Писать об эпохе, отстоящей от нас на несколько тысячелетий, – труднейшая задача. Здесь предстоит не только реконструировать прошлое, но и увидеть самого человека того периода, его мысли, цели, стремления, его деятельную и духовную стороны. Для показа картины перехода от дофилософского миросозерцания к философскому это проникновение в человеческую духовность особенно важно. Нужно, если это допустимо, превратиться в человека той эпохи. Вне всякого сомнения, дошедшие до нас письменные свидетельства прошлого (литературные произведения, исторические хроники, документы народного эпоса, предания, даже басни и сказки) многое передают современнику. Но даже самые богатые археологические и культурные находки – это только отдельные следы прошлой жизни, но не сама жизнь. Для воссоздания процесса становления философии особую важность представляет такой след, как ранние религиозно-мифологические мировоззрения.

Сущность мифологического мировоззрения студент знает только теоретически; его представление о религии более полное, поскольку религиозная вера и верующие есть сегодня. Общая схема периода господства мифологии будет ясной, если помнить, что первые религиозные представления о человеке и мире в виде фетишизма, магии, тотемизма и т.п. складываются около 50 тыс. лет назад. Впоследствии они развиваются, делаются более сложными и где-то около 5–7 тыс. лет назад переходят в мифологическое мировоззрение, когда, к примеру, вера в духов воды перерастает в веру в бога морей Посейдона. На место веры в духов леса, горы, земли, ручьев, озер, болот пришли уже боги, причем каждый по своей «специализации». К примеру, у тех же древних греков богов было столько, сколько видов природы (леса, моря, горы, небо, солнце, луна и др.) окружало их. Были боги и по видам человеческой деятельности (боги ремесел, торговли, виноделия, войны, поэзии, любви, мудрости и др.). Над всеми возвышался Зевс-громовержец, перед гневом которого трепетали не только люди, но и боги помельче.

Здесь указаны пока общие контуры мифологических представлений людей. Боги греков жили рядом с ними – на Олимпе. Эта гора казалась им вершиной мира, пока они не увидели горы по берегам Понтийского (ныне Черного) моря, в сравнении с которыми Олимп из крыши мира, обиталища богов превратился в небольшой холм.

Но посмотрим на мифологические представления с другой стороны. Боги греков – это те же греки, только всесильные владыки каждый в своей отрасли бытия, являясь одновременно и телесными, и духовными. Они жили вполне телесной жизнью: пили, ели, вдыхали благовония жертвенных животных, которых на алтарях сжигали греки, влюблялись, ревновали, порой опускались до пакостей друг другу, когда Зевс оказывался вынужденным выяснять их взаимоотношения. Одновременно у них были и глубокие земные привязанности. Так, Афина очень симпатизировала Одиссею, в то время как Посейдон волею судеб оказался в числе его врагов, превратив его возвращение из Трои на Итаку в двадцатилетнее странствие по Эгейскому морю (причем нередко полное самых невероятных опасностей). Привязанным к земле оказался и сам Зевс, причем эту близость особенно чувствовали самые прекрасные девушки Греции. Зевс принимал любой облик – от золоторогого быка, на спину которого уселась прекрасная Европа, до капель дождя, сумевших проникнуть в интимное место красавицы. От такой близости рождались герои, которых после смерти Зевс возносил на небо и делал богами. Одним из них был известный каждому школьнику Геракл.

Человек, видя мир сквозь призму мифологических представлений, чувствовал себя уверенно, если осознавал, что боги на его стороне; но одновременно и тревожно, поскольку сохранял веру в судьбу, рок. От предначертанного роком никто не уйдет, даже боги находились в его власти. Грек приносил жертвы богам, но одновременно и прислушивался к тому, что скажет оракул. Особым авторитетом пользовались пифии (предсказательницы) Дельфийского оракула: вдыхая идущие из расселин скалы испарения (очевидно, вулканического происхождения), впадая в полубессознательное состояние, пифия произносила бессвязные прорицания, которые жрецы храма Аполлона переводили на понятный вопрошавшему оракула язык. Как правило, это было предсказание судьбы (личной ли, большого начинания – это уже не столь важно). Здесь человек напрямую вступал в связь с потусторонним, невидимым, узнавал неотвратимую судьбу. Если предсказание было роковым, трагическим, то начиналась стадия жертвоприношений богам, молитв, чтобы упросить их как-то отвести неумолимое; если судьба была радостной, это тоже отмечалось дарами и жертвами богам, песнопениями и шествиями, словно радостное уже свершилось. Оракул мог лишить человека силы, поскольку неудача, беда уже предрешены, или, наоборот, прибавить силы, уверенности, если судьба открывалась прекрасной.

Что мы видим в итоге, если сделать определенные обобщения. Грек, как следует из легенд и мифов, жил рядом с богами, которые ему порой помогали, а порой заставляли его надеяться только на свои силы. Мир грека – это мир материально-духовный, когда, соприкасаясь с миром (путешествуя, торгуя, ремесленничая), он одновременно соприкасался и со своими богами, переживая мир своей «психеей» – душой. Идея творения мира Богом (или богами) в мифологическом мировоззрении отсутствовала. Грек верил в реальность мира так же, как верил в реальность существования своих многочисленных богов. А вот мысли о первопричине всего (богов, природы, людей) неизбежно должны были возникнуть, но мифология ответа на этот вопрос не давала. Кроме того, греки были мореплавателями, торговцами и просто любителями путешествовать, узнавать иные края и народы, иную жизнь. Это давало им представления о религиях других народов, многие из которых и не слышали о Зевсе и его многочисленной божественной родне, но однако жили. К примеру, тот же Египет, который был в первом тысячелетии «меккой» для желающих постичь высшую мудрость египетских жрецов, имел свою мифологию, совершенно не похожую на древнегреческую. Соприкосновение культур и различных цивилизаций в тот период было более тесным, чем нам порой кажется. Кроме Средиземноморья греки хорошо знали север африканского континента, вышли к Черному морю, через Малую Азию имели сношения с индийскими племенами. Из Египта по всему тогдашнему цивилизованному миру расходились математические, астрономические и медицинские знания, формировалась письменность.

Следствием подобных исторических процессов, когда происходил сдвиг в представлениях людей о мире, когда активно заработало сознание, возникла задача объяснения явлений, множественности видов природы, животного и растительного миров, рас и народностей, поскольку мифологических представлений оказалось недостаточно. К примеру, Посейдон показывал свое бессилие, когда люди научились пользоваться парусом, познали «небесную» (по светилам) навигацию, стали строить более устойчивые корабли, позволившие им дойти до Крыма и основать там свои города и поселения. В исторической науке эти процессы, затрагивающие все стороны общественной жизни (от материальной до духовной), называются ростом общественно-исторической практики. Можно, несколько обостряя мысль, сказать: древние греки, мужая сами, убили свою мифология.

Мифология Древнего Египта процветала несколько тысячелетий. Развиваясь в веках, она все больше абстрагировала мифологические образы, формируя представление о земле, небе, загробной жизни и т.д. Устремленность к потустороннему – так можно определить ее содержание. Конец древнеегипетской мифологии пришелся на VI в. до н. э., когда в эту древнейшую державу западной цивилизации пришел из Вавилонии Камбиз и произвел в Египте кровавые опустошения. Захватчики разграбили египетские храмы в Мемфисе и Фивах, разрушили храмы Амона. Оставшиеся в живых жрецы были вывезены в Вавилонию.

Древнеегипетская мифология существовала как тайное учение жрецов. Само жречество было доминирующей силой общества, с ним приходилось считаться даже фараонам – этим сынам солнца – света Осириса. Жрецы разработали картину мироздания, где нашлось место небу и земле, живым и мертвым. До нас дошло много письменных свидетельств; такие папирусы, как «Книга Мертвых», текст которой клался под голову мумии, «Книга о том, что в загробном мире», «Книга дыхания» и др. Причем это только малая малость дошедшего и еще не до конца прочитанного египтологами. Имеются описания «текстов пирамид» и «текстов саркофагов». К знанию древнеегипетской «божественной мудрости» допускались только «посвященные», дававшие клятву хранить все познанное в тайне, за разглашение которой ждала смерть. Из известных науке персоналий полное посвящение в тайны Изиды и Гермеса прошел только Пифагор, пробывший 22 года в древнеегипетских храмах. Посетил Египет также Геродот, но жрецы не допустили его к «посвящению», рассказав ему только народные представления о потустороннем. Таковым же было знакомство с древнеегипетской мудростью и Платона. Считается, что представление о древнеегипетских мистериях и тайном учении жрецов имел «отец» еврейского народа Моисей, которому традиция приписывает авторство первых пяти книг Библии.

Древнеегипетская мифология была одновременно и философией, для ее усвоения требовалось уже напряжение разума; мир образный (каким его представляли греки, когда их боги находились буквально на пороге дома) сменился миром абстрактных представлений.

У египтян мир – это мир света и тьмы, свет – это мир божественного разума; тьма, мрак – это материальный мир, в который погружены обитатели земли. Семь небесных сфер – это обиталище человеческих душ, которые после смерти или поднимаются в выси и сливаются со светом – Осирисом, или, наоборот, распадаются во мраке. Видимый нами Млечный путь – это души еще не родившихся людей, которые концентрическими кругами, тяжелея, приближаются к земле. Души в древнеегипетской мифологии после смерти уже испытывали страдания и радости, они взвешивались на весах Осириса на предмет следования предписаниям жречества во время земной жизни.

В древнеегипетской эзотерической религии (тайной, доступной только посвященным) уже есть учение о Боге-Отце, Божественном Глаголе – Боге-Сыне, когда их воссоединение дает Жизнь. Отсюда и вся странность творения мира, как его описал Моисей: он отходил от мифологического политеизма, отстаивал идею единобожия (монотеизма), когда Бог есть первопричина и первосущность бытия. У египтян бесконечный бог – Свет – сливается с бесконечной Вселенной, за ним остается только первенство; и когда Александрийский философ на рубеже двух эпох выступил с идеей Бога – Логоса, потустороннего мира и его превосходством над миром материальным, делая поворот от мировоззрения эллинско-иудейского к мировоззрению христианскому, он, вне всякого сомнения, опирался не только на наследие античных (древнегреческих) философов, но и на эзотерическое учение древнеегипетских жрецов. Евангелист Иоанн выразил это гораздо доступнее и откровеннее.

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.

Оно было в начале у Бога.

Все через Него начало быть, что начало быть.

В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков... (Иоанн, 1:1-4)

Мифологическую стадию мировосприятия прошли все цивилизации. Уровень мифов разный, но их принципиальная сторона (картина мира и человека, связь потустороннего с посюсторонним, идея судьбы, человеческое прошлое и будущее и т.п.) присутствует во всех мифах. Через мифы человек как бы вписывался в мир, через поклонения и жертвоприношения неведомому старался поуютнее устроиться в этой жизни и иметь хотя бы минимальную надежду на возможность благосклонности богов в жизни будущей.

Но мифология, развиваясь, делала картину мира все более абстрактной, отдаленной от действительности. В результате открываются два пути развития мировоззрения: началось становление монотеистических религий и философии. Вопрос о сущности религиозного мировоззрения рассматривается в курсе религиоведения, нам же здесь гораздо интереснее и важнее понять и запомнить специфику философского мировоззрения и сущность философии вообще.

Считается, что философия начинается с удивления. Когда и перед чем начинается это удивление? Очевидно, человек удивляется тому, что поражает его воображение, или, выражаясь яснее, при встрече с неизвестным, но актуальным для своего существования. Следовательно, с одинаковым основанием можно сказать, что философия начинается с осознания своего невежества, когда человек инстинктивно оказывается перед вопросом: а это что такое? Причем вопрос оказывается роковым, жизнесодержащим, напрямую связанным с земным существованием. К примеру, всерьез задуматься о небе древнего человека заставили не бескрайние просторы ночной чернильной темноты и панорама звездного неба, а зрелище ночных метеоров, страшной грозы, лесных пожаров от ударов молний и т.п. Вот в таких ситуациях и могли возникать вопросы: что? почему? А если гроза ударила в дерево, под которым предок запрятал свое стадо коз, и от них остались только обугленные с порванными венами трупы, мог появиться и вопрос: за что?

Каждый новый вопрос требовал искать ответа. Религиозно-мифологическое объяснение случившегося не всегда вносило «ясность». Начинались поиски естественных причин, мыслительный анализ, движение мысли от видимого следствия к поискам невидимой причины. Существенное значение имело такое природное явление, как чередование того же самого (смена дня и ночи, сезонные изменения и др.). Так, в Древнем Египте начало философскому отношению к действительности, то есть толчок к размышлению о мире, вне всякого сомнения, было положено чередующимися разливами Нила, от которого зависело все существование египтян. Строгая закономерность явления, с отступлениями на один – два дня, позволила египетским жрецам определить продолжительность года в 365 дней. Если добавить к этому наблюдения над звездным небом, то обнаружилось деление «звезд» на два класса: неподвижные и подвижные. Луна, Меркурий, Венера, Солнце, Марс, Юпитер, Сатурн для египетских жрецов были семью лучами Глагола-Света, но их закономерное движение на небесной сфере могло вызвать (и вызвало!) представление о существовании естественной закономерности. К свойству человека наблюдать и анализировать неизвестное добавлялось растущее реальное знание внешнего мира, отражение в его голове определенных закономерностей, с которыми он сталкивался в повседневной практике. Только так могли возникнуть древнеегипетская астрономия, математика, навигация, гончарное и плавильное дело, ткачество. В Египте стали применять парус. Там же написано первое из дошедших до нас полуатеистическое произведение неизвестного автора «Разговор разочарованного со своей душой».

Из текста следует, что прелести потустороннего бытия еще никем не доказаны. Человечеству предстояло думать, анализировать, отыскивать первопричины всего сущего, т.е. философствовать.

Философия, если читатель согласен, это не плод «изумления», а удовлетворение возникшей потребности все понять, объяснить, в какой-то мере это познанное использовать. Тогда возникает вопрос: почему эта потребность появилась так поздно («поздно» по историческим меркам)? Объяснить это можно только тем, что в разные исторические эпохи потребности бывают разные. К примеру, сделал далекий предок лук, научился подстреливать оленя, зажаривать его. Потребности удовлетворены. А чтобы охота была удачной, достаточно было поколдовать над стрелами. Пример, вне всякого сомнения, примитивный, надуманный, но он очень близок к правде далекого прошлого. В ходе исторического становления человечества мир его жизнедеятельности резко расширяется.

«Счастлив ребенок:
Ему и в коляске просторно!
Вырастет —
Тесным покажется мир...»

Эти слова поэта и философа Г. Гейне очень точно передают ту переломную эпоху, когда сами условия жизни, сам характер жизнедеятельности потребовали философии. Это был заказ на реальные знания мира. Век уверенности в правильности мифологических представлений миновал. И не стоит удивляться тому, что философия формируется приблизительно одновременно в зонах развития разных цивилизаций. Нет нужды с удивлением писать о каком-то едином «осевом времени» (см.: «Философия. Курс лекций. Ред. Е. Ф. Солопов. – М., «ВЛАДОС», 1997). Рутинность общественной жизни, ручное производство, рабский труд, наличие свободных территорий, мыслительное «плавание» в царстве религиозно-мифологических представлений, близость природно-климатических условий зон ранних цивилизаций делали все ранние народы детьми природы и мысли.

Перелом, так называемое «осевое время», начался тогда, когда произошел перелом в укладе общественной жизни, когда рушилась родоплеменная организация общежития, когда люди почувствовали на своей шкуре, что не только огонь обменивается на все, но и на золото обмениваются все товары, а на товары – золото. Мысль принадлежит древнегреческому философу Гераклиту (о нем речь в следующей главе). Просто формируется новый общественный уклад жизни, потребовавший от человека реальных знаний мира, себя, знания складывающегося общества. Уже не хватало того, о чем вещали оракулы, что сообщали внутренности жертвенных животных. Резкое расширение знаний реального мира, повышение эффективности деятельности давали людям уверенность, что можно постичь мир, была бы только «мудрость».

К середине первого тысячелетия до н. э. человек уже состоялся (развился) не только физически, материально-деятельно, но и духовно. Он начинал понимать свою непохожесть на природу, одновременно и не воздвигая барьера между собой и остальной природой. Сама мифология делается объектом анализа, причем не только теоретического, но и художественного. Начало такого анализа положил Гомер, когда в его «Илиаде» и «Одиссее» переплелось земное и небесное, боги, герои и простые смертные. У греков сложился основной литературный жанр – трагедия, где всесильный рок оказался вплетенным в судьбы героев, а художественный анализ божественно-человеческого бытия одновременно был и показом картины того, как человек, опираясь на свои силы, знания, «хитроумность» в достижении своих целей противостоял всесильной судьбе, заставлял мифологических богов служить людям. Назревал вопрос осознания бытия и своего места в этом бытии. Мифологическая картина мира уже не устраивала «мыслящее» человечество.

А. Ф. Лосев в работе «Философия. Мифология. Культура» привел интересное свидетельство: «Когда кто-то спросил Анаксагора, для чего лучше родиться, чем не родиться», последний сказал: «Чтобы созерцать небо и устройство всего космоса» (с. 421). Анаксагор – философ V века до н. э., основоположник афинской философской школы. Но, можем сказать мы, опираясь на всю сумму дошедших до нас письменных свидетельств того периода, время простого созерцания уже миновало; созерцая, человек одновременно стал размышлять; а размышлять для того, чтобы понять, уяснить, увидеть закономерное в мире случайностей, причинность и всеобщность в калейдоскопе вещей, событий, явлений. Отсюда и название первых размышляющих над миром людей – «философы», т.е. любители мыслительной работы, стремящиеся за ясным, всем видимым миром увидеть его невидимые пружины, обеспечивающие стабильность и повторяемость в мире, делающие возможным человеческое бытие.

Но древние мыслители не порывали вместе с тем и со своей родовой пуповиной – мифологией. Даже самые, скажем так, атеисты и безбожники отдавали своеобразную дань своим богам, хотя и отодвигали их в далекие миры, откуда человечество с его страстями и житейскими треволнениями делалось невидимым. «Философ» – это не мудрец, а только «любитель мудрости». Мудры, т.е. всезнающи и всевидящи, одни боги, а человек лишь стремится приблизиться к истине, как бы желает приоткрыть покров неведомого, хотя замыслы первых любителей мудрости, как свидетельствуют названия частично дошедших до нас произведений, были мощными и всеохватывающими. В своей «детской резвости» они смело колебали «треножник» бытия, стремясь объяснить все: богов, мир, себя. Мир этим детям философской мысли казался простым и постижимым.

Не следует думать, что в период формирования философского мышления не существовало стихийной, массовой философии. Дело в том, что в силу своей практически-деятельной сущности человек постоянно ставил рядом вопросы «Что?» и «Почему?». На вопрос «что?» ответ напрашивался сам собой. Что? – это то, с чем человек имел соприкосновение в своей повседневной деятельности, что было перед его глазами и оказывалось вплетенным в повседневную деятельность: дерево, рыба, лодка, земля, горшок, стрела и т.п. Что? – это, по сути, весь естественный мир, окружающее бытие. Но та же повседневная практика заставляла увидеть повторяемость многих явлений: регулярность обращения солнца, смена времен года, параллельность явления рождений и смерти. Уже в древних мифах присутствовала идея об умирающих и воскресающих богах. Но закономерность превращения растения в колос и будущее зерно человек осознал и без обращения к мифологии. Поиски причин явлений, с которыми соприкасался человек, диктовались потребностями практики. С задачами предвидения явлений, их побудительных причин человек столкнулся в тот момент, как стал осваивать земледелие и приручать животных. К примеру, даже в наше время у агронома болит голова перед весенним и осенним севом. Какие культуры сажать и сеять? Здесь мало знать культуру земледелия и агроприемы, важно предвидеть сезонные явления, причем лучше на длительный период. Гидрометеослужба, при всей оснащенности приборами и данными мировой службы погоды, дает прогнозы вероятные, и чем они долгосрочнее, тем доля их истинности уменьшается. Положение древнего земледельца было во сто крат труднее. Понять причины – это обезопасить свое существование. Так что вопрос «почему?» диктовался потребностями самой практики, жизни.

Но философское «Почему?» отличается от повседневного своей шириной, глобальным характером. Древние философы не искали ответа на вопросы типа «Почему из зерна вырастает колос?» или «Почему из косточки вырастает виноградная лоза?». Они стремились пробиться к всеобщему, к первоосновам всего бытия. Так, если сородичи могли думать над причинами смерти их родственника, то философы пытались объяснить смерть вообще (одинаково и рождение). Если рядовой земледелец был уверен в неизбежности наступления весны, то философ пытался понять закономерность всех наблюдаемых закономерностей, т.е. он искал всеобщее во всем и для всего. Отсюда и глобальность замыслов первых философов: понять, что такое мир вообще, в чем его причина, первооснова, что всем движет и куда; в равной степени эти же вопросы ставились и по отношению к человеку: в чем человеческая природа, его общность и особенность по отношению к миру, в чем смысл жизни и смерти, какова природа духовности, почему общество постоянно меняется, а природа остается все той же и т.п. Объяснения были либо материалистические, либо идеалистические.

Для уяснения вопроса становления основных философских направлений – философского материализма и философского идеализма необходимо – учитывать, что человек видел перед собой два вида реальности: окружающий материальный мир (моря, горы, растительность, звездное небо, солнце и т.п.) и мир своих мыслей об этом мире (мир чувств, эмоций). В сознании человека этот второй мир был так же реален, как и мир внешней природы. Если прибавить к этому образы мифологизированного сознания (вера в реальность многочисленных божеств, неумолимого, но невидимого рока, давлеющей судьбы и т.п.), то увидим, что человек оказывается как бы под прессом двух миров: мира материальной природы, частью которого выступает и его телесность со всеми физиологическими отправлениями, и таинственного мира неведомых и не воспринимаемых высших сил. Однако их реальность подтверждается самим фактом наличия человеческой духовности, которая в остальном мире нигде не наблюдается.

В силу обстоятельств перед человеком вставала дилемма: что на что похоже, человек на природу или природа на человека? Если допустить первый вариант (человек похож на природу), то здесь следует предположить, что, поскольку в природе мы никакой духовности не наблюдаем, то и ее присутствие в нас – это только кажимость, мнение; в человеке есть только природное, материальное, но немного иначе организованное. Если направить сравнение по второму варианту (природа похожа на человека), то отсюда невольно следует вывод, что природа так же духовна, как духовен и человек, только ее духовность кроется за миром видимым, она также внутри природы или даже вне ее, и потому мы увидеть ее не в состоянии, можем только чувствовать ее присутствие в грозных природных явлениях, в наблюдаемой закономерности материального мира, в организующей роли вещественных связей и т.п. И в той же степени, в которой человек своим миром мыслей, чувств, планов руководит своей деятельностью, с такой же повторяемостью скрытая в природе духовность проявляется в материальном мире, в его закономерностях и связях. Как в человеке присутствует душа, в такой же степени присутствует Душа Мира – его первооснова, его жизненная сила.

В итоге есть все основания сделать вывод, что материалистическое и идеалистическое направления в объяснении природных явлений и самого человека появляются вполне закономерно: хотя они взаимно противоположны, но для появления каждого из них, в силу общего уровня представлений о внешнем мире, имелись достаточные основания.

Зародившись, эти направления миропонимания оттачивались, совершенствовались, выступая в окончательном виде как вопрос о том, что первично: материальное или духовное, есть ли, кроме мира видимого, мир невидимый, но управляющий миром видимым, а наша духовность – это только слабый отблеск высшего мира. Следовательно, различие между философским материализмом и философским идеализмом заключается в том, какая сущность принимается за первооснову бытия, появился ли мир по воле какой-то высшей силы (как в религии – Бога), а человек оказался промежуточным звеном – природным в своей телесности и духовным, т.е. причастным к невидимой первооснове – высшему Духу, идее, мировому разуму и т.п.

Философский материализм – это мировоззрение, заключающееся в том, что на мир здесь смотрят как на извечно сущий, т.е. всегда существующий, меняются только его звенья, уровни в силу естественных законов; человек – звено природы, появившийся на Земле в ходе эволюции природной материи, когда за миллиарды лет Земля из раскаленной массы превращалась в шарообразное остывающее тело, на котором шли сложные физико-химические процессы, приведшие в конце концов к появлению белковых соединений, т.е. первоосновы всех последующих форм жизни – от простейших до человека. Однако эта естественная картина появления человека, его мозга как основы всей его духовности до сих пор остается гипотезой, поскольку человечество еще не сумело проделать эксперимент по превращению неживого в живое. Более-менее вероятным является только утверждение, что жизнь в ее простейших формах появилась на земле около двух млрд. лет назад. Следовательно, природа «живого первоатома», лаборатория превращения неживого в живое нам пока неизвестна. А потому уже многие тысячелетия идет спор двух мировоззрений, материализма и идеализма, причем этот спор идет на пользу обоим направлениям: он заставляет думать, отыскивать аргументы в обосновании «истинности» именно данного направления, что в итоге движет вперед всю философию, расширяет аспекты поисков аргументов, углубляясь в исследование природы (привлекая данные естествознания), одновременно анализируя и «человеческую составляющую» бытия: его биофизиологическую природу, социальность существования, слагаемые духовности, механизмы мыслительной деятельности. Сложился отдельный раздел философии – философская антропология, которую в равной мере используют как материалисты, так и идеалисты, только с противоположными целями: идет своеобразное «перетягивание одеяла».

Мировоззрение многопланово, поскольку перед человеком стоит не только природа, Вселенная, где он мысленно пытается проникнуть в первоосновы. Второй, не менее важной реальностью для человека выступает само человеческое общество, частью которого является сам человек. Конкретные социальные условия бытия заставляют человека быть либо оптимистом, радостно смотрящим на мир, либо, наоборот, пребывать пессимистом, не видя и не ожидая от жизни ничего хорошего. Далее, человек живет не просто в обществе, но именно в данном обществе, в данной социальной среде, которая им также оценивается с разными знаками. Кроме того, человек стоит перед другим человеком, поскольку мы связаны производством, торговлей, служебными отношениями и т.п. Этот конкретно-социальный микроклимат также выступает объектом социальной оценки индивидом. В итоге можно сказать, что мировоззрение – это комплексное восприятие природного и социального миров духовным миром человека, поскольку ему приходится «зреть» не только на небо и горы, но и на весь социальный мир, который не так стабилен, как элементы космического пространства.

Поскольку философия – это обращение к всеобщему, закономерному, невидимому, когда «искатель мудрости» стремится преодолеть, отбросить видимые части бытия (или, если сказать яснее, желает за деревьями увидеть лес, абстрагируясь от признаков каждого отдельного дерева), точно так же и философ, стремясь постичь всеобщее, основополагающее, отбрасывает частности, т.е. признаки, характерные для единичного, отдельного, а ищет то, что будет общим для всей массы единичного. Так, если продолжить пример с тем же лесом, то лесовод будет группировать деревья по их видам, подвидам, породам, возрасту, соотношениям леса и подлеска в разных участках леса. Для ботаники как науки характерна большая степень абстрагирования (отвлечения от частностей). Ботаник о лесе скажет проще и короче: лес – древесная растительность. Философ же поднимется в своих обобщениях еще выше: для него лес – это определенная форма живой материи. Здесь слово «материя» выступает общей характеристикой данного природного явления. Но показана и особенность данного вида природы: живая материя. Необходимо запомнить основную особенность философского языка – его категориальность (не путать со словом категоричность). Обратимся к показу смысла слова «категория». Для этого достаточно будет задуматься над нашей речью, на которой идет межчеловеческое общение. Понять речь говорящего – это значит знать смысл произносимых собеседником слов. Каждое слово – это уже определенное обобщение. Нам будет понятна фраза «Сегодня вода в море холодная» потому, что мы знаем смысл слов «сегодня», «вода» и «холодная». Можно взять и вторую фразу, но пошире, с большим обобщением – «В полярных морях вода всегда холодная». Она также понятна, при условии, если знаем, что означают слова «полярные моря».

Обобщения носят разный уровень, но все обобщающие слова называются понятиями. Класс предметов, который охвачен данным понятием, называется шириной понятий. Берем слова «дом», «дома», «строения». Первое понятие характеризует какое-либо конкретное жилое помещение, второе – это общее название всех жилых помещений региона, города, или даже всего земного шара (исключая шалаши, вигвамы, юрты и т.п.). Строение – это уже общее название всех созданных людьми зданий – жилых, промышленных, зрелищных и др. Мы имеем дело с непосредственной конкретикой только тогда, когда воспринимаем что-либо нашими органами чувств. Здесь мы видим данность. Но восприняв что-либо, у нас тут же включается сознание, идет работа мысли, подведение увиденного, услышанного под какой-либо класс уже известного нам. Так, вытащив на крючке что-то из водоема, мы можем воскликнуть: «Какая рыба!». Значит, нам ясно слово «рыба», что оно означает, как рыба выглядит. Мы пойманное подвели под уже известное, удивившись только ее размерам, плавникам, чешуе и др. Философия также пользуется понятиями, но понятиями предельно общими («широкими» – скажет наука логика).

Философские понятия отличаются от бытовых (дом, лес, курица), естественнонаучных (видообразование, растительность, заряд) своей предельной «шириной». Ширина, предельность философских понятий (категорий), означает то, что в них выражается предельно всеобщее, общехарактерное для всех явлений действительности. Например, возьмем признак, характерный как для отдельного предмета, явления, так и для всех предметов, явлений, состояний мира. Только два ясных для всех понятия: «связь», «причинность». Каждая вещь, каждая пылинка или козявка мира с чем-либо связана. Это одинаково характерно и для человека, всей его биофизиологии и психическим состояниям. Следовательно, наше понятие «связь» является предельно широким, оно в одинаковой степени относится к любому предмету или состоянию в объективном и субъективном мире (субъективный – это связанный с человеком, субъектом, например, чувство тревоги); это пример философской категории. Поэтому студент, знакомясь с философией, будет часто встречаться с этим словом, воспринимая его как нормальное, органически вплетенное в общий каркас науки философии.

В равной мере категорией оказывается и слово «причинность». Наш реальный мир со всеми его слагаемыми есть настоящее «здесь и сейчас». Но это «здесь и сейчас» оказалось возможным быть потому, что было свое «здесь и сейчас» вчера, т.е. миновавшее реальное, послужившее почвой, базой для сегодняшней реальности – весь мир, вся природа, все земное бытие, сам человек, мир его мыслей и т.д. и т.п. стоят на плечах своего прошлого, прошлое – причина настоящего. Следовательно, причинность – всеобщий признак действительного, наличного; но причинность в наличном, настоящем как бы умирает, лишь проступая в нем отдельными чертами (в ребенке – черты родителей, в растениях – черты культур, давших семена, в человеческой истории – следы отошедшей культуры и т.п.).

Категории образуют каркас философской науки. Поскольку философия – наука постижения всеобщего, закономерного, то оно может быть выражено только языком философских категорий. Отсюда и специфика языка философии – его категориальность. Так, если энтомолог, найдя неизвестную науке козявку, будет ее рассматривать, измерять, срисовывать, считать ножки, крылышки и т.п., то философ, увидя это «диво», скажет просто и коротко: «новая форма жизни». Он отметил сущностное, определяющее в этой козявке, отнес ее к классу живой материи. Энтомолог сосредоточил внимание на частностях, на особенностях, на единичном. Оба будут правы, но правы по-своему: естествознание анализирует особенное, философия – всеобщее. Естественнонаучное знание – движение от частностей, философское – подведение частного под категориальную картину бытия.

1. Почему произошло вытеснение религиозно-мифологического мировоззрения мировоззрением философским?

2. Почему ранняя философская теория получила название «космизм»?

3. Каковы объективные причины деления ранней философии на материалистическое и идеалистическое направления?

4. В силу чего язык философии принял категориальный характер?

Приступая к рассмотрению истории философии, следует помнить положение Гегеля, что история философии – это эпоха, выраженная в мысли. Это поможет увидеть за калейдоскопом имен, теорий, концепций саму реальную жизнь народов, их страстей и исканий, волнующие эпоху проблемы. Из анализа предложенных тем студенту будет видно, что людей античного периода волновали одни проблемы (при этом особенности даже чувствуются по столетиям); в переходный период к феодальному общественному укладу мы видим уже словно новую философию, когда даже бывшим ранее теориям дается новое истолкование. Эпохи словно воюют со своим прошлым. Тысячелетие европейского феодализма христианизировало философскую культуру, но она смело прорывалась сквозь церковные каноны, порой превращаясь из «служанки богословия» в опасного для церкви врага.

Период Нового времени, когда ход истории резко ускорился (это время XVI–XIX вв. европейской истории), отразился и на судьбе философских теорий: на вооружение были взяты все теории прошлого, критически пересмотрены (т.е. поделены на «нужные» и «ненужные»), а сами философы устремились к созданию нового мировоззрения, разработке «истинно-правильных» картин бытия, нового толкования истории, человека, его духовности. Здесь отметим лишь несколько имен: Бруно, Декарт, Маркс. Бруно заново открыл Вселенную. Декарт отыскивает метод нового естествознания. Маркс открыл грядущую «экспроприацию экспроприаторов» и нарисовал прекрасное будущее всего человечества.

Двадцатый век по числу теорий – великих и не очень, философских имен превзошел все прошлые эпохи. Но одновременно в философских исканиях, новейшей истории присутствует и нечто объединяющее: поубавилось оптимизма, мажорности теорий Нового времени – когда философы ожидали наступления «царства разума», а успехи естествознания помогут подчинить природу и создать изобилие материальных благ. На этой базе сложится мощная высококультурная цивилизация и Земля станет лучшим из миров Вселенной.

Но XX век оказался веком войн и насилия, причем две войны оказались мировыми. Мощь разума, науки, техники, технологий сознательно повернули против человека, создав невиданные средства уничтожения. И лишь когда подошли к порогу полного самоуничтожения, только с этого момента общество немного стало задумываться. Этот трагизм современного человечества раньше всего почувствовали философы, стремясь понять корни парадоксального явления, когда индивидуально каждый человек разумен, рассудителен, даже доброжелателен – если не держит в руках оружия. Цена человеческой жизни, этого венца природы, высшего творения Бога (в глазах верующих), сделалась равной усилию нажатия на курок или пусковую кнопку. Отсюда и минорность философии, этого камертона человеческой духовности. Безвестный древневавилонский автор «Поэмы о Гильгамеше» писал, что боль от смерти человека отзывается на всей природе, и она плачет. Сегодня уже только близкие плачут о смерти сородича, а гибель сотен и тысяч, даже десятков тысяч неизвестных нам людей уже никем не оплакивается. Выходит, что цивилизация привела нас к духовному опустошению, жестокосердию?

Ход становления цивилизации, все ее противоречивые зигзаги полнее всего отразила философия, поэтому знакомство с ее историей – это не подготовка к экзамену, но это есть знакомство с историей человечества, взгляд на свое прошлое, на историю своей духовности, на историю того, как человечество, мысленно раздвигая горизонты бытия, само становилось богаче и совершеннее. Великий грек Эпикур в письме к Менекею писал:

«Пусть никто в молодости не откладывает занятия философией, а в старости не устает заниматься философией; ведь никто не бывает ни недозрелым, ни перезрелым для здоровья души».

А вот слова Платона, написанные за 100 лет до слов Эпикура:

«В род богов не позволено перейти никому, кто не был философом и не очистился до конца, никому, кто не стремился к познанию».

И еще одно свидетельство высокого уважения к философии, но уже не философа, а величайшего романиста Франции Александра Дюма. Вот какие слова он вкладывает в уста аббата Фариа, обращенные к Дантесу:

«Философия – это сверкающее облако, на которое ступил Христос, возносясь на небо».

Очевидно, этого будет достаточно, чтобы показать то отношение к философии, которое испытывали мыслящие люди самых различных эпох. Отсюда идет и наш призыв к молодому читателю: любить философию – это любить и ценить самое ценное в человеке: его интеллект, его способность осмыслить мир, себя, человечество. Если у Киплинга даже звери призывают друг друга помнить, что они все одной крови, то что же должен испытывать человек, видя другого человека, особенно человека страдающего. Призыв Б. Ясинского «Бойся равнодушных!» нами не был услышан, и миллионы людей оказались на лесоповале, вырыли Беломорканал и канал имени Москвы, построили Воркуту и проложили к ней дорогу. Но общество, в фундаменте которого лежат кости, не может существовать. Нужна духовность. Путь к ней – через философию.

Для философии древневосточные философские теории это философские идеи и мысли в религиозно-мистических представлениях народов Древней Индии, Древнего Китая и Древнего Египта. В истории философов долгое время господствовал евроцентризм, т.е. такой подход к философии, когда становление этой науки связывалось с Европой, а более точно – отсчет философии велся от Древней Греции. Однако в XX столетии начался интенсивный процесс изучения культуры народов ранних цивилизаций. Тогда обнаружилось, что в сохранившихся памятниках древности – легендах, народном и литературно обработанном эпосе, священных книгах восточных религий – за много столетий до становления древнегреческой цивилизации уже присутствовали многие идеи и представления, картины мироздания, которые древнегреческие мудрецы отчасти повторили. Однако в этом не следует видеть плагиат цивилизаций: мировоззренческая похожесть идей и мыслей вытекает из «похожести» темпов развития народов, общества, становления индивидуального сознания. Просто пришла пора, человечество из младенчества поднималось к зрелости, пытаясь по-своему осмыслить мир, себя, свою духовность, понять своих богов, своих героев и пророков, своих духовных «учителей».

Древний Китай, отгородившийся от северных соседей Великой Китайской стеной, а с юго-запада – воздвигнутым самой природой Гимовавтом (древнее название Гималайских гор), востоком упершись в Тихий океан, создал замкнутую цивилизацию, которая развивалась вне контактов с остальным миром, а ее религиозно-философские искания отражали специфику общественного уклада, когда одна императорская династия сменяла другую, при этом стремясь сохранить неизменным сам общественный уклад в «поднебесной» империи, поскольку на небе все стабильно, закономерно-повторяемо, а сама «поднебесная» – это центр мира, а Небо, с его неизменным всеобщим законом, – это и бог, и закон, и сущность бытия, и повелитель всего поднебесного.

Общую направленность древнекитайской философии определяет ее общественно-политическая этика, которой в разной степени отдали дань большинство философов, которых знает история; среди них Лао-цзы (книга «Лао дэ дзинь» – «Книга учителя Лао»), VI в. до н.э.; Кун-цзы (Учитель Кун – Конфуций, основной труд «Беседы и суждения» – «Лунь юй»), живший в 551–479 гг. до н. э.; Мо-цзы (основатель школы – общества полувоенного типа; в сборнике моистов несколько глав принадлежат учителю – «Почитание мудрости», «Воля Неба» и др.). Моизм имел влияние около двух веков, а после растворился в конфуцианстве.

Наибольший след в истории мысли Китая, его идеологии, мировоззрении оставили даосизм (учение Лао-цзы о «дао») и конфуцианство.

Оба этих направления постепенно переросли в религию, а Конфуций просто сделался объектом поклонения.

В философии Лао-цзы особое место отведено «дао». Для него дао – это и закон, и порядок, и движущая сила, и всеобщее предопределение бытия. Такое широкое толкование дао открывало возможность его материалистического и идеалистического истолкования, так оно в действительности и вышло. Если дао – это всеобщий закон бытия, естественная закономерность, то открывается дорога к материалистическому восприятию мира; если дао – это надмировая определенность, когда мир исходит из дао и возвращается к нему же («путь вверх» и «путь вниз»), то дао превращается во внемировую субстанцию, верховное существо, проявление Неба, – этот подход к дао возобладал после смерти Лао-цзы, а потому в китайском мировоззрении и укрепился даосизм как разновидность религии, оказавшись рядом с конфуцианством, которое также переросло из морально-этической теории ее основателя во влиятельную религию современного Китая.

Конфуций – древнекитайский просветитель и педагог (сын высокопоставленного чиновника и сам впоследствии был приглашен к императорскому двору) пытался осмыслить и обосновать властную и социальную иерархию, существующую в Китае в VI–V вв. до н. э., вытекающую из общего миропорядка. Высшее внемировое существо – Небо; император – сын Неба, его власть над «поднебесной» – предопределение свыше. Мир гармонизирован, все его состояния и стороны также предопределены. Эта гармония ничем и никем не может быть нарушена, если люди не желают вызвать гнев Неба.

Все философские искания и морально-этические концепции Конфуция были направлены на то, чтобы законсервировать навсегда социальную жизнь Китая, выдать все существующее за «небоустановленное». Конфуций учил не тому, как понять мир, действительность, человеческое общество, а тому, как сохранить неизменным существующее, влиться в существующий порядок вещей, социальную среду, занять именно «свое» место в жизни, никак не выше и не ниже, поскольку каждый человек должен следовать своему «сяо».

Сяо – это принцип жизни индивида, небесное повеление следовать и быть верным тому пути, который определен тебе Небом. Для ясности: дети семьи ремесленника должны заниматься только ремеслом, дети рыбаков – только рыбной ловлей, дети воинов – стать только воинами, дети чиновников – только чиновниками и т.д. Если не хватало места для детей в социальной нише, занимаемой родителем, – ты полностью «свободен» – по сути, становился предком современных бомжей. В этом смысл и суть следования сяо. Дополнением к сяо и его элементом выступает требование безусловного подчинения вышестоящим чиновникам и старшим (в семье или даже просто на улице, в толпе, в обществе, отсюда – древнекитайский церемониал и этикет общения).

Приступая к краткому знакомству с духовно-мировоззренческими истоками древнеиндийской философии, поражаешься как обилию источников, так и их взаимной несовместимости при их определенном духовном родстве. Основными древнеиндийскими мировоззренческими документами выступают: эпическое произведение «Рамаяна» – жизнеописание основателя индийской нации и расы мифического Рамы, приведшего белую расу на Индостанский полуостров из лесов Скифии много тысяч лет назад. Сведения об авторе и времени написания «Рамаяны» отсутствуют. Очевидно, это древнеиндийский народный эпос. Реальность Рамы косвенно подтверждается древнеперсидской священной книгой «Зенд-Авеста». С Рамой разговаривал сам Бог Ормузд, называя его предшественником Зороастра, основателя зороастризма. Создание «Рамаяны» относят к V –IV тысячелетиям до н. э.

В смысловом отношении к «Рамаяне» примыкает «Махабхарата» – эпическое описание борьбы пришедшей с севера белой расы и жившей в Индии черной расы (борьба пандавасов и куровасов). В «Махабхарате» впервые упоминается Кришна, привнесенный в текст из народного религиозного предания «Вишну-Пурана».

Центральным документом и свидетельством древнеиндийского мировоззрения выступают священные «Веды» – книги, написанные во второй половине первого тысячелетия до н. э. К «Ведам» примыкают «Упанишиды» – своеобразный комментарий и толкователь священных «Вед». «Упанишиды» положили начало многочисленным индийским религиозным сектам и философским школам, от религиозно-мистических до материалистических. Это связано с тем, что как сами «священные Веды», так и писавшиеся много столетий «Упанишиды» являются текстами крайне многослойными, отразившими меняющуюся на протяжении столетий эпоху и развитие самого человека, его мировоззрения, направление духовных исканий. И главное: доминирующее воздействие социальных процессов в обществе, формирование и крушение кастового строя, появление классов и классового деления, разложение деревенской общины с ее примитивным коммунистическим укладом, появление больших царств и влиятельных царей на месте многочисленных радж и магарадж, борьба политеистических и монотеистических концепций в религиозных вопросах, изменение представлений и состояний пантеона больших и малых божеств. И если помнить слова киногероя «Восток – дело тонкое», то в применении к Древней Индии они должны звучать как «Древнеиндийское мировоззрение – самый тонкий вопрос для науки». Это переплетение народных преданий и авторских обработок преданий брахманами (жрецами древних религий), песнопений мистических адептов религий (лесных отшельников); авторов, стремившихся понять мир, и авторов, стремившихся к слиянию с Первосущим, причем соседствующих в одном тексте и одинаково уважаемых и чтимых в массовом сознании. Все это делает крайне затруднительным отчленение философии от религиозно-мистического звена духовного наследия Древней Индии. Эту специфику истории духовной жизни Индии, и не только периода ее древности, признал даже Джавахарлар Неру в своей книге «Мое открытие Индии», с именем которого связывается самый светлый период в истории Индии – 40–50-х гг. XX в.

В вопросах онтологии, т.е. как понимать бытие, следует признать, что в древнеиндийском миропонимании доминировало положение, что не было времени, когда бы все не существовало, и не будет того времени, когда бы все перестало существовать. Переводя эту мысль на современный язык, из нее следует, что мир был, есть и будет всегда. Но этот мир живой, меняющийся. Его движущая сила – Агни. Агни – это и мужское вечно-живое начало мира, и священный огонь, и символ вечно-живого бытия. Он же есть и Разум, и вечный Дух мира. Рядом с Агни существует вечно-женственное начало мира – Сома, она есть душа мира, начало всех миров. Соединение Агни и Сомы есть величайшая Сущность, первооснова бытия.

Но не следует видеть союз Агни и Сомы как Бога. С богами дело обстоит гораздо сложнее и запутаннее. Вот положение из «Бхагават-Гиты», литературной обработки легенды о Кришне, взятой из «Махабхараты»: мать Кришны – Дева Деваки. Ей было предсказано родить спасителя мира – Кришну. Произошло это так. Ее брат Канза – царь Мадура – не имел детей. Но духи предсказали, что именно Деваки родит царя царей. Ей пришлось бежать от гнева Канзы. В лесу, у отшельников, произошла ее встреча с Махадевой, принявшим облик человека. В беспамятном экстазе она зачала от бога Махадевы Кришну. Махадева – центр седьмого неба, он – океан света, солнце всех солнц, божественный Разум. Отшельник Васшита, бывший охранителем Деваки, убитый Канзой, произносит предсмертные слова для Кришны: «Торжествуй, Кришна: судьба совершается, я возвращаюсь к Тому, который не меняется никогда. Да примет Брама душу мою. Ты же, его избранник, спаситель мира, восстань!». В «Вишне-Пуране» читаем, что Вишну заключил себя в недра Деваки, она несла Браму в недрах своих. Сам же Кришна, вознесенный душой в мир матери Деваки, увидел там себя Сыном, божественным Духом, Сущностью всех существ, Словом жизни, творческим Глаголом. Спрашивается, кто же Бог?

Поэтому, опуская эту часть древнеиндийских преданий, посмотрим, как понимался в них человек, его жизнь, его судьба. Здесь также раскрываем этот вопрос на основе обобщенного изложения разных, но одинаково авторитетных источников, где переплетено религиозно-мистическое и философское.

Центральной проблемой выступает вопрос соотношения души и тела, земного и небесного. Параллельно вечности миров такой же вечной считалась и душа. Ее бытие – это непрерывная цепь перерождений. Согласно «Бхагават-Гите» душа мудрого поднимается в бескрайние области чистых существ, к Единому; после смерти страстного человека (т.е. привязанного к земным радостям и наслаждениям) душа его вновь возвращается к тем, кто накрепко привязан к земному; после смерти недумающего, не верующего в богов, не исполняющего религиозных ритуалов, когда душа заполнена материальным миром, его душа проявляется в неразумных существах (т.е. в любой из форм живого, от слона до мухи или червя).

Отсюда и требование к человеку: делать добро и быть добрым, иметь бога в душе. В этом случае мы освобождаемся от рождений и смерти, от старости и трудностей, пьем воду бессмертия. Уметь быть выше толпы. Делающий зло – внутренний раб. Свободны только делающие добро. Основная форма делания добра – это семейная молитва перед зажженным жертвенным огнем. Здесь человек как бы повторяет огонь Агни. Отсюда идут корни индийского ритуала сожжения трупов. Сжечь умершего – это предать его в руки Агни. Духовен не только человек. Духовно все. Видимое в вещах, сама вещь – это только материальность бытия. Все бытие пронизано духовной сущностью, делающей вещь тем, что она собой представляет. Сущность неуничтожима, она постоянно проявляется в самых разных формах. Постоянное сохранение сущностей за текучим бытием – условие бытия вечной чувственной материи.

Порой древнеиндийское мироощущение называют как выражение стремления к потустороннему счастью, к вечной радостной жизни. Отчасти это справедливо. Дело в том, что Индия, в силу специфики природно-климатических условий, очень рано почувствовала пресс переселения, ранние браки (девочки в 10–12 лет считались уже вполне зрелыми невестами и женами) резко способствовали росту народонаселения, джунгли сдерживали развитие земледелия. И потому история Индии является одновременно и историей нарастания национальных бедствий, превращения полуголодного существования в нормальное состояние. Сельский бедняк был рад, если его 6–8-летние дочери оказывались наложницами в гаремах магарадж: они там были хотя бы сыты. Поэтому мечты о вечном счастье были естественны. Потому буддизм, возникший в Индии в середине V в. до н.э. только упорядочил бывшие ранее религиозно-мистические представления о мире, богах, человеке, неизбежности земных страданий, их естественности, а заоблачный и сверхнебесный мир абсолютного света и счастья заменил не менее блаженной нирваной, приближаться к которой можно уже в этой жизни путем добровольного аскетизма, саморазмышлений и атараксии (полной невозмутимости перед камнепадом бытия). Материалистические прорывы наблюдались отчасти в этом потоке идеализма: школы вайшешика и локайята пытались утвердить материализм, но они загасли, не оставив заметного следа в духовной атмосфере Индии.

Философское наследие Древнего Египта – это целый блок мировоззренческого материала, где переплелись естественнонаучные и религиозно-мистические представления, светские знания и тайное учение жрецов, охраняемое от простых смертных, представления о целом пантеоне великих и малых, добрых и злых богов, развитая мифология, впитавшая в себя наследие многих тысячелетий и народов. Египет считается и наследником духовных богатств Атлантиды. Все это переплелось в мировоззрении этой древнейшей цивилизации, скрыто завесой иероглифического письма, оставленного на колоннах храмов, в гробницах, сохранившихся в дошедших до нас свитках папирусов. Ученые-египтологи буквально по кусочкам, по буквам, фразам, записям преданий пытаются реконструировать духовную историю Египта многих тысячелетий, и эта работа еще не закончена.

В первом тысячелетии до н. э. Египет был настоящей «меккой» для всех, кто пытался постигнуть «мудрость». Его посещали Пифагор, Платон, Геродот, Плутарх; одни пытались впитать в себя древнеегипетскую магию и дух мистерий (как Пифагор), другие – понять (Платон), третьи – узнать и описать, донести до сведения своих соотечественников (Геродот, Плутарх). Очевидно, были и другие посетители. Так, среди них называют Демокрита, Гераклита, но эти сведения гипотетичны. В сумме они говорят о привлекательности тех знаний, которыми владели древнеегипетские «посвященные».

Всех желающих познать древнеегипетскую мудрость (и не только ее) отсылаем к энциклопедии «Мифы народов мира» (М, 1992, Т. 1–2). В общедоступном изложении знания о древнеегипетских воззрениях студент может найти в работе Т. Г. Лешкевича «Философия. Вводный курс» (М., Экспертное бюро, 1998), которой пользовался и автор настоящей работы. Кроме того, самым любознательным рекомендуем работу Эдуарда Шюре «Великие посвященные», изданную в России в 1914 году и переизданную в 90-х годах без объявления года, города; очевидно, «пиратское» издание, но быстро разошедшееся. В этой работе – вся древняя история духовного развития человечества, от Рамы до Иисуса Христа. Древнему Египту в работе Шюре посвящена третья книга – «Гермес».

Как и у всех древних народов, древнеегипетские философские идеи также носили космологический характер: стремление понять всеобщее, объединив в этом всеобщем и мир, и себя, и свою духовность, и религиозно-мифологические представления. Дополнительную особенность этим идеям давали их древность и ее почтительное хранение, диктуемая разливами Нила цикличность в материально-практической деятельности (отклонения в повторяемости разливов Нила по годам не превышала 1–2 дней). «...Оценка, – пишет Т. Лешкевич, – согласно которой из Древнего Египта пришли основные тайные, оккультные учения, которые оказали сильное влияние на философию всех рас и народов, потому что именно из тайного учения заимствовали свои знания и Индия, и Персия, и Халдея, и Китай, и Япония, и даже Древняя Греция и Рим, вполне оправданна» (с. 31). Даже если эта оценка верна наполовину, все равно человечество должно преклониться перед достижениями семитысячелетней цивилизации, угаснувшей под напором Вавилонии в середине первого тысячелетия. Александр Македонский эллинизировал Египет, а после затопления Египта когортами завоевателей-римлян Египет вообще превратился в житницу Римской империи, став частью Византии с V века. В VIII веке Египет оказался под властью халифата, его культура была арабизирована и исламизирована. Все доисламское стало достоянием историков, египтологов, песков Сахары, наступающих даже на пирамиды.

Философию древних египтян можно определить как трансцендентный антропологизм, или, выражаясь понятнее, картина посмертного путешествия человеческой души, поскольку вся космология упирается в идею становления мира из первоначальной стихии (воды), из которой возникли сами боги, потом, в силу божественной воли, появляется человек – высшее творение, связующее звено между темной материей (природой) и высшим астральным светом, куда душа будет стремиться после смерти. Именно – будет, для чего ей предстоит длинный и длительный путь движения от препятствия к препятствию через судилища и взвешивания на предмет уяснения ее греховности. Трансцендентный мир – это семь живых божеств, олицетворенных семью планетами (Земля, Луна, Солнце, Марс, Венера, Юпитер, Сатурн). Земля, земная жизнь – это мир тяжелой материи, которую не в состоянии преодолеть грешные души. Грехи – это жадность, злословие, безнравственность и т.п. В тексте «Книги Мертвых», которую клали под голову умерших, названы 42 прегрешения, которые душа отвергала клятвенно, утверждая что она их не совершала. Приводим некоторые из них: «1. Я не чинил несправедливости. 2. Я не разбойничал... 21. Я не совершал прелюбодеяний и не предавался содомии... 34. Я не изрекал проклятий фараону... 38. Я не вел себя нагло» (Цит. по: БАДЖ Э. А.У. Египетская религия... М., 1996. С. 111–114).

Из 42 клятв только 4 связаны с уверениями души в преданности богам, остальные носят земной, «человеческий» характер. А 27-ю было бы очень своевременно утвердить современной нормой межчеловеческого общения: «Я не был причиной слез другого».

Из расшифрованных памятников древнеегипетского мировоззрения (и наиболее философскими) являются «Священная книга Тота» и «Изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмегиста. Египтологи склоняются к мысли, что Тот и Гермес Трисмегист – одно и то же лицо («Трисмегист» – Трижды Величайший). По представлениям жрецов, Тот – бог письма, счета и мудрости. Он был рядом в жизни и присутствовал при взвешивании душ умерших, отвечал за точность весов.

Согласно древнеегипетской мифологии Тот был основателем, отцом всей интеллектуальной жизни Египта, учителем; жрецы носили титул сыновей Тота, знатоков его учения, обладателей «Священной книги Тота». С закатом египетских мистерий преданные Тоту «посвященные» унесли золотой ларец с текстом этой книги в другие земли. Постепенно Тот трансформировался в Гермеса Трисмегиста. В мифологии Гермес Трисмегист – это величайший из всех философов, величайший из всех жрецов, величайший из всех царей; он вестник богов, истолкователь их воли, покровитель путников и проводник душ умерших. Гермес осуществлял свои функции на небе, на земле и в подземном царстве (см. Т. Лешкевич. Философия..., с. 45).

