Предмет этот очень обширен. В этой массе мыслей, которые представляются моему уму, я буду обращать внимание более на порядок вещей, чем на самые вещи. Я должен пробиваться то направо, то налево, чтобы выйти к свету.

Ничто не было столь нестерпимо для германцев, как суд Вара. Суд, учрежденный Юстинианом у лазийцев над убийцей их короля, показался им ужасным и варварским делом. Митридат в своей речи против римлян более всего упрекает их за формальности их судопроизводства. Парфяне не могли выносить этого царя, который, получив воспитание в Риме, был со всеми приветлив и для всех доступен. Сама свобода казалась несносной народам, которые не привыкли ею пользоваться. Так чистый воздух бывает иногда вреден для обитателей болотистых стран.

Венецианец по имени Бальби, находясь в Пегю, был приведен к туземному королю. Последний, услыхав, что в Венеции нет короля, так расхохотался, что закашлялся и потом лишь с большим трудом мог говорить со своими придворными. Какой законодатель мог бы предложить народное правление подобным народам?

Вот два рода тирании: одна действительная, которая заключается в насильственном правлении, другая — тирания мнения, которая дает себя чувствовать, когда правители вводят порядки, противные образу мыслей народа.

Дион говорит, что Август хотел принять имя Ромула, но, узнав, что парод боится, как бы он не захотел стать царем, отказался от этого намерения. Древнейшие римляне не захотели иметь царя, потому что не могли терпеть его власти. Римляне эпохи Августа не захотели иметь царя, потому что не хотели терпеть его обычаев, ибо, хотя Цезарь, триумвиры, Август были настоящими царями, они сохранили все внешние признаки равенства и их частная жизнь не имела ничего общего с пышностью прежних царей. Поэтому сказать, что римляне не хотели царя, значит сказать, что они не хотели менять своих обычаев на обычаи народов Африки и Востока,

Дион говорит, что римский народ вознегодовал на Августа за некоторые изданные им слишком суровые законы; но когда Август велел возвратить изгнанного из города партиями актера Пилада, то это неудовольствие прекратилось. Подобный народ живее чувствует тиранию, когда изгоняют комедианта, чем когда лишают народ всех его законов.

Многие вещи управляют людьми: климат, религия, законы, принципы правления, примеры прошлого, нравы, обычаи; как результат всего этого образуется общий дух народа.

Чем более усиливается в народе действие одной из этих причин, тем более ослабляется действие прочих. Над дикарями властвуют почти исключительно природа и климат, китайцами управляют обычаи, в Японии тираническая власть принадлежит законам, над Лакедемоном в былое время господствовали нравы, принципы правления и нравы старины господствовали в Риме.

Если бы на свете был народ с общительным нравом, открытым сердцем, веселым характером, одаренный вкусом и способностью легко сообщать свои мысли; если бы это был народ живой, приятный, веселый, иногда ветреный, часто нескромный, и если бы при этом он обладал мужеством, великодушием и определенными понятиями о чести, то не следовало бы стеснять законами его обычаев, чтобы не стеснить и его добродетелей. Если характер в целом хорош, то не беда, если в нем оказываются и некоторые недостатки.

У такого народа можно было бы обуздать женщин, создать законы для исправления их нравов и ограничения их роскоши; но почем знать, не утратил ли бы он от этого тот вкус, который является источником его богатства, и ту вежливость, которая привлекает к нему иностранцев?

Законодатель должен сообразоваться с народным духом, поскольку этот дух не противен принципам правления, так как лучше всего мы делаем то, что делаем свободно и в согласии с нашим природным гением.

Внушите дух педантизма народу, веселому по своей природе, — и государство ничего не выиграет от этого ни для своего внешнего, ни для своего внутреннего благополучия. Не мешайте же этому народу серьезно заниматься пустяками и весело — серьезными делами.

Оставьте нас такими, каковы мы есть, сказал один дворянин, принадлежащий к нации, очень похожей на ту, которую мы только что описали. Природа все исправляет. Она наделила нас живостью, способной оскорблять и нарушать все правила приличия, но это исправляется в нас вежливостью, которую порождает та же самая живость, внушающая нам склонность к общежитию и в особенности к женскому обществу.

Оставьте нас такими, каковы мы есть. Наши нескромные качества в соединении с нашей незлобивостью делают непригодными для нас законы, подавляющие дух общительности.

Афинский народ, продолжает тот же дворянин, имел некоторое сходство с нашим. Он вносил веселость в дела, остроумная шутка нравилась ему в суде не меньше, чем в театре. Живость, с которой он обсуждал дела, он проявлял и при выполнении этих дел. Лакедемоняне отличались важным, серьезным, молчаливым и сдержанным характером. У афинянина столь же мало можно было выиграть важностью, сколько у лакедемонянина — шутками.

Чем более народы общаются друг с другом, тем легче они изменяют свои обычаи, так как они чаще видят друг друга и лучше замечают особенности отдельных лиц. Климат, возбуждающий в народе потребность общения, возбуждает в нем также и жажду перемен, а то, что вызывает в народе жажду перемен, формирует также и его вкус.

Общество женщин портит нравы и формирует вкус. Желание нравиться более, чем другие, порождает наряды, а желание нравиться более, чем можешь сам по себе, порождает моды. Моды же — дело очень важное. Чем прихотливее становится ум людей, тем более умножают они отрасли своей торговли.

