Письма Клаузевица из России жене Марии

Кейданы в Литве, 15 мая 1812 г.

Городок, из которого я тебе пишу, находится на дороге в Вильно, где расположена главная квартира императора и генерала Барклая де Толли. Уже шесть дней нахожусь я в пределах России. Что тебе рассказать из самого замечательного, пережитого мною? Что мой первый польский обед, являвшийся за четверо суток наилучшим, или, точнее, единственным, состоял из супа, сваренного наполовину из ветчины, наполовину из свежей свинины, за которым следовало второе — также суп, но только сваренный наполовину из говядины, наполовину из телятины; что я медленно проезжал по наиболее северной части бывшей Польши и неожиданно открыл прекрасную местность, о которой мы не имеем ни малейшего понятия… Что я застал людей в таком состоянии, о котором мы не имеем никакого представления, и это привело меня к твердому убеждению, что раздел Польши явился благодеянием, которое было решено на совете судьбы, чтобы наконец освободить этот народ, прозябающий уже тысячелетия в таком виде. Польские энтузиасты, из числа которых я не исключаю и нашего друга Радзивилла, — это холодные эгоисты, раз они хотят, чтобы Польша продолжала вести прежнее существование. Чтобы равнодушно смотреть на него, нужно совершенно упустить из виду человеческое назначение. Россия ушла вперед и является хорошим примером для Польши. В России люди находятся во много лучшем состоянии, и, где бы там немецкий ремесленник ни нашел применения своему прилежанию, всюду чувствует он себя прямо на небе. Вся жизнь в Польше представляется как бы увязанной обрывками веревок и лохмотьями…

Вильно, 23 мая 1812 г.

Как мне было приятно, когда после одиннадцати дней томительных скитаний я наконец приехал сюда и встретил наших друзей Гнейзенау и Шазо и смог поселиться вместе с ними. Я здесь уже три дня. Мое назначение последовало в соответствии с письмом графа Ливена. Но так как у меня нет еще мундира, то я пока не несу службы. Военный министр одновременно является и командующим армией. Он любезный человек, но я обменялся с ним только несколькими словами. Я предполагаю, что буду работать в здешней главной квартире в одном из отделов штаба. Общение с моими друзьями предохраняет меня пока от печальных переживаний, которые выпадают на нашу долю в этой дикой и чужой стране с непонятным для нас языком. Генерал Пфуль принял меня очень дружественно.

Вильно, 28 мая 1812 г.

Уже прошли недели с тех пор, как я послал тебе отсюда первое письмо. И все же я еще ничего не могу сказать тебе о своем положении. Я продолжаю носить синий прусский мундир отчасти потому, что из канцелярии еще не вернулся приказ о моем назначении. Я полагаю, что война начнется через две недели, так как здесь получено сообщение о прибытии французского императора в Дрезден; я не думаю, что он долго будет разъезжать по Германии. Я еще ни разу не видел, чтобы к надвигающейся войне относились так спокойно. И это по нескольким основаниям. Первое — кампания продолжится недолго, так как в здешнем климате зимняя кампания невозможна; я не думаю, чтобы в этой местности можно было затянуть операции до 1 ноября.

Вильно, 6 июня 1812 г.

Наконец я надел сегодня зеленый мундир, который, однако, в соответствии с модой является почти черным. О своем служебном назначении я еще ничего не знаю. Единственное указание, полученное мною до сих пор, заключается в письме на русском языке от князя Волконского, начальника генерал-квартирмейстерского штаба в целом; он мне сообщает, что получил приказ о моем назначении, и в соответствии с ним командирует меня в Первую Западную армию. Таким образом, я поступаю в распоряжение генерала Мухина, генерал-квартирмейстера этой армии, который ни слова не понимает по-французски. Так как Мухин не может использовать меня, то я предполагаю, что попаду или в штаб военного министра, который в то же время по указаниям императора командует Первой армией, или к генералу Леварову, который является подлинным начальником Генерального штаба, или же к какому-нибудь командиру корпуса. Замедление с моим назначением привело к тому, что император неделю тому назад хотел дать мне особое поручение. А именно: я должен был отправиться в один из фланговых корпусов, чтобы выбирать для него позиции и стоянки. Вероятно, получением этой задачи я обязан генералу Пфулю. Теперь это поручение отпало, но намерение дать мне его в моих глазах подчеркивает, что я попал на заметку. Завтра я буду, вероятно, представлен императору. У меня нет оснований быть недовольным своим личным положением. Князь Волконский, мой подлинный начальник, производит впечатление порядочного человека. Он несколько сух в обращении. Блестящие перспективы передо мной не открылись, и я далек от того, чтобы при оценке обстановки мне оказывалось то доверие, которым я располагал в Пруссии, и даже не имею шансов приобрести его.