Эдуард Шюре описывает Древний Египет и его духовную жизнь более красочно и живо, абсолютно доверяясь жрецам и расшифрованным текстам дошедших до нас «священных книг». Познакомиться с основными характеристиками духовной религиозной жизни Египта «по Шюре» представляет значительный интерес, хотя автором настоящего пособия не все положения работы Шюре разделяются. Шюре пишет: «...Египетская религия выдержала неисчислимые века со своей организацией и со своими символами, остающимися до сих пор неразгаданными тайнами. В этих храмах, подземельях и пирамидах развивалось великое учение о Слове-Свете, о божественном Глаголе, заключенном Моисеем в золотой ковчег, а Христом превращенном в живой светоч» (с. 99). Гермеса-Тота он определяет как первого таинственного посвятителя Египта в тайны высшей мудрости. «Гермес, – пишет Шюре, – такое же родовое имя, как Ману или Будда. Оно одновременно обозначает и человека, и касту, и божество. Человек Гермес есть первый посвятитель Египта... Греки, ученики египтян называли его Гермесом Трисмегистом, или трижды великим, ибо они видели в нем царя, законодателя и жреца» (с. 101).

Древняя герменевтика и является раскрытием трансцендентного бытия человека. Большое место во всей космогонии уделялось учению о душе. Душа человека – это часть единого космоса, притом рассматривается она в таком же отношении к реальному бытию, как сила божественная по отношению ко всей Вселенной, выражаясь яснее: душа – выше материи не только по значимости, но и по влиянию на материю. Человек – господин материального мира. «Чтобы достигнуть такого господства, человек нуждается в полнейшем переплавлении всего своего существа, физического, нравственного и умственного; переделка же эта возможна лишь при одновременном упражнении воли, интуиции и разума» (с. 105). Человек может войти в сознательные сношения со скрытыми силами природы. «Великим душевным усилием он может достигнуть непосредственного духовного видения, открыть перед собой дорогу в потусторонний мир и быть способным проникнуть туда» (там же, с. 105). Такое свободное общение с потусторонним миром, как доказывает Шюре, было доступно только «посвященным»; путь к нему был доступен не всякому. Жрецы допускали к нему лишь исключительно проверенных, надежных даже из своей среды. Он описывает также сам процесс посвящения: страхи, ужасы, умирание и воскресение, омовения от мук и искушения страстной нубийкой, таинственные письмена, преодоление огня и т.п. Венцом посвящения было знакомство с тайнами учения Гермеса-Тота и клятва – беречь тайны посвящения. За разглашение – смерть. Посвященный становился сопричастным к тайнам бытия, законам материи и высших сил, ему был ведом астральный свет. Шюре пишет, что такое посвящение прошел Пифагор, краткое изложение воззрений которого будет дано ниже.

Определяя Грецию как колыбель европейской философии, мы исходим из специфики философского мышления европейской цивилизации, которая оформилась на базе интеллектуальных достижений народов, сложившихся за два тысячелетия на почве, удобренной наследием греко-римского мира, позже дополнительно оплодотворенной христианством.

Философская мысль Востока древнее греческой, но в ней во все периоды доминировали мистицизм, созерцательность, стремление к запредельному и вечному. Западному мышлению был свойствен рационализм, т.е. стремление понять, познать, отразить в логических категориях сущность постигнутого, приблизиться к закономерному, к Логосу. Как в ранний период, опираясь на мифологию, древние греки пытались объяснить все волей рока, богов, судьбы, точно так же, начиная с VII–VI вв. до н.э., в древнегреческом мышлении начинает доминировать рационализм, т.е. стремление объяснить и понять все с опорой на мышление, в котором отражались познаваемые закономерности.

Движение древнегреческой мысли «от мифа к Логосу» было закономерным. В «гомеровскую эпоху» (ок. 1 тыс. лет до н.э.) Древняя Греция – это сотни рассыпанных на Пелопонесском полуострове и островах Эгейского моря обобщенных родоплеменных государственных образований, которые активно сотрудничали, заключали союзы, шел интенсивный экономический и культурный обмен. Постепенно народы сближались, родоплеменная организация уступала место складывающемуся рабовладению, сама территория освоенных древними греками земель расширялась, шло движение на запад и восток; на западе поселения греков появились на Сицилии и юге Италии; на востоке частью Древней Греции стала приморская часть Малой Азии; на севере греческие колонисты сделали частью Греции Крым. Отсюда видно, что Древней Грецией можно смело называть половину территории восточного Средиземноморья, а центром оставался Балканский полуостров.

К VI в. до н.э. на месте сотен общинно-родовых «царств» складывается двенадцать относительно сильных владений – «полисов». Полис – это город-государство, имеющий свою власть (выборную или династическую), свои законы, «своих» (как дополнение к общепринятым) богов-покровителей данного города, данной местности, данного оракула и т.п. Из курса истории студенты помнят только древние Афины и древнюю Спарту, а отличник может припомнить и Троянскую войну, когда объединенная армия греков отправилась выручать похищенную Парисом Елену Прекрасную; великие подвиги Геракла.

Легенды и мифы древних греков, их борющиеся и деятельные герои отражали динамизм самой общественной жизни. С образованием полиса появляется не только рабство, но и гражданское сознание, разделение труда. Не надо представлять дело так, что когда физическим трудом стал заниматься раб, то рабовладелец сел и стал размышлять о сущности бытия. К мыслительной деятельности рабовладелец приступил в силу своего нового положения: ему приходилось думать о поиске рационального пути ведения своего хозяйства, об организации деятельности рабов, о своей роли в управлении общественными делами, о войнах и походах, о воспитании себя и своего потомства.

Все эти новые функции грека, появившиеся с утверждением рабовладельческого способа производства, обязывали многое знать. А знать – это постигнуть законы невидимого; уметь, если не управлять, то хотя бы вписываться в ожидаемое будущее. Не случайно уже в мифах присутствовало множество богов, «специализирующихся» в различных видах деятельности; причем сами боги были разными и по облику: где грек радовался, имел успех – облик бога один; где ему реально было трудно, где нередко терпел неудачу – бог совсем иной. Такова разница между Аполлоном и Посейдоном: солнце грека радовало, а море, к которому грек был накрепко привязан, тревожило, было полно опасностей.

Появление философии – «мудрости» – это показатель роста практических потребностей в знаниях, причем в знаниях не сиюминутных, повседневно-бытовых, а таких, которые были пригодны в самых разных ситуациях, которые охватывали бы широкий круг явлений. Греки, сами не ведая того, открывали дедуктивный метод познания (т.е. движение знания от общего к частному – например, зная сущность волка, ты можешь ясно понять, чего ждать от конкретного волка, если повстречался с ним в лесу). Общее выступало перед греком в виде единой природы: голубого неба днем и черного, полного звезд и планет, – ночью, природного ландшафта с его горами, долинами и морями, реками и озерами, диким и домашним зверьем и т.п. Задумывался человек и над собой, своей природой: он – и похож на остальную природу, и не похож; как живое существо, питающееся, движущееся, рождающееся и умирающее, он ничем не отличается от животных; но одновременно он – и практически-деятельное существо, волевое и разумное, способное радоваться и страдать. Эти чисто «человеческие» черты в представлении грека превалировали над чертами общеприродными, а потому в сознании грека человек отделялся от природы, хотя наличие в нем каких-то исключительных свойств («образ и подобие божие» в христианстве) еще не признавалось: вся природа – это «космос», человек – «микрокосмос» (по терминологии древних греков – «микрокосм»).

Почему же при всей непохожести человека на природу они признали его частью космоса, только малой? Ответ прост: они признали весь космос похожим на человека! Основания для такой аналогии у них были, корни его уходят в мифологию. Наблюдаемые явления природы (смена времен суток и года, увядание и смерть растений и животных, нарождение нового, круговорот небесных светил и др.) приводили грека к мысли, что космос такой же живой, как и человек; он телесен по форме, представая как сумма разнообразных вещей и предметов (человек также телесен и тленен), но он в такой же мере и одухотворен (иначе почему все меняется, движется, одно вызывает другое?).

Отсюда перед древними греками вставала гигантская задача: понять космос, его природу, его первооснову. Поняв всеобщее, будешь знать частное. К сожалению, до нас дошли только упоминания или отдельные отрывки, фрагменты от произведений философов VI–V вв. до н.э., названия навсегда утерянных произведений, но не сами произведения. Поэтому древнегреческую философию можно определить как ранний космизм, или как натурфилософию, т.е. философию природы. В этом подходе к объяснению природы уже присутствовали материалистическая и идеалистическая тенденции, но до IV в. до н.э. «чистых» материалистов или идеалистов не было (и, добавим мы, и не могло быть: первые философы еще не дошли до противопоставления материи и сознания); у того же Гераклита – о нем речь немного позже – космос не создан никем из богов или людей (в этой мысли – материализм!), но он был, есть и будет вечно живым огнем (тут уже черты идеализма!) – фрагмент 30.

Материалистическую традицию истолкования космоса закладывала целая плеяда древних философов греко-римского мира, которую можно представить в таком виде: Фалес – Анаксимандр – Анаксимен – Парменид – Гераклит – Анаксагор – Эмпедокл – Демокрит – отчасти Аристотель – Эпикур – Лукреций Кар. Здесь приведены имена крупных сторонников материалистического направления шести столетий (указанием дат жизни специально не загромождаем текст – они присутствуют в справочной литературе по философии).

Фалес считается первым сторонником материалистического подхода к космосу. Для него движение природы – это постоянный круговорот форм от тяжелого к легкому, первооснова всего – вода, из нее все выходит и в нее все возвращается. Циклы космоса таковы: вода – земля – воздух – огонь – эфир.

Восхождение закономерно, но таким же закономерным является и схождение всего в воду, растворение и успокоение в воде, откуда начинает новый виток круговорота бытия. Для Фалеса в этом выражении – жизнь космоса. По косвенным свидетельствам, Фалес был у греков первым астрономом, рассчитавшим продолжительность года, предсказателем солнечного затмения, оборотистым торгашом. Богов он не отрицал, но отзывался о них спокойно: боги творят только прекрасное, а безобразное – люди. Некоторые изречения Фалеса сохранил Диоген Лаэртский ( О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979). Но следует помнить, что сам Диоген Лаэртский жил в III в. н.э., т.е. спустя восемь столетий от Фалеса. Но других источников нет. И вообще христиане, вошедшие в силу в IV столетии, стали усиленно «подчищать» все языческое, сохранив лишь Платона и Аристотеля, остальные документальные ценности сгорели в огне Александрийской библиотеки (как и само построенное «язычниками» громадное здание).

Фалес прожил долгую жизнь, имел большой авторитет за свою «мудрость» среди милетцев, причислен к семи мудрецам. Предание гласит, что послушать Фалеса приезжал даже юный Пифагор, но взглядами Фалеса на мировой космос не заинтересовался. Соратником и единомышленником Фалеса был Анаксимандр, которого неправильно называют учеником Фалеса. Дело в том, что они были почти ровесниками, а «ученик» умер даже раньше своего учителя. Взгляды Анаксимандра принципиально совпадали с подходом Фалеса к объяснению живого космоса. Но по своей отвлеченности от реальности в поисках первоначала бытия материализм Анаксимандра оказался более глубоким. Если Фалес первоначалом считает воду (конкретную физическую данность), то у Анаксимандра первоначалом объявляется неопределенное, «апейрон». Что это такое – наглядно невыразимо. Как первоначало, апейрон жизненно подвижен, он проявляется во всем, он же дает импульс жизни космоса, выделяя противоположности – холод и тепло. Все многообразие качеств космоса – это смесь первоэлементов: земли, воды, воздуха и огня. Центром бесконечного космоса Анаксимандр считает Землю. Он подходил к идее шарообразности небесных тел и шарообразности всего космоса. Пытался также понять системы живой природы, в том числе и человека. Видимо, идея Фалеса о решающем месте влаги в мироздании подтолкнула Анаксимандра к мысли о том, что люди (вернее «первочеловек») произошли от рыб. Но в целом все свидетельства о философских взглядах Анаксимандра являются косвенными: науке известно только название его основополагающего труда – «О природе», но и оно, возможно, было дано ему уже не автором, а последователями.

Право называться учеником Фалеса больше подходит к Анаксимену, младшему современнику Фалеса, продолжительность жизни которого датируется 30 годами VI в. и до 20-х годов V в. до н.э. Современниками Анаксимена были Парменид, Пифагор, Гераклит, но о его соприкосновении с ними свидетельств нет. Влияние Фалеса присутствует весьма наглядно.

Если все мироздание Фалеса держится на воде, то у Анаксимена такой формообразующей основой всего бытия выступает воздух. Все сущее, все виды бытия – от простых вещей до небесных планет – выступают результатом сгущения, уплотнения воздуха. Уплотненные виды материи «плавают» в беспредельном воздухе. Но «воздушный» космос Анаксимена оказывается, в то же время, ограниченным жестким плотным небом, с которым связаны неподвижные звезды. По взглядам Анаксимена, из воздуха возникают огонь, ветер, облака, вода, земля, камни и все остальное. В человеке воздух проявляется в виде его души. Очевидно, космогония Анаксимена не заимела авторитета ввиду своей чувственной неубедительности, и ничего не сохранилось от его написанных работ. Упоминали о нем лишь первые «историки» философии – Аристотель и Диоген Лаэртский.

Наиболее интересным философом среди древнегреческих «космистов»-досократов (т.е. живших до Сократа – основания для такого деления, как будет показано позже, есть) является аристократ крови и мысли Гераклит. Он пытался понять мир чувственный и мир сверхчувственный, найти общее основание материального и духовного бытия, объяснить наблюдаемую динамику форм, переходов и всеобщего движения природы и мысли. Но сочинения Гераклита также навсегда утеряны, хотя от них сохранились некоторые фрагменты (отрывки его произведений и авторитетные для науки свидетельства поздних авторов, собранные в сборнике «Материалисты Древней Греции» (М, 1955)), на которые мы и будем опираться в ходе рассмотрения его взглядов. Годы жизни Гераклита (520–460 до н.э. – даты условны) совпадают с годами расцвета древнегреческих полисов и древнегреческой демократии, расцветом античной культуры и философии.

Гераклит был среди тех мыслителей, которые предвидели угасание античности, оказавшись своего рода предшественниками Сократа и Платона, явившихся свидетелями моральной и политической деградации античного общества, кризиса идеологии. Поэтому для более полного представления о Гераклите мы начнем изложение его воззрений не с космогонии, а с его беспощадной критики своих современников, их морально-этических и жизненных концепций, с его борьбы за идеал «мудреца», каким должен быть, по его мнению, гражданин свободного общества. Фрагменты Гераклита дают для этого достаточно материала. К своим согражданам (жителям Эфеса) он беспощаден: «Правильно поступили бы эфесцы, если бы все они, сколько ни есть возмужалых, повесили друг друга и оставили город для несовершеннолетних, – они, изгнавшие Гермодора (близкого Гераклиту по взглядам человека: – Ю. Б.), мужа наилучшего среди них, со словами: «Да не будет из нас никто наилучшим, если же таковой окажется, то пусть он живет в другом месте и среди других» (фр. 121). Его оценка всех ученых современников: «Каков у них ум или разумение? Народным певцам они верят, и учитель для них – толпа, ибо не знают они, что «многие – плохи, не многие же – хороши» (фр. 104). И в другом месте: «Они не умеют ни выслушивать, ни сказать» (фр. 19). «Лучшие люди предпочитают всему: вечную славу – преходящим вещам; толпа же насыщается подобно скоту» (фр. 29). «Неразумный человек способен увлечься любым учением» (фр. 87). И добавим к этому еще два его мнения о своих современниках: «Невежество лучше скрывать, но это затруднительно при распущенности и за чашею вина» (фр. 95). «Никто из тех, чьи учения я слышал, не дошел до признания, что мудрое от всего отлично» (фр. 108).

Но сохранилась и оценка Гераклита современниками, и тоже не очень лестная: «Кому же пророчествует Гераклит Эфесский? Ночным бродягам, магам, вакхантам, меданам и мистам. Им он угрожает наказанием после смерти, им он предрекает огонь. Ведь не священным образом совершаются посвящения в принятые у людей мистерии» (фр. 14). Все перечисленные в этом фрагменте слушатели Гераклита, говоря современным языком, это социальные низы рабовладельческого общества. Но Гераклит пошел со своим учением к ним, учением обличительным, поскольку возможность переубедить, перевоспитать равных себе, очевидно, считал делом безнадежным. И, судя по общему духу фрагментов, он утратил со «своими» связь: его или не принимали, или не желали слушать.

Но где же тогда позитивная программа Гераклита, его созидательная концепция? – Она тоже сохранена в его фрагментах. «Очень много должны знать мужи-философы» (фр. 35). «Всем людям свойственно познавать себя и мыслить» (фр. 116).

Гераклит в полном смысле слова бился над познанием космоса. Его путь к общим тайнам бытия вполне оправдан: «Я предпочитаю то, что можно увидеть, услышать и изучить» (фр. 55). Следовательно, он начинает познавать невидимое через познание чувственных вещей. Отсюда и вся красота видимого мира: его текучесть, неповторяемость, схождение и расхождение, слияние и борьба противоположностей и т.п. В философии такая картина мира называется объективной диалектикой бытия. Отсюда и главная заслуга Гераклита перед философией: он вошел в историю как стихийный диалектик. Но где корни этого всеобщего динамизма, что движет миром?

Гераклит, как ему представлялось, нашел первоистоки всего: отталкиваться надо от Логоса и Огня. Логос для Гераклита – это всеобщий единый закон бытия, пронизывающий все, он своего рода жесткая субстанция бытия, заставляющая каждую вещь быть, жить, двигаться, меняться. Жизнь вещи, как и всего космоса, это ее горение. «На огонь обменивается все, и огонь – на все, как на золото – товары и на товары – золото» (фр. 90). В этот единый космический поток оказываются включенными и боги, рядом с которыми мудрейший из людей кажется обезьяной. Но к мудрости надо идти, чтобы понять глубины Логоса и своей «психеи» (души).

Делая небольшое обобщение, уместно спросить: кто же есть Гераклит по своим философским взглядам, материалист или идеалист? Ответ не так-то прост и прямолинеен. Если из дошедших до нас фрагментов выхватывать отдельные фразы и мысли, то его с одинаковым правом можно объявить и материалистом, и идеалистом. Но если подобных натяжек не допускать, а рассматривать фрагменты как целостную характеристику его мировоззрения, то Гераклит остается посередине: он жил и творил в эпоху, когда философия еще не развилась до членения вопроса соотношения материи и сознания, рассмотрения того, что первично. Для Гераклита, как и всех философов его столетия, существует только космос. «Этот космос, один и тот же для всего существующего, не создал никакой бог и никакой человек. Но всегда он был, есть и будет вечно живым огнем, мерами загорающимся и мерами потухающим» (фр. 30). В этом фрагменте ни о каком творении мира ни богом, ни высшим разумом, ни об истечении мира из высшей идеи нет даже упоминания. Следовательно, перед нами концепция чисто материалистическая.

Но вот другая гераклитовская мысль, отдаляющая нас от сделанной выше характеристики: «Мудрость заключается только в одном: признать разум как то, что управляет всем при помощи всего» (фр. 41). Подкрепим ее второй, более определенной: «Человеческий образ мыслей не обладает разумом, божественный же обладает... Младенцем слывет муж для божества, как мальчик – для мужа» (фр. 78–79).

При сравнении этих двух взаимоисключающих характеристик нам приходится делать вывод, что Гераклит был сразу и материалистом, и идеалистом. Очевидно, такая плоская характеристика его мировоззрения присутствовала и у его современников, прозвавших его «темным».

Однако дело все в том, что философия Гераклита отразила в себе рудименты мифологического мировоззрения, при котором нет деления мира на богов и материальный мир; все тонет во всем, все живое, все движется, все взаимосвязано. Заслуга Гераклита перед философией в том, что он первым попытался показать мировую динамику бытия, увидел мир как процесс, как борьбу, присущую самой природе. Его Логос – это объективный закон, в который вплетен и человек. Гераклит удивил и, скажем, напугал современников нарисованной им картиной мироздания, которая разрушала устоявшиеся веками представления. Они его не приняли. Но и сам он давал достойные характеристики не только своим современникам, но и далеким предшественникам, начиная от Гомера. Соглашаться нам с Гераклитом в этих характеристиках или нет – это особый разговор. Вот пример такой «характеристики»: Гомер заслуживает того, чтобы быть изгнанным из общественных мест и высеченным розгами, так же, как и Архилох» (фр. 42). Мы же, заканчивая рассмотрение взглядов Гераклита, воспользуемся его же советом: «О значительнейших вещах не будем судить слишком быстро» (фр. 47).

Самым видным материалистом Греции античного периода был Демокрит из Абдер, много писавший о мире, природе, человеке, духовности и т.п., но сочинения которого не дошли до нашего времени. Основным источником наших знаний о воззрениях Демокрита является составленный в IV в. до н.э. учеником Аристотеля – Теофрастом сборник «Физические мнения», где собраны воспоминания и оценки воззрений философов от Фалеса до Платона включительно. В уже упоминавшемся сборнике «Материалисты...» воспоминания об учении Демокрита и фрагменты его собственных работ занимают более 120 страниц текста, причем приведены они в изложении авторов, авторитет которых не вызывает сомнений (Аристотель, Плутарх, Цицерон, Цельс и др.).

В силу такого обилия материала даже отсутствие самих работ позволило историкам философии нарисовать объемную картину философских взглядов Демокрита. Более того, есть свидетельство (возможно, не вполне достоверное), что когда Демокрит в ходе своих длительных путешествий по Востоку (от Египта до Индии) потратил доставшееся ему от отца состояние, то ему пришлось держать ответ перед советом Абдер. Демокрит в ответ продолжительное время зачитывал своим судьям трактат, в котором изложил новую картину мира, сложившуюся у него в ходе овладения мудростью других народов. В результате Демокрит не только был освобожден от обвинения в мотовстве, но ему из казны города была возвращена сумма, потраченная им в ходе путешествий.

Даже если отнестись к этому как к легенде, то все равно мы увидим за легендой новизну подхода Демокрита к миру, несовместимость его теории с устоявшимися взглядами, высоту взглядов правителей Абдер.

Демокрит прожил большую жизнь (ок. 460 – ок. 370 гг. до н.э., встречаются упоминания, что он жил более 100 лет). Он родился в период расцвета афинской демократии и культуры, когда Афины переживали блестящий «век Перикла», годы его юности совпадают с разгромом персов объединенными силами древнегреческих полисов во главе с Афинами. Годы зрелости совпадают с годами братоубийственных Пелопонесских войн (431–404 гг. до н. э.), когда Афины и Спарта уничтожили друг друга, открыв дорогу македонскому владычеству над тогдашним цивилизованным миром. Социально-политические процессы периода разложения древнегреческого полиса нашли свое отражение в многогранности теоретического наследия Демокрита, когда он стремился понять не только космос и его закономерности, но и политическую жизнь своего периода, понять душу человека как главного участника и стихийного исполнителя совершающихся в обществе процессов. Устоявшаяся практика излагать в учебной литературе только космологию и теорию познания Демокрита обедняет действительное наследие одного из величайших мыслителей античности.

Демокрит вошел в историю философии как материалист-атомист. Для него мир – это движение, соединение и разложение атомов (далее неделимых мельчайших частиц) в пустоте. Вот что пишет Диоген Лаэртский о Демокрите: «Начало Вселенной – атомы и пустота. Миров бесчисленное множество, и они имеют начало и конец во времени. И ничто не возникает из небытия, не разрушается в небытии. И атомы бесчисленны по разнообразию величин и по множеству; носятся же они во Вселенной, кружась в вихре, и таким образом рождается все сложное: огонь, вода, воздух, земля; дело в том, что последние суть соединения некоторых атомов. Атомы же не поддаются никакому воздействию и неизменяемы вследствие твердости» (Материалисты... С. 62). Из этого свидетельства видно, что Демокрит остается в русле бывших до него представлений о существовании «первоначал» материального космоса – воды, земли, воздуха и огня. Его новый шаг состоит в том, что он ищет «первоприроду» самих «первоначал». И этой первоприродной вторичной первоприроды он считает исходные материальные начала – «атомы» (не смешивать «атомы» Демокрита с атомами, какими они выступают в квантовой механике!).

Атомы Демокрита имеют исходные различия: по форме – от круглых до крючковатых, по поверхности – от гладких до шероховатых, по массе – от относительно крупных до бесконечно малых. Но делиться, меняться атомы не в состоянии. Каких-либо особенных качеств атомы не несут. Качества возникают лишь в ходе соединения атомов, когда вещь приобретает качество в силу количества тех или иных атомов, их взаимного расположения, характера сцепления в целое и т.п.

Но чтобы атомы были, могли реализовать свои признаки, приобрести «вещную» форму, им должно быть предоставлено место, где они могли бы «развернуться». Этим местом, скажем современным языком, должно выступать пространство. Демокрит называет его пустотой. Следовательно, первоосновы мира – это атомы и пустота. Ниже их, вне этих двух сущностей ничего нет. Гален, философ и придворный медик римских императоров (II в. н.э.), свидетельствует: «Лишь в общем мнении существует цвет, в мнении – сладкое, в мнении – горькое, в действительности же существуют только атомы и пустота. Так говорит Демокрит» (Материалисты... С. 61). Этот фрагмент позволяет нам перейти к теории познания Демокрита, которая выступает также довольно оригинальной и новой для того времени.

Для Демокрита мир познаваем как за счет наших органов чувств, так и за счет нашего разума. Но результативность этих двух видов познания не только различная, но, скажем, несравнимая. Дело в том, что он все знание делит на «темное» и «светлое». Секст Эмпирик, врач и философ II – начала III в. н.э., в своем трактате «Против ученых» пишет: «Говорит же он (Демокрит) буквально следующее: «Есть два рода познания: один – истинный, другой – темный. К темному относятся все следующие виды познания: зрение, слух, обоняние, вкус, осязание. Что же касается истинного познания, то оно совершенно отлично от первого»; когда чувственное познание исчерпывает себя и уже не в состоянии улавливать слишком малое, то тогда на сцену выступает истинный род познания, «так как он в мышлении обладает более тонким познавательным органом» (Материалисты... С. 84–85). В связи с этим делением Демокритом познания на «темное» и «светлое» необходимо сделать одно замечание, относящееся не к Демокриту, а к толкованию его теории познания в ряде учебной литературы. Считается, что человек познает чувственные вещи в силу того, что от них отлетают и воздействуют на нас невидимые копии вещей – «эйдосы». За эту идею Демокрит объявляется сенсуалистом. Но действительный Демокрит ближе, скорее, к диалектико-материалистическому толкованию процесса познания. Чувственное познание для него, скорее, не «темное», а приблизительное, относительное, частичное. Дополнением к нему, уточнением выступает мыслительный процесс, когда человек силой мысли в состоянии проникнуть за мир видимый, постичь всеобщее и закономерное. В этой идее о двух ступенях познания, движения познания от чистого созерцания к абстрактному мышлению он перегнал сенсуалистов и рационалистов Нового времени и приблизился к концепции познания философов XIX века.

В демокритовском космосе все необходимо, закономерно, все детерминировано (т.е. причинно обусловлено). Для него есть только необходимость, но нет случайности. Уже упоминавшийся нами Аэций свидетельствует: «Левкипп, Демокрит, Эпикур: мир неодушевлен и не управляется провидением, но, будучи образован из атомов, он управляется некоторой неразумной природой». Более точно о Демокрите свидетельствует Евсевий: «Демокрит из Абдеры... полагал, что искони в течение беспредельного времени все вообще – прошлое, настоящее, будущее – совершается в силу необходимости» (Материалисты... С. 67).

В заключение характеристики взглядов Демокрита кратко остановимся на его этических наставлениях, поскольку многие из них не утратили своего значения и для его далеких потомков, т.е. для нас с вами. Но продиктованы они были Демокритом для его современников. Этические поучения Демокрита являются плодом наблюдений жизни своих современников. Он осуждает жадность, излишества, чревоугодие, стремление к сладострастию и т.п. Все эти пороки он определяет не просто как недостойные, но и вредные для самого их носителя. Как свидетельствуют его позднейшие современники, он написал специальный трактат «О цели», где нарисовал идеал, к которому должен стремиться человек. Климент Александрийский (Тит Флавий), христианский теолог и глубокий знаток античной философии, умерший в начале III в., писал: «Демокрит в сочинении «О цели» считает целью жизни хорошее расположение духа, которое он называет также душевным благосостоянием» (Материалисты... С. 153).

Мысль об абсолютной ценности для человека «хорошего расположения духа» присутствует у всех авторов, оставивших воспоминания об этике Демокрита, поэтому она сомнению не подлежит. Хорошее расположение духа достигается при условии, когда человек не берется за много дел сразу ни в своей личной жизни, ни в общественной, и что бы человек ни делал, он не должен стремиться делать выше своих сил и своей природы. «Но, даже если счастье благоприятствует и, по-видимому, возносит на большую высоту, должно предусмотрительно отстраниться и не касаться того, что сверх силы. Ибо надлежащий достаток надежнее, чем избыток» (подлинный фрагмент Демокрита, сохранен Стобеем (Материалисты... С. 153).

Демокрит настаивал не на аскетизме, а на умеренности во всем: в делах, в удовольствиях, в пище, в одежде, на необходимости контроля разума над страстями, над отношениями с другими людьми: чувство справедливости и добродетели должно господствовать, блага духовные должны доминировать над благами материальными. Наибольшим злом являются дурные поступки. Следует уметь стыдиться самого себя за все сделанное дурное. Стобей сохранил принципиальный наказ Демокрита своим современникам: «В каждой душе должен быть начертан закон: «Не делай ничего непристойного» (Материалисты... С. 158).

В заключение приведем отдельные высказывания Демокрита без каких-либо комментариев к ним. Советуем только задуматься над ними:

«Жизнь без праздников есть длинный путь без остановки для отдыха в гостиницах».

«Сильно вредят дуракам те, кто их хвалит».

«Мудрость приносит следующие три плода: дар хорошо мыслить, хорошо говорить и хорошо поступать».

«Не стремись знать все, чтобы не стать во всем невеждой».

«Многие, совершающие постыднейшие поступки, говорят прекраснейшие речи».

«Хвалить за хорошие дела – прекрасно, но прославлять за дурные дела есть дело человека лукавого и обманщика».

«Кто сам не любит никого, того, кажется мне, тоже никто не любит».

«В счастье легко найти друга, в несчастье же – в высшей степени трудно».

«Женщина не должна заниматься болтовней. Это ужасно».

«Старик был уже юношей, а юноша еще неизвестно, доживет ли до старости. Итак, благо, уже осуществившееся, лучше блага, которое еще в будущем и неизвестно, осуществится ли».

«Скупые имеют участь пчелы: они так работают, как будто бы намереваются жить вечно».

«Воспитание есть украшение в счастье и прибежище в несчастье».

Пифагор – самый загадочный мыслитель античной Греции. Все, что мы знаем о нем сегодня, от биографии до учения, является крайне условным, приблизительным, пришедшим из вторых и третьих рук, но известно абсолютно точно: Пифагор оставил значительный след в истории мысли Древней Греции, а «пифагореизм» имел своих последователей более двух столетий.

Пифагор родился в первой трети VI в. до н.э. на о. Самос в семье богатого самосского ювелира. Его отец и мать еще до рождения сына посетили Дельфийский оракул, и дельфийская пифия (прорицательница) предрекла им «сына, который принесет свет всем людям на все времена». Рождение Пифагора произошло в Сидоне, вдали от Самоса. Домой молодые вернулись только через год, когда ребенок уже был посвящен Аполлону, а жрец храма Адонаи благословил младенца на служение Истине. Эти моменты биографии Пифагора-младенца взяты не из научного труда, а из ходячего из века в век мистико-фантастического представления о Пифагоре, который уже с рождения был «обречен» стать богочеловеком. Позже он и сам причислял себя к таковым, а его верные ученики даже не сомневались в словах своего «Аполлона Гиперборейского», пережившего четыре перерождения и теперь принесшего людям истинное учение о боге-Свете, о перерождении душ и вечной грядущей жизни душ в высях Млечного пути.

Изучая уроки физики в школах ионийских жрецов, Пифагор уже к 20-ти годам задумался о сущности бытия, поскольку уроки Фересида, беседы с Фалесом и Анаксимандром его не удовлетворяли. Э. Шюре, опираясь на работы Фабра д’Оливе, показывает полное смятение юного Пифагора перед природой. «В синтезе трех миров кроется тайна Космоса!.. Три мира: естественный, человеческий и божественный, взаимно поддерживая и определяя друг друга, определяют вселенскую драму двойным движением – нисходящим и восходящим» (Э. Шюре. Великие посвященные. С. 217). Эти слова Шюре вложил в уста Пифагора, но в целом они довольно близки к космологии пифагореизма. Нужно отметить также, что мировоззрение Пифагора несет на себе печать египетско-жреческого мировосприятия, египетских религиозно-мистических мистерий. Пифагор пробыл в Египте 22 года, прошел курс полного посвящения, был допущен к тайнам мистерий, сравнялся по положению среди храмовых служителей с иерофантами (старшими жрецами, руководителями мистерий), владел «тайнами» высшего Глагола-Света, изучил и запомнил священные книги Гермеса. Обязательным условием посвящения являлось требование ничего не записывать (но непременно все помнить), ничего не разглашать непосвященным. Но распространять полученное учение было обязанностью, что и делал Пифагор позже в своей общине в Кротоне. Есть также свидетельства, что Пифагор в Египте пережил вторжение Камбиза и в числе плененных жрецов оказался в Вавилонии, где продолжал постигать восточные мистические учения.

Шюре в своем исследовании пишет: «Наука чисел и искусство воли – вот два ключа магии, – говорили жрецы Мемфиса, – они открывают все двери Вселенной» (с. 219). Трудно поверить, что где-то сохранились слова жрецов, тем более что все «таинственное» было в изустной форме. Однако само учение Пифагора, излагаемое пифагорийцами второго и третьего поколений и выдаваемое за истинное, говорит о том, что собственное учение Пифагора, его образ жизни, уверенность в своей божественной природе и свойстве всевидения позволяют нам делать вывод, что Пифагор действительно верил в свое владение «ключами» к «дверям Вселенной».

Центральная идея Пифагора – раскрыть картину превращения духа в материю «путем мирового творчества» и его обратного восхождения к исходному единству «посредством индивидуального творчества», которое осуществляется с помощью развитого сознания. Речь здесь идет о теории перерождения душ, об инкарнации. Как же, в ясном изложении, Пифагор понимал, видел эту инкарнацию? Для него всеми видимое в ясную ночь звездное небо – это населенный душами космос с небесами-планетами. Звезды Млечного пути (во времена Пифагора «звездность» Млечного пути не знали) – это души будущих жителей Земли или души уже живших, ушедшие в мир Сатурна навсегда. Звезды различной степени яркости – это души или поднимающиеся, или опускающиеся в мир материи, приближаются к Земле. Но уйти навсегда от земли в мир Единого дано не всякой душе, а только предельно чистой, благочестивой (сам Пифагор заявлял своим ученикам, что он пережил четыре инкарнации и помнит, кем он был на земле до своего нынешнего состояния).

В Вавилонии Пифагор пробыл, согласно косвенным свидетельствам, 12 лет. За это время он освоил мистические искусства персидских магов по овладению «оккультными» силами природы (пантоморфный огонь и астральный свет). К годам возвращения Пифагора в родной Самос там, как и во всей Малой Азии, господствовали персы. Они превратили в одичавшую пустыню когда-то культурный ареал: закрыли и разрушили школы и храмы, все философы покинули край, его о. Самос погибал. В белой тоге египетского жреца, с выданной в Вавилоне охранной грамотой персидского царя, Пифагор покинул Самос вместе с верившей в его возвращение матерью Парфенисой и направился в Грецию, чтобы там, как гласит легенда, разбудить заснувшие души богов святилищ, вернуть авторитет храму Аполлона и основать школу науки и жизни, из которой выйдут посвященные мужи и матери будущей Греции.

Согласно легенде, Пифагор сперва прибыл в Дельфийский храм Аполлона, самое священное место для всех греков. Аполлон для греков олицетворял невещественный разумный свет, из которого исходит высшая истина. Подобием Аполлона выступает Солнце.

В Дельфах Пифагор просвещал жрецов, давая им своего рода «второе дыхание»; среди жриц Аполлона он нашел некую Феоклею, в которой пробудил дух пифии (прорицательницы) Аполлона; все служители храма признали безусловный авторитет Пифагора в вопросах проникновения в таинственный мир трансцендентного (потустороннего) бытия, в свет Аполлона. После года пребывания в Дельфах, в течение которого он вернул честь и славу Дельфийскому храму, подготовил из Феоклеи пифию, он перебрался в южноиталийский город Кротон, лежащий рядом с богатым Сибарисом и с его прославившимися своей изнеженностью жителями-сибаритами.

В Кротоне Пифагор развернул бурную пропаганду своего учения, в котором объединились древнеегипетские представления о космосе, душе и богах с традиционными положениями греческой мифологии. Его «просвещение» кротонцев имело успех. Через несколько лет вблизи Кротона появился храм Муз – община и школа одновременно, переросшая в закрытый орден посвященных, куда мог вступить каждый желающий, но не каждый мог выдержать установленной Пифагором жреческой дисциплины. Обязательным условием были общность имущества, безусловное подчинение старшим, постепенность приближения к посвящению, абсолютный авторитет Гиперборейского Аполлона – Пифагора. При желании каждому была дана возможность покинуть общину, а нарушающих ее требования просто изгоняли, устраивая ритуальное надгробие как умершему и оплакивая его. Среди изгнанных из общины был и юноша Килон, позже оказавшийся в числе руководителей мятежа кротонцев против политической власти пифагорейцев. В итоге весь цвет ордена был осажден в доме пифагорейца Милона и сожжен. Из 44 гостей Милона спаслись Архипп и Лизис, по другим свидетельствам – Архим, Лизис и Пифагор. Как свидетельствует Диоген Лаэртский, южноиталийские города изгоняли его за свои ворота, боясь Пифагора – политика и диктатора, а через тридцать лет оспаривали право называться городом последнего прибежища Пифагора. Последним местом жизни этого таинственного для истории и науки учителя и философа считается город Метопонт. Смерть его относят к 497/496 гг. до н.э.

Чем же провинился Пифагор перед кротонцами? Почему вернейших его сторонников постигла смерть? Дело можно объяснить тем, что он перенес в Кротон древнеегипетские социальные порядки: сперва он убедил кротонцев заменить «Совет тысячи» (правление города) «Советом трехсот», в котором оказались только пифагорейцы. Это новое жречество быстро расползлось по другим городам южной Италии и Сицилии; незримой тенью над всем регионом витал дух Пифагора, «божественного» правителя и учителя народов. От былой демократии в ее античном варианте не осталось и следа. Сложился регион теократического правления (т.е. правления духовенства). В этом Пифагор видел спасение Греции. В итоге – бунт народа: в италийской части древней Эллады «кусочка» Египта не получилось.

Годы жизни Сократа (470-399) совпадают с периодом наивысшего распространения космологических теорий. Его современниками были Анаксагор, Эмпедокл, Демокрит; еще были живы воспоминания о Гераклите и его учении; не следует опускать из виду влияние идей и философского скитальца Ксенофана – поэта, философа и сатирика, религиозно-нравственного реформатора. Афины периода Сократа впитывали в себя все достижения античной культуры; и хотя у нас нет свидетельств об учителях Сократа, однако, надо полагать, он не был глухим к идеям и мыслям своих предшественников и современников. Это подтверждают и платоновские «Диалоги». Не будем забывать и о софистах (платных учителях мудрости и красноречия, готовивших любителей ораторского искусства). Следовательно, сократовская мудрость выросла не на пустом месте.

В принципиальных установках своего учения Сократ, хотя это и может показаться странным, стоит ближе всего к Пифагору. Как раз в его годы сторонники и противники пифагореизма стали складывать легенды о Пифагоре и его учении, потому о пифагореизме Сократ мог иметь представление. Сближает Сократа и Пифагора забота о судьбах Греции. Пифагор средством преодоления кризисных явлений считал космические начала, внедрение в общественное сознание религиозно-мистического мировоззрения, веры в мировую гармонию чисел и божественных сфер. Духовная первооснова космоса, гармонирующая с духовностью человеческой, и будет той первоосновой, которая обеспечит стабильность обществу. Поддерживать же ее и постоянно подпитывать будут «посвященные», т.е. жречество храмов.

Учение Сократа также является судьбоносным. Но он видел выход не в мистицизации сознания человека, а в его нравственном совершенствовании, когда Грецию спасет не сверхмировое Единое, а внутренне измененные люди. Отсюда идет и пренебрежение Сократа к различным космологическим теориям и его стремление заставить сограждан родных ему Афин взглянуть на себя со стороны, оценить свой духовно-нравственный багаж не с позиций самооценки достоинств своего личностного «Я», а поискать объективные критерии. «Познай самого себя» – этот девиз Дельфийского храма был методической установкой всех поучений Сократа. Сократ, если сказать кратко, стремился повернуть сознание человека от созерцания космоса к созерцанию и самооценке своего внутреннего «Я», заставить каждого самостоятельно ответить на вопрос: «Все ли там в порядке?».

Сократ ничего не писал, так что все исследования о нем опираются только на свидетельства его верного ученика и последователя Платона, который сделал Сократа ведущим собеседником своих «Диалогов». Даже оправдательная речь Сократа в афинском суде дошла до нас как трактат Платона «Апология Сократа». Поэтому в «Диалогах» Платона мы видим не только Сократа, но и самого Платона. В этом – трудность исследования.

Сократ – философ трагической судьбы. В возрасте семидесяти лет он был приговорен к смерти и выпил предписанную ему чашу с ядом. Обвинили его за непочтение к традиционным богам афинян, за измышление новых богов, за развращение юношества своим учением. В своей защитительной речи Сократ показал, что обвинителей у него было много во все времена жизни, и не за его учение, а за неприятие тех поучений, с которыми Сократ обращался к своим согражданам. На судилище, допуская возможность своего оправдания, но при условии отказа от философствования, Сократ заявил в случае такого поворота событий: «... пока я дышу и остаюсь в силах, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, говоря то же самое, что обыкновенно говорю... Не стыдно ли тебе заботиться о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и почестях, а о разуме, об истине и о душе своей не заботиться и не помышлять, чтобы она была как можно лучше?» (Платон. Сочинения в 3 тт. Т. 1. С. 98).

Формальными обвинителями на суде выступали Мелет, Анит и Ликон, имена которых смерть Сократа сделала бессмертными, но реально обвинение – это реакция аристократической части Афин на разоблачительные поучения Сократа: «... я сознательно всю свою жизнь... шел туда, где частным образом мог оказать всякому величайшее, как я утверждаю, благодеяние, стараясь убедить каждого из вас не заботиться о своих делах раньше и больше, чем о себе самом и о том, чтобы самому стать как можно лучше и разумнее» (там же, с. 206). Сократ не боялся смерти, но не хотел умирать «испорченным» (т.е. добиваться оправдания унизительными просьбами и раскаянием в том, в чем не чувствовал себя виновным, признанием ложности своего морально-этического учения). Он не воспользовался даже подготовленными для него условиями побега: он жил, исполняя свой долг человека перед своими согражданами; умер, исполняя долг гражданина перед законом (смертный приговор ему вынесли, опираясь на афинские законы).

На суде Сократ своего учения не развивал, он только защищал право пропагандировать свои убеждения перед гражданами. По его учению, человек морально несовершенен не в силу своей природы (духовной или телесной), а в силу невежества, незнания того, каким должен быть человек, в чем его подлинное достоинство. Губит человека самомнение: людям кажется, что они знают многое (если не все), поступают всегда правильно и справедливо, все их поступки оправданы перед голосом совести. Но беда всех в том, что люди субъективную оценку своих дел, мыслей и представлений выдают за объективную.

Сократ, беседуя со своими согражданами, желая от них узнать истинное понимание какого-либо вопроса (добра, красоты, справедливости и т.п.), подводил собеседника к мысли, что его представления крайне запутанны, порой даже ложны; от прежней самоуверенности не оставалось и следа. Собеседник нередко противоречил самому себе и говорил в ходе беседы обратное тому, что утверждал вначале. Сократ же, как это следует из «сократических» диалогов Платона, не давал собеседнику уклоняться от рассматриваемой проблемы, уточнял ответы собеседника, отсекал из фраз лишнее, весь словесный мусор; в итоге собеседник признавался, что Сократ его запутал окончательно, или в том, что он только под конец беседы понял ложность своих прежних представлений, свою самоуверенность, свое невежество.

Беседовал Сократ с афинянами не о космосе, не о мировых первопричинах, а казалось бы, о ясных для всех предметах: о правде и лжи, о хорошем и дурном, о справедливости и несправедливости, о прекрасном и безобразном, т.е. о предметах, в которых каждый считает себя знатоком и великим мудрецом. В итоге оказывалось, что в ходе бесед «мудрость» рассыпалась, человек оказывался беспомощным внятно изложить суть, казалось бы, ясного для всех предмета. Сократ «испытывал», как он признает в своей оправдательной речи, представителей всех слоев афинского общества: знаменитых политиков и ораторов, представителей искусства, искусных ремесленников, не гнушался разговорами на базаре и просто останавливал прохожих на улице.

Корень понятийного кризиса, как устанавливал Сократ, в том, что люди не имеют ясного представления о том, что такое красота вообще, справедливость вообще, истина вообще, должное вообще и т.п. По его учению, эти исходные морально-этические категории, составляющие корень нашего нравственного мира и определяющие качество личности, существуют объективно, а не только в наших представлениях. Через это и все наши беды: главный порок – незнание, главная человеческая добродетель – знание. Отсюда получается, что человек внутренне считает себя справедливым, а объективно он несправедлив; человеку кажется, что он творит добро, а в итоге получается зло. От такого смешения представлений все общество оказывается порочным, и не знает этого. Внутренняя беда каждого обернется бедой всего общества. «И вот я утверждаю, афиняне, меня умертвившие, что тотчас за моей смертью постигнет вас кара тяжелее, клянусь Зевсом, той смерти, которой вы меня покарали» (там же, с. 110).

Сократ оказался прав. Объединенные силы греков во главе с Афинами незадолго до смерти Сократа разгромили при Марафоне полчища персов, но противостоять войскам набирающей силы Македонии они уже были не в состоянии.

Апологию Сократа продолжил его ученик и последователь Платон. Его настоящее имя Аристокл, но за богатырское телосложение и силу, проявленную на спортивных соревнованиях в годы своей молодости, ему было дано прозвище «платос» – широкий, позже ставшее его именем собственным – «Платон», под каким он и вошел в историю и даже был им уже для современников. Годы жизни Платона – 427–347 до н.э. До нас дошли все, или почти все, произведения Платона, в которых отражены искания Сократа, прежних и современных ему «космологов», находим отзвуки религиозно-мистических установок Пифагора, идеи диалектиков и софистов его времени. Платон все это гигантское интеллектуальное наследие впитал, переработал, жестко привязал к социальной действительности своего времени, в итоге создав грандиозную систему объективного идеализма и одновременно «эпоху, выраженную в мысли», вошедшую в историю мысли под названием «платонизм», который не умер вместе со смертью автора, а наложил печать на последующие теоретические искания, отразился в христианской философии, особенно в патристике «Отцов церкви» (христианских апологетов II–V вв.), оставаясь предметом анализа и споров вплоть до нашего времени. О Платоне его противниками и сторонниками написано столько, что соревноваться с ним могут только исследователи Библии.

Чем же привлекателен Платон?

Ответ на этот вопрос содержится в произведениях Платона, но искать его там студент не согласится. И все же настоятельно рекомендуем познакомиться со статьей А. Ф. Лосева «Жизненный и творческий путь Платона», помещенной в начале первого тома уже называемых ранее сочинений Платона. Кроме того, следует также учитывать и подспудное содержание «Диалогов», где основным собеседником выступает Сократ: подтвердить слова Сократа на суде, что «худшему было позволено вредить лучшему». «Лучшим» для Платона был Сократ, «худшим» – его клеветники и судьи. В «Диалогах» Платон показывает, что Сократ обладал действительной мудростью, нужной всем людям, а его собеседникам было до него далеко; Платон своими диалогами как бы развивает, подтверждает все аргументы и утверждения Сократа, высказанные в его «Апологии» и, что особенно важно, собеседниками Сократа оказываются его современники, считающиеся мудрецами и знатоками в глазах афинян, символизирующие собой «ум, честь и совесть» Афин. Платон разоблачает этих самоуверенных и самовлюбленных в свою мудрость невежд. Следовательно, «Диалоги» выступают вкладом ученика в посмертную реабилитацию перед лицом сограждан (скажем: и истории) своего учителя.

Другой задачей написанных Платоном «Диалогов» является космологическое обоснование истинности развиваемых Сократом положений. Это заметно, когда мы ближе знакомимся с развиваемым Платоном учением о двух мирах: мире идей и мире вещей, – что одновременно является и центральным моментом его идеализма. Следующие за «диалогами» прозаические произведения носят ясную общественную направленность, призванные сохранить гибнущий древнегреческий полис. Здесь проступает наружу близость социальных устремлений Сократа и Платона: Сократ желал переделать общество через переделку сознания отдельного человека, Платон – через переделку «сверху», силой власти, всего общественно-политического устройства на основе вытекающих из его идеализма принципов.

Платоновский мир идей – это не какая-то надмировая первооснова бытия, внемировое первоначало, а идеальная сущность бытия, его совершеннейшая первооснова. Это – только первый ярус, откуда истекает бытие материальное. Материальный мир – это воплощение мира идеального, различие этих двух миров не только в том, что первый из них идеален, а второй материален, но главное в том, что идеальный мир прекрасен, совершенен, а его материальное воплощение отстоит далеко от совершенства. Окружающий нас мир оказывается серостью бытия мира подлинного. В одинаковой степени это разделение касается и нашей души. Место ее подлинного обитания – идеальный мир, где она не только пребывает, но и созерцает идеи материальных вещей. Оказавшись на земле, душа видит материализованные копии вещей. Она и узнает, и не узнает вещи; она их узнает, поскольку видела их копии, но она их и не узнает – поскольку материализованная копия оказывается ниже, хуже своей идеальной первоосновы.

Подобная оценка мира душой применима уже и к воплощению самой души. Человеческая душа совершенна и прекрасна до своего воплощения, но после воплощения в человеческом образе она и себя, скажем уже мы, не узнает: действительный земной человек по своим душевным качествам оказывается гораздо низменнее, приземленнее воплотившейся души. Если Сократ обличал своих сограждан в падении нравов, низменности морального мира, желал исправить, переделать человека, то Платон перечеркивает стремления Сократа: человека нельзя переделать, он несовершенен в силу своего земного воплощения, прекрасной в своей основе души в нем больше нет. Следовательно, сделать что-либо с человеком в его телесной оболочке нельзя, нужна новая общественная среда, когда общество перестроит общественный уклад своей жизни согласно модели идеи общества вообще, которое также есть в мире идей. Каким должно быть общество – Платону это было ясно: его рисуют такие работы Платона, как «Государство» и «Законы». Воплотить свой общественный идеал в Греции Платон не надеялся, но на Грецию сицилийскую надеялся, для чего стремился поддерживать дружбу с тираном Сицилии Дионисием и дважды ездил туда (не считая первой поездки, которую он совершил в Кротон, желая узнать что-либо определенное о следах разгромленного пифагореизма).

Платон, вступивший в жизнь как гимнаст, поэт, драматург, начинающий приобретать авторитет в глазах сограждан своими успехами во всех видах своей деятельности, полностью изменился после встречи и бесед с Сократом. По легенде, он в кругу друзей сжег все свои литературные манускрипты и поклялся, что никогда больше не вернется к этим занятиям. Его целью и смыслом жизни становится создание целостной картины умопостигаемого мира, в котором все прекрасно, совершенно, но который ясен и понятен только тем, кто сумел отключиться от мира чувственных вещей и мысленно созерцает подлинное, идеальное бытие. Дело остается только за малым: как это бытие, прекрасное и совершенное, материализовать. Для распространения своего учения Платон создал школу, академию (название дано по месту: он купил сад героя олимпиад Академа), просуществовавшую несколько столетий и закрытую в VI в. по приказу императора Юстиниана.

Теперь у нас есть определенная база для того, чтобы сравнить учения Пифагора, Сократа и Платона. Все они как философы – идеалисты, но одновременно идеалисты разные в своем идеалистическом миропонимании. У Пифагора главное – учение о перерождении душ, что нужно делать, как жить для того, чтобы душа навсегда ушла в небесные сферы, в небо Сатурна, к островам блаженных; идеализм Сократа – в его уверенности реального существования общих морально-этических ценностей: добра, красоты, справедливости, истины; идеализм Платона заключается в его учении о мире идей, но этот мир для него не потусторонний, трансцендентный, он такой же реальный, посюсторонний, как и мир чувственных вещей, когда волею демиурга (творческой силы бытия) он как бы переливается в чувственный мир. Идеальный мир для человека, по учению Платона, должен явиться моделью построения мира человеческого общежития. Платон подводит космологию под сократовские стремления переделать хотя бы одного человека родных ему Афин и одновременно является провозвестником грядущих социальных утопий строительства совершенного общежития.

Христианские стремления к установлению «царствия Божия на земле», «Утопия» Мора, «Атлантида» Бэкона, «Город Солнца» Кампанеллы, «Фаланги» Оуэна, «коммунизм» Маркса, социальные идеалы Фромма – все идет от Платона. Об этом не знали только парижские коммунары и русские большевики. По отношению к этим философам будет вульгарно ставить вопрос: что первично, материя или сознание? Их идеализм носил антропологическую направленность: как понять и изменить человека. У Пифагора вопрос решается просто: его место в поднебесном мире, мире Света и чистых душ, на земле – он временный обитатель. Жизнь – средство преодоления материальности, грядущего царства мертвых, возвращение в чистое бытие, Гиперборейские дали. Для Сократа даже не было этого «что первично?», для него был только испорченный человек, которому нужно было раскрыть подлинные смыслосодержащие ценности. Для Платона целью исканий также являлся человек, прекрасный в своей первооснове, но утративший, потерявший свою изначальную сущность в серости материального бытия. Целью человека должно стать возвращение материальной действительности к своему идеалу, сделать материальное подобие идеальному. Но если в пределах космоса мы сделать это не в состоянии, то в состоянии выровнять идеальное с реальным в общежитии и в самом человеке. Платон – ученик Сократа, но ученик гениально-творческий, тень мыслей которого оплодотворила всю европейскую культуру.

Аристотель (384–322 гг. до н.э.) занимает исключительное место в истории античной мысли. Философ и естествоиспытатель, обществовед, культуролог древности, учитель греков в самом широком смысле слова. Его теоретическое наследие огромно по объему и разносторонности; уже в III веке, вскоре после его смерти, начались споры о подлинности и неподлинности приписываемых ему произведений: очень много было желающих выдать свои манускрипты за аристотелевские или как написанные с его слов, потому в Европе много веков существовало настоящее «аристотелеведение», которое охватывало все новые и новые культурные районы Средиземноморья от Персии до Италии. В итоге вопрос только запутался. Вместе с тем наука установила подлинное авторство наиболее значительных произведений Стагирита (второе имя Аристотеля – по названию города его рождения), и в его авторстве уже никто не сомневался. Из них самым выдающимся является «Метафизика» – настоящий компендиум, энциклопедия философской мысли как самого Аристотеля, так и собрание свидетельств мировоззрения его предшественников, начиная от Гесиода, «Теогония» которого была написана в VIII в. до н.э.

Биографическая канва жизни Аристотеля такова. Типичное воспитание рабовладельческой аристократической семьи. В возрасте семнадцати лет оказался в числе слушателей академии Платона, в которой пробыл двадцать лет, сперва учеником, а после – преподавателем академии и равноправным членом «философского» ядра академии. В 347 г., в связи со смертью Платона, претендовал на роль ее руководителя, «схолара», но был оттеснен другими претендентами. Аристотель еще при жизни учителя оказался в числе талантливых оппонентов Платона: не соглашался с его тезисом существования предматериальных идеальных идей материальных вещей. Но, вероятно, эта идейная оппозиция Платона только радовала; сохранилось его замечание на антиплатонизм Аристотеля: «Этот молодой жеребчик больно лягает свою мать. Далеко пойдет».

