Рабство, собственно говоря, есть установление права, дающего такую власть одному человеку над другим, что первый становится безусловным господином над имуществом и жизнью последнего. Оно дурно по самой своей природе; от него нет пользы ни рабу, ни господину: первому — потому, что он ничего не может делать по внушению добродетели, второму — потому, что он усваивает всевозможные дурные привычки, незаметно привыкает пренебрегать всеми нравственными добродетелями, становится гордым, нетерпеливым, суровым, гневным, сладострастным, жестоким.

В деспотических странах, где уже существует политическое рабство, гражданское рабство более сносно. Там каждый доволен уже тем, что может жить и питаться, поэтому положение раба там не тягостнее, чем положение подданного.

Но в монархическом правлении, когда безусловно необходимо воздерживаться от подавления и унижения природы человека, не должно быть рабов. В демократии, где все люди равны, и в аристократии, где законы должны употреблять все усилия, чтобы сделать их равными, насколько допускает природа этого правления, рабство противно устройству государства и служит только для того, чтобы доставлять гражданам могущество и роскошь, которыми они отнюдь не должны пользоваться.

Трудно поверить, что рабство обязано своим происхождением чувству сострадания и что оно было установлено по следующим трем причинам.

Международное право сделало пленников рабами для того, чтобы их перестали убивать. Римское гражданское право дозволило должникам продавать себя в рабство во избежание жестокого обращения с ними их кредиторов. Естественное право признало справедливым, чтобы дети раба, которых отец не в состоянии прокормить, были такими же рабами, как и он сам.

Эти доводы юристов нисколько не убедительны.

1) Неверно утверждение, что на войне дозволяется убивать только в случаях крайней необходимости; раз человек сделал другого своим рабом, нельзя уже сказать, что он был поставлен в необходимость убить его, так как ведь он его и не убил. Единственное право, которое война может дать в отношении пленников, — это право поставить их в такое положение, чтобы они не имели возможности вредить. Убийства, хладнокровно совершаемые солдатами не в пылу сражения, отвергаются всеми народами мира.

2) Неправда, будто свободный человек может себя продать. Продажа предполагает уплату, но так как купленный раб вместе со всем своим имуществом становится собственностью своего господина, то выходит, что господин ничего не дает, а раб ничего не получает. Скажут: рабу дозволяется иметь благоприобретенное имущество; однако он не может ни продать это имущество, ни передать его по наследству. Если недозволительно убивать себя, потому что самоубийца отнимает себя у отечества, то столь же недозволительно и продавать себя. Свобода каждого гражданина есть часть общей свободы, а в народном государстве — даже часть верховной власти. Продавать свое гражданство — это такая нелепость, на которую не решится ни один человек. Если свобода имеет ценность для того, кто ее покупает, то она бесценна для того, кто ее продает. Гражданский закон, дозволивший людям произвести раздел имуществ, не мог включить в разряд имуществ и часть тех самых людей, которые должны были производить этот раздел. Гражданский закон, лишающий силы договоры, которые заключают в себе какой-нибудь ущерб лицу, не может не лишить силы соглашение, заключающее в себе самый чудовищный из всех ущербов.

Третья причина касается рождения. Она исчезает вместе с двумя предыдущими, ибо если человек не имел права продать самого себя, то тем менее был он вправе продать своего еще не рожденного сына. Если нельзя обращать в рабство военнопленного, то еще менее допустимо обращать в рабство его детей.

Смертная казнь преступника имеет свое оправдание в том, что закон, который его карает, был создан для его же пользы. Например, убийца пользовался защитой осудившего его закона, последний ежеминутно охранял его жизнь, и потому он не может протестовать против него. Но другое дело раб: закон рабства никогда не мог быть ему полезен, во всех случаях этот закон был против него и никогда не был за него, что противно основному принципу всех обществ.

