ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ МАГИЯ

В результате достаточно подробного знакомства с существующей литературой, а также с немногочисленными научными исследованиями явлений колдовства, волшебства, магии и тому подобного, я пришел к некоторым выводам, которые сформулировал в виде следующих положений[1]:

1. Все проявления необычных и сверхнормальных сил человека, как внутренних, так и внешних, следует разделить на две главные категории: магию и мистику. Определение этих терминов представляет большие трудности: вопервых, потому что в общей и специальной литературе они часто употребляются в совершенно ошибочном смысле; вовторых, потому что в мистике и в магии, взятых в отдельности, есть много необъясненного: втретьих, потому что взаимоотношения между мистикой и магией также остаются неисследованными.

2. Выяснив трудности с точным определением, я решил принять приблизительное. Магией я назвал все случаи усиленного действия и конкретного познания при помощи средств, отличающихся от обычных:

Я подразделил магию на объективную, т.е. имеющую реальные результаты, и субъективную, т.е. с воображаемыми результатами. Мистикой я назвал все случаи усиленного чувства и абстрактного познания.

Итак, объективная магия это усиленное действие и конкретное познание. "Усиленное действие" означает, в данном случае, реальную возможность влияния на предметы, события и людей без помощи обычных средств, действие на расстоянии, сквозь стены, действие во времени, т.е. в прошлом или будущем. Далее, здесь имеется в виду возможность влияния на "астральный" мир, если таковой существует, т.е. на души умерших, на "элементали", неизвестные нам добрые и злые силы. Конкретное познание включает в себя ясновидение во времени и пространстве, "телепатию", чтение мыслей, тензометрию, умение видеть "духов", "мыслеформы", "ауры" и тому подобное, опятьтаки в том случае, если все это существует.

Субъективная магия это все случаи воображаемого действия и познания. Сюда относятся искусственно вызванные галлюцинации, сны, принимаемые за реальность, чтение собственных мыслей, принятых за чьито сообщения, полунамеренное создание астральных видений, "хроника Акаши" и подобные чудеса.

Мистика по своей природе субъективна, поэтому я не выделял в особую группу явлений объективную мистику. Тем не менее, я счел возможным иногда называть "субъективной мистикой" псевдомистику, или ложные мистические состояния, не связанные с усиленными чувствами, но приближающиеся к истерии и псевдомагии; иными словами, это религиозные видения или галлюцинации в конкретных формах, т.е. все то, что в православной литературе называется "прелестью".

3. Существование объективной магии нельзя считать установленным. Научная мысль долго ее отрицала, признавая субъективную магию только как особого рода гипноз или самогипноз. В последнее время, однако, в научной и претендующей на научность литературе, например, в трудах по исследованию "спиритизма", встречаются некоторые допущения возможности ее существования. Но эти допущения столь же ненадежны, сколь и предыдущие отрицания. "Теософская" и "оккультная" мысль признает возможность объективной магии, однако в одних случаях явно смешивает ее с мистикой, а в других противопоставляет этот феномен мистике как бесполезный и аморальный или, по крайней мере, опасный, как для практикующего "магию", так и для других людей и даже для всего человечества. Все это преподносится в утвердительной форме, хотя удовлетворительные доказательства реального существования и возможности объективной магии отсутствуют.

4. Из всех необычных состояний сознания, свойственных человеку, как полностью установленные можно рассматривать только мистические состояния сознания и некоторые феномены субъективной магии, причем последние почти все сводятся к искусственному вызыванию желаемых видений.

5. Все установленные факты, относящиеся к необычным состояниям сознания и необычным силам человека, как в области магии, хотя бы и субъективной, так и в области мистики, связаны с чрезвычайно свое образными состояниями эмоциональной напряженности и никогда не наблюдаются без них.

6. Значительная часть религиозной практики всех религий, а также разнообразные ритуалы, церемонии и тому подобное имеют своей целью как раз создание таких эмоциональных состояний; согласно первоначальному пониманию, им приписывают "магические" или "мистические" силы.

7. Во многих случаях, когда имеет место намеренное вызывание мистических состояний или производство магических феноменов, можно обнаружить применение наркотических средств. Во всех религиях древнего происхождения, даже в их современной форме, сохраняется применение благовоний, ароматов и мазей, которые первоначально использовались, возможно, вместе с веществами, влияющими на эмоциональные и интеллектуальные функции человека. Можно проследить, что подобные вещества широко употреблялись в древних мистериях.

Многие авторы установили роль священных напитков, которые получали кандидаты в посвящение, например, во время элевсинских мистерий; вероятно, они имели вполне реальный, а вовсе не символический смысл. Легендарный священный напиток "сома", играющий очень важную роль в индийской мифологии и в описании разнообразных мистических церемоний, возможно, действительно существовал как напиток, приводящий людей в определенное состояние. В описаниях колдовства и волшебства у всех народов и во все времена непременно упоминается применение наркотиков. Мази ведьм, служившие для полета на шабаш, различного вида колдовские и магические напитки приготовлялись или из растений, обладающих возбуждающими, опьяняющими и наркотическими свойствами, или из органических экстрактов того же характера, или из растительных и животных веществ, которым приписывались такие же свойства. Известно, что для подобных целей, как и в случаях колдовства, пользовались беленой (белладонной), дурманом, экстрактом мака (опий) и особенно индийской коноплей (гашиш). Можно проследить и проверить случаи употребления этих веществ, так что нет никакого сомнения в их значении. Африканские колдуны, интересные сведения о которых можно найти в отчетах современных исследователей, широко применяют гашиш; сибирские шаманы для приведения себя в особое возбужденное состояние, при котором они могут предсказывать будущее (действительное или воображаемое) и влиять на окружающих, используют ядовитые грибы мухоморы.

В книге У. Джеймса "Многообразие религиозного опыта" можно найти интересные наблюдения, относящиеся к значению мистических состоянии сознания и той роли, которую могут играть в вызывании таких состояний наркотики.

Различные упражнения йоги: дыхательные упражнения, необычные позы, движения, "священные пляски" и тому подобное, преследуют ту же самую цель, т.е. создание мистических состояний сознания. Но эти методы до сих пор малоизвестны.

Рассмотрев приведенные выше положения точки зрения различных методов, я пришел к заключению, что необходима новая эксперимен тальная проверка возможных результатов применения этих методов, и решил начать серию таких опытов.

Ниже следует описание тех результатов, которых я достиг, применив к самому себе некоторые методики. Детали этих методик я частью нашел в литературе по данному предмету, а частью вывел из всего сказанного выше.

Я не описываю непосредственно эти применявшиеся мною методики, вопервых, потому, что имеют значение не методы, а результаты; и, вовторых, описание методов отвлечет внимание от тех фактов, которые я намерен рассмотреть. Надеюсь, однако, когда-нибудь специально к ним вернуться.

Моя задача в том виде, в каком я сформулировал ее в начале опытов, заключалась в том, чтобы выяснить вопрос об отношении субъективной магии к объективной, а также их обеих к мистике.

Все это приняло форму трех вопросов.

1. Можно ли признать подлинным существование объективной магии?

2. Существует ли объективная магия без субъективной?

3. Существует ли объективная магия без мистики?

Мистика как таковая интересовала меня менее всего. Однако я сказал себе, что, если бы удалось найти способы преднамеренного изменения сознания, сохраняя при этом способность к самонаблюдению, это дало бы нам совершенно новый материал для изучения самих себя. Мы всегда видим себя под одним и тем же углом. Если бы то, что я предполагал, подтвердилось, это означало бы, что мы можем увидеть себя в совершенно новой перспективе.

Уже первые опыты показали трудность той задачи, которую я поставил перед собой, и частично объяснили неудачу многих экспериментов, проводившихся до меня.

Изменения в состоянии сознания, как результат моих опытов, стали проявляться очень скоро, гораздо быстрее и легче, чем я предполагал.

Но главная трудность заключалась в том, что новое состояние сознания дало мне сразу так много нового и непредвиденного (причем новые и непредвиденные переживания появлялись и исчезали невероятно быстро, как искры), что я не мог найти слов, не мог подыскать нужные формы речи, не мог обнаружить понятия, которые позволили бы мне запомнить происхождение этого изменения, хотя бы для самого себя, не говоря уже о том, чтобы сообщить о нем комуто другому.

Первое новое психическое ощущение, возникшее во время опытов, было ощущением странного раздвоения. Такие ощущения возникают, например, в моменты большой опасности и вообще под влиянием сильных эмоций, когда человек почти автоматически что-то делает или говорит, наблюдая за собой. Ощущение раздвоения было первым новым психическим ощущением, появившимся в моих опытах; обычно оно сохранялось на протяжении даже самых фантастических переживаний.

Всегда существовал какой-то персонаж, который наблюдал. К несчастью, он не всегда мог вспомнить, что именно он наблюдал.

Изменения в состоянии психики, "раздвоение личности" и многое другое, что было связано с ним, обычно наступали минут через двадцать после начала эксперимента. Когда происходила такая перемена, я обнаруживал себя в совершенно новом и незнакомом мне мире, не имевшем ничего общего с тем миром, в котором мы живем; новый мир был еще менее похож на тот мир, который, как мы полагаем, должен быть продолжением нашего мира в направлении к неизвестному.

Таково было одно из первых необычных ощущений, и оно меня поразило. Независимо от того, признаемся мы в этом или нет, у нас имеется некоторая концепция непознаваемого и неизвестного, точнее, некоторое их ожидание. Мы ожидаем увидеть мир, который окажется странным, но в целом будет состоять из феноменов того же рода, к которым мы привыкли; мир, который будет подчиняться тем же законам, или, по крайней мере, будет иметь что-то общее с известным нам миром. Мы не в состоянии вообразить нечто абсолютно новое, как не можем вообразить совершенно новое животное, которое не напоминало бы ни одно из известных нам.

А в данном случае я с самого начала увидел, что все наши полусознательные конструкции неведомого целиком и полностью ошибочны.

Неведомое не похоже ни на что из того, что мы можем о нем предположить. Именно эта полная неожиданность всего, с чем мы встречаемся в подобных переживаниях, затрудняет его описание. Прежде всего, все существует в единстве, все связано друг с другом, все здесь чемто объясняется и, в свою очередь, что-то объясняет. Нет ничего отдельного, т.е. ничего, что можно было бы назвать или описать в отдельности.