После ухода из академии Аристотель посетил ряд городов Греции в ее островной части, где-то на рубеже 343–342 гг. оказался в Македонии и был свидетелем того, как тринадцатилетний упрямец пытался укротить не менее упрямого жеребца. Аристотель посоветовал отцу ребенка повернуть коня мордой к солнцу, чтобы конь не пугался своей тени. Отец послушался странника – дело пошло. Отцом был король Македонии Филипп, а упрямым сыном – будущий владыка мира Александр Македонский. В результате Аристотель был приглашен в воспитатели наследника престола. Воспитание царевича Аристотелем продолжалось около трех лет (точных данных нет), но, вероятно, оно оставило след в душе юноши: Александр сохранил память о воспитателе и уважение к его мудрости на многие годы.

Из своих длительных завоевательных походов Македонский присылал Аристотелю «диковинные» для Греции экземпляры животных и растений, образцы минералов, выполняемые по его приказу описания природы, ландшафтов местности, наблюдения за погодой, сохранившиеся в ходе разграбления библиотек и храмов рукописи и т.п., что, вне всяких сомнений, рисовало перед глазами Аристотеля целый новый мир, «негреческую» землю. Аристотелю, говоря образно, просто пришлось много знать: если из академии Платона он вышел мыслителем, то в годы своих странствий он приблизился к натурфилософии, к «физике». В 334 году он вновь возвращается в Афины. Его друг и единомышленник по академии Порфирий покупает сад с крытой галереей вблизи храма Аполлона Ликейского с расположенной в саду же школой («гимнасиум»), а в результате вскоре в саду образовался научный центр – «ликей», своеобразная античная академия наук с сотнями постоянных учеников и многочисленными слушателями из молодежи Афин и ближайших городов, приезжавших набраться мудрости. Есть свидетельства, что на лекции Порфирия в галерею порой собиралось до двух тысяч человек. Помимо общих лекций для массы любознательных были лекции кружковые, групповые, когда учитель (будь то сам Аристотель или его авторитетные соратники) бродил по галерее, по саду в окружении группы учеников – слушателей. Эта методика обучения под крышей галереи (галерея – «перепатос») послужила определением для названия всей аристотелевской философской школы – «перепатетическая», а ее учеников – перепатетиками.

Интересна роль Аристотеля в этой школе: он был и ее схоларом (созвучно современному «директор», «ректор»), лектором, методистом-организатором научных изысканий принятых в штат ликея наиболее одаренных учеников, редактором выполненных манускриптов. И, главное, его жизнь была живым примером постоянной научно-философской работы, о чем говорят его основные произведения, написанные именно в ликейский период. Писать об Аристотеле крайне трудно: это обусловлено как энциклопедическим (универсальным) характером его интересов и отсюда – многогранностью поднимаемых им проблем, так и тем, что еще и ныне идут споры о подлинных и приписываемых Аристотелю произведениях; трудно также отделить подлинные произведения от написанных его учениками «со слов учителя» конспектов лекций, включающих как оригинальные мысли мыслителя, так и авторские добавки слушателей «в духе Аристотеля». И обусловленная самой историей трагедия древних рукописей: очень многое из наследия Аристотеля не сохранилось, сбор сохранившихся рукописей по существу начался лишь в I веке до н. э. Поэтому в истории философии было множество методологий систематизации сохранившегося аристотелевского наследия: по хронологическому принципу, по тематическому, по мировоззренчески-значительному и др. Отсюда студент может сделать представление о сложности исследования многогранного наследия Аристотеля, с которым встречаются историки философии. Для студента об этих трудностях достаточно только помнить, – что уже будет хорошо.

Аристотель в полном смысле слова пытался понять все окружающее – от Космоса до души человеческой; ему не просто требовалось все познать и высказать свое суждение, но и оценить воззрения на эти проблемы своих предшественников, высказаться о теориях «древних». Кроме того, перед Аристотелем стояла фигура его учителя – Платона, с которым он начал спорить еще при его жизни. Окончательное расхождение с грандиозным учением Платона о наличии мира идей и мира вещей и объяснением всего происходящего их несовместимостью произошло уже после смерти Платона, когда Аристотель превратился в авторитет всегреческого масштаба, а его ликей успешно конкурировал с академией.

Перед Аристотелем лежали четыре мозаики бытия: реальный вещный мир, о котором он сказал свое слово; мозаика человеческой деятельности и межчеловеческих отношений; духовная деятельность человека и ее плоды в виде теорий, поэзии, ораторского искусства; само человеческое мышление и его основа – духовный мир человека. Аристотель стремился поднять все уровни теории, привести в систему, выявить первоосновы объективного и субъективного бытия.

Исследователи наследия Аристотеля стоят перед необходимостью приводить в систему уже наследие самого Аристотеля. И эта система такова:

1. Теоретическая философия или знание ради знания. В эту часть объединены работы, в которых рассматриваются общефилософские вопросы о бытии, познании, сознании, законах мышления и т.п.

2. Практическая философия или знание для деятельности. Это, говоря современным языком, раннее естествознание – картины природы, описание особенностей ее на разных уровнях, определяемых в то время как «физика».

3. Поэтическая философия или знание ради творчества, описание сущности творческого процесса ритора, поэта, философа.

Но и в это довольно обобщенное, приведенное «в порядок» наследие не все, оставленное Аристотелем, укладывается. Аристотель был очень чуток к социально-политическим проблемам современности. И хотя он не стремился прямо ввязываться в политику, как это было у Платона, но оставил потомкам значительный труд – «Политика», хотя сам считал высшей добродетелью теоретические занятия и умственную деятельность.

Для понимания основ философии Аристотеля, его отношения к коренным мировоззренческим вопросам указываем, что основным философским произведением Аристотеля в современном смысле этого слова является «Метафизика», – собрание основных произведений и записи его лекций, составленное его учениками уже после смерти учителя, тогда как все его произведения естественнонаучного уклона вышли раньше и составили «физику». Сразу оговоримся: не следует смешивать «Метафизику» Аристотеля с философскими терминами «метафизика», «метафизическое мышление», которые вошли в философский лексикон как название специфического метода мышления. Для Аристотеля «метафизика» – это синоним понятия «философия». Им пользовалась философия вплоть до середины XIX века. Именно на основе положений «Метафизики» мы можем говорить о решении Аристотелем основного вопроса философии.

Аристотель вошел в историю философии как дуалист. Он не разделял ни материализма, ни идеализма своих предшественников в вопросе определения первоосновы бытия. Для него таких первоначал мира – два (отсюда и корни направления «дуализм»). Первоначалами у него выступают инертная материя и активная форма. Если понятие материи для его современников после Демокрита и Платона было ясно, то раскрытию сущности формы Аристотель уделяет много внимания. Для него форма – это живое организующее начало бытия, неподвижная подвижность, «Перводвигатель» без движения, живой застывший импульс, своего рода генератор мира, жизненная сила всех его наличных форм. Как горшок есть единство глины и формы горшка (пример Аристотеля), так и мир есть вся совокупность приведенных в форму видов материи. Не случайно, средневековые богословы увидели в Аристотеле стихийного христианина, который определил Бога как извечного перводвигателя и творца материальных вещей. То, что у Аристотеля изначальной форме сопутствует такая же вечная изначальность – «материя», поскольку форма только оформляет беспредельную материю (хотя у Аристотеля Вселенная предельна), а не творит ее, эту сторону аристотелевского дуализма средневековье старалось не замечать.

Аристотелевский Перводвигатель не только формирует материальные формы, но и одухотворяет их: в его теории присутствует и учение об иерархии душ – от мертвых, какими они присутствуют в неорганических видах; их проявления в растениях как душ растительных, в животных – как душ животных, чувствующих; до душ высших, человеческих, одновременно живых (как у растений), чувствующих (как у животных), разумных и бессмертных. Подобные души есть, согласно Аристотелю, только у свободных греков; все остальные народы – это варвары, их удел – быть рабами, поскольку у них нет человеческой души. За эти идеи его раньше определяли как идеолога рабовладения. Нет, скажем мы, он просто был мыслителем своей эпохи.

Аристотелю были неведомы какие-либо сомнения в возможности познания мира. Он даже разработал основные категории философии, в которых мысль отражает универсальные признаки бытия, он же является автором формальной логики, остававшейся единственной логикой вплоть до XX века, когда ее дополнила логика математическая. Его «Риторика» и «Поэтика» и сегодня изучаются филологами и юристами, а сам он остается философской звездой первой величины. В заключение приведем несколько извлечений из работ самого Аристотеля, чтобы не быть голословными в характеристике этого удивительного мыслителя.

«Итак, из всего сказанного следует, что имя мудрости необходимо отнести к одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь и благо, и «то, ради чего» есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь, и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном...».

«С другой стороны, из одной материи могут возникать разные вещи, если движущая причина разная, например, из дерева – и ящик, и ложе. А у некоторых вещей, именно потому, что они разные, материя необходимо должна быть разной, например: пила не может получиться из дерева, и это не зависит от движущей причины: ей не сделать пилу из шерсти или дерева. Если поэтому одно и то же может быть сделано из разной материи, то ясно, что искусство, т.е. движущее начало, должно быть одно и то же: ведь если бы и материя, и движущее были разными, то разным было бы и возникшее».

«Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому – влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть в них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия, ибо видение, можно сказать, мы предпочитаем всем остальным восприятиям, не только ради того, чтобы действовать, но и тогда, когда мы не собираемся что-либо делать. И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий».

«И вообще, не имеет смысла судить об истине на том основании, что окружающие нас вещи явно изменяются и никогда не остаются в одном и том же состоянии. Ибо в поисках истины необходимо отправляться от того, что всегда находится в одном и том же состоянии и не подвергается никакому изменению».

Все эти отрывки из «Метафизики» Аристотеля мы не комментируем, а предлагаем студенту сделать это самостоятельно, поскольку они только подтверждают характеристику взглядов древнегреческого мыслителя, данную в настоящем разделе.

1. Почему в истории философии отражается духовная история человечества?

2. Специфика философской мысли Древнего Востока.

3. Как проявились материалистические тенденции в древнегреческой философии? Кто были виднейшими представителями этого направления?

4. Основные проблемы, которые пытались решить первые идеалисты Древней Греции.

5. Специфика философского наследия Аристотеля. Почему его называют философом-энциклопедистом?

Школьное представление о средневековье, которое хорошо помнят многие студенты, является довольно прямолинейным: это период в европейской истории, когда на смену рабовладению пришел феодальный уклад общественной жизни. Правящим классом стали феодалы и дворяне, а бывших рабов заменили крепостные крестьяне и ремесленники. Появилось натуральное хозяйство: замок феодала являлся не только крепостью от набегов беспокойных соседей, но он был одновременно и местом для кузницы, служил ткацкой и пошивочной мастерской, хранилищем запасов сырья и продовольствия для хозяина и всей замковой челяди.

С позиций исторической науки подобное представление об эпохе средневековья является верным, хотя и не полным: здесь нашли отражение лишь социально-политические и экономические стороны нового общежития, тогда как философия в своем исследовании средневековья идет несколько иным путем. Ей предстоит показать биение теоретической мысли целой эпохи, а она была не столь прямолинейной и ясной. Если общая история ограничивает средневековье рамками VI–XV вв., то для философии крайне важно показать предысторию средневековой философской мысли, которая в своих исканиях, поднимаемых проблемах отразила невидимые на поверхности духовные процессы, но в итоге подготовила новый мир идей, теорий, проблем, на которых к V веку сложилась специфическая средневековая философия, поставившая в центр своего анализа две исходные онтологические сущности – Бога как творца и промыслителя мира и его высшее творение – человека с его грешной и тленной телесностью и бессмертной божественной душой.

Над раскрытием этих двух субстанций и билась средневековая философская мысль, апеллируя в своих исканиях к безусловному авторитету – Библии, в которой, с позиций средневекового миросозерцания, дано и показано всё, а человеку с его слабым рассудком предстоит только понять, раскрыть скрытую в мире божественную мудрость, разлитую во всем мироздании и переданную людям через Библию.

Античный период развития философии формально можно считать законченным фигурой Аристотеля. Но она не исчезла, а вошла в новую эпоху, стала частью духовной жизни нового общества нового периода – периода эллинизма, сложившегося в результате синтеза греко-римской цивилизации. В этот период умер, канул в Лету, греческий «полис» с его античной демократией и началась эпоха цезаризма, которую открыл Александр Македонский в итоге своих завоевательных походов по тогдашнему цивилизованному миру. После его смерти пала под ударами персов новая столица образованной им империи – Вавилон, а саму империю поделили между собой его воинственные военачальники. Открылся новый период истории. Ни демократии, ни народных собраний больше не существовало, умолк голос философов. На смену ему пришел лязг мечей, а власть цезарей и императоров держалась только до того момента, пока они были в состоянии вести захватнические войны, давая легионерам возможность наживаться грабежами. Если походы завершались поражением, то оно оказывалось одновременно и поражением правящего императора: на копьях солдат в Рим въезжал новый император из числа наиболее удачливых военачальников. Если прежний правитель не успевал спастись бегством, то он поднимался на те же копья.

Общество деградировало. Для толпы смыслом существования стал девиз «Хлеба и зрелищ!». Правящая аристократия, добывавшая мечом славу и богатство, руководствовалась в жизни не менее «возвышенными» идеалами – наслаждений и денег! В подобной духовной атмосфере голос философа становился «гласом вопиющего в пустыне». Уже не было искателей мудрости. Ведущими становились стремления прорыва к власти и богатству; не стало и софистов, поскольку ораторам порой, если затрагивалась «честь» какого-либо консула или претора, просто отрубали языки.

Интеллектуальная жизнь умирала; занятие философией стало уделом одиночек или небольших групп, а слово «философ» превратилось в насмешку над размышляющим человеком. Переделать мир с помощью идей, новой духовности, как об этом мечтали Сократ и Платон, уже никто не стремился. Философия становилась теорией самопогружения, внутреннего самоанализа, а в вопросах онтологии и гносеологии значительных прорывов в теории не было.

Но было что-то и новое, вызванное к жизни самой эпохой, а именно: философы пытались понять, почему так все получилось? Именно в эпоху греко-римского эллинизма зародились вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?». Ответ получался грустным и даже страшным – во всех поразивших общество бедах виноват сам человек, а потому он же должен и исправлять мир.

Одним из мыслителей периода заката античного мира был греческий философ Эпикур (341–270), от которого до нас дошло небогатое письменное наследие, но чье влияние чувствовалось более двух веков, а в философии даже сложилось отдельное направление – эпикуреизм. Исследователи наследия Эпикура располагают текстами трех его писем (Геродоту, Пифоклу, Менекию), собранием афоризмов «Главные мысли», многочисленными отрывками из утерянных сочинений, писем к разным лицам, высказываниями по вопросам физического мира и т.п. Но основное место в его работах занимают вопросы морали, уяснения смысла жизни и назначения человека, его ответственности за свои поступки.

В вопросах космологии Эпикур придерживался мыслей Демокрита о Космосе: мир в целом и все его состояния – это результат движения атомов, их соединения и последующего распадения. Единственное, в чем расходится Эпикур с Демокритом в своей «атомистике», это признание за атомами способности отклонения от прямолинейного движения. Это существенное дополнение позволило Эпикуру сделать утверждение о том, что мир – это не только жесткая закономерность, но одновременно и случайность. Это положение, по мнению Эпикура, призвано освободить человека от власти рока, судьбы, обосновать его право на свободу воли, на проявление своего «Я».

Миры, как и атомы, бесконечны. Земля – это только частичка безграничного мироздания, а обиталище богов – далекие межзвездные миры, где протекает их безмятежное существование. Богам нет дела ни до Земли (ввиду малости её размера она не заслуживает внимания богов), ни до людей и их судеб; поэтому человек совершает всё сам и за все несет ответ только перед своей совестью. Это положение этического учения Эпикура было крайне актуальным для периода, когда жил Эпикур. Он словно предостерегает общество, что оно заблудилось, встав на путь хищнически-разрушительной, а не созидательной деятельности. Но слышали Эпикура немногие.

Свою школу в Афинах Эпикур основал в 306 году до н.э., прикупив к своему дому часть городского сада. Сюда мог заходить и послушать поучения каждый желающий. Авторитет школы быстро нарастал. Слушателей привлекало учение о наслаждениях, наслаждениях действительных, глубоких, но не сиюминутных. Учение о наслаждениях оказалось серьезным и глубоким. Подлинное наслаждение – это отсутствие страданий, а его человек переживает только тогда, когда есть полная гармония между тобой и природой, тобой и другими людьми, всем обществом. Оно возможно только тогда, когда следуешь правилу «Проживи незаметно!». Человек, по учению Эпикура, получает наслаждение от возвышенных размышлений, от познания, от чувства дружбы, от способности определить свое внутреннее состояние в разные периоды жизни. Лучшее наслаждение – душевный покой.

Уже при жизни Эпикура его теоретические недруги стали извращать эпикурово учение о наслаждениях, выставляя его как призыв к обжорству, изощренным чувственно-плотским удовольствиям и тому подобное. На фальсификации учения своего учителя сделал себе имя теоретика эпикуреизма Метрофер. К большому сожалению, в истории много столетий эпикуреизм воспринимался как утонченное обжорство, возвышенный разврат, как «свинство во фраке», хотя подлинный эпикуреизм отстоит далековато от призывов к подобной беспутной жизни. Приводим некоторые отрывки из подлинного учения Эпикура:

«...величайшее благо есть благоразумие. Поэтому благоразумие дороже даже философии. От благоразумия произошли все остальные добродетели; оно учит, что нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо, и наоборот, нельзя жить разумно, нравственно и справедливо, не живя приятно («Материалисты... С. 212).

«...Лучше с разумом быть несчастным, чем без разума быть счастливым» (там же, с. 213).

«...Я предпочел бы, исследуя природу, откровенно, как оракул, вещать полезное всем людям, хотя бы и никто не понял меня, чем, приспосабливаясь к людским мнениям, пожинать в изобилии уделяемую хвалу от толпы» (там же, с. 220).

«...Лучше тебе не тревожиться, лежа на соломе, чем тревожиться, имея золотое ложе и стол» (там же, с. 231).

Действительный Эпикур не был суровым ригористом. Он не отрицал и чувственную жизнь, но она должна диктоваться не безудержной фантазией, а оставаться в пределах естественных потребностей, а сами они должны диктоваться необходимостью телесного существования, но не быть самоцелью, не заслонять потребности духовные.

К проблемам духовного мира человека в свое время обращались Сократ, Демокрит, Гераклит и многие другие мыслители. Но в их концепциях человек не был автономен в выборе своих жизненных ориентиров: над духовностью довлели боги, рок, судьба, абстрактные образы красоты, добра и др. Эпикур своей теорией о наличии в мире необходимости и свободы делает человека ответственным за свои дела, поступки, целевые жизненные установки. Эта часть этического учения Эпикура выступает наиболее ценным моментом теоретического наследия великого грека, бывшего свидетелем заката античной цивилизации и формирования на её основе новой.

Параллельно эпикуреизму важным элементом мировоззрения переходной эпохи оказался стоицизм – философско-этическое учение, созвучное эпикуреизму. Его влияние продолжалось около пяти столетий, пока оно не утонуло в новозаветной литературе и в философии первых апологетов христианства – «Отцов Церкви».

Основателем философии стоицизма явился Зенон из Катиона (о. Крит, 333–262 гг.). Это обстоятельство следует помнить потому, что славу Зенона-стоика заслонила фигура Зенона Элейского, которого Аристотель считал основателем диалектики, и «апории» которого еще и сегодня остаются предметом спора философов. Он чаще Зенона Катионского упоминается в философских исследованиях, но необходимо помнить о существенном различии в их учениях, поскольку Зенон Элейский занимался в основном вопросами онтологии и гносеологии, а Зенон Катионский главное внимание обратил на человека, его духовно-нравственный мир в период умирания классической античности.

Зенон прибыл в Афины юношей. За десятилетие своего пребывания в «городе мудрости» он познакомился с наиболее авторитетными теориями того периода (от Гераклита до Платона и Аристотеля), примыкал к разным школам и течениям. Последним его учителем был руководитель платоновской академии Полемон, а наибольший след в его мировоззрении оставило учение Сократа о врожденной предрасположенности человека к добру.

Стоицизм оказался порождением эпохи угасания античности и философской реакцией на неё. Наступивший период древнегреческой истории демонстрировал свою неподчиненность всевозможным «разумным» началам, оставались неслышными призывы мудрецов к добру и справедливости. В обществе начинало торжествовать зло. Это почувствовал уже Эпикур, призывавший следовать правилу «Проживи незаметно!», довольствуйся духовными наслаждениями. Стоики показали своим учением, что прожить «незаметно», являясь членом общества, невозможно. Жизнь «замечает» каждого, каждого влечет, тащит, ломает. Следует не противостоять, а отдаться «потоку жизни», каким бы этот поток не был. Так можно кратко определить сущность учения стоицизма. Сделать в жизни что-либо разумное невозможно, обуздать историю невозможно, поскольку её роковые силы не подвластны силам человеческим. «Люди – тени земли»,так характеризовал человека один из последних стоиков – римский император Марк Аврелий.

Стоицизм отразил падение древнегреческой демократии, умирание городов-«полисов» и появление на их месте соперничающих государств. Вершиной славы Афин был «век Перикла» (V в. до н.э.), когда Афины имели союзные договоры с двумястами «государствами» Пелопоннеса и островами Эгейского моря, где существовали свои «полисы». Накануне «пелопонесских войн» их было уже двенадцать, причем доминировали два – Афины и Спарта. Персидское нашествие, а затем войска Македонии превратили Пелопоннесский полуостров в единую Грецию, которая в III веке становится провинцией Римской империи. Этот переломный период социально-политической истории и отразился в стоицизме.

Название направления произошло от места, где Зенон в 300 г. до н.э. начал пропаганду своего учения. Это был небольшой крытый портик, «стоя», под крышей которого хватало места для небольшого числа слушателей, собиравшихся послушать «архонта» (руководителя). Развиваемые Зеноном идеи вызвали интерес, число слушателей быстро росло, название теории как «стоицизм» приобрело право гражданства. Появились ответвления, как бы секты внутри самого направления, которые в науке, для ясности, определяются как первая стоя, средняя стоя, поздняя стоя, а наиболее видными представителями всех трех периодов существования стоицизма были Зенон, Клеанф, Христип, Посейдоний, Сенека, Марк Аврелий. Всего стоицизм имел влияние около пяти веков, а как характеристика определенной жизненной позиции остался и в современной культуре. От учений стоиков начального периода остались только отдельные фрагменты и предания, но проведенное исторической наукой деление стоицизма на три периода – деление не столько хронологическое, сколько проблемное.

Ранние стоики не просто стремились понять человека, его духовность, место человека в этом мире, но в определенной степени стремились продолжать проблемы, поставленные античной философией классического периода: создать, нарисовать целостную картину бытия, в равной мере раскрывающую природу, человека, его духовность, его роль в структуре общежития. Но постепенно онтологические проблемы уходят на второй план или затихают вовсе, а на первое место выходит стремление понять дилемму «человек – общество», постичь причины «неуютности» существования человека в мире окружающего социального бытия, где все меньше места остается для его духовности, когда теряются смыслосодержащие константы его бытия. Центральной идеей становится стремление найти ответ на вопрос: «Зачем, для чего живет человек?». Ответ получался отрицательным: бытие человека бессмысленно. Мир и человек несовместимы.

Общефилософская позиция стоицизма испытала на себе влияние многих предшествовавших концепций. Из древнегреческой мифологии в стоицизм пришло положение о наличии в мире Зевса и множества богов помельче. Но Зевс уже характеризуется не просто как верховное божество, а как Зевс-Логос, а остальные небожители – это «логосы» самого Зевса. Мир является упорядоченным и разумным. Разум всеобщ, он пронизывает все бытие. Мир вообще – это упорядоченная сферическая субстанция, плавающая в пустоте. Пустота бесконечна. Зевс-Логос творит первобытие, а из этого первобытия выливаются исходные материальные стихии: огонь, вода, воздух, земля. Под влиянием Логоса-Зевса и остальных «логосов» формируются вещи, в том числе и человек. Его отличие от остальных вещей и форм бытия в том, что он оказывается одушевленным и разумным. Но поскольку человек вплетен в общее бытие и его закономерности, то его разум и воля лишены самостоятельности и активности. Преодолеть установленную Зевсом-Логосом всеобщую закономерность он не в состоянии. Из этой концепции вытекает категорическая установка стоицизма: человек должен подчиниться всеобщей закономерности и жить в согласии со всеобщим Логосом. При этом достигнутое согласие не должно противоречить внутренним убеждениям человека, которые, в свою очередь, должны быть возвышенными: добродетель, правда, истина – обязательные элементы наших духовных стремлений, обеспечивать гармонию нашего бытия в мире.

Но почему человек так мало испытывает чувство своей гармонии? Повинны в этом обуреваемые его чувственные страсти, вытекающие из его телесности: земной человек подчинен страсти к наживе, власти, славе, плотским влечениям. Подлинное бытие человека состоит не в подчинении подобным страстям, а в способности противостоять им. Страсти временны и телесны. Только человек осознает свою сопричастность к вечности. И он должен уметь отличать временное от вечного, телесное от духовного. В мире все материально-телесное преходяще, вечно лишь духовное, наш внутренний Логос. Нужно противостоять телесности, материальным сторонам бытия; даже под ударами жизненных невзгод следует помнить о своем единении с вечностью; необходимо всеми путями избегать зла, постоянно нарастающего в мире из-за доминирования в людях материальных страстей. Сам мир – это постоянный круговорот бытия, который в ходе круговорота проходит через очистительный огонь, после все повторяется вновь. По мысли стоиков последних столетий, наше истинное призвание и судьба – это посмертное слияние с Зевсом-Логосом. В земной жизни мы – всего лишь гости, живущие под гнетом преходящих телесных страстей.

Если для эпикурейцев идеалом бытия было наслаждение от возвышенных разговоров, от созерцания красоты подлунного мира, радость от занятия музыкой и математикой («Не знающему геометрии в сад не входить» – надпись на входных воротах дома Эпикура), то стоики смыслом жизни провозгласили безропотное подчинение высшей закономерности, смирение перед вечностью и судьбой, поскольку человек в мире – это всего-навсего «мыслящий ноль», полное ничто, слабая тень бытия. И не случайно Марк Аврелий, этот царствующий император, свой основной труд назвал «К самому себе», поскольку обращаться к людям с какой-либо высокой идеей в тот период всеобщего духовного разложения не имело смысла, а сам Рим и его правящая аристократия получили прозвище «вавилонской блудницы».

Аний Сенека, первый богач Рима периода царствования Нерона, написал работу «О счастливой жизни», в которой убеждал сограждан в ненужности богатств, славы, власти, бессмысленности желания плотских удовольствий, поскольку все это преходяще. Ценны только духовные удовольствия, они вечны; но до тех пор, пока наша душа находится в телесной оболочке, вечное удовольствие остается только мечтой. Возможность испытывать высшее наслаждение реализуется только после нашей смерти, когда душа освободится от бренного тела. Не исключено, что вера в подобную посмертную судьбу помогла Сенеке спокойно кончить жизнь самоубийством, когда он почувствовал, что его богатства не дают покоя его бывшему воспитаннику – Нерону. Не исключено, что под влиянием стоицизма находился и сам Нерон, поскольку, испытав все наслаждения, вплоть до преступных и кровавых, он в 68 году н.э. приказал рабу его зарезать. Раб не ослушался. В памяти первых христиан он остался как самый кровавый тиран, под именем «зверя» он вошел в новозаветную часть Библии, оказавшись зашифрованным числом «666». Трудно поверить, что в потустороннем бытии Нерона ожидали радости. В первом столетии самоубийства прокатились по Риму и провинциям словно поветрие, как форма ухода от всевластия непреодолимого рока. Но идея посмертного блаженства уже стояла на пороге открывающего новую эру столетия: её несло набирающее силу христианство. Но в отличие от стоицизма, где посмертное блаженство можно получить просто так, лишь давши свободу своей душе, в христианстве посмертное блаженство предстояло заслужить богоугодными делами и кротостью поведения при жизни; только при этом условии оно будет даровано тебе Богом.

Кроме эпикуреизма и стоицизма, необходимо назвать также такое влиятельное в рассматриваемую переходную для философии эпоху, как неоплатонизм (к сведению студентов: если идеи какого-либо мыслителя прошлого повторяются в новых условиях без изменений, то и название философии не изменяется; но если они повторяются, но с существенными дополнениями, то к названию философии прибавляется приставка «нео». В частности, с многочисленными «нео» читатель встретится в заключительных главах! Здесь же пока встретились с первым вариантом обновленного течения прошлого – неоплатонизмом).

Почему в первые века новой эры идеи Платона становятся популярными? Причина кроется в онтологии платоновского идеализма, учении о двухъярусном характере бытия, когда мир вещей, материальное бытие, оказывается всего лишь бледной копией высшего прекрасного мира – мира идей. И сам человек оказывается всего лишь погруженной в материальный мир прекрасной бессмертной душой, которую ждут или бесконечные перерождения, или возвращение навсегда в прекрасный мир идей, но только при условии, что во время своего земного пребывания обладатель души вел достойную жизнь. В платоновском идеализме высшей идеей, т.е. идеей всего мира идей выступает идея блага. Если произвести небольшую реконструкцию платонизма, то он становится очень похожим на христианство. Следовательно, платонизм под новым одеянием возродился потому, что появилась потребность в философии подобного рода: нужно было отыскать философское обоснование новой религии.

Центральным элементом христианского вероучения является идея Богочеловека Иисуса Христа. Христос – это и Бог и Сын Божий, который принял образ человека, чтобы быть видимым и слышимым людьми. По своей силе и мощи Он – Бог, а по внешнему виду – страдающий за грехи человечества человек. Поэтому христианин обязан его воспринимать как Богочеловека. Догматизация и канонизация положений христианства началась в 325 году на I Вселенском Соборе, а до этой даты в среде христианских богословов присутствовала творческая свобода в теоретических поисках при отыскании философских основ новой религии (но при соблюдении определенной верности положениям иудейской Библии, которая в 325 году была включена в канон христианской веры как ветхозаветная часть Священного Писания).

Богословы «дособорного» периода создали большую апологетическую литературу с доказательствами истинности новой религии. Положения платонизма оказались очень близки новому мировоззрению и формирующейся догматике. Идея объективного наличия «высшего блага» оказалась созвучной идее христианского Бога; учение Платона о наличии прекрасного и совершенного «мира идей» вписывалось в христианские представления наличия «горнего мира», где обитают ангелы и спасенные души, а платоновское отношение к материальному миру как к миру серости бытия очень близко к христианской характеристике объективной реальности, полной греха и козней диавола.

Центрами неоплатонизма были Афины, Рим, Александрия, а наиболее видными представителями оказались Антиох Аксалонский, историк Плутарх, Филон Александрийский. Оригинальными неоплатониками были Плотин, Ямвлих. Их наследие оказало большое влияние на становящееся христианство, но формирующаяся христианская Церковь обошла молчанием их теоретический вклад в христианскую философию, поскольку для официальной церкви они остались «язычниками», а Филон Александрийский вообще был иудеем (и, добавим мы, выступил первым критиком иудейского вероучения).

Философская мысль периода раннего средневековья – это наиболее творческий этап теоретической мысли всей исторической эпохи.

В начальные века средневековья авторитет христианской церкви только утверждался. Перед философами-защитниками нового мировоззрения лежал целый пласт античной философии с её многовекторными идеями, начиная от наивно-материалистических и кончая утонченно-идеалистическими. Так что выбор был большим, что творчески использовали Отцы – основатели христианства. Христианская мораль, христианское понимание человека было почти готово в философии стоицизма; неоплатонизм способствовал формированию христианской онтологии.

Новая монотеистическая религия отразила новый исторический этап в развитии самой Римской империи, когда многочисленные местные религиозные верования уже не могли удовлетворять идеологические потребности централизованной монархической власти. Обожествление императоров не привело к ожидаемому результату: царившие при дворе мораль, вероломство, гнусный разврат и кровавые оргии (типа гладиаторских боев) вызывали сомнение в «божественной» природе римских диктаторов. Нарождающееся вне властных структур движение христиан с их надеждой на божественного Спасителя («мессию») вызывало противоречивое отношение к себе со стороны римских властей: одни консулы и императоры даже приглашали христиан на службу, другие (типа Нерона или Диоклетиана) прославились кровавыми гонениями на христиан. Богословам христианства в ранний период его становления приходилось быть в своих теоретических построениях не только философами, но и политиками. Им предстояло оправдать христианство перед лицом властей, доказать не только его безвредность для Рима, но даже, наоборот, полезность. В силу решения этой задачи в философских работах ранних богословов содержался значительный апологетический (оправдательный) элемент. А поскольку положения любой религии нуждаются и в рациональном восприятии, то провозглашаемые христианством новые истины должны были выдерживать скептицизм разума по отношению ко всему новому, каковым являлось христианство в I–III веках. Преданные христианству философы, опираясь на все предшествовавшее наследие, разработали философские основы новой религии, получившие в истории философии название «патристики», которая по авторитету приравнивается к решениям Вселенских Соборов и составляет Священное предание.

Идей и мыслителей было множество, но все они были посвящены развитию полученных через Библию истин откровения. Из всех теоретиков того периода, пожалуй, только Филон Александрийский не имел представления о новозаветной части Библии, но он же был среди первых, кто попытался обосновать необходимость появления на земле Богочеловека, намечал пути обоснования троичности Бога. Филон – мыслитель иудео-христианский, выходец из иудейской общины переселенных в Александрию евреев. Он пытался понять и объяснить трагедию «богоизбранного народа» – евреев. Отыскивая корни реальных бед своих соплеменников, он подверг сомнению не религию и Бога своего народа, а в основном канонические нормы иудаизма.

В то время, когда члены многочисленных христианских общин на всей территории Римской империи писали и переписывали Евангелия («свидетельствования» о земной жизни и учении Бога-Сына Иисуса Христа), Филон писал и рассылал по иудейским общинам Логии (учение о Боге-Логосе), в которых давалась всесторонняя критика иудейских представлений о Боге и божественном, их веры в свою «богоизбранность», ложность ожидания немедленного получения от Бога или даров (за свое богопослушание), или наказания за прегрешения. Бога, учил Филон, нельзя персонифицировать, он – непостижимый и невыразимый Логос. Его присутствие на земле возможно только в образе Богочеловека.

Филон, опираясь на философию Платона, перевел его идею излияния (эманации) мира идей в мир вещей в идею эманации всего мира из внемирового и надмирового Бога в высший Логос и малые логосы, а потом уже и в материальный мир. Высший Логос выступает как проявление Бога в мире. Он уже не диктует правила и нормы поведения и действий, а сам как Бог-Логос выступает живым примером для всех людей. Он предстает в мире как Бог-Сын. Филон высказал также новую для иудеев идею о прочтении текста Библии (имеется в виду её ветхозаветная часть): нужно видеть не только написанный текст, но и то, что кроется за этим текстом. По Филону, Библия имеет материальное содержание (сам текст), душевное (морально-этическую направленность поучений и предписаний) и духовное (философско-мистическое). Бога не только никто не видел, но его принципиально нельзя видеть: он – абсолютная трансцендентность (потусторонность). Поэтому ждать от него немедленной милости или сиюминутности наказаний (как это делается в иудаизме) нелепо, поскольку встреча с Богом возможна только после смерти. В этой жизни нужно только готовиться к этой встрече.

Идея Филона о Боге-Сыне вошла в один из христианских догматов, получила отражение в канонизированных Евангелиях, но сам Филон не «отмечен» ни иудейской, ни христианскими церквями: для иудеев он «отступник», для христиан – язычник, поскольку не знал крещения.

Интересным мыслителем первой половины III века был Ориген. В юности он учился в платоновской академии, его учителем был Амоний (который немного раньше учил неоплатоника Плотина). После завершения учения в Афинах Ориген переехал в Александрию, где основал свою религиозно-философскую школу, ориентированную на развитие философии христианства. Однако его трактовка христианства отличалась от набирающих силу догматических положений новой религии. Александрийские богословы сделали все для того, чтобы «выдавить» Оригена из Александрии. Ему пришлось перебраться в Кесарию (город в Малой Азии, богатый теоретическими традициями, с относительной свободой мышления). Здесь Ориген создает вторую школу. Очевидно, школа имела авторитет в Кесарии, поскольку в этом городе позже сложился видный философский кружок, из которого вышли будущие виднейшие «Отцы Церкви».

Кесарийский период жизни и пропаганды христианства Оригеном оказался непродолжительным. В 254 году Ориген умер от пыток римских костоломов, когда император Валериан развернул очередную волну гонений на христиан: Ориген оказался в числе жертв этих гонений.

Но гонения на Оригена не прекратились и после его смерти, когда произошло политическое и мировоззренческое торжество ортодоксального христианства, но на этот раз со стороны самой Церкви. Дело в том, что влияние идей Оригена не умерло с его смертью, но они не укладывались в «прокрустово ложе» разработанных на христианских соборах догматических положений новой веры. И если в III веке он был уничтожен за то, что римские правители увидели в нем убежденного христианина, то в VI веке императором-христианином Юстинианом I он был объявлен еретиком и врагом христианства. Таким путем христианская церковь простилась с идеями Оригена навсегда, а его огромное теоретическое наследие было уничтожено сперва в сожженной христианами Александрийской библиотеке, а после объявления его еретиком каждый христианин считал своим долгом предать огню любое написанное Оригеном слово, если оно оказывалось у него в руках. Потому эта жертва гонений на христиан ни Западной, ни Восточной церквами не причислена не только к лику мучеников или великомучеников, но о нем нет даже упоминаний в годовом «круге» богослужения. Идеи Оригена оказались далеки от канонизированного христианства, его догматов и христианского мировоззрения вообще.

Преподаваемое христианское богословие Оригена – это смесь платонизма, стоицизма и «раскрепощенного» раннего христианства, излагаемых в самобытной авторской интерпретации. Творение мира вечно. Уже были миры и творения до «нашего мира» и будут новые миры и новые творения после «нашего мира»: Бог ведет мир к полному совершенству. Только Бог вечен, а все материальное преходяще. В его учении нашлось место и отдельным положениям филоновской трактовки христианства. В частности, он поддержал идею о тройственном смысле Библии, получила дальнейшее развитие идея Бога-Логоса, но для Оригена, он – земной Богочеловек. У Оригена мы встречаем зародыши будущей теории атараксии (самоподавление страстей, необходимость аскетизма в повседневной жизни, что позже нашло завершение в учении Августина Блаженного). Самым «еретическим» в учении Оригена оказалась его трактовка посмертного воздаяния: муки, в силу божеской милости, ограничены самим Богом, в итоге будут прощены даже грешники и в том числе самый согрешивший перед Богом – диавол. В результате мир превратится в божественную гармонию. Простить подобного вероучения церковь не могла.

Ориген позабыт не только церковью, но и исследователями. Отчасти это объясняется отсутствием его основных трудов, хотя нельзя закрывать глаза и на зависимость сознания историков от отношения Церкви к Оригену. Но даже дошедшие до нас косвенные свидетельства о творчестве Оригена говорят о том, что он оказался обладателем мировоззрения двух миров: «языческой» античности и мира нарождающегося христианства. Языческий мир его уничтожил, а христианский мир сделал его еретиком, т.е. осквернителем христианства. Такова судьба одного из гениальнейших мыслителей переходной эпохи.

В IV веке христианское богословие поднимается на новую ступень. К этому времени относительно стабилизировалась сама религия; в 325 и 381 годах состоялись два первых Вселенских Собора, решения которых оказались определяющими для христианства. Решился вопрос о канонизации книг Нового Завета (таковых оказалось 26; 27-я – Откровение Иоанна – была канонизирована лишь три века спустя). Центральную роль в духовной жизни христианского мира стали играть эрудированные богословы, обладающие не только глубоким знанием Священного Писания, но и владеющие всеми достижениями античной культуры. Свою широкую общефилософскую и богословскую эрудицию они направили на теоретическое обоснование «истин» христианства, создавая своеобразную философию – «патристику», а сами они получили признание церкви как Отцы – основатели христианства («патер» – отец, откуда пошло и само название оставленной ими философии).

Наиболее видными теоретиками христианства на греческом Востоке были братья Василий Великий и Григорий Нисский, а также плодовитый писатель, автор многих канонизированных церковью текстов молитв, морализатор, склонный к платонизму, философ Григорий Богослов. Все трое они оказались центром каппадакийского кружка, оказавшего большое влияние на всю религиозную и философскую мысль Малой Азии. Василий и Григорий имели сан епископов, оказались в центре оппозиции в спорах с «арианами» на втором Вселенском Соборе и способствовали его осуждению делегатами Собора. Григорий Богослов духовного сана не имел, а потому не был связан внутрицерковными обязательствами, имел право на свободное мышление в пределах общехристианского мировоззрения. Это позволило ему стать мозговым центром каппадакийского кружка. В частности, наибольшую известность ему принесли споры о «Троице» (которые шли около двух столетий).

Наиболее известными трудами Василия Великого являются работы «О Святом Духе» и «Шестоднев» (комментарий к библейскому толкованию о шести днях творения мира Богом), послуживший началом целой серии «шестодневов» более поздних богословов. Вошедшие в богослужебный канон написанные Василием Великим тексты молитв нуждаются в отдельном анализе.

Григорий Нисский, хотя и причислен Церковью к Отцам-основателям, в философских вопросах держался относительно раскованно. Он хорошо знал философию Платона, был знаком с идеями неоплатонизма, испытал влияние идей Оригена (который в IV веке еще не был причислен к «еретикам»). Владение столь видным теоретическим багажом послужило основанием того, что Нисский выступил с идеей размежевания философии и богословия, поскольку философия имеет дело с миром видимым (будь то природа или человек), а богословие призвано приобщать человека к миру высшему, трансцендентному, потустороннему (это был первый и единственный за всю историю христианства «бунт» против абсолютной монополии богословия столь видного богослова).

Григорий Богослов в своих работах сосредоточил внимание на духовном мире человека, проникнутого христианским духом. Примером личности подобного типа он, как это следует из содержания его работ и даже их названий, считал самого себя. Вот некоторые из них: «О моей жизни»,«О моей судьбе», «О страданиях моей души» и многие другие в том же ключе. Он оказался сторонником христианизированного стоицизма; как видный богослов, Григорий привлекался в различные редакционные комиссии, которые постоянно работали по окончании Вселенских и поместных соборов. Написанные им тексты молитв включались в богослужебный канон. Как автор душеспасительной литературы, обращенной к верующим, он оказался предшественником «Исповеди» Августина Блаженного.

Мировоззрение Августина Блаженного (Августин Аврелий) не было однолинейным. К ортодоксальному христианству он пришел после увлечения манихейством и скептицизмом. Крещение принял лишь на 33 году жизни. Эрудированный, с широкой философской и богословской подготовкой, ревностный сторонник канонизированного христианства, он оставил после себя много философских и богословских работ (по некоторым свидетельствам более 100), из которых главными выступают работа «О троице», содержащая апологетику одного из центральных христианских догматов; работа религиозно-мистического содержания «О граде Божьем»; и автобиография религиозно-нравоучительного содержания «Исповедь» – своеобразное литературное дополнение к работе «О граде Божьем».

В работе «О троице» Августин не выступает как оригинальный мыслитель: он просто пытался изложить в доступной для понимания рядового верующего форме существо тех споров, которые шли в свое время на первом Вселенском Соборе вокруг личности Иисуса Христа. Работа «О граде Божьем» является более интересной и авторской. В ней Августин развивает тезис о наличии трех «градов Божьих»: первый «град Божий» – это град небесный, второй – земная Церковь, союз преданных Христу единомышленников, объединяемых своим пастырем. Христианин должен накрепко связать свою жизнь и свою судьбу с земным «градом Божьим»: быть честным в делах и мыслях перед пастырем и церковью, обязательно посещать все церковные службы, соблюдать все церковные таинства, поскольку вера без дел мертва. Наиболее интересной частью работы является учение Августина о третьем «граде Божьем», который человек самостоятельно должен своей верой построить в своей душе.

Внутренний «град Божий» – это главная духовная ценность, смыслосодержащая основа нашего земного бытия. Путь к строительству этого «града» – безусловная вера и преданность Церкви, четкое следование всем её догматическим и каноническим предписаниям. Но только этого мало: необходимо постоянно помнить о греховности всего земного бытия и наших земных привязанностей. Нужно своей чистой верой готовить себя к прижизненной встрече с Богом, увидеть его своим внутренним зрением, переживать чувства кающегося грешника, словно ты уже стоишь перед Святым Престолом. Такое состояние должно быть постоянным. Это – катарсис души, который постепенно приведет тебя к чувству единения с Божеством, к полной отрешенности от всего земного. Высшее религиозно-мистическое состояние – аскеза, которая достигается аскетической формой жизни. Доведя себя до аскетического состояния, ты чувствуешь, что ты уже вне земного бытия; твоя душа уже зрит Бога, а Бог видит тебя. Теперь ты становишься человеком божьим, поскольку Бог видит тебя и радуется за тебя. Он ждет тебя.

Но возможен, считает Августин, и другой путь приближения к Богу – через философию, но только философию христианскую, поскольку «истинный философ любит Бога». Однако нужно остерегаться тех философов, предупреждает Августин, «кто философствует сообразно стихиям мира сего, а не сообразно Богу, которым сотворен сам мир». Необходимо помнить апостольское указание: «Смотрите, чтобы кто не увлек вас философией к пустым обольщениям, по стихиям мира сего».

«Исповедь» Августина – это настоящее литературно-философское произведение, написанное ясным языком и предназначенное для широкого круга читателей, призванное повысить авторитет христианства. «Господи, Боже мой! Хочу начать с того, чего я не знаю и не постигаю, откуда я пришел сюда, в эту смертную жизнь или жизненную смерть, откуда, говорю, пришел я сюда. И меня, пришельца, восприняло сострадательное милосердие твое... Не мать моя, не кормилица моя питали меня сосцами своими, но ты через них подавал мне, младенцу, пищу детскую, по закону природы, тобою ей предначертанному, и по богатству щедрот твоих, которыми ты облагодетельствовал все твари по мере их потребностей...»

Философское средневековье начинается с VIII века. Подобное историческое смещение столетий объясняется тем, что только к этому периоду в духовной жизни Европы Церковь заняла господствующее положение и стала утверждать по своему «образу и подобию» нужное общественное мировоззрение. Население обеих частей бывшей Римской империи было христианизировано, с влиянием «язычества» было покончено. Библия стала основным социально-политическим и мировоззренческим документом. Теоретическое наследие греко-римского мира отчасти было впитано новой эпохой, отчасти было сознательно отброшено, поскольку оно противоречило истинам «откровения».

В таких условиях философия утрачивает самостоятельное значение: ей предстояло или склониться под сень богословия, или умолкнуть вовсе.

Упорядочению нового мировоззрения посвятил свою деятельность видный богослов и плодовитый писатель Иоанн Дамаскин (ок. 675–753 гг.). Он обстоятельно овладел всей патристикой, был в курсе философских исканий неоплатоников, с почтением относился к постановлениям Вселенских Соборов. Его роль для средневекового мышления сходна с ролью Аристотеля по отношению к античной мысли. Девизом всех теоретических исканий Дамаскина было: «Я не скажу ничего от себя». И, что надо признать, он в основном следовал этому девизу, сделав комментаторство основным видом творчества. Из работ «авторского» характера им написана только одна – «Источник знания».

Дамаскин призывал своих современников-философов к прекращению «теоретизирования». Есть Библия, есть оставленное наследие Отцов-основателей, имеются решения Вселенских Соборов. Этого материала вполне достаточно для понимания Бога, мира, души человеческой. Дальнейшая задача философии заключается в том, чтобы углублять полученный материал, углублять развиваемые богословием истины религии, в которых можно найти ответы на любые вопросы.

Авторитет Иоанна Дамаскина был признан не только Восточным, но и Западным христианством, хотя между ними уже назревал разрыв. Стремление Дамаскина умалить значение философии, «подрезать крылья» свободному теоретическому мышлению через три столетия четко формулирует монах Петр Дамиани: «Философия должна служить Священному Писанию, как служанка служит госпоже». В период господства средневековой схоластики это высказывание приобрело ещё более лапидарную форму: «Философия – служанка богословия».

Почему в исторической науке средневековая философия определяется как схоластика? Термин в современную языковую культуру вошел как синоним косного, догматического мышления, когда идет доказательство или опровержение какого-либо положения при обязательной ссылке на безусловный авторитет вне учета времени и обстоятельств, в силу которых приводимый авторитет (будь то ссылка на личность или на теоретическое положение) уже может потерять свою убедительность. Сегодня подобного бездумного защитника ложных истин можно смело называть схоластом.

В период средневековья схоластикой называли учебную, школьную философию (сравни: латинское «схола» – учение, и русское «школа»). Церкви нужны были сотни и тысячи священнослужителей, причем эрудированных и грамотных, способных научить свою паству вере, умеющих донести до неё «слово Божие», умеющих искоренять остатки «язычества». В крупнейших городах средневековой Европы открываются богословские университеты, в центры богословской подготовки молодежи превращаются монастыри. Своеобразная философская подготовка занимала в учебных программах этих кузниц кадров чуть ли не главное место. Но в этой схоластической философии уже не было творчества, поскольку все онтологические, гносеологические и жизнесодержащие истины уже присутствовали в Священном Писании и Священном Предании. Задача философии состояла теперь лишь в их правильном осмыслении и распространении. Эту задачу и была призвана решать схоластика.

Однако даже в этих жестко очертанных границах философская мысль схоластов порой давала живые ростки, ставила перед канонизированным богословием не так-то легко разрешимые вопросы. Примером может служить вопрос соотношения истин веры и истин разума. Почему они порой противоречат друг другу, хотя все идет от Бога? Почему, раз наша душа – дар божий, она так бессильна в своих познавательных способностях? Почему первородный грех Адама и Евы пал на все поколения людей, даже на тех, чья родословная идет от праведника Ноя? Почему Бог позволяет диаволу искушать людей? Является ли диавол антиподом Бога или его орудием?

Примеров теоретических проблем, с которыми столкнулись средневековые схоласты, можно привести множество. Схоластика, обслуживая положения догматического богословия, ревностно следя за всяческими проявлениями «ересей», сама нередко приближалась к ересям, за которыми скрывались деизм, пантеизм, а иногда даже проступали контуры материалистического мировоззрения, хотя «последнего шага» схоласты не делали. В случаях отклонения от традиционного миропонимания и колебаний в истинности «истин» откровения схоластов ждало монастырское заключение, а с введением инквизиции – возможность более внушительного наказания. Примером схоласта нетрадиционного мышления может служить ирландский философ Иоанн Скот Эриугена, который заимел политическое покровительство французского императора Карла Лысого. Это позволило ему в период схоластического толкования Библии и полного подчинения положениям богословия творчески использовать патристику, неоплатоников, отдавая должное философским достижениям мыслителей античности. Ближе всего он стоял к Оригену.

Эриугена перевел на латинский язык труды Псевдо-Дионисия и Максима Исповедника, приложив к этим работам обширные комментарии, написанные в духе христианизированного неоплатонизма. Христианское понятие «сущего» он истолковывает как единство Бога и природы, где Бог становится её творящей частью. Верно, от более позднего пантеизма Эриугена далек: его «творящая природа» через ряд ступеней, когда она сперва превращается в сотворенную природу, затем в мир материальных вещей. В конце этого цикла эволюции «творящая природа» все вновь вбирает в себя, мир как бы исчезает в своей «высшей природе» – Боге.

Эта христианско-неоплатонистская картина бытия далеко отстояла от той картины, которая вытекала из официального богословия, а потому современники Эриугены не восприняли его полупантеизма и полутрадиционализма. Его основной труд «О разделении природы» привлек к себе внимание лишь через пять столетий, в эпоху Возрождения. Церковь обратила внимание на теоретические изыскания Эриугены значительно раньше: после смерти он был обвинен в «ереси».

Самобытным мыслителем средневековья был Пьер Абеляр – граф, богослов, профессор, создавший под Парижем свою богословско-философскую школу. Две его книги: «Да и нет», «О вере и знании» не укладывались в богословское толкование Библии, содержали в себе покушение на наличие безусловных истин откровения. В своих философских построениях он от идеи креационизма двигался в сторону деизма, провозглашал допустимость сосуществования истин откровения с истинами разума. Обе эти книги, как подрывающие основы теоцентрического мировоззрения и несущие в себе покушение на абсолютную истинность Библии, по решению Парижского архиепископа были преданы сожжению как еретические, а его личная судьба оказалась трагической: в 40 лет красавец-монах влюбился в дочь парижского каноника Элоизу, поддавшись «греху плоти». О браке не могло быть и речи. Влюбленные бежали, надеясь найти убежище в африканской Мавритании, но на дороге по пути в портовый Лион были перехвачены. Наказание для Абеляра церковь придумала жестокое: ему добровольно пришлось уйти в монастырь, где он пробыл затворником 22 года, до самой своей смерти в 1142 году; добровольно приняла послушание и Элоиза, до смерти не раскаявшись в своем «грехе». В монастыре Абеляр написал покаянную книгу «История моих бедствий», которую церковники активно распространяли, стремясь ею погасить влияние сожженных работ, о содержании которых Париж еще помнил.

Работу Абеляра «Да и нет» можно определить как первую попытку рационалистически прочитать Библию. Фундаментальные истины Священного Писания Абеляр не ставил под сомнение. Единственное, к чему он искренне стремился, это отделить «божественное» от «человеческого» в этой книге. Хорошо владея богословской картиной происхождения Библии, при анализе её текста Абеляр пытался отделить то, что должны были записать «богодухновенные» мужи, от того, что они в действительности записали, стремясь «богоданное» сделать понятным народу Моисея. Такое наслоение привело к тому, что канонизированными оказались и божественные истины, и человеческие добавления к ним, а потому одни положения Библии, безусловно, говорят о Боге как творце и промыслителе мира, а другие места, привнесенные человеком, способны породить сомнение в его бытии. В этой же работе Абеляр, со ссылками на Библию, высказал деистическое положение о том, что не может существовать вечный Бог без такого же вечного мира (Иоан., 1: 1–3).

Работа «О вере и знании» – это показатель чутья умного богослова на невозможность постоянного удержания сознания в русле религиозных представлений о всех видах бытия, своего рода сигнал для церкви на необходимость поисков гармонии между верой и знанием. Абеляр искал пути обоснования права разума на истину, а также пути преодоления противоречий в случаях, когда истины разума вступят в противоречие с истинами веры. Примененный им метод обоснования права разума на знание и истину Абеляр нашел в обосновании специфичности даваемых верой знаний, которые находятся в дарованной нам Богом душе. Душа нам дана Богом для жизни вечной, тогда как разум, такой же дар божий, дан нам для возможности нашего существования в мире дольнем, на земле, где по воле Бога идет «испытание» крепости нашей веры. Истины веры – истины вечные. Истины знания – истины временные, преходящие. Поэтому никакого конфликта между верой и знанием, религией и наукой нет и быть не может, поскольку через знания мы приближаемся к постижению божественного мира и всей мудрости Творца, тогда как через веру мы приближаемся к вечности, постижению первооснов.