Скажут, что закон рабства мог быть полезен рабу тем, что господин давал ему пропитание. В таком случае рабство следовало бы ограничить лицами, неспособными добывать себе средства к жизни. Но таких рабов никто не желает иметь. Что же касается детей, то природа, давшая матери молоко, обеспечила этим пропитание младенцу; вся же остальная часть их детства так близка к тому возрасту, в котором они способны приносить наибольшую пользу, что нельзя сказать, будто человек, который кормил детей для того, чтобы стать их господином, дал им что-нибудь.

Наконец, рабство столь же противно гражданскому праву, как и естественному праву. Какой закон мог бы удержать от бегства раба, который стоит вне общества и на которого поэтому не распространяются никакие гражданские законы? Он может быть удержан только по семейственному праву, т. е. по закону его господина.

С не меньшим правом я мог бы сказать, что право рабства проистекает из презрения, которое один народ питает к другому вследствие разницы в их обычаях.

Лопец де Гомара говорит, что «испанцы нашли близ порта св. Марфы корзины, наполненные съестными припасами жителей; там были морские раки, улитки, стрекозы и саранча. Победители вменили это побежденным в преступление». Автор признает, что существование такого обычая, а также то, что американцы курили табак и не подстригали бороду на испанский манер, было сочтено достаточным юридическим основанием для того, чтобы испанцы обращали в рабство американцев.

Знание смягчает людей; разум ведет их к человечности, и одни только предрассудки удаляют их от всего этого.

С не меньшим правом я мог бы сказать, что религия дает тем, кто ее исповедует, право обращать в рабство тех, кто ее не исповедует, для того чтобы ее легче было распространять.

В этом-то мнении разрушители Америки и находили поддержку своим преступлениям. На этой-то мысли они и основали право, в силу которого обратили в рабство столько народов; ибо эти разбойники, которые непременно хотели быть одновременно и разбойниками, и христианами, были очень религиозны.

Людовик XIII долго не решался на издание закона, обращавшего в рабство негров его колоний; но, когда его убедили, что это самое верное средство обратить их в истинную веру, он согласился.

Если бы мне пришлось защищать право, в силу которого мы сделали негров рабами, то я сказал бы следующее.

Народы Европы, истребив народы Америки, были вынуждены обращать в рабство народы Африки, чтобы заставить их расчищать обширные земли Америки.

Сахар был бы слишком дорог, если бы растение, из которого он получается, не возделывалось рабами.

Люди, о которых идет речь, черны от головы до пят, и нос у них до такой степени приплюснут, что жалеть их почти невозможно.

Нельзя себе, представить, чтобы бог — существо очень мудрое — вложил душу, и при том хорошую, в совсем черное тело.

Мысль, что сущность человека заключается в цвете его кожи, так естественна, что народы Азии, кастрирующие чернокожих с целью пополнить число своих евнухов, прибегают тем самым к наиболее наглядному средству, чтобы лишить негров сходства с нами.

О важности цвета кожи можно судить по цвету волос, которому египтяне — лучшие философы в мире — придавали такое огромное значение, что предавали смерти всех рыжеволосых, которые попадались им в руки.

Что негры лишены здравого смысла, доказывается тем, что они предпочитают ожерелья из стеклышек золоту, которое в таком великом почете у народов просвещенных.

Невозможно допустить, чтобы эти существа были людьми, потому что если бы мы их причислили к людям, то пришлось бы усомниться в том, принадлежим ли мы сами к числу христиан.

Недальновидные умы слишком преувеличивают несправедливость, причиняемую африканцам; ведь если бы она была действительно так велика, то неужели ни одному из государей Европы, которые заключают между собою столько бесполезных соглашений, не пришло бы в голову заключить одно общее соглашение во имя милосердия и сострадания?

Но пора обратиться к разысканию истинного источника рабства. Оно должно быть основано на природе вещей; посмотрим, не найдутся ли обстоятельства, объясняющие его происхождение.

Во всех деспотических государствах люди продают себя с большой легкостью: политическое рабство в известном смысле уничтожило гражданскую свободу.

Перри говорит, что московиты очень легко продают себя. И я знаю почему: потому, что их свобода ничего не стоит.

