеровского плана «Барбаросса», в котором все же было сказано, что «все распоряжения, которые будут отданы главнокомандующими на основании этой директивы, должны совершенно определенно исходить из того, что речь идет о мерах предосторожности на тот случай, если Россия изменит свою нынешнюю позицию по отношению к нам».

С учетом содержания оперативных планов советского командования приобретают новый смысл и значение такие факты, как размещение на полуострове Ханко подвижных железнодорожных артиллерийских батарей особой мощности или создание пресловутого «Общества мира и дружбы с СССР», которое — к вашему неудовольствию московских «кураторов» — так и не смогла «сломать хребет финской буржуазии» (хотя и успело начать кампанию дестабилизации с кровавыми уличными беспорядками и человеческими жертвами). Ставшие известными документы руководства Коминтерна и «московского руководящего ядра» финской компартии предельно откровенно и однозначно ставят задачу «превращения Финляндии в советскую республику» и предоставления финскому народу «такой свободы и самостоятельности, какой обладают народы Карело-Финской, Литовской, Латвийской, Эстонской советских республик». В свете таких документов и планов становятся понятными и парадоксальные на первый взгляд решения советского руководства о создании Карело-Финской союзной республики, о совершенно искусственном насаждении в ней финского языка, неизвестного абсолютному большинству населения, о «вечерних курсах» финской грамоты для партийной номенклатуры этой мертворожденной «запасной Финляндии»…

«Бодливой корове бог рогов не дает». Эта довольно грубая народная поговорка предельно коротко и точно описывает всю историю советско-финского противостояния 1939-1940 гг. В марте 1940 г. смутная угроза вооруженного вмешательства англо-французского блока встревожила Сталина до такой степени, что он решил приостановить на время окончательную расправу с непокорной Финляндией. Осенью 1940 г. едва обозначившийся интерес Германии к финскому никелю и «финскому транспортному коридору» заставил Сталина остановить на полпути практическую подготовку к «окончательному решению» финского вопроса. В Берлин был послан сам глава Правительства СССР для выяснения отношений с бывшим сообщником по разбою, каковой сообщник, набравшийся за год силы и нахальства, стремительно превращался в главного противника.

В ходе переговоров, состоявшихся 12-13 ноября 1940 г., выявилось абсолютное несовпадение позиций сторон по финляндскому вопросу. Гитлер категорически возражал против новой войны в Финляндии, Молотов, ссылаясь на секретный Протокол 23 августа 1939 г. о разделе сфер интересов в Восточной Европе, настаивал на своем «праве» оккупировать Финляндию, не откладывая это дело ни на год, ни на полгода («почему Россия должна откладывать реализацию своих планов на шесть месяцев или на год? В конце концов, германо-русское соглашение не содержало каких-либо ограничений во времени и в пределах своих сфер влияния ни у одной из сторон руки не связаны»).

Разумеется, с точки зрения соблюдения условий августовской (1939 г.) сделки Молотов был абсолютно прав. Но нас в данном вопросе интересуют не сталинско-гитлеровские «разборки по понятиям», а отношение руководства СССР к Московскому мирному договору с Финляндией, о существовании которого Молотов ни разу не вспомнил, зато намерение «ликвидировать» этот Договор (вместе с независимой Финляндией) выразил с предельной ясностью («отвечая на вопрос фюрера, он заявил, что представляет себе урегулирование в тех же рамках, что и в Бессарабии и в соседних странах»).

После завершения берлинских переговоров в Москве вынуждены были считаться с тем, что новая война с Финляндией приведет к серьезному обострению отношений с Германией. Строго говоря, эта констатация мало что значила практически. От выражения неудовольствия до вооруженного противодействия — дистанция огромного размера. Молотов, например, неоднократно заявлял немцам, что «появление каких-либо иностранных войск на территории Болгарии будет рассматриваться как нарушение интересов безопасности СССР». Несмотря на эти совершенно недвусмысленные предупреждения, Германия 1 марта 1941 г. «присоединила» Болгарию к Тройственному пакту и ввела свои войска на ее территорию. Со стороны Москвы в ответ на этот явно недружественный шаг Германии ничего существенного, кроме публичного выражения «дипломатической озабоченности», не последовало.