Интересным мыслителем средневековья был арабский философ и врач Ибн Рушд (латинизированное имя – Аверроэс), глубокий знаток и комментатор Аристотеля. Ему пришлось отстаивать право философии на самостоятельное существование от нападок как мусульманских, так и христианских богословов, которое он отстаивал в своем трактате «Опровержение опровержения». Не выступая открыто ни против религии, ни против идеи Бога, он, однако, делал попытку покушения на одно из центральных положений религиозного мировоззрения: отрицал абсолютную ценность «истин откровения», отстаивая одновременно и право разума на ее достижение. Формально в этой борьбе с устоявшимися в богословии положениями Аверроэс потерпел поражение, но в итоге этого «поражения» в европейскую философскую культуру проник аверроизм как особое направление в русле теологического мышления, влияние которого в ХII–ХIII вв. ощущалось даже в католических университетах, поскольку из идеи божественной природы разума вытекала идея правомочности соседства истин разума и истин откровения, они не могут противоречить друг другу.

В двухвековый спор сторонников и противников аверроизма пришлось вмешаться даже римскому папе: в XIV веке аверроизм был запрещен в среде религиозной философии. Но в светском мышлении аверроизм остался и возродился вновь в период итальянского Возрождения и протестантской Реформации в Центральной Европе.

В настоящем разделе темы мы указали лишь на несколько имен философов-богословов, чье мышление, при всей субъективной преданности авторов церкви, выламывалось из теоцентрического мировоззрения. Этому способствовала даже сама церковь своим жестким контролем за состоянием мышления в своих рядах, лишив схоластов главного человеческого признака: запретив самостоятельно мыслить. Угроза обвинения в «ереси», а порой даже и отлучения от церкви часто давала сбои. Церковные верхи понимали, что против опасной для религиозного мировоззрения теории необходимо противостоять теорией же, а потому потребность в новых аргументах буквально нависла над замшелым за века богословием. Повторяющиеся из века в век ссылки на церковные «авторитеты» очень часто уже не срабатывали. Объективно назрела задача в поисках философских аргументов в защиту истин религии. И такое «новое слово» в XIII веке было сказано виднейшим схоластом средневековья Фомой Аквинским (1225–1274).

Аристократ крови, будущий обладатель герцогского титула, Фома уже в юношеские годы, вопреки воле родителей, сделал выбор в пользу церкви, посвятив теоретическому обоснованию незыблемости религиозных истин всю свою жизнь. Уже при жизни он заимел большой авторитет и известность в богословских кругах, а после смерти в 1314 году его философия была объявлена официальной теоретической доктриной римско-католической церкви. Сам Фома Аквинский за свои заслуги перед церковью был в 1381 году причислен к лику святых. Сегодня философия Фомы, несколько подновленная католическими богословами, под именем «неотомизма» продолжает оставаться философской основой католицизма. Неотомизм является объектом внимательного изучения в Папской академии наук им. Святого Фомы, а издаваемый под патронатом Ватикана теоретический журнал католицизма «Томист» является настольной книгой всего католического духовенства мира.

Эрудированный богослов, внимательный аналитик состояния внутрицерковной жизни, Фома Аквинский уловил эпоху нарастания умственного брожения не только в светских, но и в церковных кругах. Для него стала ясна слабость аргументов, на которые ссылается богословие для защиты истин религии: авторитеты, даже великие, не всегда в состоянии убедить сомневающегося. Нужны новые аргументы для защиты незыблемости религиозного мировоззрения, причем не в виде ссылок, а зримые, сущностные, понятные для всех, даже для сомневающихся в истинах религии скептиков.

Фома, хотя это может и показаться странным для богослова, обратил внимание на природу и естествознание своего времени, найдя именно в природе, в случае её вдумчивого анализа, неопровержимые доказательства в пользу бытия Бога; найденные им аргументы в тот период казались неопровержимыми. Из мыслителей прошлого он в полном объеме использовал наследие Аристотеля, особенно его учение о Перводвигателе и основные положения работы Стагирита «О душе». Одновременно он, не называя имени Аверроэса, часть аргументов почерпнул в учении аверроистов о двойственной истине, но истины откровения и истины разума рассматривал как соподчиненные: божественная истина – истина всеобщая, истины разума – истины частного порядка.

При рассмотрении природы Аквинский основное внимание обратил на многоярусный характер материального бытия, которую при первом приближении поделил на неживую, живую и «человеческую». Внутри этого деления он отмечал многоступенчатость в каждом из этих крупных блоков бытия, рассматривая все материальное бытие как постоянное усложнение, постоянное обогащение проявленной на каждой ступени духовной составляющей бытия. Наличие каждого уровня бытия обеспечивается тем, что под ним, ниже его присутствует более простая форма, служащая своего рода подошвой для вышележащей ступени. Но бытие нижележащей формы обеспечивается тем, что под ней имеется своя нижележащая форма, и так построено все материальное бытие. Но поскольку простейшая форма материального бытия существует, то должно быть что-то, что обеспечивает её существование. Этим «что-то» выступает Дух Божий, лежащий в основании всего бытия. Следовательно, сама многоярусная структура говорит нам о том, что в основе материального бытия лежит Дух, выступающий не только основой, но и Творцом всего материального бытия.

Далее рассмотрение мира идет в обратном порядке – от простого к сложному, от неживого к живому, при этом активно используются положения «язычника» Аристотеля. Поскольку Дух лежит в основании всего бытия, то он и пронизывает все бытие. Но степень его выражения разная: на уровне неживой природы Дух мертв. Появление растительного царства на базе мертвой природы – свидетельство того, что Дух проявился, придал растительным формам свойство жизни, размножения. Сложившийся на базе растительного царства мир животных – это уже новая ступень проявления Духа, поскольку животные не только растут и размножаются, но и имеют другие признаки, недоступные растениям: передвижение, чувствование, желания и волю.

Высшим ярусом природы выступает человек, в котором духовность проявляется уже как божественная душа. Он несет в себе все признаки неживого, растительного и животного царств природы, а душа его не только живая и волевая, но ещё и разумная, знающая прошлое и будущее, имеющая представление о высшем. Такое проявление изначально мертвой души неживой природы в разумно-нравственной душе человеческой говорит о том, что весь материальный мир стремится к высшей одухотворенности, к Богу. В результате такого рассмотрения материального бытия от сложного к простому и обратно – от простого к сложному, мы одинаково упираемся в Божество. Вся природа, её многоярусность доказывают нам и бывшее ранее творение мира Богом, и его грядущее исчезновение в день Страшного суда. Природа является не только весомейшим аргументом в пользу бытия Бога, но и зримым подтверждением раскрываемой в Библии картины божественного творения бытия. Эта аргументация в пользу истинности религии, религиозной картины мира в глазах теологов средневековья казалась неопровержимой. Этим и объясняется тот почет, каким окружила католическая церковь Фому Аквинского не только при жизни, но и после смерти, вплоть до настоящего времени.

Аквинский, в отличие от недалеких богословов своего времени, уважительно относился к философии, считая её не служанкой, а вернейшей помощницей богословию. Его основной работой является неоконченная «Сумма теологии», которая, по замыслу автора, должна была стать своего рода энциклопедией богословия и доказательством истинности теоцентрического мировоззрения. Надо полагать, что подобная «энциклопедия» могла бы получиться, поскольку автор умер в расцвете своего творческого таланта. Приводим несколько мыслей из этой работы.

«Для спасения человечества было необходимо, чтобы сверх философских дисциплин, которые основываются на человеческом разуме, существовала некоторая наука, основанная на божественном откровении; это было необходимо прежде всего потому, что человек соотнесен с Богом как с некоторой своей целью... Между тем должно, чтобы цель была заранее известна людям, дабы они соотносили с ней свои усилия и действия. Отсюда следует, что человеку для своего спасения необходимо знать нечто такое, что ускользает от его разума, через божественное откровение...».

«Теология может взять нечто от философских дисциплин, но не потому, что испытывает в этом необходимость, а лишь для большей доходчивости преподаваемых ею положений. Ведь основания свои она заимствует не от других наук, но непосредственно от Бога через откровение». Теологии, доказывает Фома, легче опираться на данные естественных наук потому, что они ведут речь о предметах, доступных нашему разуму. А отсюда нам уже легче подниматься в мысли к предметам недоступным – к Богу».

Как можно видеть, при всем своем уважении к философии Аквинский отводит ей всего лишь подсобную роль – постигать «доступные» предметы, чтобы от них сделать переход к «недоступному». Из прежних мыслителей Фома активно использовал наследие Аристотеля, а вот философию его учителя Платона обошел молчанием, поскольку платонизм можно истолковывать и как «языческий» вариант откровения, и как «смутный» пантеизм, когда идея Бога теряется в Едином, а само Единое как «идея Блага» оказывается сопричастным и миру идей, и миру вещей. Однако выдвинутое Аквинским доказательство бытия Бога своей новизной отличалось от традиционных схоластических рассуждений, когда недостаток аргументов восполнялся обилием ссылок на непререкаемые авторитеты, против которых было просто опасно возражать. Доказательство Аквинского не противоречило ни церковным догматам, ни Священному Писанию, а в истинности мог убедиться каждый желающий, для чего было достаточно выглянуть из окна монашеской кельи.

Однако даже авторитет аргументации Святого Фомы не смог остановить начавшееся падение авторитета влияния религии и религиозного мировоззрения вообще. В период начавшейся секуляризации сознания (секуляризация – освобождение сознания от давления религиозного мировоззрения) церковь все активнее ведет борьбу против всевозможных «ересей» и «еретиков» даже в своей среде. Появляется «Молот ведьм» – учебное «пособие» по распознаванию колдунов и подобных им служителей нечистой силы (при обнаружении оных их ожидало «аутодафе» – смертный приговор без пролития крови, т.е. костер инквизиции). В 1540 году в дополнение к уже существующим монашеским «орденам» появляется, по предложению испанского фанатика Игнатия Лойолы, «Орден Иисуса» – ударная сила католической церкви, члены которого сами называли себя «псами господними». С самого начала появления ордена иезуитов имя «иезуит» стало символом рыцарей плаща и кинжала, готовых на все во имя защиты христовой веры.

Но католическое средневековье оказалось беззащитным перед ходом истории: ни философия томизма, ни иезуиты не были в состоянии остановить наступление эпохи Нового времени с её духом рационализма и критикой всего предыдущего этапа истории. Первым сигналом наступления нового времени явились многочисленные крестьянские войны против католического диктата над обществом. Итогом крестьянских выступлений за возврат в жизнь «чистоты раннего христианства» явилась Реформация, резко ослабившая влияние католицизма. Умирание средневековья и господства его мировоззрения – это умирание феодализма и начало становления буржуазного общества. С новой идеологией и новым мировоззрением. Но переход одного во второе занял в Европе почти два столетия.

1. Как понимать средневековый теоцентризм?

2. Какие особенности характерны для философии раннего средневековья?

3. Что означает церковный тезис «Философия – служанка богословия»?

4. Почему средневековая философия получила название схоластики? Каково современное значение слова «схоластика»?

5. В чем заслуга схоласта Фомы Аквинского перед католической церковью?

6. В чем новизна примененного Аквинским доказательства бытия Бога?

Католическая церковь всеми мерами стремилась законсервировать политическую жизнь Европы и существующие феодально-крепостнические отношения. Однако феодализм как социально-политическая система и господствовавшее религиозно-теистическое мировоззрение себя уже изживал. Поступательное движение истории проявляло себя в целом ряде явлений общественной жизни, которые, будучи разноплановыми по сферам своего проявления, в своей совокупности способствовали снижению влияния церковной идеологии и религиозного мировоззрения, активизации «светского» мышления, росту осознания ценности человеческого бытия, ценности самой земной жизни с её радостями и горестями. Нередки были настоящие «восстания» разума против утверждения церкви о греховности всего земного и ожидаемом «райском блаженстве» праведника на том свете. Отмирание средневекового общественного уклада одновременно было и вхождением церкви в полосу затяжного политического, экономического и мировоззренческого кризиса, который был следствием целого ряда причин.

Во-первых, Европа того времени постепенно преодолевала былую политическую раздробленность. На месте лоскутных королевств, постоянно враждующих между собой герцогств и княжеств складываются относительно сильные абсолютные монархии. Среди них следует назвать Францию, Испанию, полупарламентскую Англию. В Центральной Европе среди множества маркграфств начинает доминировать Пруссия. Из свободных ганзейских городов формируются Голландия и Фландрия. Бурные политические события потрясают Апеннинский полуостров, когда-то безраздельную вотчину римских пап. Их владения не спасает даже католическая Испания, взявшая на себя в это время роль хранительницы чистоты католической веры и незыблемости папского престола. В итоге этих процессов папские легаты (приставленные к королевским дворам присланные папами кардиналы и епископы) постепенно утрачивают былую власть надзирателя за католической «благонадежностью» монархов и их подданных, уже не в состоянии быть дирижерами внешней и внутренней политики двора, арбитрами в династических спорах. Короли и императоры все больше стремятся к абсолютной власти, не оглядываясь при этом на «святой престол».

Во-вторых, серьезные социальные сдвиги происходят в деревне. Сельское население, разоренное постоянными войнами, набегами вольных ландкхастеров (распущенного наемного воинства на период передышек от войны), поборами со стороны дворян и поборами церкви, бежит в города, откуда их «сеньоры» уже не имели возможности вернуть своих беглецов. Развиваются ремесла и торговля. Повышается роль денег как средства обмена и платежей. Появляются первые мануфактуры, само производство принимает товарный характер. Экономическая жизнь, материальное производство из натурального превращается в рыночное: производят уже не то, в чем нуждается потребитель, а то, что диктует рынок. Хотя ремесленники в городах объединены в цеха и гильдии (с жестким стандартом качества товаров), тот же рынок вызывает конкуренцию между производителями, которая нередко отражается на всей сфере производства. К примеру, конкуренция в средневековой Европе производителей богемского и венецианского стекла приводит к появлению венецианских зеркал, что резко повысило авторитет венецианских мастеров и рыночную стоимость всей их продукции.

Подобные процессы наблюдались и в других сферах производства: крупнейший порт средневековой Европы Амстердам превращается в центр мирового ювелирного производства. Англия специализируется на производстве шерстяных тканей; её луга и освобожденные от крестьян пашни делаются пастбищами для скота, активно развивается овцеводство, а изобретение в той же Англии первого ткацкого станка резко удешевило шерстяные ткани. Горные леса южных отрогов Альп оказались прекрасным строительным материалом – итальянские краснодеревщики превращаются в поставщиков мебели во все европейские дворы. Франция активно развивает виноделие, а Париж становится законодателем мод и роскоши; Португалия и Испания устремили свои взоры к океану, а вскоре «владычицей морей» захотела стать Англия, как только в ней закончились нескончаемая тридцатилетняя война с Францией и династические «разборки» внутри страны. Итогом этих и подобных явлений в социально-экономической жизни Европы явилось формирование нового класса – буржуазии, класса деятельного, динамичного, с развитым чувством собственного достоинства и значимости. С религиозно-мистическим мировоззрением формирующееся новое общество еще не расстается, но религия уже перестает быть смыслосодержащей осью поведения, настроения, мерилом ценности жизни.

В-третьих, резко возрастает роль научного знания. Средневековый спор о существовании истин откровения и истин разума из области дискуссий переходит в практическую плоскость: теологические истины остаются предметом веры, внутреннего мира человека; истины разума становятся истинами практики, истинами материально-практической деятельности. Стремительно расширяются географические познания. Осваивается Африканский континент. Хотя христианский мир оказался отгороженным от Азии мусульманскими странами, но европейцы уже знали кое-что о загадочном Востоке – вплоть до Индии. В тот же период португальцы «открывают» Китай и Японию. Наиболее яркие впечатления в умах европейцев вызвали путешествия Васко да Гама, Колумба и Магеллана. Краковский монах Николай Коперник своей гелиоцентрической картиной мира уничтожил теологическую картину строения мира, где Земля была центром мироздания; своей работой «Об обращении небесных кругов», как написано на его надгробии, «он остановил Солнце и сдвинул Землю».

Из всех наук в период позднего средневековья наиболее заметные успехи делают математика и механика. Механико-математическая модель познания стала прикладываться для уяснения законов «мировой» механики. Кеплер, Ньютон, Галилей разрабатывают «небесную механику» (которую справедливее будет назвать механикой Солнечной системы; но авторы рассматривали обнаруженные ими законы движения планет Солнечной системы как отражение движения всего мироздания, что вскоре привело к господству механико-метафизического мировоззрения). Сами первооткрыватели в основном разделяли религиозные убеждения, но своими открытиями они «отодвигали» Бога все дальше и дальше от естественных законов природы, оставляя за ним лишь акт «божественного творения». Научные знания, вопреки стремлениям церкви, завоевывают все больший авторитет в глазах образованной общественности, хотя в Европе пылают костры инквизиции, когда «без пролития крови» спасались души заблудших грешников. Обвинение в безбожии висело над Кеплером; за книгу «О бесконечности, Вселенной и мирах» сжигается Дж. Бруно (хотя сам приговор о предании его сожжению был вынесен Бруно ещё в годы его монашеской юности, когда он вслух выразил сомнение в возможности «непорочного зачатия» Христа. Инквизиция стряхнула пыль с приговора 1564 года, когда Бруно в течение восьмилетней пытки отказался прилюдно признать, что его рукой при написании работы «О бесконечности...» водил диавол). Вскоре такая же судьба постигла врача и философа Дж. Ванини, открыто утверждавшего смертность души и тезис единства человека со всей остальной живой природой. Потому, смело доказывал Ванини, делается бессмысленным стремление к посмертной райской жизни или боязнь «адских мук». Бог совершенно не причастен к нашей земной жизни, а потому смыслом нашего существования делаются не богоугодные дела, а утверждение своего личностного достоинства при полной сопричастности ко всем граням человеческого бытия.

В-четвертых, многое сделала для падения влияния религии в глазах верующих и сама католическая Церковь. Папский двор в Ватикане (а во время «авиньонского пленения» и в Авиньоне) своими пышностью и богатством мог затмить королевские дворы многих европейских правителей. Церковь утопала в роскоши. Клирики на местах (кардиналы, архиепископы, епископы) в меру возможностей стремились подражать папскому двору. Принятый католицизмом догмат «о запасе сверхдобрых дел» (их совершили мифические основатели христианства), которыми распоряжается по своему усмотрению католическая церковь, явился формальной основой для торговли индульгенциями, дающими отпущение уже совершенных или возможных в будущем грехов, а также обладание священниками властью самим отпускать грехи во время исповеди.

Догмат о наличии сверхдобрых дел, когда церковь может многое, если не все, простить, привел к тому, что первой погрязла в грехах сама римско-католическая церковь: алчность, блуд, роскошь, карьеризм и интриги стали обычными атрибутами в среде церковников высшей иерархии. Народ обвинял церковь в распутстве, забвении истинных заветов Христа, а сама единоспасающая церковь считалась вертепом разбойников, отступницей от чистого христианства. Лишь протестантизм, как полагали народные массы, вернул церковь в «лоно Христово».

В действительности возврата к прошлому не получилось ни в религиозной, ни в общественной жизни, хотя по форме и своим догматическим нормам протестантизм имел ярко выраженную антикатолическую направленность. Крестьянские массы Центральной Европы, ведомые идеологами очищения христианства от католической «заразы», на самом деле оказались носителями нового общественного уклада: феодализм изживал себя не только в религиозно-догматической, но и, что оказалось самым главным, в сфере социально-экономической. Протестантизм только показал, что к активной общественной жизни поднимается новый общественный класс – буржуазия. Религиозное мировоззрение не было преодолено (подобная цель вождями движения даже не ставилась), но оно стало внутренним делом человека. «Спасает вера, но не церковь!» – центральная идея протестантизма. Человек в своей религиозности освободился от внешнего диктата, но появился диктат внутренний – страх божий и постоянный голос совести. Подобная смелость по отношению к когда-то всесильной церкви была подготовлена предыдущими столетиями, вошедшими в историю как эпоха Возрождения.

Представление об эпохе Возрождения нередко сводится к простому положению, что в XIV–XV вв. резко повысился интерес к далекому прошлому, его культурными философским достижениям. В действительности дело обстояло значительно проще, но и одновременно сложнее: эпоха Возрождения была подготовлена самим средневековьем. Оно слишком долго лежало грузом над всеми сторонами жизни общества; человека приучали забыть земное – думать о небесном, забыть смертное – думать о бессмертном, забыть греховное – думать о святом, живя в мире дольнем – думать о мире горнем. Но повседневная практика, материальная жизнь, земные заботы и треволнения, надежды на милость божию оставляли место для чувства любви, материнства и отцовства; сохранялись заботы о семье, воспитании детей и т.п.

Вопреки давлению церкви расширялся кругозор познания; даже в богословских университетах нередко соседствовали догматические положения и ростки естественнонаучных знаний. Порой даже мыслители в сутанах, не переставая ожидать истин откровения, одновременно стремились к получению опытных знаний. Пустившая глубокие корни теория «двойственной истины» толкала мышление к идеям двойственности самого мира, когда для понимания мира небесного хватало богословия, а мир земного бытия, созданный Богом для человека, его земной жизни со всеми его чисто земными страстями и привязанностями, нуждался в науке. Потому эпоха Возрождения – это не возрождение интереса к прежней культуре, а Возрождение самого человека, как только ослаб пресс церкви над его духом.

Начало Возрождения связывают с процессами, начавшимися в жизни североитальянских городов-государств: Флоренции, Венеции, Генуи, и городов помельче – Равенны, Вероны, Пармы, Падуи. Сложившееся там общежитие было чем-то средним между феодализмом и феодальными республиками. Чего там не было, так это тупой забитости населения дворянами и духовенством. При этом было высоко развито чувство личностного достоинства, господство духа предпринимательства и оправданного риска. Приоритет отдавался торговле, ремеслам, художественному творчеству, стремлению к получению знаний. Эти города уже знали борьбу за места в выборных органах власти. Вопросы религиозные отходили на второй план по сравнению с вопросами светскими. Массовые религиозные шествия соседствовали с народными карнавалами. Приобретали блеск и вес поэзия, живопись, скульптура. Темпераментные итальянцы оглянулись на свое историческое прошлое и обнаружили, что они являются наследниками греко-римской цивилизации. «Герои того времени... почти все живут в самой гуще интересов своего времени, принимают живое участие в практической борьбе, становятся на сторону той или иной партии и борются кто словом и пером, кто мечом, а кто тем и другим вместе» (Ф. Энгельс).

Первой фигурой, без которой нельзя воспринимать эпоху Возрождения, является Данте Алигьери (1265–1321). Джованни Боккаччо, его первый биограф, так характеризует Данте юношеских лет: «...Данте не только стал знатоком Вергилия, Горация, Овидия, Стация и других знаменитых поэтов, но... еще и сам начал складывать стихи... Понимая, что поэтические творения – не пустые и неразумные побасенки и сказки, как полагают многие невежды, но таят в себе сладчайшие плоды исторической и философской мудрости, так что, не зная истории и науки о нравственности и натуральной философии, нельзя понять и поэтического замысла. Данте обдуманно распределил свое время и, не жалея сил, стал в поте лица изучать историю, не прибегая ни к чьей помощи, и философию – под руководством многих ученых мужей» (Джованни Боккаччо. Жизнь Данте. – «Декамерон». С. 609).

Данте – прирожденный флорентиец. С этим городом связаны его рождение, наиболее активный период творчества, семейные и душевные привязанности, образ воспетой им Беатричче. Флоренции и флорентийцам Данте слал и свои проклятия, когда он в ходе открытых политических столкновений оказался в числе побежденных, как сторонник партии «белых», и был выслан из города «на веки-вечные». Свой жизненный путь он завершил скитальцем в Равенне, где ему дал приют и пищу правитель города Гвидо. В годы жизни Данте Флоренция была яблоком раздора между римскими папами и императорами «священной Римской империи» – представителями Габсбургской династии. Данте входил в число сторонников компромисса. В 1300 году произошло вооруженное столкновение партий «черных» и «белых». От смерти Данте спасло родство его жены Джемы Донати с родом Донати, отпрыск которых, Корео Донати, оказался во главе «черных» (сторонников папизма). В результате этого Данте на 21 год оказался вне Флоренции, хотя очень стремился туда вернуться в блеске славы «первого поэта» и получить в родном городе высшую по тем временам награду: быть увенчанным лавровым венком. После смерти Данте Флоренция желала получить прах Данте и сделать захоронение в родном для поэта городе, загладив тем самым вину перед величайшим гражданином своей республики. Однако могила Данте и поныне остается в Равенне.

Главное произведение Данте – «Божественная комедия», труд не только и не столько поэтический, сколько общественно-политический и морально-этический; в какой-то степени и антипапистский. «Комедия» Данте (эпитет «божественная» ей дали уже потомки за высокий литературный стиль и «потустороннюю» тематику) состоит из трех частей: «Ад», «Чистилище» и «Рай», в полном соответствии с католическим догматом о трехъярусности «того света». Проводником Данте по первым двум ярусам выступает гениальный древнеримский поэт Вергилий, он же является и комментатором увиденных картин. Наиболее трагической частью всего произведения выступает «Ад», не только по описаниям мук грешников, но и по человеческому восприятию увиденного, когда наказание не совпадает с человеческой оценкой сделанных прегрешений. Человек грешников за многое готов простить, а всемилостивейший Бог оказывается беспощаден.

Авторские оценки мучений, постоянные слезы при виде страданий дают основание говорить о том, что основной мыслью автора было стремление вызвать сострадание к человеку, его невиновности в проявлении естественного, данного самой природой (любовь, страсти сердца, власть рока в отдельной судьбе и т.п.). Данте готов признать вину человека лишь за умышленно содеянное и необходимость наказания за такие проступки, но он против наказаний за прегрешения, обусловленные естественной природой человека. Для Бога таких различий не существует.

Третья часть «Комедии» насыщена воспоминаниями и переживаниями о Беатричче-флорентийке, умершей в двадцатипятилетнем возрасте, в которую Данте был влюблен всю свою сознательную жизнь, даже после женитьбы и рождения детей. В память о ней свою единственную дочь поэт назвал именем Беатричче, а сама его гениальная «комедия», по преданию, была задумана после её смерти, когда он сказал: «Я о Беатричче напишу такое, чего ещё не было написано ни об одной женщине». Он её помещает в раю. В третьей части комедии она оказывается его спутницей и проводницей по раю (поскольку «язычнику» Вергилию путь в рай заказан). Только при этой встрече телесного Данте и духовного образа Беатричче поэт в поэтической форме сказал своей любимой все, что не мог и не успел сказать ей при жизни.

Прозаических произведений от Данте осталось немного. Из ранних работ статья «Пир» – работа о поэзии, «Новая жизнь» – трактат в защиту права человека не только на любовь к Богу, но и к женщине. «Монархия» – теоретический труд, написанный, можно предположить, по нужде: Данте искал приюта и покровительства в период формирования абсолютных монархий и национальных государств. Ему пришлось стать монархистом, надеясь с помощью Генриха VII, который намеревался расширить владения, вернуться во Флоренцию. В «Монархии» Данте доказывает, что только императорская власть способна привести народ к всеобщему благосостоянию, поэтому право монарха на абсолютную власть не должно никем оспариваться, а сама его власть исходит от Бога. В реальной истории получилось так, что Генрих передумал ссориться с римским папой, никакого вторжения его армии во Флоренцию не было, «дальний расчет» Данте пропал зря.

Наиболее интересной работой Данте является его обширный трактат «О народном красноречии», написанный уже не на латыни, а на живом флорентийском наречии (как, впрочем, написана и его «Комедия»). В нем можно уловить начало идеи реализма и народности в искусстве, поскольку, писал Данте, только живой разговорный язык в состоянии привлечь внимание читателей, а само произведение поэта будет служить нравственному воспитанию всего общества. Данте обрел славу уже при жизни, которая продолжала расти и после его смерти. Боккаччо пророчески писал: «Имя его, отполированное временем, подобно клинку, побывавшему во многих боях, будет сиять все ярче и ярче».

Младшим современником Данте был поэт Петрарка, своими сонетами прославил Италию, Авиньон, где римские папы стремились сделать из него придворного поэта в период «авиньонского пленения», обессмертил имя своей возлюбленной Лауры. В сонетах Петрарка речь ведет уже не об умершей женщине, как это было у Данте, а о женщине живой, реальной, земной. Воспевались её красота, страстные волнения души влюбленного, благодатное влияние любовного чувства на все стороны человеческого бытия. Любовь оказывается тем лазурным светом, который наделяет новыми красками весь окружающий мир. Для Петрарки любовь – не грех плоти, а высший дар Божий, возможность прожить отведенные Богом дни в неописуемом счастье и радости. Для средневекового мировоззрения такое воспевание «греховного» было новым словом и одновременно гимном женщине, её красоте, вызываемым ею небесным чувствам. Она уже не «сосуд греха», а дарительница радости, счастья и вдохновения: внимательный читатель мог увидеть за сонетами также спор Петрарки против библейского обвинения женщины в изначальном «грехопадении».

С другой стороны подошел к вопросу половой любви мужчины и женщины третий итальянец – Джованни Боккаччо (1313–1375). В своем сборнике новелл «Декамерон», произведении многоплановом, где объединены историческая хроника, бытоописание итальянских нравов, живые слепки с живущих или совсем недавно живших людей, от простолюдинов до известных современникам вельмож. Оживляют повествование идущие сквозь все новеллы любовные интрижки, в которые вступают мелкие и крупные плуты как мужского, так и женского полов с целью достижения своих целей – запретных любовных утех. Подобное вплетение в повествование корректной эротики делало повествование интересным для широкой читающей публики.

Отдельный пласт любовной темы составляют выпады Боккаччо против монахов, которые в его «ста новеллах» (перевод слова «декамерон») оказываются не носителями аскетизма и божественной благодати, а похотливым стадом «козлов», склонных к пьянству, обжорству, разврату. Присутствие в новеллах персонажей в монашеских рясах было открытым выпадом против одного из институтов католицизма, а сама панорама поднимаемых проблем подводила читателей к мысли, что жизнь кипит повсюду, жизнь земная, активная. Идеи богоборчества или атеизма в новеллах отсутствуют, но очень ярко проступает наружу идея самодостаточности для человека его земного бытия и земных проблем. Бог как бы отодвигается из земной жизни в сферы небесные, оставляя все земное человеку. Новеллы Боккаччо – это живой слепок итальянской жизни XIV века, выходящей из-под пресса сурового ригоризма средневековья.

Интересным духовным явлением позднего средневековья было литературное творчество Франсуа Рабле. Его сатирическое гротескное (с сознательными преувеличениями) произведение «Гаргантюа и Пантагрюэль» явилось литературным вызовом монашеству и церковной схоластике. Главное в жизни человека – это пир самой жизни. Жизнь – это наслаждение пищей, вином и получение радостей от других телесных влечений, в том числе и от общения с женщинами. О предстоящей встречи после смерти с Богом герои Рабле предпочитают не думать: эти тревоги пусть волнуют человека в будущем, а пока нужно жить тем, что дает Господь здесь и сейчас. Главное слово, которое должен носить человек в своей душе и руководствоваться им в жизни – «еда!». Вся жизнь героев Рабле, все их разговоры и длинные рассуждения вращаются вокруг телесного, которое одно и является действительно важным. Не отрицая Бога, возможных мук за грехи, жизнелюбивые персонажи Рабле все это относят на «потом». Даже в события общественной важности Гаргантюа и Пантагрюэль ввязываются «постольку-поскольку», когда от этого нельзя отделаться. Церковникам, а особенно монахам, от Рабле в полном смысле слова достается, которые, как следует из романа, сами неплохо устроились в «этой жизни», а другим жить запрещают. Не случайно, эта книга читается с интересом даже и сегодня, особенно если помнить эпоху, в которую она писалась, и те идеалы, за которые боролись мыслители-гуманисты того периода, отстаивая право человека на земную жизнь, которую церковь стремилась подменить суровым ригоризмом.

Особый пласт духовной жизни эпохи Возрождения представляет расцветшая в этот период живопись, особенно итальянская, ставшая художественной классикой для всего человечества. Анализировать художественные и эстетические достоинства живописи XIII–XVI вв. – это задача искусствоведов, но определить мировоззренческий смысл и общественное значение нового художественного восприятия мира и человека обязана философия. Особенностью творчества всех мастеров кисти того периода был поворот к человеку. Даже в тех случаях, когда картины или фрески писались на религиозные сюжеты, в персонажах зрители видели земных людей и земные пейзажи. Библейская история и библейские сюжеты в творчестве художников доминировали потому, что основным заказчиком на художественные полотна выступала церковь. Художники Возрождения своими полотнами украшали папские дворцы и наиболее знаменитые соборы, вели роспись вновь строящихся храмов, выполняли цветные витражи, лепные мозаичные полотна. Украшенные великими художниками строения придавали им «благолепие», одновременно создавая возможность любоваться красотой творения рук человеческих многим поколениям молящихся.

Открывает галерею гениальных художников раннего Возрождения итальянец Джотто ди Бондоне (1267–1337). Европейскую славу принесла ему серия фресок на евангельские темы в капелле дель Арена в Падуе. Он ввел в образы персонажей объем и перспективу, преодолев плоское, канонизированное соборами, изображение Христа, Девы Марии, святых и мучеников. Пластика, одухотворенность придавали евангельским персонажам человеческие черты, их страдания одновременно становились и страданиями молящегося прихожанина. Фрески в капелле выполнены в виде законченного ансамбля, создавая целостную панораму от явления Христа до его вознесения. Зритель видел в Христе именно Богочеловека. Не обошел Джотто и образ самого презираемого христианами персонажа – Иуды Искариота. В сцене «Поцелуй Иуды» столкнулись чистота Христа с лицемерием, подлостью и жадностью этого самого отвратительного персонажа Евангелий. Художественная манера Джотто открыла новую полосу культуры эпохи Возрождения.

После Джотто живопись Возрождения поднимается на новый уровень. Решающий вклад в его совершенствование внесли Боттичелли, Леонардо да Винчи, Рафаэль Санти, Тициан Вечеллио. Боттичелли первым показал красоту женского тела (картина «Весна»). Из Италии новое направление перешагнуло за Альпы, открыв эпоху Северного Возрождения. Основателями нидерландской художественной школы были Ян ван Эйк, Христиан Босх, Брейгель. Славу Германии принес Альбрехт Дюрер. Каждый из названных художников был не только мастером кисти или резца, но одновременно и мыслителем, пытающимся проникнуть в душу образа и выразить её. Особое место в ряду художников-мыслителей принадлежит Рафаэлю.

Рафаэль Санти (1483–1520) метеором промелькнул по небосклону Высокого Возрождения (такими характеристиками определяется этот период человеческой культуры) и умер в возрасте 37 лет (причину смерти современные медики определили бы как инсульт или инфаркт, что уже не имеет значения).

Перуджи – Флоренция – Рим (Ватикан) – вот города Италии, где запечатлен след гения Рафаэля. Германский Дрезден гордится спасенной Советской армией и отреставрированной советскими реставраторами «Сикстинской Мадонной». Евангельская Мадонна (пречистая, пресвятая Дева, Богоматерь – в православном каноне) – любимый образ Рафаэля, многократно повторенный в многочисленных сюжетах и фрагментах. Для него Мадонна – это женщина, земная красавица, мать, но она же и Богоматерь, первая на земле и на небе.

В Перуджи зрело мастерство Рафаэля, во Флоренции он окончательно вырабатывает свой стиль, когда его талант проявляется не только в созданных новых образах Мадонны, но и в светской живописи, когда он исполнял заказы местных аристократов. Высший расцвет его таланта начался после 1508 года, когда папа Юлий II приглашает его выполнить роспись Ватиканского дворца. Это был заказ не только почетный, но и ответственный: перед Рафаэлем встала задача перехода от камерной живописи к монументальной. Художник блестяще справился с этой задачей. В выполненных им монументальных композициях «Диспут», «Афинская школа», «Парнас», «Мудрость, Мера и Сила» отражены все стороны духовной жизни и деятельности человека, передано это через человеческие образы; при этом каждый из персонажей несет свои неповторимые черты. К примеру, в «Афинской школе» нарисовано около сорока персонажей, из них только два архонта (учителя), а остальные – ученики, ищущие истину. Они все непохожи: разные лица, позы, отличия в одежде. Но зритель верит, что это ученики, обуреваемые жаждой познания.

Вершиной художественного творчества Рафаэля является «Сикстинская Мадонна», о которой много писали и ещё немало напишут. Искусствоведы о её глазах пишут: «Серьезно и печально смотрит она вдаль». Такой подход к глазам Мадонны – недопустимое упрощение. Мадонна смотрит не вдаль, а в мир человеческий, нуждающийся в жертве для своего спасения. Младенец на её руках – это и её сын, и сын всего человечества, обреченный на мучительное заклание. Глаза Мадонны – это глаза безмерно страдающей матери, знающей уготованную её сыну судьбу. Полно тревоги и лицо младенца. Мать отпускает его – и он готов идти к людям, чтобы принести им спасительный Свет, заплатив за него «крестными муками».

Николай Кузанский (1401-1464) – один из интереснейших мыслителей позднего средневековья, выразитель духовных исканий эпохи Возрождения, а его идеи, не всегда четко очерченные, позже преломились в гелиоцентрической системе Н. Коперника, пантеизме Д. Бруно, в естествознании и математике Нового времени. Теолог по подготовке, член ордена францисканцев, в 30 лет он уже имел сан епископа, в 40 лет – он кардинал и «легат всей Германии» (папский легат – уполномоченный представитель «святого престола» над окормляемой территорией, в данном случае Германии). С 1450 года Кузанский – член папской курии, генеральный викарий при папе Пие П. Это означало, что он становится вторым лицом в иерархии римско-католической церкви.

Как можно увидеть из написанного, духовная карьера Кузанского была успешной и стремительной. Путь из заштатного Мозеля в Ватикан и в первые викарии – это примерно то же самое, как главе администрации какого-либо района из самого «медвежьего» уголка России – в её президенты. Конечно, такое бывает, но только во сне. Очевидно, карьера Кузанского – это не показатель «милости Фортуны», а отражение его качеств богослова, организатора, эрудированного мыслителя. Он оказался на голову выше своих современников.

Кузанский вошел в историю духовной жизни своей эпохи как теолог, математик, астроном, философ, инициатор перехода католических стран на новый календарь, поскольку идущий еще от Юлия Цезаря «юлианский календарь» отстал от астрономического времени. Он же – завуалированный критик схоластики и библейской идеи креационизма, а само понятие Бог заменил понятием «актуальная бесконечность», противопоставив ей подвижную «потенциальную бесконечность» – природно-человеческий мир. Кузанский не был профессиональным философом, подобно Фоме Аквинскому. Свои работы он писал, по собственному признанию, «для облегчения души от тяжких забот». Но ему, как теологу и видному деятелю церкви, были присущи глубокое чувство историзма, понимание необходимости обновления схоластического объяснения истинности религиозного мировоззрения. Он глубоко понимал значение для религии набирающего вес естествознания, а потому искал пути соединения его с богословием. При жизни Кузанского его работы, написанные на упрощенной латыни, не привлекли к себе внимания ни светских, ни церковных кругов, но это мало заботило самого автора: он считал важным высказаться.

Основная работа Кузанского, названная им как «Знающее незнание», в русском переводе получила название «Об ученом незнании», что только усиливает данную Кузанским парадоксальность заголовку. Кузанский излагал в «незнании» свои идеи, но не философскую систему, а потому логика изложения, переходы мыслей самые неожиданные, аргументирование выдвинутых положений не везде получает завершение. В силу отмеченной специфики текста работу Кузанского трудно анализировать, хотя её «философская составляющая» проступает наружу очень ярко.

Онтологическая проблема в работе Кузанского. В вопросах онтологии Кузанский сосредотачивает основное внимание на анализе соотношения составляющих бытия с позиций религиозного мировоззрения : «Бог – Природа – Человек». От традиционного теологического рассмотрения соотношения этих составляющих Кузанский уходит очень далеко, считая схоластическое рассмотрение ветхозаветной картины творения бытия архаичным и несовместимым с современным мышлением. Для Кузанского Бог – внеприродный абсолют, который везде, но одновременно и нигде. Он утрачивает какие-либо личностные черты. Бог у Кузанского деперсонифицируется. Подобное расширенное понимание Бога позволяет Кузанскому вести речь о Боге как «абсолютном максимуме», а природно-человеческий мир, как соподчиненный «абсолютному максимуму», характеризуется Кузанским как «абсолютный минимум». Природа в этом случае выступает не результатом чистого творения, а итогом развертывания «абсолютного максимума».

Это включение в онтологию положений неоплатонизма дополняется пифагореизмом с его мистикой чисел (Кузанский считал Пифагора величайшим философом). Бог – это «абсолютный максимум», причастная к Богу природа ему не равна, а потому она выступает «ограниченным максимумом». Природный максимум не может быть шире абсолюта, подобно тому, как вписанный в окружность многоугольник не в состоянии стать по площади равным площади окружности. Поскольку Бог везде и нигде, то у него нет ни центра, ни границ. В одинаковой степени это относится к природе, всей Вселенной. Она не имеет ни центра, ни ограничений. «Я называю максимумом нечто такое, больше чего ничего не может быть. Изобилие связано в действительности лишь с единым. Вот почему единство совпадает с максимальностью и также является бытием... Абсолютный максимум единственен, потому что он – все, в нем все есть, потому что он – высший предел... С ним в то же время совпадает минимум, и максимум тем самым находится во всем» (Антология мировой философии. В 4 тт. Т. 2. М., 1970. С. 55).

Вопросы гносеологии в работе Кузанского. В теории познания Кузанский использует понятия «чувства», «рассудок», «разум». Материальный мир – «ограниченный максимум» – в принципе познаваем с помощью чувств и рассудка, но «абсолютный максимум», познание которого идет только нашим разумом, не познаваем в принципе. Наш разум в состоянии только приближаться к познанию абсолютного максимума, но полного познания мы не можем заиметь никогда. «Разум так же близок к истине, как многоугольник к кругу; ибо, чем больше число углов вписанного многоугольника, тем более он приблизится к кругу, но никогда не станет равным кругу, даже в том случае, когда углы будут умножены до бесконечности... Истина, являющаяся абсолютной необходимостью, не может быть ни большей, ни меньшей, чем она есть и чем представляется нашему разуму как некая возможность. Итак, сущность, которая есть истина бытия, непостижима в своей чистоте» (Антология... Т. 2. С. 56).

В своей космогонии и космологии Кузанский открывал дорогу гелиоцентрической системе Коперника и пантеистическому истолкованию Вселенной Дж. Бруно. Это отмечено всеми исследователями наследия Кузанского. Мы от себя осмелимся добавить только, что в идеях Кузанского можно уловить мысли об эволюции Вселенной, поскольку «абсолютный максимум» её вечно «свертывает» и «развертывает»; материальность мира, в понимании Кузанского, вечна, но она вечно новая. Неизменно вечен лишь «абсолютный максимум».

Читая Кузанского сегодня, можно лишь радоваться, что церковь не обратила на его труды должного внимания. В действительности подрывалось библейское миропонимание, исчезал персонифицированный Бог и его основное творение – Земля с её центральным положением во всем божественном творении, божественный хрустальный купол с его светилами и звездами-душами и многое другое. Спасло Кузанского только то, что никто из схоластов не осмелился критически взглянуть на творения прелата столь высокого ранга, да и уже не было во время Кузанского ортодоксов-богословов подобной подготовки, чтобы выщелочить «ересь» из работы столь необычного названия – «Знающее незнание». Совершись все это – в Европе одним костром было бы больше.

1. Какова специфика политической и духовной атмосферы в Европе в период позднего средневековья?

2. Какие изменения в духовной атмосфере Европы произошли под влиянием эпохи Возрождения?

3. Как понимать сам термин «возрождение»? Что в нем главное?

4. В чем новизна «теологии» Кузанского?

5. Какие стороны философии Кузанского могли оказать влияние на естествознание Нового времени?

Понятие «Новое время», которым пользуется наука, это не хронологическое, а социально-политическое деление на определенные отрезки хода мировой цивилизации. Еще со школьной скамьи студенты помнят разделы школьного курса истории: «История древнего мира», «История средних веков», «Новая и новейшая история», «История Киевской Руси», вплоть до «Истории России конца XX века».

Если присмотреться к названию разделов истории стран и народов, как они рассматриваются в пределах школьного курса, то можно увидеть, что есть мировая история, есть история континентов, отдельных стран и народов, отдельных этнических общностей и др. Но школьный курс истории – это рассмотрение истории как «событийного» ряда в хронологической очередности прошедших эпох (когда, кто и как княжил, как воевали или как что-то строили, кто на ком женился и что из этого вышло и т.п.). Философия тоже анализирует историю, но несколько в ином ракурсе, поскольку для философии история «есть эпоха, постигнутая в мысли», причем отражается всеобщее, закономерное, с учетом специфики духовного развития каждого периода. А духовная жизнь каждой эпохи в общем и целом зависит от общего состояния социально-политической и экономической жизни, от потребностей практики, от господства определенного типа общественных ценностей, которые доминируют в данную эпоху, и многого другого, но обязательно общественно-важного.

Философский анализ истории носит более обобщенный характер, нежели конкретная история отдельных стран и народов. Это история мышления и духа. А потому в истории философии упоминается только то и те персонажи, которые оказали влияние на духовные искания каждой эпохи, при этом сама эпоха навязывает свой тип и ориентиры мышления, акценты теоретических поисков. История отдельных народов и государств, тем более история родовитых фамилий, в истории философской мысли умирает, хотя сами теоретические достижения отдельных периодов истории оказываются востребованы в новые эпохи, точно так же, как ни один социально-экономический уклад общественной жизни не выступает в истории в своем «чистом виде».

Периоду Нового времени (XVII–XIX вв.) мировой цивилизации принадлежит особое место в мировой истории. В это время человечество как бы преодолело всю трясину предыдущего развития, все тяготы былого материального и духовного бытия, поклялось не повторять ошибок прошлого и, полное надежд, спасительных теорий, вступило в XX век, который быстро «прошагало» и пришло в очередное тысячелетие истории, полное надежд и новых страхов, но «до зубов» вооруженное. Против кого? Неужели две прошедшие мировые войны никого ничему не научили и людям нужна третья, которая станет итоговой? Поэтому именно в наше время философия, вся мировая культура должны направить свои усилия на то, чтобы придать нынешней мощной высокотехнологичной цивилизации человеческий облик, чтобы новые поколения вступали в жизнь по семенам будущего, а не по праху.

Эпоха Нового времени – это период в истории мировой цивилизации, когда все общество словно встряхнулось от длительной спячки в кошмарной среде и увидело мир новыми глазами (равно как и самих себя). Начался новый период европейской истории, подготовленный медленными социальными и духовными процессами эпохи средневековья. Новую эпоху наука определила как «новое время» потому, что оно действительно было новым по сравнению со всеми ранее бывшими периодами. Во-первых, центральной фигурой истории становился человек. Во-вторых, складывается, при всей его изначальной ущербности, правовое общежитие. В-третьих, исчезает пресс над духовным миром индивида. В-четвертых, создаются условия для свободной жизнедеятельности. В результате формируются условия для проявления личностного «Я». На смену консервативным феодальным общественным отношениям пришло динамичное буржуазное общежитие с его суровыми законами рыночной экономики и конкуренции во всех сферах общежития.

Пока юная буржуазия рыскала по земному шару в поисках сырья и рынков сбыта, раскрепощенное сознание стремилось понять природу, человека, его духовность. В Новое время резко повышается авторитет естествознания и философии: философия сумела удержать за собой имя «науки всех наук», а естествознание расчищало дорогу для развития технических знаний, поскольку ориентация производства на рынок требовала изобретений и открытий, машинизации всего производственного процесса. Распространение протестантизма в Центральной и Северной Европе способствовало знакомству грамотной части населения с Библией. Её чтение способствовало рассеиванию религиозного фанатизма, толкало сознание к размышлению. Более того, произошла своеобразная переоценка роли наступившей эпохи для всей будущей истории человечества: все беды прежней истории произошли потому, что массы были лишены доступа к просвещению, науке, культуре, были придавлены теологическим мировоззрением. Наступившая эпоха – заря грядущего счастья, поскольку люди знают, что надо, а что не надо делать.

Новое время заставило по-новому взглянуть на самого человека. Если Возрождение обратило внимание на разумно-чувственную сторону человека, то в Новое время основное внимание было уделено деятельной стороне человеческого естества, поскольку весь социально-экономический переворот в общественной жизни свидетельствовал о решающей роли в истории человеческой деятельности. Буржуазные общественные отношения потребовали от человека таких качеств, как предприимчивость, знания, профессионализм, готовность пойти на сознательный риск, знаний законов рынка, денежного обращения, правовой подготовки. На место былого произвола королей и их вассалов приходил закон, обязательный для всех; набирал силу парламентаризм, который постепенно из органа совещательного при монархах становился органом законодательным над монархами. Пример Европе подала Англия.

Буржуазия отмела былой культ родовитости и титулов, поставив на его место культ личного достоинства, личных деловых качеств, коммерческой хватки. Стало осуждаться былое стремление к внешней роскоши, одобрялись умеренность и бережливость. Ценностным мерилом личности становилось богатство. Оно формировалось в ходе производства и грабежа колоний. Былое экстенсивное производство сменилось производством интенсивным. Принцип «Больше и дешевле!» заставлял искать новые технологии, новые машины, новые источники сырья и рынки сбыта. В эпоху раннего капитализма буржуазия как бы заново открыла для себя Африку, Азию, Австралию, Америку, наводнив эти континенты стеклянными бусами, за которые туземцы отдавали золото, меха, ароматические масла, молодых девушек, становясь сами «блестяще-богатыми». Мечтатели-романтики, «рыцари наживы», просто миллионы обездоленных европейцев устремились в поисках удачи и счастья во вновь освоенные земли. Эпоха религиозных войн за «истинную веру» сменилась эпохой борьбы за установление новых границ в Европе и во всем мире.

В итоге были потеснены или вовсе сошли с исторической арены все важнейшие атрибуты феодализма: абсолютные монархии, всесильная католическая церковь; грустный смех М. Сервантеса проводил средневековое рыцарство.

Новое время – это не только время социально-экономических и политических переворотов, но и время «брожения умов». Произошло своего рода второе Возрождение – возрождение Разума. Реальный жизненный процесс показывал, как многое может познать, сделать и даже переделать человек. Эта реальная картина больших человеческих возможностей переросла в уверенность, что человек может познать и сделать все. Формируется культ разума: человеку доступна природа, её законы, законы человеческого общежития. Человек не просто в состоянии увидеть свое будущее, но и реализовать его. На место былой жизненной стихии идет разумно-организованное общежитие, когда человек будет владеть законами природы и использовать их в своих интересах, а общественная жизнь будет организовываться согласно требованиям разума, поскольку законы общественной жизни устанавливаются самими людьми. Просвещенные люди периода раннего капитализма считали, что несовершенство общежития произошло из-за стихийно сложившихся законов общежития, разнополярности интересов индивидов. Общество потому несовершенно, жестоко, что нет единого плана его разумного построения. Поэтому время требует повсеместного распространения знаний, науки, просвещения, отыскания разумных основ построения общежития. Нужно очищать не только «авгиевы конюшни» общественных отношений, но и, причем в первую очередь, «конюшни» нашего сознания.

Особые надежды думающая часть общества возлагала на философию. Её продолжали воспринимать как «науку наук», и к ней было проявлено повышенное внимание. Сами философы верили в свою миссию и стремились к тому, чтобы своими теориями оправдать общественные ожидания. Отсюда – стремление к универсальности в теориях: верность традиционным проблемам, а также внимание к новым вопросам общественной жизни, желание раскрыть природу человека, его назначение и возможности.

Одновременно следует отметить и оптимистический настрой философов начального периода Нового времени: они гордились своим высоким призванием, верили, что общество моментально подхватит их идеи и бросит все силы для их претворения в жизнь, что именно они приближают грядущее воцарение «царства разума». Наиболее видные мыслители рассматриваемой эпохи также были титанами в своей области, но иными, нежели титаны эпохи Возрождения. В силу специфики учебной литературы нам приходится ограничивать себя при рассмотрении наследия выдающихся представителей философской мысли прошлого лишь воззрениями мыслителей основных философских направлений, хотя реальная панорама умственного движения Нового времени была значительно шире. Потому любознательным студентам советуем обратиться к «Антологии мировой философии», тт. 2–3, где можно почувствовать эту «панораму» исканий истины. И тогда станет видно, что Новое время – это не только время формирования буржуазной модели социальной реальности, но это и время формирования качественно новой философии, качественно новой духовности, а поставленные ею проблемы остаются основными и сегодня, при всем желании некоторых «философов» создавать «новейшие» философские системы.

Фрэенсис Бэкон (1561-1626) был видной политической фигурой Англии первой четверти семнадцатого столетия. Сын лорд-канцлера Николая Бэкона, он сам становится лорд-канцлером Англии в 1618 году, до этого пройдя в парламенте серьезную школу политической борьбы и придворных интриг. За заслуги перед Англией и престолом король Яков награждает его титулами барона Веруламского и виконта Сен-Олбанского. В 1621 году его политическая карьера заканчивается: парламент обвиняет его в растрате казенных денег и осуждает к тюремному заключению. Через день после ареста король его «милует». К дворцовой службе Бэкон больше не возвращается, целиком отдавшись научным занятиям. Умер он от простуды в родовом замке местечка Хайгет (север Англии), проводя опыты над тушками замороженных кур, чтобы установить влияние заморозки на качество мяса.

В историю философии Бэкон вошел как убежденный сторонник опытного знания, пропагандист «плодоносной» науки, разработчик индуктивного метода мышления, сторонник отделения веры от знания, науки от религии. Наука, по его мнению, должна приносить практическую пользу в материально-производственной деятельности, давать «плоды». Он негативно относился к «светоносному» знанию, которое способно вносить ясность в вопрос лишь на уровне нашего сознания. Примером такого «знания» он считал средневековую схоластику, которая пробивалась к истине лишь на основе чистых рассуждений и умозаключений, вне всякого обращения к практике, используя только разработанную Аристотелем теорию силлогизма. Схоласты, по мнению Бэкона, пустыми силлогизмами только упражнялись в мышлении, нисколько не двигая вперед познание природы. Не случайно, свой основной труд он назвал «Великое восстановление наук» (полностью работа над ним не завершена), одной из частей которого является «Новый органон», который и созвучен названию работы Аристотеля по теории силлогизма – «Органон», но одновременно словом «новый» отгораживается от него, поскольку автор основным методом познания считает индуктивный метод мышления, который прямо отталкивается от практики, от реальных элементов природы.

Бэкон окончил Кембриджский университет. Имел широкую по тем временам подготовку, особенно в области истории философии. Но его первые литературные опыты носили политический характер. В 1584 году он добивается своего избрания в члены парламента. Первой работой Бэкона, увидевшей свет, была большая, написанная на английском языке, статья «Опыты и наставления нравственные и политические» (1597), которая привлекла внимание если не своим содержанием, то глубиной и тонкостями политической мысли самого автора, особенно среди членов парламента, где и до этой статьи его выступления в прениях говорили об уме, наблюдательности, владении ораторским искусством. Бэкон за годы пребывания в парламенте сумел наживать себе и друзей, и врагов, что и привело к окончанию его политической карьеры: парламент сумел лорд-канцлера королевства, хранителя королевской печати превратить в преступника.

Критикуя средневековую схоластику, Бэкон показывал её полную беспочвенность и бесполезность для практического познания природы. Человек, чтобы понять, а тем самым и овладеть законами природы, должен получить знания. Отсюда вытекал его знаменитый афоризм «Знания – сила». Но для того чтобы получить знания, необходим правильный метод исследования природы. Таким методом Бэкон считал метод индукции – восхождение от полученного в результате опыта частных знаний свойств группы явлений к общим выводам о свойствах всего класса данных явлений.

