Глава 4

Дух соперничества

Я прирожденный боец. Хотя результат, безусловно, очень важен, меня привлекает сам процесс игры. Будь то на футбольном поле, турнире по гольфу или в торговой яме, мною движет дух борьбы – основной движущий мотив, который я перенял у своего отца.

Если бы я стал тренером университетской команды по футболу или адвокатом, моя мотивация не изменилась. Соревнование заставляет меня подниматься выше остальных и вырываться за рамки своих природных возможностей. Но поймите меня правильно. Я по-настоящему наслаждаюсь тем, что мы с женой ездим каждый на своем «мерседесе» и имеем пару домов, которые могли бы быть отмечены в Дайджесте архитектурных достижений. И все-таки, деньги просто побочный продукт моей деятельности – награда за то, что я отношусь к моему бизнесу так же, как и к своей личной жизни.

В четверг, 27 августа 1998 года, на электронных торгах после закрытия Мерк рынок фьючерсов на S&P упал на 2 000 пунктов. Российский финансовый кризис и опасения по поводу возможного скорого ухода Бориса Ельцина повергли заокеанские рынки в панику. Я бросил машину на стоянке напротив Мерк, оставив двигатель работающим, перебежал через улицу, прежде чем работник парковки успел вручить мне квитанцию. Клерк ждал меня с моей курткой трейдера в руке. Эта белая куртка выглядела весьма грязной после событий, которые на протяжении нескольких предыдущих изнурительных дней происходили в яме.

Большую часть дня я торговал с короткой стороны, поскольку S&Р-фыочерсы с треском пробивали уровни сопротивления. Рынок "нырял", но не как в 1987 году, когда он мог свободно падать из-за отсутствия торговых лимитов. Тем не менее напряженность была почти как в дни после краха 1987 года. Я продал 90 контрактов в одной точке, затем наблюдал, как S&Р-фьючерсы взлетели против меня на 500 пунктов, после чего снова нырнули. Даже спустя 18 лет торговля на подобном рынке по-прежнему поглощает целиком все мои физические и душевные силы. Но дикие рынки – это большие возможности, особенно для опытных трейдеров, способных работать на больших движениях рынка и сопутствующими им большими рисками. Я торговал три часа утром и еще два часа днем. Я вернулся в свой офис, уставший как собака и с ломотой в костях, но с порядочной шестизначной прибылью за этот день.

Однако главная награда состояла в том, что я, «старый» трейдер, которому 41 год, по-прежнему могу сражаться с рынком. Я могу выдерживать перегрузки в яме так же, как эти молодые турки. Вы не можете даже представить, как изнурительно стоять в этой яме посреди шума, толкотни, брызгающей слюны и запаха пота. После пяти или шести часов я чувствую себя как боксер после нокдауна. В некоторые дни я беспокоюсь, могу ли я по-прежнему делать это, а в другие дни меня беспокоит, почему я до сих пор хочу это делать. Я уже принял решение больше торговать вне пола, но не только из-за возраста, а из-за открывающихся новых возможностей. Тем не менее в активные и волатильные дни я по-прежнему готов к сражениям в яме. Я не утратил важнейшее качество, служившее мне всю мою жизнь, лучший актив трейдера и фондового менеджера – дух воина.

Без аналогии со спортом определить это понятие очень трудно. Когда у игрока есть дух, он живет и дышет игрой. У него есть самоотверженность и исключительная сила воли преодолеть свои физические возможности. Ни одно препятствие не может устоять на пути игрока, наделенного духом, парня, который будет играть раненым, бросая вперед свое тело и сознание вопреки боли.

Боевой дух, выносливость и упорство – ключевые факторы моей живучести и моего успеха и в спорте, и в торговле. Помню, как я, первокурсник университета Де По в Гринкасле, штат Индиана, глубоко разочаровался, когда понял, что не смогу закончить среднюю школу без большого напряжения в учебе. Я был классическим примером неуспевающего: легко схватывал все на лету, и поэтому делал ровно столько, чтобы сдать экзамены, но у меня практически не было навыков учиться. В Унивеситете я был предоставлен самому себе. Чтобы компенсировать недостаток академической базы, я каждый вечер три-четыре часа проводил в библиотеке. Никто не заставлял меня делать это. Я знал, это единственный путь чего-то добиться в жизни.

На футбольное поле Де По, команда которого играла в третьем дивизионе, я выходил с той же самоотдачей и решимостью. В средней школе я был достаточно хорошим игроком, но в Де По, где мне назначили персональную футбольную стипендию, я сражался против очень талантливых спортсменов. Я не могу себе представить, что бы из меня получилось, если бы я попал в университет, играющий в первом дивизионе.

Конечно, я не был лучшим игроком в университетской футбольной команде Де По. Тем не менее тренер защитников Тэд Катула однажды назвал меня самым упорным игроком, которого он когда-либо видел. Я помню, как первокурсником попал в команду и хотел бегать с первым составом. В один из дней я сказал тренеру нападающих Тому Монту: "Дайте мне шанс пробежать с первым составом. Дайте мне показать, на что я способен".

Тренер Монт был захвачен врасплох моей прямотой, но на следующий день на разминке ему захотелось посмотреть, что же я могу. Я стоял против Джорджа, крупного парня ростом шесть футов и три дюйма, весом 235 фунтов и тупого, как коробка с камнями. "Эй, Борселино, это ты называешь блоком?" – крикнул мне тренер.

"Тренер, мы же разминаемся", – протестуя ответил я.

"Ты все еще думаешь, что ты лучше, чем другие защитники? – искушал он меня.

Я посмотрел на Джорджа. "Возьми в рот свою капу и застегни свой шлем. Я иду на тебя на полной скорости", – сказал я ему.

"Теперь ты собираешься сказать игрокам, что собираешься пробить блок?" – крикнул тренер.

Я встал прямо и посмотрел на тренера Монта. "Да, собираюсь. И каждый раз, когда я буду проходить через блок, я буду сажать его на задницу".

Я побежал в направлении Джорджа и показал, что собираюсь проходить верхом. Он встал прямо – удар! – и я ушел вниз, согнув свои ноги прямо под ним. Во второй раз я показал, что собираюсь идти низом, и – удар! – я ушел вверх и пробежал прямо по нему. В третий раз я показал, что сначала собираюсь идти низом, потом верхом и сбил его.

Накачанный адреналином подросток, я кричал во все горло: "Я сказал вам, что я лучше любого из ваших раннер-бэков". Но в тот день он так и не поставил меня в основной состав.