В начале 1941 г. возможности Германии по оказанию вооруженной поддержки Финляндии были, в сущности, ничтожно малы. На территории самой Финляндии немецких войск в количествах, заслуживающих внимания и упоминания, не было вовсе. Группировка немецких войск в Норвегии отнюдь не бездействовала, а решала задачи обороны побережья (общей протяженностью более 1,5 тыс. км) от возможного английского десанта, угроза которого чрезвычайно сильно действовала на Гитлера. 4 марта 1941 г. два крейсера и пять эсминцев британского флота, сами того не подозревая, активно вмешались в хитросплетение советско-германо-финских противоречий. Англичане обстреляли норвежский порт и город Свольвер, потопили несколько торговых судов и захватили в плен 220 немецких моряков и солдат вермахта. 12 марта этот рейд стал предметом обсуждения немецкого Верховного командования, входе которого Гитлер еще более сократил состав сил армии «Норвегия», которые ранее разрешено было привлечь к операции «Барбаросса». Еще менее реальной была бы попытка начать наступление на западных рубежах СССР в ситуации зимы–весны 1941 г., т.е. тогда, когда стратегическое сосредоточение немецких войск на Востоке не только не завершилось, но практически ещё и не началось.

И тем не менее, советское руководство так и не решилось на проведение военной операции зимой 1941 г. Пушки на финской границе молчали. Отсутствие документальных источников не позволяет указать конкретные причины этого «ненападения». Еще один раз повторим, что документы командования Красной Армии за период с начала 1941 г. по 22 июня выведены за рамки доступных архивных фондов. С другой стороны, отработка планов вторжения (в общих рамках «директивы» от 25 ноября 1940 г.) продолжалась, о чем свидетельствуют как проведенные в Карелии полевые поездки командовании Ленинградского, Уральского и Орловского военных округов, так и запланированная Генштабом РККА на начало мая 1941 г. оперативно-стратегическая игра с участием командования и штабов Ленинградского и Архангельского округов (т.е. будущего Северо-Западного и Северного фронтов в категориях «директивы» от 25 ноября 1940 г.).

Как бы то ни было, но 1941 год начался с новых попыток экономического и политического «прессования» Финляндии (разрыв торгового соглашения, прекращение поставок зерна, «никелевый кризис»). Как и следовало ожидать, результат оказался прямо противоположным замыслу. Финское руководство, тайно проинформированное Берлином о ходе и итогах переговоров Молотова с Гитлером, заняло предельно жесткую позицию, и попытка шантажа, не подкрепленного на этот раз реальной готовностью начать войну, с треском провалилась. С другой стороны, кризис января — февраля 1941 г. с неизбежностью привел к еще более тесному экономическому, а затем и политическому сближению Финляндии с Германией. В целом же действия сталинского руководства на «финском направлении» внешней политики СССР в периоде весны 1940 г по весну 1941 г. следует оценить как полный провал стратегического масштаба. Финляндию не удалось ни «воссоединить» с советской «карело-финляндией», ни превратить в мирного, дружественного соседа.

Апрель–май 1941 года стал переломным моментом в истории Второй мировой войны и советско-германского противоборства, как одного из главных факторов, определяющих ход этой войны. Несмотря на то, что историки пока не могут назвать точные даты и процитировать основополагающие документы, множество «косвенных улик» позволяет с большой долей уверенности предположить, что именно в мае 1941 г, в Москве было принято решение начать крупномасштабную войну против Германии, причем не когда-то в неопределенном будущем, а в июле–августе 1941 г. С момента принятия такого решения советско-финляндские отношения отошли на второй (если не десятый) план перед лицом надвигающихся грандиозных событий. Намерение сконцентрировать главные силы на одном, германском, фронте, ограничившись на севере (на границе с Финляндией) обороной, было безусловно верным (да и единственно возможным, принимая во внимание необходимость создания значительного численного превосходства на Западе). В создавшейся новой ситуации товарищу Сталину было уже не до «превращения Финляндии в советскую республику». Прежде всего предстояло «разгромить главные силы немецкой армии» и «овладеть территорией бывшей Польши и Восточной Пруссии». После же победы над Германией стремительное увеличение числа «братских союзных республик» стало бы неизбежным и неотвратимым.