О таком методе за два тысячелетия до Бэкона писал Аристотель, но не развивал его. Бэкон данный метод абсолютизировал, а его теоретическому оправданию и усовершенствованию посвятил работу «О достоинстве и усовершенствовании наук». Достоинства индукции, по мнению Бэкона, в том, что при этом методе мы движемся в познании от чувственно данного материала, от живого опыта над какой-либо частью природы, который обеспечивает истинность нашего общего вывода. При этом методе мы как бы вписываемся в природу и её закономерности, а не навязываем ей готовые конструкции нашей головы.

Вместе с тем для познания только одних чувственно-данных материалов, признаков природы мало. Само наше сознание должно быть подготовлено к познанию. Подготовить сознание к познанию – это очистить его от тех «призраков», которые накапливаются в нем в силу наших индивидуальных и общечеловеческих особенностей, поскольку «Логика, которой теперь пользуются, скорее, служит укреплению и сохранению ошибок, имеющих свое основание в общепринятых понятиях, чем отысканию истины. Поэтому она более вредна, чем полезна» ( Антология... Т. 2. С. 194). Природу предстоит не только познать, но и истолковать.

Присутствие призраков в нашем сознании Бэкон считал серьезным препятствием на пути познания природы и овладения ею, поскольку только освобождение от них даст нужную эффективность индуктивному методу. Сущность призраков Бэкон определил довольно конкретно: «Есть четыре вида призраков, которые осаждают умы людей. Для того чтобы изучить их, мы дали им названия. Назовем первый вид призраков призраками рода, второй – призраками пещеры, третий – призраками рынка и четвертый – призраками театра» ( Антология... Т. 2. С. 196). Бэкон обстоятельно поясняет, что он подразумевает под «призраками».

Призраки рода находят свое основание в природе человека. Ум человека подобен неровному зеркалу: примешивая к природе вещей свою природу, он отражает вещи в искривленном и обезображенном виде.

Призраки пещеры – это индивидуальные особенности восприятия человеком действительности, вытекающие из особенностей его индивидуального бытия и воспитания. «Происходит это или от особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими, от чтения и от авторитетов, перед какими кто преклоняется... ( Антология... Т. 2. С. 197). Наше сознание – это индивидуальная пещера мыслей, чувств, переживаний.

Общение и сотоварищество людей порождают призраки рынка. «Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. Нелепо установленные, они осаждают разум, смешивают все и ведут людей к нелепым спорам и пустым толкованиям» (см. там же).

Призраки театра влились в души из разных догматов философии. И не только философии: многие начала и аксиомы получили силу вследствие предания, веры, небрежения (см. там же).

Подвергнув обстоятельному развертыванию содержание всех четырех призраков, Бэкон особо останавливается на призраке рынка, влияющем на сознание при помощи «слов и имен». Примерами такого ошибочного влияния, по Бэкону, являются древнегреческая софистика и средневековая схоластика. Среди представителей древнегреческой философии Бэкон отдает предпочтение досократикам за их внимание к природе, к Космосу. Именно там зарождались науки, а не в пустых словопрениях об именах, акциденциях и субстанциях. Учения всевозможных «основателей» школ – это «слова праздных стариков для невежественных юношей», – приводит Бэкон слова Дионисия в адрес Платона (см. там же. С. 203). Чистая теория, подчеркивает Бэкон, скользит по поверхности и разнообразию вещей, не вникая в их сущность. Можно предположить, что Бэкон принципиально выступает против «светоносного» пути познания, когда пишет, что разуму нужно приделать не крылья, а навесить на него свинец и тяжести, чтобы они сдерживали всякий прыжок и полет, словно не замечая того, что даже для выполнения его требования «открыть и испытать природу» «полет» разума, против которого он так настойчиво выступает, необходим.

Не обошел стороной Бэкон и вопросы социальной жизни. Нормальное человеческое общежитие, считал Бэкон, должно быть основано на трудолюбии, которое должно быть направлено на совершенствование материально-практической деятельности, умеренности в желаниях, пропитанности жизни общества общечеловеческой солидарностью. Эти мысли нашли своё отражение в его фантастической повести-утопии «Новая Атлантида». Сюжет повести прост: это рассказ моряка о новой земле и людях, живущих там, правилах общежития, где все работают, все дружны, довольны жизнью, благосостоянием. Но где эта земля – моряк не может назвать точно: она где-то «за океаном». Свой рассказ об этой «Атлантиде» моряк не окончил.

Рассматривая духовную составляющую жизни общества, Бэкон акцентирует внимание на религии и её месте в жизни человека. Отношение к этой составляющей духовного бытия у Бэкона спокойное: он не сторонник ни религиозного фанатизма, ни нигилистического атеизма. Религия, как полагал Бэкон, нужна для упорядочения всей духовной атмосферы жизни, как условие духовного спокойствия, но не последующего бессмертия. Она – область религиозного чувства, но не разума.

Томас Гоббс (1588-1670) – младший современник и соотечественник Бэкона, они даже встречались. Поэтому не исключено, что зрелый философ лорд Бэкон мог оказать влияние на выпускника Оксфордского университета, выходца из семьи приходского священника. Немаловажным обстоятельством для Гоббса следует признать то, что он вырос вблизи высших кругов английского общества: как гувернер детей герцога Девонширского он мог частично впитывать новую для себя атмосферу, которая была способна посеять в его душе зерна честолюбия, чтобы преодолеть социальный статус гувернера, что в действительности и получилось. Война короля и парламента заставила потерпевшую поражение аристократию бежать в 1640 году во Францию, где оказался и Гоббс. За время эмиграции Гоббс окунулся в духовную атмосферу новой для себя страны, познакомился с наиболее известными философами Франции – крупнейшим математиком того времени, философом-идеалистом Рене Декартом и материалистом Гассенди. Через 10 лет, когда в Англии укрепилась диктатура Кромвеля, Гоббс возвращается на родину и из сторонника монархии становится её противником и защитником парламентского правления. После смерти Кромвеля, когда успокоившаяся аристократия сумела вернуться в Англию, частично реставрировать династию Стюартов, Гоббс вновь повернул в сторону монархии. Но доверия к нему больше не было.

В политических симпатиях и антипатиях Гоббса отразился бурный период в истории Англии, на который пришлась его творческая деятельность. Его философские интересы оказались направленными в сторону разрешения общественных проблем, силу и влияние которых он почувствовал на самом себе. В своих теоретических исканиях Гоббс встал на защиту законности, порядка, стабильности, отстаивание гражданского общежития в условиях равенства всех перед законом, доступности для каждого существования в условиях благосостояния; формой политического правления считал просвещенный абсолютизм, как самый предпочтительный режим в условиях многочисленных общественных противоречий.

Главным произведением Гоббса, составившим ему имя, является трехтомник «Основы философии», включающий в себя части: «О теле», «О человеке», «О гражданине». Сама философия, как полагал Гоббс, распадается на философию природы и философию государства. В свою очередь, философия государства распадается на этику и политику. Вследствие такого подхода к философии у Гоббса нет чисто философских работ: в его «основах» общие вопросы онтологии, гносеологии, методологии вплетены в ткань его общественно-политических рассуждений.

Бытие природы Гоббсом признается безусловно. Для него она – объект, а сам человек – субъект. Декартовское обоснование объективности существования природы («Мыслю, следовательно, существую») Гоббс считает неубедительным и вообще надуманным. Действительным аргументом в пользу существования природы является сам «объект», вся материальность бытия. Человек природу воспринимает. Но наши восприятия – это не образы предметов внешнего мира, а всего лишь «призраки», условные «метки», ничего объективного в себе не несущие. Общий признак всякого бытия – движение.

Движение «давит» на наши органы чувств, вызывая ответное движение в виде чувственных данных. Следовательно, наши образы внешних признаков вещей – это всего лишь кажимость, результат встречи двух видов движения. Эти образы свидетельствуют лишь о наличии самих тел, объективности природы, но не о её качествах. Наша уверенность в смыслосодержащей стороне понятий, в которых признаки выражаются, является всего лишь иллюзией. Сами понятия – условность, результат взаимного соглашения людей. И вообще, вся человеческая речь, и отражающая речь письменность, это только упорядоченное обозначение связи знаков. Наша чувственность сеет иллюзию знания, но не знание, а слова объективно реального ничего не отражают, они сами – только знак.

В подобном игнорировании смыслосодержательности наших понятий Гоббс следует за средневековыми схоластами-номиналистами. При таком подходе к понятиям получается, что они не приводят нас к миру и его познанию, а наоборот, уводят от него.

Но что же тогда в мире, его формах, вещах является объективным, отражающим его сущность, что может быть выражено и познано нами, как познано? Наше познание, считает Гоббс, это наши мысленные представления о вещах, притом вещах конечных. Конечная вещь находится в определенном месте, имеет свою величину, она может быть делима. Иных признаков, за исключением связи вещей, мы обнаружить не можем. Если у Бэкона, по словам Маркса, природа всеми своими красками улыбается всему человечеству, то Гоббс, писал он, увидел мир глазами геометра. С подобной общей характеристикой гносеологии Гоббса вполне можно согласиться. Гоббсовой картине мира свойствен сухой механицизм (здесь проявился абсолютный авторитет механистического взгляда на мир, сложившегося под влиянием абсолютного авторитета механики в XVII–XVIII вв.). У Гоббса все это есть. «Истина и ложь суть атрибуты речи, а не вещей. Там, где нет речи, нет ни истины, ни лжи... Наука есть знание связей и зависимостей фактов»Антология... Т. 2.. С. 330–331).

Все философско-теоретические построения Гоббса прямо или косвенно замыкаются на вопросах социальных, анализе общежития или рекомендациях по его совершенствованию. Кредо своей философии Гоббс определил так: «Рассуждение есть шаг, рост знания – путь, а благоденствие человеческого рода – цель» ( Антология... Т. 2. С. 322. Курсив Гоббса). Следует признать, что Гоббс первым наиболее обстоятельно заговорил об общежитии как форме человеческого существования и условии реализации своих целей каждым индивидом. Общежитие – объективная закономерность. Он же выступил и теоретиком «общественного договора», когда люди сознательно отдают часть своих прав в руки правителя. Центральным звеном и основным признаком жизни общества, по Гоббсу, является государство. Оно – Левиафан, земной бог. Государство олицетворяет собой власть, будь она выборной или наследственной. Оно призвано гарантировать права граждан на свободу в рамках закона, собственность, неприкосновенность, безопасность личности и общества. В силу своей общей природы все люди равны, отличительные особенности (рост, цвет глаз, волос и т.п.) не относятся к сущностным признакам человека. Власть, как всеобщий хранитель общественной жизни, должна быть незыблемой. Где нет власти, там нет удовольствия от жизни в обществе. Только государство оберегает человека от звериного состояния войны всех против всех, писал Гоббс.

Определить Гоббса (в равной мере и Бэкона) как философа-материалиста у нас нет достаточно оснований. Вопрос о первопричине, т.е. первооснове бытия, он нигде не ставил. Это шло от его общеметодологической установки: познать первоосновы – это познать бесконечное, будь то сила материальная или духовная. В пределах же конечного бытия, в пределах вещного бытия мы обнаруживаем Бога только в наших представлениях, которому мы приписываем или наши конечные свойства (всесилие, всеведение), или свойства вообще неопределенные (всеблагость и т.п.). Поэтому христианство является истинной религией, а понятия о нем в голове человека, которые он выражает в своей речи, это такие же знаки, как и все остальные. Поэтому вопрос об истинности божества решается Гоббсом в половинчатой форме (равно как и Бэконом).

Джон Локк (1632–1704) был младшим современником Гоббса, свидетелем «верхушечной» революции в Англии 1688–1689 гг., когда борьба «тори» и«вигов» (сторонников абсолютной и сторонников конституционной монархии) завершилась победой защитников парламентаризма. Но после победы «вигов» «тори» также не были обижены: за родовитым дворянством сохранились земли, оставлена декоративная Палата Лордов, за королем сохранились представительские функции и богатое содержание двора за счет казны. В историю этот «семейный» конституционный переворот вошел под названием «славной революции», революции без крови, жертв и стрельбы, когда за одними осталось своё, а другие получили своё: власть и право на свободную предпринимательскую деятельность в рамках закона с признанием «священного права собственности». Эти судьбоносные для Англии общественно-политические процессы не миновали и Локка.

Локк после обучения в приходской школе поступает в колледж Оксфордского университета, который оканчивает с серьезными знаниями философии, естествознания и медицины. Непродолжительное время он преподавал медицину в том же университете, но вскоре поступает на должность домашнего врача в дом лорда Эшли (он же граф Шефстбери). Но врачом Локк оставался недолго: лорд Эшли, видный деятель «вигов», делает его своим личным секретарем. Убеждения Эшли симпатизировали Локку, он становится сторонником и виднейшим идеологом «вигов», навсегда связав свою судьбу с этим движением. От начала службы в доме Эшли и до 1688 года ему приходилось много раз бывать в эмиграции вместе с лордом и одному, которые принесли Локку определенную пользу: в периоды своего пребывания в Голландии и Франции он изучил европейскую философию, особенно работы Декарта, сблизился с Лейбницем.

После окончательного возвращения в Англию в 1689 году Локк начинает издавать свои написанные ранее общественно-политические и философские произведения, которые делают его известным не только у себя на родине, но и на материке. Основной философской работой Локка является объемистый том «Опыт о человеческом разумении», в который он вложил свои знания философа, естествоиспытателя и врача. Это была первая работа подобного замысла во всей мировой философской литературе, и она сразу привлекла к себе внимание наиболее крупных философов конца семнадцатого столетия, в том числе и виднейшего идеалиста того времени Г. Лейбница. Лейбниц, разделявший позиции рационализма, не мог согласиться с основной посылкой сенсуализма Локка: нет ничего в разуме, чего бы раньше не было в ощущениях. Согласно тезису Локка, доопытный разум – чистая доска («табула раса» – в латинской транскрипции). С целью опровержения тезиса Локка и всего сенсуализма вообще Лейбниц пишет свою работу полемического названия и содержания «Новый опыт о человеческом разуме». Но когда работа была закончена, Лейбниц не стал её печатать по соображениям научной этики: Локк умер.

Чтобы не быть голословным в характеристике философского наследия английского мыслителя, приведем несколько наиболее примечательных выдержек из его работы, характеризующих его материалистический подход к вопросам теории познания и где хорошо прослеживается сенсуалистический характер его гносеологии:

«Предположим, что душа есть, так сказать, белая бумага безо всяких знаков и идей. Но каким же образом она получает их?.. Откуда получает она весь материал рассуждения и знания? На это я отвечаю одним словом: из опыта. На опыте основывается все наше знание, от него в конце концов оно происходит»Антология... Т. 2. С. 418).

«...Этот богатый источник большинства наших идей, зависящих всецело от наших органов чувств и через них входящих в разум, я и называю «ощущениями» (Антология... Т. 2. С. 418).

«Если я говорю иногда об идеях, как бы находящихся в самих вещах, я понимаю под ними те качества в предметах, которые вызывают в нас идеи» (См. там же. С. 420).

«Среди рассматриваемых... качеств в телах есть такие, которые совершенно неотделимы от тела. ...Эти качества я называю первоначальными или первичными... Такие качества, как цвета, звуки, вкусы и т.д., которые на деле не находятся в самих вещах, ...я называю вторичными качествами» (См. там же).

«Ум не может создать себе ни одной из таких идей и не может иметь ни одной идеи, которая бы не состояла всецело из них. Но ум, будучи совершенно пассивным при восприятии всех своих простых идей, совершает некоторые собственные действия, при помощи которых из простых идей, как материала и основания для остального, строятся другие» (См. там же. С. 421).

«Все наше познание... состоит в созерцании умом своих собственных идей, в созерцании, представляющем собой самую большую ясность и величайшую достоверность» (См. там же. С. 429).

Приведем еще одну очень существенную выдержку из работы Локка, на которую необходимо обратить серьезное внимание, поскольку она послужила мостом в эволюции сенсуализма в крайнюю форму идеализма – солипсизм, сводящий все вещи объективного мира к «комплексам ощущений». У Локка читаем: «Но некоторые считают, что можно сомневаться, существует ли что-нибудь, кроме данной идеи в нашем уме, и можем ли мы отсюда заключить с достоверностью о существовании какого-нибудь предмета вне нас, соответствующего данной идее, ибо в уме можно иметь данные идеи и тогда, когда таких предметов нет и никакой объект не воздействует на наши чувства» (См. там же. С. 431). Когда Локк писал эти слова, он и не подозревал, что в это время их прилежно штудирует студент Дублинского университета Джордж Беркли, который стремился свести все объективное бытие к «комплексам наших ощущений». О Беркли будет обстоятельно сказано несколько позже.

Приведенные извлечения из «Опыта...» Локка позволяют нам свести обобщения к минимуму. Бытие внешнего мира под сомнение им не ставится вовсе. Он обходит молчанием «истины» религии и религиозной идеи Бога, в пуританской Англии того периода эта проблема для мыслящего человека была довольно скользкой. Не случайно за его высказываниями буквально «охотился» лорд епископ Вустерский, пытаясь отыскать в работах Локка покушения на Высокую Англиканскую Церковь. Но Локк умело все обвинения отклонял, поскольку истины религии откровения для разума «непостижимы», а потому он не мог писать что-либо ни в их защиту, ни в их опровержение. Делал он это не в публичной форме, т.е. не через печать, а в виде частных писем к «Его Высокопреподобию Эдуарду, Лорду епископу Вустерскому» в такой форме, что видному богослову и руководителю делами церкви в Англии приходилось не спешить с обвинениями Локка в религиозной неблагонадежности.

Мир для Локка познаваем, но в вопросах путей познания он всецело отстаивает путь чувственного познания. Разум только оперирует тем материалом, который поставляется ему органами чувств. Вместе с тем Локк не отрицает и определенной самостоятельности разума, но только в пределах поставляемого ему чувственного материала. Его существенным самостоятельным свойством, считает Локк, является способность получения интуитивного знания (возникновение своего рода гносеологического озарения), когда разум, двигаясь от полученного за счет органов чувств известного, строя из простых идей каркас знания, переходит к идеям сложным, умозаключениям, а от них – прорыв к новому знанию. Следовательно, Локк не отрицает и роль разума в познании, но отводит ему второстепенную роль. После Локка материалистическая традиция в английской философии затихает, но в XVIII веке она с новой силой возрождается в русле европейского Просвещения, когда Франция двигалась к своей действительно славной Великой французской революции 1788–1793 годов, а подготовлена она была в том числе и философами-просветителями, которые в своей пламенной защите материализма приходили к открытому богоборчеству.

Восемнадцатый век в историю Франции вошел как век Просвещения. Для такого определения имеются достаточные основания. Во-первых, Франция оказала существенную помощь Соединенным Штатам Америки в обретении независимости от Англии. Во-вторых, Франция довела до классического завершения противостояние религиозной идеологии и светского мировоззрения, когда к концу восемнадцатого столетия чуть ли не вся Франция оказалась «зараженной» антиклерикализмом и неверием. В-третьих, в начальный период Нового времени Франция прошла сквозь серию гражданских войн, конец которым был положен Великой французской революцией с её бессмертными лозунгами «свобода», «равенство», «братство»; и во имя этой свободы вовсю работала гильотина: катились головы королей, виднейших деятелей самой революции, головы «врагов». Это началось тогда, когда общество увидело, что из революции получилось совсем не то, чего от нее ожидали. В-четвертых, славу Франции на континенте создала «Энциклопедия наук, искусств и ремесел», первое в мире издание подобного рода, подготовленная Дени Дидро и его окружением. Авторитет Дидро в просвещенных кругах Европы был таков, что русская императрица Екатерина II, имевшая славу «философа на троне», сочла своим долгом пригласить его в гости, а для материальной поддержки этого реального философа распорядилась втридорога купить его личную библиотеку и подарить её прежнему владельцу, назначив его пожизненным хранителем этой библиотеки. К счастью для Дидро, он не увидел того, в какой крови искупалась в годы революции «просвещенная» им Франция.

Философское наследие Дидро не столь значительно по объему, но оно интересно по содержанию и довольно всесторонне отражает те новые тенденции, которые наметились в материализме XVIII века.

Дени Дидро (1713–1784) – сын зажиточного ремесленника, окончил колледж при Сорбонне (старейший университет Франции), имел довольно всесторонние, хотя и неглубокие, знания. После колледжа он основательно занялся самоподготовкой, в результате чего стал одним из наиболее образованнейших людей Франции. С юности увлекался просветительской идеологией и остался верен ей на всю жизнь. Печататься начал с 1747 года, и первой его работой была небольшая книжечка «Философские мысли». Уже в ней определились контуры его мировоззрения и волновавшие его проблемы: отношение к религии и церкви, к абсолютизму, феодальному укладу общественной жизни, к положению социальных низов, просвещению масс. Эта небольшая книжонка была «замечена» – в 1749 году он был обвинен властями в «распространении опасных мыслей», подвергся аресту и заключению в Венсенском замке, который к этому времени уже был превращен в национальную тюрьму.

Но арест только укрепил Дидро в мысли о правильности избранной им дороги. Распространение антиклерикальной и антиабсолютистской идеологии, материалистических философских идей, пропаганда достижений естествознания становятся смыслом его существования. На это ушли все его личные сбережения, доставшиеся в наследство от оборотистого отца.

В своих философских исканиях Дидро оставался на позициях натурфилософии (Философия – основа всякого знания) и под влиянием укрепляющего свои позиции механистического объяснения природы, метафизического по своей сущности; но отдельные прорывы к диалектике в работах Дидро присутствуют, поскольку идея развития его привлекала больше, нежели мысли о гигантском круговороте бытия.

К числу основных философских работ Дидро следует отнести работы «Мысли об объяснении природы», «Разговор Д’Аламбера с Дидро», «Философские принципы материи и движения». Он же автор множества статей в «Энциклопедии...». Во всех работах, с различной степенью аргументации, Дидро отстаивает мысль о материальном единстве мира, вечности материи, возможности её познания. Но одновременно с этим у него стирается грань между живым и неживым, а вся материя объявляется способной к ощущению (примером отсутствия водораздела между неживым и живым выступает его рассуждение из «Разговора...» о мраморной статуе, когда мраморная пыль становится удобрением, а удобрение – питательной средой для растения, которое позже станет частью нашего организма. Для мыслителей-материалистов XVIII века подобный пример следует признать извинительным).

Значительная часть аргументации Дидро в пользу всеобщей одухотворенности природы диктовалась его атеистической позицией. Он словно прокладывал дорогу для своего единомышленника и соратника Поля Гольбаха, у которого вопросы борьбы с религией и церковью заняли ведущее место в его наследии, а его основополагающий философский труд «Система природы» был задуман в качестве теоретического обоснования истинности атеистического мировоззрения.

Поль Анри Гольбах (1723–1789), немецкий барон, получил воспитание и всю жизнь прожил в Париже, где и похоронен. Систематизированного образования он не получил, но прошел школу серьезной домашней подготовки. Его состояние позволило ему содержать светский салон, куда еженедельно съезжались его единомышленники и просто любопытные. В диспутах и спорах оттачивались взгляды Гольбаха, уточнялись его мировоззренческие позиции, отыскивались друзья и единомышленники, отсеивались попутчики. Среди посетителей салона были Дидро и Д’Аламбер. На этих собраниях также шло обсуждение положений основного философского труда Гольбаха «Система природы, или о законах мира физического и мира духовного», увидевшего свет в 1770 году. До начала французской революции вышло восемь изданий этой двухтомной работы.

Что привлекло читателей в этой книге? Во-первых, она оказалась «ко двору» общей атмосферы духовного брожения Франции периода предреволюционной эпохи. Во-вторых, она явилась своего рода вторым изданием «Энциклопедии...» Дидро (в которой сам Гольбах принимал самое активное участие), но энциклопедии мировоззренческой и социально-политической. Обратимся к некоторым положениям самого текста.

«Нет и ничего не может быть вне природы, объемлющей в себе все сущее» ( Антология... Т. 2. С. 666).

«Все наши идеи, желания, действия представляют собой необходимый результат сущности и качеств, вложенных в нас этой природой, и видоизменяющих нас обстоятельств, которые она заставляет нас испытывать (См. там же. С. 668).

«Из-за незнания собственной природы и собственных стремлений, своих потребностей и прав человек, живя в обществе, утратил свободу и стал рабом. Так, вследствие незнания своей собственной природы род человеческий оказался порабощенным и стал жертвой дурных правительств» (См. там же. С. 669).

«Движение – это усилие, с помощью которого какое-нибудь тело изменяет или стремится изменить местоположение... Познать какой-нибудь предмет – значит, почувствовать его; почувствовать его – значит, испытать его воздействие» (См. там же. С. 672).

«Наконец, того же рода и происходящие в человеке внутренние движения, которые мы называем его умственными способностями, мыслями, страстями, желаниями и о которых мы можем судить лишь по его поступкам, т.е. по видимым действиям, сопровождающим или следующим за ними» (См. там же. С. 673).

«Все во Вселенной находится в движении. Сущность природы заключается в том, чтобы действовать... Мы скажем, что движение – это способ существования, необходимым образом вытекающий из сущности материи» (См. там же. С. 674, 675).

«От камня, образованного внутри земли путем тесного сочетания сходных и родственных сблизившихся между собой молекул, ...от пассивной устрицы до активного и мыслящего человека, мы видим непрерывное продвижение, постоянную цепь сочетаний и движений, дающую начало существам, которые отличаются друг от друга лишь входящими в их состав элементарными веществами» (См. там же. С. 678).

Материальное единство природы для Гольбаха выступает как неоспоримый факт. Вся природа жестко детерминирована. Никакого принципиального различия между материальной природой разного уровня (неживое – живое, низшее – высшее) природа не содержит. Более того, даже человеческая духовность, человеческие влечения оказываются чем-то наносным. Материализм Гольбаха превращается в абсолютный детерминизм и фатализм. Если в религиозном мировоззрении человек выступает игрушкой в руках Бога, то у Гольбаха это повторяется, только с обратным знаком: человек делается игрушкой в руках вещей, лишенный своих социальных черт. Сфера социальных отношений вообще неведома Гольбаху: все беды от дурных правительств и незнания человеком собственной природы. Но если быть последовательным, то у человека никакой «собственной природы» не оказывается; в гольбаховском описании человек превращается в какое-то перекати-поле Вселенной. Даже по сравнению с идеями Дидро материализм Гольбаха выглядит недопустимым упрощением этого мировоззрения для естественнонаучной картины мира, какой она была в естествознании второй половины XVIII века. Гольбах описывал материализм так, словно он жил в века Демокрита и Лукреция Кара. И как в те века писали труды с «мощными» заголовками, то не менее «мощным» является и название основной философской работы Гольбаха: его «Система...» оказалась системой метафизических измышлений и произвольных теоретических конструкций, связанных полетом свободных от естествознания и истории философских теорий, мыслей.

Не менее «убедительными» выглядят и атеистические выступления Гольбаха. Его самым популярным произведением было «Карманное богословие», написанное для парижских низов (оно же, к слову сказать, было и самым распространенным в СССР произведением «атеистической классики»). В этой действительно карманной (по формату) книжке мы найдем только смесь высокомерного зубоскальства и легкомысленного скольжения по проблемам.

Основополагающим атеистическим трудом Гольбаха является фундаментальный том «Священная зараза, или Разоблаченное христианство». Давая работе подобный заголовок, автор делает очень смелое заявление: наконец-то почти двухтысячелетняя «зараза» разоблачена! Гольбах слишком легко расправился с заблуждением, которым жили миллионы и миллионы людей на протяжении многих столетий. Можно предположить, что Гольбах в теории хотел оставаться бароном с окончательными истинами в запасниках своей головы, а вся читающая Европа – это посетители его салона, которых выпитое дармовое вино обязывает слушать теоретизирующего хозяина. В целом все теоретическое наследие Гольбаха можно определить как философскую и атеистическую публицистику, написанную на «злобу дня».

Идеалистическая традиция в философских теориях Нового времени также продолжает сохраняться и развиваться, давая свое решение основных философских и мировоззренческих проблем, которые продолжали оставаться одинаково важными и для философского материализма, и для философского идеализма. Одновременно с этим следует отметить и наличие определенных различий в подходе к аспектам философской теории: материалисты обратили основное внимание на онтологические проблемы, поскольку нарастающее влияние естествознания поставило вопрос о формировании новой картины мироздания; философы идеалистической ориентации сосредоточили внимание на вопросах гносеологических, на раскрытии познавательных способностей человека, а отсюда – постановка вопроса о сущности сознания, которые невольно просились наружу в век всеобщего преклонения перед разумом. Представители материалистической традиции, считавшие сознание и разум простым продолжением природы, свойством материи, вопросы о сознании и познании решали довольно облегченно: поскольку сознание и сознательная деятельность – это та же природа, то она познаваема на основе наших органов чувств. В самом мышлении ничего загадочного нет, его можно понять, когда будет понята природа.

Идеализм, напротив, в течение трех столетий Нового времени буквально бился над проблемами сознания, пытаясь определить ум, разум, рассудок, и лишь после этого считал возможным двигаться к познанию объективного мира. Следует признать, что философы-идеалисты уяснили не только для себя, но и показали философам-материалистам всю сложность проблем сознания и познания, а скоропалительные вульгарно-материалистические толкования – это не решение проблемы, а уход от неё. Вот как о том периоде развития философии писал крупнейший философ-материалист XIX века К. Маркс: «...Деятельная сторона (человека. – Ю.Б.), в противоположность материализму, развивалась идеализмом, но только абстрактно, так как идеализм, разумеется, не знает действительной, чувственной деятельности как таковой», поэтому для понимания того, как рассматривалось сознание в философии Нового времени, надо обращаться к идеалистам, так как материалисты мало что сказали нового по сравнению с материалистами древности.

Идеализм в теоретических построениях оказался выше материализма еще и потому, что в Новое время для него сложились принципиально новые условия для поддержания своего влияния. Философы-материалисты заимели верного союзника в лице естествознания, а философы-идеалисты, напротив, лишились сильнейшей поддержки когда-то всевластной церкви. Идеализму эта атмосфера «опоры на собственные силы» оказала добрую службу: теория стала более динамичной; освободившись от власти догматических оков религиозного мировоззрения, идеалисты сосредоточили внимание на нерешенных проблемах, вне зависимости от того, идет ли речь о законах материального бытия или проблемах внутреннего мира человека. Идеалисты обнаружили множество неясностей там, где для материалистов все было ясно. Философы-идеалисты не отвернулись ни от одного из вопросов, которые выдвигались как теоретическим естествознанием, так и социально-политической практикой Нового времени. Предлагаемая ими методология решения – тема особая.

Рене Декарт (Картезий, отсюда – название его философии: «картезианство», 1596–1650) – представитель дворянского рода Картезиев, выпускник иезуитского колледжа Ла Флеш. По окончании учебы оказался в среде парижской богемы, но вскоре постарался отойти от светских развлечений и уединился в парижском предместье. Полученный в колледже багаж «иезуитского» воспитания толкал его к размышлениям, к обдумыванию всеобщих мировоззренческих вопросов в условиях нарастающего динамизма общественной и интеллектуальной жизни, перед которой приобретенная ранее средневековая схоластика была бессильна.

Декарт побывал наемником в голландской и баварской армиях, но сумел избежать участия в Тридцатилетней войне. Его скитания завершились в Голландии, которая почти на двадцать лет превратилась в его вторую родину, а покровительствовал ему один из монастырей Ордена иезуитов. Расплачиваясь за «стол и кров» с приютившим его Орденом, он обновляет выдвинутые еще Фомой Аквинским доказательства бытия Бога, но одновременно пишет и чисто светские работы о страстях человеческих, привлекшие к себе внимание шведской королевы Христины.

В Голландии были написаны основные философские произведения Декарта: «Рассуждение о методе» (1637), «Размышления о первой философии» (вышла на французском языке в 1647 году), «Начала философии» (1647). В 1649 году Декарт издает работу «Страсти души», которая и привела его к смерти: королева Христина пригласила Декарта в Стокгольм. При длительной дороге на январских ветрах он простудился в карете и в Стокгольме умер.

Столь обширный экскурс в биографию Декарта потребовался для того, чтобы ближе приблизиться к пониманию сложности и противоречивости мировоззрения Декарта. Отцы-иезуиты даром хлеб не ели: богословско-философскую подготовку Декарт получил блестящую; но одновременно он оказался лицом к лицу с современным ему естествознанием, особенно механикой, в которой, как многие тогда полагали, кроется ключ к пониманию всего мироздания. Наступала эпоха торжества бэконовского девиза «Знание – сила». Но Декарт был осторожен в своих поисках и не страдал завышенным самомнением. Не случайно в заголовках его серьезных работ обязательно мы найдем слова «размышления» или «рассуждения». «Рассуждая», он как бы приглашал читателя к совместному пониманию вопроса, а понявши, – аргументировать выводы, когда они идут в согласии с объективными данными. От Декарта идет призыв к философам: подвергай все сомнению! Обратимся к мыслям самого Декарта.

«Вполне мудр в действительности один Бог, ибо ему свойственно совершенное знание всего; но и люди могут быть более или менее мудрыми сообразно тому, как много или как мало они знают истин о важнейших предметах» (Антология... Т. 2. С. 233).

«Для животных главным является забота о своем теле, для человека же, главною частью которого является ум, на первом месте должна стоять забота о снискании его истинной пищи – мудрости» (См. там же. С. 233–234).

«Должно серьезно отдаться поданной философии, первою частью которой является метафизика, где содержатся начала познания; среди них имеется объяснение главных атрибутов Бога, нематериальности нашей души... Вторая часть – физика; в ней... рассматривается, как образован весь мир вообще» (См. там же. С. 235).

«Вся философия подобна как бы дереву, корни которого – метафизика, ствол – физика, а ветви, исходящие из этого ствола, – все прочие науки, сходящиеся к трем главным: медицине, механике и этике» (См. там же. С. 236).

«Для разыскания истины необходимо раз в жизни, насколько это возможно, все поставить под сомнение» (См. там же. С. 237).

«Отбросив существование всего, в чем мы можем сомневаться, даже допуская, что нет ни Бога, ни неба, ни земли, ни нашего тела, сколь бы ни нелепо все это было, мы однако не можем допустить отсутствие того, что сомневается... Не взирая на самые крайние предположения, мы не можем не верить, что заключение «Я мыслю, следовательно, я существую» истинно и что оно поэтому есть первое и вернейшее из всех заключений, представляющееся тому, кто методически располагает свои мысли» (См. там же. С. 239).

«Имеются понятия, настолько ясные сами по себе, что, определяя их по школьным правилам, их можно только затемнить и что они не приобретаются путем изучения, а рождаются вместе с нами» (См. там же. С. 240).

«Душа, познав сама себя и продолжая еще сомневаться во всем остальном, осмотрительно стремится распространить свое познание все дальше, то прежде всего она находит в себе идеи о некоторых вещах... Существование Бога доказуемо одним тем, что необходимость бытия, или существования, заключается в понятии, какое мы имеем о нем» (См. там же. С. 241).

«Бог разумеет, водит и совершает всё, то есть все действительные вещи, постоянно одним и тем же простейшим актом» (См. там же. С. 244).

«Способность познания, данная нам Богом и называемая естественным светом, никогда не касается какого-либо предмета, который не был бы истинным в том, в чем она его касается, то есть в том, что она постигает ясно и отчетливо... У нас лишь два вида мыслей, а именно восприятие разумом и действие воли... Воля обширнее разума, отсюда и проистекают все наши заблуждения» (См. там же. С. 246).

Все приведенные выше высказывания взяты из работы Декарта «Начала философии», а сам раздел озаглавлен «О началах человеческого познания». Здесь отражены принципиальные положения декартовой философии, его подход к основополагающим принципам онтологии и гносеологии. Декарт не сомневается в познавательных возможностях человека, притом в познании не только узкопрактическом, но и в способности подниматься к постижению исходных принципов бытия, становиться философом, т.е. мудрецом, а мудрость – главная пища человека.

Исходный принцип познания, начало человеческой мудрости – сомнение, сомнение во всем. При этом само сомнение приводит нас к мысли о том, что сам-то сомневающийся существует. Следовательно, декартово «Я мыслю» выступает отправной точкой его философии.

Сам процесс мышления возможен потому, что есть Бог и есть наша душа. Свойство души не в том, чтобы служить проводницей в «мир иной», а выступать ориентиром в этом мире, быть мостом между субстанцией духовной и субстанцией материальной. От мыслей о мире нужно двигаться к самому этому миру – такова логика познания бытия, как ее рисует рационалист Декарт. Наша душа обладает некоторыми исходными понятиями, которые не приобретены в ходе опыта, а они врожденны, выступают исходными основами развития нашей последующей духовности. Главным из них является понятие о Боге (следовательно, Бог есть). Но рядом с этим основополагающим понятием в нас есть врожденные понятия, предназначенные для постижения чувственного мира (понятие пространства, фигуры, простейшие математические аксиомы и т.п.). В итоге мы уже при рождении, вне всякого опыта, обладаем своего рода каркасом знания, позволяющего нам двигаться от всеобщего к общему, а затем и к частному, отражающему картину бытия. Ступени познания: метафизика – физика – частные науки. Метафизика – это приближение к познанию Бога и разума, физика – познание природы, этика – постижение природы человека и межчеловеческих отношений. В общей характеристике – это показ пути движения знаний от общего к частному. Такой путь называется дедуктивным методом познания. Образцом его является математика.

Рассматривая отстаиваемый Декартом дедуктивный метод познания, будет уместно сравнить этот метод с развиваемым несколько раньше индуктивным методом Фрэнсиса Бэкона. Бэкон доказывал необходимость движения нашего знания от познания чувственных вещей к всеобщим выводам; Декарт защищает другой путь движения познания: от всеобщего, изначально данного (на базе врожденных понятий, а если выразиться более точно, вложенных в нас Богом) приближаться к познанию частного. Но это различие в научных методах двух великих мыслителей Нового времени, когда естествознание буквально кричало «Нужен метод!», не следует абсолютизировать: Бэкон не отрицал и рационального познания, но ставил его на второе место; в такой же мере и Декарт не был чистым рационалистом, признавая опытное знание, но также ставил его на второе место. Но вся история естествознания подтвердила правоту каждого из них.

Декарт – сторонник идеалистического мировоззрения, поскольку признает Бога за изначальную сущность мира. Но вместе с тем он отстаивает тезис неуничтожимости материи, постоянство её количества, движение, многокачественность, познаваемость ее форм. Декарт пытался разобраться и в механизмах работы мозга (не случайно, И. П. Павлов признавал его своим предшественником в попытках разработать теорию рефлекса). В целом можно определить Декарта как идеалиста – в его мировоззрении, и как материалиста – в стремлении понять все стороны природно-человеческого бытия, особенно познавательные способности человека. Декарт открыл двери новому естествознанию.

Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716) вошел в историю философской мысли как автор «монадологии» и теоретик «теодицеи» – религиозно-философской теории, призванной как-то оправдать наличие зла в мире при одновременном существовании всеблагого и всемилостивейшего Бога.

Лейбниц – сын практикующего юриста и преподавателя философии в Лейпцигском университете, свою взрослую жизнь начал как бы с повторения карьеры отца: окончил Лейпцигский университет по специальности «Философия и юриспруденция», потом повторно прослушал те же курсы в Йенском университете. Будучи отправленным на два года в Париж и Лондон «для совершенствования в науках», он вскоре доказал своей деятельностью, что он не только сын своих родителей, но и сын своей эпохи – эпохи юности буржуазного уклада общественной жизни с её культом разума, авторитетом естествознания, динамизмом промышленного развития, изумлением перед открытыми культурами других народов, стремлениями к самоутверждению личностного достоинства.

Лейбниц, оказавшись вне Германии, не только окунулся в духовную и политическую атмосферу современной ему Европы, но и словно открыл для себя новый мир, поскольку Германия его периода была набором множества владений, а каждый правитель стремился иметь свой «двор» со всем набором министров, советников и даже историков. Лейбниц увидел в Европе действительную жизнь и действительные проблемы, блеск и нищету современного мира. Он внимательно знакомится с современной философией – этой «наукой наук» того периода, улавливает мировоззренческие расхождения материализма и идеализма, противостояние религии и светского мышления.

В Германию Лейбниц возвращается европейски образованным человеком, что дало ему возможность в последующем стать инженером и механиком, математиком и дипломатом, быть приближенным к кругу «двора» ганноверского правителя, с фрейлинами рассуждать о своей «монадологии», записывать «историю» двора, встречаться с Петром I и убеждать его в необходимости открытия в России Академии наук. Сам он к концу жизни за свои заслуги перед наукой становится первым Президентом Берлинской академии наук, членом Английского Королевского Общества (английской академии), членом Парижской академии наук. Лейбниц «сделал себя» сам, своим трудом. Он – сын динамичной эпохи, и многое сделал для того, чтобы способствовать её дальнейшему развитию.

Глубокая философская подготовка Лейбница не вызывает сомнений. В его работах упоминаются положения философии Платона, Аристотеля, работы представителей ранней патристики. Он был знаком и с философией средневековых схоластов, о которой отзывается пренебрежительно. Но особым вниманием Лейбница пользовались труды его философских современников: Декарта, Локка, Спинозы, которых он внимательно изучал. Немаловажным обстоятельством для Лейбница послужило то, что он оказался современником изобретателя микроскопа Н. Левенгука, открывшего перед учеными целый новый мир живых существ, о наличии которого до изобретения микроскопа даже не подозревали. Именно знакомство с микроскопом укрепило намерение Лейбница создать новую философию – «монадологию», учение о бесконечно малых, неделимых, лишенных протяженности, но чувствующих сущностях, составляющих живую первооснову всех видов бытия.

Лейбниц не так уж и много писал, а еще меньше заботился о своевременном печатании написанного. При его жизни вышли: «Исповедание природы против атеистов», «Новая система природы и общения между субстанциями...», «Теодицея». Такие работы, как «Новые опыты о человеческом разуме», «Монадология», большая мировоззренческая переписка были преданы гласности уже после его смерти. Особенностью некоторых работ является то, что они имели своего адресата: Локка, Спинозу, отчасти Декарта, поскольку Лейбниц, при всем уважении к развиваемым ими концепциям, по многим пунктам их теорий имел принципиальные возражения.

Для уяснения собственного мировоззрения Лейбница обратимся к выдержкам из его работ, в которых отразились узловые положения философии Лейбница.

«Монада, о которой мы будем здесь говорить, есть не что иное, как простая субстанция, которая входит в состав сложных; простая – значит, не имеющая частей» (Антология... Т. 2. С. 450).

«Я принимаю также за бесспорную истину, что всякое сотворенное бытие, а следовательно, и сотворенная монада, подвержено изменению, что это изменение в каждой монаде беспрерывно... Естественные изменения монад исходят из внутреннего начала, так как внешняя причина не может иметь влияния внутри монад» (См. там же. С. 451).

«Душами можно назвать только такие монады, восприятия которых более отчетливы и сопровождаются памятью... (Душа) есть нечто большее, чем простая монада» (См. там же. С. 453).

«И так как всякое настоящее простой субстанции, естественно, есть следствие ее предыдущих состояний, то настоящее ее чревато будущим» (См. там же).

«Но познание необходимых и вечных истин отличает нас от простых животных и доставляет нам обладание разумом и науками, возвышая нас до познания нас самих и Бога. И вот это называется в нас разумной душой или духом» (См. там же. С. 454–455).

«Есть также два рода истин: истины разума и истины факта. Истины разума необходимы и противоположные им не возможны, истины факта – случайны и противоположное им возможно» (См. там же. С. 455).

«Один только Бог есть первичное единство или изначально простая субстанция. Все монады сотворенные или производные составляют его создания и рождаются, так сказать, из беспрерывных, от момента до момента, излучений Божества» (См. там же. С. 457).

«Все тела, подобно рекам, находятся в непрерывном течении, и части беспрерывно входят в них и выходят оттуда» (См. там же. С. 461).

Приведенные выше небольшие извлечения из трудов Лейбница позволяют нам более предметно говорить о его философии и об основном её звене – учении о «монадах». Для Лейбница мир объективен, связан, подвижен, представляет собой целостный процесс. Но жизнь, движение, переливы и переходы этому миру дают невидимые, внепространственные духовные сущности – монады. Монады присутствуют в каждой частичке материального мира, каждая из них индивидуальна. В сложных вещах содержится целый комплекс монад, которые в единстве одухотворяют вещь. В итоге различия между неживой материей, растительным миром, царством животных и человеком в том, что в них присутствуют монады разной степени одушевленности: мир в своих состояниях – это уровни разной сложности исходных субстанций.

Материальный мир представляет собой целостный процесс потому, что он есть проявление причинно-следственных связей. Но материальность только повторяет, открывает нам глубинные идеальные процессы, осуществляемые на уровне монад. Любое тело – это своего рода лишь оболочка монады. Пирамидой мира монад выступает высшая, всеобщая, совершенная монада – Бог. Монады материального бытия – это его истечения, эманация монад. К божественной монаде приближается душа человеческая – монада чувствующая и думающая, монада познающая. Пронизанный монадами мир находится в постоянном движении, течении; его можно уподобить потоку реки. В этих характеристиках материального бытия открывается новый аспект философии Лейбница: её насыщенность диалектикой в высоком смысле этого слова.

Сами монады Лейбница полны жизни, движения; каждая из них несет в себе свойства высшей монады – Бога, а потому она, будучи индивидуальной, одновременно несет в себе черты всех монад и черты общей монады – своего творца. Согласно Лейбницу, в каждой внепространственной монаде заключается вся духовная субстанция Вселенной и сама монада оказывается субстанцией, выступает первоосновой, первосущностью бытия. В этих характеристиках монады Лейбниц сквозь время спорит со Спинозой, с его теорией единой субстанции бытия – одухотворенной материей. Не согласен Лейбниц и с Декартом и картезианцами вообще, признающими только божественную субстанцию и её преломление в нашем разуме, разграничивающими миры духовный и физический. Для Лейбница все одухотворено, каждая частичка бытия несет в себе свою субстанцию, а субстанция всех субстанций – Бог.

Будучи рационалистом, Лейбниц оказался в споре и с сенсуалистом Локком. В своей работе «Новые опыты о человеческом разуме», уважительно отзываясь о Локке и достоинствах его труда, он всесторонне анализирует и в итоге не соглашается с представлением Локка о разуме как о «чистой доске». Локковскому положению «Нет ничего в разуме, чего не было бы в чувствах» Лейбниц противопоставляет свое: «Нет ничего в разуме, чего не было бы раньше в чувствах, за исключением самого разума» (Антология... Т. 2. С. 483. – Разрядка наша. – Ю. Б.).

В появлении «монадологии» Лейбница сыграл свою роль и левингуковский микроскоп. Если для естествознания это был прорыв в закономерности низших ярусов живой природы, то Лейбниц увидел в этом подтверждение идеи всеобщей одушевленности природы. Позже «монады» Лейбница превратились в «жизненную силу» естествоиспытателей, поскольку путь к постижению сущности жизни оказался довольно тернистым; эта проблема не решена и современным естествознанием. Разработанная Лейбницем теория дифференциального счисления бесконечно малых, где «дельта X» стремится к «О», но не равна «О», для самого Лейбница служила математическим подтверждением истинности «монадологии» как новой картины бытия.

Беркли и Юм интересны не своими философскими идеями (хотя «новое слово» они также сказали), но они должны быть рассмотрены в историко-философской части курса философии потому, что оба они не просто продолжили идеалистическую традицию в философии, а довели эту традицию до логического конца. Кроме того, их идеи в какой-то степени нашли своих сторонников в философских исканиях XIX и даже XX веков. Более того, продолжительное время среди философов-марксистов даже бытовало представление о наличии особых направлений в философии – «берклианства» и «юмизма», когда аналитическую работу над историко-философским наследием можно было подменять звучным негативным определением.

Джордж Беркли (1685–1753), дворянин по происхождению, выпускник Дублинского университета (Ирландия), с самого начала своей теоретической деятельности проявил повышенный интерес к поискам теоретических основ религиозного мировоззрения, поскольку противоречивая духовная атмосфера Нового времени в Англии ощущалась особенно остро. Угрозу религии, как это видел Беркли, несло также и то, что европейская Реформация затронула Англиканскую церковь только наполовину: она отошла от римско-католической церкви, но и не дошла до континентального протестантизма, оказавшись своего рода компромиссным вариантом двух ветвей христианства. Беркли, осознанно встав на сторону религии и философского идеализма, увидел главного врага незыблемости религиозного мировоззрения в материализме и атеизме, понял связь между ними, определяющую роль материализма в распространении «безбожного атеизма». В силу этого собственные философские поиски Беркли подчинил тому, чтобы опровергнуть материализм, но его же оружием, т.е. философски. Для решения этой задачи Беркли избрал путь идеалистического истолкования тех вопросов философской теории, вокруг которых в то время велись наиболее ожесточенные споры. В то время это были вопросы познания.

В результате интенсивных занятий Беркли одну за другой издает три работы, причем вторая из перечисленных ниже явилась для него определяющей. 1709 г. – выход работы «Опыт новой теории знания»; 1710 г. – «Трактат о началах человеческого знания, в котором исследуются главные причины заблуждений и трудностей наук, а также основания скептицизма, атеизма и безбожия»; 1713 г. – «Три разговора между Гиласом и Филонусом». После почти двадцатилетнего перерыва выходит его двухтомная работа «Алсифон, или Мелкий философ», а в 1744 году, уже будучи в сане епископа Высокой Англиканской Церкви (сан получил в 1734 году), публикует своего рода итоговую работу – «Сейрос, или цепь философских размышлений...».

Если посмотрим на заголовок второй из перечисленных работ, то увидим что она посвящена исключительно гносеологическим проблемам, раскрытию того, куда нас приводит мышление, когда оно «правильное», и того, куда оно способно привести, если будет «неправильным». А приводить ложный путь познания может только к одному – к атеизму и безверию. Отсюда становится ясной и цель теоретических построений Беркли: способствовать удержанию «умов» в русле религиозного мировоззрения. Этой цели подчинены все работы Беркли, хотя и являются разными по названию и рассматриваемым аспектам общей проблемы. Работы Беркли также являются «элитарными» по уровню исполнения, т.е. они писались не для любопытных масс (как, к примеру, «Карманное богословие» Гольбаха), а для высокообразованной и читающей серьезные работы публики, где, что правильно подметил Беркли, и способны зарождаться всевозможные «безбожные» идеи.

Философия Беркли – это реакция философствующего богослова на рациональную эпоху своего времени, на общественный оптимизм с его верой в разум и разумное будущее человечества, верой в грядущий триумф науки и её «плодоносность». За сто лет до Беркли лорд Бэкон предсказал великое будущее науке – Беркли отвечает «Нет!»; за пятьдесят лет до Беркли его соотечественник Локк развивает сенсуализм и доказывает возможность чувственного познания всей природы, поскольку только чувственные данные поставляют материал для размышления и выводов, – Беркли отвечает «Нет!». Тогда где же «да» самого Беркли?

Обратимся к его работам.

«Предметы человеческого знания... суть отчасти идеи, действительно запечатленные в наших ощущениях, отчасти идеи, воспринятые через наблюдения над состояниями и действиями души, отчасти идеи, образованные при помощи памяти и воображения» ( Антология... Т. 2. С. 512).

«И так как многие из этих идей наблюдаются как сопровождающие друг друга, то они означаются одним названием и вследствие этого признаются за одну вещь... Собрания идей составляют камень, дерево, книгу и тому подобные ощущаемые вещи» (См. там же. С. 513).

«Правда, существует поразительно распространенное между людьми мнение, будто дома, горы, реки, одним словом, все ощущаемые предметы имеют естественное или реальное существование, отличное от их восприимчивости умом... Свет и цвета, тепло и холод, протяжение и фигуры – словом все вещи, которые мы видим и осязаем, – что они такое, как не разнообразные ощущения, понятия, идеи и чувственные впечатления?» (См. там же. С. 514).

«Некоторые делают различие между первичными и вторичными качествами... (Они) утверждают, что наши идеи первичных качеств суть отпечатки или образы вещей, существующих вне духа в немыслящей субстанции, которую они называют материей» (См. там же. С. 515).

«Достаточно небольшой доли внимания для того, чтобы убедиться в истине и очевидности сказанного здесь и уничтожить необходимость настаивать на каких-либо других доказательствах против существования материальной субстанции» (См. там же. С. 517).

«Учение о материи, или телесной субстанции, составляло главный столп и опору скептицизма, так же точно на том же основании воздвигались и все нечестивые учения систем атеизма и отрицания религии... Каким близким другом телесная субстанция была атеистам всех времен – об этом было бы лишним говорить» (См. там же. С. 525).

Знакомясь с этими положениями философии Беркли, уместно вспомнить Локка, писавшего о «некоторых», готовых сомневаться в существовании чего-либо, кроме идей в нашей голове. Локк подразумевал средневековых схоластов, но его критическое высказывание оказалось адресованным Беркли, о существовании которого Локк даже не догадывался.

Согласно философии Беркли, все, что нам кажется вещами, предметами, в действительности оказывается комплексами наших ощущений или комплексами идей нашего разума, для Беркли существовать – это быть воспринимаемым. В качестве иллюстрации своей мысли Беркли рассматривает пример с яблоком: Я обоняю запах, Я чувствую вкус, Я воспринимаю вес и т.д. Обращаем внимание на то, что в этих характеристиках «яблока» всюду присутствует «Я», без которого нет и самих ощущений. В этой части своей мысли Беркли прав: действительно, без нашего «Я» никаких ощущений не существует. Но он не прав, когда утверждает, что сумму наших ощущений мы называем словом «яблоко». В подобном тонком софизме исчез предмет, а наши ощущения словно материализовались. Не случайно читатели его работы, познакомившись с подобным толкованием предметов объективного мира, шутили, что будь Беркли прав, он расшиб бы себе голову о первый фонарный столб.

Такая крайняя форма философского идеализма называется солипсизмом, когда объективное существование вещей отрицается, – они превращаются в комплексы наших ощущений. Зыбкость своих утверждений, их несовместимость не только с данными естествознания, но и с повседневным опытом практической жизни чувствовал и сам Беркли. Потому в своей очередной работе – «Три разговора...» – он уже признает бытие вещей, объективность их существования, но их присутствие в мире произошло только потому, что до своего проявления они были «идеями» в уме Бога. В этой же работе Беркли уточняет и собственную мировоззренческую платформу: оказывается, что он борется не против признания объективности существования вещей, а против вредоносной и безбожной теории материалистов и атеистов, объявляющих о реальном существовании материи как исходной субстанции мира. Как пишет Беркли, он даже готов признать и материю, но при одном условии: если синонимом «материи» будет «ничто». Если мировоззрение будет построено на этом основании, то оно нисколько не повредит ни религии, ни нравственности, ни идее Бога.

Беркли построил свою критику материалистического мировоззрения на действительных слабостях философского материализма того периода, который безуспешно, много столетий, отыскивал исходную «субстанцию бытия», которую можно было бы взять в руки и сказать всем людям: «Вот то, из чего все произошло!». Во времена Беркли еще не знали, что исходная «праматерия» отсутствует, тогда как он с серьезным видом требовал от материалистов: «Покажите мне материю, и я признаю вашу теорию!». Беркли «подловил» материализм на его утверждении объективности существования исходного материального начала мира.

Философия Беркли послужила отправным пунктом философских изысканий Дэвида Юма (1711–1776) – видного философа, историка, дипломата и публициста Англии, единомышленника материалистов и идеалистов, радикалов и консерваторов. Своими философскими работами он не столько разъяснил поднимаемые им философские вопросы, сколько их запутал. Объект основного внимания Юма – общественный человек, исходная философская методология – локковский сенсуализм и солипсизм ранних работ Беркли, метод анализа человека – психологизм, целью своей философии считал разработку вопросов познания, итог всей теоретико-философской деятельности – защита агностицизма и скептицизма.