В Ассаме все стараются продать себя. Некоторые из главных сановников имеют не менее тысячи рабов, которые состоят из главных торговцев, имеющих под собой также немало рабов, в свою очередь тоже владеющих рабами. Их передают по наследству и заставляют торговать. В этих государствах свободные люди, слишком бессильные перед правительством, домогаются стать рабами тех, кто имеет тираническую власть над правительством.

Вот истинная и разумная причина происхождения существующего в некоторых странах умеренного рабства, которое и должно быть умеренным, потому что оно основано на свободном выборе, который делает человек, ради собственной пользы отыскивающий себе господина, и является, таким образом, следствием взаимного соглашения обеих сторон.

Вот другой источник происхождения рабства, причем именно того жестокого рабства, которое мы видим у людей.

Есть страны, жаркий климат которых настолько истощает тело и до того обессиливает дух, что люди исполняют там всякую трудную обязанность только из страха наказания. В таких странах рабство менее противно разуму; и так как там господин столь же малодушен по отношению к своему государю, как его раб по отношению к нему самому, то гражданское рабство сопровождается в этих странах политическим рабством.

Аристотель хочет доказать, что есть рабы от природы, но то, что он говорит, совершенно не убедительно. Я думаю, что если такие рабы и существуют, то это именно те, о которых я сейчас говорил. Но так как все люди рождаются равными, то следует сказать, что рабство противно природе, хотя в некоторых странах оно имеет естественные причины; при этом отнюдь не следует забывать различия, существующего между этими странами и теми, где сами естественные причины противодействуют рабству, каковы страны Европы, где оно было так счастливо уничтожено.

Плутарх в своем жизнеописании Нумы говорит нам, что в век Сатурна не было ни господ, ни рабов. В наших климатах этот век водворен христианством.

Итак, область естественного рабства должна быть ограничена лишь некоторыми отдельными странами земного шара. Что же касается всех прочих стран, то, как бы ни были тяжелы работы, которые там требуются обществом, мне кажется, что все они могут быть выполнены свободными людьми.

Думаю я это потому, что в то время, когда гражданское рабство не было еще отменено в Европе христианством, там смотрели на работу в рудниках, как па труд, до такой степени тяжелый, что выполнять его возможно только силами рабов или преступников; между тем как теперь мы знаем, что люди, занимающиеся им, живут счастливо. Их профессию поощряли небольшими привилегиями, увеличенный труд соединили с повышенным вознаграждением; в результате они полюбили свое положение более всякого другого из доступных им.

Нет такого тяжелого труда, который нельзя было бы привести в соответствие с силами тех, кто его выполняет, если только этим трудом управляет разум человека, а не его жадность. Машины, которые изобретает и применяет искусство человека, могут заменить усиленный труд, выполняемый в других местах рабами. Турецкие рудники в Темешварском Банате были богаче рудников Венгрии, а производили меньше, потому что турки не знали иных орудий производства, кроме рук рабов.

Не знаю, ум или сердце диктует мне этот последний абзац. Нет, вероятно, такого климата на земле, где труд не мог бы быть свободным. Так как законы были дурны, люди оказались ленивыми, а так как они были ленивы, их обратили в рабство.

Постоянно приходится слышать, что было бы хорошо, если бы у нас были рабы.

Чтобы основательно обсудить это, не надо исследовать, будут ли рабы полезны для имеющейся в каждой нации небольшой группы богачей, наслаждающихся всеми благами жизни; для нее-то они, без сомнения, будут полезны. Но если встать на иную точку зрения, то я не думаю, чтобы кто-нибудь из этой части общества согласился прибегнуть к жребию для решения вопроса, кто должен принадлежать к свободной части общества, а кто — к числу рабов. Те, кто более всего толкует о пользе рабства, со страхом отшатнулись бы от него; оно привело бы в ужас даже самых несчастных и обездоленных людей. Поэтому крик в пользу рабства есть крик роскоши и сладострастия, а не голос любви и общего блага. Кто сомневается, что каждый отдельный человек очень охотно стал бы господином имущества, чести и жизни других людей, что при одной мысли об этом пробуждаются все его страсти? Но чтобы установить в делах этого рода, законны ли желания каждого, необходимо рассмотреть желания всех.