Тщеславие служит для правительства настолько же полезной пружиной, насколько гордость — опасной. Достаточно только представить себе, с одной стороны, бесчисленные блага, вытекающие из тщеславия: отсюда рождаются роскошь, промышленность, искусство, моды, вежливость, вкус;

с другой стороны, вспомним бесчисленное множество зол, порождаемых гордостью некоторых пародов: леность, бедность, пренебрежение всем, истребление народов, случайно оказавшихся под их властью, и даже разрушение своей собственной нации. Леность порождается гордостью, труд — следствие тщеславия. Гордость заставляет испанца не работать; тщеславие побуждает француза научиться работать лучше других.

Всякий ленивый народ отличается важностью, ибо те, кто не работает, считают себя как бы владыками тех, кто работает.

Изучите все народы, и вы увидите, что у большинства их важность, гордость и лень идут рука об руку.

Народы Ахима горды и ленивы: у кого нет рабов, тот нанимает раба хотя бы для того только, чтобы он прошел с ним сотню шагов и пронес две кружки риса; эти люди сочли бы за бесчестие нести их сами.

Есть много мест на земле, где люди отращивают себе ногти в знак того, что они не работают.

Индийские женщины считают для себя стыдом учиться читать. Это, говорят они, дело рабов, поющих гимны в пагодах. В одной касте женщины не прядут; в другой — делают только корзины и цыновки и даже не могут толочь рис; в третьей — они не должны ходить за водой. Гордость установила свои правила и заставляет следовать им. Нет надобности говорить, что нравственные качества производят различные действия в зависимости от других качеств, с которыми они связаны. Так, гордость в сочетании с безмерным честолюбием, возвышенными понятиями и т. д, произвела у римлян всем известные последствия.

Различные характеры народов являются смесью добродетелей и пороков, хороших и дурных качеств. Есть счастливые смешения, производящие много добра, часто неожиданного, есть и такие, которые столь же неожиданно производят много зла.

Честность испанцев славилась во все времена. Юстин говорит нам о верности, которую они проявляют, охраняя вверенное им добро. Они часто жертвовали жизнью, чтобы сохранить его в тайне. Эту верность они сохранили доныне. Все народы, ведущие торговлю в Кадиксе, доверяют свое состояние испанцам и никогда в этом не раскаивались. Но это прекрасное качество в соединении с их ленью образует сочетание, имеющее вредные для них последствия: народы Европы ведут у них на глазах всю торговлю их монархии.

Характер китайцев представляет собой другую смесь, противоположную характеру испанцев. Необеспеченность существования развивает в китайцах поразительное трудолюбие и такую чрезмерную жажду стяжания, что ни одна торговая нация не может им довериться. Эта общеизвестная их нечестность сохранила за ними японскую торговлю. Ни один европейский купец не решился попытаться вести ее от их имени, несмотря на то, что их северные приморские области представляли для этого большие удобства.

Все это я сказал отнюдь не для того, чтобы уменьшить бесконечное расстояние между пороками и добродетелями: избави бог! Я хотел только объяснить, что не все политические пороки являются пороками нравственными и что не все пороки нравственные являются пороками политическими. Это всегда должны иметь в виду те, кто издает законы, противные общему духу.

Один из основных принципов деспотического государства состоит в том, что там никогда не следует изменять нравы и обычаи. Ничто скорее этого не вызовет там революции. Причина тут в том, что в этих государствах, так сказать, совсем нет законов. Там есть только нравы и обычаи, разрушив их, вы разрушите все.

Законы издаются, а нравы внушаются; последние более зависят от общего духа, а первые — от отдельных учреждений; но извращать общий дух столь же и даже более опасно, чем изменять отдельные учреждения.

Люди менее общаются друг с другом в странах, где каждый и как начальник, и как подчиненный проявляет произвольную власть и страдает от нее, чем в тех странах, где свобода господствует во всех сословиях. Поэтому нравы и обычаи там менее изменяются, а наиболее укоренившиеся обычаи приближаются к законам. Государю или законодателю приходится там нарушать нравы и обычаи в меньшей степени, чем в любой другой стране мира.

Женщин там обыкновенно держат взаперти, и они не имеют никакого влияния. В других странах, где они живут в обществе мужчин, их желание нравиться, а также желание мужчин нравиться им производят постоянные перемены в обычаях. Оба пола портятся и утрачивают свои отличительные и существенные качества; то, что было непреложным, становится произвольным, и обычаи изменяются с каждым днем.

Но где обычаи неистребимы, так это в Китае. Там женщины совершенно изолированы от мужчин, а нравы и обычаи преподаются в школах. Там ученого узнают по непринужденности его поклона. Эти обычаи, раз навсегда принятые за правила важными учеными, укореняются там в качестве основных начал нравственности и уже более не изменяются.

Мы сказали, что законы являются частными и точно определенными установлениями законодателя, а нравы и обычаи — установлениями народа в целом. Отсюда следует, что тот, кто желает изменить нравы и обычаи, не должен изменять их посредством законов: это показалось бы слишком тираническим; лучше изменять их посредством внедрения иных нравов и иных обычаев.

Итак, государь, который пожелает произвести большие перемены в своем народе, должен преобразовать посредством законов то, что установлено законами, и изменять посредством обычаев то, что установлено обычаями. Изменять же посредством законов то, что должно быть изменено посредством обычаев, — очень дурная политика.

Закон, обязывавший московитов брить бороду и укорачивать платье, и насилие Петра I, приказывавшего обрезать до колен длинные одежды каждого, кто входил в город, были порождением тирании. Есть средства бороться с преступлениями: это наказания; есть средства для изменения обычаев: это примеры.