Мысли «попробовать перо», очевидно, появились у Юма еще в юношеские годы, поскольку он, оказавшись в возрасте 23 лет в Париже, сразу засел за написание задуманного еще на родине «Трактата о человеческой природе» (благо духовная атмосфера Парижа, бывшего в те годы интеллектуальной столицей Европы, благоприятствовала честолюбивым стремлениям молодого человека сделать себе «философское имя»). Выбор темы характерен для эпохи повышенного внимания к человеку Нового времени, хотя это уже не было повторением внимания эпохи Возрождения (краса и гордость природы, высшее творение Божества и т.п.). Это было вниманием молодости буржуазной эпохи (к разуму, деятельной стороне, личной энергии, знаниям и др.). Справедливым будет предположение, что в Париже молодой человек не бездельничал, поскольку по возвращении в Англию в 1737 году он сразу приступает к изданию написанного.

В период 1737–1740 гг. выходят одна за другой три книги «Трактата», но ожидаемого автором эффекта не получилось: читатели сразу отметили длинноты в рассуждениях, литературно-философский стиль изложения, нечеткую постановку авторской цели «Трактата», психологизм в описании «человеческой природы». Не дожидаясь выхода третьей части своей работы, Юм в 1739–1740 годах основательно его перерабатывает, но «переработка» затянулась и дальше, поскольку Юм освоил самокритику. В результате три книги «Трактата» превратились в три самостоятельные работы. Это – «Исследование о человеческом познании» (1748); «Исследование о принципах морали» (1751); «Исследование об аффектах» (1757). Параллельно он работал и над другой проблемой, которая к 1757 году была завершена и в том же году вышла в виде книги под названием «Естественная история религии».

Юм не чурался публиковаться и в периодических изданиях того периода. В течение 40–50-х годов им опубликовано сорок девять очерков на морально-философские, социально-экономические и политические темы, тесно вплетенные в английскую действительность. В период 1752–1757 годов Юм работает библиотекарем городской библиотеки Эдинбурга, писал «Историю Англии» (всего им было подготовлено восемь томов. При жизни Юма вышло семь; восьмой был издан в 1778 году, через два года после смерти Юма. Этими томами активно пользовался «литературный историк» Англии Вальтер Скотт). Опубликованные Юмом литературно-философские очерки принесли ему славу на родине, а его «Естественная история религии» стала известной даже во Франции, была высоко оценена «энциклопедистами». И когда в 1763–1766 годах Юм оказался на дипломатической службе в Париже (секретарь английского посольства), то стал «своим» в салоне Гольбаха и его окружения, а Руссо свел с ним тесную дружбу. После окончания срока службы Юма Руссо даже уехал с ним в Англию, надеясь пробыть там несколько месяцев; но вернулся значительно раньше задуманного, разочаровавшись в английском друге: их мировоззренческие позиции, особенно в подходе к социально-политическим вопросам, оказались несовместимыми. Радикально-романтический ум француза встретился с холодным скептическим умом бритта.

В отличие от Руссо, Юм был далек от материализма и атеизма, хотя не восхищался и распространенными в его время идеалистическими теориями. Относясь нигилистически ко всем теориям, Юм был очень осторожен в утверждении каких-либо новых «истин». Главное в мире, в истории и в жизни – человек, но с сущностью человека не так-то все ясно, как это может показаться при первом приближении. Сосредоточив свое внимание на гносеологических вопросах, Юм, по существу, лишь сделал теоретическое заявление о том, что глубокая разработка вопросов познания даст более глубокую картину всех сторон бытия; все ныне распространенные теории (в годы Юма) нельзя признать удовлетворительными, поскольку они не решают вопросы ни онтологии, ни гносеологии, ни антропологии. Юм, сам того не ведая, словно подвел итог развития теоретической мысли первых двух веков эпохи Нового времени.

Подобная позиция Юма была продиктована тем обстоятельством, что философия к тому периоду еще не преодолела претензий называться «метафизикой», т.е. продолжала считать себя «наукой наук», хотя растущий авторитет естествознания твердо ставил вопрос о необходимости нащупывания демаркационной линии, поскольку чисто спекулятивные рассуждения о природе (сложившиеся лишь на основании мыслительной деятельности, вне практики и эксперимента) больше никого не удовлетворяли. Философия утрачивала абсолютную ценность. Естественнонаучная конкретика побеждала абстрактные истины, философия переставала быть оракулом истины. Именно эту особенность состояния теоретического мышления середины XVIII века отразил Юм в своем «Трактате» и его последующих переработках.

«Между тем по меньшей мере стоит выяснить, не может ли наука о человеке достичь той же точности, которая, как обнаруживается, возможна в некоторых частях естественной философии» (Антология... Т. 2. С. 576).

«И хотя мы никогда не достигнем конечных принципов, мы получаем удовлетворение от того, что продвигаемся настолько далеко, насколько позволяют нам наши способности. В этом, кажется, и заключается цель философов нового времени, а среди них – и автора данного труда» (См. там же. С. 576–577).

«Наш автор (Юм пишет о себе в третьем лице. – Ю. Б.) начинает с некоторых определений. Он называет восприятием все, что может быть представлено умом... Он делит наши восприятия на два рода, а именно впечатления и идеи... Впечатления, следовательно, представляют собой живые и сильные восприятия, идеи же – более тусклые и слабые» (См. там же. С. 578).

Юм соглашается с Локком, что нет врожденных идей, но он против расширенного толкования определения «идея»; под этот термин подпадают и субстанция, и сущность. Юм соглашается, что идея может появиться в ходе размышлений, но она не применима, когда мы обращаемся к фактологии, непосредственным впечатлениям. Впечатления формируются в нас под воздействием реальности, ассоциативных представлений от цепи впечатлений, вызывающих в нас представления о причинно-следственной связи в самом мире. Но мыслительный вывод «Раз до этого – значит, по причине этого» не имеет под собой достаточных оснований. «Ум всегда может представить, что какое-либо действие вытекает из какой-либо причины и даже что какое-либо произвольное событие следует после какого-то другого... Не существует дедуктивного доказательства соединения причины и действия» (С. 81. Разрядка наша. – Ю. Б.).

Вопросы объективного существования причинно-следственных связей в окружающем нас мире заняли центральное место во всех философских работах Юма. Он эти связи не отрицает, но и не отстаивает их наличие. Нет причинных связей между прошлым и будущим. Предположение о существовании подобной связи является следствием привычки. «Силы, которые действуют на тела, совершенно неизвестны... Следовательно, руководителем в жизни является не разум, а привычка». Даже «наши идеи о божестве есть не что иное, как сочетание идей, которые мы приобретаем благодаря размышлениям над действиями нашего собственного ума» (С. 583, 587). Над нами господствует наше воображение, принцип ассоциативного мышления, тогда как реальная картина бытия остается неизвестной.

В итоге у Юма получилось так, что он, не отрицая ни Бога, ни мира, ни его познаваемости, ни мышления, в итоге приходит к заключениям, что все то, что мы считаем познанным, установленным, ясным, чем руководствуемся в жизни, все это в действительности является лишь плодом нашей веры в то, что все это так действительно и есть. Но так ли это? Ответ на этот вопрос Юм оставляет открытым, и считает даже принципиально невозможным его «закрытие».

Эти крайне пессимистические выводы о познавательных способностях человека, когда мы свою веру и уверенность выдаем за знания, а кроется ли что-либо действительное за этим знанием, мы даже не можем знать и явились основанием для того, чтобы рассматривать философию Юма как форму скептицизма и агностицизма. Его теория охлаждала оптимистическую веру его старших современников в мощь знания, а современников – в грядущее наступление «царства разума».

1. Причины формирования культа разума в период раннего капитализма.

2. Специфика проявления материалистической традиции в английской философии XVII века.

3. Основные черты философии периода французского Просвещения?

4. Особенность философского наследия Декарта.

5. В чем новизна «монадологии» Лейбница, как новой формы идеализма?

6. Почему философия Беркли определяется как солипсизм?

7. Почему Юма можно назвать родоначальником скептицизма и агностицизма в философии Нового времени?

Социально-политические процессы периода XIX века знаменательны не только для истории Европы, но и для всего мира. Созрела глобальная цивилизация, когда европейцы, европейская культура оказывали свое влияние на все континенты. На земном шаре больше не осталось углов, куда не ступала бы нога христианского миссионера, исследователя-натуралиста, представителя промышленных или торговых компаний. Сотни и тысячи солдат «цивилизованной» Европы расползлись по всему миру, расширяя владения «своих» территорий. Англия за счет захваченных колоний и полуколоний превращается в Великобританию; французскими владениями делаются страны севера Африканского континента, часть Индокитая; молодые Соединенные Штаты теснят владения Испании и Англии; Россия устремила свои взоры на «ближнее зарубежье»: Балканы, Кавказ, Среднюю Азию, упершись в конце концов в Японию и Китай.

В XIX веке столкнулись две цивилизации разных социальных уровней: буржуазная с добуржуазными социально-экономическими укладами; владеющие нарезным оружием армии – с быстроногими лучниками первобытных культур; знатоки Шекспира и Библии – с носителями шаманских представлений. Так утверждалась цивилизация XIX века – века романтического и кровавого одновременно. Ожидаемое ранее всеобщее «царство разума» с его бессмертными лозунгами «свобода», «равенство», «братство» оказалось «унесенным ветром». Наступило царство динамичного общежития, когда создавались и рушились миллионные состояния, перемешивались языки и народы, шла гигантская интернационализация культур. Авантюризм и предприимчивость, безжалостная конкуренция лиц и целых народов становятся нормой общежития, превратив в историю гуманистические устремления мыслителей прошлого. На место ожидаемой ранее «свободы личности» пришла «свобода капитала» со всеми его последствиями.

Этот процесс не мог не затронуть философию. Новая эпоха создала новую социально-политическую и духовную реальность, которая требовала своего осмысления. Сформировавшееся естествознание раскрыло новые закономерности бытия, а бурные социальные процессы заставили философов по-новому взглянуть на историю и человека, в котором все ярче проступали наружу не только его биофизиологическая природа, но и социальные признаки.

На духовную историю Европы XIX века наложила колорит Великая Французская революция, вознесшая на «олимп» власти и славы французского капрала Наполеона Бонапарта, умершего в изгнании на далеком острове Святой Елены в 1821 году, но за десятилетний период своего господства сумевшего потрясти феодально-монархическую Европу от Мадрида до Москвы (с «заездом» в Рим). В философии к традиционным её проблемам (онтология и гносеология) прибавились проблемы философии истории и её законов (если таковые имеются), рассмотрение роли духовности индивида и общества; требовалось осмысление новой картины мира, открываемой естествознанием. Если XVII век в истории философской мысли можно назвать «английским», а XVIII – «французским», то XIX век заслуживает название века торжества немецкой философии. Центром внимания в немецкой философии становится человеческая духовность, а в ходе ее рассмотрения философы выходили на онтологические, гносеологические и социальные проблемы, на анализ общечеловеческой истории. «Я есть путь, и истина, и жизнь» – эта евангельская истина словно вошла в сознание философов XIX века, поскольку все философские искания теоретиков, казалось бы, разных направлений были пропитаны духом антропологизма: мысли вращались вокруг человека, его предназначения, его роли во всемирной драме бытия, местом действия которой оказалась рядовая планета Солнечной системы – Земля.

Иммануил Кант (1724-1804) относится хронологически к мыслителям XVIII века, но поднимаемые им проблемы, намечаемые пути подходов к их решению оказались в центре внимания философов последующего столетия, хотя сам он лишь отчасти стал свидетелем нового столетия с его блеском и нищетой философской мысли. Внешняя жизнь Канта не примечательна какими-либо событиями или резкими потрясениями: он родился, учился, работал и умер в Кенигсберге (ныне Калининград, РФ). Вся его сознательная жизнь связана с Кёнигсбергским университетом, где он прошел путь от ассистента до профессора и ректора университета, ушел на пенсию уважаемым всеми гражданином города и знаменитым в Европе философом.

Но в развитии мировоззрения был определенный перелом, когда он от рассмотрения вопросов физического мира сделал резкий переход к рассмотрению вопросов мира метафизического, т.е. умопостигаемого. Водоразделом этого перехода явилась его магистерская диссертация «О форме и принципах чувственно воспринимаемого и умопостигаемого мира» (1770), когда он уходит от анализа мира чувственно воспринимаемого и обращается к рассмотрению мира «умопостигаемого», анализу которого посвящены написанные им три «критики»: «Критика чистого разума» (1781), «Критика практического разума» (1788), «Критика способности суждения» (1790). Наличие в заголовках всех работ слова «критика» следует понимать не как разгром, а как анализ, исследование. В этом случае рассмотрение философского наследия Канта становится более понятным и осмысленным.

Для философии наиболее важным является наследие «критического» периода, т.е. написанное после 1770 года, но и развиваемые Кантом мысли «докритического» периода вызвали потрясение в умах его современников. Итоговой работой этого периода явилась его «Всеобщая естественная история и теория неба», которую можно рассматривать как обработанную естествоиспытателем пантеистическую картину мира Джордано Бруно.

В «критический» период своей деятельности Кант как бы переводит свой взор с неба на землю, обращается к анализу мыслительно-познавательной стороны человека, стремится понять сущность межчеловеческих отношений, обращается к рассмотрению истории, при этом опирается не только на наследие великих философских предшественников, но и смело выдвигает новые идеи, вошедшие позже в арсенал исследований продолжателей его поисков. Кант наметил пути дальнейшего исследования природы, общества, человека, человеческого познания, определил контуры самой теории познания, обращая при этом внимание на основную ценность Вселенной – на человека, отведя даже Богу «место объекта веры», поскольку его бытие нельзя ни доказать, ни опровергнуть естественнонаучными методами, а сама вера опирается лишь на «метафизические» рассуждения.

Кант-естественник присоединяется к материалистической космологии Левкиппа, Демокрита, Эпикура, Лукреция Кара, их идее атомного строения всего Космоса. Но он не согласен с их положениями о случайности превращения атомов в тела и миры; мысль о прямолинейном движении Кантом отметается «с порога»: он находит ее «несуразной». «Я считаю, – пишет Кант, – наоборот, что материя подчинена некоторым необходимым законам. Я вижу, как из её состояния полнейшего разложения и рассеяния вполне естественно развивается некое прекрасное и стройное целое. И происходит это не случайно и не вслепую, а... необходимо вытекает из естественных свойств» (Антология... Т. З. С. 92).

Вместе с тем, признав материю как первичное вещество всего мироздания, наличие в ней определенных законов (а не «случайностей» атомистов древности), Кант в итоговых характеристиках материального бытия оказывается близким положениям Аристотеля, поскольку пишет, что материя не может уклониться от стремления к совершенству. Материя «необходимо была поставлена в такие благоприятные условия некоей господствующей над ней первопричиной. Этой причиной должен быть Бог уже по одному тому, что природа даже в состоянии хаоса может действовать только правильно и слаженно» (См. там же. С. 93). Даже если всю картину мироздания можно объяснить, опираясь на механические причины, то трудности оказываются непреодолимыми, как только мы попытаемся понять причину появления «одной только былинки или гусеницы». Потому переход от неживого к живому естественным путем невозможен.

В своей «небулярной теории» Кант опирался на работу физика Райта Дэрхема «Оригинальная теория и новая гипотеза о Вселенной» (1750), но обогатил её эмпирическими наблюдениями над ночным небом, которое постоянно вызывало его «удивление»; небо для Канта – это не хаотическое скопление звезд, а упорядоченное спиралевидное образование, в гигантских масштабах повторяющее планетарный характер Солнечной системы. В своей работе Кант проводит мысль о развитии всей Вселенной и таком же развитии Солнечной системы, что было новым словом в естествознании того периода. Каждый участок бесконечной Вселенной имеет свою историю, тогда как сама Вселенная вечна.

Выдвинутая Кантом гипотеза породила горячий энтузиазм у математика Лапласа, нашедшего математическое обоснование кантовой гипотезе. Сегодня предложенная Кантом модель происхождения Солнечной системы из первоначальной туманности, математически обработанная Лапласом, вошла в естествознание как модель Канта – Лапласа. Вся Вселенная предстает в ней как бесконечное множество возгорающих и сгорающих «фениксов» – отдельных миров, возникающих и угасающих элементов Вселенной. Если великие предшественники Канта: Бруно, Бэкон, Спиноза, Декарт и др. поставили задачу необходимости разработки нового естествознания, то Кант уже делает это в своей «небулярной теории», хотя к ней и привязан большой теологический довесок.

В «Критике чистого разума» Кант ставит и решает вопросы о том, почему вообще возможно познание, есть ли его пределы и возможно ли абсолютное знание, или оно всегда останется относительным. В подходе к разрешению этих вопросов Кант ставит для себя исходные постулаты: познание возможно, оно дается нам через опыт; основой познания выступают априорные (т.е. полученные до всякого опыта, врожденные категории пространства и времени) знания основных характеристик бытия, наличие в нас прирожденной способности владеть категориями. В силу этого, «чистый» разум Канта оказывается не таким уж и «чистым», поскольку в нем уже имеются основные априорные (появившиеся вне всякого опыта) знания, каркас для анализа чувственных восприятий, чувственной практики. Этим открывается простор для познания.

Но наш разум сам управляет поступившим в него чувственным материалом, определяет закономерность полученных впечатлений, а тем самым – и законы самой объективной реальности, впечатления от которой поступают в наш разум. Внешняя реальность дает нам чувственный материал, обработкой которого занимается рассудок, используя для этого наличие врожденного категориального аппарата. Эта стадия познания – аналитическая; следующей ступенью обработки, приведением в связь данных рассудочного мышления является работа высшего раздела сознания – разума. Разум осуществляет анализ приведенного в порядок, подведение его под категории, определяет закономерности, содержащиеся в исходных чувственных данных. В итоге мы получаем знание, выраженное в виде апостериорных (послеопытных) суждений.

При первом приближении к этой логике получения знаний она не вызывает возражений. Ясно проступают наружу три этапа: а) получение чувственных данных; б) аналитическая работа сознания; в) итоговый результат. Но обратим внимание на одно существеннейшее для теории познания Канта обстоятельство: Кант ведет речь не о вещах, предметах объективной реальности, а о тех впечатлениях и ощущениях, которые поступают в наше сознание от вещей и явлений объективного мира. Воздействовать на нас могут только внешние грани вещи; мир вещей предстает перед нашими органами чувств лишь миром своих внешних признаков, миром данных наших органов чувств. Поэтому все наши апостериорные знания – это знания и выводы о мире явлений. Внутренняя, сущностная сторона вещей на наши органы чувств не воздействует, нами не воспринимается, а потому наши знания, полученные на основе впечатлений, к самой вещи не относятся. Не воспринимаемая нашими органами внутренняя сторона вещи остается для нас «вещью-в-себе».

Если экстраполировать выводы Канта о непознаваемости «вещей-в-себе» на все вещи и весь «вещный» мир, то получится, что все то, что составляет науку, достижения человеческого разума, это только описание видимости бытия, но не его сущности; все законы естествознания – это наше описание поверхностного, видимого, но не сущностного. Такая позиция философа в вопросах теории познания называется агностицизмом. Кант – классический представитель этого направления. Для него все законы естествознания носят субъективный характер (как идущие от субъекта). Естествознание, по существу, в своих законах отразило мир, который предстал перед нами миром явлений, но не миром сущностей. Сама же сущность остается для нас «вещью-в-себе».

Сущность бытия недоступна рациональному знанию. Этот агностицизм не оправдывает Канта-профессора, но он становится понятным и объяснимым для Канта-протестанта: он ограничивал знание, чтобы дать место вере. Для него высшей «вещью-в-себе» выступает непостижимый для человека Бог, а весь объективный мир – его проявления, причем высшим из них выступает человек – венец направляемой Богом эволюции материи.

Ориентированной на человека как субъекта общежития выступает работа Канта «Критика практического разума» – его основной труд по этическим и социальным проблемам человеческого общежития. Какими нормами общежития, по Канту, должен руководствоваться индивид, чтобы почувствовать себя свободным членом общества? При решении этого вопроса Кант исходит из положения, что человек принадлежит двум мирам: миру чувственной действительности и миру трансцендентному (потустороннему). Он – существо не только чувствующее, но и мыслящее. При этом последний признак должен быть доминирующим в его поведении и повседневной практике. Нормой поведения должен стать категорический императив – жизнь по правилам осмысленно воспринятого долга, не затемненного никакими соображениями, вытекающего из чувственного мира. Имеются правила поведения, диктуемые условиями, в которых субъект действует, и имеются абсолютные правила, безотносительные к условиям (и даже порой вопреки им). «Существует, – пишет Кант, – только один категорический императив, а именно: поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» (Антология... Т. 3. С. 159).

Подтверждением данных общих характеристик философии Канта могут послужить слова самого Канта.

«Итак, материя, составляющая первичное вещество всех вещей, подчинена известным законам и, будучи предоставленной их свободному воздействию, необходимо должна давать прекрасные результаты» (См. там же. С. 93).

«Представив мир в состоянии простейшего хаоса, я объяснил великий порядок природы только силой притяжения и силой отталкивания – двумя силами, которые одинаково достоверны, одинаково просты и вместе с тем одинаково первичны и всеобщи» (См. там же. С. 95).

«Природа даже там, где она распадается и дряхлеет, неисчерпаема в своих проявлениях, а на другой границе творения, в пространстве несформировавшейся первичной материи, она непрестанно расширяет сферу божественного откровения» (См. там же. С. 97).

«Наш век – есть подлинный век критики, которой должно подчиняться всё. Религия на основе своей святости и законодательство на основе своего величия хотят поставить себя вне этой критики» (См. там же. С. 100).

«Следовательно, посредством чувственности предметы нам даются, и только она доставляет нам созерцания; мыслятся же предметы рассудком, а из рассудка возникают понятия» (См. там же. С. 108-109).

«Время есть лишь субъективное условие нашего созерцания, и само по себе, вне субъекта, есть ничто» (См. там же. С. 111).

«Наша природа такова, что созерцания могут быть только чувственными, т.е. содержат в себе лишь способ, каким предметы воздействуют на нас» (См. там же. С. 115).

«Понятия чистого разума... не вымышлены произвольно, а даны природой самого разума и потому необходимо имеют отношение ко всему применению рассудка» (См. там же, С. 131).

«Понятия разума не черпаются из природы; скорее наоборот, мы задаем вопросы природе сообразно этим идеям и считаем наше знание недостаточным, пока оно не адекватно им» (См. там же. С. 145).

«Из всего практического познания моральные законы вместе с их принципами не только существенно отличаются от всего прочего, в чем заключается что-то эмпирическое, но вся моральная философия всецело покоится на своей чистой части» (См. там же. С. 156).

«Представление об объективном принципе, поскольку он принудителен для воли, называется велением (разума), а форма веления называется императивом» (См. там же. С. 157).

«Моральный закон свят (ненарушим). Человек, правда, не так уж свят, но человечество в его лице должно быть для него святым. Во всем сотворенном все что угодно может быть употреблено всего лишь как средство; только человек, а с ним каждое разумное существо есть цель для самого себя» (См. там же. С. 166).

«Он (человек. – Ю. Б.) желает жить беспечно и весело, а природа желает, чтобы он вышел из состояния нерадивости и беспечного довольства и окунулся с головой в работу и испытал трудности, чтобы найти средства разумного избавления от этих трудностей» (С. 188).

«Величайшая потребность для человеческого рода, разрешить которую его вынуждает природа, – достижение всеобщего правового гражданского общества» (См. там же. С. 189).

За эту мысль Кант может быть прощен за все его теоретические «прегрешения»! Не случайно, нацистские бонзы сомневались в арийском происхождении Канта; прислуживающие им френологи даже осквернили его могилу, чтобы произвести измерение черепа.

Иоганн Готлиб Фихте (1762-1814) – выходец из крестьянской семьи, профессор Йенского и Берлинского университетов, первый выборный ректор последнего (с 1808 г.), вошел в историю философской мысли как автор «наукоучения» – своеобразной философско-методологической теории, где была предпринята попытка синтезировать все предшествовавшие естественнонаучные и философские теории в едином «наукоучении». Через такую теорию станут понятны Бог, мир, человек, его сознание и предназначение в обществе, а также раскроются смысл и назначение самой истории. Все его работы (Первая из них – «Опыт критики всяческого откровения» – издана в 1792 году без указания имени автора),заканчивая лекциями о «наукоучении», прочитанными в Берлинском университете осенью 1813 года, представляют собой единую мысль, но не завершенную, не раскрытую до конца. Видимо, виной тому послужили определенные пороки, содержавшиеся в самой идее «наукоучения», которые шли вразрез со всем опытом развития философской мысли, с положениями традиционного богословия (даже в его протестантском варианте), с данными естествознания того периода, с повседневной человеческой деятельностью.

Наукоучение Фихте представляет собой выросший на кантовском агностицизме субъективный идеализм, но он оказался чрезвычайно затемненным, ищущим, поскольку сам Фихте, создается впечатление, не до конца продумал финитные задачи своей теории, а опирался, скорее, на вдохновение, нежели на вдумчивую аналитику развиваемой концепции. Но даже написанное им показывает в авторе недюжинного мыслителя, выступившего с претензией создать новую теоретико-практическую философию, которая сделает ненужными все иные теории любого «профиля». Как полагал сам Фихте, после утверждения в общественном сознании «наукоучения» никаких иных наук не останется вовсе, поскольку всё будет уяснено.

Фихте, отталкиваясь от Канта, начинает свою теорию с анализа самосознания, мыслящего «Я». Наше «Я» – это не просто мышление, а это мысленное напряжение, своего рода воля, хотение, экстаз. Этому «Я» противостоит «не-Я», чувственные вещи. Они потому суть вещи, что на них обращено внимание нашего «Я». Наша мысль как бы упирается в объект, в вещь, а потому они становятся «не-Я» (т.е. в них присутствует чувственная данность плюс частичка нашего сознания). Следовательно, мы видим, воспринимаем чувственный мир лишь в силу того, что все объекты, на которые обращено наше внимание, выступают как «не-Я». Отсюда следует вывод, что наше сознание делает сосуществующим «не-Я», т.е. внешний мир. Вот как это разъясняет сам Фихте: «Источником всякой реальности является „Я“, так как оно есть непосредственное и безусловное полагаемое. Только через посредство „Я“ и вместе с ним дается и понятие реальности. Но „Я“ есть потому, что оно полагает себя, и полагает себя потому, что оно есть» (Антология... Т. З. С. 206).

Следующий шаг движения мысли Фихте – это понять всю объективную реальность, найти для неё другое, не человеческое «Я». И Фихте это делает, вводя понятие «абсолютного Я». Это надмировое и одновременно внутримировое «Я» является творческой силой Вселенной, её движущей основой и сущностью. Без этого абсолютного «Я» не было бы мира, но одновременно и без мира не было бы этого мирового «Я». Если в видимом эмпирическом мире «Я» и «не-Я» разграничены («Я» – это субъект, человек, «не-Я» – это объект, бытие), то во всей Вселенной «Я» и «не-Я» – нераздельное целое. Лишь в человеке они разделяются. Фихте не смущает даже тот факт, что в его картине мира исчезает христианский Бог с его атрибутами: он оказывается обремененным материей. Но избранный им методологический принцип рассмотрения бытия обязывал его рассуждать именно так. «Абсолютное „Я“ бесконечно и неограниченно, оно объемлет в себе всяческую реальность» (С. 210).

Зрелые годы жизни Фихте совпали с динамичным периодом в истории Европы: Великая Французская революция, разгром Наполеоном союзной австро-русской армии под Аустерлицем (хотя сам Наполеон ожидал обратного исхода), вторжение наполеоновских войск в германские земли и распадение многочисленных курфюрств и княжеств, оккупация Германии. Это ЗАСТАВИЛО Фихте развернуть свое «наукоучение» к общественным вопросам, попытаться его положениями расшевелить мещанское сознание бюргеров, превратить их в граждан. Тут оказалось как раз уместным развиваемое в «наукоучении» положение о деятельной интуиции (интеллигенции – по терминологии Фихте), которое местами звучало как самый настоящий гимн деятельности.

Но это была всего-навсего теория деятельного сознания, а не теория реальной политической или материально-практической деятельности. В условиях оккупации Берлина (хотя и призрачной, поскольку оккупация в тот период означала лишь национальное унижение, но не грабежи и насилие, чего насмотрелось человечество в XX веке) Фихте делается трибуном, философом городских площадей. Но понять его было не просто. «Не для праздного самосозерцания и размышления и размышления над самим собой и не для самоуслаждения своими благочестивыми чувствами ты существуешь – нет, для деятельности существуешь ты; твое действие, и только оно одно, определяет твою ценность» (См. С. 235). Перед лицом национальной трагедии почти призывом к взрыву звучали слова Фихте: «Личная жизнь должна быть приносима в жертву идее; та жизнь, которая осуществляет это, есть единственно истинная и справедливая жизнь и, следовательно, с точки зрения истины и подлинной действительности, и индивидуум вовсе не существует, ибо не должен иметь никакого значения и должен погибнуть, и, напротив, существует единственно род, ибо последний должен быть рассматриваем как единственно существующий» (См. С. 236). Фихте словно звал нацию к самоубийству: «Свободные и благородные, всецело наслаждаясь предвидением жизни, которая разовьется из нашей гибели, приносим свою жизнь в дар на алтарь вечной жизни» (См. С. 238).

И однако же Фихте – исторический оптимист. Он не просто верил, а был убежден в приходе нового времени. Но для такого прихода необходимо воспитать самого человека. Самый существенный вклад в это должны внести усвоившие «наукоучение» ученые. Они призваны указать людям на их пороки и слабости, избавить людей от заблуждений. Но автоматически, стихийно такая переделка не произойдет. «Действовать! Действовать! – вот для чего мы существуем». На этой оптимистической ноте заканчивает Фихте свою небольшую работу «Ясное, как солнце, наукоучение».

Фридрих Вильгельм Иезеф Шеллинг (1775–1854) в возрасте 22 лет стал профессором Йенского университета, где поражал своих слушателей свежестью мысли, философской эрудицией, внешним обаянием. На его публичные лекции (были такие в практике университетов того периода, когда в свободные от академических занятий дни устраивались лекции для «чистой» публики, посещение которых считалось признаком хорошего тона) приезжали не только знатные горожане, но и титулованные особы.

Чем же мог привлечь внимание публики Шеллинг? Ответ можно сформулировать кратко: Шеллинг перевел на язык философии «небулярную» теорию Канта, связав её с новейшими достижениями естествознания своего времени, особенно с открытием электричества и электромагнитных полей. А поскольку естественные свойства магнита уже были известны и магнитная стрелка помогала Колумбу и Магеллану, то объективно пришло время переосмысления картины мира, но причем такое, чтобы оно не подрывало основ религиозного мировоззрения. Да и сам Шеллинг, выпускник Тюбингенского теологического института (где, напомним, он свел дружбу со студентом-старшекурсником Гегелем, а вместе они, под влиянием энтузиазма от Французской революции, посадили «дерево свободы», отметив это событие пивом и пляской), был далек от мысли уклонения от религии: в его намерения входило только пересмотреть некоторые положения религиозного мировоззрения с учетом достижений данных естествознания. Результатом такого «переосмысления» явилась разработанная им «философия трансцендентального идеализма», которая принесла славу Шеллингу.

В этой философии Шеллинг, по существу, разрабатывает новую «философию природы». Отталкиваясь от кантовой идеи эволюционного развития Вселенной и положений философии Фихте о наличии в природе абсолютного сверхразумного «Я», опираюсь отчасти и на пантеистические идеи Бруно, Шеллинг критически их переосмыслил и объединил в единое миропонимание, одновременно не уклоняясь и от принципиальных положений идеализма. Природа духовна изначально, в силу своей природы. Но эта изначальная духовность постоянно развивается, усложняется вместе со всей природой, пока не проявляется в виде сознания. Материальное и духовное в природе – это её противоположности, которые проявляются как противоположность духа и тела в человеке. «Природой мы можем назвать совокупность всего того, что лишь объективно в нашем знании; совокупность же всего субъективного, наоборот, назовем «Я», или интеллигенцией. Понятия эти противоположны друг другу» (Антология... Т. 3. С. 240). Природа может существовать без субъективной интеллигенции. Задача философии понять, как субъективное приходит в объективное, в природу.

Естествознание, указывает Шеллинг, приближается к раскрытию всеобщей одухотворенности природы. Так, пример с магнитом, законы тяготения показывают нам, что идеальное вплетено в материальное. Следовательно, оно существует объективно, но в неживой природе оно проступает как неудачная попытка выразить себя, в её высоких проявлениях мы уже видим жизнь, чувственность, сознание, обращенное на природу (одновременно и на самое себя как на незрелую форму сознательности). Поскольку лишь трансцендентальная философия раскрывает природу сознания, то она должна явиться первонаукой философии (См. С. 249). Наше субъективное «Я» может усомниться в реальности бытия, но остается само это сомнение. Следовательно, мир мыслей о природе и сама эта природа тождественны. Трансцендентальная философия обязана показать эту тождественность (См. С. 251).

Поставив вопрос о тождестве бытия и мышления, Шеллинг уже в самом сознании стремится отыскать причины такой тождественности. Поскольку сознание для субъекта выступает как знание объекта, то объект тем самым загораживает сам процесс познания. Но если объект отграничить от сознания, то оно превращается в самодовлеющее начало и само становится объектом исследования, оно оказывается волей, проходящей свои ступени развития. Воля – творческая сила, созидающая второй мир, свободная в своей деятельности. Воля – атрибут каждой интеллигенции, но всего полнее она развита у художника, своим творчеством создающего свободный от реальности мир (писатель и его герои, художник со своими полотнами и т.п.). «Общим органоном философии и заключительным аккордом во всей её архитектонике оказывается философия искусства» (См. С. 256).

Но сама воля, по признанию Шеллинга, не может стать предметом рационального знания. В итоге получается философия, которая оказывается бессильной перед поставленными ею проблемами. Это – отрицательная философия. Дойдя до этого пункта в развитии своей теории, Шеллинг останавливается всерьёз и надолго. Он оставался авторитетным философом Мюнхенского университета, но прежнего блеска мыслей и идей в его лекциях не стало. Он приступил к чтению курса «Философия Откровения», которым многих разочаровал. «Гора родила мышь» – так отозвался о лекциях Шеллинга приезжавший в Мюнхен слушать эти лекции русский дворянин Ив. Киреевский, будущий талантливый теоретик философии славянофилов.

Исследователи причин духовного перелома Шеллинга его обращение к религиозно-теософским вопросам связывают со смертью его жены Каролины, которую он в полном смысле слова «отвоевал» у своего друга-литератора и писателя-романтика А. Шлегеля. Каролина вдохновляла его на творчество, придавала блеск его мысли. Смерть любимой женщины оказалась и смертью его таланта и жизнелюбия. Шеллинг растерял друзей, рассорился со всем миром, замкнулся в себе, стал завистлив к растущей славе философа Гегеля. Обвинял своего бывшего друга в плагиате. Так что его обращение к религии и мистике было вполне закономерным явлением. Вторая жена принесла в его семью детей, но не тепло и счастье.

Однако и в период увлечения «философией Откровения» в его идеях порой проблескивал прежний Шеллинг. Так, рассматривая Бога и пытаясь как-то объяснить наличие в мире зла, Шеллинг причину этого видит в наличии у «абсолютной сущности» темной бездны – второго божественного «Я», которое и виновато в мировом зле. Сам же Бог, не будучи обремененным этой черной бездной, не только всесилен, всезнающ, всемогущ, но и всемилостив, всеблаг. Из вариации этих идей и состояла его «философия Откровения».

Вместе с тем Шеллинг заслуживает того, чтобы раздел о нем закончить на светлой ноте: «Идеализм есть душа философии; реализм – её тело; лишь в своем сочетании они образуют единое целое... Там же, где идеальное начало действительно избыточествует, но не может найти примиряющей и посредствующей основы, оно порождает темный и дикий энтузиазм, самооскопление, в области философии проявляющийся в форме отречения от разума и науки» (См. там же. С. 278). Эти слова следует рассматривать как духовную исповедь позднего Шеллинга.

Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770–1831) – немецкий философ-идеалист первой трети XIX века. По силе мысли, энциклопедичности своих познаний, многовекторности поставленных проблем Гегеля можно сравнить только с величайшим мыслителем древности Аристотелем. Различие же между ними будет состоять в том, что Аристотель оставил нам классическую систему философского дуализма, Гегель – систему абсолютного идеализма. (Гегелевская философская система названа «абсолютным идеализмом» потому, что, согласно его теории, все произошло, как это будет показано ниже, из Абсолюта – высшей первоосновы мира).

Гегель родился в Штутгарте, окончил Тюбингенский теологический институт. Первые семь лет после окончания института был представителем «свободной профессии» – домашним учителем сперва в Берне, потом во Франкфурте-на-Майне. С 1801 года начинается тридцатилетний период его педагогической деятельности.

В 1801–1806 годах Гегель читает лекции по философии в Йенском университете. В этот период он много печатается в «Критическом журнале философи» (издает журнал совместно с Шеллингом) и пишет большую работу «Феноменология Духа», названную позже «источником и тайной гегелевской философии» (К. Маркс). С 1808 по 1916 годы Гегель работает директором Нюрнбергской гимназии, одновременно завершая написание своей основной философской работы – «Наука Логики». В 1816 году его приглашают на должность профессора Гейдельбергского университета, а через два года Гегеля приглашают уже в Берлинский университет, где он проработал до конца своей жизни, оставив после себя славу виднейшего философского авторитета Германии. За время работы в Гейдельберге Гегель издает трехтомную «Энциклопедию философских наук», в Берлине – «Философию права»; значительная часть работ Гегеля была издана уже после его смерти на основе записей лекций, выполненных правоверными гегельянцами.

Писать о философии Гегеля трудно. И дело не только в специфичности языка его философии (в сравнении с языком Гегеля язык работ Фихте гораздо сложнее), но и в специфичности самого гегелевского мышления, поскольку разработанная им система построения теории позволяла автору давать самые неожиданные повороты своей мысли, смещения в акцентах подходов к проблемам, но при всем том все рассматриваемое Гегелем у него уравновешено, гармонизировано, и он порой подводит читателя к выводам и сравнениям, которых читатель и не ожидал. Понять и раскрыть полностью философию Гегеля – это быть на уровне философского интеллекта Гегеля. Но претензии подобного рода пока не наблюдались еще ни у одного историка философии, хотя о философии Гегеля написано множество работ, а начинали их писать почти сразу же после смерти великого мыслителя. Исследования гегелевской философии продолжаются и сегодня, причем авторы не повторяют друг друга: в широком рукаве гегелевской философии идей хватает для всех.

Для Гегеля философия – это не декартовские корни «древа познания», не мировоззрение, не общая теория бытия, а она есть единственная наука; все прочие науки, как естественные, так и общественные, – это всего лишь приложения, иллюстрации философии. «Моим намерением было, – писал он, – способствовать приближению философии к форме науки – к той цели, достигнув которой, она могла бы отказаться от своего имени любви к знанию и быть действительным знанием» (Антология... Т. 3. С. 286). И он это делает. «Именно в вопросе об отношении философии к действительности и господствуют недоразумения, и, таким образом, я возвращаюсь к тому, на что я указал раньше: философия именно потому, что она есть проникновение в разумное, представляет собой постижение наличного и действительного, а не выставление потустороннего начала, которое, Бог знает, где существует» (См. там же). Задача философии, подчеркивал Гегель, постичь то, что есть, «ибо то, что есть, есть разум» (разрядка наша. – Ю. Б.).

Тут мы подходим к отправной посылке гегелевского идеализма, к его учению об «абсолюте» – первооснове всего бытия, к картине его проявления в природе, истории, в духовности общественной жизни, в самом человеческом сознании, которое само есть проявление «абсолюта». В гегелевской философии абсолют выступает под многими именами: он и дух, и идея, и разум, и философское определение Божества. Путь становления материально-сущего и субъективно-духовного рисуется Гегелем как закономерное превращение абсолютного «бытия-в-себе» в «бытие-для-себя», в результате чего исходное абсолютное становится природой, живой материей, человеческим обществом, завершая ступени своего воплощения человеческим сознанием, несущим в себе все богатство Абсолюта.

Абсолютное, сделавшись объективно существующим, раскрыло в реальном бытии всё скрытое в себе богатство свойств и признаков; подобно тому, как женщина в зеркале видит всю свою красоту, так и Абсолют «познал себя» в богатстве раскрывшихся всех своих признаков. Объективное бытие только показало скрытое в Абсолюте, стало для него «зеркалом» его богатства, которое в концентрированном виде выражается в виде понятий, носителями которых выступает «субъективный дух» – человек. Вот как эту «ясную» картину возникновения бытия поясняет сам Гегель. «Природа есть отчужденный от себя дух, который в ней лишь резвится; он в ней вакхический бог, не обуздывающий и не постигающий самого себя, в природе единство понятий прячется» (См. там же. С. 332). В природе дух «резвится» потому, что он не знает самого себя; познание им себя самого происходит только тогда, когда он развернет все свои определения (признаки) и достигнет ступени человеческого сознания, где выразится как понятие, т.е. понимание самого себя. И этот процесс понимания будет настоящей философией, поскольку только она раскрыла весь процесс движения абсолютного духа от самого себя к природе и в конце концов к человеческому сознанию, и выразился в виде понятия – мысленной картины богатства Абсолюта. Всё естествознание, все изобилие исторических и гуманитарных наук (даже наук будущих) – это всего лишь иллюстрация воплощенного в реальность духа (и потому не случайно, свою первую серьезную философскую работу Гегель назвал «Феноменология Духа», а исследователи гегельянства определили её как «источник и тайна гегелевской философии»).

Четко определив исходную «субстанцию» (первоначало), Гегель уже свободен в дальнейшем раскрытии всех сторон мироздания. Подобно духу, пишет он, и внешняя природа разумна, божественна, представляет собой самораскрытие идеи. Её стороны показываются Гегелем в «Энциклопедии философских наук», когда все естествознание описывает процесс превращения механической материи в химическую, химической – в органическую и разумную (механизм – химизм – организм, по терминологии Гегеля). Но в действительности за этим надо видеть не процесс эволюции материи, а ступени развертывания богатств духа. В «организме», как высшей форме материального торжества духа, проступает наружу и его конечное воплощение – сознание, которое также проходит свое становление – историческое и индивидуальное. Ступени исторического сознания: художественно-мифологическое, религиозное, философское; ступени индивидуального сознания: чувственно-образное, рассудочное, понятийное (под последним подразумевается философское мышление индивида, его способность рассмотреть за чувственностью его идеальную основу – понятие).

Для Гегеля мир познаваем, познаваем полностью и абсолютно. Это возможно, согласно его философии, в силу того, что идея-понятие познает идею-природу. Отраженные в понятии признаки природы на самом деле являются признаками заключенной в ней идеи, собственных закономерностей природа в себе не содержит. Каждый её элемент, каждая частичка – это степень её тождества с заключенной в ней идеей. В итоге все познание превращается в самопознание. Истина и предмет совпадают с идеей предмета. Поскольку идея присутствует во всех формах бытия, то описание сущностных признаков бытия – это описание идеи данного бытия. В этом положении Гегеля кроются истоки его многочисленных «философий», оформленных в виде специальных работ: «Философия искусства», «Философия религии», «Философия истории», «Философия права», поскольку все они проступают ступенями инобытия Абсолюта.

Подход Гегеля к природным и общественным явлениям, как следует из уже показанного, насквозь идеалистичен, но фактическая картина описания реальности поражает читающего его произведения: он энциклопедист, человек, стоящий на вершине естествознания и вообще научной мысли своего времени, бывший в курсе географических и этнографических открытий, теорий и гипотез своего времени. Его абсолютный идеализм насыщен естественнонаучным и историческим материалом. Гегель стремится всюду проследить связи и переходы, закономерности развития, будь то природа, общество или субъективное сознание. Читать Гегеля – это окунуться в умственную и социальную атмосферу начала XIX столетия, атмосферу юности буржуазии, когда общество словно заново проснулось, отреклось от прежних кумиров и воззрений, увидело окружающий мир полным жизни и динамичного напряжения.

Гегель вошел в историю как автор диалектического метода мышления. Хотя сам термин «диалектика» был известен ещё с античных времен, но Гегель превратил диалектику в науку, хотя и на идеалистической основе. Как уже было показано ранее, для Гегеля подлинной диалектикой обладает абсолютный дух, а человеческое мышление его повторяет. Только диалектическое мышление, полагал Гегель, способно постичь противоречивую сущность Абсолюта, которая составляет его природу и движущую силу. Отсюда и совет Гегеля: чтобы понять какое-либо явление, нужно раскрыть его противоречие, показать его развертывание. Потому на диалектику Гегеля рациональнее смотреть как на преимущественно идеалистическую, поскольку Гегель не отрицал и объективную диалектику, хотя она подчинена диалектике высшего порядка – диалектике духа и его действительного органа – сознания. Он не обошел молчанием и диалектику индивидуальной духовности, когда засилье превращается в протест, печаль – в радость, гордыня оборачивается падением, скорбь сменяется улыбкой. Под этими словами мог бы подписаться и материалист.

Как свидетель бурной эпохи рубежа двух столетий, Гегель не обошел молчанием и социальные вопросы, волновавшие в то время общество. Но если французы лозунг «Свобода!» вынесли на площадь, то Гегель свободу делает свойством Абсолюта, а следовательно, и нашего сознания. Молодые последователи Гегеля были готовы объявить гегельянство знаменем социальной революции, но сам Гегель успокаивает их революционный пыл своими работами «Философия истории» и «Философия права». На просторах истории мировой дух уже не веселится в вакхических плясках, а «шествует», прокладывая путь всеобщему, закономерному, тотально-необходимому. Шествие духа по земле – это взлет и угасание цивилизаций, а свое «успокоение» дух находит в прусской монархии, формируя совершеннейшее общежитие.

В нормальных условиях формой проявления «всемирного духа» является гражданское общество с его закономерным укладом жизни, формами политического правления, мудростью законодателя и правителя. Гегель уловил дух «тройственного союза» европейских монархов и повышение роли в нем прусской монархии, отодвигающей на вторые роли «далекую Московию». Для Гегеля прусские социально-политические порядки становятся образцом общежития, а главный пруссак Вильгельм II – выразителем всемирного духа (хотя в 1806 году он назвал всемирным духом Наполеона, когда увидел его вступающим в Йену). В теоретических построениях Гегеля берлинского периода его творчества, посаженное им когда-то «дерево свободы» окончательно засохло, а потому отыскивать в его философии «дух революции» можно лишь при условии, если обламывать от цельного дерева гегельянства отдельные ветви, поскольку Гегель двигался от юношеского энтузиазма к зрелому консерватизму по мере того, как все глубже узнавал людей и жизнь.

Однако нельзя не признать, что теоретическое наследие Гегеля – ярчайшая страница в истории мировой философской мысли. Гегель мыслил масштабно, оперируя предельно широкими обобщениями, отточенностью формулировок; его в общем-то тяжеловесный язык местами сам превращается в «вакхического бога». Не случайно Герцен, когда познакомился с оригинальными работами Гегеля, сравнил знакомство с гегельянством с выходом парусника в открытое море, когда кругом открываются «такая глубина, ясность». Ленин, основательно засевший за Гегеля в 1914 году, настойчиво советовал всем марксистам изучать Гегеля, хотя позже, в своей социально-политической практике, забыл гуманистическую направленность гегелевской философии, а настольной книгой пролетариата стал Коммунистический манифест.

Для историка философии особую ценность представляет гегелевская методология анализа истории философии. Для него вся совокупность прежних философских концепций – это не галерея имен и теорий мыслителей разного теоретического уровня и достоинств, а непрерывная нить идей, направленных на постижение первосущего. Он не делает различий между материализмом и идеализмом, почти одинаково пишет об атомисте Демокрите и идеалисте Платоне, но Платона признает ближе стоящим к истине, к правильному пониманию бытия. Атом – это неделимое, постоянное, конечное, застывшее; первоначало нельзя представить как хаос движущихся атомов, из которых позже возникает все многообразие форм бытия, в том числе живая материя и сознание. Одно, уже в силу своей природы, стать другим не может (мертвое – живым), в то время как идеалистические концепции древности такие превращения допускают.

Отсюда идет и общая оценка теоретических достижений прежних философов: все теории имеют право на существование, но их значимость, ценность определяются тем, насколько они приближают нас к постижению истины. Идеалисты древности (Сократ, Платон и др.) стояли ближе к «истинной» философии, нежели материалисты Фалес, Анаксагор, Демокрит и другие. Поэтому на все теории прошлого следует смотреть как на моменты самопознающего духа. И лишь в Новое время (читай: «гегелевское») абсолютный дух смог выразиться в законченной философской теории. Личной заслуги автора новой теории (т.е. Гегеля) в этом нет; в этом заслуга всего немецкого народа, которого избрал всемирный дух местом своего обитания. Гегель, сам того не ведая, через столетие оказался «ко двору» идеологам нацизма и фашизма, а своим оправданием войн отбросил идею Канта о желательности «вечного мира» для народов.

В заключение настоящего раздела приведем несколько высказываний из произведений Гегеля, чтобы сделать более убедительными данные здесь характеристики его философии.

«Когда я знаю, как нечто существует, говорят, что я обладаю истиной... Истина же в более глубоком смысле состоит, напротив, в том, что объективность тождественна с понятием. Об этом-то наиболее глубоком смысле истины идет речь, когда говорят об истинном государстве или об истинном произведении искусства. Эти предметы истинны, когда они суть то, чем они должны быть, т. е. когда их реальность соответствует их понятию» (См. там же. С. 326).

«Бытие достигает значения истины, так как идея есть единство понятия и реальности; бытием обладает теперь, следовательно, лишь то, что представляет собой идею» (См. С. 327).

«Дух пребывает только у себя и, следовательно, свободен, ибо свобода состоит именно в том, чтобы в своем другом все же быть у самого себя, быть в зависимости только от самого себя, определять самого себя» (См. С. 335).

«От природы никто не может искать своего права, но в общественном состоянии лишения тотчас же приобретают форму несправедливости, совершаемой по отношению к тому или другому классу. Важный вопрос о том, как бороться с бедностью, волнует и мучит преимущественно современное общество» (См. С. 343).

«Государство – есть божественная идея, как она существует на земле. Таким образом, оно есть, точнее, определяемый предмет всемирной истории, в котором свобода получает свою объективность и существует, наслаждаясь этой объективностью» (См. С. 347).

«Но единственной мыслью, которую приносит с собой философия, является та простая мысль разума, что разум господствует в мире, так что, следовательно, и всемирно-исторический процесс совершается разумно» (См. С. 350).

«Наша философия может обрести существование лишь в связи с предшествующей и с необходимостью из нее вытекает; ход истории показывает не становление чуждых нам вещей, а наше становление, становление нашей науки» (См. С. 377).

«Окончательной целью и окончательным устремлением философии является примирение мысли, понятия с действительностью... Таким образом, философия... есть подлинная теодицея, примирение духа, постигшего себя в своей свободе и в богатстве своей действительности» (См. С. 394).

После смерти Гегеля началось шествие его философских идей в Германии и Европе, в том числе и в России. В думающей части общества, особенно в философствующей среде, стало признаком хорошего тона и показателем развития интеллекта говорить о Гегеле и его философии, объявлять себя его сторонником или вступать в число его противников. В академической среде формируются партии старогегельянцев и младогегельянцев, внутри которых пошло деление на «правых» и «левых». Этот динамизм теоретической мысли объясняется тем, что Западная Европа, в том числе и Германия, приближалась ко второму изданию Великой французской революции, а поскольку гегелевская философия содержала в себе и большой теоретический блок социальных вопросов, то ответы на реальные запросы жизни старались найти «у Гегеля». К числу младогегельянцев принадлежал Людвиг Андреас Фейербах (1804–1872).

Фейербах начал свое обучение в Гейдельбергском университете, где внимательно штудировал теологию. Но вскоре переводится в Берлинский университет, где оказывается в числе слушателей лекций Гегеля. Из стен университета он вышел убежденным гегельянцем. Даже его магистерская диссертация называлась «О едином, всеобщем и бесконечном разуме», где автор воздает дань своему учителю. После защиты диссертации он три года работает в Эрленгенском университете, преподает логику и философию, но уже в «полугегелевском» духе. В 1830 году анонимно выходит его первая печатная работа «Мысли о смерти и бессмертии», которая положила конец его академической карьере, поскольку развиваемый в работе тезис бессмертия души далековато отстоял от богословско-религиозной трактовки этого вопроса. Жесткая реакция властей и церковных кругов на «мысли» только развязывает автору руки: он начинает писать и активно печататься, избрав темами вопросы природы, души, смерти и бессмертия, двигаясь в сторону философского материализма и атеизма, постепенно переходя от критики религии вообще к критике именно христианской религии, её мировоззренческих и нравственных основ. Он противопоставляет христианской нравственности нравственность общечеловеческую; божественному в природе и обществе – естественное; объявляет всесильное небесное Божество порождением реального человеческого бессилия.

Несостоятельность религии Фейербах стремился подкреплять пропагандой естественнонаучных и атеистических материалов, рассматривая человека как высшее звено природы, а его религиозность – не «чудом», дарованным Богом, а естественным стремлением понять себя, окружающий мир, порождением пытливой фантазии. Христианский Бог, для Фейербаха, это только вознесенные на небо и возведенные в абсолют человеческие свойства и стремления; человек сделал Бога таким, каким хотел стать сам. Результатом его критической работы над христианством явилась вышедшая в 1841 году большая работа «Сущность христианства», сделавшая автора знаменитым не только в академических кругах, но и в студенческой среде. Все молодые «гегельянцы» сразу стали «фейербахианцами».

Антирелигиозное творчество Фейербаха развивалось параллельно с его философскими занятиями. За период 1833–1838 годов он написал и издал трехтомную «Историю новой философии», где уже, в отличие от Гегеля, основное внимание уделено философам материалистической и атеистической ориентации, а сам философский процесс рассматривается не проявлением абсолютного духа, а отражением человеческого стремления понять окружающую природу и свою духовную сущность. Открытым вызовом гегельянству можно считать его вышедшую в 1839 году работу «К критике философии Гегеля», в которой он воздает должное памяти великого философа, признается в своем былом преклонении перед ним; пишет о том, что гегелевский идеализм привел его к философии, но и он же помог ему преодолеть идеализм, встать на путь естественного объяснения явлений природы, сознания, духовного мира человека. В своем взгляде на природу человека свое расхождение в этом подходе Фейербах считает принципиально важным: если Гегель увидел в человеке восходящий «дух», то для Фейербаха он есть лишь высшее проявление природы, существо мыслящее, страдающее, чувствующее, радующееся и гневающееся, склонное к общежитию, общению, чувству любви.

В 1843 году Фейербах издает свое программное философское произведение: «Основы философии будущего», где узловые вопросы философской теории (онтология, гносеология, познание, духовность и др.) рассматриваются материалистически, но материалистом сам Фейербах себя не называет. Для него главное звено философии – не изложение аспектов природного бытия, а раскрытие человека и человеческой сущности, который является естественно-чувствующим существом.

Фейербах, по сути, первым из философов сосредоточил внимание не на разуме и способностях человека к познанию, а на мире человеческих чувств, считая их основным элементом человеческого «Я», его сущностным признаком. Человеческая жизнь – это жизнь сердца. Все остальное уже привносится внешней жизнью, а сердце, сердечные переживания всегда с человеком. В силу подобной абсолютизации своей теории на человеке Фейербах в историю философской мысли вошел как сторонник антропологического материализма («антропос» – человек). Эта «человеческая» направленность философии Фейербаха позже вошла как момент в философию марксизма, но только в социально-классовом подходе к человеку: каждый вплетен в систему социальных общественных отношений; каждый либо буржуй, либо пролетарий, а потому необходимо мировое единение пролетариата, чтобы дать решительный бой и без того объединенной буржуазии, чтобы разрушить систему классовой эксплуатации. Жизнь сердца, любовь – это элементы идеалистического подхода к общественным явлениям.