Тогда же, в конце весны 1941 г., стали качественно меняться и германо-финляндские отношения. Вопрос этот тщательно затуманен и преднамеренно искажен усилиями двух поколений советских (а теперь и российских) историков. Тем не менее, разгрести эту кучу и достать из нее жемчужное зерно реальных событий и фактов не так уж и сложно.

По состоянию на 25 июня 1941 г. никакого публичного, открытого договора между Финляндией и Германией не было. Между этими двумя странами поддерживались нормальные дипломатические отношения — но не более того. Между Финляндией и Германией не существовало ни Договора о ненападении (германское предложение заключить такой договор финская сторона отклонила еще весной 1939 г.), ни Договора о дружбе и взаимопомощи (подобного тому, что был заключен между СССР и «народным правительством» Куусинена). Финляндия не присоединилась к Тройственному пакту и не вела (в отличие от Советского Союза) переговоров о таком присоединении. Таким образом, с точки зрения формально-юридической, межгосударственные отношения Германии и Финляндии находились на гораздо более низком уровне, нежели взаимоотношения Германии и СССР. Между двумя последними был заключен «Договор о дружбе и границе»; министр иностранных дел Германии в качестве полномочного представителя Гитлера дважды посетил Москву, где вел официальные переговоры с участием Молотова и Сталина; глава правительства СССР Молотов посетил Берлин, где вел вполне официальные переговоры с Гитлером. Ничего подобного, ничего лаже близко похожего между Берлином и Хельсинки не происходило.

Имеет ли смысл обсуждение вопроса о наличии или отсутствии официальных, публичных договоренностей?

Применительно к гитлеровской Германии и сталинской империи — нет. Оба диктатора в любой момент готовы были разорвать любой международный договор, как жалкий клочок бумаги, а «общественное мнение» и в том и в другом тоталитарном государстве могло встретить такое решение вождя (фюрера) исключительно и только «горячим, единодушным одобрением». Финляндия летом 1941 г. оставалась демократическим государством, с избираемым народом президентом и парламентом. Такая власть в таком государстве была бы связана наличием открыто заключенного договора о союзе с Германией. Но такого договора НЕ БЫЛО.

Не существовало ли между Финляндией и Германией тайного соглашения о военно-политическом союзе?

Это очень важный вопрос. В реальной обстановке полыхающей уже второй год европейской войны, пожалуй, более значимый, нежели вопрос о наличии открытого, публично заключенного договора. Такое тайное соглашение искали. Искали с огромным тщанием. И не в благостную эпоху «гласности и перестройки», а сразу же после прекращения осенью 1944 г. войны между Финляндией и СССР. По условиям Соглашения о перемирии «поджигатели войны» должны были предстать перед судом. А так как Финляндия не была принуждена к капитуляции, а Советский Союз выступал лишь в качестве одной из «союзных держав», с которыми Финляндия заключила Соглашение о перемирии, то для суда над руководителями Финляндии нужны были улики. Провести процесс над Рюти и Таннером в стиле печально знаменитых «московских процессов» 1936 г. Сталин не мог. Нужны были документы и факты, подтверждающие тайный союз с Гитлером.

Их искали — и ничего не нашли. Поиски были в огромной степени облегчены фактом полного разгрома и безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Архивы гитлеровского «рейха» оказались в распоряжении победителей. В апреле 1945 г. главой МВД Финляндии стал коммунист, зять товарища Куусинена Юрьё (Юрий) Лейно. Под «крышей» Союзной Контрольной комиссии Финляндию наводнили сотрудники советских спецслужб. Дело дошло до похищений и тайного вывоза граждан Финляндии из страны в Лефортовскую тюрьму НКВД. И тем не менее — никаких следов тайного межправительственного соглашения Берлина и Хельсинки найти так и не удалось.

Этот обескураживающий факт заставляет «историков» определенной ориентации заниматься именно тем, чем они по сей день и занимаются. От полной безнадеги ученые научной школы отца и сына Барышниковых на десятках страниц рассказывают о том, как славные советские разведчики подслушали в ресторане города Хельсинки разговор, входе которого видный политический деятель X в изрядном подпитии сказал: «Да я этих рюсся терпеть не могу!»

На что его сотрапезник, известный генерал Y, лихо опрокинув восьмую рюмку чая, ответил: «Я еще мечтаю дожить до того дня, когда немцы загонят проклятых рюсся за Урал, в тайгу к медведям!»