Легкость и быстрота, с которыми этот народ приобщился к цивилизации, неопровержимо доказали, что его государь был о нем слишком дурного мнения и, что его пароды вовсе не были скотами, как он отзывался о них. Насильственные средства, которые он употреблял, были бесполезны: он мог бы достигнуть своей цели и кротостью.

Ом и сам видел, как легко совершались эти перемены. Женщины были затворницами и в известном смысле рабынями. Он призвал их ко двору, велел им одеться по немецкой моде, он сам посылал им материн на платье, — и женщины тотчас же полюбили новый образ жизни, столь благоприятствовавший развитию их вкуса, тщеславия и страстей, и заставили полюбить его и мужчин.

Преобразования облегчались тем обстоятельством, что существовавшие нравы не соответствовали климату страны и были занесены в нее смешением разных народов и завоеваниями. Петр I сообщил европейские правы и обычаи европейскому народу с такой легкостью, которой он и сам не ожидал. Власть климата сильнее всех иных властей.

Итак, он не нуждался в законах для изменения нравов и обычаев своего народа; было бы достаточно, если бы он сообщил этому народу другие нравы и другие обычаи.

Народы, как правило, очень привязаны к своим обычаям, и лишать их этих обычаев при помощи насилия значит делать их несчастными: поэтому надо не изменять обычаи народа, а побуждать народ к тому, чтобы он сам изменил их.

Всякое наказание, не обусловленное необходимостью, есть тирания. Закон не есть простое проявление силы; вещи, по своей природе безразличные, не входят в круг его компетенции.

Это изменение нравов женщин окажет, без сомнения, сильное влияние на правление Московского государства. Все тесно связано между собой; деспотизм государя естественно соединяется с рабством женщин, а свобода женщин — с духом монархии.

Нравы и обычаи суть порядки, не установленные законами; законы или не могут, или не хотят установить их.

Между законами и нравами есть то различие, что законы определяют преимущественно действия гражданина, а нравы — действия человека. Между нравами и обычаями есть то различие, что первые регулируют внутреннее, я вторые — внешнее поведение человека.

Иногда в государстве эти вещи смешиваются. Ликург составил один общий кодекс законов, нравов и обычаев; то же самое сделали и законодатели Китая.

Нет ничего удивительного в том, что законодатели Лакедемона и Китая смешали законы, нравы и обычаи; ведь в нравах проявляются законы, а в обычаях — нравы.

Главной целью китайских законодателей было стремление обеспечить своему народу спокойную жизнь. Они желали, чтобы люди питали большое уважение друг к другу; чтобы каждый ежеминутно чувствовал, сколь многим он обязан другим; чтобы не было гражданина, который не зависел бы в каком-нибудь отношении от другого гражданина. Поэтому они уделили самое большое внимание правилам вежливости.

Поэтому у китайских народов деревенские жители соблюдают между собою такие же церемонии, как люди высокого звания. Это — средство весьма пригодное для того, чтобы внушать кротость, поддерживать мир и порядок в народе и противодействовать порокам, происходящим от крутого нрава. В самом деле, освобождать себя от соблюдения правил приличия не значит ли искать средства для свободного проявления своих недостатков?

Правила приличия в этом отношении лучше утонченной учтивости. Учтивость побуждает нас льстить чужим порокам, а правила приличия не дозволяют нам выставлять напоказ наши собственные пороки; это — преграда, которую люди возводят между собою, чтобы помешать себе развращать друг друга.

Ликург, установления которого были очень суровы, формируя народные обычаи, не ставил своей целью создать правила приличия; его целью был тот воинственный дух, который он хотел внушить своему народу. Люди, которые постоянно исправляли других и которых постоянно исправляли, люди, которые всегда поучали и которых всегда поучали, — эти простые и суровые люди в своих взаимоотношениях более соблюдали правила добродетели, чем правила приличия.

Законодатели Китая пошли еще дальше: они смешали воедино религию, законы, нравы и обычаи, — все это стало моралью, все это стало добродетелью. Правила, относившиеся к этим четырем пунктам, составили то, что было названо обрядами. Неуклонное исполнение этих обрядов и было торжеством китайского правления. Люди проводили всю свою молодость в изучении их, и всю свою жизнь — в их исполнении. Ученые преподавали эти обряды, чиновники их проповедовали. И так как они обнимали все малейшие житейские дела, то, раз было найдено средство заставить выполнять их в точности, Китай оказался хорошо управляемой страной.

Два обстоятельства могли легко запечатлеть эти обряды в сердце и уме китайцев: одно заключалось в их способе письма, настолько сложном, что значительная часть жизни человека посвящалась исключительно этим обрядам, потому что ему надо было сначала научиться читать, а затем прочесть книги, в которых они изложены; другое обстоятельство заключается в том, что правила обрядов, не имеющие в себе ничего духовного, но состоящие из простых предписаний обыденной практики, легче могли убеждать и поражать умы, чем предметы более отвлеченные.

Государи, которые вместо того, чтобы управлять при помощи обрядов, управляли силой казней, захотели предоставить казням совершить то, чего они не могут сделать, а именно — создать нравы. Казни могут, конечно, устранить из общества гражданина, который, утратив добрые нравы, нарушает законы; но если добрые нравы утрачены всеми, то можно ли восстановить их посредством казней? Казни, конечно, могут предупредить многие последствия общего зла, но самого зла они не исправят. Поэтому, когда основные начала китайского правления были отвергнуты и нравственность его утрачена, государство впало в анархию и начались революции.

