6. С тех пор как существует вопрос не о философии самой по себе, а о том способе, с помощью которого человек философствует, и о различных философиях, явившихся на свет в ходе конкретной истории, рассмотрение сущности уже более не удовлетворяет, требуется анализ положения.

С этой точки зрения, точки зрения положения, или конкретных условий существования, ясно, что для достижения своего полного нормального развития в нас философия требует от индивида большой работы по очищению и обновлению, аскезы не только разума, но и сердца, и что в философствовании должна принимать участие и вся его душа, как в процессе бега участвуют сердце и легкие.

Но вот в чем, на мой взгляд, состоит основной спорный вопрос, по которому вдобавок неизбежно разногласие между христианами и не-христианами. Не обязательно быть христианином (хотя христианин, будучи убежденным в том, что природа повреждена, лучше знает эти вещи), чтобы быть убежденным в слабости нашей природы и в том, что достаточно требовательной мудрости, чтобы наши заблуждения в этой сфере были наиболее часты. Но христианин верует, что благодать изменяет положение человека, вознося его природу на уровень сверхъестественного и позволяя ему узнать такие вещи, которые разумом, самим по себе, непостижимы. Он верит также, что разуму для безошибочного достижения наиболее высоких истин, доступных ему естественным путем, необходима помощь либо изнутри, путем внутренних усилий, либо извне, путем предложения тем; на деле такая помощь обрела при Новом законе[XV] принципиальное значение, она создала новый режим для человеческого интеллекта.

Этот режим непосредственно касается более высоких функций, чем те, которыми обладает философия. Мы с г-ном Жильсоном думаем, однако, что результаты этого уже вписаны в историю самой философии. Мы думаем также, что о ценности этих философских достижений можно судить на основании чисто рациональных критериев. Но в данный момент мы хотим вкратце указать основные, на наш взгляд, составляющие этого христианского положения философии.

7. Прежде всего, речь пойдет о предметах, которые сами по себе принадлежат области философии, но о которых философы фактически не высказали четкого суждения и которые христианское откровение вывело на передний план: например, понятие творения, а еще понятие природы, которое, будучи вполне реальным и содержательным (чего не видели индусы), не есть замкнутый в себе абсолют и может (чего не увидели греки) быть завершенным сверхъестественным порядком. И еще, если вернуться к теме г-на Жильсона, понятие Бога как Сущего Бытия, что было утверждено через Моисея[XVI] и обозначено у Аристотеля (разве не называл он Бога arlh kai to prvton tvu ontwu?[17] [XVII] — но основной интерес Аристотеля был в другом месте) и что Учитель христиан извлек у Аристотеля благодаря Моисею. И еще, в области морали имеется понятие греха в полностью этическом смысле этого слова, то есть в смысле оскорбления Бога, и это то понятие, которого западная философия, несмотря на множество усилий, так еще и не смогла разрушить. Эти понятия для любой философии основные. Подлинный положительный вклад в их содержание получен разумом от откровения, и, скажем вместе с г-ном Жильсоном, откровения-генератора разума, но здесь нам представляются необходимыми некоторые уточнения.

Взятое во всем его значении, это выражение было бы применимо в богословии, которое прежде всего относится ко всему раскрытому данному и проникает его, исходя от Бога, в котором откровение берет свое начало. Когда же употребляют это выражение в философии, то под откровением следует понимать не все, что является раскрытым данным, что открыто, а только элементы естественного порядка, которые оно содержит или которые с ним связаны, и раз его внимание привлечено к этим элементам, философия осваивает их в соответствии со своим собственным порядком, который является порядком восходящим.