«А-а-а-а-а!!! Вот видите, — комментируют этот пьяный треп российские историки советского разлива — в ходе совещания, состоявшегося в отеле Z представители высшего командования финской армии и реакционных парламентских кругов решили добиваться соглашения с Германией, на основании которого финская военщина мечтала оккупировать территорию Советского Союза от Ладоги до Урала…» Жаль, что никто еще не написал столь же объемное исследование тем и дословных выражений, в которых советско-финляндские отношения обсуждались на офицерских попойках по другую сторону границы… Все это было бы смешно — если бы авторы подобных «научных трудов» занялись написанием сценариев для детских мультиков, а не пытались выдавать свою грубо сработанную «заказуху» за исторические исследования.

Для того, чтобы узнать, как финны после «зимней войны» относятся к «рюсся», вовсе не стоило тратить бюджетные деньги на оплату агентуры. Финский народ люто ненавидел Сталина и сталинскую империю. Ненавидел, мечтал о мщении и реванше. Не приходится удивляться и тому, что в отдельных головах (тем паче — разгоряченных алкоголем) подобные настроения могли порой трансформироваться в ненависть к русскому народу как таковому. На войне — как на войне. Впрочем, Маннергейм, Талвела и другие генералы «старой гвардии», участники Гражданской войны 1918–1921 гг. едва ли могли не понимать, что русский народ сам является первой и главной жертвой сталинского режима. Однако ненависть к Сталину и оформленный взаимными обязательствами военно-политический союз с Гитлером — две очень разные категории.

Черчилль, например, ничуть не меньше Маннергейма ненавидел большевиков и товарища Сталина лично. Все это отнюдь не привело Черчилля к союзу с Гитлером, более того — даже не помешало вступить в союз со Сталиным в той ситуации, когда такой союз стал необходим для спасения Британской империи. Барон Маннергейм, рафинированный и заносчивый аристократ, презирал и ненавидел «коричневых» выскочек ничуть не меньше, чем «красных». Весной 1939 г., после оккупации Чехии, в письме своей сестре Еве он пишет: «Мы негодовали и возмущались действиями русских, но это только детская игра по сравнению с Адольфусом, начальником его Чека Гиммлером и его любимыми помощниками… Они хотят просто превратить народы Европы в белых негров для службы Третьему рейху… Мы стоим перед концом света…» [68]. К счастью, конец света в тот раз не наступил. В частности потому, что личные симпатии и реальные действия ответственных политиков далеко не всегда совпадали.

Карта № 1. Финляндия и Карелия.

Карта № 2. Советско-финляндская граница 1939 и 1940 гг. Южный участок граница 1940 г. линия фронта на 12 марта 1940 г. советские требования по «передвижке границы» на переговорах 1939 года.

Карта №3. Советско-финляндская граница 1939 и 1940 гг. Северный участок.

Карта № 4. План вторжения в Финляндию. Южный участок.

Карта №5. План вторжения в Финляндию. Северный участок.

Карта №6. Дислокация войск Северного фронта. Южный участок.

Карта №7. Дислокация войск Северного фронта. Северный участок.

Карта №8 Маршруты движения 4-й танковой группы вермахта, 1-го и 10-го мехкорпусов РККА 22-26 июня 1941 г.

Карта №9 Аэродромы в Заполярье.

Карта №10 Схема базирования финской бомбардировочной и советской истребительной авиации.

Карта №11 Схема базирования советской бомбардировочной и финской истребительной авиации.

Карта №12. Бомбардировка Финляндии 25–26 июня 1941 г.

Карта №13 боевые действия 2-7 июля 1941 г.

Карта №14. Наступление финской армии в Приладожской Карелии граница 1940 г. граница 1939 г. линия фронта на 1 сентября 1941 г. линия фронта на 8 декабря 1941 г.

Карта №15. Наступление финской армии на Карельском перешейке граница 1940 г. граница 1939 г. линия фронта на 1 сентября 1941 г.