Есть два рода рабства: реальное и личное. Реальное — то, которое прикрепляет раба к земле поместья. Таковые были рабы германцев, по словам Тацита. Они не служили в доме господина; они давали ему известное количество зерна, скота или тканей; этим и ограничивались их повинности. Рабство этого рода существует еще в Венгрии, в Богемии и во многих областях Нижней Германий — Личное рабство связано с домашним хозяйством и имеет большее отношение к личности господина.

Рабство становится величайшим злоупотреблением, если оно является одновременно и реальным, и личным. Таково было у македонян рабство илотов; они исполняли все работы вне дома и терпели всевозможные оскорбления внутри дома. Это илотство противно природе вещей. У народов с простыми нравами есть только реальное рабство, потому что домашние работы там исполняют женщины и дети. У народов, преданных роскоши, есть личное рабство, потому что роскошь нуждается в домашней службе рабов. Илотство же представляет собой соединение рабства, существующего у народов, преданных роскоши, с рабством, существующим у народов с простыми нравами.

Но какого бы рода ни было рабство, законы должны стараться очистить его, с одной стороны, от злоупотреблений, а с другой — от связанных с ним опасностей.

В магометанских государствах господин имеет власть не только над жизнью и имуществом рабынь, но и над тем, что называют их добродетелью и нх честью. Одно из несчастий этих стран составляет то, что большая часть народа существует лишь для того, чтобы служить прихотям остальной части. В вознаграждение подобным рабам предоставляют наслаждаться ленью, что составляет новое несчастье для государства.

Эта-то лень и обращает серали Востока в приюты наслаждений даже для тех, против кого они созданы. Люди, которые более всего боятся труда, могут обрести счастье в этих спокойных пристанищах. Но мы видим, что всем этим нарушается самый смысл учреждения рабства.

Разум требует, чтобы власть господина не простиралась далее требования необходимых для него услуг; рабство должно служить пользе, а не сладострастию. Законы целомудрия принадлежат к естественному праву и должны соблюдаться всеми народами мира.

Если закон, охраняющий целомудрие рабов, полезен и для таких государств, где все служит прихотям неограниченной власти, то насколько же он необходим для монархии? Насколько он необходим для республиканских государств?

У лангобардов Оыл закон, который хорош для « всякого правления. «Если господин развратит жену своего раба, то и этот раб, и жена его получают свободу». Вот превосходное средство предупредить и обуздать без большой суровости распутство господ.

Я не вижу, чтобы у римлян были хорошие постановления по этому предмету. Они освободили от всякой узды невоздержанность господ и даже до известной степени лишили их рабов права на брак. Рабы составляли там самую презренную часть народа; но как бы >их ни презирали, псе же было бы хорошо, чтобы они имели добрые нравы; кроме того, запрещение браков среди рабов вносило разврат в браки граждан.

Большое количество рабов приводит к различным последствиям при различных правлениях. Для деспотического правления оно не составляет затруднений: из-за политического рабства, установленного при этом государственном строе, гражданское рабство ощущается слабо. Те, кого там называют свободными людьми, не более свободны, чем те, кто не имеет этого почетного наименования; и так как эти последние в качестве евнухов, вольноотпущенников или рабов держат в руках почти все дела, то разница между состоянием свободного человека и раба очень невелика. Поэтому вопрос о том, много или мало людей является там рабами, почти безразличен для этого государства.

Но для государств с умеренным правлением очень важно не иметь у себя слишком большого количества рабов. Политическая свобода придает там большую ценность гражданской свободе, а кто лишается последней, тот утрачивает и первую. Он видит счастливое общество, к которому он сам не принадлежит; он видит закон, охраняющий всех, но не его; он чувствует, что у его господина есть душа, которая может возвышаться, между тем как его душа принуждена постоянно принижаться. Ничто так не приближает человека к животным, как то положение, при котором он всегда видит свободных людей, а сам остается рабом. Такие люди — естественные враги общества, и большое количество их для него опасно,

Не надо поэтому удивляться тому, что государства с умеренным правлением так часто видели восстания рабов, между тем как в деспотических государствах эти восстания происходили очень редко.