С другой стороны, исходя из одного того факта, что предметы, о которых идет речь, принадлежат сами по себе к области разума, или философии, они должны быть каким-то образом, может быть, самым условным, включены в философскую сокровищницу человечества, и тогда уже невозможно будет уверять, что до откровения они были полностью неизвестны философам. Это вовсе не значит, что именно так ставится вопрос. К тому же, в самом общем виде и даже когда речь идет (понятия, которыми мы здесь занимаемся, к этому не имеют отношения) о данных, полученных через откровение, по сути своей сверхъестественных, последние — даже ради сообщения абсолютно новых истин о единственном разуме — не требуют ли они внезапного появления абсолютно новых понятий (и названий) (если бы они были абсолютно новыми, их никто бы не понял: Бог действует разумно — это гипотеза, которую можно засвидетельствовать с помощью критических работ, посвящённых изучению «источников» догм. Для того чтобы по существу надфилософское понятие консубстанционального Логоса[XVIII] могло быть с пользой сообщено людям, надо было бы — говорю это, имея в виду саму христианскую перспективу, — провести работу по подготовке концепции, а кроме того, надо бы, чтобы идея логоса прошла достаточно долгую обкатку у философов. Таковы были идея логоса и слово «логос», и так они проходили подготовку среди людей, со стороны «Материальной обусловленности», условий откровения Сына. Это была не та же самая идея логоса, различие было существенным[18], и вот таким образом появилась в порядке «формальной обусловленности» трансценденция откровения Сына).

Но вернемся к открытиям истин естественного порядка и к тому, что средневековые философы с самыми глубокими и самыми высокими из них не были знакомы. Мы говорили, что это незнание не означало глубокую и беспросветную ночь по сравнению с той более или менее глубокой темнотой, в которой мысль останавливалась или сбивалась с пути. Коротко говоря, вопрос, который здесь ставится, порожден скорее — и это на самом деле остается наиболее важным — изменением освещения, по правде говоря, чрезвычайно сильным: то, что ранее оставалось в тени или казалось видением, теперь освещено самым ярким светом. В то же время, центр излучения света сместился, наиболее яркая вспышка теперь возникла в областях, наиболее темных для наших от природы слабых глаз, все вещи предстали в новом виде, все перспективы преобразились.

8. Для других предметов, которые философией были хорошо изучены, но по поводу которых в ней существовало много сомнений, это было не откровением, а подтверждением того, что об этом надо было сказать. Таким образом, в поэтическом порядке ценность разума — если вспомнить спор св. Августина с Академиками[XIX] — явилась христианину имеющей божественное подтверждение; это вытекает из того факта, что для него акт веры, будучи сверхъестественным, остается в то же время в высшей степени разумным, а это подразумевает пользу уверенности, обеспечиваемой разумом при рассуждении о признаках достоверности.

9. Наконец, сама часть раскрытых вещей, которая касается не рациональных предметов самих по себе, а тайн, по существу своему сверхъестественных, которые интересуют и по праву, и на деле также и философию.

Прежде всего, философия, в ее христианской версии, привлекается богословием как средство для прояснения этих тайн, а потому как же не усвоить ей много нового, раз ее ведут путями, ей не свойственными?

Затем, даже когда она работает на себя, ее информационное поле значительно расширяется. Она получает информацию о чувственно данном от естествознания, так как же ей не получать информацию о божественном от веры и богословия? «Факты религии и принятые догмы — после того как признал их — это мои опыты…», — говорил Мальбранш.[XX] «Я использую мой разум таким же образом, как это делают те, кто изучает физику». И здесь он воскрешал движение христианской мысли, хотя в другом месте ошибочно объединял в единый блок философию и богословие и отрицал неспособность философии утвердить себя в этой зоне опыта, которая над ней господствует. Часто замечали, что без размышлений о догматах Троицы и Воплощения имеется мало шансов на то, чтобы философии смогли осознать метафизическую проблему личности.

Скажем больше. Сам опыт философа обновлялся христианством. Данность, которой он располагает, это мир, творение Слова[XXI], в котором все говорит о бесконечном Разуме конечным разумам, знающим, что они — разумы. Какой светоносный источник! Налицо что-то вроде братского отношения к вещам, я говорю это, имея ввиду даже то, что они познаваемы, что их созерцанием мы обязаны христианскому средневековью, которое, кажется, хорошо подготовило, с одной стороны, расцвет опытного естествознания, а с другой стороны, расцвет рефлексивного познания, гордость современного мира.