К счастью, тренер Катула увидел, на что я способен, и сразу забрал меня в свою команду защитников. Мне не хватало физических данных и природных способностей, но я возмещал эти недостатки за счет своего боевого духа. Ко второму курсу тренер Монт вернул меня в команду нападающих в качестве стартующего раннер-бэка. Я помню одну игру против университета Вальпараисо в холодный дождливый день. Мяч вбрасывали на полуярдовой линии. Я удачно вырвался из этого месива, уложив большинство защитников противостоящей команды. Я получил дальний пас в зоне, оббежал вокруг нескольких парней и пробежал до «тач-дауна» – 99.5 ярдов, установив рекорд университета Де По и штата Индиана, который держится до сих пор. Что мне больше всего запомнилось в той игре, – так это то, что я видел, как мой отец и два моих дяди бежали за боковой линией параллельно со мной. Конечно, я должен признать, что благодаря установке тренера Монта в следующий раз, когда мы были с мячом, мы побежали по тому же самому сценарию. Команда защитников уже была готова к тому, чтобы встретить меня, и они сбили меня намертво…

Передается ли боевой дух через гены или посредством обучения, но я получил его в наследство от своего отца. Несмотря на то, что в детстве отец перенес тяжелую форму ревматизма, пролежав в больнице около двух лет, он тренировался как истинный спортсмен. Он плавал и нырял, боксировал и играл в футбол. Он был звездой футбольной команды средней школы Харрисона в Чикаго, когда на стадионе «Солджер-филд» собирались толпы болельщиков. Даже когда ему было уже за сорок, отец легко пробегал пять миль и регулярно занимался в атлетическом зале.

Физическая дисциплина, умственные способности и стремление к борьбе – именно эти качества спортсмена мы с братом переняли от отца. Эти качества были его кодексом выживания, отличавшие его от остальных. Они помогли ему выжить в Левенворте. Там он прошел курс Дэйла Карнеги, получил несколько наград за публичные выступления и даже организовал в тюрьме банк донорской крови. Для поддержания физической формы он каждый день занимался физическими упражнениями и играл в гандбол, в конечном счете став чемпионом тюрьмы по этому виду спорта.

Отец находился в тюрьме уже несколько месяцев, когда мы впервые приехали его навестить. Я помню, мы сидели в комнате ожидания, когда он вышел к нам. Его пепельно-серые волосы были коротко подстрижены, и он был гладко выбрит. Не считая того, что он немного похудел, в остальном он выглядел почти не изменившимся. Он был одет в стандартную тюремную униформу, белые брюки и белую рубаху. Но, как и всегда, отец и в этом образе держался с достоинством. Он заплатил портному, чтобы тот подогнал ему рубашку и подрубил отвороты. Его брюки были не просто выстираны и отутюжены – на них сверкали идеальные стрелки, а ботинки были вычищены до блеска. Под его хорошо сидевшей рубашкой виднелся медальон Святого Иуды, который был на нем всегда.

"Вы видите это? – спросил он, взяв пальцами угол своего воротника. – Это стоило мне пачки сигарет, но выглядит красиво". Отец не курил, а в тюрьме сигареты – валюта. "Видите стрелки на брюках? Еще пачка".

В то время я не понимал, но сейчас, оглядываясь назад, начинаю понимать, почему отец изменил свою тюремную униформу. В системе, пытающейся обезличить людей, присваивая им номера, отец боролся за сохранение своей индивидуальности. Подрубленные лацканы и стрелки на брюках служили сигналами охранникам и всем вокруг, что он по-прежнему принадлежит самому себе.

Сидя в комнате ожидания, отец ни разу не высказал сожаления по поводу пребывания в тюрьме. Наоборот, его основной заботой были мы. Он развлекал нас рассказами о других заключенных и смешил нас. "Во всей тюрьме нет ни одного виновного парня, – шутил он, подмигивая маме. – Это поразительно. Каждый в этой тюрьме невиновный".

Наконец, я сказал: "Папа, звучит так, как будто тебе здесь весело".

Отец прекратил смеяться и сказал мне буквально следующие слова. "Позволь мне кое-что объяснить. Тюрьма – это не тяжело. Эти люди не могут меня достать. Но скажу тебе, что для меня тяжело быть вдали от тебя, твоего брата и твоей матери. Единственный способ, которым они могут меня достать, – это если они достанут вас. Поэтому вы должны быть лучше остальных".

Лучше, чем остальные. Это было и похвалой, и пожеланием одновременно. Оглядываясь назад, я знаю, отец четко представлял, чего он хочет для нас с Джоуи. Он хотел» чтобы его сыновья получили образование в колледже, сделали успешную карьеру и добились профессионального успеха. Он хотел, чтобы мы были в кругу правильных людей, чтобы мы были приняты миром "белого хлеба" и при этом не потеряли свою уличную хватку. Он пожелал нам использовать опыт обоих миров. Однако, как я много раз убеждался в своей жизни, эта двойственность настраивала против нас оба мира.

Даже сидя в тюрьме, отец передал связанные с нами надежды не столько словами, сколько любовью к нам. Когда отца посадили в первый раз, Джоуи было всего семь лет. Он был таким маленьким, что родители решили не говорить ему, куда отец отправляется. Когда Джоуи спрашивал об этом, ему говорили, отец в армии. Но во время того первого посещения, когда Джоуи осматривался в комнате ожидания в Левенворте, отец не смог солгать своему младшему сыну.

"Папа, ты уверен, что ты в армии?" – спросил Джоуи.

"Сынок, это что, похоже на армию?" – мягко ответил отец вопросом на вопрос.

"Нет".

"Это не армия. Я в тюрьме, сынок".

Мой отец мог бы сказать Джоуи что угодно, в том числе "что он – в колледже", что является еще одним эвфемизмом[8], которым люди пользуются для названия тюрьмы. Или он мог бы сказать Джоуи, что попал в тюрьму из-за чьей-то ошибки или по ложному обвинению. Он мог бы нам сказать все, что угодно. Уже став отцом, я удивляюсь, каково ему было тогда сказать своему семилетнему сыну правду.

"Я здесь, потому что сделал что-то неправильное. Но я по-прежнему люблю тебя. Ты меня еще любишь?"

Джоуи обнял отца за шею и поцеловал его: "Конечно, папа".

Некоторые люди считают, что старая теория "делай, что я говорю, а не то, что я делаю" не работает. Они считают, что дети во всем подражают действиям своих родителей. Мы с братом доказали, что это неправильная теория. С самого начала отец четко дал нам понять, что мы с Джоуи никогда не пойдем по пути, по которому шел он.