Из этого следует, что Китай не утрачивает своих законов вследствие завоевания. Обычаи, нравы, законы и религия составляют в нем одно нераздельное целое, и изменить все это сразу нельзя. Но так как необходимо, чтобы изменился или победитель, или побежденный, то в Китае этой необходимости всегда подчинялся победитель: у него никогда не было такого тожества между нравами и обычаями, между обычаями и законами, между законами и религией, и ему легче было мало — помалу приспосабливаться к побежденному народу, чем побежденному народу — к победителю.

Отсюда вытекает весьма печальное следствие, а именно, что христианство не имеет почти никакой возможности когда-либо утвердиться в Китае. Обеты безбрачия, присутствие женщин в церкви, их необходимое общение со служителями религии, их участие в таинствах, их исповедь на ухо священнику, соборование, единоженство — все это разрушает нравы и обычаи Китая, нанося одновременно удар и его религии, и его законам.

Христианская религия своими делами благотворительности, своим общим для всех богослужением и таинствами, кажется. хочет все соединить; обряды китайцев как бы предписывают все разъединять и разлучать.

И так как мы уже видели, что это стремление к разъединению составляет вообще характерное свойство духа деспотизма, то мы находим здесь одну из причин, по которым монархическое правление и всякое умеренное правление лучше всего сочетаются с христианством.

Главной целью законодателей Китая было спокойствие империи. Лучшим средством для этого они сочли подчинение. Исходя из этого представления, они нашли должным внушать почтение к родителям и сосредоточили на этом все свои силы. Они ввели бесчисленные обряды и церемонии для воздаяния им почестей как при жизни, так и после смерти. Но такое почитание умерших неизбежно должно было повлечь за собой подобное же почтение к живым. Церемонии в честь умерших родителей были скорее делом религии; церемонии же в честь живых родителей были скорее делом законов, нравов и обычаев; но и те. и другие были лишь частями одного и того же кодекса, а кодекс этот был очень обширен.

Почтение к родителям по необходимости распространялось на всех, кто мог быть отнесен к их числу: на старцев, господ, начальников, императора. Это почтение к родителям предполагало в свою очередь любовь к детям, и, следовательно, такую же любовь стариков к молодым людям, начальников к подчиненным, императора к подданным. Изо всего этого складывались обряды, а из обрядов — общий дух народа.

Теперь не трудно будет заметить то отношение, которое могут иметь к основам государственного строя Китая некоторые, казалось бы, самые безразличные вещи. Это государство построено по образцу семьи. Уменьшить в нем отцовскую власть или даже только отменить церемонии, в которых выражается почтение к этой власти, значит ослабить уважение к начальникам, на которых смотрят, как на отцов; начальники не будут уже заботиться о народах, в которых они должны видеть своих детей; и та любовь, которая существует между государем и подданными, тоже мало-помалу исчезнет.

Отменить один из этих обрядов значило бы поколебать основы государства. По существу не так уж важно, чтобы невестка каждое утро оказывала те или иные услуги свекрови; но, приняв во внимание, что эти внешние действия постоянно напоминают о чувстве, которое необходимо запечатлеть во всех сердцах и которое должно, охватив все сердца, создать дух, управляющий империей, мы поймем, как необходимо, чтобы продолжало выполняться то или иное определенное действие.

Нам кажется странным, что китайцы, жизнь которых всецело управляется обрядами, тем не менее являются самым плутовским народом на земном шаре. Это особенно обнаруживается в торговле, которая никогда не могла внушить им свойственной ей идеи добросовестности. Там покупатель должен носить с собой свои собственные весы, так как у каждого купца имеется трое весов: тяжелые — для покупок, легкие — для продажи и верные — для людей осторожных. Я надеюсь. что смогу объяснить это противоречие.

Законодатели Китая преследовали две цели. Они хотели сделать народ покорным и спокойным и в то же время трудолюбивым и изобретательным. Свойства климата и почвы не дают ему верных, обеспеченных средств к существованию, и только усиленным трудом и изобретательностью он может обеспечить свою жизнь.

Когда все повинуются и все работают, государство находится в счастливом положении. Но нужда, а может быть, и природа климата развили у всех китайцев непомерную жажду стяжаний, а законы не позаботились ограничить ее. Там все запрещено, когда дело идет о приобретении насилием, и все дозволено, когда дело идет о приобретении посредством хитрости или обмана. Не будем же сравнивать китайскую мораль с европейской. В Китае каждому приходилось не упускать из виду того, что ему полезно; если обманщик соблюдал свои выгоды, то обманутый должен был подумать о своих. В Лакедемоне было дозволено воровать; в Китае дозволяется обманывать.

Только весьма своеобразные учреждения смешивают подобным образом такие естественно разделенные вещи, как законы, нравы и обычаи; но и там, где они разделены, между ними все же сохраняется самая тесная связь.

Когда Солона спросили, дал ли он афинянам лучшие из всех законов, он отвечал: «Я дал им лучшие из тех, которые они могли вынести». Вот прекрасные слова, которые должны принять к сведению все законодатели. Когда божественная премудрость сказала еврейскому народу: «Я дал вам правила, которые не хороши», то это значило, что они были хороши только в относительном смысле. В этом заключается ключ к пониманию всех затруднений, которые могут быть вызваны законами Моисея.