Чтобы передать первые впечатления и ощущения, необходимо передать все сразу. Этот новый мир, с которым человек входит в соприкосновение, не имеет отдельных сторон, так что нет возможности описывать сначала одну его сторону, а потом другую. Весь он виден сразу в каждой своей точке; но возможно ли описать что-либо при таких условиях на этот вопрос я не мог дать ответа.

И тогда я понял, почему все описания мистических переживаний так бедны, однообразны и явно искусственны. Человек теряется среди бесконечного множества совершенно новых впечатлений, для выражения которых у него нет ни слов, ни образов. Желая выразить эти впечатления или передать их комуто другому, он невольно употребляет слова, которые в обычном его языке относятся к самому великому, самому могучему, самому необыкновенному, самому невероятному, хотя слова эти ни в малейшей степени не соответствуют тому, что он видит, узнает, переживает. Факт остается фактом: других слов у него нет. Но в большинстве случаев человек даже не сознает этой подмены, т. к. сами его переживания в их подлинном виде сохранятся в его памяти лишь несколько мгновений. Очень скоро они бледнеют, становятся плоскими и заменяются словами, поспешно и случайно притянутыми к ним, что бы хоть так удержать их в памяти. И вот не остается уже ничего, кроме этих слов. Этим и объясняется, почему люди, имевшие мистические переживания, пользуются для их выражения и передачи теми формами, образами, словами и оборотами, которые им лучше всего известны, которые они чаще всего употребляют и которые для них особенно типичны и характерны. Таким образом, вполне может случиться, что разные люди по-разному опишут и изложат одно и то же переживание. Религиозный человек воспользуется привычными формулами своей религии и будет говорить о распятом Иисусе, Деве Марии, Пресвятой Троице и тому подобном. Философ попытается передать свои переживания на языке метафизики, привычном для него, и станет говорить о "категориях", "монадах" или, например, о "трансцендентных качествах", или еще о чемто похожем. Теософ расскажет об "астральном мире", о "мыслеформах", об "Учителях", тогда как спирит поведает о душах умерших и общении с ними, а поэт облечет свои переживания в язык сказок или опишет их как чувства любви, порыва, экстаза.

Мое личное впечатление о мире, с которым я вошел в соприкосновение, состояло в том, что в нем не было ничего, напоминающего хоть одно из тех описаний, которые я читал или о которых слышал.

Одним из первых удививших меня переживаний оказалось то, что там не было ничего, хотя бы отчасти напоминающего "астральный мир" теософов или спиритов. Я говорю об "удивлении" не потому, что я действительно верил в этот "астральный мир", но потому, что, вероятно, бессознательно думал о неизвестном в формах "астрального мира". В то время я еще находился под влиянием теософии и теософской литературы, по крайней мере, в том, что касалось терминологии. Очевидно, я полагал, не формулируя свои мысли точно, что за всеми этими конкретными описаниями невидимого мира, которые разбросаны по книгам по теософии, должно все-таки существовать нечто реальное. Поэтому мне так трудно было допустить, что "астральный мир", живописуемый самыми разными авторами, не существует. Позже я обнаружил, что не существует и многое другое.

Постараюсь вкратце описать то, что я встретил в этом необычном мире.

С самого начала наряду с "раздвоением" я заметил, что взаимоот ношения между субъективным и объективным нарушены, совершенно изменены и приняли особые, непостижимые для нас формы. Но "объективное" и "субъективное" это всего лишь слова. Не желая прятаться за ними, я хочу со всей возможной точностью передать то, что я действительно чувствовал. Для этого мне необходимо сначала объяснить, что я называю "субъективным" и что "объективным". Моя рука, перо, которым я пишу, стол все это объективные явления. Мои мысли, внутренние образы, картины воображения все это явления субъективные. Когда мы находимся в обычном состоянии сознания, весь мир разделен для нас по этим двум осям, и вся наша привычная ориентация сообразуется с таким делением. В новом же состоянии сознания все это было совершенно нарушено. Прежде всего, мы привыкли к постоянству во взаимоотношениях между субъективным и объективным: объективное всегда объективно, субъективное всегда субъективно.

Здесь же я видел, что объективное и субъективное менялись местами, одно превращалось в другое. Выразить это очень трудно. Обычное недоверие к субъективному исчезло: каждая мысль, каждое чувство, каждый образ немедленно объективировались в реальных субстанциональных формах, ничуть не отличавшихся от форм объективных феноменов. В то же время объективные явления как-то исчезали, утрачивали свою реальность, казались субъективными, фиктивными, надуманными, обманчивыми, не обладающими реальным существованием.

Таким было мое первое впечатление. Далее, пытаясь описать странный мир, в котором я очутился, должен сказать, что более всего он напоминал мне мир сложных математических отношений.

Вообразите себе мир, где все количественные отношения, от самых простых до самых сложных, обладают формой.

Легко сказать: "Вообразите себе такой мир". Я прекрасно понимаю, что "вообразить" его невозможно. И все-таки мое описание является ближайшим возможным приближением к истине.

"Мир математических отношений" это значит мир, в котором все находится во взаимосвязи, в котором ничто не существует в отдельности, где отношения между вещами имеют реальное существование, независимо от самих вещей; а, может быть, "вещи" и вообще не существуют, а есть только "отношения".

Я нисколько не обманываюсь и понимаю, что мои описания очень бедны и, вероятно, не передают того, что я помню. Но я припоминаю, что видел математические законы в действии и мир как результат действия этих законов. Так, процесс сотворения мира, когда я думал о нем, явился мне в виде дифференциации некоторых простейших принципов или количеств. Эта дифференциация протекала перед моими глазами в определенных формах: иногда, например, она принимала форму очень сложной схемы, развивающейся из довольно простого основного мотива, который многократно повторялся и входил в каждое сочетание во всей схеме. Таким образом, схема в целом состояла из сочетаний и повторений основного мотива, и ее можно было, так сказать, разложить в любой точке на составные элементы. Иногда это была музыка, которая также начиналась с нескольких очень простых звуков и, постепенно усложняясь, переходила в гармонические сочетания, выражавшиеся в видимых формах, которые напоминали только что описанную мной схему или полностью растворялись в ней. Музыка и схема составляли одно целое, так что одна часть как бы выражала другую.

Во время всех этих необычных переживаний я предчувствовал, что память о них совершенно исчезнет, едва я вернусь в обычное состояние.

Я сообразил, что для запоминания того, что я видел и ощущал, необходимо все это перевести в слова. Но для многого вообще не находилось слов, тогда как другое проносилось передо мною так быстро, что я просто не успевал соединить то, что я видел, с какиминибудь словами. Даже в тот момент, когда я испытывал эти переживания и был погружен в них, я догадывался, что все, запоминаемое мною, лишь незначительная часть того, что проходит через мое сознание. Я то и дело повторял себе: "Я должен хотя бы запомнить, что вот это есть, а вот это было, что это и есть единственная реальность, тогда как все остальное по сравнению с ней совершенно нереально".

Я проводил свои опыты в самых разных условиях и в разной обстановке. Постепенно я убедился, что лучше всего в это время оставаться одному. Проверка опыта, т.е. наблюдение за ним другого лица или же запись переживаний в момент их протекания, оказалась совершенно не возможной. Во всяком случае, я ни разу не добился таким путем каких либо результатов.

Когда я устраивал так, чтобы ктонибудь во время моих опытов оставался возле меня, я обнаруживал, что вести какиелибо разговоры с ним невозможно. Я начинал говорить, но между первым и вторым словами фразы у меня возникало такое множество идей, проходивших перед моим умственным взором, что эти два слова оказывались разделены огромным промежутком, и не было никакой возможности найти между ними какуюлибо связь. А третье слово я забывал еще до того, как его произносил; я пытался вспомнить его и обнаруживал миллионы но вых идей, совершенно забывая при этом, с чего начинал. Помню, на пример, начало одной фразы: "Я сказал вчера…"

Едва я произнес слово "я", как в моей голове пронеслось множество мыслей о значении этого слова в философском, психологическом и прочих смыслах. Все это было настолько важным, новым и глубоким, что, произнеся слово "сказал", я не мог сообразить, для чего его выговорил; с трудом оторвавшись от первого круга мыслей, я перешел к идее слова "сказал" и тут же открыл в нем бесконечное содержание. Идея речи, возможность выражать мысли словами, прошедшее время глагола каждая из этих идей вызывала во мне взрыв мыслей, догадок, сравнений и ассоциаций. В результате, когда я произнес слово "вчера", я уже совершенно не мог понять, зачем его сказал. Но и оно, в свою очередь, немедленно увлекло меня в глубины проблем времени прошлого, настоящего и будущего; передо мною открылись такие возможности подхода к этим проблемам, что у меня дух захватило.

Именно эти попытки вести разговор позволили мне почувствовать изменение во времени, описываемое почти всеми, кто проделывал опыты, подобные моим. Я почувствовал, что время невероятно удлинилось, секунды растянулись на года и десятилетия. Вместе с тем, обычное чувство времени сохранилось; но наряду с ним или внутри него возникло как бы иное чувство времени, так что два момента обычного времени (например, два слова в моей фразе) могли быть отделены друг от друга длительными периодами другого времени.

Помню, насколько меня поразило это ощущение, когда я испытал его впервые. Мой приятель что-то говорил. Между каждым его словом, между каждым звуком и каждым движением губ протекали длиннейшие промежутки времени. Когда он закончил короткую фразу, смысл которой совершенно до меня не дошел, я почувствовал, что за это время я пережил так много, что нам уже никогда не понять друг друга, скольку я слишком далеко ушел от него. В начале фразы мне казалось, что мы еще в состоянии разговаривать; но к концу это стало совершенно невозможным, т. к. не существовало никаких способов сообщить ему все то, что я за это время пережил.

Попытки записывать свои впечатления тоже не дали никаких результатов, за исключением двух случаев, когда краткие формулировки мыслей, записанные во время эксперимента, помогли мне впоследствии понять и расшифровать кое-что из серии смешанных неопределенных воспоминаний. Обычно все ограничивалось первым словом, очень редко удавалось больше. Иногда я успевал записать целую фразу, но при этом, заканчивая ее, забывал, что она значит и зачем я ее записал; не мог я вспомнить этого и впоследствии.

Постараюсь теперь описать последовательность, в которой проходили мои эксперименты.

Опускаю физиологические подробности, предшествовавшие изменениям психического состояния. Упомяну лишь об одном из них: сердцебиение ускорялось и достигало очень высокой скорости; затем оно замедлялось. В этой связи я неоднократно наблюдал очень интересное явление.