Вооружать рабов менее опасно в монархии, чем в республике. В монархии воинственный народ и знать могут сдерживать вооруженных рабов. Но мирные граждане республики не будут в состоянии обуздать людей, которые с оружием в руках окажутся равными гражданам.

Готы, овладев Испанией, рассеялись по покоренной стране и вскоре почувствовали себя очень слабыми. Они сделали три важных распоряжения: отменили древний обычай, запрещавший им браки с римлянами; постановили, чтобы все вольноотпущенники государства ходили на войну под страхом быть вновь обращенными в рабство; повелели, чтобы каждый гот приводил с собою на войну и вооружал десятую часть своих рабов. Это количество было незначительно по сравнению с количеством тех, которые оставались. При том рабы, выступавшие на войну во главе со своим господином, не составляли отдельного отряда; они вливались в армию и в то же время

Если вся нация воинственна, то вооруженные рабы еще менее опасны для нее.

По закону аллеманов раб, который похищал доверенную ему вещь, подлежал одинаковому наказанию с человеком свободным; но если он похищал ее силой, то был обязан только возвратить похищенное. У аллеманов действия, отличавшиеся мужеством и силой, не считались преступными. Они пользовались своими рабами для ведения войн. В большей части республик всегда старались подавить мужество рабов; народ аллеманов, уверенный в себе, стремился увеличить отвагу своих рабов. Всегда вооруженный, он не боялся их; он видел е них орудие, служившее для его разбоев или для его славы.

В государствах с умеренным образом правления опасность от большого количества рабов может быть предупреждена гуманным обращением с ними. Люди привыкают ко всему, даже к рабству, если только господин не более жесток, чем самое рабство. Афиняне обращались со своими рабами очень кротко — и рабы, поколебавшие государство лакедемонян, не возмущали покоя афинской республики.

Римляне первоначально также не испытывали затруднений от своих рабов. И только когда они утратили к ним все человеческие чувства, начались те гражданские войны, которые сравнивали с пуническими.

Народы с простыми нравами, которые сами работают, обыкновенно относятся к своим рабам более мягко, чем те народы, которые перестали работать. Первые римляне жили, работали и ели вместе со своими рабами. Они обращались с рабами весьма кротко и справедливо. Самое большое наказание, которому они подвергали раба, состояло в том, чтобы заставить его пройтись перед соседями с ярмом на шее. Верность рабов достаточно поддерживалась обычаями, и в законах не было надобности.

Но когда могущество римлян возросло и рабы стали уж — для них не сотрудниками, а орудиями их роскоши и тщеславия, то нравы пришли в упадок и явилась надобность в законах. Необходимы были очень жестокие законы для того, чтобы охранять этих свирепых господ, которые жили среди своих рабов, как во вражеском окружении.

И вот появился сенатусконсульт Силлания и другие законы, которыми было определено, чтобы в случае убийства господина все без различия рабы, находившиеся с ним под одной крышей или на расстоянии слышимости человеческого голоса от его дома, наказывались смертью. Те, кто в таком случае укрывал раба, чтобы спасти его, наказывались, как убийцы. Виновен был и тот раб, который убил своего господина по его же приказанию, и тот, кто не помешал господину убить себя. Если господин был убит в пути, то предавали смерти и тех рабов, которые остались при нем, и тех, которые от него убежали. Все эти законы применялись даже к людям, невиновность которых была доказана. Они имели целью внушить рабу благоговейный ужас перед своим господином. Они были порождены не гражданским правлением, а пороком или несовершенством гражданского правления. В них не было и следа духа справедливости, присущего гражданским законам, потому что их принципы были противоположны принципам гражданских законов. Принцип, на котором они были основаны, был, собственно, принципом войны, но войны против неприятеля, находившегося в самых недрах государства. Сенатусконсульт Силлания вытекал из международного права, требующего, чтобы даже несовершенное общество охраняло себя.