У народа с хорошими нравами законы отличаются простотой. Платон говорит, что Радамант, управлявший народом чрезвычайно религиозным, быстро оканчивал все процессы, отбирая лишь у тяжущихся показания под присягой по каждому пункту их дела. Но тот же Платон говорит, что если народ не религиозен, то присягой следует пользоваться только в том случае, когда присягающий — лицо незаинтересованное, каковы судья и свидетели.

Пока у римлян не были испорченные нравы, они не имели особого закона против казнокрадства. Когда же это преступление начало появляться, оно показалось до такой степени позорным, что присуждение возвратить похищенное почиталось величайшим наказанием. Об этом свидетельствует суд Сципиона.

Законы, поручающие опеку матери, направлены главным образом на охранение личности опекаемого; а законы, поручающие опеку ближайшему наследнику, имеют в виду главным образом сохранность имущества. У народов с испорченными нравами лучше поручать опеку матери; там же, где законодатель может доверять нравам граждан, опека поручается либо наследнику имущества, либо его матери, а иногда им обоим.

Тот, кто вдумается в римские законы, найдет, что сказанное мною согласно с их духом. Во время создания законов двенадцати таблиц у римлян были превосходные нравы. Опека была тогда поручена ближайшему родственнику малолетнего на том основании, что обязанности, опеки должны нести те, кому могут достаться выгоды наследства. Жизнь малолетнего не почиталась в опасности, несмотря на то, что она была отдана в руки того, кому была выгодна его смерть. Но когда нравы римлян изменились, изменился и образ мыслей законодателей. «Если завещатель, назначивший своему малолетнему наследнику преемника, опасается, как бы тот не стал чинить козни против этого наследника, то завещатель, — говорят Кай и Юстиниан, — может оставить открытой одну вульгарную субституцию, а пупиллярную поместить в такой части завещания, которую можно будет вскрыть лишь по истечении известного времени». Вот опасения и предосторожности, не известные прежним римлянам.

Римский закон позволял брачующимся делать друг другу подарки до бракосочетания, после него дарить что-либо уже воспрещалось. Этот закон основывался на нравах римлян, которых брак привлекал только воздержанным, скромным и простым образом жизни, но которые могли поддаться соблазну домашнего ухода, удобств и благополучия целой жизни.

Закон вестготов требовал, чтобы жених не дарил невесте более десятой части своего имущества и не дарил ей ничего в первый год брака. Это тоже вытекало из нравов страны. Законодатели хотели обуздать испанское хвастовство, которое склонно поражать умы блеском своей чрезмерной щедрости.

Римляне своими законами противодействовали некоторым слабостям самой прочной в мире власти — власти добродетели. Испанцы своими законами хотели предупредить дурные последствия самой непостоянной в мире тирании — тирании красоты.

Закон Феодосия и Валентиниана заимствовал причины развода из древних нравов и обычаев римлян. К этим причинам он отнес действие мужа, который наказал бы свою жену недостойным для свободнорожденного человека образом. Эта причина была опущена в последующих законах, потому что нравы в этом отношении уже изменились; обычаи Востока заняли место европейских. Из истории известно, что главный евнух императрицы, жены Юстиниана II, угрожал ей тем наказанием, которым наказывают детей в школах. Только уже установившиеся или близкие к тому, чтобы установиться, нравы способны навести на подобную мысль.

Мы видели, как законы приспосабливаются к нравам; посмотрим теперь, как нравы приспосабливаются к законам.

Обычаи рабского народа составляют часть его рабства; обычаи свободного народа составляют часть его свободы.

В книге одиннадцатой[98] я говорил о народе свободном и указал на принципы его государственного строя. Посмотрим теперь, какие результаты должны были проистекать из этого строя, какой характер мог сложиться под его влиянием, какие обычаи были им порождены.

Я не говорю, что большая часть законов, нравов и обычаев такого народа не была произведена климатом, но хочу только сказать, что его нравы и обычаи должны быть тесно связаны с его законами.

Так как у этого народа имеются две видимые власти — законодательная и исполнительная — и так как каждый гражданин обладает там собственной волей и может распоряжаться своей независимостью, как ему угодно, то большая часть людей будет там предпочитать какую-нибудь одну из этих властей « по той причине, что у большинства обыкновенно не хватает ни справедливости, ни рассудка, чтобы равно оценить обе.

И так как исполнительная власть, располагающая всеми должностями, может там возбуждать большие надежды народа, не внушая страха, то на ее стороне окажутся все, кого она удовлетворила, и против нее выступят все те, кому нечего от нее ожидать.

Так как там предоставлена свобода всем страстям, то ненависть, ревность, зависть, жажда обогащения и отличий обнаружатся во всей своей силе. Если бы этого не произошло, то государство уподобилось бы изнуренному болезнью человеку, у которого нет страстей, потому что нет совсем и сил.

Взаимная ненависть обеих партий там никогда не прекратится, потому что она всегда будет бессильна.

Эти партии состоят из людей свободных; поэтому если бы одна из них слишком взяла верх над другой, то свобода стала бы действовать для понижения первой, а граждане подобно рукам, помогающим телу, старались бы приподнять другую.

Так как в этом народе каждая отдельная личность, пользуясь своей независимостью, может беспрепятственно предаваться собственным причудам и прихотям, то люди часто будут переходить из одной партии в другую, покидая ту, где находятся их друзья, чтобы примкнуть к противоположной, где они найдут всех своих врагов, и в этом народе часто будут нарушаться законы и дружбы, и ненависти.