В обычном состоянии намеренное замедление или ускорение дыхания приводит к ускорению сердцебиения. В моем случае, между дыханием и сердцебиением устанавливалась необычная связь, аименно: ускоряя дыхание, я ускорял и сердцебиение, а замедляя дыхание, замедлял сердцебиение. Я почувствовал, что за этим скрываются огромные возможности, и потому старался не вмешиваться в работу организма, предоставив события их естественному ходу.

Предоставленные сами себе, сердцебиения усиливались; затем они стали ощущаться в разных частях тела, как бы обретая для себя большее основание; в то же время сердце билось все более равномерно, пока наконец я не ощутил его во всем теле одновременно; после этого оно продолжалось в виде единого удара.

Эта синхронная пульсация все ускорялась; потом вдруг я всем телом ощутил толчок, как будто щелкнула какая-то пружина, в тот же момент внутри меня что-то открылось. Все сразу изменилось, началось нечто необычное, новое, совершенно не похожее на все то, что бывает в жизни. Я назвал это явление "первым порогом".

В новом состоянии было много непонятного и неожиданного, главным образом благодаря еще большему смешению объективного и субъективного наблюдались и совсем новые феномены, о которых я сейчас расскажу. Но это состояние не было еще завершенным, правильно было бы назвать его переходным. В большинстве случаев я покидал его пределы, однако, бывало так, что это состояние становилось глубже и шире, как если бы я постепенно погружался в свет, после чего наступал момент еще одного перехода, опятьтаки с ощущением толчка во всем теле. И только после этого наступало самое интересное состояние, которого мне удавалось достичь в своих опытах.

"Переходное состояние" содержало почти все его элементы, но чего-то самого важного и существенного ему не хватало. В сущности, оно почти не отличалось от сна, в особенности от полусна, хотя и обладало своими собственными, довольно характерными формами. Это "переходное состояние" могло бы, пожалуй, захватить и увлечь меня связанным с ним ощущением чудесного, если бы не мое в достаточной степени критическое к нему отношение; это критическое отношение проистекало, главным образом, из моих более ранних экспериментов по изучению снов.

В "переходном состоянии", – как я вскоре узнал, оно было чисто субъективным, – я обычно почти сразу же начинал слышать "голоса". Эти "голоса" и были его характерной чертой.

"Голоса" беседовали со мной и нередко говорили очень странные вещи, заключавшие в себе как будто нечто шутливое. То, что я слышал в подобных случаях, порой меня волновало, в особенности, когда это был ответ на мои самые неясные и неоформленные ожидания. Иногда я слышал музыку, будившую во мне довольно разнообразные и сильные эмоции.

Как это ни странно, с первого же дня я почувствовал к "голосам" какое-то скрытое недоверие. Они давали слишком много обещаний, предлагали чересчур много вещей, которые мне хотелось бы иметь. "Голоса" рассказывали почти обо всем возможном. Они предупреждали меня, подтверждали и объясняли все, что встречалось в их мире, но делали это как-то слишком уж просто. Я задался вопросом, не мог ли я сам придумать все то, что они говорят, – не являются ли они моим собственным воображением, тем бессознательным воображением, творящим наши сны, в которых мы видим людей, разговариваем с ними, получаем от них советы и тому подобное? Задумавшись над этим вопросом, я вынужден был признаться, что голоса не сообщили мне ничего такого, чего я не мог бы подумать сам.

Вместе с тем, все, что приходило ко мне таким образом, нередко напоминало "сообщения", получаемые на медиумических сеансах или посредством автоматического письма. "Голоса" давали друг другу разные имена, говорили мне много лестного, брались отвечать на любые вопросы. Иногда я вел с "голосами" долгие беседы.

Однажды я задал какой-то вопрос, относящийся к алхимии. Сейчас я не могу припомнить его в точности, но, кажется, я спрашивал что-то или о разных названиях четырех стихий (огонь, вода, воздух и земля), или о взаимоотношениях этих стихий. Вопрос был задан в связи с тем, что я тогда читал.

Отвечая на мой вопрос, "голос", назвавший себя хорошо известным именем, сказал, что ответ на этот вопрос можно найти в одной книге. А когда я заметил, что этой книги у меня нет, "голос" посоветовал поискать ее в Публичной библиотеке (дело происходило в Петербурге) и читать ее как можно внимательнее.

Я осведомился о книге в Публичной библиотеке, но там ее не оказалось. Имелся только ее немецкий перевод (сама книга написана по-английски), причем первые три главы из двадцати отсутствовали. Но вскоре я достал где-то английский оригинал и впрямь обнаружил там некоторые намеки, тесно связанные с ответом на мой вопрос, хотя ответ был неполным.

Этот случай, как и другие, ему подобные, показал мне, что в переходном состоянии я испытывал те же переживания, что и медиумы, "ясновидящие" и тому подобное. Один "голос" поведал мне очень интересную вещь о храме Соломона в Иерусалиме, которую я до сих пор не знал, а если и читал о ней когда-то, то начисто забыл. Описывая храм, "голос", среди прочего, сообщил мне, что там обитали целые полчища мух. Логически это казалось вполне понятным и даже неизбежным. В храме, где совершались жертвоприношения, где убивали животных, где всегда было много крови и всевозможных нечистот, конечно же, должно быть множество мух. Однако это звучало как-то по-новому: насколько мне помнится, я никогда не читал о мухах в связи с древними храмами, зато недавно сам побывал на Востоке и знал, какое обилие мух можно увидеть там даже в обычных условиях.

Эти описания Соломонова храма, и особенно "мух", полностью объяснили мне те непонятные вещи, с которыми я сталкивался в литературе и которые нельзя было назвать ни намеренной фальсификацией, ни подлинным "ясновидением". Так, "ясновидение" Ледбитера и доктора Штейнера, все "хроники Акаши", сообщения о том, что происходило в мифической Атлантиде и других доисторических странах десятки тысяч лет назад, – все они, несомненно, были той же природы, что и "мухи в храме Соломона". Единственная разница заключалась в том, что я не верил своим переживаниям, тогда как в "хроники Акаши" верили и ее авторы, и их читатели.

Очень скоро мне стало ясно, что ни в этих, ни в других переживаниях нет ничего реального. Все в них было отражением, все приходило из памяти, из воображения. "Голоса" немедленно умолкали, когда я спрашивал о чем-нибудь знакомом и конкретном, доступном проверке.

Это объяснило мне еще одно обстоятельство: почему авторы, которые охотно описывают Атлантиду, не могут, используя свое "ясновидение", решить какую-нибудь практическую проблему, относящуюся к настоящему времени; такие проблемы отыскать нетрудно, но их по какой-то причине избегают. Если "ясновидящие" знают все, что происходило тридцать тысяч лет назад, то почему они не знают того, что происходит неподалеку от места их экспериментов?

Во время этих опытов я понял, что если я поверю "голосам", то попаду в тупик и дальше не двинусь. Это меня испугало. Я уловил во всем происходящем самообман; стало очевидно, что какими бы заманчивыми ни были слова и обещания "голосов", они ни к чему не приведут, а оставят меня там же, где я находился. Я понял, что это и было "прелестью", т.е. все приходило из воображения.

Я решил бороться с переходным состоянием, сохраняя к нему чрезвычайно критическое отношение и отвергая, как не заслуживающие доверия, все те "сообщения", которые я мог бы придумать сам.

Результат не заставил себя ждать. Как только я начал отвергать все, что слышал, поняв, что это "та же материя, из которой сделаны сны", решительно отбрасывая услышанное и вообще перестав обращать внимание на "голоса", мое состояние и мои переживания изменились.

Я переступил через второй порог, упоминавшийся мною ранее, за которым начинался новый мир. "Голоса" исчезли, вместо них звучал иногда один голос, который нетрудно было узнать, какие бы формы он ни принимал. Новое состояние отличалось от переходного невероятной ясностью сознания. Тогда-то я и обнаружил себя в мире математических отношений, в котором не было ничего похожего на то, что бывает в жизни.

И в этом состоянии, перейдя через второй порог, оказавшись в "мире математических отношений", я также получал ответы на свои вопросы, но эти ответы зачастую принимали очень странную форму.

Чтобы понять их, нужно иметь в виду, что мир математических отношений, в котором я находился, не был неподвижным. Иными словами, ничто не оставалось там таким же, каким было мгновение назад.

Все двигалось, менялось, преобразовывалось и превращалось во что-то иное. Временами я неожиданно замечал, как все математические отношения одно за другим исчезали в бесконечности. Бесконечность поглощала все, заполняла все, сглаживала все различия. Я чувствовал, что пройдет еще одно мгновение, – и я сам исчезну в бесконечности! Меня обуревал ужас перед необозримостью бездны. Охваченный ужасом, я вскакивал иногда на ноги и принимался ходить взад и вперед, чтобы прогнать одолевающий меня кошмар. Тогда я чувствовал, что кто-то смеется надо мною, а порой казалось, что я слышу смех. Внезапно я себя на мысли, что это я сам смеюсь над собой, что я опять попал в западню "прелести", т.е. собственного воображения. Бесконечность притягивала меня и в то же время страшила и отталкивала. Тогда-то у и возник иной взгляд на нее; бесконечность – это не бесконечная протяженность в одном направлении, а бесконечное число вариаций в одном месте. Я понял, что ужас перед бесконечностью есть следствие не правильного подхода, неверного отношения к ней. При правильном подходе к бесконечности именно она все объясняет, и без нее нельзя ничего объяснить.

И все же я продолжал видеть в бесконечности реальную угрозу и реальную опасность.

Описать в определенном порядке весь ход моих опытов, течение возникавших у меня идей и случайных мыслей совершенно невозможно – главным образом потому, что ни один эксперимент не был похож на другой. Всякий раз я узнавал об одной и той же вещи нечто новое, но происходило это таким образом, что все мои прежние знания об этой вещи полностью изменялись.

Как я уже сказал, характерной чертой мира, в котором я находился, было его математическое строение и полное отсутствие чего-либо, что можно было бы выразить в обычных понятиях. Пользуясь теософской терминологией, можно сказать, что я находился на ментальном плане "арупа"; но особенность моих переживаний состояла в том, что реально существовал только этот мир "арупа", а все остальное было созданием воображения. Интересный факт: во время первого моего эксперимента я сразу же или почти сразу оказался в этом мире, ускользнув от "мира иллюзий". Но в последующих экспериментах "голоса" старались удержать меня в воображаемом мире, и мне удавалось освободиться от них только тогда, когда я упорно и решительно боролся с возникающими иллюзиями. Все это очень напоминало мне то, что я читал раньше. В описаниях магических экспериментов, посвящений и предшествующих испытаний было что-то очень похожее на мои переживания и ощущения; впрочем, это не касается современных "медиумических сеансов" или церемониальной магии, которые являются полным погружением в мир иллюзий.

