6. Начало времени. Формирование причин.

Итак, прослеженная вспять от большого взрыва, вся история нашего мира сводилась в некоторую странную таинственную точку, где полностью переставали действовать все уже известные человеку законы природы, как, впрочем, и все те, которые еще только могут быть открыты нами в будущем. В первую очередь, именно эта необычная точка и представляет собой наибольший интерес в рассматриваемом здесь предмете.

Но сначала – попробуем осмыслить уже полученные нами выводы.

Мы видели, что развитие любого объекта (явления, процесса) определяется не только поддающимся предварительному расчету действием каких-то причин, но и абсолютно непредсказуемым вмешательством некоторого внешнего по отношению к причинному ряду начала (случайности). Мы знаем – весь опыт человеческого познания нерушимой тому порукой, – что можно с любой степенью скрупулезности исследовать все обстоятельства, определившие характер какого-то дискретного события, но всегда останется неучтенным действие какого-то неуловимого фактора, и в конечном счете именно этому ускользающему от самого пристального анализа фактору может принадлежать решающая роль.[41] При этом чем дальше по восходящей цепи следствий мы удаляемся в провидимое нами будущее, тем слабее становится действие породившей их причины и тем сильнее оказывается абсолютно непредсказуемое влияние случайности. Это означает, что не замутненная решительно никакой случайностью чистая линия причин, по-видимому, вообще не в состоянии объяснить процесс всеобщего развития. Понятый как поступательное совершенствование вещей, как восхождение их на качественно новые ступени своей организации, этот процесс в принципе не может быть объяснен без привлечения случайности. Восхождение от простого к сложному, макроэволюция, цепь революционных изменений – все это разные синонимы в сущности одного и того же – того, что решительно неподвластно чистой линии причин. Но именно в этот, полностью выпадающий из их «юрисдикции», ряд укладывается и зарождение жизни, и происхождение биологических видов, и становление человека, и формирование разных, принципиально несхожих друг с другом, мировых культур, и, наконец, возникновение разных враждующих друг с другом мировоззрений, по-разному трактующих историю рождения и развития нашего мира.

Меж тем причинность – это ведь только обобщающая категория, которая отображает собой интегральное действие всей суммы физических, химических, биологических, социальных и так далее законов, словом, всех законов объективной реальности. Поэтому неподвластность качественных изменений действию причин означает в то же время и неподвластность развития действию в конечном счете всех законов Вселенной. То есть получается, что на поверку все качественные, макроэволюционные, революционные и так далее изменения во многом происходят вопреки им. С помощью всех известных нам законов природы можно объяснить только цепь сугубо количественных, микроэволюционных перемен, иными словами, таких преобразований, которые не в состоянии преодолеть границы какой-то заранее заданной качественной определенности.

По-видимому, объективным назначением всех этих законов является регулировать вечное, как движение созвездий, вращение материи в рамках каких-то стабильных организационных форм; любой же выход за пределы последних может быть объяснен только деформирующим воздействием стоящего над всеми ими какого-то более сложного и непредсказуемого с их помощью начала. Это, конечно, не значит, что действием строгих законов природы не могут быть объяснены вообще никакие изменения, – отсюда вытекает только то, что они в состоянии инициировать, то есть вызвать к жизни, лишь микроэволюционный процесс.

Кроме того, способность совокупной цепи причин обеспечить качественное совершенствование вещей вызывает серьезное сомнение еще и тем, что в нисходящем (то есть обращенном в прошлое) ряду «среднестатистическая» причина представляет собой более простое и низкоорганизованное начало, чем ее «среднестатистическое» следствие. Между тем тот внешний фактор, который сообщает импульс любому качественному (макроэволюционному, революционному) изменению, должен, как мы уже могли видеть, обладать гораздо более высокой степенью организации и быть способным внести в развивающийся объект (процесс, систему) принципиально новую информацию. Отсюда следует, что чем выше тот качественный уровень, на который восходит последовательно развивающееся и усложняющееся образование, тем более высокоорганизованным и мощным должно быть то начало, которое извне вмешивается в действие физических причин и изменяет его характер.

Как кажется, именно такой сущностью и предстает то, что рисуется нам чистой случайностью; только ее так и не раскрытая до сих пор природа, по-видимому, обладает необходимой и достаточной силой для того, чтобы прямо противостать строгой причинной зависимости и разорвать образуемый ею замкнутый круг движения.

Но мы могли убедиться так же и в том, что, если видеть в качественном, макроэволюционном развитии действие чистой случайности, ее логика не может быть ни измерена, ни – тем более – объяснена действием статистических вероятностных законов. Впрочем, все это является прямым логическим следствием из уже сказанного: ведь и статистические законы относятся к общей совокупности объективных законов природы. Но если над нею не властно все их множество в целом, она тем более не может регулироваться одним, при этом едва ли не самым примитивным и грубым из них.

Тот факт, что реализовавшийся в действительности путь восхождения первичной материи именно к тем формам, которые существуют вокруг нас сегодня (да и к которым, впрочем, принадлежим мы сами), не может быть единственным, по существу ничего не объясняет. Он только подчеркивает принципиальную невозможность объяснения сложных процессов формообразования с помощью одной голой статистики. Поэтому объективная возможность многовариантного развития природы вещей хоть и увеличивает вероятность глубоких качественных преобразований во всех без исключения сферах движения, нисколько не помогает такому развитию. Так в живописи, в поэзии одно и то же чувство можно выразить совершенно разными образами, различными словами, при этом общее количество вариантов, наверное, вообще не поддается расчету, но это вовсе не означает, что настоящим художником или поэтом легко может стать каждый из нас.

Таким образом, все то, о чем говорилось выше, складывается в довольно противоречивую, никак не связывающуюся воедино картину. Налицо явный парадокс, существо которого заключается в следующем: для того, чтобы вещи могли подняться на какой-то более высокий уровень своей организации и сложности, необходимо вмешательство еще более сложного и высокоорганизованного начала. Иначе говоря, для того, чтобы вообще могли возникнуть какие-то более совершенные формы, необходимо существование еще более развитых и совершенных сущностей. Словом, налицо тот порочный логический круг, присутствие которого в любых теоретических построениях всегда рассматривалось как явный признак их несостоятельности.