Несчастье для государства, когда его правители оказываются вынужденными прибегать к таким жестоким законам. Когда людей ставят в такие условия, что им становится трудно повиноваться, то поневоле приходится усиливать наказания за неповиновение и сомневаться в их верности. Но благоразумный законодатель старается избежать тягостной необходимости превратиться в законодателя жестокого. Римские законы не могли иметь доверия к рабам именно потому, что рабы не могли иметь доверия к законам.

Должностные лица обязаны наблюдать, чтобы раба не лишали пищи и одежды; это должно быть установлено законом.

Законы должны следить за тем, чтобы больные и престарелые рабы пользовались уходом. Клавдий повелел, чтобы рабы, которых господин покинул на произвол судьбы во время их болезни, получали но выздоровлении свободу. Этот закон обеспечивал им свободу, но следовало бы обеспечить им и жизнь.

Господин, которому закон предоставляет право лишать жизни своего раба, должен пользоваться этим правом как судья, а не как господин раба; поэтому закон должен предписать известные формальности, которыми устранялась бы возможность простого насилия.

Когда в Риме было запрещено отцам умерщвлять своих детей, то судьи стали налагать те наказания, которым желали подвергнуть своих сыновей отцы. Этот обычай было бы хорошо ввести по отношению к рабам в странах, где господа имеют над ними право жизни и смерти.

Закон Моисея был очень суров. «Господин, наносящий своему рабу побои, будет наказан, если раб умрет под его рукою; но если он проживет после этих побоев день или два, то господин не подлежит наказанию, так как раб — его деньги». Что за удивительный народ, у которого гражданский закон до такой степени расходился с естественным законом!

По одному закону греков рабы, подвергавшиеся слишком суровому обращению со стороны своих господ, могли требовать, чтобы их продали другому липу. В последние времена Рима там тоже существовал подобный закон, требовавший, чтобы господин, озлобленный на своего раба, и раб, озлобленный на своего господина, были разлучены.

Необходимо, чтобы раб, обиженный не своим господином, мог жаловаться судье. Законы Платона и законы большинства народов лишили рабов естественных способов защиты, поэтому надо было предоставить им гражданскую защиту.

В Лакедемоне рабы были совершенно беззащитны против всякого рода обид и несправедливостей. Положение их было особенно тяжелым потому, что каждый из них был не только рабом того или иного гражданина, но и рабом всего общества; они принадлежали всем и одному. У римлян вред, причиненный рабу, оценивался лишь с точки зрения интересов его господина. Закон Аквилия не делал различия между ранением животного и ранением раба; в обоих случаях имелось в виду лишь уменьшение их цены. В Афинах наказывали строго, иногда даже смертью, за жестокое обращение с чужим рабом, Афинский закон не захотел добавить к утрате свободы утрату безопасности.

Очевидно, что, чем больше у республики рабов, тем большее количество их она должна освобождать от рабства. Зло тут в том. что если рабов слишком много, то их трудно удерживать в повиновении; если же становится слишком много вольноотпущенных, то они за невозможностью прокормить себя становятся бременем для республики, не говоря уже о том, что для республики в равной мере может оказаться опасным и слишком большое количество вольноотпущенных, и слишком большое количество рабов. Итак, законы не должны упускать из виду оба эти неудобства.

Различные законы и постановления сената, изданные в Риме за и против рабов, то с целью затруднить, то с целью облегчить их освобождение, ясно показывают, как трудно было прийти к определенному решению по этому поводу. Были даже времена, когда совсем не решались издавать законов. Когда при Нероне в сенате было предложено дозволить патронам вновь обращать в рабство неблагодарных вольноотпущенников, император написал, чтобы не выносили никаких общих постановлений по этому предмету, но каждый частный случай обсуждали в отдельности.

Трудно сказать, какие меры должна была бы принять в этом отношении благоустроенная республика; все это слишком зависит от обстоятельств. Но вот несколько соображений.

Не следует производить сразу и в силу одного общего закона большого количества освобождений. Известно, что у Вальсиниев вольноотпущенники, получив возможность влиять на исход голосования, провели чудовищный закон, который давал им право проводить первую ночь с женщинами, выходившими замуж за свободнорожденных.