Важно, наконец, сделать вместе с г-ном Габриэлем Марселем вывод из того факта, что значение раскрытой данности абсолютно трансцендентно по отношению ко всякому опыту, способному складываться на чисто человеческой основе, и создает для разума парадоксальную, если хотите кризисную, ситуацию. Тогда уже получается, что нет подлинно христианской философии, кроме той, «в которой парадокс, кризис не только допускается или даже приемлется, но и прочно связан с потерявшей голову и не знающей границ признательностью. Напротив, с того времени, когда философия в ходе какого-то длительного процесса пытается смягчить кризис, замаскировать парадокс, раскрыть возвышенную данность в диалектике разума или чистого духа, именно и точно с этого момента она перестает быть христианской»… С этой точки зрения можно было бы сказать, что христианская философия «находит свою онтологическую исходную точку» вне и над сферой философии,

«в том единственном, я полагаю, не имеющем аналога, факте, которым является Воплощение». И не кажется чрезмерным утверждение, что на небесах души жизненно важный импульс, стимулирующий свыше такую философию, это «размышление над импликациями и последствиями всех порядков этой данности, не только не поддающейся предвидению, но и. противоположной поверхностным требованиям разума, которые с самого начала неправомерно выдвигаются как незыблемые». Метафизическое мышление, обращенное таким образом к его подлинной естественной духовности, будет критиковать эти требования «во имя более высоких требований» — во имя требований действительно чистого разума, «который вера в Воплощение делает способным полностью осознать себя…»[19].

10. Это замечание подводит нас к другому соображению — о тех субъективных подкреплениях, которые философская деятельность находит в климате христианства. Прежде всего, в том что касается еще не действия, но зарождения в рассудке философского habitus[XXII], можно заметить, что то, что есть подлинно естественного в здравом смысле, выполняет функцию, так сказать, духовной матрицы в формировании интеллектуального habitus; таким образом, этот естественный разум подкрепляется религией. Последняя помещает нас в мир, состоящий из вещей и человеческих личностей, природа которых имеет четко выраженные особенности и где нам предстоит делать выбор между «да» и «нет».

Опираясь на исследования г-на Пиаже,[XXIII] г-н Леон Брюнсвик[XXIV] часто утверждал, что схоластический менталитет-это менталитет детства, характерный для детей в возрасте от восьми до одиннадцати лет; я думаю также, поскольку эти тесты справедливы, то они касаются только пределов сравнения. Это утверждение могло бы показаться рискованным и вдобавок изобилующим ошибками (и, чтобы сказать все, слишком легкой добычей спора, так как, если утверждать, что «разум в период до XVII в. еще не достиг зрелости», то кто помешает говорить столь же безосновательно, что разум после XVII в. перезрел!), но в одном смысле оно нам очень нравится. Счастлива та философия, которая не утратила контакта с детством, которая сохраняет от детства не инфантильность, а жизненную силу и тот запас изначальной уверенности, которую формирует в нас с момента пробуждения разума Слово, освещающее каждого человека, приходящего в мир! Она будет контролировать, она будет критиковать эту уверенность, она ее не оставит в покое.

11. Но поговорим о работе духа, рожденного однажды в философии. Она есть определенное совершенствование интеллекта. По мнению Аристотеля, это наивысшая степень. По мнению св. Фомы (здесь я обращаюсь к св. Фоме как к богослову, это надо для того, чтобы получить полное представление о его отношении к занимающей нас проблеме), философия, будучи сама по себе естественной, остается низшей по отношению к совокупности богословских добродетелей и даров Святого Духа. Итак, высшие добродетели помогают низшим в их собственной сфере, сила веры делает то, что философ, который чисто рациональными путями познает бытие Бога, обретает через разум еще большую силу этой истины. Таким же образом habitus созерцания проясняет, примиряет, одухотворяет философский habitus в его собственной сфере. Затем, в свете богословия, метафизические истины проявляются с таким живым и внушительным блеском, что философский труд становится от этого легче и плодотворнее и что метафизика, не испытывая притяжения богословия, не может обрести в головах людей свои наиболее завершенные очертания, а богословие также не может обрести их без привлечения врожденной мудрости. Эта синергия и эта жизненная солидарность, эта динамичная преемственность «хабитусов», по мнению томистов, которые различают не для того, чтобы разделять, а для того, чтобы соединять, усиливает значение философской деятельности и обостряет ее субъективный момент.