Тот же самый парадокс, который со всей очевидностью встает здесь, можно сформулировать и другими словами: причинно-следственное взаимодействие не может быть односторонним. Иначе говоря, в истории нашего мира не только причина определяет характер следствия, но и следствие каким-то таинственным образом по-своему формирует и корректирует свою причину. Другими словами, причина и следствие взаимодействуют друг с другом по принципу, родственному обратной связи.

Принцип обратной связи лежит в основе работы любого автоматического устройства, начиная от самого простого, кончая самым сложным. Так, в любом бытовом холодильнике термостат, регулирующий постоянство температуры в холодильной камере, работает в строгом согласии именно с ним. Вкратце его можно свести к следующему. Есть некоторый «вход», куда поступает электрический ток; где-то рядом со «входом» расположено регулирующее устройство, в простейшем случае – выключатель, управляющий его подачей. Есть «выход» – температура холодильной камеры. Эта температура может быть измерена простой металлической пластиной, закрепленной с обеих концов. При повышении температуры пластина увеличивается в размерах, но вследствие того, что ее концы закреплены, она может только изгибаться. В этом случае ее «горб» вступает в контакт с тем концом электрический цепи, который на «входе» включает подачу тока. При снижении температуры пластина сокращается и, следовательно, выпрямляется; в этом случае замыкается другой контакт, в результате чего подача тока на «входе» прекращается.

Словом, существо дела заключается в постоянном сравнении «выходного» параметра с некоторым заранее заданным эталоном и, в зависимости от результата сравнения, – во включении или выключении тех или иных механизмов, которые призваны корректировать состояние «входа». Отнюдь не исключено, что нечто подобное может лежать и в основе причинно-следственного взаимодействия.

Мы видели, что чем дальше продвигаемся мы по цепи следствий в будущее, тем более слабым оказывается действие любой данной причины и тем сильнее становится действие случайности (все это, как уже говорилось, может быть выражено даже несложной математической зависимостью). Но если то, что нами было обозначено случайностью, и в самом деле проявляет себя как обратное действие следствия на свою причину, то отсюда прямо вытекает, что чем дальше мы уходим от некоторой (любой) данной причины, тем жестче оказывается обратная ее зависимость от всей суммы своих собственных следствий. Поэтому, если довести это положение до его естественного логического предела, то обнаружится, что именно конечное следствие едва ли не всецело определяет собой свою собственную первопричину.

Все это выглядит совершенно неправдоподобным для того, чтобы служить предметом даже предварительного анализа. Здравый смысл просто вопиет против этого. Впрочем, от здравого смысла еще можно было бы и отмахнуться, в конце концов многие порождаемые теоретической мыслью вещи противоречат ему. Больше того, в своем развитии любая наука поднимается ко все усложняющимся абстракциям, которые все меньше и меньше согласуются с так называемым здравым смыслом.

Так, например, почти до самого конца XIX века никому и в голову не могла прийти мысль о возможности деформации пространства, о замедлении времени, словом, обо всех тех чудесах, которые порождались необходимостью хоть как-то объяснить отрицательный результат знаменитых опытов Альберта Абрахама Майкельсона (1852—1931), американского физика, создателя точных оптических приборов (интерферометр Майкельсона, эшелон Майкельсона) и автора остроумных экспериментов по определению скорости света.

Эксперименты по измерению скорости света впервые были проведены им в 1881 г. и впоследствии в 1887 г. совместно с Морли. Во многом именно за эту работу в 1907 году ему была присуждена Нобелевская премия по физике.

Результаты его экспериментов, которые были призваны найти абсолютную систему отсчета любого движения в мировом пространстве, обескуражили многих. В качестве такой системы предполагался мировой эфир, представление о котором в те годы было чем-то аксиоматичным для физиков. Но вот обнаружилось, что доказать его существование не удается, даже с помощью приборов, точность которых была заведомо выше необходимой и должна была обнаружить эффект «эфирного ветра», значительно меньше предполагаемого теорией[42].

Объясняющая гипотеза была выдвинута в 1892 ирландским физиком Джорджем Фицджеральдом (1851—1901), который показал, что отрицательные результаты опыта Майкельсона можно объяснить, если принять, что размеры тел, движущихся со скоростью v, сокращаются в направлении их движения

Это было всего лишь блестящей гипотезой, но впоследствии (1904) Хендрик Антон Лоренц (1853—1928), известный голландский физик, лауреат Нобелевской премии за 1902 год, предложил ее теоретическое обоснование. Он исходил из того, что все положения атомов и молекул в любой линейке определяются электростатическими силами; между тем Лоренц (эти вопросы были детально исследованы в его работах) уже знал, что кулоновские поля движущихся зарядов испытывают точно такое же сокращение, что и должно было объяснять сокращение, о котором говорил Фицджеральд.

Лоренц выдвинул предположение о том, что при высокой скорости движения материального тела через эфир сокращаются не только линейные размеры объекта (в направлении движения), но также происходит увеличение сопротивления ускорению (что равносильно увеличению его массы) и к замедлению его «внутреннего» времени. Им были предложены математические формулы, описывающие эти эффекты, которые впоследствии получили название релятивистских.

Математический аппарат именно этих преобразований, которые в честь обоих ученых впоследствии получили обозначение преобразований Лоренца-Фицжеральда, в неизменном виде вошел в частную теорию относительности Эйнштейна и составил едва ли не самую ее сердцевину. В этой теории единицы длины (l), времени (t) и массы (m) перестают быть тем, чем они были в рамках классической физики. Все эти начала оказываются самым тесным образом связанными со скоростью движения измеряемых объектов относительно измерителя (v) и изменяются в строгом соответствии с ее изменениями. Так,

…Словом, здравый смысл должен был отступать, пространство и время переставали быть тем, чем они были для него на протяжение всей истории человеческой мысли…

Основы учения о пространстве были заложены еще Евклидом, древнегреческим математиком, работавшим в Александрии в III веке до нашей эры и умершим где-то между 275 – 270 годами. Но собственно определения пространства долгое время вообще не существовало, была только совокупность принимаемых без доказательства аксиом, осмысление которых и порождало интуитивное представление о нем. Строгое формальное определение пространства (а заодно и времени) только через два тысячелетия после Евклида дал Исаак Ньютон (1643 – 1727), английский математик, механик, астроном и физик, создатель классической механики.