Есть разные способы незаметно вводить в республику новых граждан. Законы могут поощрять личную собственность рабов и этим дать им возможность выкупать свою свободу; они могут определить известный срок рабству, подобно законам Моисея, которые ограничили рабство у евреев шестью годами. Хорошо также ежегодно отпускать на волю некоторое количество рабов из числа тех, которые по своему возрасту, состоянию здоровья и трудолюбию будут в состоянии добывать себе средства к жизни. Можно даже врачевать зло в самом его корне: так как количество рабов связано с количеством различных занятий, составляющих их обязанность, то можно уменьшить их число, перенося с рабов на свободнорожденных некоторую часть этих занятий, например торговлю или мореплавание.

Если вольноотпущенных много, то все их обязанности по отношению к их патронам должны быть или определены законом, или обозначены в самом договоре об их освобождении.

Понятно, что положение их должно быть более благоприятным в гражданском отношении, чем в политическом, так как даже при народном правлении власть не должна переходить в руки низшего слоя населения.

В Риме, где было очень много вольноотпущенников, существовали по этому предмету превосходные — законы. Вольноотпущенникам дали немного, но и ни в чем не отказали. Они принимали некоторое участие в законодательстве, по не имели почти никакого влияния на решения законодательных собраний. Их допускали к должностям, не исключая и жреческих, но они не могли пользоваться этой привилегией вследствие своего бессилия при выборах. Им был открыт доступ к военной службе, но для того, чтобы стать солдатом, требовался известный ценз. Ничто не мешало вольноотпущенным вступать посредством браков в родство с семьями свободнорожденных, но им запрещалось вступать в такое родство с семьями сенаторов. Наконец, дети вольноотпущенного признавались свободнорожденными, хотя бы сам он и не был таковым.

Итак, при правлении многих часто бывает полезно, чтобы положение вольноотпущенных было лишь немногим ниже положения свободнорожденных и так поставлено законом, чтобы они не питали отвращения к своему состоянию. Но при правлении одного, где царят роскошь и произвол, ничего этого уже не требуется. Там вольноотпущенники почти всегда стоят выше свободных людей: они господствуют при дворе государя и в дворцах вельмож; и так как они стараются угождать не добродетелям своего господина, а его слабостям, то и заставляют его царствовать не посредством его добродетелей, а посредством его слабостей. Таковы были в Риме вольноотпущенники во времена императоров.

Что же касается евнухов, занимающих высшее положение среди рабов, то какие бы привилегии им ни предоставлялись, их все же нельзя ставить на одну доску с вольноотпущенниками. Не имея возможности иметь собственную семью, они по самой природе вещей должны быть включены в чужую семью и потому только посредством своего рода фикции могут считаться гражданами.

И тем не менее существуют страны, где им открыт доступ ко всем должностям. Дампьер говорит, что «в Тоикине все мандарины, гражданские и военные, — евнухи, У них нет семьи, и хотя они по самой своей природе люди скупые и жадные, но самая жадность их в конечном счете идет на пользу их господину или государю».

Тот же Дампьер рассказывает, что в этих странах евнухи не могут обойтись без женщин и что они женятся. Закон, дозволяющий им жениться, не может иметь другого основания, кроме уважения, которым там пользуются подобные люди, с одной стороны, и презрения, которое там питают к женщинам, — с другой.

Итак, этим людям поручаются различные должности, потому что у них нет семьи, а с другой стороны, им дозволяется жениться, потому что у них есть должности.

И вот тогда-то те страсти, которые у них остались, упорно стремятся возместить те, которые ими утрачены, и предприятия, внушенные отчаянием, доставляют им своеобразное наслаждение. Так, у Мильтона[94] , дух, у которого ничего не осталось; кроме желаний, проникнутый сознанием всей глубины своего унижения, стремится обратить в силу даже самое свое бессилие.

В истории Китая мы находим множество законов, воспрещающих евнухам все гражданские и военные должности, но они все-таки достаются им. Создается впечатление, что на Востоке евнухи являются необходимым злом.