На наш взгляд, наиболее содержательным методом исследования являются не бесконечные попытки извлечь сокровенный смысл из подслушанных разговоров и перехваченных писем, а анализ реально произошедших событий, реальных фактов сотрудничества германской и финской армий. Такое сотрудничество, бесспорно, существовало. Столь же очевидно и то, что реальным действиям должны были предшествовать переговоры военных, совместная работа командования и штабов. Без этого невозможно было бы не только совместное ведение боевых действий, но и простая передислокация немецких войск из Норвегии и Германии в Финляндию.

По странной иронии судьбы группа военных во главе с начальником Генштаба финской армии генералом Хейнрихсом вылетела из Хельсинки в Зальцбург в те самые часы (вечером 24 мая 1941 г.). когда в кабинете Сталина проходило совещание высшего военно-политического руководства страны с командованием западных округов. В ходе трехдневных переговоров с немецкими генералами, в том числе с начальником штаба оперативного руководства генерал-полковником А.Йодлем, финны были проинформированы о конкретном содержании оперативных планов войны на северном фланге советско-германского фронта. Никаких документов и совместных решений принято не было, более того, Хейнрихс и не имел полномочий на подписание каких-либо соглашений [22, 26, 65].

3 июня в Хельсинки для совещания с Хейнрихсом прибыли два немецких полковника: начальник штаба армии «Норвегия» Бушенхаген и представитель штаба Верховного командования Кинцель. Начальник штаба армии в звании полковника — едва ли это тот уровень, на котором могли заключаться военные союзы двух государств. 6 июля в немецком городе Киль состоялось совещание военно-морских командиров, на котором Германию представлял вице-адмирал Шмундт, а Финляндию — коммодор Сундман. Ни официальных, ни секретных договоров в ходе этих совещаний заключено не было (по крайней мере, их так и не удалось обнаружить).

По версии, изложенной в мемуарах Маннергейма, финская сторона отказалась тогда брать на себя какие-либо обязательства: «Из его [Бушенхагена] заявлений в Генштабе стало ясно, что на этот разе его задачу входило, с одной стороны, проведение переговоров о практических деталях возможного сотрудничества в том случае, если СССР нападет на Финляндию, а с другой — получение гарантий того, что Финляндия выступит в войне в качестве союзника Германии. Я проинформировал об этом президента республики, и он заверил, что его позиция остается прежней. После чего я сообщил полковнику Бушенхагену, что мы не можем дать никаких гарантий относительно вступления в войну. Финляндия решила оставаться нейтральной, если на нее не нападут» [22].

Ни подтвердить, ни опровергнуть эту версию какими-либо документальными свидетельствами пока не удалось. Тем не менее, реальный ход дальнейших событий однозначно свидетельствует о том, что стороны не ограничились одним только взаимным информированием. Подтверждением такого вывода является начавшаяся 7 июня 1941 г. передислокация немецких войск на территорию Финляндии.

Первой границу между Норвегией и Финляндией пересекла моторизованная бригада СС «Норд». К 6 июня бригада была сосредоточена в районе норвежского порта Киркенес, а затем по «арктическому шоссе» Петсамо–Рованиеми за три дня вышла в район сосредоточения. 169-я пехотная дивизия вермахта в течение 5–14 июня морским путем была переброшена из Германии в финский порт Оулу, а оттуда но железной дороге перевезена в район Рованиеми. Бригада СС «Норд», 169-я пехотная дивизия и приданные им части (включая танковый батальон, вооруженный трофейными французскими танками) были сведены в 36-й армейский корпус (36-й АК), которому предстояло наступать по линии Салла–Алакуртти–Кандалакша. Вплоть до утра 22 июня 1941 года 36-й АК был единственным соединением немецких сухопутных войск на территории Финляндии. Единственным.

Утром 22 июня горно-стрелковый корпус генерала Дитля (2-я и 3-я горно-стрелковые дивизии) перешел норвежскую границу, взял под свой контроль Петсамо и начал выдвижение в исходный для наступления на Мурманск район у советско-финской границы. Таким образом, к 25 июня 1941 г. на территории северной Финляндии находилось уже четыре немецкие дивизии.

Единственная на территории южной Финляндии дивизия вермахта (163-я пехотная) получила приказ на выдвижение из норвежского Осло только 26 июня 1941 г. Пройдя через шведскую территорию, передовые части 163-й пд пересекли финскую границу в районе Торнио только 28 июня, т.е. уже после начала 2-й советско-финской войны. Дивизия была дислоцирована в Йоэнсу и включена в состав резерва главного командования финской армии [65].