Монарх будет там находиться в положении частного лица и вопреки обычным правилам благоразумия часто окажется вынужденным доверяться тем, которые его всего более оскорбляли, и лишать своей милости тех, которые всего лучше ему служили, делая под давлением необходимости то, что другие государи делают по свободному решению.

Народ там будет постоянно опасаться упустить благо, которое он чувствует, хотя и не имеет о нем определенного представления, и которое от него могли бы скрыть, а страх всегда все преувеличивает. Народ будет тревожиться за свое положение и считать его опасным чаще всего в самое безопасное время,

Такое положение будет усугубляться тем, что лица, которые всего сильнее противятся исполнительной власти, не желая обнаружить корыстных мотивов своего сопротивления, станут увеличивать опасения народа, который никогда не будет знать наверное, находится ли он в опасности или нет. Впрочем, эти опасения помогут народу избежать и действительных опасностей, которым он впоследствии мог бы подвергнуться.

Между тем законодательное собрание, пользуясь доверием народа и обладая большим образованием, может рассеять внушенные ему дурные впечатления и успокоить его волнения.

В этом состоит большое преимущество такого образа правления перед древними демократиями, где народ обладал непосредственною властью и где поэтому возбужденные ораторами народные волнения всегда оказывали свое действие.

Здесь же все беспредметные страхи, внушенные народу, не производят ничего, кроме пустого крика и брани, и даже приносят пользу, напрягая все пружины правления и сосредоточивая внимание всех граждан. Но если бы народные страхи были порождены ниспровержением основных законов, то они явились бы силой глухой, пагубной, ужасной и повели бы к катастрофам.

Тогда вскоре водворилась бы страшная тишина, во время которой все соединилось бы против власти, нарушившей законы.

Если в то время, когда опасения народа не имеют определенной причины, какая-нибудь иностранная держава станет угрожать государству, подвергая опасности его богатство или славу, то мелкие интересы умолкнут перед более важными и все силы объединятся, чтобы поддержать исполнительную власть.

Если же иностранная держава станет угрожать государству в такое время, когда в нем происходят раздоры, возникшие вследствие нарушения его основных законов, то в государстве произойдет переворот, который не изменит ни формы его правления, ни его основных законов, потому что переворот, произведенный свободой, есть лишь утверждение свободы[100].

У свободного народа может быть освободитель; у народа порабощенного может быть только новый притеснитель, ибо каждый человек, достаточно сильный для того, чтобы изгнать деспота, достаточно силен и для того, чтобы самому стать деспотом.

Для того чтобы пользоваться свободой, надо, чтобы каждый мог говорить то, что он думает; для того чтобы сохранить свободу, опять-таки надо чтобы каждый мог говорить то, что он думает; поэтому гражданин такого государства будет говорить и писать обо всем, о чем не запрещено говорить и писать прямым постановлением законов.

Такой народ будет находиться в постоянно возбужденном состоянии; поэтому он будет более руководствоваться своими страстями, чем доводами рассудка, которые никогда не производят большого действия на умы. В результате лица, управляющие им, легко смогут вовлекать его в дела, противные его истинным интересам.

Такой народ будет страстно любить свою свободу, потому что это свобода истинная; и может случиться, что для защиты ее он пожертвует своим имуществом, своим благосостоянием, своими интересами, что он обложит себя такими высокими налогами, какими не решится обременить своих подданных даже самый неограниченный самодержец.

Но так как этот народ будет иметь ясное сознание необходимости нести такие тяготы и будет уплачивать налоги, твердо надеясь, что вскоре ему уже не придется их платить, то бремя налогов покажется ему легче, чем оно есть на самом деле; между тем, в других государствах[101], наоборот, налоги кажутся гораздо тяжелее, чем они есть в действительности.

Такой народ обладает верным кредитом, так как он занимает у самого себя и самому же себе уплачивает долги[102].

Может случиться, что он затеет предприятия, превышающие его естественные силы. и употребит для борьбы со своими врагами огромные фиктивные богатства, которые сила доверия и природа правления обратят в реальные богатства.

Для защиты своей свободы это государство будет делать займы у своих подданных, а его подданные, зная, что кредит его погибнет, если оно будет завоевано, почерпнут в этом сознании новое побуждение к усилиям для защиты его свободы.

Если бы. этот народ жил на острове, то он не стал бы заниматься завоеваниями, так как завоеванные земли, отрезанный от метрополии, могут лишь его ослабить. Если бы почва этого острова была плодородна, то он еще менее стал бы думать о завоеваниях потому, что не нуждался бы в войне для своего обогащения. И так как ни один гражданин этого государства не находился бы в подчинении у другого гражданина, то каждый более дорожил бы своей свободой, чем славой нескольких граждан или одного человека.

Там на военных стали бы смотреть как на людей, занимающихся ремеслом, которое может быть полезно, но нередко и опасно, как на людей, услуги которых слишком дорого стоят для всей нации; поэтому люди гражданского звания были бы у этого народа в большем почете.

Этот народ, которому мир и свобода доставили бы довольство, освободившись от разрушительных предрассудков, получил бы склонность к занятию торговлей. Если бы у него были какие-либо естественные богатства, служащие для изготовления ценных изделий ремесла, то он мог бы устроить заведения, которые дали бы ему возможность использовать этот дар небес в полном объеме.

Если бы этот народ жил ближе к северу и имел большое количествоизлишних для него товаров, то, нуждаясь и сам во множестве товаров, в которых ему отказано климатом, он по необходимости завел бы обширную торговлю с народами юга и, избрав благоприятные для этой торговли государства, стал бы заключать выгодные для обеих сторон договоры с избранными им народами.