Отец ни одному из нас с Джоуи не давал предпочтения. В самом деле, он даже не разрешил мне в седьмом классе играть в футбол, пока Джоуи, тощий ребенок – на два года младше меня – не сможет тоже играть в футбол.

"Твой брат не играет, и ты не играешь", – сказал мне отец как-то утром.

"Это несправедливо! – запротестовал я. – Он недостаточно весит. Это не моя вина".

"Он не играет, и ты – не играешь".

"Но папа…"

"Заруби себе на носу". Когда отец так говорил, я знал, разговор окончен.

В тот день, когда Джоуи взвешивали во время набора в команду, я был рад, что они не проверили его карманы. Они бы нашли там гирьки, которыми я нагрузил его, чтобы его взяли.

Мы с Джоуи были настолько близки, насколько могут быть близкими братья. Хотя каждый из нас был независим, наши жизни сплелись воедино. Он стоит в S&Р-яме рядом со мной, но мы торгуем, каждый на свой счет. Он сам добился удачи на рынке, и все-таки просит у меня делового совета. Когда я находился в процессе болезненного развода, мой брат был моей опорой. Отец и не мыслил, чтобы было иначе. Он мог превращать нас в соперников, конкурирующих за его внимание, играя с нами no-отдельности, в несколько искаженной попытке сделать нас сильнее. Но отец одинаково любил нас обоих. Он хотел, чтобы каждый из нас был независимым, чтобы мы были мужчинами, принадлежащими сами себе. Он считал, чем сильнее мы будем как личности, тем лучше нам будет вместе. Чтобы укрепить наши тела и ум, он поддерживал наши занятия различными видами спорта.

Когда я играл в футбол в юниорской команде средней школы, отец приходил на каждую тренировку и каждую игру. Он сидел на скамейке, аплодируя мне, когда я играл хорошо, и ругая во все горло, когда я позволял себе расслабиться. Он был жестче любого тренера. Когда игра заканчивалась, он критиковал меня всю дорогу до дома. Я снова и снова слышал одно и то же: нельзя себе давать послаблений.

Он сделал нас с Джоуи неистовыми конкурентами, чтобы мы никогда не теряли свое преимущество, которое в его мире означало разницу между выживанием и смертью. Поэтому когда он говорил мне, чтобы я выкладывался в полную силу футболиста седьмого класса, Несмотря на мое больное колено, я знал, он хотел укрепить меня. Он говорил мне: чтобы противостоять своим товарищам по команде, я должен доказать себе, что я – лучший. Я понимал, он хотел, чтобы все меня боялись и никто не мог сбить меня с ног. Он хотел, чтобы я стал таким же, как он. Я должен был стать сильным и упорным. Я должен научиться смотреть в глаза сопернику и заставлять его отступать. И я никогда, ни при каких обстоятельствах не должен был поддаваться страху.

При всех напастях, с которыми мне пришлось столкнуться в течение жизни, дух борьбы позволял мне оставаться сильным не только в спорте, но и в торговой яме. Он давал мне мужество сражаться и побеждать, поддерживал меня, когда надо было выкарабкиваться из поражений.

К середине 1985 года благодаря умению хорошо исполнять приказы клиентов наша группа заняла доминирующие позиции в S&Р-яме. Но на нашем клиентском столе было заметным отсутствие одного важного клиента: Salomon Brothers. Будучи борцом по своей природе, я хотел подчистить под метлу все ведущие брокерские дома. Но бизнес Salomon Brothers принадлежал двум трейдерам, одним из которых был Боб. Он стоял через три человека от меня и всегда оставался моим соперником. Я относился к нему с величайшим уважением. Как и я, он был горячим итальянцем, стиль которого "все на моем лице". Как трейдер он мог все: исполнять приказы, торговать спрэдами и с легкостью торговать несколькими сотнями контрактов. При всем уважении к его способностям я все-таки хотел перетянуть у него небольшую часть бизнеса с Salomon Brothers.

На полу Мерк столом Salomon Brothers заправлял Мэтг Вулф. Этот стол находился всего в нескольких футах от моего места в яме. Поэтому я знал, Мэтт очень хорошо осведомлен о моих возможностях. Но Мэтт не хотел отдавать мне никакую часть бизнеса. Боб был его человеком. Мэтт лояльно относился ко всем людям, с которыми работал, и когда в бизнесе он давал свое слово, он его держал. Перехватить бизнес мне помогла толика рыцарства в отношении одной из немногих женщин-брокеров в нашей яме, после чего ужасный слух на какое-то время снова лишил меня этого бизнеса.

Дженифер Гордон стояла в S&Р-яме, где доминировали мужчины, и выполняла для клиентов небольшие лоты. Она была хорошей девочкой, и меня всегда выводило из себя, когда какой-нибудь трейдер приставал к ней. В один из дней я увидел ее, плачущую. "Дженифер, что случилось?" – спросил я.

"Ничего", – сказала она, отворачивая свое лицо.

"Успокойся. Скажи мне, что происходит".

Дженифер показала мне на нескольких брокеров на другой стороне ямы. "Они меня достают. Они думают, что это смешно – мешать мне в тот момент, когда я совершаю сделку".

"Кто это делает?" – настойчиво спросил я. Дженифер сказала мне их имена.

Я подошел к брокерам, которые приставали к Дженифер. "Вы думаете, что вы такие крутые ребята, которым можно лапать женщину, – крикнул я. – Слушай сюда. Если кто-нибудь еще достанет Дженифер, он достанет меня".

С того дня мы с Дженифер стали хорошими друзьями. Когда ей кто-то чем-то мешал, ей достаточно было в шутку сказать: "Сейчас позову Льюиса" – и проблема исчезала. В то время романтический интерес Дженифер был прикован к Мэтту Вулфу. Когда у них начались свидания (позже они поженились и у них появилось двое детей), я попросил Дженифер замолвить за меня пару добрых словечек Мэтту. "Скажи ему, я неплохой парень, – сказал я, наполовину шутя, наполовину серьезно. – Скажи, чтобы дал мне немного этого бизнеса".

Затем в один из дней спустя несколько недель после того, как Дженифер выступила перед Мэттом в качестве моего адвоката, мой клерк принес мне приказ на покупку 200 контрактов по моему усмотрению. Клиентом была компания Salomon Brothers. Я отлично исполнил этот приказ, поразив Мэтта своими способностями. Я начал получать небольшую часть бизнеса Salomon Brothers, но Боб по-прежнему был их основным брокером.