Таковы факты.

На основании этих фактов можно сделать следующие выводы. Во-первых, до рубежа мая–июня 1941 г. ситуация была вполне многовариантной. Никаких обязывающих соглашений (пусть даже тайных, пусть даже подписанных на уровне полковников и генералов) между Германией и Финляндией не было. Во-вторых, и это несравненно более значимо, главной военной силой ни территории Финляндии была финская армия. Именно это обстоятельство имело решающее значение в той обстановке, которая сложилась в Европе на втором году мировой войны. Две (затем четыре) немецкие дивизии, развернутые в Заполярье, были отделены от южной Финляндии (т.е. от столицы государства, основных промышленных центров и 9/10 населения) тысячекилометровым пространством, причем севернее железнодорожной ветки Кемь–Рованиеми–Салла среди безлюдной лесотундры тянулась одна-единственная автомобильная дорога. Ни о каком военном, силовом давлении немцев на финское руководство в такой ситуации не могло быть и речи.

Более того, все снабжение группировки немецких войск (от продовольствия до боеприпасов) держалось на коммуникациях, проходящих по контролируемой финской армией территории. Местные ресурсы (проще говоря — деревенские мужики, у которых можно было силой отобрать еду в количестве, достаточном для обеспечения 50-тысячной группировки войск) в северной Финляндии отсутствовали. Даже при наличии союза (явного или тайного) с Финляндией снабжение немецких войск в Заполярье представляло собой огромную проблему. Единственная автомобильная дорога от Рованиеми до Петсамо имела протяженность 530 км, и немецкие автоцистерны на этом пути расходовали бензина почти столько же, сколько могли перевезти [65]. Реально немецкие войска в Заполярье могли решить только ту задачу, для которой они и были развернуты: занять с согласия финского руководства район Петсамо и попытаться захватить Мурманск и Кандалакшу. Ни о каком решающем влиянии этой крайне малочисленной группировки войск на принятие политических решений в Хельсинки не могло быть и речи.

В этом отношении Финляндия находилась (реально, а не в связи с теми или иными бумажными соглашениями) в качественно другом положении, нежели восточноевропейские союзники Германии (Словакия, Венгрия, Румыния, Болгария). Территории этих стран к 22 июня 1941 г. или уже были фактически оккупированы вермахтом, или могли быть в любой момент заняты немецкими войсками. Пример Югославии, которая в начале апреля 1941 г. попыталась было выйти из Тройственного пакта, предельно ясно показывал какой будет реакция Гитлера на первые же признаки неповиновения.

У всякой медали есть две стороны. Указанный выше основополагающий факт (главной военной силой на территории Финляндии была финская армия) свидетельствует, как минимум, о двух обстоятельствах. С одной стороны, решение о вступлении в войну против Советского Союза было принято в Хельсинки, и именно финское руководство несет за него ответственность. В этом смысле нельзя согласиться с выдвинутой рядом финских историков концепцией «бревна, увлекаемого водным потоком». Именно в конце весны 1941 года, именно в тот момент, когда две тоталитарные диктатуры приготовились вцепиться друг другу в глотку, у Финляндии появилась определенная возможность для политического маневра, для принятия самостоятельных решений.

С другой стороны, именно потому, что ключевые решения принимались не в Берлине, а в Хельсинки, у советского руководства была реальная возможность договориться с правительством Финляндии и обеспечить спокойствие на финской границе мирным путем. Молотову вовсе не нужен был Гитлер в качестве «посредника» на переговорах с Рюти и Маннергеймом. Достаточно было наличия доброй воли и желания. И это отнюдь не запоздалые прожекты дилетанта. Сам товарищ Сталин сформулировал один из возможных путей решения проблемы следующим образом: «СССР придает большое значение вопросу о нейтрализации Финляндии и отходу ее от Германии… В этом случае советское правительство могло бы пойти на некоторые территориальные уступки Финляндии с тем, чтобы замирить последнюю и заключить с нею новый мирный договор» [173].