В государстве, где, с одной стороны, царит полнейшее изобилие, а с другой — существуют чрезвычайно высокие налоги, люди с ограниченным состоянием не могут жить без определенного занятия. Поэтому многие будут там покидать родину под предлогом путешествий или необходимости поправки здоровья, чтобы искать счастья даже в таких странах, где господствует рабство.

У торгового народа есть бесчисленное множество мелких частных интересов, а следовательно, и тысячи возможностей для разных столкновений, в которых то он сам обижает других, то его обижают. Поэтому он становится в высшей степени завистливым и даже больше огорчается чужим благосостоянием, чем радуется собственному.

Законы этого народа, в общем мягкие и необременительные, могут быть настолько суровыми в отношении торговли и мореплавания, как будто он торгует только с неприятелями.

Если этот народ станет основывать колонии в отдаленных странах, то он будет при этом иметь в виду не столько распространение своего владычества, сколько расширение своей торговли.

Следуя общей наклонности вводить в чужих странах свои собственные порядки, он установит в своих колониях свою собственную форму правления; и так как это правление приносит с собой благосостояние, то даже в лесах, которые он заселит, образуются многочисленные народы.

Могло быть, что он некогда подчинил своей власти какую-нибудь соседнюю нацию103 , которая возбуждает его зависть своим положением, удобствами своих гаваней и своими природными богатствами. В таком случае, хотя он и даст ей свои собственные законы, он будет держать ее в величайшем подчинении, так что граждане покоренного им государства будут пользоваться свободой, а само государство будет находиться в рабстве.

Покоренное им государство получит очень хорошее гражданское управление, но будет стеснено обременительным международным правом. Его отношения к другим народам будут определены такими законами, которые сделают его благополучие непрочным, так что из пего будет извлекать пользу только его господин.

Господствующий народ, обитающий на большом острове и обладающий обширной торговлей, будет иметь благоприятные условия для создания морских сил. Так как охранение его свободы требует, чтобы у него не было ни укрепленных городов, ни крепостей, ни сухопутных армий, то ему нужен будет военный флот, чтобы обеспечить себя от вторжений; и его флот будет сильнее, чем у всех других держав, которые вынуждены тратить большую часть своих средств на содержание сухопутных войск и потому не могут уже много тратить на морские силы.

Владычество над морями всегда внушает естественную гордость народам, которые им обладают. Сознавая, что они могут повсюду чинить насилия, они воображают, что их власть безгранична, как океан.

Такой народ может оказывать большое влияние на дела своих соседей. Так как он не пользуется своим могуществом для завоеваний, то его дружбы будут искать, а его ненависти — опасаться более, чем можно было бы, невидимому, этого ожидать ввиду частых перемен в его правлении и волнений в народе.

Все это определит судьбу исполнительной власти этого народа: она будет постоянно подвергаться тревогам внутри государства и пользоваться уважением за его пределами.

Если бы этому народу пришлось по тому или иному случаю играть центральную роль в общеевропейских переговорах, то он внес бы в эти переговоры несколько более честности и прямоты, чем другие народы, по той причине, что его министры, будучи обязаны отдавать отчет о своем поведении перед народным собранием и не имея вследствие этого возможности держать в тайне свое поведение при этих переговорах, были бы вынуждены явиться в них немного более честными.

Сверх того, так как на них лежала бы в известном смысле ответственность за события, которые могли быть следствием их двуличного поведения, то самый прямой путь оказался бы для них и самым безопасным.

Если дворянство пользовалось когда-нибудь в этом народе чрезмерной властью, а монарх нашел средство ограничить его, возвышая народ, то рабство достигло бы высшей точки в период между моментом принижения дворян и тем, когда народ начал ощущать свою силу.

Могло быть, что этот народ, некогда подчиненный произвольной власти104 , сохранил в некоторых случаях следы своего прежнего подчинения, так что на фоне его свободного правления часто виделись бы формы неограниченного правления.

Что же касается религии, то, так как в этом государстве каждый гражданин обладает собственной волей и, следовательно, руководствуется собственным разумом или собственной фантазией, отсюда произойдет, что люди либо будут питать большое равнодушие ко всякого рода вероисповеданиям, вследствие чего они станут придерживаться вероисповедания господствующего, либо проникнутся рвением к религии вообще, вследствие чего среди них размножатся религиозные секты.

Возможно и то, что в этой стране окажутся люди, которые совсем не имеют религии, но которые, однако, не потерпят, чтобы их заставили изменить ту, которая у них могла бы быть, ибо в таком случае они почувствовали бы, что их имущество и жизнь столь же мало принадлежат им, как и их образ мыслей, и что тот, кто может лишить их одного, без труда сможет отнять у них и другое.

Если бы между различными религиями была там такая[105], которую пытались водворить при помощи рабства[106], то она возбудила бы общую ненависть; потому что мы судим о вещах по тем отношениям и побочным обстоятельствам, которые связываем с ними; а такая религия никогда не явится уму в связи с представлением о свободе.

Законы, изданные против тех, кто исповедует эту религию, не были бы жестокими, так как свобода не изобретает такого рода кар. Но они были бы там столь тягостны, что причинили бы все то зло, которое только можно причинить с полным хладнокровием.