То, что я назвал "математическими отношениями", постоянно изменялось вокруг меня и во мне самом; иногда оно принимало форму музыки, иногда – схемы, а порой – заполняющего все пространство света, особого рода видимых вибраций световых лучей, которые скрещивались и переплетались друг с другом, проникая повсюду, с этим было связано безошибочное ощущение, что благодаря этим звукам, схемам, свету я узнавал нечто такое, чего не знал раньше. Но передать то, что я узнавал, рассказать или написать об этом было невероятно трудно. Трудность объяснения возрастала и потому, что слова плохо выражали сущность того напряженного эмоционального состояния, в котором я находился во время экспериментов; передать все словами было просто невозможно.

Мое эмоциональное состояние было, пожалуй, самой яркой характеристикой описываемых переживаний. Все приходило через него, без него ничего не могло быть; и поэтому понять окружающее можно было, только понимая его. Чтобы уяснить сущность моих опытов и переживаний, надо иметь в виду, что я вовсе не оставался равнодушным к упомянутым выше звукам и свету. Я воспринимал все посредством чувств, я переживал эмоции, которые в обычной жизни не существовали. Новое знание приходило ко мне только тогда, когда я находился в чрезвычайно напряженном эмоциональном состоянии. И мое отношение к новому знанию вовсе не было безразличным: я или любил его, или испытывал к нему отвращение, стремился к нему или восхищался им; именно эти эмоции вместе с тысячью других позволяли мне понять природу нового мира, который я должен был узнать.

В том мире, где я оказался, очень важную роль играло число "три". Совершенно непостижимым для нашей математики образом оно входило во все количественные отношения, создавало их и происходило от них. Все вместе взятое, т.е. вся вселенная, являлось мне иногда в виде "триады", составляющей одно целое и образующей некий гигантский трилистник. Каждая часть "триады" в силу какого-то внутреннего процесса вновь преобразовывалась в "триаду", и процесс этот длился до тех пор, пока все не оказывалось заполненным "триадами", которые, в свою очередь, превращались в музыку, свет или схемы. Должен еще раз напомнить, что все мои описания очень плохо выражают то, что происходило, ибо они не передают эмоциональный элемент радости, удивления, восторга, ужаса – и постоянного перехода этих чувств друг в друга.

Как я уже говорил, эксперименты проходили более успешно, когда я лежал, пребывая в одиночестве. Впрочем, иногда я пытался экспериментировать среди людей и даже на улице. Обычно эти эксперименты не давали результатов, что-то начиналось и тут же прерывалось, после себя ощущение физической тяжести. Но иногда я все-таки оказывался в ином мире. В этом случае все, что меня окружало, менялось самым тонким и причудливым образом. Все становилось другим; но описать, что именно происходило, абсолютно невозможно. Первое, что доступно выражению, таково: для меня вокруг не оставалось ничего безразличного, все вместе или в отдельности так или иначе меня задевало. Иными словами, я воспринимал все эмоционально. Далее, в окружавшем меня новом мире не было ничего отдельного, ничего, что не было бы связано с другими вещами или со мною лично. Все вещи оказывались связанными друг с другом, и эта связь была далеко не случайной, а проявлялась под действием непостижимой цепи причин и следствий. Все вещи зависели одна от другой, все жили одна в другой. Наконец, в этом мире не было ничего мертвого, неодушевленного, лишенного мысли и чувства, ничего бессознательного. Все было живым, все обладало самосознанием. Все говорило со мною, я мог говорить со всем. Особенно интересны были дома, мимо которых я проходил, и более всего – старые здания. Это были живые существа, полные мыслей, чувств, настроений, воспоминаний. Жившие в них люди и были их мыслями, чувствами и настроениями. Я хочу сказать, что люди по отношению к домам играют примерно ту же роль, что разные "я" нашей личности по отношению к нам. Они приходят и уходят, иногда живут внутри нас долгое время, иногда же появляются лишь на мгновения.

Помню, как однажды на Невском проспекте меня поразила обыкновенная ломовая лошадь. Она поразила меня своей головой, своей "физиономией", в которой выразилась вся сущность лошади, и, глядя на ее морду, я понял все, что можно было понять о лошади. Все особенности ее природы, все, на что она способна, все, на что не способна, все, что она может или не может сделать, – все это выразилось в чертах ее "физиономии". В другой раз сходное чувство у меня вызвала собака.

Вместе с тем, эти лошадь и собака были не просто лошадью и собакой; это были "атомы", сознательные, движущиеся "атомы" больших существ – "большой лошади" и "большой собаки". Тогда я понял, что мы тоже являемся атомами большого существа – "большого человека"; и точно так же любая вещь представляет собой атом "большой вещи". Стакан – это атом "большого стакана", вилка – атом "большой вилки" и т.д.

Эта идея и несколько других мыслей, сохранившихся в моей памяти после экспериментов, вошли в мою книгу "Tertium Organum", которая как раз и была написана во время этих опытов. Таким образом, формулировка законов ноуменального мира и некоторые другие идеи, относящиеся к высшим измерениям, были заимствованы из того, что я узнал во время экспериментов.

Иногда во время опытов я чувствовал, что многое понимаю особенно ясно; я чувствовал, что, если бы сумел сохранить в своей памяти то, что понимаю, я узнал бы, как переходить в это состояние в любое время по желанию, как сделать его продолжительным, как им пользоваться.

Вопрос о том, как задержать это состояние сознания, возникал постоянно, и я много раз задавал его во время эксперимента, пребывая в том состоянии сознания, когда получал ответы на свои вопросы. Но на этот вопрос я никогда не получал прямого ответа. Обычно он начинался откуда-то издалека; постепенно расширяясь, он охватывал собою все, так что в конце концов ответ на мой вопрос включал ответы на все возможные вопросы; естественно, что я не мог удержать его в памяти.

Помню, как однажды, когда я особенно ясно понял все, что мне хотелось понять, я решил отыскать какую-нибудь формулу или ключ, который дал бы мне возможность на следующий день припомнить то, что я понял. Я хотел кратко суммировать все, что мне стало понятно, и записать, если удастся, в виде одной фразы то, что необходимо для повторного приведения себя в такое же состояние как бы одним поворотом мысли, без какой-либо предварительной подготовки. В течение всего эксперимента мне казалось, что это возможно. И вот я отыскал такую формулу – и записал ее карандашом на клочке бумаги.

На следующий день я прочел фразу: "Мыслить в других категориях!" Таковы были слова, но в чем же их смысл? Куда делось все то, что я связывал с этими словами, когда их писал? Все исчезло, все пропало, как сон. Несомненно, фраза "мыслить в других категориях" имела какой-то смысл; но я не мог его припомнить, не мог до него добраться.

Позднее точно такое же случалось со многими другими словами и фрагментами идей, которые оставались у меня в памяти после опытов.

Сначала эти фразы казались мне совершенно пустыми. Я даже смеялся над ними, обнаружив в них полное подтверждение невозможности передать оттуда сюда хоть что-то. Но постепенно в моей памяти кое-что начало оживать, и по прошествии двух-трех недель я все лучше и лучше вспоминал то, что было связано с этими словами. И хотя их содержание продолжало оставаться неясным, как бы видимым издалека, я все же начал усматривать особый смысл в словах, которые поначалу казались мне лишь отвлеченными обозначениями чего-то, не имеющего практической ценности.

То же самое повторялось почти каждый раз. На следующий день после эксперимента я помнил очень немногое. Но уже к вечеру порой начинали возвращаться кое-какие неясные воспоминания. Через день я мог вспомнить больше, в течение же следующих двух или трех недель удавалось восстановить отдельные детали эксперимента, хотя я прекрасно сознавал, что в памяти всплывает лишь ничтожно малая часть пережитого. Когда же я пробовал проводить опыты чаще, чем раз в две-три недели, все смешивалось, и я не мог уже ничего вспомнить.

Но продолжу описание удачных экспериментов. Неоднократно, почти всегда, я чувствовал, что, переходя через второй порог, я прихожу в соприкосновение с самим собою, с тем "я", которое всегда пребывает внутри меня, всегда видит меня и говорит мне нечто, чего я в обычном состоянии сознания не в силах понять и даже услышать.

Почему же я не могу этого понять?

Я отвечал себе: потому что в обычном состоянии во мне звучат одновременно тысячи голосов, которые и создают то, что мы называем нашим "сознанием", нашими мыслями, чувствами, настроениями, воображением. Эти голоса заглушают звук того голоса, который доносится из глубины. Мои эксперименты ничего не прибавили к обычному "сознанию"; они только сузили его; но как раз благодаря этому сужению его мощность неизмеримо возросла.

Что, собственно, делали эти эксперименты? Они заставляли все другие голоса замолчать, погружали их в сон, делали неслышными. И тогда я начинал слышать другой голос, который доносился как бы сверху, из какого-то пункта у меня над головой. Тогда-то я и понял, что вся задача заключается в том, чтобы слышать этот голос постоянно, сохранять с ним непрерывную связь. То существо, которому принадлежал голос, знало и понимало все, а самое главное – было свободно от тысяч мелких отвлекающих "личных" мыслей и настроений. Оно могло принимать все спокойно и объективно, таким, каково оно есть на самом деле. И в то же время это был я. Как так могло случиться и почему в обычном состоянии я был так далеко от самого себя, если голос и впрямь принадлежал мне, – этого я не мог объяснить. Во время экспериментов я называл мою обычную личность "я", а другое существо – он". Иногда же, наоборот, обыденную личность – "он", а другую – "я". Позднее я еще вернусь к общей проблеме "я" и к пониманию "я" в новом состоянии сознания, ибо все это гораздо сложнее, чем простая замена одного "я" другим.

А сейчас попробую описать (насколько это сохранилось в моей памяти), как этот "он" или это "я" смотрело на вещи, в отличие от обычного "я".