Знаменитое его сочинение «Математические начала натуральной философии»[43] (Philosophiae naturalis principia mathematica) – работа, оказавшая огромное воздействие на научную мысль последующих поколений, вышло в 1687 году (второе издание – в 1703). Во вступительной части этой книги Ньютон анализирует основные понятия механики и среди них – пространство и время. Раздел «Определения» заканчивается «Поучением», где и даются их определения. Вот как они звучат:

Абсолютное, истинное математическое время само по себе и по самой своей сущности, без всякого отношения к чему-либо внешнему, протекает равномерно и иначе называется длительностью. Абсолютное пространство по самой своей сущности безотносительно к чему бы то ни было внешнему и остается всегда одинаковым и неподвижным.

Словом, по Ньютону пространство – это какое-то особое начало, которое существует совершенно независимо от вещества Вселенной. Пространство само по себе, то есть абсолютное пространство, есть пустое «вместилище тел». Оно совершенно неподвижно, непрерывно, однородно (то есть одинаково во всех своих точках) и изотропно (другими словами, одинаково по всем направлениям), проницаемо (другими словами, никак не воздействует на материю и само не подвергается ее воздействиям) и бесконечно. Оно обладает тремя измерениями.

От абсолютного пространства Ньютон отличал относительное, которое сводится к протяженности и взаиморасположению материальных тел. При этом абсолютное пространство вследствие полной неразличимости своих частей принципиально непознаваемо человеком, предметом же науки может быть только относительное.

Абсолютное время в концепции Ньютона есть ни от чего не зависящая чистая длительность, равномерно текущая от прошлого к будущему. Оно является таким же пустым, как и пространство «вместилищем событий», которые могут его заполнять (но, кстати, могут и не заполнять). Подчиненный своим законам ход событий нисколько не влияет на течение времени; оно универсально, одномерно, непрерывно, бесконечно и однородно. Как и абсолютное пространство, абсолютное время принципиально непознаваемо человеком и неизмеримо; измерению – с помощью равномерно текущих событий (часов) – поддается только относительное время. Поэтому предметом научного исследования может быть только оно.

Правда, уже во времена Ньютона высказывались и другие воззрения на этот предмет. Так, например, Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646—1716), не только выдающийся немецкий математик, но и крупнейший философ, а кроме того физик, языковед, категорически отрицал всякую возможность самостоятельного существования пространства и времени наряду с материей и независимо от нее, то есть как простого вместилища всех материальных тел и физических событий. Это отрицание проистекало из органического неприятия им общей ньютоновской картины мира, в которой тот представал как простая совокупность независимых материальных частиц, связанных между собой только случайными механическими столкновениями и какими-то мистическими силами дальнодействия (тяготением). Такой взгляд на вещи, по мнению Лейбница, существенно упрощает и примитивизирует реальную действительность, а потому не позволяет объяснить ни целостность всех вещей (каждая их которых отнюдь не сводится к простой сумме движений составляющих ее атомов), ни согласованность их совместного движения; наконец, он просто противоречит некоторой высшей гармонии мира. А высшая гармония этого мира была столь же обязательной и программной вещью для любого естествоиспытателя того времени, сколь и само его существование.

Но классическая механика того времени все же предпочитала смотреть на весь мир именно как на совокупность взаимодействующих по строгим законам механики объектов. Так было проще, а стремление к предельному упрощению явлений – не только движущая сила многих исследований, но и (мы еще будем говорить об этом) бич науки. Кстати, рудимент как раз таких представлений и лежит в основании гипотезы о том, что возникновение жизни, формирование новых биологических видов, наконец, становление самого сознания в конечном счете можно объяснить действием вероятностных статистических законов, о чем уже говорилось выше. Правда, и критика этих представлений в сущности ничем не лучше, ибо исключает подобное самозарождение отнюдь не потому, что абсолютно несостоятельна та картина мира, в котором они только и могут действовать, но исключительно из-за ничтожной вероятности позитивного результата. Словом, и здесь соображения предельной простоты играют далеко не последнюю роль.

(Впрочем, справедливости ради, следует сказать, что с самого начала выводы Ньютона рассматривались научным сообществом как неопровержимое свидетельство существования в мироздании какого-то единого стройного плана. Другими словами, являлись прямым доказательством существования Творца. Воображение современников покорили величественная объединяющая идея гравитации, или всемирного тяготения, действие которой распространяется на всю Солнечную систему, и объяснение на основе единого принципа таких несопоставимых явлений, как приливы, прецессия равноденствий и ряд особенностей в движении Луны. Сам Ньютон считал именно так, это совершенно определенно следует из его собственных слов, сказанных в конце трактата: «Такое изящное соединение Солнца, планет и комет не могло произойти иначе, как по намерению и по власти могущественного и премудрого существа…». Может быть, в частности, и поэтому возражения Лейбница не возымели действия. Ведь это только много позже ньютоновскую идею единого универсального закона, действующего во всей Вселенной, стали связывать с материалистической философией, причем не только в физике, но и в биологии и социальных науках.)

Только через столетие эти ньютоновские определения подвергнутся ревизии.

В 1781 году выходит составившая целую эпоху в развитии всей европейской культуры, «Критика чистого разума». В ней Иммануил Кант (1724—1804), великий немецкий философ, родоначальник немецкой классической философии, профессор университета в Кенигсберге, ставит вопрос: как возможна чистая математика? И отвечает[44] на него тем, что в ее основе лежат какие-то жесткие схемы, в соответствии с которыми только и может функционировать наше сознание. Именно ими и являются врожденные представления о пространстве и времени. Любые наши восприятия реальной действительности могут соответствовать только врожденным началам; самый процесс восприятия в этом смысле может быть уподоблен литейному производству, в котором поток внешних воздействий на органы чувств человека отливается в заранее заданные формы и застывает в них. Они интуитивно осознаются нами в виде таких непреложных истин, как известные положения о том, что «прямая – кратчайшее расстояние между двумя точками», что «через три точки, не лежащие на одной прямой, можно провести плоскость и притом только одну» и так далее. Поэтому геометрия представляет собой лишь изучение тех логических следствий, к которым они уже изначально (по Канту – априори) обязывают нас. Отсюда вытекает, что строгая математическая гармония и порядок, царствующие в природе, отнюдь не свойственны ей самой по себе, но в действительности проецируются на внешний мир нашим собственным разумом.