Однако будет неверным полагать, что Фейербах совершенно не обратил внимания на человеческую историю, на выявление её движущих сил, целей, смысла. Он поддержал гегелевскую идею о наличии в истории своей закономерности, но она продиктована не «мыслящим разумом», а духовно-чувственной природой человека, его моральным миром, сложившимся под влиянием религии. Развитие истории – это развитие религиозных представлений, а её усложнение отражается в усложнении духовного мира человека, развитии моральных ориентиров. В итоге мораль оказывается движущей силой истории.

Но поскольку все религии, в том числе и христианская, иллюзорны, являются ложными картинами действительного мира, а потому и человеческая история определялась ложной моралью, принесшей в мир страдания и бедствия. Для будущего, чтобы человечество преодолело страдания и бедствия, нужна новая мораль, а следовательно, необходима и новая религия, в которой культом будет не мистическое потустороннее, а земное и понятное, всем одинаково близкое и нужное – любовь. Культ взаимной любви человека к человеку, всеобщее преклонение индивидуального «Я» перед всем обществом создаст новую мораль и новое общежитие людей без его современных язв. Таковы основные положения «Философии будущего».

Красавец Фейербах своим воспеванием любви покорил всю женскую часть читающей публики Германии, поскольку до него никто так вдохновенно не писал о её благотворной миссии в жизни и истории. Этим гимном сердечному чувству он завоевал сердце вдовы браунбергского фарфорового фабриканта, которая успешно справилась с заключением брака и на целых 25 лет увезла Фейербаха в деревню Браунберг, где окружила его заботой, вниманием и ревностью. В 1859 году фарфоровая фабрика Фейербахов была продана за долги, а супруги доживали свой век в глубочайшей бедности; после смерти Фейербаха не нашлось даже денег на его похороны. Его хоронили рабочие-социалисты Рехенберга, в партию которых он вступил за два года до своей смерти. В партийной работе он участвовал как лектор в рабочих клубах, пропагандируя учение об этическом социализме.

Закончим характеристику воззрений Фейербаха некоторыми выдержками из его произведений.

«Религия есть сон человеческого духа; но и во сне мы находимся не на небе, а на земле – царстве действительности» (Антология... Т. 3. С. 444).

«Религия есть тождественное с сущностью человека воззрение на сущность мира и человека. Но не человек возвышается над своим творением, а оно возвышается над ним, одухотворяет и определяет его, господствует над ним» (См. там же. С. 445).

«Наша задача состоит в том, чтобы избежать крайностей, превосходных степеней или преувеличений религиозного чувства и рассматривать природу, обращаться с ней и почитать её такой, какова она есть, – как нашу мать» (См. там же. С. 453).

«Новое время нуждается в новом воззрении, в новых взглядах на первые элементы и основы человеческого существования, нуждается, если мы хотим сохранить слово «религия», в новой религии» (См. там же. С. 456).

«Бездонно человеческое невежество, и безгранична человеческая сила воображения; сила природы, лишенная по невежеству своего основания и, благодаря фантазии, своих границ, есть божественное всемогущество» (См. там же. С. 459).

«Идеалист и в природе усматривает жизнь и разум, но как свою собственную жизнь, как свой собственный разум; то, что он усматривал в природе, он сам же в неё вкладывал; поэтому то, что он доставлял природе, он вновь присваивал себе» (См. там же. С. 460).

«Завершением новейшей философии является философия Гегеля. Поэтому историческая необходимость и оправдание новой философии по преимуществу связаны с критикой Гегеля» (См. там же. С. 464).

«И объективно, и субъективно любовь служит критерием бытия – критерием истинности и действительности. Где нет любви, там нет и истины. Только тот представляет собой нечто, кто что-то любит. Быть ничем и ничего не любить – то же самое. Чем больше бытия в человеке, тем больше он любит, и наоборот» (См. там же. С. 468).

«Истина не есть ни материализм, ни идеализм, ни физиология, ни психология; истина есть только антропология, истина только точка зрения чувственности, созерцания потому, что только эта точка зрения дает мне цельность и индивидуальность» (См. там же. С. 473).

Марксизм – это многовекторное направление в истории европейской философской и социально-политической мысли, которое, сложившись в 40–50 годах XIX века в Германии, стало интенсивно распространяться в развитых капиталистических странах европейского континента, в том числе и в России. В англо-саксонских странах классического капитализма марксизм не встретил понимания и не заимел значительного влияния, а вот Германия, Франция, Италия, особенно Россия стали для него ареалами активного воздействия на сознание, особенно обездоленных низов. В России он утвердился на многие десятилетия в качестве господствующей идеологии, а его философская основа стала последним и высшим словом мировой философской мысли, хотя сами основатели марксизма были против подобного обожествления своей теории. Более того, они неоднократно подчеркивали необходимость творческого обращения с теорией.

Поскольку марксистская философия – явление многоплановое и объемное, то в настоящем разделе темы мы остановимся в пределах разумного, лишь на показе становления философских взглядов «патриарха» марксистской философии – Карла Маркса, лишь отчасти привлекая показ воззрений его сподвижника Фридриха Энгельса.

Карл Генрих Маркс (1818–1873) родился в небольшом городке Трир, в семье пользовавшегося известностью и авторитетом местного адвоката. После окончания Трирской гимназии он в 1835 году поступает на юридический факультет Боннского университета, где проучился всего год. Но как выбранная будущая специальность, так и выбор университета Маркса не удовлетворили: он переводится в Берлинский университет. Здесь, помимо юриспруденции, он основательно штудирует историю и философию. Из Берлина он писал отцу, оправдывая свое увлечение философией: «Без философии мне не пробиться вперед». Он оканчивает университет в 1841 году с дипломом доктора философских наук, защитив диссертацию на тему: «О различии между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура». В теоретическом наследии Маркса это единственное чисто философское произведение, хотя идеями философии буквально насыщено не только почти каждое его произведение, но даже и эпистолярное наследие (переписка). Основным социально-экономическим и философским произведением Маркса является «Капитал», который сам он в письме к Энгельсу назвал самым крупным снарядом, пущенным когда-либо в голову буржуазии.

Описать пути становления мировоззрения Маркса, моменты его биографии невероятно трудно. Его жизненный путь – путь подвижника одной идеи, идеи пробуждения сознания пролетарских масс к сознательному социальному творчеству: установлению на всей земле коммунистического общества, теоретические и экономические основы которого он разрабатывал. С ним рядом постоянно находились его жена графиня Женни фон Фестфален; его верный друг и единомышленник Фридрих Энгельс, три его дочери-социалистки и... нищета: литературные гонорары Маркса были случайными и незначительными; из его переписки видно, что в семье Марксов был на счету буквально каждый таллер. От полной нищеты его спасала только бескорыстная помощь Энгельса (ему от отца досталась в наследство небольшая фабрика в Англии, которую наследник благоразумно не продал).

Маркс воспитывался на всем философском наследии прошлого. Особое внимание он проявлял к социалистическим идеям и философии своих современников: Гегеля и Фейербаха. В стенах Берлинского университета он воспитывался в гегелевской атмосфере и слушал лекции правоверных гегельянцев. Но уже самим выбором темы докторской диссертации Маркс доказывает, что его взгляды обращены в сторону философского материализма. Вскоре в журнале «Немецко-французский ежегодник» (вышел всего один номер) появился философский фельетон Маркса «Трубный глас над гробом Гегеля», а сам он начинает считать себя убежденным фейербахианцем. Но оказывается, что и Фейербах с его антропологическим материализмом, абсолютизацией любовного чувства Маркса уже не удовлетворяет. Своими фрагментарными записями «Тезисы о Фейербахе» он произносит «трубный глас» своим былым увлечениям, а в написанной совместно с Энгельсом работе «Немецкая идеология» критике антропологического материализма Фейербаха посвящена целая глава.

Однако было у Фейербаха и нечто ценное, что привлекло к себе внимание Маркса: настоящий гимн природе и естественному человеку, гимн человеческим переживаниям, сострадание к человеку, отсутствие «немецкой» тяжеловесности философского языка. Это повышенное внимание к человеку было воспринято Марксом, но он расширил подход к раскрытию сущности человека. Если для Фейербаха человек есть только природно-чувствующее существо, то Маркс сосредоточил внимание на социально-деятельной природе человека, его включенности в конкретные общественные отношения. Человек из существа морального, под пером Маркса, превращается в существо социальное, а весь его духовно-нравственный мир оказывается в зависимости от существующего социально-экономического уклада. Спасение от существующего общественного зла Маркс видит не в новой религии и новой морали, а в «экспроприации экспроприаторов», то есть в революции.

Нечто подобное произошло у Маркса и по отношению к гегелевской диалектике. Сказать, повторяя слова Энгельса, что Маркс перевернул гегелевскую диалектику с головы на ноги, – это ничего не сказать. Маркс воспринял от Гегеля (как это уже было показано в теме «Диалектика») сами принципы диалектического мышления: умение видеть во всем развитие, связи, переходы одного во второе, противоречивость всех видов бытия, роль противоречия в развитии. Гегель, пусть даже идеалистически, провозгласил наличие тотальной закономерности в истории, в развитии сознания (общественного и индивидуального). Если Ленин прямо указывал: «Я предпочитаю читать Гегеля материалистически», то Маркс, как свидетельствуют его работы, постоянно стремился поступать по отношению к гегелевской философии именно так. Поэтому вполне обоснованно можно сказать: Гегель был постоянно рядом с Марксом.

Но Гегель запрятал природу, историю и человека в Абсолют; Маркс освобождает природу, историю и человека от власти Абсолюта, а диалектическое рассмотрение всех сторон материального и духовного бытия позволило Марксу стать основателем диалектического материализма. Отбросив гегелевское понимание истории как шествия «мирового духа» по земле, Маркс, работая в стране передового капитализма того времени (Англия), смог увидеть решающую роль материального производства в истории, зависимость всех сторон общественной жизни от состояния производительных сил. Это было переворотом во взглядах на историю: господствовавшее столетия идеалистическое понимание сменилось материалистическим. Так появился новый раздел марксистской философии, получивший название исторического материализма. Но границы между этими частями философии делать не следует: вторая часть философии – это перенесение методологии и принципов диалектического материализма на общественные явления. Для желающих более обстоятельно ознакомиться с философией марксизма советуем обратиться к работам Энгельса, где новая философия изложена более доступным языком, поскольку он часто писал для массового читателя.

1. В чём особенности идейно-теоретических исканий XIX века?

2. Почему философия Канта оказалась реакцией на «век разума» и эпоху Просвещения?

3. В чём проявился оптимистический характер философского идеализма Фихте и Шеллинга?

4. Почему философию Гегеля можно рассматривать как итог развития немецкого идеализма XIX века?

5. В чём состоит основное противоречие гегелевской философии?

6. Какие стороны гегелевского идеализма подверг критике Фейербах?

7. Почему философия Фейербаха определяется как антропологический материализм?

8. Почему философию марксизма следует рассматривать как материалистическое преодоление философии Гегеля и Фейербаха?

Российская общественная мысль в своем затянувшемся развитии философского мышления отразила общую судьбу России и российских народов: оказавшись на стыке Европы и Азии, древняя Русь (как позже и Россия) по культуре, религии, духовным ценностям, экономическим связям тяготела к Западу и развивалась как европейская цивилизация. Но европейские народы к тому периоду, когда на необъятных просторах восточноевропейских степей и лесов формировалось новое государственно-политическое образование, уже имели свою историю, имели Платона и Аристотеля, строили театры и проводили Олимпийские игры. Европа, оставаясь политически раздробленной, духовно была объединена христианской верой и латинским языком. Для европейцев все «нехристиане» являлись «варварами» (название осталось еще от времен античности).

О существовании «славян» («светловолосых», «голубоглазых» – приблизительный перевод слова «славяне») писал уже Геродот. Византия своими причерноморскими и придунайскими владениями соприкасалась с землями «варваров», вела с ними активную торговлю, обменивая ткани, оружие и украшения на мед, воск, зерно, пушнину. Но «познакомиться» близко со славянами Византии пришлось в 911 году, когда дружина Киевского князя Олега оказалась под стенами Константинополя и осадила город. После переговоров осада была снята, византийцам пришлось уплатить пришельцам богатую дань, чтобы нежданный противник ушел в свою «скифию» (греческое название земель славян). По условиям договора на воротах Царьграда (славянское название Константинополя) остался прибитый Олегом щит, как напоминание «цивилизованным» византийцам об их военном позоре. Это свидетельствует о том, что в IX–X веках в Восточной Европе началось формирование нового мощного государства, с которым предпочтительнее было иметь дружбу, нежели натянутые враждебные отношения.

Между Константинополем и Римом началось настоящее соперничество за возможность приобщения «варваров» к истинам христианской религии (христианство к тому периоду уже разделилось на Западное и Восточное направления, хотя формальный раскол произошел позже – в 1054 году), но ответ на вопрос «С кем быть?» искали сами русские князья, руководствуясь социально-политическими и династическими интересами. Выбор пал на «царьградский» вариант христианства, поскольку в Восточном христианстве был принцип подчиненного положения Церкви по отношению к светской власти, когда коронованный император объявлялся «помазанником Божьим». В римско-католическом варианте христианства власть папы римского считается идущей от Христа, поэтому она выше светской власти. Верно, «Повесть временных лет», написанная православным монахом Киево-Печерского монастыря Нестором, сообщает об «испытании вер» Владимиром, когда перед ним предстали иудей, мусульманин и папист с показами достоинств именно «своих» вер. Но в действительности, как показали историки, никакого «испытания» не было; просто княжеская власть на Руси оказалась перед необходимостью идеологического и духовного объединения различных племен и народностей, составлявших в десятом веке «Киевскую Русь», – без ущерба для княжеской власти. Восточное христианство удовлетворяло этим условиям.

Весной 988 года Владимир помог византийским братьям-императорам подавить мятеж военачальника Варды, поднятый им в придунайских землях. За помощь Владимиру была обещана в жены сестра императоров – принцесса Анна. Но она не пожелала выходить замуж за «язычника» и многоженца (у Владимира под Киевом была целая слобода из жен-наложниц). Оскорбленный Владимир занял византийский город Корсунь (Херсон на Украине) и пообещал императорам Василию II и Константину IX «прогуляться» с дружиной по их причерноморским владениям, если невеста не прибудет в Корсунь; в свою очередь, он сам дал клятвенное обещание распустить гарем, принять крещение и крестить всю Русь.

Летом 988 года в Корсунь прибыл пышный кортеж Анны в сопровождении блестящей свиты и многочисленного духовенства. Владимир и его дружина в Корсуни приняли крещение, а по дороге в Киев было крещено население городов и селений, мимо которых проезжал свадебный кортеж. В Киеве началось приобщение к «святой равноапостольской церкви» киевлян: жителям было приказано явиться к небольшому притоку Днепра на крещение, «а кто ослушается – да будет враг князю». Под охраной дружинников киевлян погнали к Днепру, а дома сбежавших от крещения сжигались.

После Киева пришла пора крещения жителей Великого Новгорода. Здесь дело не обошлось без побоища между сторонниками Христа и сторонниками Перуна. Но в целом процесс крещения Руси растянулся на несколько столетий. Даже Стоглавый Собор 1551 года в своем итоговом документе «Стоглав» отметил наличие многочисленных «языческих» элементов в религиозной жизни и бытовой практике верующих.

Вместе с христианством на Русь пришла многочисленная религиозная, богословская и богослужебная литература (Священное Писание, Священное Предание, Апостол, Требник, Четьи Минеи, Жития православных святых и др.). Византийским священникам пришлось изучать славянский язык, а великокняжеская знать стала проявлять интерес к греческому. Параллельно в открывающихся монастырях готовились национальные кадры священнослужителей, формировалась соответствующая идеология, распространялось новое миропонимание и новое мировоззрение, христианизировалась «языческая» культура, внедрялись новая мораль и вытекающие из христианства семейно-бытовые правила общежития. Церкви предстояло не только утвердить православие, но и теоретически обосновать его истинность. Активизировалось богословие – теоретическое подтверждение исключительности и истинности именно данной религии и, соответственно, ложности всех остальных. Начался период становления и развития философского мышления.

Присылаемые Константинополем митрополиты (Русь, как окормляемая Византийской церковью территория, была объявлена метрополией, отсюда и «чин» верховного церковнослужителя) были не только обладателями высшего, после патриарха, звания, но и эрудированными богословами и философами. Иначе и не могло быть: им предстояло не только блюсти «малое стадо» христиан (слова митрополита Илариона), но и всемерно расширять его, уметь противостоять проявлению рудиментов «язычества», добиваться того, чтобы «чистая Христова вера» стала внутренним убеждением каждого.

Философия в России вплоть до XIX века не выступала в своем «чистом виде». Русские философы не писали «категорий», как это сделал Аристотель; в их наследии не найдем работ, подобных «Критикам» Канта; они не сделали анализ «феноменологии духа», подобно Гегелю. Но философские идеи, философские размышления содержатся во всех дошедших до нас письменных свидетельствах прошлого, будь то «Повести», Жития святых, былины и сказания, даже историко-литературные произведения, подобные «Слову о полку Игореве». К первым русским философам можно отнести автора «Слова о законе и благодати» Илариона, монаха Филофея (автора теории «Москва – третий Рим»), просветителя первой половины XVI века Макария, составившего первую энциклопедию того времени «Великие Минеи Четьи».

Но настоящий переворот в духовной жизни России связан с именем императора Петра (вошедшего в историю как Петр Великий). Он, помня стремление патриарха Никона подчинить церкви светскую власть, а также позицию русских церковников в период его борьбы за власть, упразднил патриаршью кафедру и поставил во главе Русской православной церкви «Святейший правительствующий Синод» во главе с назначаемым им обер-прокурором из представителей высшей знати. Во-вторых, Петр лишил церковь монополии на образование: при храмах стали создаваться церковноприходские школы для крестьянских и слободских детей, где ученики за две зимы должны были научиться чтению, письму и началам арифметики. Дворянам, в полном смысле слова, было приказано обучать своих детей, чтобы быть готовыми исполнять «государеву службу» в армии, на флоте, на различных чиновничьих должностях. В-третьих, Петр осознал необходимость для России специалистов с высшим образованием, для чего в страну на высокооплачиваемые должности приглашаются иностранные ученые, но одновременно открывается Российская академия наук и планируется открытие университета (был открыт в 1755 году, после смерти Петра Великого).

Петр, реформируя Россию, одновременно открыл дорогу и развитию светского мышления, но при условии, что такое мышление и его результаты не будут противоречить нормам веры и интересам самодержавия. В светских кругах становится известной философия Аристотеля и Платона, поскольку в их теориях никакой угрозы для религии не содержалось. В начале XVII века в России появились первые доктора философии: Палладий Роговский и Петр Постников. Свои ученые степени они получили в ходе заграничной командировки, но сам факт симптоматичен: профессиональные философские кадры были нужны Духовным академиям, а также будущим университетам, поскольку философия входила в число обязательных учебных дисциплин.

Воспитанник иезуитского колледжа Стефан Яворский оказался автором первого в России чисто философского произведения «Камень веры», где он с позиций теизма повел настоящую войну против естественнонаучного знания, рационалистических идей западной и древней философии, доказывая что основой веры, её «камнем» может служить только мистическое созерцание божества. В этом ему вторил его единомышленник Феофилакт Лопатинский – профессор философии, ректор Славяно-греко-латинской академии, после смерти Петра I ставший обер-прокурором Синода. В целом интеллектуальная элита петровской эпохи тяготела к мистицизму, и отчасти преуспела в этом. В итоге православие делалось все более влиятельным, а его богословие активно впитывало все теософские идеи нарождающейся философии.

Рост светскости общественного сознания в среде дворянских кругов России связан с именем звезды первой величины интеллектуальной жизни отечества XVIII века М. В. Ломоносова.

Сын зажиточного поморского торговца рыбой, он в шестнадцатилетнем возрасте вместе с рыбным обозом пришел в Москву, где после собеседования был принят в число студентов Славяно-греко-латинской академии, четыре класса которой он освоил за два года. После её окончания он не проявил особого интереса к богословию и духовной карьере, а потому дальновидные профессора академии рекомендовали его к работе «на пользу России» в области светских наук. Российская академия направляет Ломоносова за границу для «усовершенствования в науках». Он побывал во всех крупных прибалтийских городах, начиная с Дерпта (Рига). Особое внимание им было проявлено к горному делу, к металлургии, достижениям в области физики и химии. Во время командировки в Германии он познакомился с философом метафизического склада мышления Христианом Вольфом и нашел его представления о материи как сгустке «корпускул» убедительными. Положения «монадологии» Лейбница ему тоже стали известны, но он эту скрытую движущую силу материи пытался истолковать материалистически: отсюда пошло его учение о «теплороде», как жизненной силе всех вещей (поскольку ему многократно приходилось наблюдать выделение или поглощение теплоты как при химических реакциях, так и при обработке металлов).

В Россию Ломоносов вернулся со всем багажом естественнонаучных знаний тогдашней Западной Европы и знанием, как полагал, новейшей философии. В России он становится первым русским академиком. Его творческие идеи по интенсификации промышленного развития России, реформе образования, хлопоты и прошения по ускорению открытия университета (причем он настаивал именно на его строительстве в Москве, как центре России) не знают границ. Он был своего рода «Петром Великим в интеллектуальной жизни страны», но церковь пристально «бдела»: ей не нравилось его стремление отдать «Богу – Богово, Кесарю – кесарево»; Ломоносов стремился оградить науку от засилья церкви, сделать веру сферой жизни души, а разум посвятить знанию.

Атеистом Ломоносов не был, но и теистом – тоже. Для него наука и религия – это два пути познания «божьего творения», а потому они должны существовать независимо друг от друга; церковь не должна вмешиваться в вопросы светской жизни, как и власти – в проблемы церковно-богословские. Церковники косо смотрели на деистические позиции Ломоносова, но оказались бессильными в чем-либо ему напакостить: Ломоносова спасал его поэтический талант; царствующие императрицы того периода заслушивались его поэтическими одами; благодаря его деятельности росла слава Российской академии наук; технологические идеи Ломоносова нашли применение на оружейных заводах. Ломоносову был пожалован чин тайного советника (приравнивался к чину генерала в Табеле о рангах), он был вхож в царственные апартаменты, а потому и мог позволить себе иронизировать над тупоумием блюстителей «чистоты христианства». Ломоносов – знаковая фигура российской истории и культуры XVIII века. Страна вступала, верно, с опозданием на целое столетие, в свою полосу Просвещения.

В этом процессе ведущую роль стали играть открытый в 1755 году Московский университет и многочисленные периодические издания, которые интенсивно начали выходить, особенно в больших городах. Либеральные цензурные правила позволяли издавать журнал любому желающему, если на это находились деньги и имелась надежда, что журнал будет покупаем. О философских вопросах первым заговорил А. Радищев в своей работе «О человеке, его смертности и бессмертии» (написана в ссылке в 1792 году, опубликована в 1809-м, уже после добровольного ухода автора из жизни). В работе автор сравнивает противоположные аргументы западных философов: в двух главах рассматриваются аргументы за смертность души, в двух – аргументы в пользу её бессмертия. Личная позиция автора просматривается очень слабо: он предоставляет читателю самому решить вопрос в пользу истинности одной или другой аргументации.

Плеяду просветителей XVIII века замыкает московский книгоиздатель Н. И. Новиков, организовавший с помощью студентов Московского университета (они за умеренную плату делали переводы) издание трудов наиболее влиятельных мыслителей Запада, начиная от «Нового органона» Бэкона. Через свой журнал «Трутень» он затеял переписку с «Кайсайской Фелицей» – Екатериной II, которая до определенного периода играла в «просвещенного монарха». Но когда Новиков поставил в журнале вопрос о роли пчел и трутней в едином улье, в который носят мед только пчелы, а трутни его поедают, – судьба Новикова была решена типичным для России способом: его посадили в Шлиссельбургскую крепость, обвинив в распространении масонства. В крепости он и умер.

Не будет большим преувеличением сказать, что с начала XIX века начинается пробуждение интереса к философии в общественной среде. Участие в философских дискуссиях считалось признаком хорошего тона. Какие это были разговоры, какие поднимались проблемы, какие имена западных философов назывались – об этом можно только догадываться, поскольку серьезного интереса к философии еще не пробудилось, но «процесс пошел».

Русская философия XIX в. – это становление особого теоретического мышления, обращенного сразу ко всем проблемам, возникшим в обществе в начале очередного столетия, с самым широким диапазоном проблем. Калейдоскоп лиц, идей и теорий – это отражение самой действительности, которая очень интенсивно видоизменялась на протяжении всего столетия: социально-политические события начала XIX века буквально втолкнули Россию в Европу, её политику и культуру, её философию. Страна лучше рассмотрела себя, свою похожесть и непохожесть на остальной мир, задумалась над историческими путями своего развития.

В XIX век страна вступила относительно стабильным феодально-дворянским обществом с устойчивым монархическим правлением, повсеместным влиянием религиозно-идеалистического мировоззрения. К концу столетия Россия уходила от одного общественного уклада и формировала новый, оставаясь опутанной рудиментами старого в экономике и политике, в идеологии, в духовной сфере общественной жизни, владея всем арсеналом западной культуры и не остановившись ни на одном варианте. Столетие только заострило проклятый российский вопрос «Что делать?».

Для России начало столетия было временем славы её оружия, когда в снегах «Московии» погибла непобедимая армия Наполеона; середина столетия (поражение в Крымской войне) показала обществу действительное место самодержавно-крепостнического общества в семье европейских народов; конец столетия – всеобщее ожидание бурь и потрясений.

В России целое столетие шла диффузия и расслоение когда-то стабильных общественных слоев и классов, шло открытое столкновение консерватизма и либерализма на всех уровнях общественной жизни, между этими тенденциями металось самодержавие. Александр I в начальный период своего правления попытался быть либералом и даже кое-что сделал в этом направлении (только в Польше; в России было дозволено лишь составлять либеральные проекты). После того как в его окружение попал Аракчеев, всяческим либеральным мечтаниям пришел конец. Результат – раскол дворянства на сторонников и противников самодержавия, кровавые события декабря 1825 года и пятеро повешенных в Петропавловской крепости.

Николай Павлович начал правление с «подмораживания» России и морозил её до самой своей смерти. Но результат от этого духовного и политического пресса над думающей частью общества оказался обратным: именно в годы жандармского николаевского правления произошел взлет духовной жизни общества: появляется публицистика, резко развилось театральное искусство, художественная литература, немногие российские университеты превращаются в питомники интеллектуалов, формируется своего рода братство либерального дворянства и разночинцев, журналы превращаются в органы общественно-политической мысли. Усилиями Строганова и Уварова философия изгоняется из программ университетов, поскольку «польза её не доказана, а вред возможен», но она находит свое место в студенческих кружках и в дворянских салонах.

Александр II, преодолевая жесточайшее сопротивление консерваторов, реформой 1861 года разрешает самый больной для России на протяжении многих столетий «крестьянский вопрос», создав тем самым условия для формирования буржуазного социально-экономического уклада, когда общество «перевернулось» (оценка Л. Толстого). В период царствования Александра-освободителя основное внимание общества было обращено на начавшуюся социальную диффузию, которая особенно проявилась в среде дворянского сословия и в деревне. Теоретическая мысль политизируется. Вместо бывших ранее классов и сословий формируются два социальных полюса – богатство и бедность; из слоев и групп, оказавшихся в промежуточном состоянии, складывается своеобразное братство «страдальцев за народ» – мыслящая и творческая интеллигенция, жадно усваивающая любые «освободительные теории», разрабатывающая свои, от либерально-реформаторских до «динамитных». Бомба, брошенная Каляевым и разнесшая в клочья экипаж Александра II, кладет конец начавшейся эпохе мучительного периода раннего капитализма: над Россией нависла политическая реакция Александра III и тень грядущей пролетарской революции. Своеобразная поляризация произошла и в сфере философских интересов: России стали известны все направления философской мысли Европы, от религиозно-мистических до вульгарно-материалистических. Общество стало перед проблемами социального будущего, перед проблемами отыскания устойчивого мировоззрения; не последнее место отводилось спорам о судьбе религиозного сознания и религии вообще.

Если попытаться дать общую характеристику философского процесса в России XIX века крупным планом, то получится такая картина:

а) Теистическая философия духовных академий и семинарий, имеющая назначение обоснования «истин» религии и основного богословия. Как правило, профессора академий часто издавали свои труды для знакомства с ними «светского» общества. Эти работы отличают их теоретическая грамотность, глубокое знание истории философии и умение использовать наследие прошлых веков для современной аргументации своих положений. Так, первым историком русской философии был профессор Казанской духовной академии архимандрит Гавриил, а первый в России философский словарь («Философский лексикон») подготовил и издал профессор Киевской духовной академии С. С. Гогоцкий, которым пользуются и философы нынешнего времени.

б) Светская философия, читаемая профессорами и приват-доцентами в университетах и гимназиях. Авторы курсов могли читать философию вне каких-либо канонов, главным было соблюдение требований духовной и светской цензуры: в курсе не должно быть материализма и атеизма, покушений на российское общественно-политическое устройство. Курс философии в основном носил компилятивный характер («с бору по сосенке»), где рядом уживались как чисто философские проблемы, так и проблемы логики, эстетики, всеобщей истории, идеи Шеллинга и Гегеля. Материализма можно было касаться лишь отчасти, но только в «обличительном плане». Потому в российских университетах ярких фигур профессоров-философов не выросло.

в) «Кружковая философия», развившаяся внутри самой студенческой среды и окончившей университетские курсы молодежи.

Этот канал развития философского мышления оказался наиболее плодовитым на идеи и становление культуры философского мышления, в наибольшей степени замкнутым на проблемы российской действительности, наиболее радикальным по своим конечным выводам; мысль, идея как бы доводилась до «точки», будь то крайний радикализм или крайний консерватизм. Золотой середины в молодежной среде не знали (видимо, здесь сказался характерный менталитет русского мышления – доводить всё до «упора»). Ниже остановимся кратко на содержании второго направления философских исканий, и обстоятельно – третьего.

Если в XVIII веке Петр прорубил «окно в Европу», то в XIX оно превратилось в широкую дверь: Россия активно осваивала интеллектуальный материал Запада, перерабатывала его, превращала в национальное достояние. В России стали «своими» Вольтер, Бэкон, Гоббс, Локк, Руссо, Гельвеций. Их знали и изучали. Философия Канта в России не прижилась. Особая судьба выпала на долю философии Шеллинга и Гегеля, заимевших в России своих авторитетных пропагандистов и защитников, о материалистической и атеистической философии Фейербаха было приказано «молчать», не употреблять в печати его имени. О существовании философии Шеллинга и её благотворном значении для естествознания первым заговорил профессор Петербургской медико-хирургической академии Д. Велланский. В Петербургском университете философские идеи использовал правовед Куницын, ссылавшийся на идеи Руссо, Гоббса и Гегеля при чтении курса гражданского права, а также профессор философии А. Галич, пытавшийся «по иностранным руководствам» излагать историю философии, написавший даже учебник с таким названием. Оба этих профессора были своевременно «замечены» попечителем (инспектором) Петербургского учебного округа Руничем и уволены из университета.

В Московском университете атмосфера была менее напряженной, поскольку он находился далеко от официальной столицы Российской империи и всесильного III Отделения Его Величества канцелярии, осуществлявшего контроль за благонадежностью всех граждан России. Многие годы философию в университете читал Давыдов, запомнившийся студентам своим угодничеством перед начальством всех уровней, но не творческим характером своих лекций. Профессор минералогии Павлов свел свой лекционный курс к изложению положений философии Шеллинга. И готов был продолжать свою лекцию даже на перерыве, если находились желающие его послушать. Творчески мыслящим профессором показал себя Дядьковский, но он был своевременно замечен начальством и уволен из университета, не проработав в нем и трех лет (хотя в то время конкурсный срок был продолжительностью в 25 лет).

Интересной личностью среди профессоров Московского университета был профессор философии, а после запрещения её преподавания – логики и эстетики Н. А. Надеждин, с именем которого историки и связывают формирование интереса к философии в студенческой среде. Кроме преподавания, Надеждин несколько лет издавал журнал «Телескоп» и литературное приложение к нему «Молва», в которых печаталось «всея и все», если только оно проходило цензуру. Цензором Цензурный комитет назначил ректора университета Болдырева, который переложил эти обязанности на самого издателя – на Надеждина. Журнал просуществовал до опубликования в нем «Философического письма» П. Чаадаева, после чего журнал был закрыт, Надеждин уволен из университета и на 5 лет отправлен в Сольвычегодск, а Болдырев – в Новороссийский университет (Одесса).

Под влиянием Надеждина сложился философский кружок вокруг Н. Станкевича, в котором мужали будущие «гегелисты», «социалисты», «анархисты», там же находились и те, кто позже разрабатывал философские основы славянофильства. Несколько особняком от университетских кругов стояло молодежное «общество любомудрия», центральными фигурами в котором были князь Одоевский, издатель журнала «Мнемозина» Кюхельбекер, начинающий поэт Веневитинов. К любомудрам примыкал Иван Киреевский, но он одинаково был «своим» и в кругу Станкевича. Большую роль в духовной жизни Москвы играли салоны в частных домах: молодежь часто собиралась в доме Елагиных, Аксаковых, Огарева, на съемной квартире у Чаадаева. В процессе распития чая (и не только чая!) рассуждали о философии, явлениях культурной жизни, проблемах российской действительности, поскольку режим «николаевского правления» вошел в историю.

После подавления выступления декабристов по России «пронеслась дикая николаевская охота» (Герцен), общество внешне затаилось, но мыслительная деятельность только активизировалась. В теоретических исканиях объединились представители либерального дворянства, разночинцы, представители «свободных профессий». Сын уездного лекаря В. Белинский оказался в одном кружке с сыном тверского губернатора М. Бакуниным; на литературно-философские вечера князя Одоевского собиралось до сотни человек, когда рядом оказывались представители московской знати и иностранные дипломаты, гвардейские офицеры и театральные критики, студенты-старшекурсники Московского университета. Всех объединяли стоящие перед Россией социально-политические проблемы, но разъединяли – выдвигаемые концепции их решения.

К началу 40-х годов общество несколько успокаивается. Центр интеллектуальной жизни постепенно смещается в Петербург, а Москва становится центром славянофильской идеологии и философии, духовной оппозицией «прозападному» Петербургу. Славянофильство – это, в основном, социально-политическая доктрина, но большое место в ней занимали и поиски соответствующих философских основ, которые мыслились как оригинально-русские, но одновременно и вселенские, несли бы в себе должную рациональную убедительность, но были бы не похожими на западноевропейские теории, в которых рационализм убил Бога и религиозную веру. Как можно видеть, в философской области задача перед новым движением стояла практически невыполнимая, но их ближайшей целью было расквитаться с московскими «гегелистами», а с влиянием многих из них приходилось считаться.

Белинский перебрался в Петербург в 1841 году. Начал приобщаться к философии еще в студенческие годы, а результатом этого приобщения явилась его первая объемистая критическая статья «Литературные мечтания», опубликованная в «Молве» Надеждина, написанная в идеалистическом духе под сильным влиянием шеллингианства. При всем бунтарстве своего характера Белинский длительный срок находился под влиянием идеализма, сперва философского, а потом и чисто «сократического» (его надежда перевоспитать все общество через искусство, поскольку оно содержит самую сущностную для человека идею); Белинскому мы обязаны, пожалуй, лучшей характеристикой философии Гегеля, которая имеется в русской литературе. Приводим её: «Гегель сделал из философии науку, и величайшая заслуга этого величайшего мыслителя нового мира состоит в его методе спекулятивного мышления, до того верном и крепком, что только на его же основании и можно опровергнуть те из результатов его философии, которые теперь недостаточны или неверны: Гегель тогда только ошибался в приложениях, когда изменял собственному методу. В лице Гегеля философия достигла высшего своего развития, но вместе с ним же она и кончилась, как знание таинственное и чуждое жизни; возмужавшая и окрепшая, отныне философия возвращается в жизнь, от докучливого шума которой некогда вынуждена была удалиться, чтобы наедине и в тиши познать самое себя» (Антология... Т. 4. С. 138).

В молодые годы другом и единомышленником Белинского был Михаил Бакунин, будущий теоретик анархизма, основатель «бакунизма» внутри европейского рабочего движения, непримиримый противник всякого насилия над личностью, открытый противник российского самодержавия, дважды приговоренный к смерти за участие в баррикадных боях в Европе в конце 40-х годов. Но умер он своей смертью.

В кружке Станкевича Бакунин появился в середине 30-х годов, уволившись из гвардии, приступив сразу к штудированию Гегеля (превосходное владение немецким языком позволило ему делать это). Позже он увлек этим занятием Станкевича и сделался «консультантом» в вопросах понимания гегельянства для Белинского. При изучении философии Гегеля Бакунин дошел лишь до гегелевского учения о ведущей роли противоречия в развитии, после чего Бакунину «все стало ясно», и к Гегелю он больше не возвращался, поскольку философская основа будущего анархизма была найдена. «Дайте же нам довериться вечному духу, который только потому разрушает и уничтожает, что он есть неисчерпаемый и вечно-созидающий источник всякой жизни. Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть» (М. А. Бакунин. Собрание сочинений. Т. З. С. 48).

К числу молодых философов Москвы относится также и «гегелист» А. И. Герцен, хотя сам он называл себя «социалистом», поскольку он со своим другом Н. Огаревым прилежно штудировал Сен-Симона. За свой «социализм» ему пришлось несколько лет провести в ссылке в ряде городов среднего Поволжья, начиная с Пензы. В 1839 году он уже был снова в Москве, встретился со своими оппонентами – «гегелистами», рассорился с ними по теоретическим соображениям и... засел изучать Гегеля, одновременно ведя философский дневник и работая над серией статей «Дилетантизм в науке». Его статьи о дилетантизме – это картина его материалистической переработки гегелевского идеализма, завершившаяся написанием Герценом его основной философской работы «Письма об изучении природы», в которой автор стремится материалистически переосмыслить картину мира, изложенную Гегелем в его «Энциклопедии философских наук».

Герцен оставил объемистые мемуары «Былое и думы», где описана картина теоретических исканий московской молодежи периода 30–40-х годов, многочисленные кружки и дворянские салоны, где велись ожесточенные философские споры как вокруг философии, так и вокруг теорий того или иного европейского мыслителя. Мемуары полны живых зарисовок, поднимающихся к высотам философии юных мыслителей, начиная от Белинского и заканчивая Хомяковым, которого Герцен, не очень склонный к похвалам, называет «бретером диалектики», а А. С. Хомяков стоял у истоков зарождения славянофильства.

Первые печатные выступления славянофилов совпали со временем начатого Николаем I «искоренения» всех «следов» западных влияний и повсеместным, распространением идеологии «официальной народности», основанной на началах православия, самодержавия и народности. Этот новый официальный курс, особенно насаждаемый в системе образования и воспитания, породил много споров в обществе. Была ещё свежа память о войне 1812–1814 годов, когда русская армия прошла по Европе как армия-освободительница; не был забыт и 1825 год, когда были повешены пятеро руководителей «бунта» и расстреляны картечью на невском льду сотни солдат. Николай Павлович в дополнение к этому «украсил» свое царствование кровавым подавлением Варшавского восстания.

Славянофилы, воспитанные на романтических идеалах, отпрыски родовитого и культурного дворянства, с идеализированными представлениями о народе, власти, Отечестве, возмужав, ужаснулись условиям реальной действительности. Корни всех обрушившихся на Россию бед они увидели во всеобщем нравственном падении, которое произошло, по их мнению, от нравственного и теоретического бессилия православия.

Славянофилы объявили основной чертой и богатством народа некие «нравственные начала народной жизни», которые разрушаются не самодержавием и крепостничеством, а повсеместным распространением «ложного» западного просвещения, тогда как России, а тем более, её широчайшим народным массам, необходимо просвещение «истинное». А. С. Хомяков, старший из представителей первой волны русского славянофильства и наиболее плодовитый как пишущий автор, доказывал что «подлинные жизненные начала» сохранены лишь в той многострадальной Руси, которая не восприняла «куцего полупросвещения», а сохранила в себе незыблемые основания, идущие от православной веры (Хомяков А. С. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 91). Россия должна осознать величие нравственного закона, смириться перед ним, ввести его во все формы жизни. Самим характером православия славянству «предназначена» особая судьба среди других народов мира: они призваны обновить и поднять к новой жизни весь остальной мир.

Отправными посылками философии славянофилов служили православие, святоотеческая литература, идеалистические положения философии Шеллинга и Гегеля. Если первые два из названных источников признавались славянофилами безусловно, то их отношение к достижениям классического немецкого идеализма носило противоречивый характер. Получив философскую подготовку на базе западноевропейской философской традиции (особенно – гегелевской), славянофилы, в силу своих социально-политических ориентиров, встали на путь отрицания форм общежития и духовной культуры Запада, в том числе и его философских достижений. Заменой европейского рационализма выступали развиваемые ими религиозно-теистические концепции. В их теоретических исканиях бывший в начальный период интерес к философии Гегеля сменился интересом к Шеллингу позднего периода, когда тот начал читать философию откровения, но и его апологетами они не стали. Продолжался поиск синтеза религии и философии, но при обязательном сохранении «исконно русского» в этой теории будущего. В связи с этими исканиями славянофилов Герцен писал: «Как сочетание Гегеля со Стефаном Яворским ни кажется странным, но оно возможнее, чем думают; византийское богословие – точно так же внешняя казуистика, как игра логическими формулами, как формально принимаемая диалектика Гегеля» (Герцен А. И. Собр. соч. Т. 9. С. 28).

Поднятая славянофилами проблема «Восток – Запад» вызвала большой общественный резонанс, полемика вокруг проблемы «славянства» ускорила размежевание общественного сознания в его подходах к актуальным проблемам российской действительности. Славянофилы, находясь субъективно в оппозиции к российскому самодержавию, объективно оказались среди сторонников официальной идеологии; и не случайно, журнал «Москвитянин», издаваемый сторонником охранительной идеологии Н. Погодиным, превратился в трибуну славянофилов. Ответом славянофилам было оформление «западничества», принадлежность к сторонникам которого вызывала подозрение властей. Московскими «западниками» были Станкевич, Белинский, Бакунин, Герцен, Боткин, Огарев, профессора Московского университета Грановский, Кавелин, Редкий.

К славянофилам первой волны (в исторических исследованиях они называются «ранними славянофилами») относятся Ив. Киреевский, А. Хомяков, К. Аксаков, Ю. Самарин. В их взглядах на православие, на самодержавие, на деревенскую общину много похожего, хотя каждый из них имел и определенную мировоззренческую индивидуальность, был хорошо эрудирован в развиваемых направлением концепциях, будучи одновременно хорошо знакомым и с мировоззренческой платформой «западников».

Для примера обратимся к личности Ивана Киреевского. Он получил блестящую домашнюю подготовку, владел несколькими европейскими языками, еще ребенком обыгрывал в шахматы расквартированных в их доме пленных французских офицеров. В шестнадцатилетнем возрасте он был привезен в Москву и, пройдя собеседование по программе университетской гимназии, был принят в число студентов. Немаловажным обстоятельством в его духовной биографии является то, что их родовая усадьба под Тулой находилась недалеко от Оптиной Пустыни, куда родители часто возили детей. Для Киреевского Пустынь стала вторым родным домом, куда он позже часто приезжал, оказывал ей серьезную материальную помощь в издании святоотеческой литературы, а старец Пустыни Амвросий оказался его духовником (исповедальником) и вторым, после гувернеров, воспитателем. После окончания университета Киреевский внутренне не определился, сведя дружбу и с «гегелистами», и с «любомудрами». Посещал литературно-философские собрания в частных домах (тем более, что его отчим – сенатор Елагин – сам содержал подобный салон). В 1830 году Иван Киреевский вместе с братом едет в Германию, к истокам тогдашней философской мудрости.

В Берлине он прослушал курс «Жизнь Иисуса» философа-мистика Шлейермахера. После – курс лекций по истории философии Гегеля, с которым познакомился лично. Из Берлина Киреевский уезжает в Мюнхен слушать «философию Откровения» Шеллинга, но всего курса не прослушал: прямо из Мюнхена он возвращается в Москву, как только в Германию дошли слухи о разразившейся в Москве чуме.

После возвращения из Германии у Киреевского созрело желание издать журнал. Отчим Елагин находит требуемую для издания сумму денег, в Петербурге родственник Киреевских поэт Жуковский согласовал все требуемые формальности, и разрешение на издание было получено.

В 1832 году в Москве вышел первый номер нового журнала, названный Киреевским «Европеец». Первый номер журнала был эклектичным по содержанию; единственно, что могло привлечь внимание читателей, это мысль Киреевского о том, что для России не годится философия, выросшая из семян философии Гегеля или кого-либо из других философов. Ей нужна своя, для которой уже имеется должная база – православие. Второй номер журнала был уже славянофильским по духу и содержанию; он открывался программной для Киреевского, и всего журнала, статьей «Девятнадцатый век», которая попалась на глаза Николаю I, и журнал Киреевского, по «высочайшему повелению», приказал долго жить: его запретили.

Николай Павлович искренне считал, что при созданной им машине полицейско-чиновничьего управления в России все стало хорошо, а из статьи следовало, что все наоборот: несовершенно правление, несовершенна и лишена свободы деревенская община, несовершенна духовность, поскольку православная церковь, обладающая монополией на воспитание, увлекается только внешней атрибутикой, утратила влияние на душу народа, забывает наказы «Святых Отцов Церкви». Выводы автора статьи близки к категоричным: общественная жизнь России далека от совершенства; духовность, особенно в народных низах, резко падает, чистая православная вера оказалась в руках нерадивого духовенства. Нужна новая философия, философия XIX века, способная облагородить духовность каждого из нас; искать её нужно не в заморских странах, а в нравственных началах народной жизни, в «святоотеческой» литературе, в неиспользованных возможностях православия.

Скоропалительная реакция властей на статью, молчание общества на развиваемые в ней положения заставили и самого Киреевского утратить интерес к дальнейшим каким-либо публикациям. Верно, в «Москвитянине» изредка появлялись его небольшие статьи, напоминающие его былые программные положения, но и то лишь до 1848 года, когда развернувшиеся в Европе буржуазные революции заставили цензуру следить за каждым печатным словом. В 1856 году Иван Киреевский умер. Вышедшее после его смерти «Собрание сочинений и писем» поражает читателя искрами мыслей, но целостной картины мировоззрения мы не имеем, хотя его недюжинный талант был на это способен: его сломал не только «Девятнадцатый век», но и само николаевское правление середины этого века, когда вся болезненная эпоха переходного периода оказалась под его сапогом.

Начавшееся после смерти Николая I (историками еще не развеяна версия, что он застрелился) царствование Александра II явилось одновременно и началом возрождения духовной жизни, периодом философских исканий, но центр духовной жизни уже переместился в Петербург.

Петербург первой половины XIX века был единственным в России европейским городом. Во-первых, он являлся резиденцией царского двора, городом расквартирования царской гвардии, городом высшего чиновничества и пожалованных в придворные звания дворян со всей страны, городом дипломатов и приезжающих в Россию коронованных особ Европы. После открытия в 1818 году Петербургского университета он становится и университетским городом. После 1855 года в нем начинается активное издание газет, журналов, распространяется западная периодика. Во-вторых, начавшаяся «тихая капитализация» производственных отношений притягивала в Петербург неудачливых представителей среднего сословия со всей России, а также массу деревенской бедноты, отпущенной на оброк местными помещиками; единицам везло в их поисках лучшей доли, а сотни и тысячи пополняли трущобы, «рекрутируя» из своих рядов воров и проституток.

Это обилие социальных противоречий большого города давало большой материал для думающих людей. Тем более для тех, кто желал не только понять, но и высказаться. Петербург «воспитал» Белинского, в нем выросли Гоголь и Достоевский, там раздался гневный протест молодого Лермонтова на гнусное убийство Пушкина. В этом городе сложилось и развилось первое в России «социалистическое общество» М. Буташевич-Петрашевского.

Петрашевский в 1845 году объединил вокруг себя друзей-единомышленников, интересующихся общественными проблемами, общественными теориями, следящих за событиями в континентальной Европе, где накал общественных отношений приближал революции 1848–1850 годов. Для николаевской России подобные вопросы были крайне актуальны; вскоре общественные собрания из кабинета хозяина переместились в общую залу дома. Это было не организованное общество, а частное собрание по интересам, по типу московских салонов. Но здесь публика была более демократической: преобладали мелкий служивый люд, разночинцы, начинающие писатели и журналисты. По свидетельству современников, на «пятницы» Петрашевского, в зависимости от объявленной заранее темы обсуждения, порой собиралось до шестисот человек. Обсуждались в основном различные европейские социальные теории, особенно авторитетными были работы французских теоретиков «социализма» Сен-Симона и Шарля Фурье.

Приходящие на беседы имели отправную «точку» для разговора – выпущенный Петрашевским в 1845 году «Карманный словарь иностранных слов», безобидный по форме справочник, но могущий давать большую пищу для размышлений, если сравнивать прочитанное с российской действительностью. Авторитет «Словаря» был таков, что через год Петрашевский публикует его второе издание, более обширное и дополненное новыми словами, которые «подбрасывала» бурлящая Европа. В результате этот «Словарь» превратился в идейную платформу движения, каким он и фигурировал во время следствия по «делу Петрашевского».

О существовании общества полиция была хорошо проинформирована, но не трогала его до той поры, пока в Европе не началась революция и российская полиция приступила к «закручиванию гаек». Приходившая в Петербург французская газета Debas сделалась самым читаемым органом во всех домах и кофейнях. После того как Николай I в 1848 году помог Австро-венгерской монархии «успокоить» венгров, власти обратили внимание на внутреннего «врага»: весной 1849 года были задержаны все собравшиеся на очередную «пятницу». Многие, как случайно зашедшие, были отпущены, многие арестованы и преданы суду. Из проходивших по «делу Петрашевского» 21 человек (в том числе и посещавший «пятницы» молодой Ф. Достоевский, вина которого была в том, что он на одном из собраний прочитал для собравшихся письмо Белинского Гоголю) был приговорен к смертной казни. Но в действительности состоялся только задуманный властями «спектакль казни»: когда осужденные уже стояли на построенных для казни лесах с веревками на шее и ожидали вторичного зачтения приговора суда, им зачитали «Высочайшее помилование» о замене смертной казни каторгой.

В чем же общественное значение «публичного университета» Петрашевского? Во-первых, появление его «общества» свидетельствовало о том, что даже в самой столице Российской империи стало вызревать политическое и мировоззренческое свободомыслие; во-вторых, общество сосредоточивает свое внимание на социальной проблематике, поскольку российская действительность толкала общественное сознание именно на политические вопросы российской жизни, приступает к примериванию западных социальных теорий к российским условиям. Как показало следствие, петрашевцы рассматривали вопросы о допустимости свободомыслия. Из привлеченного к делу «Словаря» следовало, что для петрашевцев человек рассматривался как высшая ценность, а потому сохранение в России крепостничества – надругательство над природой человека, тогда как его назначение – проявить свое творчески-созидательное начало в мире.

Среди петрашевцев не было единомыслия по многим злободневным вопросам, особенно по отношению к российской действительности. Из-за этих расхождений внутри самого общества появляются своего рода «секции», близкие к социально-радикальным. Одним из таких отделений были собрания у А. Ханыкова, с которым сблизился студент словесного отделения Петербургского университета Н. Г. Чернышевский (1828–1889). Он родился и вырос в Саратове, в семье священнослужителя. После окончания семинарии, где за успехи в учебе ему прочили быть «светочем православия», он «прощается» с духовной карьерой и поступает в университет. По окончании его работает в Саратовской гимназии, но всего два года; снова возврат в Петербург, защищает диссертацию по искусству, активная работа в журнале «Современник». Написание основной работы «Антропологический принцип в философии», арест, «сидение» в Петропавловской крепости, спектакль «гражданской казни» (возведение на эшафот и перелом шпаги над головой), ссылка в Вилюй (под Иркутск), потом – в Астрахань. За год до смерти полиция разрешила ему вернуться в Саратов.

Объяснение причин подобной «биографии» следует искать в «Дневнике» Чернышевского, который он скрупулезно ведет с самого начала поступления в университет. Первые его страницы – это размышления о своей религиозности и вере вообще. Религиозная вера – внутреннее убеждение человека, чувства души; вопрос о ее смертности или бессмертии – чисто субъективное мнение, но истиной оно стать не может. Постепенно вопросы о душе и бессмертии уходят на второй план, а на первый план выходят записи своих впечатлений и мыслей от чтения статей Белинского, от знакомства с «Дилетантизмом в науке» и «Письмами об изучении природы» Герцена, много пишет о философии, особенно о гегелевской и своем желании познакомиться с ней. В его руки попадают оригиналы сразу двух работ «немцев»: «Философия права» Гегеля и «Сущность христианства» Фейербаха (обе через друзей Ханыкова). Как свидетельствуют дневниковые записи, Гегель его разочаровал, а Фейербах – восхитил. С этим идейным и мировоззренческим багажом он возвратился в Саратов, где продолжал самообразование, учил гимназистов изящной словесности, писал свою диссертацию, а в 1854 году вновь появился в Петербурге.

Он защищает диссертацию по проблемам искусства с её основополагающим положением «Прекрасное есть жизнь», все явления искусства трактуются им материалистически. Художественная литература, полотна художников, ваяния скульпторов настолько прекрасны, насколько они жизненны. Само прекрасное – не внемировая сущность, а человеческая оценка, причем оценка действительного, причем соотносительная. Эта материалистическая концепция с особой силой проявилась тогда, когда в 1855 году Чернышевский стал работать в «Современнике» сперва в отделе литературной критики, а вскоре его поставили во главе редакции. В это время он пишет свое основное философское произведение «Антропологический принцип в философии», которое было не только своеобразной пропагандой материализма Фейербаха (поскольку упоминание в печати его имени было запрещено), но и отражением его собственного философского мировоззрения. Вокруг «Современника» формируется настоящая партия радикально мыслящей молодежи из молодых литераторов, для которых мнение Чернышевского об их творчестве было определяющим.

Прогрессивная направленность социально-философских взглядов Чернышевского была подвергнута изощренной критике в консервативно-реакционных петербургских изданиях. Его обвиняли в нигилизме, в безбожии, в заговорщической деятельности. Ему даже приписали авторство гулявшей по Петербургу прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», а когда в 1862 году от большого пожара пострадала значительная часть Петербурга, его недоброжелатели через реакционные газеты распустили слух, что организатором пожара мог явиться только Чернышевский. Его арестовали и два года в крепости вели «дознание». Там им было написано самое известное социальное произведение в русской литературе – роман «Что делать?», а в 1864 году, когда Чернышевского все еще допрашивали, роман был опубликован и был воспринят как ответ на центральный общественный вопрос. Осенью 1864 года его осудили к «гражданской казни» с лишением всех прав состояния и к бессрочному пребыванию на каторжных работах в Вилюе (Восточная Сибирь) без права заниматься литературной деятельностью. Но он мог нарушить последнее предписание, посылая сыновьям длинные философские письма с критикой кантовского агностицизма, поскольку в России стала нарастать волна неокантианства. Лишь в 1883 году его переводят в Астрахань, а за год до смерти освобождают и разрешают проживание в Саратове под надзором полиции. Но он уже был безнадежно болен.

Русская литература XIX века – второе пристанище философской мысли, а если сказать более точно, то и источник философских идей, пронизанных человеческими страданиями. Русская литература XIX века, что уже признано во всем цивилизованном мире, и на сегодня остается самой «философской», насыщенной «человеческими» проблемами.