Затем против Боба и другого брокера выдвинули обвинение в грубом нарушении правил торговли, основанное на подозрениях в совершении договорной сделки. Их обвинили в организации заранее оговоренной сделки, когда один брокер должен был выставить предложение на покупку 1 000 контрактов, а другой – исполнить приказ на продажу 1000 контрактов. Хотя данную сделку совершали в яме, были подозрения, что ее спланировали заранее. Это нарушение действующего в яме принципа открытого выкрика, где каждый бид и оффер должны делаться публично.

После этого инцидента Боб потерял бизнес Salomon Brothers, а я получил большую его часть. После этого на моем клиентском столе оказались все ведущие брокерские дома. Что касается Боба, то данный инцидент погубил его карьеру трейдера. Позже он уволился и начал другой бизнес. Это оказалось удачным ходом. Он сделал свой бизнес публичным и заработал значительно больше $200 миллионов.

Бизнес с Salomon Brothers – это победа, добытая благодаря моему духу борьбы. Но это сделало меня более крупной мишенью. С того дня, как я пришел на Мерк, мне неоднократно приходилось разбираться со слухами и инсинуациями о моем отце и об организованной преступности. За прошедшие годы на биржу приходили анонимные письма о моих связях с организованной преступностью или о том, что я занимался отмыванием денег. Воспользовавшись Законом о свободе информации (Freedom of Information Act), я получил файлы ФБР, свидетельствовавшие, что я мишень расследований. Налоговое управление США проверяло мои банковские счета несколько раз. Но никаких нарушений с моей стороны не нашли. Сбывалось то, о чем отец говорил мне, когда мне было девять лет: из-за моего происхождения я должен быть более ответственным, чем остальные.

Именно это и случилось, когда ФБР нанесло неофициальный визит в Salomon Brothers. Оглядываясь назад, я понимаю, это следовало расценивать как знак того, что федеральные власти начинают расследование торговли на Мерк. Результатом этого визита стала громкая операция по расследованию, ставшая известной в 1989 году. Однако на это еще не было никаких намеков, когда ФБР поговорило с Аира Харрисом, управляющим торговым бизнесом Salomon Brothers в Чикаго. После разговора с ФБР Аира Харрис позвонил Мэтгу Вулфу. Гораздо позже мне передали содержание того разговора:

"Кто такой этот Борселино, исполняющий наши приказы на Мерк?" – спросил Харрис у Мэтта.

"Он управляет частью наших фьючерсов на S&P, – сказал ему Мэтт. – Он один из лучших".

"Хорошо, ко мне приходило ФБР, – сказал Харрис напрямую. – Они сказали, отец Борселино мафиози. Они считают, что Борселино может отмывать деньги для чикагской мафии".

К счастью, из уважения к Мэтгу я рассказывал ему о своем отце. Я не хотел, чтобы он услышал это от кого-то другого. По своему горькому опыту я знал, что люди могут использовать историю моего отца против меня. Мэтт никогда не верил, что я мог отмывать деньги, но, когда Аира высказал предложение, что, возможно, следовало бы передать бизнес Salomon Brothers кому-либо другому, выбор у Мэтга оказался небольшой. Мэтт искренне расстроился, когда рассказывал мне, что произошло.

"Не беспокойся насчет этого, – заверил я Мэтта. Но внутри меня все кипело. – Не связывайся с этим, Мэтт. Тебя нельзя лезть в проблемы с Salomon из-за меня".

Но Мэтт не собирался пускать все на самотек. Не говоря мне ни слова, он позвонил директору Salomon Brothers Стэнли Шопкорну в Нью-Йорк. Шопкорн внимательно выслушал, что Мэтт хотел сообщить обо мне.

"Этого парня в чем-нибудь обвиняли?" – спросил Шопкорн.

"Нет", – ответил Мэтт.

"Ладно, тогда я не собираюсь забирать у него наш бизнес. Неважно, чем занимался его отец. Я не собираюсь это делать только из-за того, что у него итальянская фамилия".

У меня никогда не было возможности встретиться с Шопкорном. Но если у меня когда-нибудь появится такая возможность, я поблагодарю его за то, что он сделал для меня лет 15 назад. Моя признательность Мэтту простирается гораздо дальше каких-либо денежных результатов бизнеса с Salomon Brothers. Он встал на защиту меня и моей честности, поставил на карту свою профессиональную репутацию. В мире бизнеса, где настоящая дружба встречается редко, а почти каждое действие продиктовано собственной выгодой, это акт доброты, который я никогда не забуду.

Инцидент с Salomon Brothers снова преподал мне урок, который я получал и раньше. Независимо от того, насколько я хорош в деле, всегда найдутся, кто попытается отобрать у меня то, что я заработал честно. Я научился иметь дело с разочарованием и нести груз тяжелой ответственности еще подростком. Но дух борца – это способность взвалить себе на плечи больше, чем полагающаяся тебе ноша. Это еще один из жизненных уроков моего отца.

После того, как отец выиграл свою апелляцию, он со своими адвокатами решил отказаться от второго суда и вместо этого заключить сделку. Мой отец признавал себя виновным в обвинениях в нападении с целью грабежа в обмен на более легкий приговор, засчитывающий три года, которые он уже отсидел. Он надеялся и молился, что судья вынесет наказание с условным исполнением. Больше всего мы не хотели, чтобы отец снова ушел от нас. С момента, когда он покинул Левенворт, прошло восемь месяцев.

На слушании дела мы с Джоуи сидели рядом с матерью. Я смотрел по сторонам в обшитом деревянными панелями зале суда, где юристы в темных костюмах щелкали своими портфелями и выкладывали из них папки и юридические документы. Я помнил, что, когда в зал войдет судья, надо встать прямо, как учил меня отец. С ударом молотка судьи мы опустились на скамью. Мы с Джоуи уставились на судью, сложив руки на груди. Никаких действий, кроме ерзанья на стульях, мы совершить не могли.

"Ваша честь, – начал адвокат отца, – Вы меня знаете. И вы знаете, что обычно я не привожу детей на заслушивание приговора". Он жестом указал на нас. Мы с Джоуи сели, немного выпрямившись.