Может случиться по тысяче причин, что духовенство будет там пользоваться гораздо меньшим доверием, чем прочие граждане; поэтому вместо того чтобы отделяться от них, оно предпочтет нести такие же повинности, как и люди светского звания, составляя с ними в этом отношении как бы одно сословие; но, стараясь всегда привлечь к себе уважение народа, оею будет отличаться более скромным образом жизни, более строгим поведением и более чистыми нравами.

Это духовенство, не будучи в состоянии ни покровительствовать религии, ни само пользоваться ее покровительством, за невозможностью принуждать будет стараться действовать убеждением, вследствие чего из-под его пера выйдут прекрасные сочинения, имеющие целью доказать истинность откровения и промысла высшего существа.

Может статься, что люди будут избегать его собраний, что ему даже не захотят позволить исправлять свои злоупотребления и в опьянении свободой предпочтут оставить его преобразование незавершенным, чем позволить ему стать преобразователем.

Высшие должности, составляющие существенный элемент государственного строя, будут здесь более устойчивы, чем в других странах; но, с другой стороны, люди знатные в этой стране свободы будут ближе к народу; так что тут сословия будут более отдалены друг от друга, а между личностями будет существовать более близкое общение.

Лица, управляющие государством, обладая властью, которая, так сказать, ежедневно обновляется и преобразуется, станут более дорожить людьми, которые им полезны, чем теми, которые их забавляют; так что тут мало будет придворных, льстецов, угодников, наконец, всякого сорта людей той породы, которая заставляет вельмож платить себе даже за пустоту своего ума.

Там будут почитать людей не за их внешние таланты и свойства, но за их действительные качества; а таких качеств имеется всего два: богатство и личное достоинство.

Там водворится роскошь, солидная, основанная на утонченном удовлетворении реальных нужд, а не на тщеславии, и люди не станут искать в вещах иных наслаждений, кроме тех, которые вложены в них самой природой.

Там будут пользоваться большим избытком, и все же предметы суетных удовольствий будут там запрещены; вследствие этого многие люди, имея больше богатства, чем возможностей его тратить, будут употреблять его на разные причуды, и у этого народа будет более ума, чем вкуса.

Так как люди будут там всегда заняты попечением о собственных выгодах, то у них не разовьется той вежливости, которую порождает праздность, да у них и не хватит времени для этого.

У римлян эпоха вежливости была вместе с тем эпохой установления господства произвола. Абсолютное правление производит праздность, а праздность порождает вежливость.

Чем больше в народе людей, которые должны угождать и нравиться друг другу, тем более он вежлив. Но то, что должно отличать нас от варварских народов, состоит не столько в учтивых манерах, сколько в добрых нравах.

В народе, где все мужчины по-своему принимают участие в управлении государством, женщины должны мало бывать в обществе мужчин; поэтому они будут скромны, т. е. робки, и эта робость составит их добродетель; между тем как мужчины, не привыкшие к тонкому обращению, станут предаваться распутству, которое позволит им сохранить свою свободу и даст им возможность распоряжаться своим досугом но собственному усмотрению.

Так как законы там одинаковы для всех, то каждый будет смотреть на себя, как на монарха, и представители этого народа будут между собой скорее союзниками, чем согражданами.

Если климат страны, государственный строй которой предоставляет всем участие в управлении и политических интересах, наделил многих ее жителей беспокойным умом и обширными замыслами, то в этой стране станут много рассуждать о политике и явятся люди, которые станут проводить свою жизнь в предугадывании таких событий, которые по природе вещей и капризам судьбы, т. е. людей, предсказать невозможно.

В свободной стране очень часто бывает безразлично, хорошо или дурно рассуждают люди. Важно лишь, чтобы они рассуждали, так как это порождает свободу, которая обеспечивает от дурных последствий этих рассуждений.

Подобным образом в деспотическом правлении и хорошие, и дурные рассуждения одинаково пагубны. Вредно самое рассуждение, так как принцип этого правления подрывается уже тем одним, что там рассуждают.

Многие люди этого народа при отсутствии стремления нравиться кому бы то ни было дадут полную волю своему дурному характеру. Людей, наделенных умом, будет мучить самый их ум, и в своем презрении и отвращении ко всему они станут несчастны, имея столько причин не быть несчастными.

И так как там ни один гражданин не боится никакого другого гражданина, то это будет гордый народ: ведь и гордость самих царей основана лишь на их независимости.

Свободные народы горды, а прочие легче становятся тщеславными.

Но эти столь гордые и занятые собой люди, попав в среду незнакомых им людей, будут робки, и в них вы по большей части увидите тогда странную смесь застенчивости с гордостью.

Характер этого народа более всего обнаруживается в произведениях его ума, в которых видны люди, углубившиеся в себя и много размышлявшие в уединении.

Общество учит нас замечать смешное; одиночество развивает в нас способность замечать порок. Сатирические произведения этого народа будут отличаться беспощадною резкостью;

и вы здесь найдете множество Ювеналов[107], прежде чем вам удастся отыскать хоть одного Горация[108].

В неограниченных монархиях историки изменяют истине, потому что не имеют свободы ее высказать; в государствах чрезвычайно свободных они изменяют истине по причине самой свободы, которая вследствие постоянно производимых ею разделений побуждает каждого становиться таким же рабом предрассудков своей партии, каким он был бы и по отношению к деспоту.

Поэты этого народа будут чаще отличаться оригинальною резкостью выдумки, чем той утонченностью, которая внушается вкусом. Вы найдете в них больше сходства с силой Микеланджело[109], чем с грацией Рафаэля[110].