Вильно, 20 июня 1812 г.

…Я назначен теперь к генералу Пфулю. На этой должности я долго не задержусь, так как Пфуль, в сущности, больше ничем не командует. Тидеман послан в Ригу к генералу Эссену. Этим очень важным назначением он обязан знакомству с подполковником Вольцогеном. Теперь и я познакомился с ним, и в дальнейшем он может оказаться мне очень полезным.

Свенцяны, 29 июня 1812 г.

Городок, из которого я пишу тебе, находится на дороге из Вильно к укрепленному лагерю у Дриссы на Двине; армия предполагает занять его, чтобы дать там первое сражение. Мы находимся довольно далеко позади войск, и возможно, что уже произошли крупные события. Но пока мы имеем только сведения о столкновении передовых частей. Во всяком случае французы находятся в движении к Двине. Надо полагать, что первое сражение последует через 10–12 дней. Я еще состою при генерале Пфуле, а последний — непосредственно при императоре.

Из района Полоцка, 6 июля 1812 г.

Я все еще нахожусь в императорской главной квартире при генерале Пфуле. Это назначение оставляет меня совершенно праздным. Оно было рассчитано на совершенно другие условия, чем те, которые сложились в настоящее время, и никогда оно мне не приходилось по душе, а теперь уже совсем не нравится, так как мне едва ли удастся что-нибудь увидеть. Я еще не слышал ни одного выстрела, впрочем, значительные события вообще еще не имели места. Арьергардные бои, происходившие до сего времени, полностью складывались в нашу пользу. Пока мы взяли в плен одного генерала и 1000 человек. Для отступательного марша это много. Я полагаю, что по тем или иным обстоятельствам мое служебное положение должно измениться. В противном случае я буду очень опечален. В конце концов я был прав, когда тысячу раз говорил себе то, что все другие оспаривают: не зная русского языка, являешься ни к чему не пригодным. Едва ли я могу надеяться быть здесь полезным. И все мои усилия устремляются лишь на то, чтобы, по крайней мере, видеть войну и, таким образом, обогатиться личными наблюдениями. Эта кампания чрезвычайно утомительна для войск. Даже в главной квартире, где мы, несомненно, находимся в лучших условиях, нам всегда приходится ночевать в сараях и конюшнях, и я уже три недели не раздевался. Наше будущее мы доверчиво предоставляем судьбе. Пока не произошло ни одного крупного несчастья, и кое-какие крупные надежды еще сохраняются в зачаточном состоянии. Они смогут развиваться, когда наступит их время. Но и при самом дурном обороте хода событий я еще не утрачу мужества. Счастье крепко обосновано в нас самих, и никакая сила мира не сможет разбить его полностью, если мы оба останемся живы и здоровы. Я должен быть очень доволен приемом, оказанным мне здесь; особенно благосклонен был ко мне император, а великий князь Константин Павлович, находясь во главе колонны, обращался ко мне с таким вниманием, которое далеко превосходит мои заслуги. Но я не строю надежд на свое счастье на этих мимолетных изъявлениях благоволения и привожу это лишь как доказательство того, что некоторые опасения и пророчества наших высокопоставленных подруг являлись необоснованными. Точно так же мне не приходится жаловаться и на русских вельмож. Лишь шикарная молодежь в свите императора проявляет отталкивающую холодность. Граф Ожаровский, генерал-адъютант императора, живущий всегда с нами, является почти единственным близким знакомством, которое я приобрел, и он очень любезен со мной.