Одним из таких писателей прошлого, герои которого буквально «бьются» над коренными проблемами бытия, познания, постижением сущности человеческого «Я», является Ф. М. Достоевский (1821–1881). В молодые годы он оказался среди тех петрашевцев, которые стояли на эшафоте с веревками на шее в ожидании казни. Как писал позже он сам, эти несколько минут ожидания произвели полный переворот в его сознании и духовном мире вообще. С эшафота, когда было объявлено о помиловании, в образе Достоевского сошел уже совсем другой человек.

Первым произведением Достоевского, обратившим на себя внимание читающей публики, были «Бедные люди». По форме произведение приближается к повести, а по содержанию – это картина убиваемых внешними обстоятельствами лучших человеческих чувств (дружбы, любви, сострадания). Вся канва повести – это описание психологии бедноты, точнее, раскрытие психологии нищеты. Высокая оценка достоинств повести Белинским (мнение которого имело непререкаемый авторитет в петербургских кругах) вдохновила автора, укрепила его в намерении оставаться социологическим писателем, раскрывать пресс внешних обстоятельств, уродующих чистые души «маленьких» людей.

После «казни» эта сторона в его творчестве осталась, но подходы к ней изменились: перед ним встал и остался навсегда нерешенным извечный русский вопрос «Кто виноват?» (хотя ответ на него попытался дать Герцен в романе с одноименным названием). В своих последующих повестях и романах, в трехтомном «Дневнике писателя» Достоевский пытается разобраться в проблемах «человек – общество», взаимоотношениях «человек – человек», стремится к выявлению «человеческой сущности» вообще. Все его творчество – это стремление разрешить мировую драму человеческого бытия: добр или зол человек; он палач или судья или то и другое одновременно; почему сделанное добро оказывается злом; почему человек стремится к Богу, но отворачивается от него, как только ему Его указывают; почему красота, призванная спасти мир, оказывается роковой силой? Вопросы, как видим, не простые, и не все в жизни человека зависит от внешних обстоятельств. Не является ли сам человек «бездной», в равной мере наполненной добром и злом? Такую форму приняли его многолетние размышления над сущностью человека.

Достоевский хорошо знал жизнь России, именно России низовой. Если Лев Толстой писал о детстве как счастливейшей поре жизни, то у Достоевского детство оказалось «разнесчастнейшим»: полунищенское существование большой семьи мелкого лекаря Марииненской больницы для бедных, казенная квартира с казенной ободранной мебелью, озлобленный на свою бедность вечно пьяный, а потому всегда буянящий отец, «казеннокоштный» воспитанник Главного инженерного училища, четыре года каторги и тюрем среди представителей уголовного мира со всей спецификой их воззрения и поведения, рядовой в армии на положении ссыльного (т.е. лишенного обычных солдатских прав) – вот те «университеты», сквозь которые прошел Достоевский. Поэтому он имел все права так глубоко ставить вопросы о сущности человека.

Оказавшись на свободе, Достоевский фанатично отдался писательству, стремясь в слове высказать все накопившееся в душе. Он стремится приобрести издательскую независимость, для чего, на деньги брата Михаила, трижды приступает к изданию собственного журнала. Из них больше года просуществовал лишь первый, «Время», тогда как другие засыхали «на корню». Мысли об издании журнала пришлось оставить тогда, когда у брата не стало больше денег. Рукописи пришлось продавать издателям, которые первоначально брали их неохотно, зная прошлое талантливого писателя. Но успешная литературная деятельность позволила Достоевскому погасить долги брата, побывать несколько раз в Европе для поправки своего здоровья. После выхода «Преступления и наказания», принесшего автору значительный гонорар, Достоевский на целых пять лет уезжает в Европу, проходя курс лечения от эпилепсии и прогрессирующей чахотки.

О Европе российское общество определенное представление имело. В свое время самым читаемым произведением в России был «Дневник русского путешественника» Карамзина. В последующие годы и десятилетия всевозможных дорожных впечатлений и картинных зарисовок увиденного печаталось множество. Достоевский свои впечатления также описал, но он остановился не на внешних картинках европейского лоска и фасада общества, но увидел сущность нового, буржуазного, уклада общежития, рожденного под лозунгами «свобода», «равенство» и «братство». Сущность всего европейского «свободного» общежития он выразил в слове миллион: заимев миллион, ты свободен делать все, что хочешь и над кем хочешь; но если у тебя нет миллиона, то над тобой имеющий миллион делает все, что захочет. Утвердившаяся на Западе свобода миллиона Достоевским отрицается полностью. В таком обществе не остается места человеку, личности, поскольку миллион превращается в основную ценность и смысл существования.

Достоевский не разделял и тех иллюзий, которые связывались с социалистическими теориями, имевших хождение на Западе. По его оценкам, социализм нивелирует личность: 1/10 часть общества руководит 9/10 частью населения, помыкая остальными по своим субъективным устремлениям. Здесь невольно вставал вопрос о том, какая же форма общежития будет удовлетворять всех. Великолепное единение людей наступит тогда, писал Достоевский, «когда не слуг будет искать человек и не в слуг будет обращать себе подобных людей, как ныне, а напротив, изо всех сил пожелает сам стать для всех слугой по Евангелию». Эти слова вложены Достоевским в уста героя повести «Сон смешного человека». «Но как устроить рай – я не знаю, потому что не умею передать словами», – так рассказывает «смешной человек» картину увиденного во сне (Антология... Т. 4. С. 443). Не пришел к определенным выводам и сам Достоевский, а потому проблема «человек – общество» в его больших произведениях больше не ставилась: внимание писателя сосредоточилось на другой проблеме – проблеме самого человека: не в нем ли самом корни всего социального зла?

Оказывается, что человек – это мрачная бездна; он велик и пошл одновременно; в своей максиме он приближается к божеству, а в своем падении, деградации готов опуститься до ада. Он оказывается синтезом божественного и сатанинского; какая из этих половин берет власть над человеком в определенные минуты его существования – это и оказывается его сущностью. Эта ставшая постоянной для Достоевского идея впервые приобрела литературную форму в образе Родиона Раскольникова, главного героя «Преступления и наказания». Родион, запрятав под полу пальто топор, идет убивать старушку-«процентщицу». В душе страдая за её грядущую судьбу, он одновременно и находит оправдание своему деянию: смерть старушки окажется великим освободительным актом если не для всего человечества, то, во всяком случае, для петербургской молодежи, которая, беря деньги у «процентщицы», попадает к ней в кабалу, а эти деньги только расширяют разврат. Выходит, что своим предстоящим гнусным деянием он совершает великий подвиг пред человечеством; на ум Раскольникову приходит даже образ Наполеона.

Но одновременно рядом с мыслями о предстоящем повелительном преступлении встают мысли и иного рода: а по какому праву он поднимает руку на жизнь человеческую, собирается вершить то, на что право имеет только Бог? Раздираемый душевными противоречиями, Раскольников совершает намеченное гнусное преступление и лишь после этого ужасается всему содеянному.

Описание последующих душевных мук преступника-убийцы – самое напряженное место романа: на место былых противоречивых мыслей Раскольникова «за» и «против» пришло ощущение страдания, принесшее облегчение. Страдание, развиваясь, приносит одновременно облегчение и радость. Убийца уже не боится разоблачения и неизбежного наказания, поскольку это только увеличит его страдания. В своих глазах он уже не Наполеон, не спаситель молодежи, а страдающий человек. Найден смысл бытия.

В гущу противоречивой жизни петербургского «полусвета» брошен самый прекрасный образ из всех произведений Достоевского – князь Мышкин («Идиот»). Его неиспорченная натура оказалась в центре жестокого, хищного мира, в котором Мышкин пытается разобраться. В силу ряда случайных обстоятельств он оказывается в мире новых для него событий и чувств, развертывающихся вокруг центральной героини романа – Настасьи Филипповны. Еще до встречи с этой женщиной он увидел портрет женщины необыкновенной красоты и до беспамятства влюбился в неё. К его страданиям любви скоро примешиваются ревность, жалость, безнадежность, разочарование, когда он узнает, что предмет его обожания – содержанка у богатейших людей Петербурга. На момент приезда в Петербург Мышкина она была в распоряжении Рогожина, который любил её за красоту, но одновременно за красоту и ненавидел. Настасья Филипповна, в силу богатства своего внутреннего мира, оказалась непосильной ношей для Рогожина с его дико-звериными чувствами мужчины и собственника. Он, купивший предмет своего обожания с головы до кончиков ногтей, оказался не в состоянии купить её душу. И это его бесит. Масла в огонь подливает появление Мышкина.

Искренняя готовность Мышкина помочь всем «прекрасным людям» (а существование других им даже не предполагается), примирить не понимающих друг друга людей приводит только к тому, что все вообще пошло вкривь и вкось: Настасья Филипповна влюбляется в Мышкина, но для его сознания недоступно «человеческое» отношение к любовному чувству: его переживание любви – возвышенная абстракция, которая отталкивает Настасью Филипповну: для нее существует только любовь-страдание. Возвышенные, лишенные плотскости чувства Мышкина её восхищают, своей душой она ближе к Мышкину; но она ищет, жаждет любви-страдания, любви-боли, которую ей несет только Рогожин. Высшим страданием является смерть, смерть насильственная, с муками и болью, но смерть от любимого. Действие (вернее, бездействие) романа приближается к развязке: Рогожин убивает Настасью Филипповну. И она ждала этой смерти, своими словами провоцировала его на активные действия, а в момент смерти почувствовала себя счастливой.

Достоевский этим романом стремился показать двойственность человеческой натуры, чтобы доказать правильность своей основной идеи единства божественного и дьявольского в человеке, которое разделяет только красота. Но красота, когда она не освещена Богом, превращается в темную силу, орудие дьявола. Рассуждения Мышкина на эту тему перед Настасьей Филипповной вызывали в его слушательнице только тоску и зевоту, а сам влюбленный князь страдал от того, что «самый прекрасный человек» его не понимает. Достоевский подводит читателя к мысли, что красота – основа спасения человечества, если она будет изъята из рук дьявола и сблизится с Богом. Но в мире денег, мире продажи всего, в мире, где торжествует порок, красота превращается в орудие дьявола, перед которым Мышкины бессильны.

Однако и путь человека к Богу не усеян розами: трудно уверовать в Бога, его милость и всеблагость, живя в мире боли и страданий, причем страданий людей невинных. Этой проблеме посвящен последний и самый напряженный по богоборческим идеям роман Достоевского «Братья Карамазовы».

Три брата Карамазовых (Алеша, Дмитрий и Иван) образуют в романе мировоззренческий «треугольник»: Алеша – глубоко верующий человек, воспитанник старца Зосимы, готовится к монашескому «постригу»; Дмитрий стоит средней фигурой между Алексеем и Иваном, поскольку его отношение к вопросу о Боге и религиозной вере не ясно и для него самого; Иван – убежденный атеист и богоборец, ненавидящий даже младшего брата за его фанатичную веру. В этом «треугольнике» мечется старик Карамазов, их разбитной отец. Осознание неизбежности приближающейся смерти заставляет его думать о своем будущем. К чему готовиться? Если впереди всех ждет встреча с Богом, то нужно оставшиеся дни прожить достойно; но если впереди всех ждет полнейшая пустота, то доживать оставшиеся дни следует в прежнем винном угаре и окружении женщин, пусть даже самых падших («мовешек»). Для Скотопригонска (такое название Достоевский дал городу, где разворачивается действие) – это вполне достойное времяпровождение для стареющего волокиты и развратника. Но Карамазов одновременно и образован, умен. Своими вопросами, обращенными поочередно к Алексею и Ивану, он словно стравливает их, стремясь через их запальчивые споры обрести истину: есть ли Бог? Внешнюю орбиту «треугольника» занимает Смердяков. Он не член семьи, но и не совсем чужой в этом доме: это побочный сын Карамазова, с которым никто не считается, но одновременно все его боятся. В романе он – символ подлости и человеческой низости, но у него наблюдательный глаз, цепкий ум, интуитивная способность доводить до логического конца все недосказанные мысли своих братьев и отца. Этими своими способностями Смердяков умело пользуется.

Герои романа столкнулись с проблемами теодицеи: как сочетается наличие зла в мире, когда сам мир выступает божественным творением? Почему всемогущий Бог равнодушен к страданиям невинных людей, стоит ли одна «слезинка» невинного ребенка всех благ цивилизации? Почему Бог допустил грехопадение при всем своем всезнании? Да и само грехопадение Адама и Евы не столь велико, чтобы из-за него страдало все человечество! Если есть Бог и есть страдание на земле, значит, Бог землю бросил? Зачем же тогда люди продолжают в него верить? Хотят вернуть Бога? Подобными вопросами и попытками найти их разрешение наполнен весь роман. Но они неразрешимы на путях рефлектирующего сознания. От споров все устали, все озлоблены на главного «подстрекателя» фундаментальных проблем человеческого и мирского бытия – Карамазова. Развязку вносит не принимавший никакого участия в этом «богоборчестве» Смердяков, и делает это в «смердяковском» духе: убивает старика Карамазова. Он сделал это не по злобе, не в виде мести за свою судьбу, а потому, что уловил своим нутром, что от вопросов старика все устали, все желают даже его смерти, поскольку нерешаемость «проклятых» проблем вносит всеобщую озлобленность, мешает каждому жить своим миром: одним – с Богом, другим – без Бога. Не исключено, что эти вопросы выступали судьбоносными и для самого автора романа. Их разрешению отведена специальная часть романа – «Легенда о Великом инквизиторе», но и там проблема двойственности натуры человека не получила окончательного решения.

Bл. C. Соловьев (1853–1900), сын историка С. С. Соловьева, получил блестящую домашнюю подготовку и воспитание в духе требований православной веры; окончил историко-филологический факультет Московского университета, где и началась его преподавательская деятельность. Вскоре он переводится в Петербургский университет, как только там появилась вакансия; читает философию на Высших женских курсах. Его педагогическая деятельность окончилась в 1881 году, когда он во время публичной лекции обратился к Александру III с просьбой проявить «христианское милосердие» по отношению к убийцам его отца – «царя-освободителя» Александра II. Народовольцы, совершившие этот акт террора, по приговору суда были казнены. Вл. Соловьев за свое «обращение» решением Министра народного просвещения был навсегда лишен права вести преподавательскую деятельность на всей территории Российской империи и занимать кафедры философии в российских университетах. Так круто обошлась «судьба» с двадцативосьмилетним доктором философии.

С этого времени Соловьев целиком отдает себя литературно-публицистической деятельности, печатает много статей и серьезных исследований по различным аспектам философской теории. В нем проснулся колоссальный философский талант, прерванный преждевременной смертью. Значение его теоретического наследия переросло национальные границы и стало мировым достоянием. Создано Международное философское общество памяти Соловьева с отделениями в Европе, Америке, на Ближнем Востоке. В Бельгии издано наиболее полное «Собрание сочинений Соловьева».

В исходных мировоззренческих посылках Соловьев – объективный идеалист, каким он был всю жизнь. Из прежних философских систем для него наиболее близкими оказались положения философов-теоретиков раннего христианства, определяемые в исторической науке как раннехристианская мистика. Но теоретические искания Соловьева падают на конец XIX века, на тот период общественной мысли России, который можно определить как смутное время русской философии: в силу специфики состояния общественной жизни конца столетия в теории шел активный процесс пересмотра всех прежних философских и общественно-политических теорий, поиски новых концепций. В эту интеллектуальную стихию с головой погрузился и Соловьев, направив гуманистические устремления своих философских концепций на поиски незыблемых основ всех сторон общественной жизни – от социально-политических до духовных.

По его мнению, «новым началом» политического переустройства мира должно явиться создание всемирного теократического государства христианских народов во главе с римским папой, а «ядром» этого гигантского конгломерата народов и наций должно явиться славянство, сознание которого не развращено ни рационалистическими философскими теориями, ни философским позитивизмом с его культом науки, ни ложными социально-политическими учениями. Сердцевиной духовной жизни нового мирового сообщества должна выступить религиозная вера, сохраненная в первозданной чистоте православной церковью и получившая свое философское обоснование в святоотеческой литературе.

Для реализации этой идеи Соловьев многократно выезжал в Европу, добивался аудиенций у европейских монархов, убеждая их в необходимости создания единого «Христианского государства»; встречался с римским папой, доказывая ему необходимость проявления инициативы в этом единении, а также необходимость отмены римско-католической церковью чисто католических догматов, которые мешают единению христиан. Он убеждал папу, что на свою миссию его благословила сама Богородица, явление которой было ему во сне. Но ожидаемых плодов его поездки не принесли.

Мировоззренческой основой новой исторической общности народов должна выступить «философия всеединства», которая объединит в себе философию, богословие и естествознание. Возможность единения этих, казалось бы, чуждых друг другу, элементов духовной культуры Соловьев считал возможным потому, что каждый из них органически требует дополнения второго: богословие – духовное раскрытие божественной мудрости; философия – раскрытие дарованной Богом человеческой мудрости; естествознание – раскрытие в разуме закономерностей отпавшего от Бога после грехопадения мира. «Философия всеединства» выступит универсальной теорией постижения бытия, человеческой духовности, божественной сущности.

В учебной литературе, в том числе и в предлагаемом пособии, практически невозможно всесторонне осветить философию Соловьева и её теоретические истоки. Укажем только, что он творчески использовал идеи Платона и неоплатоников, философское наследие Отцов Церкви, монадологию Лейбница и абсолютный идеализм Гегеля; мысли о мессианской роли славянства в мире заимствованы им у славянофилов и др. Но все теории прошлого «перекипели» в котле соловьевского мышления, сделав его крупнейшим отечественным философом, рядом с которым позволено стоять немногим из европейских мыслителей.

1. Как понимать духовную предысторию русской философии XIX в.?

2. Каковы основные центры становления русской философии?

3. Почему Московский университет можно назвать источником русского просвещения и русской философии?

4. В чём заслуга молодёжных кружков Москвы в становлении русской философии?

5. Каковы основные черты философии славянофилов?

6. Как проявилась материалистическая традиция в русской философии XIX века (Герцен, Чернышевский)?

7. В чём смысл идеи «христианской теократии» и «философии всеединства» Вл. Соловьёва?

Философия является спутницей мировой цивилизации, её порождением и отражением. Это происходит потому, что человек даже в самые трудные периоды своего личностного бытия продолжает оставаться человеком, т.е. быть деятельным, ищущим, думающим, оценивающим. В силу присутствующего в его природе интеллектуального начала он обречен быть философом, вне зависимости от того, владеет ли он теоретическими основами данной науки и её категориальным аппаратом или просто слышит голос своей философской интуиции. Поскольку в ходе исторического развития цивилизация постоянно усложняется, то и её интеллектуальная слагаемая делается значительнее, весомее, авторитетнее в глазах общества. В переломные периоды истории философская мысль невольно выдвигается в авангард всей общественной мысли, поскольку по самой своей сути она призвана помочь осознать, выявить закономерное в развертывающихся процессах исторической драмы.

Россия к началу XX столетия подошла именно к такому критическому порогу своего развития, о котором только что было сказано во вступлении к настоящей теме: её самодержавно-политический режим становился анахронизмом на фоне цивилизованной Европы; индустрия промышленно развитых стран демонстрировала свое превосходство над состоянием машинизации в России, особенно на её окраинах; православие оставалось основной духовной ценностью, а власти всеми мерами оберегали церковь от проникновения в православие какой-либо «штунды» (общее название сектантских движений). Россия объективно стояла перед выбором пути своего дальнейшего развития: ожидает ли её своя «славная революция» типа английской 1688 года, или же она стоит перед российским вариантом «якобинской диктатуры»? Либерально-демократические круги России подталкивали правящие круги к проведению социально-политических преобразований, секуляризации общественного сознания. Теория стала проявлять повышенное внимание к духовному миру человека, поскольку все больше проступала роль человеческого «Я» в истории, которая может проявиться как своей созидательной, так и разрушительной сторонами. В авангард мыслителей первого порядка выходят Аксельрод, Богданов, Бердяев, Булгаков, Гершензон, Ильин, Карсавин, Трубецкой, Федоров, Франк. Периодические издания типа журналов «Мир Божий», «Вопросы философии и психологии», «Логос», сборники статей «Проблемы идеализма», «Вехи» поднимали теоретическую мысль России на новые высоты; в отдельных идеях русских мыслителей просвечивались контуры будущих европейских теорий.

Но события января 1905 года («Кровавое воскресенье» в Петербурге), исход затеянной двором русско-японской войны открыли дорогу «якобинскому» направлению развития российской истории, способствовали подъему авторитета марксистской идеологии, особенно той её части, где шло обоснование неизбежности установления диктатуры пролетариата, которая только одна может привести к установлению всеобщего царства справедливости. Упорство самодержавия в нежелании демократизации общественной жизни, игра в созывы Государственной думы (с правом рекомендательных предложений правительству), дворцовые интриги вокруг безвольного императора, появление на авансцене политической жизни одиозной фигуры Григория Новака (Гришки Распутина), подготовка к участию в мировой войне за передел мира – все вело самодержавие к его могиле. В конце концов Россия пришла к октябрю 1917 года, явившегося для идеологов нового мировоззрения и историческим торжеством философии марксизма. Последним голосом русской философии был нелегально изданный сборник «Из глубины» (Di profundis – именно так он назван на латыни, 1918 год). Сразу же по окончании гражданской войны всех идейных оппозиционеров большевистской идеологии выслали на пароходе в Европу. Осталась только единственно правильная – марксистская – философия, которую начали изучать в кружках, в партийных и комсомольских ячейках, через Институт красной профессуры стали ускоренно готовить новых профессоров для системы высшего образования.

Если для средневековой философии высшим авторитетом для подтверждения истинности определенной теоретической мысли была ссылка на Аристотеля, то в России периода господства марксистской идеологии авторитетами подобного рода стали ссылки на положения и цитаты из работ Маркса, Энгельса, Ленина, а после выхода «Краткого курса истории ВКП (б)» и Сталина, – чем больше было вставок такого рода, тем «истинность» статьи или монографии считалась выше. Работы подобного уровня исполнения активно тиражировались, изучались и пропагандировались. Авторы подобных работ пользовались уважением и почетом, имели авторитет у партийного руководства. Сталин лично просматривал списки будущих кандидатов в члены-корреспонденты и академиков по отделению философии АН СССР, знакомился с их работами. В результате такого «анализа» одни авторы поднимались к партийным высотам (Г. Александров), другие оканчивали жизнь на Лубянке, как только у них замечали «отклонения» (И. Луппол), третьи прошли через лагеря (Ф. Лосев, П. Флоренский). Никакого свободного «соревнования идей» после победы социализма, о чем писал Ленин в 1905 году, не было даже при его жизни, а после его смерти и подавно, когда постепенно стал активно внедряться в сознание масс лозунг «сталинской эпохи»: «Сталин – это Ленин сегодня».

Но, не смотря на подобный обскурантизм по отношению к теоретической мысли, на весь пресс цензуры, философия, в её высоком смысле, не была убита. Особенно активно она развивалась в тех сферах философской теории, где можно было не опасаться «наступить на грабли». Такими сферами были историко-философские исследования, но при условии, что они проведены с учетом социально-классовой природы эпохи (имеется в виду «накрутка» из описания тягот классового гнета над рабами, смердами, пролетариями, чтобы избежать обвинения в «буржуазном объективизме»); в работах по теории познания приходилось ориентироваться на «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина; в исследованиях по искусству относительная свобода наблюдалась только до выхода увесистого тома «Маркс К., Энгельс Ф., Ленин В. И. О литературе и искусстве». Писать об отдельных персоналиях было очень щекотливо, поскольку они уже были показаны во всей своей глубине «классиками марксизма-ленинизма». В итоге философскую атмосферу в обществе создавали не самые талантливые мыслители, а самые верноподданные, «схоласты» советского периода российской истории. Лишь после смерти Сталина, начиная с периода «хрущевской оттепели», пресс над философской мыслью был несколько ослаблен: она стала становиться творческой наукой, каковой и должна быть по самой своей сущности.

Но если в родном Отечестве в советский период философия была умерщвлена, то её лучшие традиции были сохранены в эмигрантских философских исследованиях, когда вынужденные пассажиры печально-знаменитого «философского парохода» осели в Берлине, Праге, Белграде, Париже, Харбине, в США и ряде других городов цивилизованного мира, продолжили лучшие традиции философской мысли России, а западная читающая публика проявляла интерес к теории «изгнанников», изучая по ним русскую духовность, когда она не подвергается насилию. К работам эмигрантов «первой волны» обращаются и многие современные исследователи. А главное, они стали доступными для современной российской философской общественности.

Приступая к рассмотрению философского мышления и философских теорий Запада, которые заимели авторитет в академических кругах и у философской общественности, следует сразу учитывать то обстоятельство, что современные философы уже не создают философских систем «классического» типа, где рассматривались бы все стороны бытия, начиная от его природно-естественного состояния – до анализа тонкостей человеческой души. Сегодня объективная потребность в философских теориях подобного рода отпала, поскольку каждая «система» претендует на «абсолютную истину». Претендовать на всеобъемлющее знание сегодня это означает показать, выявить, отразить в категориях сознания все стороны, все закономерности бытия, при этом они должны согласовываться с данными всех уровней естествознания. Сегодня претендовать на это могут только дезертиры с «Канатчиковой дачи».

Философия сегодня раздробилась на ручейки и протоки, поскольку каждый из элементов бытия (будь то бытие материальное, социальное, духовное, сфера межчеловеческих отношений и др.) демонстрирует свою сложность, многогранность, а потому уже никто не отважится писать «Систему природы», «Феноменологию духа», поскольку и природа и «дух» демонстрируют нам такое богатство признаков, связей и переходов, что даже самые серьезные исследователи порой бессильно опускают руки, казалось бы, перед самой ничтожной бактерией. Современная философия сосредоточивает основное внимание, казалось бы, на самом близком, доступном для исследователя, где не нужны ни синхрофазотроны, ни радиотелескопы абсолютной разрешающей способности, – на человеке. Именно он оказался «альфой» и «омегой» бытия, своей волей, сознанием, целями, своими знаниями преобразующий мир и самого себя, а бунтарский характер его «духа» заставляет сегодня опасаться если не за всю Вселенную, то за её околосолнечный участок. Этим и объясняется антропологизм современной философии, её стремление разобраться с «вершиной мироздания», какая же из его граней – божественная или дьявольская – в конце концов восторжествуют в мире. Желающим глубже понять состояние современной европейской философии советуем обратиться к работе «Современная западная философия. Словарь» (М., 1991), а также к учебникам: Спиркин А. Г. «Философия»; показу специфики современной западной философии посвящена целая глава учебника большого авторского коллектива: В. Г. Кузнецов, И. Д. Кузнецова, В. В. Миронов, К. Х. Момджян «Философия», глава 2 (М., 2000). Мы же в настоящем пособии, в силу его обращенности к студентам нефилософских специальностей, говорим здесь, как выразился один уважаемый философ, «обо всех понемногу и ни о ком всерьез». Но к студенческой аудитории обращались именно всерьез, в чем видели свою основную задачу.

В современной западной философии относительно цельным философским направлением выступает неотомизм, когда римский папа Лев XIII своей энцикликой в 1879 году объявил философию святого Томаса (Фомы Аквинского) официальной философской доктриной римско-католической церкви. Разработкой модернизированного варианта философии томизма заняты Папская Академия наук имени св. Фомы в Ватикане, ряд католических институтов и университетов в Бельгии, Голландии, Франции, Италии, США. На многих языках народов мира (в том числе и на русском) католическая Церковь издает теоретический журнал «Томист». Неотомизм обязателен к изучению в католических учебных заведениях и также и в «светских», которые содержатся на средства католической церкви. Потому влияние неотомизма значительно, особенно в романо-германских странах и странах южноамериканского континента.

Церковь оценила философию Аквинского за выдвинутые им доказательства бытия Бога, которые для XIII века казались неотразимыми, поскольку Фома в период господства схоластики обратился к естествознанию, а не к Библии в поисках доказательств бытия Бога (подзабывшим классический томизм советуем обратиться к повторению темы 12 настоящего пособия). Современные неотомисты не изменили принципиальным методологическим установкам своего далекого предшественника: внимание к природе, к аристотелевскому пониманию «души» сохраняется полностью. Но если святой Фома видел просто природу, то перед современными неотомистами оказалась природа, просвеченная естествознанием.

Отсюда идет повышенное внимание неотомистов к достижениям наук, в том числе таким, как физика, биология, дарвиновская теория эволюции. Современное естествознание не только открыло много таинственного и ранее неизвестного в закономерностях природы, но и встало перед, казалось бы, неразрешимыми ситуациями, которые никак не поддаются объяснению с позиций «здравого смысла»: нарушение закона сохранения массы в квантовой физике, когда микрочастицы в ходе взаимопревращений из больших становятся меньшими, и наоборот; не решена в фундаментальной биологии и проблема происхождения жизни, поскольку структура живой клетки, изученная на субатомном уровне, словно подталкивает мышление к выводу «Не может быть!» – не могло так случиться, что естественным путем, без вмешательства «внемировой» силы, могло получиться столь сложное образование; дарвиновская теория происхождения видов также таит в себе ещё много таинственного, в частности, приспособительную целесообразность.

Эти подобные проблемы, перед которыми стоит современное естествознание, своего рода «тупиковые ситуации», берутся на вооружение неотомизмом. Область материи на микроуровне – область торжества «свободного духа», «свободной воли», а не естественной закономерности. Бог – творец первичного атома, из которого эволюционировала вся Вселенная. А движущей силой всеобщей эволюции выступила та первичная духовность, которой был наделен «божественный первоатом». Поэтому, полагают неотомисты, современное естествознание сблизило науку и религию, преодолело былой антагонизм веры и знания. И в этом также нужно видеть «промысел Божий»: современный человек созрел для понимания этого великого единства, и Бог раскрыл это. Наиболее видными неотомистами были умершие в 70-х годах прошлого столетия Ж. Маритэн и Э. Жильсон.

Чтобы понять другие течения философской мысли XX века, уместно вспомнить эпоху Нового времени с ее культом разума и светлыми надеждами на разумное «всечеловеческое будущее», опирающееся на познанные законы природы, высокую индустрию и, что было самым главным, нового человека, который сознательно перестроит себя на разумных основаниях. Гегель своей философией абсолютного идеализма пропел настоящий гимн человеческому разуму, а Маркс развернул грандиозную картину будущей человеческой цивилизации – всемирного коммунистического общества, которое от каждого потребует по способностям, а воздаст – по потребностям!

Но социальная реальность XX столетия (будь то Запад или Россия) проявила такие стороны, словно люди вообще лишились разума: мировые, межнациональные и гражданские войны, достигнутая невиданная мощь орудий смерти, измельчание духовных ценностей, культ приобретательства, культ материально-чувственного. Философы двадцатого столетия не оправдывали подобную человеческую деградацию, превращение «гомо сапиенса» в цивилизованного дикаря, но стремились, каждый по-своему, понять это. Отсюда и то многообразие имен философов, развиваемых ими концепций, жемчужин философской мысли – как и самых обычных «плевел», долговременность или, наоборот, кратковременность сияния очередной философской «звезды». Но все философы XX века невольно затрагивали наиболее общезначимое, ценное для всех: Бога, социальные отношения, человеческую духовность, разум.

Развитие философской мысли Запада первой половины столетия прошло под знаком знаменитого афоризма Ф. Ницше «Бог умер!». Его не следует понимать дословно: просто Ницше в афористической форме передал состояние духовной атмосферы в Европе конца XIX столетия, с которым Европа вошла в двадцатое: стали набирать силу эсхатологические представления (ожидания конца света, боязнь межпланетных потрясений и т.п., что наблюдалось совсем недавно при очередной смене календарных столетий). Вместо традиционных религий стали появляться многочисленные секты и новые пророки (между прочим, сам Ницше, проведший последние годы в психиатрической клинике, был причислен к пророкам XX века, но не религиозными фанатиками, а рьяными «ницшеанцами», которые стремились сделать ницшеанство доминирующей философией Европейского континента).

Но отмахнуться от «ницшеанства» не удалось. Годы господства фашизма в Германии способствовали подъему на пьедестал философии Ницше за её центральную идею: историей движет воля к власти, сконцентрированная в исключительных личностях. Слабый уступает дорогу сильному. Самый лучший цвет – это цвет крови. «Белокурая бестия» – человек будущего. Современный человек, как находил Ницше, представляет из себя «полушимпанзе». Подобные идеи вошли в арсенал идеологов-расистов нацистской Германии. Ими восхищался «придворный» философ-мистик Хаусгофер.

Сегодня самые реакционные стороны философии Ницше канули в Лету, но его бессмертный афоризм остался. В нем верно схвачен дух эпохи, когда разрушалась иерархия складывавшихся веками ценностей, человечество словно откатилось в своем развитии на тысячелетия назад и вновь стало отыскивать основы человеческого существования, отличаясь от умершей архаики только своим промышленным потенциалом и орудиями смерти.

Духовные брожения в Европе рубежа XIX–XX столетий, невиданная до того времени гонка вооружений и «игры мускулами» в ожидании предстоящего передела мира заставляли думающую интеллигенцию, философские круги искать объединительные идеи, которые могли бы отрезвить затуманенное сознание общества, повернуть его к утраченным человеческим ценностям, в том числе и философским. Восстанавливаются «старые» философские авторитеты и теории, но со скидкой на «разницу во времени». Так появляются неогегельянство, неокантианство, неопозитивизм, при этом последнее направление оказалось наиболее исторически стойким, поскольку его «подпитывает» развернувшаяся в начале XX века «революция» в естествознании, продолжающаяся и сегодня. Если основатель позитивизма Конт объявил о конце философии и необходимости её замены «положительным» знанием, то неопозитивисты объявили о необходимости создания новой философии, именно философии самой науки, поскольку отпала необходимость в такой философии, которая пыталась подняться над всеми видами знания, быть «метафизикой».

В начале 30-х годов обосновавшаяся в Вене группа философов-неопозитивистов находит эту новую философию: таковой должна стать не философия бытия, а философия языка науки. О создании новой философии объявили члены «Венского кружка», куда входили Витгенштейн, Карнап, Шлик, молодой лорд Рассел. Для членов нового философского объединения написанная Витгенштейном работа «Логико-философский трактат» становится настольной книгой на многие годы. По мнению неопозитивистов, философия может и должна заниматься только тем, что является непосредственно данным для сознания, а таким «данным» является язык науки, которым описываются, излагаются вскрытые закономерности внешнего мира. Никакого отвлечения в абстракции в философии не должно быть. Проблемам типа «Что первично, материя или сознание? Истинен материализм или идеализм?» не должно быть места в философском мышлении, поскольку эти утверждения невозможно проверить; их постановка в нашем сознании не вытекает из нашей практики, а корни подобных проблем кроются в нашей мыслительной установке. Оба этих вопроса могут содержать противоположные ответы, но проверить истинность какого-либо из них невозможно.

Следует признать, что неопозитивизм, развиваясь и углубляясь, внес определенный вклад в методологию научного познания, настаивая на необходимости точности в научных определениях, логичности построения теории, необходимости верификации (эмпирической проверки) каждого научного вывода. Если какое-либо научное утверждение верификации не поддается, то оно не имеет права на существование. (В этой связи: предложение «Нет хлеба» верифицируемо, поскольку его можно проверить. Высказывание типа «Трудно жить» эмпирически проверить невозможно, поскольку слово «трудно» не поддается точному определению, не имеет конкретного аналога. Настоящему высмеиванию подвергали неопозитивисты многие положения социальной философии марксизма. Как проверить понятия «эксплуатация», «класс» и т.п., что это такое, если на эмпирическом уровне их невозможно верифицировать?). За неопозитивистами следует признать заслугу разработки математической логики. Господствовавшую много столетий логику Аристотеля они считали устаревшей, не способной обслуживать современное научное мышление и науку вообще, поскольку мышление по правилам силлогизма убедительно и необходимо на бытовом уровне, когда выстраивается цепь аргументов из определенных исходных посылок. Математическая логика (первоначально названная как символическая, но это название не прижилось) через условные символы более точно и более кратко передает существующие в реальной действительности отношения вещей, связи, которые можно выразить через символы и подвергнуть машинной обработке.

Фразу-утверждение «Москва больше Воронежа, а Воронеж больше Урюпинска» можно выразить и символически: «Москва > Воронеж > Урюпинск». Усложним несколько и расширим наше высказывание, но выразим вновь через символы: «Москва > Воронеж > Урюпинск < Астрахань < Петербург <Токио». Здесь использованы только два математических символа «больше», «меньше». Но в той же математике есть масса других символов, которые «переваривают» школьники начальных классов. Но число математических символов ограничено, поскольку ограничено число отношений, в которых оказываются математические величины. Символика математической логики несколько обширнее, поскольку отношения элементов материального мира более многосторонни, на что обратил внимание Винер, приступая к разработке кибернетики и кибернетических машин.

Ответвлениями от исходного логического позитивизма явились лингвистическая философия, аналитическая философия, на которые нередко кивают непризнанные «великие» естествоиспытатели, демонстрируя свое пренебрежительное отношение к теоретической философии вообще. Но философия умеет больно расплачиваться за такое пренебрежение.

Интересным, оригинальным и даже модным направлением в европейской философии 20–60-х годов XX столетия являлся экзистенциализм (название направления восходит к латинскому слову exsisto – существую), заимевший большое влияние в основном в романо-германских странах. Корни экзистенциализма восходят к французскому религиозному философу и математику XVII века Блезу Паскалю. В 40-е годы XIX века с идеями экзистенциализма выступил датский религиозный философ и писатель Сёрен Кьеркегор, но в отличие от Паскаля, для которого человек выступал как «мыслящий тростник», Кьеркегор подошел к человеку как к «переживающему тростнику». Идея индивидуализма, идея переживания человеком своего индивидуального существования становится доминирующей у всех последующих сторонников данного философского направления. В России это философское направление приняло литературную форму в романах и повестях Ф. Достоевского, где герои занимаются самоанализом своего духовного состояния; как философскую теорию экзистенциализм развивали Л. Шестов и Н. Бердяев (что послужило для ряда отечественных «патриотов» считать Россию родиной экзистенциализма). Свой завершенный вид это направление приобрело в Германии (работы Хайдеггера и Ясперса), во Франции (Марсель, Сартр, Мерло-Понти). Сторонниками экзистенциализма считали себя ряд философов Испании, Италии, США и других стран. Эта философия оказала сильное влияние на деятелей литературы, искусства, кинематографии, поскольку экзистенциализм открывал новый ракурс в трактовке духовного мира человека.

Чтобы понять причины авторитета экзистенциализма в первой половине XX столетия, следует вспомнить, что Европа за этот период пережила две мировые войны со всеми их тяготами и страданиями (вопрос о России в данном месте умышленно не затрагиваем). Военное лихолетье коснулось каждого конкретного индивида, поставило под вопрос каждое конкретное бытие. Чувства страха, неуверенности десятилетия сопутствовали как народам-победителям, так и народам побежденным. Война превращала индивида из части общества в часть сообщества, в одинокую монаду, брошенную какой-то чуждой силой в водоворот событий. Человек оказался один на один перед лицом целого мира. Такое реальное человеческое отчуждение от общества, растерянность человека перед настоящим и его неуверенность в будущем объявлены в экзистенциализме нормальным человеческим состоянием: человек живет не в обществе, а в индивидуальном «окопе» своего внутреннего «Я».

Человек не живет в мире общественного бытия, а лишь переживает его. Он абсолютно одинок в этом мире, поскольку каждый из миллионов людей переживает свое бытие. Внутренние переживания и составляют бытие, тогда как все остальное, весь природный и социальный мир – ничто. В этом состоит человеческая экзистенция. А поскольку каждая экзистенция неповторима (индивиды – уникальны), то человек обречен на одиночество. У него нет ни прошлого, ни будущего, поскольку первое уже ушло, а второе еще не пришло; более того, мы даже не знаем, откуда пришли и куда уйдем; религиозная вера – это только иллюзорная надежда, не могущая служить осью нашего бытия. Человека утешает только постоянное чувство свободы: каждый свободен в выборе «жить – умереть», когда последнее прекращает нашу экзистенцию и мы уходим в «ничто». Во второй половине XX столетия, когда в Европе относительно стабилизировалась социально-экономическая и политическая обстановка, уходило из жизни поколение с травмированной психикой, влияние экзистенциализма пошло на убыль. В 80-е годы журналисты Франции шутили, что в стране остался только один экзистенциалист – последняя жена Жана Поля Сартра – Симона де Бовуар.

Одним из направлений современной западной философии продолжает оставаться феноменология, автором которой является Эдмунд Гуссерль, немецкий философ, всю свою творческую жизнь посвятивший оттачиванию своей философии (умер в 1938 году),так и оставшейся самой «темной» философской теорией, но в своем упрощенном изложении получившей большую известность. Гуссерль, под влиянием растущего авторитета естествознания, сосредоточил основное внимание на вопросах теории познания, но укоренившееся в философии понимание результата познания, как итога связи «субъект – объект», им отвергается. Познание недостоверно в принципе, а потому недостоверны данные всех наук; потому, считает Гуссерль, что наше сознание постоянно загружено эмпирическими данными, от которых необходимо освободиться. Мы, обладая сознанием, постоянно размышляем, но размышляем о чем-то. «Пустого» сознания нет, а, как того требует Гуссерль, для успеха в познании оно должно быть предварительно «пустым». Если представить наше сознание пустым вагоном, то в нем постоянно оказываются «пассажиры» – загруженность сознания эмпирическими данными. Такое очищенное от каких-либо эмпирических данных сознание Гуссерль называет интенциональностью, но его в действительности не оказывается. В своей научно-познавательной деятельности человек направляет на объект познания уже загруженное чувственными данными сознание, определенными готовыми схемами. В итоге действительного знания мы не получаем: объект познания предстает не перед интенциональностью, а перед его составляющими элементами. Познанное нами всегда окрашено нашими пристрастиями и антипатиями, оно оказывается субъективным, в то время как мы надеемся на получение объективных истин. Вместо сущности в нашем сознании присутствует иллюзия сущности.

Феноменология продолжает оставаться среди влиятельных направлений современной западной философии, поскольку она прямо направлена на совершенствование методологии естествознания. Оказывается противницей чистого сциентизма (небрежение философской методологией при познании, проповедь «чистой» науки без всякого философского осмысления полученных данных). Здесь положения развиваемой Гуссерлем философии обладают несомненной ценностью, хотя в ряде своих концепций феноменология остается спорной.

Социальные теории Запада не столь многочисленны и оригинальны, как общетеоретические философские теории, направившие внимание на раскрытие человеческой духовности, его познавательной деятельности, на разрешение проблем, поставленных современным естествознанием. Любая составляющая духовного мира человека, будь то познавательный процесс, интуитивная составляющая познания, психологическая удовлетворенность самим познанием, субъективная составляющая духовно-практической деятельности. Так, казалось бы, совсем «ни на чем» сложилось такое авторитетное направление в современной философии, как герменевтика (философия постижения подспудного смысла написанного, – название направления пошло от Гермеса, вестника богов. Оказалось, что здесь не так все просто).

Социальные теории – это слепок с бывших или настоящих форм общественной жизни, теоретический каркас модели социальной реальности. Общественная жизнь, как и каждая форма бытия, имеет множество признаков, но в этой массе имеются определяющие, ведущие признаки, характерные для любой формы общежития, которые ограничивают полет авторской фантазии. Общую человеческую историю прошедших времен можно уподобить мощному речному потоку, увлекающему собой каждую индивидуальную личность, где умолкает голос отдельных представителей человечества, их пристрастия и антипатии, все объединено единым всеобъемлющим понятием – человечество.

Человеческое общежитие можно понять, объяснить, но его нельзя стремиться искусственно переделывать, даже если это стремление будет вытекать из самых гуманных соображений. Отсюда вытекает и бедность философии на оригинальные социальные теории. Ценность любой социальной теории определяется её близостью к объективной истине, а эта истина должна исходить из ряда непреложных констант социального бытия: материально-практическая деятельность, духовная сторона общежития, наличие постоянного стремления всего общества и отдельного индивида сделать жизнь богаче, радостнее, духовно насыщеннее, наличие постоянной связи и всесторонней преемственности поколений. Ни один социальный философ не может не коснуться этих сторон социального бытия; если же он абсолютизирует какую-либо грань общественной жизни и на этом попытается создать целостную «философию истории», то за такой теоретической картиной социальной жизни мы не увидим ни теории, ни жизни.

Об истории и её временном характере хорошие стихи написал английский поэт П. Шелли. Сюжет прост. Случайный путник рассказывает автору о встрече с обломком статуи и увиденной на нем надписи:

«...Но сохранил слова обломок изваянья:
«Я – Озимандия, Я – мощный царь царей.
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран и всех морей...» —
Вокруг нет ничего. Глубокое молчанье.
Пустыня мертвая. И небеса над ней».

Писать об истории, теоретизировать о законах развития общества крайне трудно. Особенно трудно делать экстраполяции в человеческое будущее, где «завтра» отличается от своего «сегодня», а «послезавтра» не будет похожим ни на «сегодня», ни на «завтра». В свое время на весь мир прозвучали слова: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». Грустным минором этого громогласного заявления первого коммуниста планеты является факт, что его сынок перебрался в «бастион капитализма» и принял подданство США.

Однако ряд авторов, писавших о философии истории, оставили заметный след в общественной мысли Запада. В качестве примера кратко рассмотрим историческую концепцию английского аналитика истории Арнольда Тойнби, автора двенадцатитомного сочинения «Исследование истории» (издавалось с 1934 по 1961 годы); американского теоретика, видного социального философа Уолта Ростоу, автора нашумевшей в 60-е годы работы «Стадии экономического роста. Некоммунистический манифест». Французский социолог Раймон Арон, анализируя современную цивилизацию в условиях идейного и социально-политического противостояния двух мировых «лагерей», завершил свой анализ разработкой теории конвергенции. Если Тойнби пытался уловить всеобщие закономерности прошлого, то Ростоу и Арон пытались заглянуть в будущее, разработать своего рода социальную футурологию (следует только помнить, что авторы социальных концепций того периода находились под сильным прессом политической идеологии – вне зависимости от того, была она «западной» или «восточной», т.е. коммунистической).

Для Тойнби нет мировой истории, а есть только история сосуществующих локальных цивилизаций, которых на всей планете он насчитал 13 (в первоначальном варианте теории он таких цивилизаций выделял 21). Каждая из них в своем развитии проходит несколько обязательных стадий: возникновение – рост – надлом – разложение, после чего ей на смену приходит новая цивилизация. Движущей силой развития каждой цивилизации является «творческое меньшинство», за которым следует «инертное большинство», лишенное «жизненного порыва». Об этой теории следует сказать, что нечто похожее уже высказывалось рядом авторов задолго до Тойнби: в частности, итальянским философом Д. Вико (1668–1744) и русским социологом Н. Данилевским (1822–1885). Вико развивал взгляд на историю как на закономерный гигантский круговорот сменяющих друг друга этапов в развитии народов, которая открывается «божественной стадией» существования и приходит к «человеческой» со всеми её особенностями; Данилевский на историю смотрел как на сменяющие друг друга «культурно-исторические типы» цивилизаций, которых он насчитал в истории десять. Наиболее перспективной и успешной будет одиннадцатая, «славянская», цивилизация.

Философия истории Ростоу писалась как открытый противовес учению Маркса о грядущем приходе всемирного коммунистического общества, которое явится высшей общественно-экономической формацией во всей истории человечества. Ростоу, признав наличие объективной закономерности в истории, предложил рассматривать её как историю «стадий экономического роста», когда она от традиционного состояния (всеобщей нищеты, полуголодного существования) через ряд промежуточных ступеней поднимается к «стадии массового потребления». К этой стадии, согласно Ростоу, пока подошли лишь Англия и США. Но такая стадия – будущее всех исторических народов, и к ней должен стремиться весь мир. После столь категорических «научных» утверждений становится понятным подзаголовок его работы: «Некоммунистический манифест». Ростоу абсолютизировал роль производительных сил в жизни общества, возведение потребления в основную ценностную ориентацию истории является спорным. Но эту теорию нужно воспринимать конкретно-исторически: она создавалась в тот период, когда шла острейшая борьба за влияние на социальное сознание народов «третьего мира», а лидер коммунистического лагеря грозился экономически «похоронить капитализм», к чему более столетия назад призывал «пролетариев всего мира» «Коммунистический манифест» Маркса и Энгельса.

Теория конвергенции (по-другому называемая «теория единого индустриального общества») более демократична, не так идеологически засорена, как теория Ростоу, более интеллектуальна. Арон, стремясь постичь законы истории, сосредоточил внимание на роли производительных сил в историческом процессе, на развернувшейся с начала 50-х годов научно-технической революции, затронувшей не только все сферы производства, но оказавшей влияние на характер общественных отношений, на состояние духовной жизни общества, межнациональные отношения.

Современная цивилизация, подчеркивал Арон, основывающаяся на научно-техническом прогрессе, сближает страны и народы, снижает идеологическое противостояние основных социально-экономических систем; культурно-исторические типы общежития конвергируют (приближаются, превращаются) в более высокие формы общежития, стремясь выравняться с уже имеющимися достижениями истории. Арон выступал против обострения отношений «Восток – Запад», предсказывал дрейф социализма в сторону западных социально-политических и культурных ценностей. И такой дрейф начался, когда с трибуны ООН лидер Советского Союза заговорил о приоритете общечеловеческих ценностей над социально-классовыми. Это явилось сигналом начала конца социализма. Для СССР теория конвергенции оказалась пророческой. Вот только ожидаемых «ценностей» Россия все никак приобрести не может: корабль придрейфовал к Западу с «пустым трюмом»! Историю делали «через колено». «Думали, как лучше, – получилось, как всегда».

Современный мир для философии (и не только для неё) – это всесоциально-экономические и политические реалии второй половины XX века, перебравшиеся в начало XXI столетия с их негативными и позитивными сторонами. Поскольку новое столетие выступает как следствие по отношению к веку минувшему, а слово «проблема» имеет смысл как чего-то нерешенного, недоделанного, то необходимо обратить внимание на тот клубок проблем, которыми отягощено сегодняшнее мировое сообщество, чтобы успешно развиваться дальше. Каждая форма бытия (а социальная материя – одна из таких форм) может успешно существовать и развиваться при условии, что все составляющие её элементы гармонизированы, уравновешены, составляют единое целое.

При первом, приближенном, подходе к обществу мы должны выделить в нем два основных составляющих элемента: сферу материального производства и сферу духовную, при этом каждая из них при более обстоятельном рассмотрении будет подразделяться еще на ряд своих специфических подсистем.

Если рассматривать состояние материального производства в глобальном масштабе, то продолжает оставаться деление современной цивилизации на высокоразвитые и слаборазвитые страны. Очевидно, эту диспропорцию человечеству предстоит решать в наступившем столетии, иначе этот разрыв будет постоянно увеличиваться и к концу столетия цивилизация будет поделена на два полюса: полюс богатства и полюс бедности, со всеми вытекающими отсюда последствиями, вплоть до открытых столкновений. Но развивающаяся мощь производства параллельно развивает и сопутствующее ему загрязнение окружающей среды, нарушение баланса в каждой из областей окружающей человека природы (геосфера, гидросфера, атмосфера), когда человек все больше привыкает смотреть на природу не как на ареал обитания, а как на источник сырьевых ресурсов, которые в его сознании измеряются пока что миллиардами (будь то тонны, баррели, кубометры, гектары и т.д.).

Но одновременно с этим растут и начинают измеряться так же в миллиардах объемы промышленно-бытовых отходов, причем «достижения человеческого гения» (полимерные материалы, пластмассы, стекло и т.п.) не усваиваются окружающей средой. Не вступают в общий круговорот вещества. Современное человечество, особенно в промышленно развитых странах, буквально задыхается в собственных испражнениях, а экзотических регионов на Земле остается все меньше. Выходит, что, насилуя природу, человечество подрубает тот сук, на котором сидит.

Серьезной проблемой является идущий повсюду процесс сокращения земледельческих площадей, при этом он активнее всего идет там, где уже сегодня ощущается их недостаток (Африка, Азия, Латинская Америка, – при активном приросте населения в этих регионах). Надежды на преодоление надвигающегося «мирового голода» с помощью выращивания мутантных культур иллюзорны, поскольку «оптимисты» не учитывают принцип универсальной связи всего со всем в живом организме, который формировал свою гармонию с окружающей средой многие миллионы лет. Акульи плавники уже превратились в деликатесную пищу для гурманов, предстоит освоить само мясо акул; людям будущего (если не конца столетия), возможно, придется оценить не только крокодилью кожу, но и мясо столь экзотического представителя живой фауны.

Не менее тревожным является и состояние духовного мира человека, формируемого под влиянием современной цивилизации. Цивилизация потребовала от каждого индивида основательной грамотности и высокого профессионализма. Практически подготовка каждого индивида к самостоятельной жизни и активной жизнедеятельности начинается с раннего детства, когда перед каждым ребенком ставится задача по усвоению всего богатства всех предыдущих цивилизаций. Человеку предстоит быть на уровне достижений современной науки, техники, технологий, мировой культуры. Его духовное «Я» превращается в хранилище информации, где уже нет места тому, что всегда определяли как «духовность». А бездуховность проявляется в равнодушии к чужой бедности, чужой неудаче, чужому горю, чужой судьбе, даже чужой жизни.

Уже ранние христиане отметили пагубность для человека такой болезни, как стяжательство. «Не собирайте себе сокровища на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут... Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», – с такими словами обращался Христос к слушающему Его народу (Матф. 6:19, 21). Но дух вещизма становится настоящим проклятием для современного цивилизованного человечества. Сегодня индивид ошарашен горами накопленных всем человечеством материальных и духовных богатств, призывным блеском витрин, рекламными зазывалами со страниц газет, с экранов телевизоров, где каждому во имя достижения «полного счастья» предлагают немедленно купить извивающуюся зубную щетку или невиданные в деревне часы, немедленно отправиться в путешествие, иначе проспишь всю экзотику бытия, – все это делает современный мир «страшным» для индивида. Ему предстоит или отвернуться от мира, или пуститься «во все тяжкие», чтобы как можно больше заиметь, приобрести, накопить. О своей и человеческой духовности останется подумать только в Светлое Христово Воскресение или в месяц «очищения» – «рамадан», поскольку в остальные дни года на размышления не остается времени: надо спешить как можно больше, любыми путями, умыкнуть и «спрятать под корягу». И глубоко ошибаются те, кто считает, что «умыкание» – это чисто российская болезнь.

Говорить и писать о человеке можно бесконечно долго и много, особенно о человеке, формируемом прессом современной цивилизации, который оказался великим в своей индустриальной и интеллектуальной мощи, но слабым в своих чисто человеческих качествах. «Почему так много чугуна в людях?» – ставил перед собой вопрос русский философ В. Розанов. И сам же на него ответил: «Преобладающий металл!». Поэтому, заканчивая рассмотрение вопроса о современных проблемах, вставших перед человечеством, мы сосредоточиваем внимание на основной: ВСЕ ПРОБЛЕМЫ ПОРОЖДЕНЫ ЧЕЛОВЕКОМ – ЕМУ ЖЕ ПРЕДСТОИТ ИХ РАЗРЕШИТЬ. ИНАЧЕ ВСЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ СКАТИТСЯ В ПРОПАСТЬ.

1. В чём состояли трудности для развития философии в России XX столетия?

2. Какие направления философии доминировали в Европе XX в.?

3. Специфика подхода к человеку в неотомизме и экзистенциализме.

4. Причины авторитета неопозитивизма и его разновидностей в современной европейской философии.

5. Специфика подхода к социальным вопросам в философии Запада.

6. Какие проблемы современная цивилизация поставила перед философией сегодня?

7. Какова роль человека в возникновении современных проблем?