Помню, как однажды я сидел на диване, курил и смотрел на пепельницу. Это была самая обыкновенная медная пепельница. И вдруг я по чувствовал, что начинаю понимать, что такое пепельница; вместе с тем, с некоторым удивлением, почти со страхом я ощутил, что до той поры не понимал ее, что мы вообще не понимаем самых простых окружающих нас вещей.

Пепельница вызвала во мне водоворот мыслей и образов. Она содержала в себе бесконечное обилие фактов и событий, она была связана с бесчисленным множеством вещей. Прежде всего с тем, что касается табака и курения. Это сразу же вызвало тысячи образов, картин, воспоминаний. Затем сама пепельница – как она появилась на свет? И как появились те материалы, из которых она изготовлена? В данном случае – что такое медь? И как люди впервые ее обнаружили? Как научились ею пользоваться? Где и как была добыта медь, из которой сделана эта пепельница? Какой обработке она подвергалась, как ее перевозили с места на место? Сколько людей работало над ней или в связи с ней? Как медь оказалась превращенной в пепельницу? Эти и иные вопросы об истории пепельницы до того самого дня, как она появилась на моем столе…

Помню, как я записал несколько слов на листке, чтобы удержать в памяти хоть некоторые из своих мыслей. И вот назавтра я прочел: "Человек может сойти с ума из-за одной пепельницы".

Смысл всего, что я воспринял, состоит в том, что по одной пепельнице можно познать все. Невидимыми нитями пепельница связана со всеми вещами этого мира, и не только с настоящим, но и со всем прошлым и со всем будущим: "Зная пепельницу, я знаю все".

Конечно, это описание ни в малейшей степени не выражает подлинного ощущения, ибо первым главным впечатлением было то, что пепельница живет, думает, понимает и рассказывает о себе. Все, что я узнал, я узнал от самой пепельницы.

Вторым впечатлением был чрезвычайно эмоциональный характер всех знаний, связанных с пепельницей. "Все живет! – сказал я себе в самой гуще этих наблюдений. – Нет ничего мертвого; мертвы только мы сами. Если бы мы ожили хоть на мгновение, мы почувствовали бы, что все живо, что все вещи живут, думают, ощущают и могут разговаривать с нами".

Этот случай с пепельницей напоминает мне другой, когда ответ на мой вопрос был дан в виде весьма характерного зрительного образа.

Однажды, находясь в том состоянии, в которое меня приводили мои эксперименты, я задал себе вопрос: "Что же такое мир?"

И сейчас же передо мной возник образ какого-то большого цветка, наподобие розы или лотоса. Его лепестки непрерывно распускались изнутри, росли, увеличивались в размерах, выходили за пределы цветка, затем каким-то образом вновь возвращались внутрь, и все начиналось сначала. Этот процесс невозможно выразить словами. В цветке было невероятное количество света, движения, цвета, музыки, эмоций, волнения, знания, разума, математики и непрерывного, постоянного роста.

В то время как я смотрел на цветок, кто-то, казалось, объяснял мне, что это и есть "мир", или "Брахма", в его чистейшем аспекте и в наивысшем приближении к тому, что существует реально. "Если бы приближение было еще большим, это был бы сам Брахма, каков он есть", – промолвил голос.

Последние слова прозвучали своеобразным предупреждением, как если бы Брахма в своем реальном аспекте был опасен, мог поглотить и уничтожить меня. Здесь опять-таки возникала "бесконечность".

Этот случай и символ Брахмы, или "мира", сохранившийся в моей памяти очень заинтересовал меня, ибо объяснял происхождение других символов и аллегорических образов. Позднее я решил, что понял принцип формирования разнообразных атрибутов божеств и смысл многих мифов. Кроме того, этот случай обратил мое внимание на другую важную особенность экспериментов, а именно на то, как мне сообщались идеи в необычном состоянии сознания после второго порога.

Как я уже говорил, идеи передавались мне не словами, а звуками, формами, "схемами" или символами. Обычно все и начиналось с появления "схем" или иных форм. Как упоминалось выше, "голоса" представляли собой характерную черту переходного состояния, и когда они прекратились, их место заняли формы, т.е. звуки, "схемы" и тому подобное, после чего следовали зрительные образы, наделенные особыми свойствами и требующие подробных объяснений. "Брахма", видимый в форме цветка, может служить примером такого зрительного образа, хотя обычно эти образы были гораздо проще и имели что-то общее с условными знаками или иероглифами. Они составляли форму речи или мысли, вернее, той функции, которая соответствовала речи или мысли в том состоянии сознания, которого я достиг. Знаки или иероглифы двигались и менялись передо мной с головокружительной быстротой и выражали переходы, изменения, сочетания и соответствия идей. Только такой способ "речи" оказывался достаточно быстрым для той скорости, какой достигла мысль. Никакие другие формы нужной скоростью не обладали. И вот эти движущиеся знаки вещей указывали на начало нового мышления, нового состояния сознания. Словесное мышление становилось совершенно невозможным. Я уже говорил, что промежуток между двумя словами одной фразы занимал слишком много времени. Словесное мышление не могло в этом состоянии угнаться за мыслями.

Любопытно, что в мистической литературе имеется немало указаний на эти "обозначения вещей". Я даю им то же название, что и Якоб Беме, не сомневаясь при этом, что Беме говорил точно о тех же знаках, которые видел я. Для себя я называл их "символами", но по внешней форме правильнее было бы назвать их движущимися иероглифами. Я попробовал зарисовать некоторые из них, и хотя иногда это удавалось, на следующий день было очень трудно связать полученные фигуры с какими-нибудь идеями. Но один раз получилось нечто очень интересное.

Я нарисовал линию с несколькими штрихами на ней.

Число штрихов здесь несущественно; важно то, что они расположены друг от друга на неравном расстоянии. Я получил эту фигуру следующим образом.

В связи с некоторыми фактами из жизни моих знакомых я задал себе довольно сложный вопрос: каким образом судьба одного человека может повлиять на судьбу другого? Сейчас я не в состоянии с точностью воспроизвести вопрос, но помню, что он был связан с идеей причинно-следственных законов, свободного выбора и случайности. Все еще продолжая в обычном состоянии думать об этом, я представил себе жизнь одного моего знакомого и тот случай в его жизни, благодаря которому он встретился с другими людьми, оказав самое решительное влияние на их жизнь, тогда как и они, в свою очередь, вызвали важные перемены в его жизни. Размышляя таким образом, я внезапно увидел все эти пересекающиеся жизни в виде простых знаков, а именно: в виде линий со штрихами. Количество штрихов уменьшалось или возрастало; они приближались друг к другу или удалялись; в их внешнем виде, приближении или отдаленности, а также в сочетании разных линий с различными штрихами выражались идеи и законы, управляющие жизнью людей.

Позднее я еще вернусь к смыслу этого символа. В настоящее время я только объясняю метод получения новых идей в необычном состоянии сознания.

Особую часть моих переживаний составляло то, что можно назвать отношением к самому себе, точнее, к своему телу. Все оно стало живым, мыслящим, сознательным. Я мог разговаривать с любой частью тела, как если бы она была живым существом; я мог узнавать от нее, что ее привлекает, что ей нравится, а что не нравится, чего она боится, чем живет, чем интересуется, в чем нуждается. Такие беседы с сознаниями физического тела открыли передо мною совершенно неизведанный мир.

В своей книге "Tertium Organum" я попытался описать некоторые результаты своих опытов, говоря о сознаниях, которые не параллельны нашему.

Эти сознания (ныне я называю их сознаниями физического тела) имели очень мало общего с нашим сознанием, которое объективирует внешний мир и отличается от "не-я". Сознания физического тела были полностью погружены в себя. Они знали только себя, только "я"; "не-я" для них не существовало. Они могли думать только о себе, говорить только о себе, зато они знали о себе все, что можно было знать. Тогда я понял, что их природа и форма их существования состояла в том, чтобы постоянно говорить о себе: о том, что они такое, что им нужно, чего они хотят, что им приятно и что неприятно, какие опасности им угрожают, что могло бы предупредить или устранить эти опасности.

В обычном состоянии мы не слышим эти голоса по отдельности.

Только их общий шум, как бы их совместный тон чувствуется нами в форме нашего физического состояния или настроения.

Я не сомневаюсь, что, если бы мы могли сознательно вступать в связь с этими "существами", мы узнавали бы от них все, что касаетсясостояния каждой функции организма вплоть до мельчайших подробностей. Первая мысль, которая приходит в этой связи на ум, – что такая способность была бы очень полезной в случае заболеваний и функциональных расстройств для правильных диагнозов, для профилактики заболеваний и их лечения. Если бы удалось вступать в связь с этими сознаниями и получать от них информацию о состоянии и потребностях организма, медицина стала бы наконец на твердую почву.

Продолжая эксперименты, я все время старался найти средство для перехода от абстракций к конкретным фактам. Хотел выяснить, существует ли возможность усилить обычные способности восприятия или открыть в себе новые способности, в особенности касающиеся восприятия событий во времени – в прошлом или настоящем. Я задавал себе вопрос: можно ли видеть без помощи глаз – на огромном расстоянии, или сквозь стену, или в закрытых вместилищах (например, читать письма в конвертах, книги на полках) и т.д. Мне не было ясно, возможны такие вещи или нет. Но с другой стороны, я знал, что все попытки проверить феномены ясновидения, которые иногда описываются, неизменно кончались неудачей.

Во время своих опытов я неоднократно пытался что-нибудь "увидеть": например, находясь в доме, – то, что происходит на улице, причем такие детали, которые я не мог бы увидеть обычным способом; старался "увидеть" кого-нибудь из своих близких и установить, чем он занят в момент наблюдения; или же воссоздать в подробностях сцены из прошлого, которые я знал лишь в отрывках.

Как-то я положил несколько старых фотографий в одинаковые конверты, перемешал конверты и попробовал "увидеть", чей портрет я держу. То же самое я проделывал с игральными картами.

Убедившись в безуспешности своих попыток, я решил попробовать воспроизвести в виде ясного умственного образа какое-нибудь событие, которое, бесспорно, хранилось в моей памяти, хотя в обычном состоянии я не смог бы отчетливо его вспомнить. К примеру, "увидеть" Невский проспект, начиная от Знаменской площади, со всеми его домами и вывесками, следующими друг за другом. Но и это ни разу не удалось мне преднамеренно. А непроизвольно, при разных обстоятельствах, я не однажды видел себя шагающим по Невскому; в этих случаях я "видел" дома и вывески в точности там, где они находились на самом деле.