Таким образом, пространство и время понимаются Кантом вовсе не как объективные, то есть существующие вне и независимо от сознания, фундаментальные начала нашего мира, но как достояние собственного разума человека, словом, как чистая субъективность.

Уже в этом выводе содержится революционный взрывной потенциал: ведь если это и в самом деле так, то реконструкцией основ нашего собственного сознания можно переделывать весь мир. В потаенных глубинах нашего духа может таиться иная мерность пространства, иная метрика времени, и все это в виде новых законов бытия может быть провозглашено нашим разумом всему Космосу. Правда, самим Кантом законы евклидовой геометрии еще осознаются как единственно возможная форма познания и упорядочения добытых знаний. Но уже в 1786 году будет опубликована написанная еще до «Критики чистого разума» работа Ламберта (1728—1777), немецкого ученого, где будет доказано, что замена пятого постулата Евклида другим дает возможность построить совершенно иную и вместе с тем логически непротиворечивую геометрию. А еще через очень короткое время сам Гаусс, Карл Фридрих Гаусс(1777—1855), великий немецкий мыслитель, еще при жизни удостоившийся почетного титула «принца математиков», убедится не только в ее абсолютной непротиворечивости, но и в полной применимости к физическому миру. Правда, опасаясь, по его собственным словам, «криков беотийцев»[45], он так и не осмелится вынести все это на обсуждение своих ученых коллег.

Впрочем, дело отнюдь не ограничивалось лишь абстрактными теоретическими построениями, на размышления наводили и обнаруживаемые факты.

Здесь уже было упомянуто, о величайшем триумфе ньютоновской гравитационной картины мира, каким стало открытие в 1846 году восьмой планеты Нептун. Само существование этого объекта и его положение на небе (на определенный момент времени) было предвычислено по возмущениям, которые он вызывал в движении Урана. Эти загадочные отклонения были замечены еще в конце XVIII века; их пытались объяснить: кто-то предполагал столкновение Урана с кометой, кто-то высказывал сомнение в справедливости закона всемирного тяготения. Не исключалась и гипотеза о влиянии еще неизвестной науке планеты. Словом, открытая аномалия представляла собой труднейшую задачу небесной механики. Эта задача, как уже упоминалось здесь, была решена независимо и практически одновременно двумя исследователями. Сначала, в сентябре 1845 года ее разрешил молодой кембриджский математик Джон Кауч Адамс (1819 – 1892) (но выполненные им расчеты из-за чрезмерной «осторожности» рецензента, королевского астронома Дж. Эри, до 1850 года не были опубликованы), а летом 1846 г. – французский астроном Урбен Жан Жозеф Леверье (1811 – 1877). По указанию последнего планета и была обнаружена 23 сентября 1846 г. берлинским астрономом Г. Галле всего в 52' от расчетного места, как слабая звездочка 8m. Имя для планеты было традиционно взято из греческой мифологии. Орбита Нептуна, удаленная от Солнца в среднем на 4, 5 млрд. км, расширяла не только границы Солнечной системы, но и границы человеческого познания.

Поразившая многих точность научных предсказаний и практическая одновременность сделанных в разных странах Европы вычислений, казалось бы, навеки укрепила классическую ньютоновскую картину мира. Однако очень скоро был обнаружен и скрытый в ней изъян. Все тот же Леверье в 1859 г. установил, что скорость, с которой перигелий орбиты Меркурия обращается вокруг Солнца, несколько больше теоретической. Отклонение, установленное им, составило 38» (по современным данным 43») в столетие. Эта дополнительная величина не могла быть объяснена классической теорией возмущений. (Сам Леверье пытался объяснить ее возмущающим действием гипотетической планеты, которую он назвал Вулканом, якобы расположенной ближе к Солнцу, чем Меркурий.) Объяснение было неожиданно найдено лишь в первой четверти XX в. на основе общей теории относительности Эйнштейна. Таким образом, один из тех, кто укреплял гравитационную картину Ньютона открытием Нептуна, ее же и пошатнул, обнаружив нечто, принципиально не согласующееся с нею. Необъятность свойств Вселенной снова напомнила о себе человечеству.

Словом, оказывалось, что и пространство и время отнюдь не безотносительны к чему бы то ни было. Если, согласно воззрениям Ньютона, никакое изменение характера течения физических событий не могло затронуть эти фундаментальные начала мира, то в физике Эйнштейна все стало совсем другим: пространство обретало способность сжиматься в точку и искривляться, время – растягиваться до бесконечности. (Мы уже приводили стишок, составленный про Ньютона; по этому поводу к нему было придумано не менее остроумное продолжение: «Но Сатана недолго ждал реванша – пришел Эйнштейн и стало все как раньше».)

Но сопоставим это с той самой сингулярностью, которая полагает начало всему нашему миру. Можно ли здесь говорить о привычных пространственных или временных соотношениях? Да ни в коем случае, ибо сингулярность – это такая точка, где кривизна пространства-времени становится бесконечной и сами понятия пространства и времени теряют всякий смысл[46]. Между тем любая физическая теория формулируется только для пространственно-временного континуума, так что в этих точках все они без исключения перестают быть справедливыми. А значит, перестают быть справедливыми и привычные нашему сознанию отношения причины и следствия, прошлого и будущего.