Нашего друга Гнейзенау нам приходится видеть очень мало, так как он всегда находится в нескольких переходах от нас, в тылу. Мне это очень тяжело во многих отношениях. Генерал Барклай де Толли командует теперь армией с большими полномочиями, чем имел раньше. Эта перемена явилась чрезвычайно необходимой. Мне он представляется неплохим генералом. С момента этой перемены в командовании мы в основном покинули Дрисский лагерь и передвинулись влево, что в общем я признаю целесообразным. По вполне понятным причинам, я тебе не могу сообщить ясной и полной картины того, что происходит. По-видимому, наконец выплывает на очередь заключение договора с Англией, так как адмирал Бентинг пробыл несколько дней в главной квартире.

Говорят, что он передал совет Бернадота — избегать решительного сражения. Это был бы хороший признак. Граф Ливен находится в Риге; его ждут здесь каждый день. Я буду очень рад увидеть его здесь. Граф Дона десять или двенадцать дней тому назад поднял в Риге паруса и отплыл. Таким образом, нельзя ждать его скорого возвращения…

Все время, которое мне предстоит еще провести в разлуке с тобой, я представляю себе как возвращение из длительного путешествия, на пути которого я уже нахожусь. Для сердца и воображения это наиболее приятное и утешительное представление, которое я могу составить о нем.

Граф Ливен прибыл и обещал позаботиться о доставке этого письма. Моя служба при генерале Пфуле закончилась; хотя мне еще ничего не известно о новом назначении, но я убежден, что оно последует в соответствии с моими стремлениями.

Дорогобуж, между Смоленском и Москвой, 12 августа 1812 г.

Граф Ливен передал мне твое последнее письмо; уже около четырех недель тому назад я отправил тебе мое последнее письмо через Ливена. Это письмо дойдет до тебя с верной оказией через Петербург, но, вероятно, со значительным опозданием. С момента моего последнего письма мое положение изменилось дважды. После того как император уехал из армии, я просил назначить меня в арьергард графа Палена, нашего наиболее известного кавалерийского генерала. Я находился при нем три недели и пережил несколько боев. Это назначение было бы для меня чрезвычайно приятным, если бы я умел говорить по-русски, так как граф Пален лично чрезвычайно любезный человек, но я, к сожалению, убеждаюсь в том, что не обманулся, утверждая невозможность быть использованным сколько-нибудь толково, не зная языка. Находишься в положении глухонемого. Чтобы использовать нас, к нам следовало бы подойти совершенно по-другому, чем это делается. Таким образом, я совершенно не рассчитываю на возможность отличиться. Поэтому моим самым заветным желанием является получить работу на немецкой территории. К сожалению, на выполнение этого желания нет никаких перспектив, так как крупный десант намечается на Копенгаген. В этой глупости впоследствии придется глубоко раскаиваться.

Через три недели граф Пален, заболел и его корпус был расформирован. Поэтому вот уже неделя, как я возвратился в главную квартиру в распоряжение генерал-квартирмейстера. Условия, в которых я до сих пор находился, являлись вполне сносными; я был бы вполне удовлетворен, если бы владел языком. Тогда я мог бы создать для себя более приятные и вполне приемлемые условия. Теперь же я часто твержу себе: надо пройти через это испытание. В настоящий момент военное положение, по существу, еще не плохо, но если предстоящее большое сражение будет проиграно, то оно, конечно, станет весьма неважным. В этом случае от высадки в Зеландии у императора Наполеона не пострадает и мизинец. До сих пор мы дали множество кровопролитных боев, но еще не было ни одного сражения. Часть боев сложилась для нас чрезвычайно счастливо, в особенности на флангах у Витгенштейна и Тормасова. Другая часть представляет по большей части арьергардные бои, которые делают много чести нашим войскам, но стоят армии больших потерь и представляют лишь пассивные достижения. В ближайшем сражении силы будут приблизительно одинаковыми, а именно — около 100 000 человек с каждой стороны. Я сомневаюсь в том, что нам удастся выиграть это сражение, но с точки зрения войны в целом мы от этого потеряем лишь немного, если хватит возможности выдержать два года борьбы. О Гнейзенау я не слышал ни слова; вот уже девять недель, как он отплыл. Лишения, связанные с походом, исключительны. Девять недель подряд ежедневные переходы, пять недель не раздевались, жара, пыль, ужасная вода, а часто и очень чувствительный голод. До сих пор я проводил все ночи, за малыми исключениями, под открытым небом, так как местность по большей части покинута всеми жителями, а жалкие хижины опустошены. Несмотря на эти трудности, я себя чувствую лучше, чем в Берлине…