В конце концов я признал неудовлетворительными все свои попытки перейти к конкретным фактам. Это или было совершенно невозможно, или не удавалось из-за моего не правильного подхода к делу.

Но два случая показали мне, что существует возможность значительно усилить наши способности восприятия обычных событий жизни.

Однажды я достиг если не настоящего ясновидения, то, несомненно, заметного усиления зрительных способностей. Дело было на одной из улиц Москвы через полчаса после эксперимента, который показался мне совершенно неудачным. И вдруг на несколько секунд мое зрение приобрело такую необыкновенную остроту, что я совершенно ясно рассмотрел лица людей на расстоянии, на котором обычно трудно отличить одну фигуру от другой.

Второй случай произошел в Петербурге; была вторая зима моих опытов. Обстоятельства сложились так, что в течение всей зимы я не мог поехать в Москву, хотя в связи с некоторыми делами собирался туда съездить. И вот наконец около середины февраля я определенно решил, что поеду в Москву на Пасху. Вскоре после этого я снова приступил к своим экспериментам. Однажды совершенно случайно, находясь в том состоянии, когда начинали появляться движущиеся знаки или иероглифы, я подумал о Москве и о том, кого мне следует навестить там на Пасху. Внезапно, без каких-либо предупреждений, я услышал: ты не поедешь в Москву на Пасху. Почему? В ответ я увидел, как, начиная со дня описываемого опыта, события стали развиваться в определенном порядке и последовательности. Не произошло ничего нового, но причины, которые я хорошо знал и которые существовали уже в день моего эксперимента, развивались таким образом и привели к таким неизбежно вытекающим из них результатам, что как раз перед Пасхой возник целый ряд затруднений, в конце концов помешавший моей поездке в Москву. Сам по себе факт довольно курьезный; но интересной в нем была открываемая мне возможность рассчитать будущее, ибо оно содержалось в настоящем. Я увидел, что все, происходящее накануне Пасхи, явилось прямым следствием обстоятельств, существовавших уже два месяца назад.

Затем я, вероятно, перешел в своем опыте к другим мыслям, и на следующий день в моей памяти сохранился только голый результат: "кто-то сказал мне, что на Пасху я в Москву не поеду". Это показалось мне смешным, потому что никаких препятствий своей поездке я не видел. Потом Я вообще забыл об этом эксперименте. Он выплыл в моей памяти лишь за неделю до Пасхи, когда целая последовательность мелких обстоятельств сложилась неожиданно таким образом, что я в Москву не поехал. Это были как раз те обстоятельства, которые я "видел" во время эксперимента, и они оказались явными последствиями того, что имелось уже два месяца назад. Ничего нового не случилось. Когда все вышло в точности так, как я видел (или предвидел), я припомнил свой опыт и все его подробности и вспомнил, что еще тогда видел в знал то, что должно было произойти. В данном случае я, безусловно, соприкоснулся с возможностью иного зрения в мире предметов и событий.

Но в целом, все вопросы, которые я задавал себе о реальной жизни или конкретном знании, ни к чему не приводили.

Полагаю, что это обстоятельство связано с особым принципом, который стал мне ясен во время экспериментов. В обычной жизни мы мыслим тезисами и антитезисами; всегда и везде существуют "да" или "нет", "нет" или "да". Размышляя иначе, новым способом, при помощи знаков, я пришел к пониманию фундаментальных ошибок нашего мыслительного процесса. Ибо в действительности в каждом отдельном случае существовало не два, а три элемента. Было не только "да" и "нет", а "да", "нет" и что-то еще. И вот как раз природа этого третьего элемента, недоступная пониманию, делала непригодными все обычные рассуждения и требовала изменить основной метод мышления. Я видел, что решение всех проблем постоянно приходило от третьего, неизвестного элемента, так сказать, появлялось с третьей стороны; и без помощи этого третьего элемента прийти к правильному решению было бы невозможно.

Далее, задавая вопрос, я очень часто сразу же видел, что он поставлен неверно. Вместо немедленного ответа на мой вопрос "сознание", к которому я обращался, принималось поворачивать этот вопрос а разные стороны, показывая мне, в чем заключается его ошибочность. Постепенно я начинал видеть, в чем его не правильность; и как только мне удавалось ясно понять ошибочность своего вопроса, я видел ответ. Но этот ответ всегда заключал в себе третий элемент, который я до сих пор не мог увидеть, потому что мой вопрос был построен на двух элементах – на тезисе и антитезисе.

Я сформулировал это для себя следующим образом: вся трудность заключается в правильной постановке вопросов. Если бы мы умели правильно ставить вопросы, мы получали бы ответы. Правильно поставленный вопрос уже содержит в себе ответ; но этот ответ совсем не похож на то, что мы ожидаем. Он всегда будет находиться на другом плане, который в обычный вопрос не включен.

В нескольких случаях, когда я пробовал думать шаблонными словами или идеями, я пережил странное ощущение, напоминающее физический шок. Передо мной открывалась совершенная пустота, ибо в реальном мире, с которым я соприкасался, не было ничего, что соответствовало бы этим словам или идеям. Любопытно было ощутить неожиданную пустоту там, где я рассчитывал найти нечто, пусть не совсем прочное и определенное, но, по крайней мере, существующее.

Я уже сказал, что не обнаружил в своих экспериментах ничего, что соответствовало бы теософским "астральным" телам или "астральному" миру; ничего, что соответствовало бы "перевоплощениям" или "будущей жизни" в обычном смысле этого слова, т.е. тем или иным формам существования душ умерших. Все это не имело смысла и не только не выражало какой бы то ни было истины, но и прямо не противоречило истине. Когда я старался ввести в свои мысли вопросы, связанные с такими идеями, на них не давалось ответов; слова оставались лишь словами, и их нельзя было выразить какими-либо иероглифами.

То же самое произошло со многими другими идеями, например, с идеей "эволюции", как ее понимает "научное" мышление. Она ничему не соответствовала и ничего не выражала. В мире реальностей для нее не оказалось места.

Я понял, что могу определять, какие идеи являются живыми и какие – мертвыми: мертвые идеи не выражались иероглифами, а оставались словами. Я обнаружил, что в обычном человеческом мышлении имеется огромное количество таких мертвых идей. Кроме уже упомянутых, к мертвым идеям принадлежали все так называемые социальные теории. Они просто не существовали. За ними скрывались только слова и никакой реальности; точно так же идея "справедливости" (понятая в обычном смысле "компенсации" или "воздаяния") оказалась в высшей степени мертвой. Одна вещь не может компенсировать другую, один акт насилия не разрушит результаты другого акта насилия. Вместе с тем, идея справедливости в смысле "стремления к общему благу" также оказалась мертвой. Вообще говоря, с этой идеей связано крупное недоразумение. Она предполагает, что вещь может существовать сама по себе и быть "несправедливой", т.е. противоречить какому-то закону; но в реальном мире все составляет единство, в нем нет двух таких вещей, которые противоречили бы друг другу. Есть единственное различие: между живыми и мертвыми вещами. Но как раз это различие мы не понимаем, и выразить эту идею нашим языком, как бы мы ни старались, вряд ли удастся.

Все это отдельные примеры. Фактически же почти все идеи и понятия, которыми живут люди, оказались несуществующими. С глубоким изумлением я убедился в том, что лишь очень немногие идеи соответствуют реальным фактам, т.е. существуют. Мы живем в совершенно нереальном, фиктивном мире, спорим о несуществующих идеях, преследуем несуществующие цели, изобретаем все, даже самих себя. Но, с другой стороны, в противоположность мертвым идеям, которые не существовали нигде, являлись и живые идеи, непрерывно встречающиеся вновь и вновь во всем, о чем я в то время размышлял, что узнавал или понимал.

Во-первых, существовала идея триады, или троицы, которая входила во все. Затем весьма важное место занимала и многое могла объяснить идея четырех элементов: огня, воздуха, воды и земли. Эта идея была реальной, и во время экспериментов я понимал, как она входит во все и соединяется со всем благодаря триаде. Но в обычном состоянии связь и значение этих двух идеи от меня ускользали.

Далее, существовала идея причины и следствия. Как я уже упоминал, в иероглифах эта идея выражалась весьма определенным образом; но она никоим образом не была связана с идеей "перевоплощения" и относилась исключительно к обычной земной жизни.

Очень большое, пожалуй, главное место во всем, что я узнал, занимала идея "я". Иначе говоря, чувство или ощущение "я" каким-то непонятным образом менялось внутри меня. Выразить это словами очень трудно. Обычно мы плохо понимаем, что в разные моменты нашей жизни мы по-разному ощущаем свое "я". В этом случае, как и во многих других, мне помогли мои же более ранние опыты и наблюдения снов.

Я знал, что во сне "я" ощущается иначе, не так, как в состоянии бодрствования; так же по-иному, но совсем иначе ощущалось "я" и в моих экспериментах. Чтобы выразить это точнее, скажу, что все, что обычно воспринималось как "я", стало "не-я"; а то, что воспринималось как "не-я", стало "я". Но и это далеко от точного описания того, что я ощущал и что узнавал. Думаю, что точная передача здесь вообще невозможна. Необходимо только отметить, что, насколько я могу припомнить, новое ощущение "я" во время первых экспериментов вызывало у меня ужас. Я чувствовал, что исчезаю, теряюсь, превращаюсь в ничто.

Это был все тот же ужас бесконечности, о котором я уже говорил; но только возник он с противоположной стороны: в одном случае меня поглощало все, в другом – Ничто. Но это не играло роли, ибо все оказывалось эквивалентным Ничто.

И вот что замечательно: позднее, в последующих экспериментах, то же самое исчезновение "я" вызывало уже во мне чувство необыкновенного спокойствия и уверенности, которое нельзя сравнить ни с одним из обычных наших чувств и ощущений. В то же время я как будто понимал, что все неприятности, заботы и беспокойства связаны с обычным ощущением "я", проистекают из него, а также образуют его и поддерживают. Поэтому с исчезновением "я" исчезали и все горести, заботы и волнения. Когда я ощущал, что я не существую, все остальное делалось очень простым и легким. В эти мгновения я даже удивлялся по поводу того, что мы взваливаем на себя такую ответственность, когда во все вводим "я" и во всем начинаем с "я". В наших идеях и ощущениях "я" есть какая-то ненормальность, своеобразный фантастический самообман, граничащий с кощунством, как если бы каждый из нас называл себя Богом. Я чувствовал, что только Бог мог называть себя "Я", что только Бог и есть Я. Но и мы называем себя "я", не замечая скрытой в этом иронии.