"Но Тони Борселино не похож на остальных подзащитных, проходивших через этот зал". Адвокат вкратце рассказал историю жизни моего отца. Он был водителем грузовика, ходил на работу каждый день, но оказался связан с плохими людьми. Он уже отбыл за свое преступление три года в Левенворте, в течение которых был примерным заключенным. Адвокат рассказал, что отец прошел курс Дэйла Карнеги, создал банк донорской крови и писал статьи в тюремную газету. Мой отец даже помогал организовывать визиты в Левенворт приглашенных лекторов, среди которых был Рокки Марчиано.

"Ваша честь, – завершил свою речь адвокат, – Это человек, которого, очевидно, можно реабилитировать".

Судья посмотрел вниз со своей скамьи и сложил свои руки. Посмеиваясь он сказал: "Если Тони Борселино такой, как вы его описали, почему я должен лишать исправительное учреждение такого хорошего человека?"

Судья приговорил моего отца к 13 годам тюрьмы с зачетом трех лет, которые отец уже отсидел. Я знал, еще 10 лет приговора отцу означают: когда он вернется домой, мне будет 22 года. В тот момент мне казалось, что отец будет находиться в тюрьме всю мою оставшуюся жизнь.

На следующее утро появился проблеск надежды. Адвокат моего отца позвонил нам и сказал, что судья назначил еще одно заседание суда на утро понедельника. У нас появилась надежда, возможно, приговор будет смягчен. Вместо этого судья согласился дать отцу «А» номер. Это означало, что он должен регулярно представать перед советом по условному освобождению. Но мой отец всегда был реалистом. Несмотря на присвоение этого «А» номера, у него был и другой код – ОС на его тюремной робе, означавший принадлежность к организованной преступности. Отец знал, что при наличии кода ОС «А» номер приобретает совсем другое значение. Он мог означать, что отцу придется отбывать весь свой срок.

Я не плакал в те первые месяцы, когда отец попал в тюрьму. Мне удавалось не плакать во время праздников, проходивших без него. Я выдержал первые слушания о выполнении условий досрочного освобождения, состоявшиеся через шесть месяцев после отказа в его освобождении, и я пережил следующие слушания через год, и следующие через полтора года. Дома жизнь продолжалась. Мама работала юристом у Маури Кравитца, а затем поступила на вторую работу официанткой, а позже фитнесс-инструктором в оздоровительном клубе, которым управляла ее подруга. После средней школы я пошел в Католическую среднюю школу Монтини в Ломбарде. Поступив в эту школу, я начал понимать, как долго отец находился вдали от нас и какую большую часть моей юности он пропустил. Когда я был на первом курсе, отец снова предстал перед советом о досрочном освобождении, и ему снова отказали. На этот раз вынести это оказалось для меня тяжелее, чем раньше. Когда я услышал новости, то ушел в свою комнату и разрыдался. Мама пыталась успокоить меня. Раньше она никогда не видела, чтобы я плакал так сильно. Но это было недолго, и больше никто этого не видел. Отец был в тюрьме, и мы не знали, сколько продлится его отсутствие. В тот момент я решил, что никогда больше не буду плакать из-за отсутствия моего отца. Я должен жить своим умом, как это делал отец, и быть морально стойким, чтобы блокировать эту боль.

Тем временем я осознал: лучшее, что я мог бы сделать, – это то, чего хотел от меня отец. Я ходил в школу каждый день, выполнял просьбы мамы, играл в футбольной команде средней школы. Занятия спортом помогали мне чувствовать себя ближе к отцу, хотя его не было рядом. Я никогда не связывался с наркотиками. Я не хотел огорчать своих родителей и считал употребление наркотиков проявлением слабости. В школе я состоял в команде жокеев и участвовал в зональных соревнованиях по другим видам спорта. В этом отношении я был почти как мой отец. Я был спортсменом и имел друзей в очень разных кругах. В Монтини я мог общаться с детьми богатого и среднего класса, а в районе Сикеро с плохой репутацией мог дружить с итальянскими детьми из бедных кварталов.

Со временем я доказал, что могу нести ответственность, возложенную на меня отцом – быть главой семьи в его отсутствие. Я помню тот день, когда вернулся домой с летней работы после первого курса в средней школе и сразу почувствовал, что-то не так. Мамина машина была в гараже, но маму я не мог найти. Я обошел весь дом, зовя ее. Я поднялся на второй этаж. Дверь в ванную была закрыта. "Мам?" – крикнул я через дверь. Ответа не было. "Мам?" – крикнул я немного громче и постучал.

Я приоткрыл дверь и крикнул снова: "Мам?"

Я нашел свою мать в полубессознательном состоянии, лежащую в ванне, истекающую кровью. Я взял ее из ванны и отнес в машину. Мне было всего 15 лет, у меня не было водительских прав, но я отвез ее в госпиталь Элмхерст, где ей сделали экстренное переливание крови.

Мой отец в тюрьме, а моя мать в больнице. Я не имел понятия, насколько близко к смерти было ее состояние. Но я не позволил страху овладеть мной. Мне надо было связаться с отцом, но обычно заключенным не разрешают принимать телефонные звонки. Сегодня они могут принимать звонки хоть каждый день, если захотят. Но в те дни это было не так.

Мы с Джоуи пошли в дом к тете Джози и позвонили в тюрьму. После некоторых усилий мы связались со священником, который был тюремным капелланом, и объяснили ему ситуацию. Наконец, к телефону подошел отец.

Я был так рад слышать его голос, но мне было очень трудно сказать ему то, что я должен был сказать. "Пап, – сказал я. – С мамой случилось что-то очень плохое. Сегодня я пришел домой и нашел ее в ванной, истекающую кровью. Я отвез ее в больницу".

Моему отцу разрешили разговаривать по телефону только со мной. Такое было правило. Но тетя Джози, его сестра, передала отцу, что все будет нормально. "Не беспокойся о своих детях, Тони", – кричала она рядом с трубкой достаточно громко, чтобы отец мог услышать. – Они будут со мной. Я позабочусь о них, Тони. Тебе не надо о них беспокоиться".

"Скажешь тете Джози, что я слышал ее, – ответил отец. – Скажи ей, что я не буду беспокоиться, потому что она будет присматривать за вами".

После того, как маме сделали операцию, у нас возникли другие проблемы. У мамы не было медицинского страхового полиса, а у нас денег. К счастью, работник социальной защиты в больнице помог нам получить финансовую помощь и талоны на продукты. Мама была в крайнем смущении, что нам приходилось отоваривать талоны на продукты. Поэтому она нашла бакалейщика, который менял наши талоны номиналом $50 на $40 наличными. Отец, со своей стороны, сделал все, чтобы помочь нам и отблагодарить больницу за оказанную маме помощь. Поскольку отец отвечал за банк донорской крови в Левенворте, он организовал крупную поставку крови в эту больницу.