Между Москвой и Калугой, 18 сентября 1812 г.

…Наши дела в общем складываются неплохо, тем не менее люди хотят уже отчаиваться. Операция в Германии, на которую я особенно рассчитывал, по-видимому, не состоится. Опять потерян удобный момент спасти Европу. Мы проиграли сражение, но в меру. Наши силы ежедневно пополняются, а неприятельские — нет. Превосходство теперь уже находится почти на нашей стороне, а в начале кампании противник превосходил нас в чрезвычайной степени. Это отступление на Калугу не позволит противнику удержаться в Москве. Повсюду он вынужден очищать часть завоеванных провинций. Поражение России я считаю невозможным, но нас могло бы погубить заключение плохого мира. Я принимал участие в походе как офицер Генерального штаба; кое-чему в нем я научился, так как присутствовал при нескольких боях; отличиться мне было невозможно, так как при том ни с чем не считающемся способе, каким используют здесь нас, не знающих языка, нельзя дать больше того, чем дает рядовой боец. Все это стоит крайнего напряжения; затрата сил огромная, и неприемлемость моего положения возросла в такой степени, что я был почти безутешным, когда прибыл желанный приказ Милорадовича ехать в Ригу на место моего незабвенного друга Тидемана, павшего там со славой. Это назначение избавляет меня от тысячи крупных и мелких неприятностей. Я его рассматриваю как новый признак того счастья, которое сопутствовало мне в течение всей моей жизни. Хотя я и не сделал ничего, о чем стоило бы говорить, но все же я теперь кавалер ордена Владимира и представлен уже ко второй награде. Поток орденов здесь так изобилен, что трудно о нем даже составить себе представление. Принц Гессен-Филиппштадтский потерял ногу, но остался жив. Барнеков ранен, Люцов, Шазо, Бозе здоровы.

Петербург, 15 октября 1812 г.

Сейчас я нахожусь здесь, чтобы привести в порядок мое снаряжение и затем ехать в Ригу на место моего бедного друга Тидемана. Так как Рига в этом году, вероятно, сожжена уже не будет, то моя деятельность в этой кампании, может быть, уже закончилась или же будет, по крайней мере, ограничена делами, не связанными с опасностью, но, может быть, я буду послан в войска, которые следуют за отступающим противником. Такое назначение было бы мне очень по душе, так как мое назначение в Ригу начинает становиться очень неприятным: генерал Эссен получил, к сожалению, отставку, а на его место назначен маркиз Паулуччи, о котором все рассказывают много плохого, так что мне, во всяком случае, не приходится рассчитывать на радостную и приятную работу. Вопрос, смог ли бы я пойти далеко и отличиться на этой славянской земле, должен оставаться открытым; может быть, работа на немецкой земле начнется раньше, чем мы думаем. Обстоятельства складываются сейчас очень хорошо, они очень легко могут принести к крупному успеху, и почти невозможно, чтобы получился совершенно неудачный исход. Тем не менее мы не хотели заранее торжествовать и постоянно останавливаем свои мысли на несчастье. Д. и Б. сообщили мне, что по моему поводу устраивают процесс с целью конфискации моего имущества. Я понимаю, что королю нужно предпринять что-то против нас; но если он в своем гневе захочет особенно выделить меня, то это было бы мне очень тяжело; я ничего не сделал, чтобы заслужить это. Во всяком случае, мы можем утешаться мыслью, что даже в глазах наших злейших ненавистников мы не руководились никаким другим интересом, кроме того, который всей Европой признается своим. Это, по моему мнению, оправдывает нас перед всем миром. Если нам суждено стать жертвой тяжелого времени, то мне думается, что почетное несчастье нам легче сносить тогда, когда столь многие позорно подчинились. С нами теперь поступают так, как будто мы изменили своему отечеству, но обстановка может в течение одного года или даже в течение одного дня радикально измениться, и тогда, конечно, от этого противоестественного взгляда сейчас же откажутся. Если же это не произойдет, то нам придется временно стать изгнанниками. От Гнейзенау мы имеем сообщение из Англии, согласно которому он преисполнен добрых надежд. В будущем году я буду, может быть, вместе с ним. Здесь собралось теперь множество бывших пруссаков; мне тяжело оставить их, чтобы опять окунуться в море чужеземцев. Тетенбор здоров, теперь он находится при генерале Винценгероде, у которого небольшой отряд. Ожидают Вальмодена. Дерберг тоже здесь. Бедный принц Гессенский потерял ногу выше колена, и опасность для него еще не миновала.