Как я уже сказал, необычные переживания, связанные с моими экспериментами, начались с изменений в восприятии "я"; вряд ли они были бы возможны в случае сохранения обычного восприятия "я". Эти изменения – самое существенное в новом состоянии сознания; от них зависело все, что я чувствовал и чему мог научиться.

Что же касается того, что я узнал во время своих экспериментов (особенно того, что относится к расширению познавательных способностей), то там оказалось много необычного, такого, что не входит ни в одну из известных мне теорий.

Сознание, общавшееся со мной при помощи движущихся иероглифов, придавало этому вопросу особое значение; оно стремилось запечатлеть в моем уме все, что было с ним связано, делая, таким образом, главный упор на методах познания.

Я хочу сказать, что иероглифы объяснили мне, что, кроме обычного познания, основанного на показаниях органов чувств, расчетах и логическом мышлении, существуют три других вида познания, которые отличаются друг от друга и от обычного способа познания не степенью, не формой, не качеством, а всей своей природой, как отличаются друг от друга явления совершенно разных порядков, не имеющие общих измерений. В нашем языке для таких явлений имеется лишь одно название: если мы признаем их существование, мы называем их интенсивным, усиленным познанием, т.е., признавая их отличие от обычного познания, мы не понимаем их отличия друг от друга. Согласно иероглифам, именно это является главным фактором, мешающим нам правильно понять взаимоотношение между нами и миром.

Прежде чем попытаться дать определение "трем видам познания", я должен сделать одно замечание. Сообщениям о формах познания всегда предшествовал какой-нибудь мой вопрос, не имевший определенной связи с проблемами познания, но, очевидно, как-то противоречивший неизвестным мне законам познания. Так, например, эти сообщения почти всегда возникали тогда, когда я пытался из области абстрактных проблем перейти к конкретным явлениям и задавал вопросы, касавшиеся живых людей или реальных предметов, или же меня самого в прошлом, настоящем или будущем.

В таких случаях я получал ответ: то, что ты хочешь узнать, можно узнать тремя способами. Имелось в виду, что существует три способа познания, – не считая, конечно, обычного, с помощью органов чувств, расчетов и логического мышления, который при этом не рассматривался и возможности которого предполагались известными.

Далее следовало описание характерных признаков и свойств каждого из трех способов. Казалось, кто-то старался передать мне правильные понятия о вещах, считая особенно важным, чтобы именно это я понял как следует.

Попытаюсь по возможности точно сообщить читателю все, что относится к данному вопросу; сомневаюсь, однако, что мне удастся полностью выразить даже то, что понял я сам...

Первое познание происходит необычным путем, как бы благодаря внутреннему зрению; оно касается вещей и событий, с которыми я связан непосредственно и в которых прямо и лично заинтересован: например, если я узнаю что-нибудь о событии, которое должно произойти в ближайшем будущем со мной или с кем-то, кто мне дорог, причем узнаю об этом не обычным способом, а при помощи внутреннего зрения, это и будет познанием первого вида. Если я узнаю, что пароход, на котором я собираюсь плыть, потерпит крушение, или что в такой-то день одному из моих приятелей будет грозить серьезная опасность, и что при помощи таких-то шагов я смогу ее предотвратить, – это будет познанием первого вида, или просто первым познанием. Необходимое условие этого познания составляет личный интерес. Личный интерес особым образом соединяет человека с предметами и событиями, сообщая ему во взаимоотношениях с ними некую "познавательную позицию". Личный интерес, т.е. присутствие заинтересованной личности, является едва ли не главным условием "угадывания судьбы", "ясновидения", "предсказания будущего"; безличного интереса это познание почти невозможно.

Второе познание также имеет дело с вещами и событиями нашей жизни, для познания которых, как и в первом случае, мы не располагаем обычными средствами, но при втором познании ничто не связывает нас с объектом или событием лично. Если я узнаю, что потерпит крушение пароход, судьба которого меня лично не интересует, на котором не плывут ни мои друзья, ни я сам; или что делается в соседнем доме, не имеющем ко мне никакого отношения; или кем в действительности были личности, признанные историческими загадками (такие как "Железная маска", Димитрий Самозванец или граф Сен-Жермен); или опишу будущее либо прошлое какого-нибудь человека, опять-таки не имеющего ко мне никакого отношения, – все это будет познанием второго вида. Познание второго вида является самым трудным, почти невозможным: если человек случайно или при помощи специальных методов узнает больше, нежели это доступно другим людям, он, несомненно, приобретает это знание первым способом.

Второй вид познания содержит в себе нечто незаконное. Это и есть "магия" в полном смысле слова. По сравнению с ним первый и третий способы познания представляются простыми и естественными, хотя первый путь, связанный с эмоциональным подходом, предчувствиями и разного рода желаниями, выглядит психологическим трюком, а третий вид познания кажется продолжением обычного познания, но следующим новым линиям и новым принципам.

Третье познание основывается на знании механизма всего существующего. Зная весь механизм и взаимоотношение отдельных его частей, легко найти мельчайшую деталь и с абсолютной точностью предрешить все, что с ней связано. Таким образом, третье познание есть познание, основанное на расчете. Рассчитать можно все. Если известен механизм всего существующего, можно вычислить, какая погода будет стоять в течение месяца или целого года; вполне возможно определить день и час любого случая. Можно будет рассчитать значение и смысл любого наблюдаемого события, даже самого малого. Трудность познания третьего рода состоит, во-первых, в необходимости знать весь механизм для познания мельчайшей вещи; во-вторых, в необходимости привести в движение всю колоссальную машину знания для того, чтобы узнать нечто совершенно незначительное и мелкое.

Вот приблизительно и все, что я "узнал" или "понял" о трех видах познания. Я хорошо вижу, что идея выражена в этом описании неадекватно, т. к. многое, возможно, самое важное, давно ускользнуло из моей намяти. Это справедливо по отношению не только к вопросу о познании, но и ко всему, что я писал здесь о своих экспериментах. К таким описаниям следует относиться с большой осторожностью, понимая, что в них утрачено девяносто девять процентов того, что чувствовалось и понималось во время самих экспериментов.

Очень своеобразное место в моих экспериментах занимали попытки узнать что-либо об умерших. Обычно такие вопросы оставались без ответа, и я смутно сознавал, что в них самих скрывается какая-то принципиальная ошибка. Но однажды я получил совершенно ясный ответ на свой вопрос. Более того, этот ответ был связан с ощущением смерти, которое я пережил за десять лет до описываемых экспериментов; самоощущение было вызвано состоянием интенсивной эмоции.

Говоря об этих случаях, я вынужден коснуться чисто личных переживаний, связанных со смертью близкого мне человека. В то время я был очень молод, и его смерть произвела на меня совершенно угнетающее впечатление. Я не мог думать ни о чем другом и старался понять загадку его исчезновения, как-то разрешить ее, мне хотелось также уяснить взаимные связи людей. И вдруг во мне поднялась волна новых мыслей и чувств, оставившая после себя ощущение удивительного спокойствия. На мгновение я увидел, почему мы не можем понять смерть, почему она так пугает нас, почему мы не в состоянии найти ответы на вопросы, которые задаем себе в связи с проблемой смерти. Этот умерший человек, о котором я думал, не мог умереть уже потому, что он никогда не существовал. В этом и заключалось решение вопроса. В обычных условиях я видел не его самого, а как бы его тень. Тень исчезла; но реально существовавший человек исчезнуть не мог. Он был больше того, каким я его видел, "длиннее", как я сформулировал это для себя; и в этой "длине" неким образом скрывался ответ на все вопросы.

Внезапный и яркий поток мыслей исчез так же быстро, как и появился. Через несколько секунд от него осталось только что-то вроде мысленного образа. Я увидел перед собой две фигуры. Одна, совсем небольшая, напоминала неясный человеческий силуэт. Она представляла собой этого человека, каким я его знал. Другая фигура была подобна дороге в горах; видно было, как она петляет среди холмов, пересекает реки и исчезает вдали. Вот чем он был в действительности, вот чего я не мог ни понять, ни выразить. Воспоминание об этом переживании долгое время сообщало мне чувство покоя и доверия. Позднее идеи высших измерений позволили мне найти формулировку для этого необычного "сна в бодрственном состоянии", как я называл свое переживание.

И вот нечто, напоминающее описанный случай, произошло со мной во время моих опытов.

Я думал о другом человеке, который также был мне близок; он умер за два года до опытов. В обстоятельствах его смерти, как и в событиях последнего года жизни, я находил немало неясного; было много и такого, за что я в глубине души мог порицать себя, – главным образом, за то, что отдалился от него, не был с ним достаточно близок, когда он, возможно, нуждался во мне. Находились, конечно, возражения против подобных мыслей, но полностью избавиться от них я не мог, и они опять привели меня к проблеме смерти, а также к проблеме жизни по ту сторону смерти.

Помню, как однажды во время эксперимента я сказал себе, что если бы я верил в "спиритические" теории и в возможность общения с умершими, то хотел бы увидеть этого человека и задать ему один вопросвсего один!

И вдруг, без всякой подготовки, мое желание исполнилось, и я его увидел. Это не было зрительное ощущение: то, что я увидел, не было похоже на его внешнюю оболочку; передо мной мгновенно промелькнула вся его жизнь. Эта жизнь и была им. Человек, которого я знал и который умер, никогда не существовал. Существовало что-то совсем другое, ибо жизнь его не была простой вереницей событий, как мы обычно описываем жизнь какого-то человека; жизнь – есть мыслящее и чувствующее существо, которое не меняется фактом смерти. Знакомый мне человек был как бы лицом этого существа; лицо, скажем, с годами меняется, но за ним всегда стоит одна и та же неизменная реальность.

Выражаясь фигурально, можно сказать, что я видел этого человека и разговаривал с ним. На самом же деле, при этом отсутствовали зрительные впечатления, которые можно было бы описать; не было ничего похожего на обычный разговор. Тем не менее, я знаю, что это был он; и именно он сообщил мне о себе гораздо больше, чем я мог спросить. Я увидел с полной очевидностью, что события последних лет его жизни были так же неотделимы от него, как и черты лица, которые я знал. Все эти события последних лет были чертами лица его жизни, и никто не мог ничего в них изменить, совершенно так же, как никому не удалось бы изменить цвет его волос и глаз или форму носа. Точно так же никто не был виноват в том, что данный человек обладал именно этими чертами лица, а не другими.