Пока мама поправлялась, ей пришлось оставить работу. Мы были разорены, и я знал, что должен что-то делать. Поскольку у меня были летние каникулы, я попросил Чака, одного из маминых друзей, помочь мне устроиться на работу в Профсоюз монтажников, который занимался монтажом крупных рекламных щитов в Мак-Кормик Плэйс, выставочном центре Чикаго. У Чака не было для меня работы. Но через два дня мне позвонил человек из Профсоюза водителей грузовиков, знакомый с моим отцом. Чак звонил ему и объяснил ситуацию. Мне сказали выходить на работу в понедельник утром.

На МакКормик Плэйс водители грузовиков устанавливали и разбирали павильоны для экспонентов, приезжающих на различные торговые выставки и съезды. Ни одна коробка и ни один груз не попадал на МакКормик Плэйс, минуя водителя грузовика. В то лето я получил очень ценное образование. Я научился играть в лжепокер с помощью серийного номера на долларовой купюре. Я научился игре в кости. И я встретил несколько самых лучших ребят в мире, мужчин, которые были настоящей солью земли.

Одну из первых своих работ я получил на участке Дяди Лу. Он стоял, ростом пять футов одиннадцать дюймов, с грудной клеткой, похожей на бочку, с темными волосами и с сине-черной отметиной между бровями. Дядя Лу ездил вокруг МакКормик Плэйс на мотороллере. Все, что он говорил, исполнялось беспрекословно. В один из дней он поставил меня в разгрузочный док с подробными инструкциями: "Не разрешай никому из экспонентов здесь парковаться. Мы должны сохранять эту площадку свободной. Говори им, чтобы ехали на парковочную стоянку".

Как только Дядя Лу уехал на своем мотороллере, подъехал какой-то экспонент на шикарном новом кадиллаке. Я сказал ему: "Извините, сэр. Вы не можете здесь парковаться".

Парень закрыл дверь и проигнорировал мои слова.

"Сэр, вы не можете оставить здесь вашу машину", – повторил я.

"Я буду всего минуту", – сказал парень, отталкивая меня.Когда через несколько минут вернулся Дядя Лу, он увидел меня. Рядом стоял "кадиллак", припаркованный на том самом месте. "Льюис! – заорал он. – Я что тебе говорил? Экспонентам нельзя здесь парковаться".

"Я говорил ему об этом. Но он не обратил на меня никакого внимания".

Лицо Дяди Лу, выглядевшее мрачным из-за большой бороды, от гнева стало красным. "И ты не пробил его?" «Пробить» слово из его личного словаря, в данном контексте означало "ударить".

"Нет, я только сказал ему, здесь нельзя парковаться, а он меня проигнорировал".

"Подъемник сюда!" – заорал Дядя Лу.

Я завел подъемник, у которого были длинные зубцы, которыми можно было поднимать самые большие поддоны.

"Поднимай эту машину и отвези ее в конец разгрузочного дока".

Подъемником я поднял этот шикарный новый «кадиллак» в воздух и отвез его к краю разгрузочного дока. Когда экспонент наконец вернулся, он не поверил собственным глазам. "Опусти мою машину!" – потребовал он.

Дядя Лу хладнокровно посмотрел на парня и объяснил. "Пацан не говорил вам, что здесь нельзя парковаться?"

"Черт тебя подери! Опусти мою машину!" – пронзительно заорал парень.

"Если мы говорим, что здесь нельзя парковаться, вам нельзя здесь парковаться".

Дядя Лу повернулся ко мне. "Льюис! Опусти машину за оградой разгрузочного дока".

"Нет!" – завопил парень, подбегая к погрузчику.

"Ладно. Дай пацану пятьдесят баксов, и он опустит твою машину". Дядя Лу подошел к экспоненту и сверху вниз сказал ему: "В следующий раз, когда кто-нибудь говорит вам не парковаться в каком-то месте, не паркуйтесь там".

В конечном счете, когда одним погрузчиком я разбил окно, а другим врезался в стену, меня исключили из бригады, работавшей на погрузчиках. Но у меня были другие таланты, например, стоять на дверях, проверяя погрузочные квитанции и контролируя, что экспоненты вносят в здание и выносят из него. Стандартный трюк был следующим: экспонент подходил к воротам с множеством коробок, которые один из водителей должен был отнести к стенду этого экспонента. Я щелкал пальцем по погрузочной квитанции и затем смотрел на коробки. "Я не вижу здесь этих коробок, – говорил я. – Я должен их взвесить".

Экспонент начинал запинаться и что-то мямлить, когда я с официальным видом смотрел на хомуты для взвешивания. "Скажу вам вот что, – говорил я. – Я запишу минимальный вес, если вы что-нибудь подбросите этим ребятам сверху".

Несмотря на то, что меня часто обвиняли во всех случавшихся несчастьях, в то лето я трудился на полную катушку – иногда даже слишком много для старых работяг, которые околачивались там лет по двадцать. "Помедленнее, малыш, – говорили они. – Не работай так тяжело. Это работа на полный рабочий день".

Иногда некоторые парни слегка приворовывали товары, случайно оставленные без присмотра. Я помню, мы устанавливали оборудование для выставки модной одежды. На полу стоял манекен, одетый в мужские широкие брюки, рубашку и свитер. Когда я следующий раз проходил мимо манекена, свитер уже отсутствовал. Немного позже ушла и рубашка. Когда я снова проходил мимо, и брюк не стало. А затем манекен снова оказался одетым – но на этот раз в старые джинсы и рабочую рубашку. В разгрузочном доке Джонни, руководивший разгрузкой, был в новой одежде.

Был там еще Солли, один из лучших водителей погрузчиков, которых я когда-либо видел. Он водил эту штуковину со скоростью 40 миль в час, поднимая грузы, раскладывая по местам поддоны и коробки, никогда ничего не роняя. Однажды я сказал ему: "Солли, у тебя отличное периферическое зрение".

Солли посмотрел на меня. "Почему ты не можешь просто назвать меня шустряком, как все остальные?"

"Солли, – объяснил я, – это означает, что у тебя хорошее зрение".

"А", – сказал Солли, уезжая на погрузчике, все еще озадаченный моими словами.