Отличное предложение. Подлинный пример государственной мудрости, которая подчиняет себе мелочные соображения личных амбиций и пресловутого «имиджа». К сожалению, о своей готовности «пойти на некоторые территориальные уступки» и заключить с Финляндией «новый мирный договор» товарищ Сталин заявил (в письме президенту США Ф. Рузвельту) лишь 4 августа 1941 г. О том, где находились финские войска 4 августа 1941 г., мы будем говорить в последней Части этой книги. Пока же отметим главное: накануне начала советско-германской войны в Москве не было предпринято ни малейших попыток «замирить» Финляндию. Что же касается «дружеских жестов» (вроде замены посла в Хельсинки и великодушного, хотя и уже запоздалого, обещания возобновить поставки зерна), которые привели в такое умиление тогдашнего посла в Москве Паасикиви и некоторых нынешних финских историков, то руководители Финляндии, разумеется, не согласились считать это достойной компенсацией за агрессию «зимней войны» и грабительские условия Московского мирного договора.

Весной 1941 года стабильность северного фланга общего фронта Красной Армии решено было обеспечить не дипломатическим, а военным путем. Активной обороной. Высшее военно-политическое руководство СССР решило, что 15 стрелковых дивизий и двух мехкорпусов Ленинградского округа (Северного фронта) будет вполне достаточно для «нейтрализации Финляндии». Вообще-то, товарищ Сталин еще в апреле 1940 г. объяснил самому себе и своим генералам, что «наступление финнов гроша ломаного не стоит». Выступая с заключительным словом на Совещании высшего комсостава Красной Армии, он говорил: «…Финская армия очень пассивна в обороне, и она смотрит на линию обороны укрепленного района как магометане на Аллаха. Дурачки, сидят в дотах и не выходят, считают, что с дотами не справятся, сидят и чай попивают… Как наступление финнов, то оно гроша ломаного не стоит. Вот три месяца боев, помните вы хоть один случай серьезного массового наступления со стороны финской армии? Этого не бывало… Они очень редко шли на контратаку, и я не знаю ни одного случая, чтобы в контратаках они не провалились. Что касается какого-либо серьезного наступления для прорыва нашего фронта, для занятия какого-либо рубежа, ни одного такого факта вы не увидите. Финская армия не способна к большим наступательным действиям…»

Подчиненные подсказку поняли. И вот уже в разведсводке штаба 10-го мехкорпуса (Ленинградский ВО), подписанной начальником штаба корпуса 29 июня 1941 г., появляется пункт 8, посвященный «политико-моральному состоянию противника». Состояние просто удручающее: «Политико-моральное состояние солдат финской армии за 1940–1941 гг. резко понизилось. Часты случаи нарушения дисциплины (пьянки, самовольные отлучки, пререкания, невыполнение приказов и пр.), большое недовольство плохим питанием и удлинением срока службы. Кроме того на солдат оказывает огромное влияние общее тяжелое экономическое положение трудящегося населения и напряженное политическое положение, вызванное поражением в прошлой войне и реакционным курсом правящей клики» [190].

Стоило ли волноваться за устойчивость обороны войск Ленинградского округа, когда перед ними был такой морально разложившийся противник? Что же касается возможного прорыва немецких войск через Прибалтику и линию Остров-Псковского укрепрайонов к южным пригородам Ленинграда, то такая ситуация даже не обсуждалась. «Все тогда были твердо уверены, — пишет в своих мемуарах Главный маршал авиации (а в то время — командующий ВВС ЛенВО) A.A. Новиков, — что войскам округа придется действовать лишь на советско-финской границе, от Баренцева моря до Финского залива. Никто в те дни даже не предполагал, что события очень скоро обернутся совсем иначе». В данном случае память Новикова не подвела. В ходе оперативно-стратегической игры, проведенной Генштабом Красной Армии в январе 1941 г., «западные» имели задачу выйти к Западной Двине на 30-й день наступления. Но и этого им «восточные», разумеется, не позволили, и дальше линии Каунас–Шяуляй «западные» не продвинулись (да и к этой линии от границ Восточной Пруссии «западные» шли 10 дней). Лишь в кошмарном сне Сталину могла привидеться ситуация, когда на 5-й день войны немцы форсируют Западную Двину, а на 18-й день займут Псков… С твердой уверенностью в несокрушимую мощь своей армии Сталин бодрым шагом повёл страну к величайшей в ее истории катастрофе.