Черты его лица, как и черты последних лет жизни, были его свойствами; это был он. Видеть его без событий последних лет жизни было бы так же необычно, как вообразить его с другой физиономией, – тогда это был бы не он, а кто-то другой. Вместе с тем я понял, что никто не несет ответственности за то, что он был самим собой и никем иным. Я понял, что мы зависим друг от друга в гораздо меньшей степени, чем думаем; мы ответственны за события в жизни другого человека не больше, чем за черты его лица. У каждого свое лицо со своими особыми чертами; точно так же у каждого своя судьба, в которой другой человек может занимать определенное место, но ничего не в состоянии изменить. Но, уяснив это, я обнаружил, что мы гораздо теснее, чем думаем, связаны с нашим прошлым и с людьми, с которыми соприкасаемся; я понял со всей очевидностью, что смерть ничего в этом не меняет. Мы остаемся привязанными ко всем тем, к кому были привязаны. Только для общения с ними необходимо особое состояние сознания.

Я мог бы объяснить те идеи, которые в этой связи понял, следующим образом: если взять ветвь дерева с отходящими от нее побегами, то излом ветви будет соответствовать человеку, каким мы его обычно видим; сама ветвь – жизнь этого человека, а побеги – жизни тех людей, с которыми он сталкивается.

Иероглиф, описанный мной ранее, линия с боковыми штрихами – это как раз и есть ветка с побегами.

В моей книге "Tertium Organum" я пытался высказать идею о "длинном теле" человека от рождения до смерти. Термин, употребляемый в индийской философии, "линга шарира", буквально означает "длинное тело жизни".

Представление о человеке или о его жизни как о ветви, чьи побеги изображают жизни близких ему людей, многое связало в моем понимании, многое объяснило. Каждый человек является для себя такой ветвью, а другие люди, с которыми он связан, суть побеги ветви. Но для себя каждый из них – главная ветвь, и любой другой человек будет для него побегом. Любой побег, если сосредоточить на нем внимание, оказывается ветвью с побегами. Таким образом, жизнь человека соединяется со множеством других жизней; одна жизнь как бы входит в другую, и все вместе они образуют единое целое, природу которого мы не знаем.

Идея всеобщего единства, в каком бы смысле и масштабе она ни была выражена, занимала очень важное место в концепции мира и жизни, сформировавшейся у меня во время необычных состояний сознания.

Эта концепция мира включала в себя нечто совершенно противоположное нашему обычному взгляду на мир и нашим представлениям о нем.

Обычно всякая вещь и всякое событие обладают для нас своей особой ценностью, особым значением и особым смыслом. Этот особый смысл, которым обладает каждая вещь, гораздо понятнее и ближе нам, чем ее общий смысл и общее значение, даже в тех случаях, когда мы можем предположить наличие такого общего значения.

Но в новой концепции мира все было иным. Прежде всего, каждая вещь являлась не отдельным целым, а частью другого целого, в большинстве случаев непостижимого для нас и неизвестного. Смысл и значение вещи предрешались природой этого великого целого и местом, которое вещь занимала в нем. Это полностью меняло всю картину мира. Мы привыкли воспринимать все по отдельности; здесь же отдельного не существовало, и было невероятно странным видеть себя в мире, где все вещи оказывались взаимосвязанными и проистекали друг из друга. Ничто не существовало в отдельности. Я чувствовал, что отдельное существование чего-либо, включая меня самого, есть фикция, нечто несуществующее, невозможное. Чувство преодоления отдельности, чувство всеобщей связи, единства как-то объединялось с эмоциональной стороной моей концепции. Сначала это сложное переживание казалось устрашающим, подавляющим и безнадежным; но впоследствии, ничуть в сущности не изменившись, оно превратилось в самое радостное и радужное ощущение, какое только могло быть.

Далее, имелась картина или мысленный образ, входивший во все и являющийся необходимой частью каждого логического или алогического построения. Этот образ выступал в двух аспектах, взятых вместе, т.е. в виде целого мира и любой отдельной его части, любой отдельной стороны мира, жизни. Один аспект был связан с первым принципом. Я как бы видел возникновение всего мира, возникновение каждого явления и каждой идеи. Другой же аспект был связан с отдельными предметами: я видел мир, или событие, интересовавшие меня в какой-то отдельный момент, в их конечном проявлении, т.е. такими, какими мы видим их вокруг себя, но в связи с непонятным для нас целым. Но между первым и вторым аспектами постоянно возникал некий разрыв, подобный пропасти, пустоте. Графически я мог изобразить его примерно так: вообразите, что из одной точки выходят три линии, каждая из которых, в свою очередь, дробится на три новые линии, каждая из них – еще раз на три и т.д. Постепенно линии дробятся все сильнее и сильнее; постепенно они приобретают все более разнообразные свойства, такие как цвет, форму и тому подобное; однако они не достигают реальных фактов и преобразуются в особого рода невидимый поток, который льется сверху. Вообразите теперь внизу бесконечное разнообразие явлений, собранных и классифицированных по группам; группы вновь объединяются, благодаря чему самые разнообразные явления оказываются связанными в более крупные объединения, которые можно обозначить одним знаком или иероглифом. Целый ряд таких иероглифов представляет собой жизнь или видимый мир на некотором расстоянии от нее. Итак, сверху идет процесс дифференциации, снизу – процесс интеграции. Но дифференциация и интеграция никогда не встречаются. Между тем, что находится вверху, и тем, что находится внизу, существует пустое пространство, в котором ничего не видно. Верхние линии дифференциации, умножаясь в числе и приобретая разнообразную окраску, быстро сливаются и погружаются в это пустое пространство, отделяющее то, что находится вверху, от того, что находится внизу. А снизу все бесконечное разнообразие явлений очень скоро преобразуется в принципы, необыкновенно богатые по своему смыслу и иероглифическим обозначениям; тем не менее, они остаются меньшими, чем самые последние из верхних линий.

Именно в таком приблизительно графическом выражении являлись мне эти два аспекта мира и вещей. Я мог бы, пожалуй, утверждать, что сверху и снизу мир изображался в разных масштабах, и эти два масштаба для меня никогда не встречались, никогда не переходили один в другой, оставались несоизмеримыми. В этом как раз и состояла главная трудность, и я постоянно ее ощущал. Я понимал, что если бы мне удалось перекинуть мост от того, что внизу, к тому, что вверху, или, еще лучше, в противоположном направлении, т.е. сверху вниз, я постиг бы все, что находилось внизу, ибо, начиная сверху, т.е. с фундаментальных принципов, было бы легко и просто понять все, находящееся внизу. Но мне никак не удавалось соединить принципы с фактами; как я уже сказал, хотя все факты быстро погружались в усложненные иероглифы, эти последние все же сильно отличались от верхних принципов.

Ничто из того, что я пишу о своих экспериментах, ничто из того, что можно еще о них сказать, не будет понято, если не обратить внимания на их постоянный эмоциональный тон. Эти опыты вовсе не были моментами покоя, бесстрастия и невозмутимости; наоборот, они были пронизаны эмоциями, чувствами, почти страстью.

Самой необычной вещью, связанной с экспериментами, было возвращение, переход к обычному состоянию, которое мы называем жизнью. Этот момент чем-то очень напоминал смерть, по крайней мере, как я ее себе представляю. Возвращение обычно происходило, когда я просыпался утром после эксперимента, проведенного прошлым вечером.

Эксперименты почти всегда завершались сном; во время сна я, верояно, и переходил в обычное состояние и просыпался в знакомом мире – в том мире, в котором мы просыпаемся каждое утро. Но теперь этот мир имел в себе что-то чрезвычайно тягостное, представал невероятно пустым, бесцветным, безжизненным. Казалось, все в нем стало деревянным, как если бы он был гигантской деревянной машиной со скрипучими деревянными колесами, деревянными мыслями, деревянным настроением и деревянными ощущениями. Все было страшно медленным, все едва двигалось или двигалось с тоскливым деревянным скрипом. Все было мертвым, бездушным, бесчувственным.

Они были ужасны, эти минуты пробуждения в нереальном мире после пребывания в мире реальном, в мертвом мире после живого, в мире ограниченном, рассеченном на куски, после мира целостного и бесконечного.

Итак, благодаря своим экспериментам я не открыл каких-либо новых фактов, зато приобрел новые мысли. Когда я обнаружил, что я так и не достиг своей первоначальной цели, т.е. объективной магии, я начал думать, что искусственное создание мистических состояний могло бы стать началом нового метода в психологии. Эта цель была бы мною постигнута, если бы я умел изменять состояние своего сознания, полностью сохраняя при этом способность к наблюдению. Но как раз это оказалось совершенно невозможным. Состояния сознания менялись, но я не мог контролировать эту перемену, никогда не мог сказать наверняка, каков будет результат эксперимента, не всегда даже был в состоянии наблюдать, т. к. идеи следовали одна за другой и исчезали слишком быстро. Пришлось признать, что, несмотря на открытые новые возможности, мои эксперименты не давали материала для точных выводов. Главный вопрос о взаимоотношениях субъективной и объективной магии и об их отношении к мистике остался без ответа.

Но после этих экспериментов я стал по-новому смотреть на многие вещи. Я понял, что философские и метафизические системы, совершенно разные по своему содержанию, на самом деле могли быть попытками выразить именно то, что мне довелось узнать и что я пытался описать. Я понял, что за многими научными дисциплинами о мире и человеке, возможно, скрываются опыты и ощущения, сходные с моими, даже идентичные им. Я понял, что в течение сотен и тысяч лет мысль человека все время кружила вокруг чего-то такого, что ей никак не удавалось выразить.

Во всяком случае, мои эксперименты с неоспоримой ясностью установили для меня возможность соприкосновения с реальным миром, пребывающим по ту сторону колеблющегося миража видимого мира. Я понял, что познать этот реальный мир можно; но во время экспериментов мне стало ясно, что для этого необходим иной подход, иная подготовка. Сопоставив все, что я читал и слышал об этом, я не мог не увидеть, что многие до меня пришли к тем же результатам; и весьма вероятно, что многие пошли значительно дальше меня. Но все они неизбежно встречались с теми же самыми трудностями, а именно, с невозможностью передать впечатления от живого мира на мертвом языке. Так было со всеми, кроме тех, кому известен другой подход. И я пришел в выводу, что без их помощи сделать что-либо невозможно…