Я никогда не забуду людей, с которыми работал в то и каждое следующее лето, пока учился в средней школе и в колледже. Наконец, я смог почувствовать себя главой семьи. Когда я был на втором курсе средней школы, отец снова приехал на слушание дела об условном освобождении. Маури Кравитц знал все об отцовских судебных баталиях. Однажды он позвал маму в свой офис и вручил ей чек на $1 500, чтобы она наняла адвоката Петера Лэмба из Вашингтона, Округ Колумбия, который специализировался на слушаниях об условном освобождении. "Возьми чек, – сказал Маури маме, – и забери своего мужа домой".

В январе 1973 года отца освободили условно. Три месяца он жил в гостинице и проводил с нами только выходные. Домой он вернулся в апреле того же года. Мне было без одного месяца 16, мой рост пять футов и девять с половиной дюймов, и я смотрел на него, с его ростом пять футов семь дюймов, сверху вниз. Мой брат, в отличие от меня, все еще был ребенком, учившимся в средней школе. Но каждый раз, когда отец смотрел на меня, он видел, как сильно я вырос в его отсутствие. Само мое присутствие напоминало ему, как долго его не было. Это было постоянным источником печали в жизни отца, и он всегда извинялся, что так долго отсутствовал в моем детстве.

Я добился всего, чего отец желал для меня. Как и мой брат, я был хорошим спортсменом, хорошо успевал в школе и пользовался популярностью в широких кругах подростков. Отец всегда хотел, чтобы мы были среди детей, носивших "белые спортивные туфли". Глядя на нас, он знал, что добился этого. Но он также чувствовал небольшую удаленность от того, кем мы стали. Я помню день, когда показывал отцу фильмы с моими футбольными матчами на первом и втором курсах, которые он пропустил. Я созвал всех своих друзей, которые слышали о моем отце, но никогда с ним не встречались. Отец побыл с нами минут 10, а затем сказал: "Я должен идти".

Мне было больно, что он ушел так рано. Когда я сказал об этом маме, она объяснила, он чувствовал, что должен был быть на экране. Оглядываясь назад, я понимаю, что ему удалось вывести нас с братом в круг детей обычных американцев. И это в какойтто степени вселяло ужас в его сердце. Он хотел, чтобы мы сами шли в толпе детей в белых спортивных туфлях, но он не хотел, чтобы мы купились на этот миф. Наша сила в том, что мы чувствовали себя комфортно в обоих мирах. Нам нужно было иметь боевой дух уличных бойцов и лоск корпоративных адвокатов. Он хотел, чтобы мы вращались в обоих кругах, но никогда не погружались полностью в любой из них. Это стало дихотомией моей жизни – чувствовать себя комфортно в любых обстоятельствах, но всегда находиться на некотором расстоянии от моего окружения.

Я считаю, именно поэтому он был так требователен к нам, особенно ко мне, как к старшему. Каждый раз, когда я не оправдывал его надежд, каждый раз, когда он видел, что я делаю что-нибудь незрело, или (что еще хуже) во вред себе, он набрасывался на меня. И в начале моего предпоследнего курса, когда я играл в университетской команде Монтини, он критиковал меня за каждую мою игру.

Я помню одну игру, в которой я должен был оторваться и отобрать мяч. Когда мы дошли до боковой линии, парень уже лежал, поэтому я бросился назад, к линии схватки. Отец отдернул меня в сторону. "Эй, что ты делаешь? Беги отсюда и достань того парня".

"Но папа, он же уже лежит".

"Меня это не волнует. Я хочу, чтобы эти ребята знали, что ты здесь и настроен серьезно".

В тот момент на футбольном поле он думал, что я купился на этот стиль жизни преуспевающей Америки, в которой мы все пожимаем руки и ведем себя как лучшие друзья, пытаясь вонзить друг другу нож в спину. Чтобы выжить, ты должен быть жестким. Ты должен быть наготове. Ты никогда не должен позволять кому-либо думать, что ты слабый. Ты всегда соперник.

Отцу было трудно приспособиться к пригородной жизни после Левенворта. Первую работу после условного освобождения ему дал человек, которого мы встретили на озере Женева. Он нанял отца обходить бакалейные магазины и устанавливать рекламные щиты. Отец выполнял эту работу три или четыре месяца, регулярно посещая своего офицера по условному освобождению, стараясь все делать по инструкции.

Но при всей благодарности отца за эту работу он ненавидел ее каждую минуту. Я думаю, его беспокоило, что мама, работая юридическим секретарем, зарабатывала больше него. Что было важнее, отец, требовавший к себе уважения, ненавидел, как менеджеры магазинов обращались к нему, когда он устанавливал рекламные щиты. Они тыкали в него пальцем и орали: "Эй, ты. Ты не можешь ставить это здесь". Все это время отец молчал, пытаясь сохранить работу как можно дольше. Наконец, очередной менеджер магазина, потрясавший пальцем у отцовского лица, переполнил чашу терпения. Этот парень начал оплевывать отца ни за что. Отец уложил его одним ударом и закончил свою работу.

Он взял грузовик и позвонил своим друзьям из индустрии грузоперевозок, то есть людям, которые, как и он когда-то были водителями, а теперь бизнес-агентами. Он заключил сделку с компанией дальних автомобильных грузоперевозок на обслуживание ее городских работ в Чикаго. К тому времени я был на предпоследнем курсе средней школы, а отец снова сидел на водительском сидении.

Но водительский бизнес снова вернул отца на улицу. Вскоре после этого определенные люди позвонили отцу, и он снова связался с теми, от кого ему следовало держаться подальше.

Став взрослым, я понимаю, в жизни моего отца чередовались ответственность и возможность. До того, как отец попал в Левенворт, он был парнем на собственных колесах, который был не против воспользоваться какой-либо возможностью. И хотя на своей тюремной робе он носил клеймо ОС, он не был частью иерархии организованной преступности. Но пока он сидел в тюрьме, отец заработал авторитет, который сделал его ценным для этих элементов: он был не только сильным, но и уважаемым. Он совершил свое преступление и после того, как его поймали, понес наказание. Он никогда никого не сдавал. Он показал, что имеет внутреннюю стойкость к опасностям, не полагаясь при этом ни на кого, кроме себя. Но это умение брать на себя риски сделало его уязвимым.