Большой взрыв полагает начало не только нашему миру, но и пространству и времени. Взрывается не только сконцентрированное в точку «первовещество» Вселенной, но и все – концентрируемое ею же – пространство и время. Мысль о том, что точка сингулярности может пониматься как точка пространства, лишено всякого смысла, ибо оно предполагает существование пространства как некоторой более высокой реальности, чем сама Вселенная. В свою очередь, увязывание большого взрыва с каким-то моментом времени предполагает существование последнего задолго до появления самого мира. Однако повторимся: наши представления не могут простираться за гипотетические пределы физического мира как целого, поэтому если что-то и существует там, за ними, мы все равно никогда об этом не узнаем. Не узнаем, что говорится, «по определению». Поэтому абсолютно недопустимо видеть в сингулярности нулевой момент времени, от которого, собственно, и начинается отсчет всем физическим событиям, или пространственную точку, дающую начало всеобщей системе координат.

Словом, с изменением представлений об истории нашего мира должно было радикально меняться и привычное соотношение между ним самим, а также пространством и временем. Если до рубежа ХХ века, то есть до становления теории относительности пространство и время традиционно понимались как своеобразное «вместилище» всех физических событий[47], иными словами, всей нашей Вселенной, то теперь «вместилищем» пространства и времени становилась именно она сама. Подчеркнем это обстоятельство: не пространство и время вмещают в себя все вещество и всю историю Вселенной, но наоборот – сама Вселенная вмещает в себя без исключения все пространство и без исключения все время. Но если в точку сжимается Вселенная, в ту же точку сжимается и пространство и время.

Вернее сказать, эта точка и предстает всем пространством и всем временем; другими словами, концентратом всей структуры пространства и всей структуры времени. Поэтому сама точка обязана быть весьма сложным образованием.

С пространством сравнительно легко, гораздо интересней обстоит дело со временем. Ведь если наша Вселенная вмещает в себя без какого бы то ни было изъятия все физическое время, то привычные соотношения прошлого и будущего как абсолютно противостоящих друг другу и не пересекающихся начал оказываются справедливыми только для структурных частей единой Вселенной. На уровне же всей Вселенной в целом прошлое, настоящее и будущее существуют как абсолютно равноправные вещи. Иначе говоря, как нечто рядоположенное, сосуществующее.

Возникает сильный соблазн сказать, что они существуют одновременно, но, по-видимому, это неправильно, поскольку для одновременности уже необходимо какое-то предварительное представление о времени. А впрочем, здесь, на этом предельно общем уровне теряет смысл и какое бы то ни было логическое предшествование или следование явлений друг другу, поэтому, если не гнаться за точностью формальных определений, наверное, можно сказать и так. Во всяком случае смысл состоит в том, что на уровне Вселенной настоящее, прошлое и будущее именно сосуществуют, а значит, и абсолютно на равных взаимодействуют между собой.

Но если так, то способность следствия влиять на свою причину уже не может быть абсурдом, она принимает характер фундаментальной физической реальности, лежащей в самой глубинной основе материального бытия.

Таким образом, представление о большом взрыве смыкало эволюционное учение с мировоззрением, восходящим к вере в божественное творение нашей Вселенной, не только в сакраментальной точке начала мира.

Впрочем, в основе представлений, допускавших далеко не однозначное взаимодействие причины и следствия, лежала не только эволюция физических теорий. К рубежу IV-V веков нашей эры восходит мысль о том, что Бог существует вне физического времени: выдающийся богослов, один из столпов католической церкви, Блаженный Августин утверждал, что даже само время было сотворено тогда, когда был сотворен мир: «Мир сотворен с временем, но не во времени».

Предположить обратное, значит, предположить существование времени до Него, другими словами, предположить, что время – больше Его. Но это абсурдное предположение; в действительности Бог – больше времени, ибо именно (и только) Он создает его вместе со всем материальным миром («И был вечер, и было утро: день один»). Следовательно, для Него не может существовать решительно никаких ограничений ни в каких временных отношениях; Он и только Он – причина всему, то есть не только началу нашего мира, но и каждому следующему периоду его существования, а также и его концу. А это значит, что вовсе не настоящее состояние физического мира порождает собой определенность последующих его характеристик, но полная сумма всех сменяющих друг друга состояний определяет характеристики каждого данного из них. Ведь этой полной их суммой является не что иное, как тайный замысел нашего Творца. Но если тайный замысел Творца раскрывается только в полной сумме всех сменяющих друг друга состояний Вселенной, то это и значит, что каждое из них в отдельности оказывается подчиненным именно ей.

Словом, привычные временные отношения, то есть отношения предшествования и следования событий друг за другом, могут существовать только для ограниченной части этого порождаемого Им материального мира, на всю природу в целом – и уж тем более на Него – уже не могут быть распространены никакие временные ограничения.

Правда, средневековая мысль, даже допуская тварную, иными словами, являющуюся результатом созидательной деятельности надмирной Воли, природу физического времени, зачастую исключала возможность нарушения его законов кем бы то ни было; нарушить чередование времен не мог даже Создатель этого мира, так, например, Аквинатом исключается возможность изменения прошлого даже самим Богом. Но такой взгляд на мир нисколько не избавляет нас от противоречий. Напротив, только порождает их.

Сотворение Им времени нельзя понимать как порождение какой-то искусственной «вставки» в тот специфический континуум, где протекает собственное Его бытие до создания мира и где оно будет неограниченно продолжаться после (возможной) кончины нашей Вселенной. Физическое время вовсе не инкрустируется в него как нечто инородное – оно представляет собой только одно из собственных измерений, только одну из координат этого более сложного и многомерного континуума.

Образно говоря, то самое физическое время, с которым привыкли иметь дело мы, – это не более чем специфическая проекция (вернее сказать, одна из возможных проекций) вечного и вместе с тем завершенного в каждый момент Его нематериального бытия на плоскость порождаемой Им вещественности. Так тень может быть брошена на стену, но только в том случае, если появляется сама стена. Но ведь эта тень ни в коем случае не исчерпывает собой всех измерений того тела, абрис которого и проецируется на нее. Поэтому и после порождения физического времени Его бытие не замыкается ни во времени, ни в пространстве. Ограничить всю полноту и многомерность Его бытия всего лишь одним вектором временного потока, значит, уподобить Его нам, иначе говоря, низвести Его до уровня одного из Его творений.