Петербург, 23 октября 1812 г.

Это 24-е письмо, которое я посылаю тебе. Многие пропали. Мой друг Тидеман умер непосредственно от раны, которую под Ригой нанес ему прусский гусар выстрелом из пистолета почти в упор. Он пал со славой, и вся Рига сожалеет о нем. Император обещал сохранить вдове его жалованье. Я оплакивал его так, как оплакивал бы смерть брата, и сейчас еще почти не могу думать без слез о его утрате. Он находился в Риге при генерале Эссене. После его смерти я получил приказ занять его должность. С этой целью я приехал в Петербург, где нахожусь уже двенадцать дней. Тем временем генерал Эссен вышел в отставку, а на его месте оказался человек, с которым я даже не могу пытаться работать. Поэтому я просил императора о другом назначении и надеюсь, что меня пошлют в корпус Витгенштейна. Выяснив условия работы в русской армии, в которой оказались мы, и перспективы, имеющиеся у меня здесь для дальнейшего продвижения, а также убедившись в том, что с нашими средствами нам было бы жить в Петербурге очень трудно, я принял решение при первой же возможности перейти в германский легион. Если наступят радикальные изменения обстановки, то германский легион снова увидит свое отечество, если же нет, то Англия, весьма вероятно, возьмет его на свое содержание. Таким образом, мое существование будет обеспечено там так же, как и здесь. Я буду служить в немецких войсках в тысячу раз в более приятных условиях. Я думаю, что мой переход в германский легион состоится, самое позднее, будущей весной. Гнейзенау все еще в Англии. Он очень доволен приемом и надеждами, которые ему подают.

Некоторое время я был при графе Палене, молодом и очень любезном человеке, нашем лучшем кавалерийском генерале. Он заболел, и я перешел к генералу Уварову. Оба были мною довольны и засвидетельствовали это представлением меня к орденам, почему я и получил орден Св. Владимира, но отсюда нельзя заключать о том, что я действительно отличился. Для офицера Генерального штаба, не знакомого с русским языком, это совершенно невозможно, и последнее обстоятельство и делает мне противной мою службу. Я присутствовал при нескольких боях, в том числе и в сражении 7 сентября у Бородино, что дало мне очень ценное поучение. Как раз 10-го, когда ты писала мне письмо, мы вели сильный арьергардный бой под командой Милорадовича. Этот бой продолжался и с наступлением темноты. В этом бою подо мной была ранена лошадь. При отступлении от Москвы я находился в арьергарде, мы держались непосредственно за городом и видели ночью, как Москва горела во всех концах. Когда мы проходили, улицы были полны тяжелоранеными. Страшно подумать, что большая часть их — свыше 26 000 человек — сгорела. Я представляю себе, дорогая подруга, сколько у тебя было беспокойства и забот, когда ты прочла во французском бюллетене сообщение об этих ужасных сценах. Но из наших знакомых никто не лишился при этом жизни. Принц Гессенский, которому оторвало ногу выше колена, и Барнеков, у которого прострелена нога, уже поправляются, хотя опасность для принца Гессенского полностью еще не миновала. Люцов, который как раз прибыл в то время, когда я писал тебе через графа Ливена, здоров, он назначен капитаном Генерального штаба и несет службу при генерале Дохтурове, где он устроился очень хорошо. Ф., Д. и Б. прибыли сюда, они поступают в германский легион…