Я вспоминаю ночь, когда двое парней пришли к нам домой поговорить с отцом. Я не знаю, кто был. Они сидели на кухне, смеялись и шутили около двух часов. Когда они уходили, пожали отцу руку и назвали моего отца "партнером". Начиная с того дня, наша финансовая ситуация улучшилась. Мы снова стали жить хорошо. Мой отец никогда не скрывал от меня, чем он занимался, хотя он и не посвящал меня в детали, связанные с именами и подробностями. И он ясно дал мне понять, другого пути для себя он не видит. Он бывший осужденный, на котором клеймо "организованная преступность". Он видел перед собой два выбора: зарабатывать гроши чернорабочим или вернуться к тому, что он знал лучше всего – жить своим умом и своими яйцами, принимая риски и делая деньги.

Организованная преступность имеет такое название, потому что она организованная. В ней существуют уровни власти или управления, и определенная структура операций – почти как в корпорации. Как и в любой компании или организации, у организованной преступности свои правила ведения бизнеса. Если кто-то сделал "бабки", часть прибыли должна возвращаться в организацию. В случае ворованных товаров они должны реализовываться легальными путями. В чикагской мафии преданность основывалась на возможностях, а не на кровных узах, как в мафии Нью-Йорка. Но быть частью этой организации означало, вы должны принимать правила и верить, что при любом сценарии вас защитят. Чтобы продвинуться, моему отцу – исключительному бойцу и рискованному, как никто другой – пришлось принять эту веру. Ему пришлось довериться группе криминальных элементов, которые, в конечном счете, и погубили его.

Однако я жил другой жизнью. В средней школе я был одним из лучших спортсменов, фотографии с моими достижениями на футбольном поле попадали в газеты. Студентом младшего курса меня признали лучшим на игровом поле во всех конференциях[9], и я номинировался на звание лучшего юниора штата и всей Америки. Когда пошел мой старший курс, меня назвали самым ценным и универсальным игроком в нашей конференции. Я снова номинировался на звание лучшего футболиста штата, и Джек Льюис, тренер Immaculate Conception High School, после того, как я сделал 17 сольных отборов у его команды за одну игру, выдвинул меня в номинации – лучший футболист Америки. В средней католической школе Монтини, где я был первым парнем за всю историю, два года подряд претендовавшим на звание универсального игрока, мои товарищи по команде говорили, что выбор меня в качестве самого ценного игрока школы очевиден. Я даже позволил себе поверить в это.

На вечере футбольного банкета я сидел рядом с моими товарищами по команде, но смотрел на своего отца. Когда вручались награды, он даже не пытался скрыть свою гордость за меня. Я знал, когда они назовут меня самым ценным игроком, это будет великим моментом для нас обоих.

Тренер взял микрофон. Он произнес небольшую речь о спорте и духе команды. Парень, сидевший рядом со мной, толкнул меня локтем в бок.

Затем тренер объявил победителя награды за звание самого ценного игрока – нашего четверть-защитника, который даже не выдвигался на звание лучшего в конференции. Этот парень бросил на меня взгляд, полный удивления. "Это должен быть ты, Льюис", – сказал он, когда поднимался, чтобы принять награду.

Все мои друзья по футбольной команде встали и в знак протеста покинули банкет. Когда я уходил вместе с ними, я видел, как побледнело лицо моего отца. Он знал, почему я не выиграл эту награду. Это не имело никакого отношения к моим способностям на футбольном поле. И наш квотербек, хороший парень, по праву названный хорошим спортсменом, тоже не имел к этому никакого отношения. Это было связано с моей фамилией, и отец знал об этом.

Я никогда не видел, чтобы отец так страдал, как в тот вечер. Это было то же самое, как если бы у него отняли все, о чем он мечтал для нас, своих сыновей. У него отобрали славу, которая должна была быть моей, и он никак не мог мне этого возместить. Отец ушел с банкета вслед за мной. Я был потрясен, увидев слезы на его глазах. Ему было больно, что один из его сыновей принял на себя оскорбительный удар, нацеленный на него. "Прости, Льюис, – сказал он. – Это не из-за тебя. Этот тренер сделал, чтобы принести мне боль. И он сделал мне больно, потому что сделал больно тебе".

Мои товарищи по команде попытались облегчить мое состояние, подарив мне во время ночного студенческого бала браслет, с гравировкой "самый ценный игрок". Однако на этом проблема не была исчерпана. Друг нашей семьи, крупный спонсор Университета Монтини, самостоятельно провел небольшое расследование. Со временем эта история стала известной. Тренер говорил одному из своих помощников, что он никогда не даст мне награду самого ценного игрока, независимо от того, что я буду делать на футбольном поле. Тренер не мог заставить себя дать мне этот приз, потому что он не одобрял жизнь моего отца.

Это был первый раз, когда я воочию убедился, что имел в виду мой отец, когда говорил о «нас» и о "них". «Они» – общество в целом и мир белого хлеба – судит остальных "нас". Независимо от того, как упорно мы стараемся, войти в их мир для «нас» будет очень тяжело.

Хотя утешения в этом было мало, мы, по крайней мере, знали правду. И со временем я получил удовлетворение, отомстив за себя. Месть, как говорится в пословице, это блюдо, которое лучше есть холодным. Прошли годы, но я сказал свое слово. Теперь я один из крупнейших спонсоров Монтини. В этой школе я организовал встречу выдающихся футболистов, а сейчас нахожусь уже на половине пути в кампании по сбору средств для университета в размере $2 миллионов. Мною движет любовь к этой школе и моя благодарность таким людям, как Брат Майкл Фитцджеральд, разрешивший мне остаться в Монтини несмотря на то, что мы не могли оплачивать обучение в течение двух лет. Когда Брат Майкл узнал, где находился мой отец, он сказал, чтобы я не беспокоился. "Твой отец заплатит мне", – сказал он и больше никогда об этом не упоминал.

Но была особая причина, по которой я сделал еще один подарок этой школе – электронное табло в спортивном зале. Каждый раз, когда мой старый футбольный тренер заходит в спортзал, он видит электронное табло, на котором написано мое имя. И я могу представить, как он вспоминает тот футбольный банкет, когда он решил лишить меня награды только из-за моего отца. Этот тренер считал, что я, вероятно, никогда не добьюсь чего-либо значительного. Что я закончу жизнь неудачником или, скорее всего, в тюрьме.

Но моя жизнь не пошла по пути, который представлял мой старый футбольный тренер. Я остался настоящим бойцом, играя в легальном мире бизнеса, где упорство и дисциплина, свойственные отцу, стали основой моего успеха. Я не пошел по тому пути, по которому шел мой отец, но я впитал жизненные уроки, преподнесенные мне, как величайший дар моей жизни.

Счет оказался в мою пользу.