Так плесень, проступающая все на той же стене (предположим, что она может мыслить), ничего не знает о существовании трехмерного мира; все мировое пространство для нее сводится только к одной этой плоскости, в которой навсегда замкнуто ее бытие. События большого трехмерного мира проявляются для нее только в игре теней на плоскости стены, и судить о них она может только по их чередованию. Но согласимся же: тонкий анализ мыслящей плесенью всех этих чередований может дать довольно точное отражение физического перемещения каких-то находящихся вне стены материальных объектов, включая и самого человека, но не в состоянии породить у нее решительно никакого представления о подлинном содержании его жизни. И уж тем более не в состоянии отразить духовную сторону человеческого бытия.

Точно так же растворить бытие Бога в порожденном Им времени, означает собой свести всю Его многомерность к какому-то аналогу простого механического перемещения, влекущего за собой перераспределение условных теней на доступной нашему обозрению плоскости материального.

Сотворив время, Он продолжает жить вне его, продолжает оставаться «больше» его, поэтому для Него нет тех отношений прошлого и будущего, которые существуют для нас; тем более для Него не существует никакого запрета на вмешательство в прошлое. Правда, в тварном мире – брошенной на стену вещественности тени Его Замысла – возникают какие-то свои связи событий, но и эти связи, как обнаруживается, вовсе не столь уж прямолинейны.

Бог – это не только первопричина всего сущего но и его конечная цель, поэтому предоставление Им свободы, а значит, и возможности саморазвития всему созданному Им – это в конечном счете возможность восхождения всего сущего к какой-то поставленной Им же цели. Другими словами, регулятивным началом решительно всех изменений тварной действительности выступает именно эта цель. Но эта конечная цель в сознании смертного неверующего в Бога человека всегда предстает в образе каких-то конечных объективных следствий. Впрочем, и верующему не дано постичь замысел Творца, поэтому и для него она трансформируется в те же конечные следствия. Но как бы то ни было, именно конечные следствия олицетворяют цель нашего Создателя, а значит, именно следствия оказываются тем самым началом, которые постоянно, на протяжение всей истории мира, направляют и регулируют действие физических причин.

Словом, для Бога не существует никакого запрета на вмешательство в уже истекшее прошлое того мира, который создается по Его Слову.

Но так обстоит дело в там, где реализуется какой-то замысел Творца, то есть в той картине мира, основанием которой является божественное его творение.

Однако и в противостоящей, исповедующей сугубый материализм концепции отнюдь не все противоположно. На деле и там очень многие (во всяком случае фундаментальные) вещи сходятся до такой степени, что становятся практически неотличимыми ничем, кроме своих имен.

После обнаружения начала физического времени (не путать с началом его отсчета, ибо это не одно и то же), соотношение между причиной и следствием теряло свою одномерность и представало в сущности точно таким же. Причинно-следственная связь становилась именно взаимодействием, в котором каждое начало может по-своему воздействовать на противостоящую ему стихию и корректировать ее. Истекшее прошлое физической реальности полностью утрачивало абсолютную монополию на любое формотворчество; любое данное состояние Вселенной в целом точно так же, как и в концепции Божественного творения мира, оказывалось производным от полной суммы всех ее прошлых и предстоящих состояний. Разница оказывалась только в одном – в том, что эта полная сумма здесь существовала как бы сама по себе, а не концентрировалась в замысле Создателя. Иными словами, вся разница сводилась лишь к словам, лишь к тому, каким условным абстрактным понятием обозначить концентрат того высшего единства, которое на самом деле связует собой все состояния нашего мира в целом и обусловливает каждое из них по отдельности.

На языке науки причинная обусловленность явлений называется детерминацией. Но если, кроме предопределения следствия какой-то конкретной причиной, существует еще и возможность корреляции самой причины непосредственно вытекающим из нее следствием, то имеет смысл различить прямую и обратную детерминацию. К прямой можно будет отнести привычное для обыденного сознания отношение причины и следствия, к обратной – возвратную обусловленность причины всей цепью вытекающих из нее следствий.

Нельзя сказать, что возможность такой обратной детерминации и в самом деле категорически исключалась убежденными материалистами.

Существует мнение (правда, оно не единственное) что даже взаимное притяжение двух физических тел не могло бы иметь места в том случае, если бы вокруг них вдруг исчезло все остальное и они оказались бы одни во всей Вселенной. Иными словами, закон всемирного тяготения обусловлен вовсе не внутренней природой самих этих тел, но полной структурой всей материи. Утверждают, что любой химический процесс, протекающий в какой-то лабораторной пробирке, повел бы себя самым непредсказуемым образом (если бы вообще что-нибудь стало изменяться в ней) в том случае, если бы за ее стеклом также исчезло все окружающее. Подобным образом можно продвигаться и дальше по лестнице восхождения от простейших к самым сложным формам движения и организации материи: любое закономерное изменение текущего состояния любой данной системы обусловлено вовсе не ее собственной внутренней структурой и не определенностью ее непосредственного окружения, но в конечном счете всей объективной реальностью в целом.

Но здесь необходимо пояснить. Правильно говорить не о Вселенной, но именно о материи, ибо это не совсем одно и то же. Правда, зачастую понятие материи используется и для обозначения вещества Вселенной, но все же нужно отличать строгую философскую категорию от простого литературного оборота. Философское понятие материи появилось задолго до возникновения представлений о большом взрыве и рождении Вселенной. Это понятие обозначает собой нечто существенно большее, чем вся та Вселенная, о которой сегодня говорят астрофизики и космологи. Согласно этим представлениям, даже вся наблюдаемая нами Вселенная представляет собой лишь ограниченную часть некоторого целого, но в конечном счете все законы ее функционирования определяются именно этим целым – материей. При этом, в отличие от постигаемого нами мира, материя не развивается: она вечна в (физическом) времени и в каждый данный (его) момент представлена сразу всеми формами своего движения и своей организации. Самые простые и самые сложные формы существуют рядом друг с другом. Больше того, не рядом, будучи отграничены чем-то, но пронизывая собой друг друга.