Имеются и другие приобретения, относящиеся к области конечной цели. Является человек князем или только его министром, это не изменяет природу человека, но очень сильно изменяет его положение. Пришествие христианства в некотором смысле низвело с трона мудрость философов, чтобы возвысить над ней богословскую мудрость и мудрость Святого Духа. Если философия признает этот порядок, то ее положение претерпевает глубокие изменения. Мы думаем, что в любой великой философии есть мистическое устремление, которое к тому же имеет очень большие возможности выбить ее из колеи. Находясь в христианском режиме, философия знает, что она может и должна углубить это желание, но что не ей дано его исполнить, она целиком ориентирована на высшую мудрость, и это отделяет ее от нее самой и избавляет от некоторой тяжеловесности.

Наконец, как было упомянуто выше, человек был в своей природе поражен первородным грехом, и если это поражение касается прежде всего сферы нашей любви и нашего отношения к конечной цели, скудости наших желаний, противоречащих нашему разуму, то именно в области умозрительного мышления, может быть, отзвук этого беспорядка и тех препятствий, которые он порождает, оборачиваются наиболее постыдными духовными потерями. Ведь благодать не только производит на нас свое чисто сверхъестественное действие; божественная жизнь, которую она прививает нашим душам, имеет целебное значение для природы, всегда пораженной, но с этого самого момента выздоравливающей, ибо отныне она поражена дважды, так как несет на себе чистейшие раны Спасителя и переносит их на грешные раны ветхого Адама. Было бы бессмысленно ожидать от gratia sanans[XXV] что она возместит философский habitus или сделает невозможными даже самые значительные отклонения. Но можно сказать точно, что чем более философ будет верен благодати, тем легче он будет избавляться от пустяковых дел и слепоты, которые вроде бельма самолюбия красуются на зрачке рассудка.

В конце концов, понятно, что не только со стороны предложенных предметов, но также и со стороны разума с его сильнейшими побуждениями положение философии изменилось, оно возвышено христианством. Именно в связи с этим следует сказать, что вера ведет и направляет философию, veluti Stella rectrix[XXVI] не ущемляя при этом ее автономии, ибо философия всегда судит о вещах по своим собственным законам, на основе своих собственных принципов и своих рациональных критериев, даже о вещах, которые, будучи естественным образом доступны одному разуму, не были бы фактически признаны или сохранены разумом без примеси ошибки, если бы разум не проявил одновременно внимания к их существованию и не усилил себя самого посредством некоторой жизненно необходимой преемственности, связывающей его с вышним светом.

12. Эти пояснения можно было продолжать и далее, так как они касаются конкретных взаимосвязей, уводящих в бесконечность. Мы свели их по существу к простой схеме, так как хотели только уточнить смысл проведенного нами различия между философией, рассматриваемой с точки зрения ее природы, и философией, рассматриваемой с точки зрения ее положения в человеческом мире. Таким образом, мы видим, что выражение «христианская философия» описывает не просто одну сущность, а целый комплекс: сущность, взятую в определенном положении. Отсюда с необходимостью вытекает определенная неточность этого выражения, относящаяся к нескольким вполне реальным вещам. Христианская философия не есть определенное учение, хотя, на наш взгляд, учение св. Фомы могло бы быть ее наиболее совершенным и чистым выражением. Это — сама философия, в том виде, как она находится в условиях своего существования, существования совершенно особенного, в которое христианство ввело мыслящего субъекта, и его разуму некоторые объекты видны, и некоторые его утверждения выведены надлежащим образом, что в других условиях ему в большей или меньшей степени не удается. Именно эта внутренняя качественная оценка позволяет вычленить и определить отличительные черты известной группы учений. Добавим к этому высказывание г-на Жильсона: «Два порядка остаются различными, хотя их объединяет внутренняя связь». Эта связь не случайна, она вытекает из самой природы философии, ее естественных стремлений к сколь можно более полному познанию своих собственных объектов, из самой природы христианского учения и христианской жизни, из того внешнего и внутреннего усиления, которое она сообщает разуму. Что касается именно томизма, то, с одной стороны, следует сказать, что томистская философия является философией потому, что она рациональна, а не потому, что она христианская; с другой же стороны, если встать на точку зрения не формальной причинности, а исторического развития, то надо сказать, что томистская философия должна быть признана настоящей философией в силу не только названного соображения, но и ввиду вспомоществования свыше от того, кто, если следовать «Евдемовой этике»[XXVII], есть не только основа разума, но и лучше, чем разум. Как бы то ни было, в философии нам важно не то, что она христианская, а то, что она истинная. Скажем еще раз, каковы бы ни были условия формирования философии и ее работы в душе, она обращается именно к разуму, и чем более она истинна, тем строже ее верность собственной природе философии и, если можно так сказать, тем более она связана этой природой. Вот почему, вовсе не желая, как некоторые, возмущаться по этому поводу, мы находим особенно укрепляющим рассудок тот факт, что Фома Аквинский получил свое философское оружие от самого основательного мыслителя языческой древности.