Петербург, 28 октября 1812 г.

Ты знаешь, что я прибыл в Петербург, чтобы ехать в Ригу на должность моего несчастного друга Тидемана. Однако перемены, происшедшие там в высшем командовании, заставили меня настойчиво просить об изменении этого назначения. Я довел это до сведения императора, и он обещал дать мне другое назначение, которое я теперь и выжидаю. Мое желание — попасть в корпус Витгенштейна, а затем я перейду в германский легион, который формируется здесь и в списки которого я уже занесен…

Я слышал, что у вас мне устраивают процесс. Единственно, чего я опасаюсь, что из этого, тем или иным способом, выйдут неприятности для тебя и твоих братьев. А в остальном я отношусь к нему довольно равнодушно. Но это опасение огорчает меня, и если я при этом задумываюсь, насколько маловероятно, чтобы нам удалось с тобой в ближайшее время встретиться, то я становлюсь еще более печальным и часто повторяю себе, что когда-нибудь мы получим утешение в том, что Германия будет вспоминать о нас с благодарностью, и на наших могилах будут прославлять наши добрые намерения, которым мы принесли в жертву свое счастье и жизни. В остальном я доволен и чувствую себя хорошо. Если моя работа не всегда складывалась так, как бы этого хотелось, то все же и не так плохо, как меня предупреждали. То же самое надо сказать и об обстановке в целом.

Кто мог ожидать, что в конце 1812 г. дела будут обстоять так хорошо, как это имеет место в действительности? Нужно ли мне еще раз предсказать, как пойдут события дальше? Император Наполеон должен будет отказаться от своего вторжения и отступать 150 миль по разоренным провинциям с уже теперь гибнущей армией. Я не говорю уже о всех вытекающих отсюда последствиях, но если теперь Европа не будет спасена, то это целиком будет зависеть от людей, а не от судьбы. Станем ли мы еще раз свободным и заслуживающим уважения государством в спасенной Европе? Наша судьба никогда не переплеталась так тесно с мировыми событиями, как в настоящий момент. Хорошо будет, когда я смогу уверенно сказать себе: «Я буду убит не иначе, как на немецкой земле». Но если все надежды вновь окажутся разрушенными и Европа полностью погибнет, то я рассчитываю найти с немецким легионом убежище в Англии.

Петербург, 31 октября 1812 г.

Вчера я получил новое назначение — я направляюсь в корпус Витгенштейна и рассчитываю завтра выехать туда. Так как я останусь, вероятно, в этом корпусе до весны, когда выступит германский легион, то теперь знаешь, где меня в будущем разыскивать. В настоящее время этот корпус находится между Днепром и Двиной в тылу главной французской армии. Если последний будет продолжать отступать, то этот корпус сыграет немаловажную роль. Я пробыл в Петербурге три недели, но не завязал ни одного знакомства, так как все время ожидал, что через день или два придется выехать…

Гнейзенау все еще в Англии, и я встречусь с ним, вероятно, уже на немецкой земле. С. здоров и просит передать сердечный привет тебе и твоей матери. Гр. Ливен в Англии. Шесть твоих писем пропало. Членам нашего королевского дома я свидетельствую свою преданность и благодарность, если они еще благожелательно вспоминают обо мне.

Близ Борисова на Березине, 17 ноября 1812 г.