Так в нас самих элементарные частицы, формирующие физико-химические свойства и состав наших тканей и органов, оказываются не просто сосуществующими, но насквозь пронизанными всеми теми эмоциональными и духовными состояниями, которым подчинены сиюминутные наши устремления. Больше того, сами физико-химические свойства структур, образующих ткани нашего организма оказываются во многом подчиненными именно этим состояниям. Физическое излучение тканей, бесстрастно фиксируемое фотографией, основанной на методе супругов Кирлиан, заметно меняется в зависимости от того, чем именно в данную минуту занято наше сознание. Но если еще и можно спорить о том, влияют ли на свойства атомов и молекул эмоциональные состояния человека, то подчиненность им более сложных структурных образований – уже вне всякого сомнения. Так, в решающий момент все биохимические и биофизические процессы, протекающие в организме штангиста (легкоатлета, шахматиста, кого угодно), оказываются всецело подчиненными именно тому усилию воли, которое и ведет его к победе. Без этого тотального подчинения никакой рекорд сегодня решительно невозможен; и во многом степень приближения к нему обусловлена именно степенью подчинения всей биофизики и всей биохимии организма волевому порыву.

Человек – это всего лишь маленький слепок Вселенной, или, как говорили древние, микрокосм. Но и в макрокосме все обстоит примерно так же. Именно поэтому-то любое движение любой искусственно ограниченной его части всегда оказывается подчиненным движению всех – как предстоящих, так и последующих – по уровню и сложности своей организации форм. Любое движение оказывается пронизанным движением других – как более сложных, так и более простых – структур.

Впрочем, это не означает, что материя в целом абсолютно неизменна и лишена всякой возможности к какому бы то ни было развитию. Но если материя в целом и развивается, то вовсе не в привычном для нас смысле восхождения к каким-то новым уровням своей организации и уж тем более не в физическом времени, а в каком-то ином, куда более сложном и многомерном континууме. Вот только в каком – вопрос, который сегодня не имеет ответа.

Существенно важно понять и другое: материя представлена как целое не только во всем пространственно-временном континууме, но и в каждый данный момент в каждой данной его части.[48] Это означает, что самые низшие и самые высшие формы ее организации отнюдь не разбросаны в хаотическом беспорядке по разным изолированным огромными расстояниями его областям, но одновременно присутствуют в каждой сколь угодно малой области этого единого начала. Иллюзия подобной мозаичности создается только там, где от материи как целого мы переходим к изучению конечных ее форм.

Но повторимся, – это только иллюзия нашего восприятия объективной реальности, в действительности же и на этой – пространственно-временной – плоскости обязаны действовать все мета-законы интегрального бытия материи в целом. Другое дело, что язык физической, химической, биологической и т д. их интерпретации не вмещает в себя их полноты. Так письменный язык человека не в состоянии передать все те нюансы смысла, которые легко выражаются тональностью, тембром, ритмом живой звучащей речи, аурой жестов, поз и так далее. Поэтому письмо способно передать лишь очень ограниченную часть действительного смысла любого речения.

Впрочем, весь аппарат современной науки просто не в состоянии выразить их, ибо он вообще не рассчитан на это: ведь ему доступно только и только то, что проецируется на эту условную плоскость. Ну а все то, что выходит за ее пределы, образует собой запретную для нее сферу.

Поэтому что бы ни говорили нам те упрощения, на которые мы вынуждены идти при (физическом, химическом, биологическом, социальном) описании действительности, и для нас, чье бытие организовано именно в пространстве и времени, самая низшая и самая высшая формы движения материи в любой момент физического времени оказываются сосуществующими друг с другом и пронизывающими друг друга. Но тут же подчеркнем, что и это – лишь упрощенный же способ описания реального соотношения вещей, которое имеет место на уровне предельных обобщений.

Но вдумаемся, что значит для любого явления, объекта или процесса быть обусловленным всей материей? Ведь принимая этот постулат, мы автоматически соглашаемся с тем, что любая форма движения обусловлена не только явлениями одного с нею уровня организации, но и всей совокупностью более высоких организационных форм. Другими словами, закон всемирного тяготения обусловлен не только интегральным распределением масс и расстояний во всей Вселенной (и уж тем более не локальным их распределением). На него накладывают свой отпечаток и все те особенности структуры стоящей за ней материи, которые делают возможными законы химии, биологии, социологии и так далее (именно далее, ибо в этом случае и человек – едва ли самая высшая форма организации). То же самое можно сказать и в отношении явлений, относящихся к химии, биологии, социологии – и, может быть, целой цепи каких-то более высоких и совершенных форм организации и движения материи: каждый из относящихся к этим сферам бытия законов оказывается обусловленным совокупным действием каких-то более развитых и сложноорганизованных начал…

Материя в целом в каждый данный момент представлена всей (без какого бы то ни было изъятия) совокупностью своих форм, а это значит, что к ней вообще неприменимы причинно-следственные отношения, как неприменимы законы, скажем, броуновского движения молекул для описания духовной жизни человека. Любые физические законы справедливы только для описания ограниченной части явлений и только в ограниченной ее части. Такой, как наблюдаемая нами Вселенная, где многое – но, как показывает анализ, далеко не все – подчиняется именно им. Между тем мы говорим, что здесь, в этой ограниченной части, все «вышестоящие» формы движения представляют собой результат предшествующего эволюционного развития какого-то сгустка «первовещества», поначалу сконцентрированного в одной точке. Поэтому здесь, в физическом мире, равная обусловленность любой «низлежащей» структуры именно всей совокупностью форм движения, – а значит, и всеми более высокими и развитыми формами, – полностью эквивалентна возможности следствия влиять на свою причину и корректировать ее.

Таким образом, если именно интегральная структура материи, какие-то общие принципы ее организации делают возможным становление и развитие всех явлений нашего физического мира, любых новообразований в нашей Вселенной, то мы обязаны согласиться с тем, что и все «вышестоящие» формы движения вносят свой вклад в полное определение всех «низлежащих». А это и будет означать собой обратную детерминацию. Другими словами, возможность корреляции следствием своей собственной причины.