13. После сказанного само собой разумеется, что философии могут быть христианскими и в большей или меньшей степени отклоняться от природы философии, и тогда к конкретной христианской философии обращаются реже, чем в период ее упадка или распада, примером чему может служить то время, когда в университетах господствовало учение Оккама[XXVIII].

Мы приходим, таким образом, к необходимости различения между тем, что можно было бы назвать органичным христианским режимом, с которым человеческий интеллект был знаком (не без многих изъянов) в лучший момент средневековой цивилизации, и разложившимся христианским режимом, с которым он имел дело в последующие эпохи. По правде говоря, западная философия никогда не освобождалась от христианства: там, где оно не помогало философии в ее формировании, оно было для нее камнем преткновения. Именно в этом смысле Николай Бердяев говорил, что все современные великие философии (и даже, разумеется, философия Фейербаха) — это «христианские» философии, философии, которые без христианства не стали бы тем, что они есть.

Не забудем, что для того чтобы иметь перед собой панораму движения христианской мысли во всей ее полноте, нельзя рассматривать только философию (даже христианскую), но вместе с ней, в неразрывном единстве, также и богословие, и мудрость созерцателей. В результате распада христианского синтеза философия унаследовала различного рода задачи, интересы и заботы (заботу о Царстве Божием, например, которое превратилось в город духов и, наконец, в человечество, как его понимали Гердер[XXIX] и Огюст Конт), которые ранее относились к двум другим сферам мудрости. Становясь внутренне менее христианской, она переполнилась отбросами христианства. И тогда становится понятным тот парадокс, что философия Декарта или даже Гегеля кажется более окрашенной христианством и имеет не столь уж чисто философский вид, чем формально следующая Аристотелю (но имеющая гораздо более высокий, чем Аристотель, источник вдохновения) философия св. Фомы Аквинского.

14. В соответствии с этими двумя порядками, которые мы здесь рассмотрели: порядком объективно значимых вкладов и порядком субъективных приобретений — христианство и воздействовало на основания философской мысли. В общем виде то, что мы здесь называем разложившимся христианским режимом, означает катастрофический разрыв, разрушение нормальных соотношений между двумя сферами, скажем, между предметом и вдохновением.

Вскоре мысль, которая отворачивается от вышнего света, оказывается переполненной христианскими предметами, клонящимися к упадку, которые не являются более предметами, переживаемыми процессом мышления, ибо они отныне действительно обветшали и разложились под натиском все более нерасторопного разума. Так, можно в любой решающий момент в жизни современного рационализма обнаружить материализацию истин и понятий, ведущих свое происхождение от христианства.

А потом совершается явление обратного порядка. Лишенное объективного управления и подкрепления, которые оно само же и вызывает, христианское вдохновение, в какой-то мере лишившееся рассудка, опустошит — тем глубже, чем оно будет величественнее — поле рациональных построений. В разной мере это относится к Бёме[XXX], Якоби[XXXI], Шеллингу, Кьеркегору, Ницше, и их надо здесь назвать — я хорошо понимаю, что их труд был исполнен прекрасных намерений и имеет огромное значение. Но истина обязывает признать, что труд этот представляет собой искажение философии как таковой. Именно отсюда проистекает самый дурной вкус.