Вот уже 10–12 дней, как я вновь нахожусь в районе боевых действий, а именно — армии Витгенштейна, куда я попал как раз в тот момент, когда должен был развязаться один из решительных узлов, которые вообще когда-либо развязывались. Катастрофа уже прошла. Она могла бы иметь и более решительный характер, однако в целом мы можем быть довольны всей кампанией, которая закончится, самое позднее, через четыре недели. Я чувствую себя хорошо и очень доволен своим теперешним начальством. Оно почти столь же благосклонно и любезно, как мой несравненный друг Шарнгорст. Но какие сцены мне пришлось видеть здесь. Если бы мои чувства уже не заполнились, или, вернее, не притупились, я не мог бы прийти в себя от содрогания и ужаса и еще многие годы не смогу изложить их в моем письме, но когда мы вновь увидимся, я должен буду дать тебе возможность заглянуть в эту кровавую страницу истории… Когда закончится эта кампания, мое желание — перейти в распоряжение германского легиона, в списки которого я уже занесен с разрешения императора. Моя высшая потребность вновь служить в немецкой части, где я могу развернуть все свои способности, что в моем возрасте представляется чрезвычайно желательным. Германский легион стоит сейчас в Финляндии, предполагается, что Англия возьмет его на свое содержание и что весной он будет использован для войны в Германии; этим исполнятся все мои желания. Если война закончится в Северной Германии, то я надеюсь, что ты проделаешь искусное путешествие, чтобы мы могли раньше встретиться; если же война не перенесется в Северную Германию, то неизвестно, когда нам удастся увидеться.

Как там дела? Мне говорили, что нас собираются засудить. Кто видел здесь те сцены горя и нужды, в которых повинны и немецкие правительства, у тех гордость не будет сломлена вынесенным им осуждением. Тем не менее я охотно вернусь на родину и почувствую себя радостно только в вашем дружеском кругу. Это изгнание ужасно, ничто не могло бы компенсировать меня за него. На чужбине мне не дожить до старости.

… Европа спасена, но тем не менее я дрожу за ее судьбу в ближайшее десятилетие. Я боюсь, что оба немецких государя, в руках которых находится возможность в течение одного года успокоить Европу, не сумеют принять никакого решения, и Европа еще 10 лет будет обливаться кровью. О моих братьях я не имею никаких известий, так же как и они, наверное, обо мне, поэтому напиши моей свояченице. Ну, будь здорова, Мария. Господь пошлет нам скоро свидеться. Я пишу тебе между трупами и умирающими, среди дымящихся развалин, и тысячи людей, похожих на привидения, проходят мимо, кричат, плачут и напрасно молят о куске хлеба. Да поможет небо, чтобы эта сцена скоро изменилась.

Передай всем друзьям тысячекратный сердечный привет. Я разумею под этим решительно всех, так как в этот момент мое сердце так полно человеческим горем, что я не знаю больше никакого различия в рангах.

Тауроген, 18 декабря 1812 г.

Я пишу тебе, дорогая Мария, под чарующим впечатлением этого местечка, где девять месяцев тому назад я впервые вступил в Россию и где теперь нахожусь в прусской главной квартире. Обстоятельства, приведшие меня сюда, ты легко поймешь из известий, которые дойдут до вас. Я встретил своих братьев здоровыми телом и духом, оцененными и уважаемыми, увешанными орденами (однако не французскими) и пережил сегодня с ними несказанно хороший день свиданий. Завтра судьба нас вновь разделит, но теперь, по крайней мере, мы не будем стоять друг против друга. Если государь пожелает, это никогда не повторится. Я пережил четыре дня в ужасающих заботах. Мы отрезали генерала Йорка и каждый день были готовы сразиться с ним. Я совершенно здоров и нахожусь при армии Витгенштейна. Через один или два месяца я предполагаю перейти в германский легион, который насчитывает уже 4000 человек. Мне говорили, что Гнейзенау возвращается и в этом случае выступит, вероятно, во главе легиона. Вот я буду счастлив! Сейчас я не могу больше писать, так как время идет слишком быстро. В ближайшем будущем надеюсь быть в Кенигсберге.