Повторимся: все это отнюдь не точное выражение действительной связи явлений, но только некоторое приближение к адекватному описанию какой-то более широкой – и далеко не во всем еще ясной сегодня – реальности. Но заметим и другое – то, что здесь сложные философские определения материи практически полностью сливаются с определениями Бога, одно оказывается принципиально неотличимым от Другого. Иными словами, тонкий анализ содержания этих понятий обнаруживает, что, несмотря на принадлежность к противостоящим мировоззренческим конфессиям, враждующие вот уже не одно столетие стороны на деле пытаются постичь одно и то же начало. Поэтому вовсе неудивительно, что честное следование избранным принципам – какими бы они ни были – в конечном счете и приводит к одному и тому же. Под честным здесь понимается подчинение им ради постижения истины, а вовсе не для соблюдения чистоты самих принципов.

Разумеется, можно утверждать, что вообще неправильно предполагать существование чего бы то ни было за пределами доступной нашим «телескопам» (мы понимаем под этим словом некоторую условность, обобщение, включающее в себя все средства наблюдения) Вселенной. В самом деле, согласно чисто физическим представлениям, критерием существования любого материального объекта является принципиальная его наблюдаемость. В несколько упрощенной форме принципиальная наблюдаемость означает собой, что существует некий комплекс условий, а также некое средство, с помощью которого может быть установлен материальный контакт с искомым объектом. Другими словами, если объект не просто недоступен наблюдению, но принципиально ненаблюдаем, то есть его невозможно обнаружить никакими средствами и ни при каких условиях, он должен признаваться нами несуществующим. А между тем все то, что расположено за пределами физического пространства и физического времени, ни при каких условиях недоступно нашему наблюдению. Значит, по этому критерию ничто из этого просто не существует. В самом деле, как можно говорить о существовании «не знаю, где того, не знаю что»? Но получаемый таким образом вывод разрушает не только учение о материи, он оставляет теорию всеобщего развития один на один с теми законами, которые в принципе, то есть ни при каких обстоятельствах, не способны ее подтвердить.

Не забудем еще одно – логически очень важное – обстоятельство. Существовать (в соответствии с этим критерием) – значит не просто находиться в какой-то материальной связи с доступными нам средствами наблюдения и познания, но в связи, строго подчиненной действию всех известных нам сегодня законов природы. Но если за теми пределами, где уже кончается «юрисдикция» науки, действуют какие-то иные законы, то существование по ту сторону уже не равносильно существованию по эту сторону сакраментальной границы. Другими словами, все существующее там, в известном смысле и впрямь не существует. Это, может быть, очень тонкая и с трудом уловимая абстракция, но если мы и в самом деле хотим говорить о начале мира и основных принципах его развития, мы обязаны владеть абстракциями еще и не такого уровня.

Таким образом, и эволюционистский взгляд на мир (только не тот, упрощенный и механистический, согласно которому все и вся в этом мире может изменяться за счет простых перекомбинаций исходных его элементов, но тот, за которым стоит – пусть и противостоящая креационизму – высокая философская культура и восходящая к далекой древности духовная традиция) оказывается вовсе не чуждым представлениям о том, что связь между причиной и следствием далеко не одностороння.

Мы уже приводили мнение, согласно которому все высшие функции живых тканей обусловлены исключительно свойствами составляющих их атомов. Но вот теперь мы обнаруживаем, что при безусловной правильности этого положения существует и обратная детерминация, когда свойства самих атомов оказываются производными от общих принципов организации химического, биологического, социального и каких-то еще более высоких форм движения. Причем эта обратная детерминация должна обладать куда большей силой и действенностью, чем совокупное действие всех известных нам сегодня законов.

1. Итак, анализ показывает, что даже полной совокупностью всех физических законов можно объяснить только микроэволюционные изменения. Любые макроэволюционные преобразования, происходящие в любой сфере (физической, химической, биологической и т д.) объективной реальности могут быть объяснены только при отказе от жесткой и односторонней причинной детерминации.

2. Привычные нам соотношения причины и следствия не имеют под собой никакого основания (основанного на анализе фактов или вытекающего из каких-то более общих теоретических положений). В этом смысле они смыкаются с представлениями об абсолютном пространстве и абсолютном времени, которые существуют независимо, вне и до материального мира. Но если отношения причины и следствия, так же, как и абсолютное пространство и абсолютное время, независимы от объективной реальности, то они являются гораздо более фундаментальным началом, чем весь материальный мир в целом. Однако сама наука исключает возможность распространения действия известных ей законов за пределы наблюдаемой нами объективной реальности, начало которой полагает большой взрыв.

Поэтому причинные отношения – не более чем упрощенный способ описания реальных связей между качественными состояниями вещей, но более глубокое погружение в природу этих связей обнаруживает итеративную природу этих описаний.

Все это говорит о том, что они, разумеется, имеют право на существование, но только в качестве очередной итерации, определенного приближения к истине, но отнюдь не в качестве самой истины в последней инстанции. Видеть же в них в них что-то абсолютное – значит, существенно исказить данную нам действительность.

Между тем культура философской мысли в сущности во всех ее основных формах от теологии, до диалектического материализма (не путать с так называемым «диаматом», который преподавался во всех советских ВУЗах, но на деле не имел общего с подлинной диалектикой) категорически противоречит такому – предельно упрощенному и до некоторой степени вульгаризированному – взгляду на вещи. Развитие же современных физических представлений полностью подтверждает справедливость такого неприятия.

3. Объективная логика подлинного развития, то есть развития, понятого как поступательное восхождение к качественно новым организационным формам, определяется совокупным влиянием на объект:

– во первых, всей материи в целом,

– во-вторых, всеми ее качественными состояниями одновременно.

Это означает собой:

– что каждое данное состояние любого предмета (процесса, явления) определено не только его собственным прошлым, и даже не прошлым всей той действительности (в пределе Вселенной в целом), в границах которой он развивается, но и всем настоящим и всем будущим этой более широкой реальности;

– каждое будущее состояние всей Вселенной в целом определяется всем ее прошлым, но не опосредованно, через цепь последовательных восхождений к нему во времени, а непосредственно. То есть без какого бы то ни было изъятия все прошлое Вселенной существует для нее одновременно в каждый данный момент.

Суммируя, получаем, что на уровне Вселенной каждый данный момент развития концентрирует в себе как все прошлое, так и все ее будущее, и определенность любого настоящего момента производна от полной суммы прошлых и будущих состояний.