Примечания:

[1]

В томе II (с.289–290) своего замечательного груда «Дух средневековой философии» г-н Жильсон пишет по поводу этих страниц: «Да позволено мне будет сказать, что этот очерк (…) определяет (…) специфику теоретического решения вопроса. Я не только не думаю, что историческая точка зрения исключает теоретическую, она требует ее и, в определенном смысле, включает в себя. Чтобы откровение могло просветить разум, надо, чтобы и та, и другая завязали действительные отношения по поводу предмета, который они совместно изучают.

(…) Возьмем какую-либо философскую систему; спросим себя: «христианская ли она», существует ли она вообще и какие её черты позволили бы нам признать её существование? Для наблюдателя — это философия, стало быть, творение разума; ее автор христианин, но его христианство, столь действенное, что оказало влияние на его философию, в конечном счете отчетливо проявляет себя. Единственное средство, которым мы располагаем, чтобы обнаружить это внутреннее действие, — сравнение данных, которые доступны нашему наблюдению извне: философия без откровения и философия с откровением. Именно такое сравнение я и пытался провести, а поскольку это во власти одной истории, я сказал, что только история может придать смысл понятию христианской философии. Представляет или не представляет вывод ценности — зависит от посылок. Но если эта формулировка или другие аналогичные формулировки, которые я смог использовать, оказались не ясны и потребовали уточнения, то я готов их изменить. Я бы сказал, что христианская философия является объективно наблюдаемой реальностью только для истории и что ее существование положительно доказуемо только историей, но ее существование обосновано, а ее понятие поддается анализу и само по себе, и с точки зрения того, чем она должна быть, что и продемонстрировал только что г-н Ж.Маритен. Я же с ним полностью согласен. И напротив, моя позиция должна быть признана ложной, если правильно будет сказать вместе с г-ном Э.Брейе, что христианская философия не является исторически наблюдаемой реальностью, или, вместе с г-ном М.Блонделем, что христианский характер философии (если предположить, что это возможно) ничем не обязан воздействию откровения.» (Gilson E. L'esprit de la philosophic medievale. - Paris: Vrin, 1932. - Vol. 2. - P. 289–290).

[17]

Аристотель. Метафизика. Л. 1073, а23

[18]

По вопросу о логосе указываем мыслителям, которым нравится использовать слово «Слово» не по назначению, думая, что этим они «возвращают философам их добро», на работы о. Лагранжа и большую книгу о. Лебретона: «Возникновение учения о Троице» (Lebreton J. Les origines du dogme de la Trinite. - Paris: Beauchesne, 1919. - 644 p.). Нельзя рассматривать вопрос о логосе, не зная этих работ.

[19]

Marcel G. // Nouv. rev. des Jeunes. - 1932, 15 mars.

[I]

Opus rationis — труд разума (лат.).

[II]

Лувенский университет — университет в бельгийском г. Лувен (франц. Louvain), он же Лёвен (флам. Leuven), старейший бельгийский католический университет, основан в 1425 г. С 1968 г. франц. часть университета переведена в гг. Брюссель и Оттиньи.

[III]

Гарригу-Лагранж (Garrigou-Lagrange) Гонтран-Мари (1877–1964) теолог, доминиканец. Принял монашество в 1897 г. под именем Режинальд (имя друга Фомы Аквинского). Отсюда инициалы, проставляемые обычно перед его фамилией — P. R. (Pere Reginald — Отец Режинальд). Учился богословию под руководством А. Гардея, в Сорбонне подружился с Маритеном, стал последователем Дюркгейма, Леви-Брюля и Бергсона. Неотомист. Автор работ по католицизму, томизму, философии религии.

Жильсон (Gilson) Этьен Анри (1884–1978) франц. религиозный философ, неотомист, историк средневековой схоластики. Профессор Сорбонны (с 1929 г.). Создал в Торонто (Канада) Папский институт средневековых исследований (Institut pontifical des etudes medievales). Стремился дать, новый импульс развитию средневековой мысли, изложенной в трудах св. Августина, Фомы Аквинского, Бонавентуры, Бернара Клервоского, Дунса Скота и др. теологов.

Марсель (Marcel) Габриэль (1889–1973) — франц. философ, драматург и критик, профессор Сорбонны, глава христианского экзистенциализма.

[XV]

В эпоху, когда исповедуется Новый Завет, в эпоху христианства.

[XVI]

Исх.,3, 14.

[XVII]

Начало и первое в вещах (греч.).

[XVIII]

Логос первоначально слово, речь, язык; позже в переносном смысле мысль, понятие, разум, мировой закон. У Гераклита и стоиков — мировой разум, идентичный безличной, возвышающейся над богами закономерности Вселенной. У Филона, неоплатоников и гностиков греч. идея логоса сливается с представлением о Боге в Ветхом Завете. В христианстве (уже у евангелиста Иоанна, но по-настоящему — у отцов Церкви) логос становится обретшим плои, словом Бога, «сыном» Бога, сошедшим па землю, то есть идентифицируется с Иисусом Христом.

[XIX]

Спор св. Августина с Академиками — критика св. Августином воззрений философов не-христиан, содержащаяся в его грудах «Против Академиков» («Contra acadcmicos», 386) и «О граде Божием» («De Civitate Dei», 413–427).

[XX]

Мальбранш (Malcbranche) Никола (1638–1715) — франц. философ, один из главных представителей контрреформаторской (неоэсхатологической) католической философии во Франции. Вместе с А.Гейлинксом (1624–1669) — глава окказионализма, учения о случайных причинах, в основе которого лежит идея дуализма тела и духа, не могущих взаимодействовать друг с другом. По мнению Мальбранша, внешние чувства не могут дать познания сущности вещи. Все в Боге и познается только посредством Бога, который оказывает влияние везде и всюду. Основное произведение «О поиске истины» (Dе la recherche de la verite). переведено на рус. яз.: «Разыскание истины», 2 т… СПБ. 1903–1906.

[XXI]

Творение Слова — творение Бога. См. Евангелие от Иоанна: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин 1,1).

[XXII]

Habitus — (лат.) облик, образ, положение, состояние, особенности, характер.

[XXIII]

Пиаже (Piaget) Жан (1896–1980) — швейц. психолог, философ и логик, создатель операциональной концепции интеллекта и генетической эпистемологии, директор (с 1955 г.) Международного центра генетической эпистемологии.

[XXIV]

Брюнсвик (Brunschwicq) Леон (1869–1944) — франц. философ, профессор Сорбонны с 1909 г. Представитель «критического идеализма», продолжатель спиритуалистической традиции. Основные работы: «Модальность и суждение» (Modalile et jugement, 1897), «Введение в жизнь духа» (Introduction a la vie de 1'esprit, 1900). «Разум и религия» (La raison el la religion, 1939), «Возрасты умa» (les ages de I'intelligence, 1934).

[XXV]

Целительная благодать (лат.).

[XXVI]

Как путеводная звезда (лат.).

[XXVII]

«Евдемова этика» название одного из произведений Аристотеля, посвященною главным образом религиозно-нравственным вопросам.

[XXVIII]

Оккам (Ockham) Уильям (1300–1349/50) — англ. философ-схоласт, один из основных представителей номинализма. Благодаря своему искусству аргументации получил прозвище «непобедимый учитель». Создал онтологию трансцендентального бытия, близкую к идеям Фомы Аквинского и Иоанна Дунса Скота. Ее разделяли Лейбниц и другие философы до Канта.

[XXIX]

Гердер (Herder) Иоганн Готфрид (1744–1803) нем. философ, литературно-художественный критик, эстетик, теоретик литературного движения «Буря и натиск», друг И.В. Гете. Автор сочинений по философии истории, в которых исторический процесс представляется как прогрессивное развитие человечества по пути к гуманному обществу.

[XXX]

Бёме (Bohme) Якоб (1575–1624) — немецкий философ-мистик, диалектика которого была воспринята поздним Просвещением (Гердер), романтизмом (Ф.Шлегель), Гегелем и Фейербахом.

[XXXI]

Якоби (Jacobi) Фридрих Генрих (1743–1819) — немецкий философ, писатель, друг Гёте, сторонник «философии чувства и веры» (Glaubensphilosophie — нем.).